Волк среди волков

      Мужчина подымает руку, он поворачивает выключатель возле двери, и комната погружается в темноту.
      Ей хочется крикнуть, здесь так темно, она стоит за столом, она его не видит, только оба окна, слева, наискосок от нее, выступают серыми пятнами из темноты. Она его не слышит, он всегда ходит так тихо, ах, уж шел бы поскорей сюда!
      Тихо, тихо, ни звука, ни вздоха...
      "Если бы я могла крикнуть, но я даже вздохнуть не могу!"
      И вот она чувствует его руку у себя на груди. Бабочка не опускается легче на цветок, но она, содрогнувшись всем телом, отшатывается от него... Рука тянется за уклоняющимся телом, холодом ложится на грудь... Она уже не уклоняется, дрожь тоже прошла... Холод проникает сквозь легкую ткань летнего платья, холод проникает сквозь кожу, проникает до самого сердца...
      Страха уже нет, она уже не чувствует руку, только все глубже проникающий холод...
      А холод - покой...
      Она не слышит ни звука, ей хотелось бы подумать, хотелось бы убедить себя: ведь это же Губерт, омерзительный, глупый шут... Но ничего не получается. Все уходит, в голове мелькают отдельные картинки из той книги о браке, на мгновение она видит страницы, словно при ярком свете лампы, угловатые буквы - и ничего уже нет...
      Теперь она слышит песенку, совсем явственно долетает до нее снизу: "Гоп, девочка, гоп, прыгай выше, слышишь..." На минуту она догадывается, что это отец, которому наскучило ждать. Он завел граммофон: "На чулке дыра, гоп-ля, гоп-ля-ля..."
      Но вот песенка затихла, затихла, будто потерялась в холоде, который все глубже пронизывает сердце. Восприятие внешнего мира притупляется, она чувствует только руку... а теперь чувствует другую руку...
      Пальцы осторожным прикосновением нащупывают затылок, пробираются под волосы... Вот вся рука скользнула вокруг ее шеи. Большой палец слегка надавливает на горло, а на сердце вся тяжелее давит другая рука...
      Она делает быстрое движение головой, чтобы сбросить руку с шеи напрасно, большой палец крепче надавливает на...
      "Да ведь это же лакей Губерт - не собирается же он меня задушить..."
      Она тяжело дышит. В висках стучит - кровь. Голова слегка кружится...
      "Губерт!" - хочет она крикнуть...
      И вдруг она на свободе - ловя воздух, тупо глядит она в темноту, которая внезапно осветилась. У выключателя стоит лакей Губерт, безукоризненный, серый, ни один волосок у него на голове не выбился...
      "Гоп-ля, гоп-ля-ля..." - опять доносится снизу.
      - Премного благодарен, барышня, - сказал Редер так спокойно, словно она дала ему на чай. - Письмо будет доставлено в лучшем виде.
      Оно уже опять у него в руке, верно, взял в темноте со стола.
      На дорожке перед домом раздается голос матери, а теперь голос господина фон Штудмана.
      - Сейчас кушать будут, барышня, - говорит лакей Редер, и вот он уже выскользнул из комнаты.
      Она оглядывается. Это ее комната, ничто не изменилось. И лакей Редер был прежний, не изменившийся, чудной, и она тоже не изменилась. С некоторым усилием, словно жизнь еще не вполне вернулась к ней, идет она к зеркалу и рассматривает свою шею. Но ярко-красной полосы, которую она ожидала увидеть, нет. Никакой, даже малейшей красноты. Он чуть прикоснулся к ней, а может, и совсем не касался. Может быть, это все ее фантазия. Он сумасшедший, омерзительный; пусть пройдет некоторое время, - а то, чего доброго, он догадается, что это ее желание, - и она упросит папу с мамой взять другого лакея...
      Вдруг (она уже успела умыться) на нее нападает чувство безграничного отчаяния, словно все потеряно, словно она поставила на карту жизнь и проиграла ее... Она видит своего лейтенанта Фрица, вдруг воспылавшего к ней и уже снова охладевшего, почти грубого... Она слышит, как Армгард шепчет матери, что Губерт выродок, и вдруг ее пронизывает мысль, - может, Губерт точно так же положил руку на грудь дебелой Армгард, точно так же на шею, потому Армгард и ненавидит его...
      С почти равнодушным любопытством рассматривает себя Виолета в зеркало. Она глядит на свои белые руки, на шею, она оттягивает вырез на груди. На коже должны проступить пятна, порча, она кажется себе оскверненной (та же рука, что трогала Армгард...). Но кожа белая и молодая...
      - Вайо, ужинать! - зовет снизу мать.
      Виолета отряхнулась от мучительных мыслей, как собака отряхивается от воды. "Верно, мужчины все такие, - подумала она. - Все немножко противные, не надо об этом думать".
      Она сбежала с лестницы, напевая: "Гоп-ля, гоп-ля-ля! слышишь, ногу выше!"
      11. РОТМИСТР ЗАЩИЩАЕТСЯ
      Выяснилось, что фрау Эва с господином фон Штудманом уже поужинали в замке у стариков Тешовых. Оскорбленный в лучших своих чувствах, ротмистр сидел с дочерью за столом, а те, кого он дожидался с таким стоическим самоотвержением, сидели в это время в соседней комнате и тихонько беседовали. Дверь была открыта, ротмистр достаточно громко ворчал и брюзжал, изрекал сентенции о точности и внимательности к другим и то и дело напускался на дочь, которая уверяла, будто у нее совсем нет аппетита.
      Лакей Редер с салфеткой под мышкой стоял у двери, и только он один не раздражал ротмистра: он безошибочно угадывал, какое блюдо угодно ротмистру, моментально наполнял ему стакан пивом.
      - Штудман, дорогой! - громко крикнул ротмистр, наконец определенно уловив запах табака, - сделай мне одно-единственное одолжение и не кури, хотя бы пока я ем!
      - Прости, Ахим, это я курю! - крикнула из соседней комнаты жена.
      - Тем хуже! - проворчал ротмистр.
      Наконец он решительно встал и пошел к ним обоим.
      - Покушал с аппетитом? - спросила жена.
      - Миленький вопрос! Я же целый час тебя зря прождал. - Он стоял перед шкафчиком с ликерами, очень раздраженный, и наливал себе вторую рюмку водки. - Послушай-ка, Эва, - сказал он затем воинственным тоном. Штудману завтра в четыре часа вставать надо. Лучше бы ты отпустила его спать, вместо того чтобы сюда тащить! Или, может, вы снова-здорово заведете разговор об этих дурацких гусях?
      - Виолета! - крикнула фрау Эва. - Иди, скажи нам спокойной ночи. Ложись спать, скоро десять. Губерт, заприте двери и можете идти...
      И когда они остались втроем, она обратилась к мужу:
      - Ну, а теперь мы снова заведем разговор об этих дурацких гусях. Тебе вообще следует поблагодарить твоего друга фон Штудмана: не будь его, нам и разговаривать не пришлось бы, а просто укладываться и уезжать. С Нейлоэ было бы кончено.
      Голос фрау фон Праквиц звучал резче, чем обычно в ее разговорах с мужем. Шесть часов борьбы с плаксивой матерью и хитрым отцом истощили ее терпение.
      - Замечательно! - воскликнул ротмистр. - Я должен благодарить за то, что мне разрешено остаться в Нейлоэ! Подумаешь, очень мне Нейлоэ нужно! Я где угодно найду себе место, лучше чем здесь. - И без всякого перехода: Вы не знаете, что делается на свете! Армии опять нужны офицеры!
      - Поговорим спокойно! - попросил Штудман, с тревогой следивший за надвигающейся бурей. - Ты, конечно, прав, Праквиц, военная служба как раз то, что тебе нужно, но в армии, сведенной до ста тысяч...
      - Так! - гневно воскликнул ротмистр. - Ты, видно, уж считаешь себя более опытным в сельском хозяйстве, чем я?!
      - Если тебе не нужно Нейлоэ, - гневно сказала фрау фон Праквиц, - то наше предложение должно прийтись тебе по вкусу: уезжай недели на две!
      - Прошу тебя, Праквиц!.. - умолял господин фон Штудман. - Сударыня!..
      - Чтобы я уехал! - крикнул ротмистр. - Ни за что на свете! Я остаюсь.
      И он порывисто сел в кресло, словно эти двое могли оспаривать даже его право сидеть здесь в кресле. Он глядел на них в упор, мрачно сверкая глазами.
      - К сожалению, факт тот, - тихо сказал господин фон Штудман, - что и тесть и теща, оба в данный момент в большом на тебя гневе. Твоя теща сама не знает, чего хочет, а твой тесть хочет только одного: разорвать договор об аренде.
      - Ну и пускай ко всем чертям разрывает! - крикнул ротмистр. - Другого такого дурака, как я, чтоб три тысячи центнеров ржи давал, не найдется... Дурак я!
      - А так как в наше время невозможно жить с семьей на пенсию ротмистра...
      - Как так невозможно? Тысячи живут!
      - ...и так как аренда представляет известную материальную базу...
      - ...только сегодня утром ты утверждал обратное...
      - ...если, конечно, владелец не вставляет палки в колеса...
      - ...а твой папаша только это и делает, милая Эва...
      - ...вот твоя жена и согласилась ближайшие несколько недель похозяйничать одна, а ты на некоторое время уедешь, пока родители твоей жены немного успокоятся, чтобы опять можно было с ними разговаривать.
      - Так, она согласилась, - горько рассмеялся ротмистр. - Не спросив меня. Да и к чему? Мною просто распоряжаются. Мило. Очень мило. Может быть, разрешите, по крайней мере, узнать, куда мне отправляться?
      - У меня мелькнула мысль... - начал фон Штудман и взялся за карман.
      - Нет, господин фон Штудман, не надо, - прервала его фрау фон Праквиц. - Раз он против, так нечего об этом и разговаривать. Милый мой Ахим, решительно сказала она и сердито посмотрела на него своими красивыми, несколько выпуклыми глазами, - если ты не хочешь понять, что господин фон Штудман и я только ради тебя в течение шести часов разговаривали с родителями, тогда все слова напрасны. У кого вечные неприятности с папой? Кто стрелял в гусей? Ведь ты же! В конце концов дело идет о твоей будущности! Мы с Виолетой можем остаться в Нейлоэ, мы никому не мешаем, у нас с родителями неприятностей не бывает...
      - Пожалуйста, - воскликнул ротмистр, - если я всему помехой, я могу сейчас же уехать! Пожалуйста, куда прикажешь, Штудман?
      Он был смертельно оскорблен.
      - Н-да... - робко сказал Штудман, потер нос и задумчиво посмотрел на обиженного друга. - Мне тут пришла одна мысль... Это была моя мысль.
      Ротмистр мрачно смотрел на него, однако не говорил ни слова.
      Обер-лейтенант полез в карман и достал письмо.
      - Помнишь этого потешного субъекта, тайного советника Шрека, который так тебя насмешил, Праквиц...
      Ротмистру, по-видимому, было не до смеха.
      - Он мне раза два писал по поводу иска к семье барона, помнишь, Праквиц...
      Ротмистр ничем не показал, что помнит.
      - Ну, я, разумеется, все отклонил, ты ведь знаешь мою точку зрения.
      Знал ли ее ротмистр или нет - он мрачно молчал.
      Штудман продолжал веселее, он помахал письмом:
      - И вот тут у меня последнее, полученное третьего дня послание тайного советника Шрека... Он, кажется, и впрямь оригинал, с поразительно неожиданными симпатиями и антипатиями. Ты рассказывал мне, как он ненавидит этого своего пациента барона Бергена. Ну, а мне он, кажется, раскрыл свое сердце, это тоже очень смешно, когда подумаешь, что он меня никогда не видал, только знает, что я в пьяном виде скатился в гостинице с лестницы... И вот в этом письме он делает мне новое предложение, от себя лично, к барону фон Бергену оно не имеет никакого отношения...
      Господин фон Штудман опять задумался. Задумчиво смотрит он на письмо, затем на необычно молчаливого друга, затем быстро на затихшую фрау Эву. Фрау Эва ободряюще кивает ему головой. Собственно, она даже не кивает, скорее, просто опускает веки, что должно означать "да". Штудман опять взглядывает на своего друга, уж не заметил ли он этот знак. Но Праквиц тихо и молча стоит у окна...
      - Н-да... - снова отваживается фон Штудман. - Это, конечно, только моя мысль, мое предложение... Господин тайный советник Шрек думает пригласить к себе в санаторий коммерческого директора. Там дела порядочно, свыше двухсот пациентов, около семидесяти служащих, огромный парк, небольшое хозяйство... Ну, сам понимаешь, Праквиц, дело там найдется... И, как уже сказано, господин тайный советник Шрек подумал обо мне.
      Штудман дружелюбно смотрит на своего друга, но друг не смотрит на него. Вместо этого он наливает рюмку водки и пьет. Затем наливает вторую рюмку, но пока не пьет. Фрау Эва ерзает в кресле и покашливает, но ничего не говорит - и по поводу водки тоже ничего.
      - Конечно, господин тайный советник Шрек не собирается приглашать меня вслепую, так далеко не заходят даже его симпатии, - продолжает Штудман. Он предлагает мне сначала приехать к нему погостить на несколько недель, а чтобы я не чувствовал себя это время не у дел, он трогательно жалуется на нашествие кроликов, которые опустошают у него парк и поля, ну, прямо Австралия. Он хочет, чтобы я занялся охотой на них с хорьком, сетями и ружьем. Он, кажется, очень практичный человек, этот старик...
      Снова Штудман дружелюбно смотрит на друга. Ротмистр отвечает мрачным взглядом, не говоря ни слова опрокидывает он вторую рюмку водки и наливает третью. Фрау фон Праквиц тихонько барабанит по ручке кресла, но тоже молчит. Вся тяжесть разговора лежит на обер-лейтенанте и все сильней гнетет его.
      - Ведь ты, Праквиц, такой страстный охотник и блестящий стрелок, снова начинает Штудман. - И мы подумали - я подумал, что тебе очень полезно немножко развлечься. Ты только представь себе, покой, хороший стол в санатории. И потом целый день на воздухе, там, должно быть, кроликов расплодилось видимо-невидимо... - Господин фон Штудман с воодушевлением помахал письмом. - А я в данный момент работаю здесь, и, пожалуй, при тех отношениях, что сложились у тебя с тестем, мне пока отсюда уезжать не следует... Шреку, видишь ли, нужна крепкая, деловая рука... Вот я и подумал, не поехать ли тебе туда в качестве моего представителя? Я уже сказал - покой, никаких неприятностей, а что ты будешь горячо рекомендовать меня на пост директора, в этом я, слава богу, нисколько не сомневаюсь... - Господин Штудман попробовал засмеяться, но попытка не очень-то удалась.
      - Ну, скажи же что-нибудь, Праквиц, - взывает он с несколько деланной веселостью, - чего ты насупился, чего такой мрачный! Твой тесть постепенно успокоится...
      - Очень тонко придумано, - говорит ротмистр мрачно. - Замечательно хитро подстроено...
      - Что ты, Праквиц! - в испуге бормочет Штудман. - Что с тобой случилось!
      - Я так и чувствовала... - шепчет фрау Эва, откидывается на спинку кресла и предусмотрительно закрывает ладонями уши.
      И действительно, после долгого молчания ротмистр вопит особенно оглушительно.
      - Нет, это не пройдет! - кричит он и угрожающе поднимает тонкий дрожащий длинный палец. Он бледен как полотно и дрожит всем телом. - Вы хотите сделать из меня сумасшедшего! Засадить в дом умалишенных! Да, очень хитро, очень здорово!
      - Праквиц! - в отчаянии кричит Штудман. - Заклинаю тебя! Как можешь ты думать!.. Вот, прочитай письмо тайного советника Шрека, написано его рукой...
      Ротмистр отталкивает и письмо, и руку, и друга.
      - Тонко придумано, но - благодарю вас! Я вас насквозь вижу! Письмо специально заказано - сговорились с тестем! Меня выставляют, со мной собираются разводиться - заместитель найден, так, Эва?! Я - сумасшедший! Теперь я все понимаю. Болтовню о договоре сегодня утром - да, может, это еще не настоящий договор был? Может быть, он тоже подменен, как письмо? Только, чтобы разозлить меня! Потом гуси - верно, вы сами их сюда и заманили. Ружье - как это так ружье оказалось заряженным? Я разрядил его, когда ставил в шкаф! Все подстроено, а теперь, когда я попался к вам в сети, когда и вправду выстрелил, сам того не желая... клянусь, сам того не желая... теперь меня хотят сделать сумасшедшим! Упрятать в дом умалишенных! Взять под опеку, посадить в камеру для буйных...
      Казалось, он подавлен горем. Но опять уже напала на него ярость.
      - Я не согласен! Я ни шагу не сделаю из Нейлоэ! Я остаюсь здесь! Что хотите делайте! Но, может быть, служители из сумасшедшего дома уже тут, со смирительной рубашкой...
      Он вспомнил одну фамилию, словно луч с неба сверкнула она в его мозгу.
      - Где господин Тюрке? Где служитель Тюрке?
      Он бросился к двери. В маленькой передней все было тихо и спокойно.
      - Их могли спрятать, - пробормотал он. - Господин Тюрке, выходите, я ведь знаю, что вы тут! - крикнул он в темноту.
      - Ну, теперь довольно! - рассердилась фрау Эва. - Незачем поднимать на ноги всю прислугу, раз ты пьян! Ты просто пьян! Он не выносит водки, когда взволнован. Он впадает в бешенство, - шепнула она Штудману.
      - Сумасшедший, - причитал ротмистр. Он стоял у окна, прижавшись головой к стеклу. - Предан собственной женой и другом! Взят под опеку! Упрятан!
      - Ступайте лучше, - шепнула Эва господину фон Штудману, который во что бы то ни стало хотел урезонить своего друга, все толком объяснить ему. Его просто надо уложить в постель. Утром он сам будет жалеть. Раз уже было так - знаете, та история с господином фон Трухзесом, которая так рассердила отца...
      - Я не уеду! - крикнул ротмистр в новом припадке бешенства и ударил по оконному стеклу.
      Стекло разбилось.
      - Ай, - вскрикнул ротмистр и протянул жене окровавленную руку. - Я порезался. Кровь идет...
      Она чуть не рассмеялась при виде его изменившегося жалкого лица.
      - Пойдем наверх, Ахим, я перевяжу. Ложись сейчас же в постель. Тебе надо выспаться.
      - Кровь идет... - жалобно прошептал он и оперся на ее руку.
      Этот человек, трижды раненный во время войны, побледнел при виде кровоточащей царапины не больше двух сантиметров у себя на руке.
      Господин фон Штудман действительно счел за лучшее удалиться. Не женщина нуждалась здесь в опоре.
      В последнем приступе непреклонной решимости ротмистр метнул ему вслед:
      - Я не уеду - ни за что!
      Ротмистр фон Праквиц все же уехал, и в этом не было никакого чуда; собственно, это было вполне понятно - он уехал на следующее же утро, и даже в превосходном настроении, и именно к господину тайному советнику Шреку, уехал с тремя ружьями в чехлах и лейкопластырем на правой руке. Утром ротмистр чуть ли не с радостью, при первом же ласковом слове жены, согласился на то, против чего с таким криком - "Сошел с ума! Дом умалишенных!" - протестовал вчера. И не только потому, что был пьян накануне, и не только потому, что не хотел попадаться на глаза другу, перед которым он так распустился. Нет, он совершенно искренно радовался перемене: поездка, охота и никаких денежных забот... Не последнюю роль сыграл также аристократический санаторий, место отдыха знати - барон, а не взопревший тесть.
      - Следи, чтобы деньги посылались в срок и столько, чтобы хватало, озабоченно сказал он жене. - Мне не хочется срамиться...
      Фрау Эва обещала.
      - Я, пожалуй, зайду в Берлине к портному, - задумчиво заметил ротмистр. - Мой охотничий костюм несколько пообносился... Ты не возражаешь, Эва?
      Фрау Эва не возражала.
      - Постарайтесь со всем здесь справиться. Это ваше желание, чтобы я уехал, не забудь этого! Пожалуйста, чтобы не было жалоб, если что не будет ладиться. Я в поездке не заинтересован. Стрелять кроликов я могу и здесь!
      - Со Штудманом проститься не хочешь, Ахим?
      - Ну конечно! Если ты считаешь нужным. Дай мне сперва уложиться. И ружья еще надо почистить. Во всяком случае, поклонись ему от меня, если я его не увижу. Он теперь, вероятно, чуть что, будет за советом к твоему папаше обращаться. Он ведь озимых от яровых не отличит! Ну и натворите же вы здесь дел! - Ротмистр весело улыбнулся. - Слушай, если очень туго придется, вызови меня. Я, конечно, сейчас же приеду. Я не злопамятен! Нет, не злопамятен!
      12. НОЧНОЙ РАЗГОВОР ВОЛЬФГАНГА С ВАЙО
      Стоя у двери, Виолета подслушала только начало ссоры в отцовском кабинете. Затем, убедившись, что спор продлится еще некоторое время и матери будет не до нее, она тихонько выскользнула из дома через темную кухню. Минутку она помедлила у черного хода, снова обдумывая - решаться или нет? Если мать проведает, что она отправилась ночью не к себе в постель, а из дому, то никакая, даже самая упорная, ложь не поможет, и ее, как обещано, поместят в закрытое учебное заведение для девиц! Кроме того, она отправила Губерта Редера с письмом - если он найдет лейтенанта, если тот получит письмо, то сегодня же ночью Фриц придет к ней под окно, а там у стены шпалера! Как бы его не пропустить, если она уйдет...
      Она стояла в раздумье. Все говорило за то, чтобы остаться и подождать. Но августовская ночь была такая теплая, звездная... Воздух, как живое существо, ласково льнул к телу, воздух словно связывал ее с Фрицем, ведь Фриц тоже на улице этой теплой ночью, может быть совсем близко... Она чувствовала, как кровь поет у нее в висках ту сладостную, полную соблазна, манящую песню, которую поет плоть, когда она созрела... нет, пожалуй, лучше пойти; ей сразу сделалось грустно, как только она подумала, что может напрасно прождать его всю ночь...
      Светлое пятнышко в самом низу дома, почти на земле, привлекло ее внимание. В том состоянии нерешительности, в каком она сейчас, Вайо рада каждому предлогу, только бы оттянуть решение, и она идет на это пятнышко. Идет совсем тихо и, дойдя до лучика света, опускается на колени и подглядывает. Она видит в подвале освещенную каморку лакея Редера. Но как она ни пригибается, сколько ни глядит: каморка пуста, свет горит зря. "Иначе и быть не может", - думает она. Он ушел с ее письмом. Можно спокойно вернуться к себе в спальню! Если лейтенант сегодня ночью в Нейлоэ, он обязательно придет к ней под окно. Аккуратный Редер поторопился и, уходя, забыл выключить свет.
      Виолета уже хочет встать, как вдруг дверь каморки открывается. Смешно и чуть страшновато: она здесь, в темноте, среди ночи, одна, незамеченная, смотрит на маленькую освещенную беззвучную сцену, но также смешна и в то же время чуть страшновата та картина, что предстает перед ней: лакей Губерт Редер, никто другой, тщательно запирает дверь. Но это уже не чинный молодой человек в серой ливрее, а какое-то комическое явление в непомерно длинной белой ночной рубахе с пестрой каймой. А над этим белым ангельским одеянием - равнодушная рыбья физиономия с тусклыми глазами; с сегодняшнего вечера эта физиономия уже не представляется Виолете глупой и нелепой, нет, Виолету охватывает тихий ужас...
      Тщательно заперев дверь, лакей Редер идет к шкафу в углу. В руке он держит стакан с зубной щеткой. Он отпирает шкаф и ставит туда стакан со щеткой... Так уж устроен человек! Пережив этим вечером все же необычное ощущение, вероятно нечто такое, что можно бы назвать репетицией убийства, Губерт Редер, как и каждый вечер, надевает ночную рубаху и чистит зубы... Не всегда бывает он убийцей, чаще он самый незначительный, серенький обыватель, тем-то он и опасен! Тигра узнаешь по полосатой шкуре, - убийца, как и все прочие, чистит зубы, его не узнать.
      А сейчас Виолете предстоит увидеть нечто еще более необычное...
      Но Виолета наблюдает не очень внимательно, она больше не думает о лакее Редере, она соображает...
      "Под дверью я подслушивала не больше пяти минут, - соображает она. - И сразу же вышла. На черном ходу простояла не больше трех минут. Губерт должен был еще убрать со стола - это он сделал, пока я прощалась на ночь. Затем - унести посуду. Да он же не мог отлучиться из дому! Раздеться, умыться, почистить зубы... А мое письмо? Мое письмо?"
      Мое письмо! - так бы и крикнула она и стукнула в окно и потребовала бы обратно свое письмо. Но только страх взбудоражить весь дом, но только отвращение к длительным дурацким переговорам с изолгавшимся, коварным Редером удерживает ее.
      "А, бог с ним, с письмом! - вдруг совсем спокойно подумала она. - Мне оно ни к чему, я и так найду Фрица... Редер, верно, его присвоил. И не для того, чтобы показать родителям, нет, чтобы опять потребовать с меня вознаграждение!"
      Она представила себе, как стояла в темноте и ждала его. Она почувствовала руку у себя на сердце, холодную, нечеловеческую руку, и опять она ощутила во рту какой-то привкус страха. "Если я расскажу Фрицу, он убьет его; Фриц за гораздо меньшее чуть не убил Мейера..." Но она чувствует, что не скажет Фрицу, что для Фрица это навсегда останется тайной, будь что будет. Собственно говоря, общая тайна с Редером должна бы пугать ее. Но она ее не пугает. В этой недоброй лакейской руке есть какая-то мрачная притягательная сила, она не понимает какая, но чувствует ее...
      Пока все это промелькнуло у нее в голове, а на эти соображения и страхи ушло не больше секунды, лакей Губерт Редер опустился на колени в ногах кровати. Вон он стоит в своей длинной белой ночной рубахе, сложив руки, и, словно ребенок, читает на ночь молитву. Но в его серой недоброй физиономии нет ничего детского. На Виолету, которая видит его всего в нескольких шагах от себя, - вон он стоит на коленях, в подвальной комнате, посреди этой маленькой, только для нее одной освещенной сцены, и молится, словно послушный ребенок, а ведь только что его рука обвивала ее шею; на Виолету, которой приходит в голову, что это он благодарит господа бога за то, что с его соизволения так над ней насмеялся, - на Виолету вдруг нападает отчаянный смех, она не может сдержаться, она вскакивает и бежит в темноту, куда глаза глядят, не думая о людях, которым не следует ее видеть. И о Фрице, которого ей обязательно нужно видеть...
      Она бежит по саду все дальше, вот она уже на меже среди полей. С трудом переводит она дух. Ей кажется, что надо убежать от всего, что ее окружает, от себя самой и от всего вообще. Но в конце концов телу ее удается преодолеть страх, она бросается наземь и смотрит в звездное, очень темное ночное небо, в недосягаемо глубокой бездне которого ярко сверкают звезды.
      Она засыпает...
      Но спала она, верно, очень недолго, звезды ни капли не передвинулись с той минуты, как она сомкнула глаза. У нее такое ощущение, будто ей приснилось что-то легкое, веселое, только она не помнит что. Разбудило ее чувство приближающейся опасности. Но никакой опасности нет, вокруг тишь, сельская ночь. Уже и деревня угомонилась, оттуда не доносится ни звука.
      "Никакой опасности нет", - думает она, стараясь успокоить свое громко бьющееся сердце. Но вдруг ей приходит мысль, что она одна далеко в поле и сколько ни кричи, ни один человек в деревне не проснется... и на нее, которая никогда не боялась - ведь она тысячу раз бывала по ночам и в поле и в лесу и не допускала даже мысли о страхе, - вдруг нападает трусливый малодушный страх: что, если на меже вдруг покажется он в своей белой рубахе и опять захочет положить руку ей на сердце. "Противиться я не смогу!" - думает она.
      И она снова бежит, бежит прочь от виллы, ведь оттуда он может погнаться за ней, бежит к парку, к темному массиву деревьев. Перелезает через забор, вот она зацепилась подолом за гвоздь, порвала платье. Она падает лицом в траву, но сейчас же вскакивает и бежит в парк, к лебединому пруду, к дереву с дуплом... Она сует руку в дупло, но письма там нет; значит, он его вынул и теперь идет к ней...
      Она бежит обратно, но на бегу ей приходит в голову, что он и не получал письма, ведь письмо еще в руках у Редера, и ее охватывает безумная злоба на прохвоста Редера... Однако злоба проходит: правда, она все еще бежит, но уже раздумывает, стоит ли. Бежать нет никакого смысла, он, конечно, и не был в деревне; зарыв оружие, он, конечно, отправился не в деревню на любовное свидание, а возвратился к себе в часть с донесением, что все сошло благополучно. Но хотя она знает, что бежать уже незачем, она все еще бежит, словно что ее гонит, и, только увидев сквозь деревья светлый, желтый прямоугольник, останавливается...
      Она замедляет шаг, осторожно пробирается вперед и тихо, как кошка, подкрадывается к освещенному окну. Окно распахнуто, но занавески задернуты. Виолета переходит через дорожку, ступает на узкую полоску травы под окном и осторожно раздвигает занавески. Сегодня ночью она в таком смятении, ни на минуту не приходит ей в голову, что она делает нечто непозволительное или хотя бы непринятое. Окинув комнату быстрым испытующим взглядом, она просовывает за занавеску всю голову и так стоит и наблюдает: только голова в светлой комнате, а сама вся снаружи в темноте.
      За столом сидит Вольфганг Пагель и пишет письмо. День выдался довольно сумбурный, он настроил его на невеселый, грустный лад, при таких условиях и сельское хозяйство не радует. Утром ссора с ротмистром, который его выгнал; затем возня с арестантами; замурованная дверь с белым крестом, который пришлось потом замазать красным; вздорный лакей Редер с тачкой, полной гусиных трупов; таинственное совещание в замке со Штудманом - весь день сегодня был суматошный, сумбурный, совсем не такой, каким полагается ему быть в деревне!
      С неудовольствием проглотил он в конце концов свой одинокий ужин Штудман передал через лакея Элиаса, чтоб Пагель не ждал его - и теперь не знает, как убить вечер: спать нет желания, заняться чем-нибудь нет охоты. Он даже подумывает, не пойти ли в трактир пропустить стаканчик, чтобы встряхнуться, а может быть, и в картишки перекинуться... В конце концов ему приходит мысль прогуляться в деревню и поискать Зофи Ковалевскую. В общем, она девушка славная и, пройдя берлинскую выучку, вряд ли станет долго ломаться. Хозяйская дочка, Виолета фон Праквиц, со своими сегодняшними поцелуями, пожалуй, опасней.
      Но тут он вспомнил, что ему нельзя уходить из дому ни в трактир, ни к Зофи! Он взялся выполнить поручение, он ожидает гостя, которого ему предстоит вздуть: дурака лакея с рыбьей физиономией, Губерта Редера.
      Некоторое время Вольфганг Пагель шагал, не зажигая света, из угла в угол по своим двум комнатам, то по конторе, то по спальне. Но от того, что ходишь из угла в угол в течение получаса и размышляешь, как пригрозить подлому субъекту, как запугать, избить его, настроение нисколько не повышается. Такие вещи делаются без размышлений, с маху. Но куда же себя деть?
      Поразительная история: стоит ему заинтересоваться какой-либо девушкой, будь то Виолета, Аманда или Зофи, в конце концов все сводится к воспоминаниям о Петере. Ну что ж, Петра окончательно похоронена и позабыта, мир праху ее, хорошая, ласковая девушка, но, как уже сказано: мир праху ее! Можно написать матери, рассказать ей о своем новом житье-бытье и для ее полного спокойствия возвестить, что Петра Ледиг ликвидирована. Это значительно лучше, чем без дела сидеть и дожидаться жалкой драки. Лакей несомненно изрядный трус!