- Послушайте... - начинает Пагель громче.
      Но десятник прерывает его.
      - Что у человека совесть нечиста, - заявляет он, - сразу видно. Револьвера возле убитого не нашли, а многие говорят, что это вообще был выстрел из ружья...
      - Так! - резко выкрикивает Пагель. - Так, баба вы этакая! - И с неожиданно прорвавшимся гневом: - Ах, баба вы, и не стыдно вам повторять эти вздорные россказни? Книбуш - честный человек, и нечего отравлять ему жизнь, она и без того тяжела.
      - Тут вы правы, господин Пагель, - говорит первый десятник. - Я тоже всегда...
      - Да что тут долго трепаться, Карл, - снова прерывает его второй. Дело известное, служащие всегда друг за дружку стоят. Ну, а я, если где воняет, так и говорю, а от лесничего здорово попахивает.
      - Вы уволены! - резко говорит Пагель. - Немедленно получайте расчет! Даю вам неделю, чтобы очистить квартиру. До свидания!
      Он поворачивается и идет по шуршащей траве к своему велосипеду. У него не особенно хорошо на душе. Но что же делать? Бедный парень не виноват, что он глуп и груб. Не виноват и лесничий, что он стар и болен. Молодой десятник теперь, в сезон рубки леса, везде найдет работу, а старый лесничий уже никогда в жизни...
      Крепко нажимает он на педали и с минуту пытается думать о письме матери. Каких-нибудь два часа тому назад он был почти счастлив! Но, несмотря на все усилия, письмо остается чем-то очень далеким, точно огонек, который видишь ночью сквозь лесную чащу, но к которому не проберешься, потому что кусты и черные ветви то и дело закрывают от тебя маленькую сияющую точку.
      Минуту спустя он догоняет лесничего, тот плетется, опустив голову, точно собака, потерявшая хозяина. Он не поднимает головы и тогда, когда молодой человек останавливается возле него и соскакивает с велосипеда. Плетется, будто он совершенно один.
      Некоторое время они молча идут рядом, затем Пагель говорит:
      - Шмидта я уволил, господин Книбуш. Завтра он уже не выйдет на работу.
      Лесничий долго молчит. Затем, вздыхая, произносит:
      - Мало толку, господин Пагель.
      - Почему мало толку, господин Книбуш? Одним склочником меньше - значит, одна забота с плеч долой.
      - Ах, - говорит старик. - Одна забота с плеч, а на ее место десять новых.
      - Какие еще новые? - спрашивает Пагель. - Уж не те ли, что мешают вам сегодня метить деревья?
      Но для Книбуша, нынешнего Книбуша, этот вопрос прозвучал слишком назойливо. Он сжал губы и не ответил.
      Через минуту Пагель снова начал:
      - Я думаю, господин Книбуш, позвонить сегодня доктору, поговорить с ним, а завтра вы к нему пойдете, он, я уверен, освободит вас от работы, и наконец-то вы хорошенько отдохнете. Вы ведь знаете, деньги в больничной кассе можно получать в течение двадцати шести недель.
      - Ах, да разве проживешь на больничные деньги? - уныло сказал старик. Но в его голосе уже не было прежнего отчаяния.
      - Ведь у вас есть паек, Книбуш. Мы будем вам выдавать, мы не дадим вам помереть с голоду.
      - А кто будет работать за меня в лесу? - спрашивает лесничий.
      - Не метить деревья - это и я умею, господин Книбуш, - дружелюбно говорит Пагель. - А вашим лесорубам я на время дам какое-нибудь занятие в усадьбе.
      - Господин тайный советник в жизни на это не согласится! - возражает лесничий.
      - Что там тайный советник! - пренебрежительно говорит Пагель, чтобы показать лесничему, как мало значит тайный советник. - Вот уже месяц, как он не дает о себе знать, так пусть уж мирится с тем, что мы здесь хозяйничаем по-своему.
      - Он дает о себе знать, - тихо возражает лесничий. - Он написал мне.
      - Да ну! - восклицает ошарашенный Пагель. - Вот тебе и раз! Так что же угодно господину тайному советнику Хорст-Гейнцу фон Тешову? Не намерен ли он вернуться и разыскивать внучку?
      Но лесничий Книбуш не отзывается на эту насмешку. Теперь и фройляйн Виолета уже не интересует его, а ведь в прежние времена он так старался заслужить ее расположение. Он интересуется только собой. Поэтому он не отвечает на вопрос Пагеля и после долгой паузы задумчиво произносит:
      - Вы и в самом деле думаете, что доктор освободит меня от работы?
      - Ну конечно! Ведь вы больны, Книбуш!
      - И вы будете выдавать мне паек, несмотря на больничный лист? Но ведь это запрещено, господин Пагель?
      - Пока я здесь, вы будете получать по-прежнему ваш паек, господин Книбуш.
      - Завтра же иду к врачу, пусть даст мне бюллетень, - заявил лесничий совсем уже другим голосом.
      Пагель терпеливо ждал, но Книбуш так и не сказал ни слова, Он молча шел возле молодого управляющего, очевидно погруженный в мечты о беспечной жизни - без забот, хлопот, страхов.
      - И что же вам написал господин тайный советник? - спросил наконец Пагель.
      Лесничий очнулся от своих грез.
      - Раз я болен, мне незачем делать то, что он пишет, - ответил он уклончиво.
      - Не смогу ли я выполнить его распоряжения? - мирно предложил Пагель.
      Лесничий оторопело взглянул на Пагеля. Как ни странно, по лицу его медленно поползла слабая улыбка. Это было не очень приятное зрелище: казалось, улыбается мертвец. Но все же это была улыбка.
      - Вы-то, пожалуй, могли бы... - сказал он, продолжая улыбаться.
      - Что мог бы?
      Улыбка исчезла. Лицо лесничего снова стало угрюмым.
      - Нет, вы расскажете об этом другим, - сказал он уклончиво.
      - Я умею держать язык за зубами, вы же знаете, господин Книбуш.
      - Но уж барыне вы скажете!
      - Барыня сейчас не расположена ничего выслушивать. А кроме того, даю вам слово, что я ничего не скажу ей.
      Лесничий размышлял.
      - Нет, пожалуй, не стоит, - сказал он наконец. - Чем меньше говоришь, тем лучше, этому я, наконец, научился.
      - Этому вы научились в Остаде, от толстяка сыщика, не правда ли? спросил Пагель.
      И тотчас же пожалел о своих словах, они ударили старика сильнее, чем насмешки грубияна десятника. Лесничий побелел как снег, положил дрожащую руку на плечо Пагеля и заглянул ему в лицо.
      - Так вы знаете? - спросил он дрожа. - Откуда вы знаете? От него самого?
      Пагель опустил на землю велосипед и крепко обхватил руками лесничего.
      - Не надо бы мне этого говорить, господин Книбуш, - сказал он смущенно. - Видите, и мне случается сболтнуть лишнее. Нет, вам нечего бояться: я ничего не знаю, и никто ничего мне не говорил. Я сам додумался: вы же стали совсем другой с тех пор, как вернулись из Остаде.
      - Правда? - прошептал лесничий, все еще судорожно дрожа. - Он не говорил вам?
      - Нет, - сказал Пагель. - Даю вам честное слово!
      - Но если вы до этого додумались, то и другой может додуматься! - в отчаянии воскликнул Книбуш. - На меня будут пальцем показывать, что вот, мол, изменник, продался французам.
      - Но ведь вы этого не делали, Книбуш? - серьезно спросил Пагель. Коротышка Мейер...
      - Мейер напоил меня и выпытал все! - крикнул Книбуш. - Он ведь знал, что я болтлив, как старая баба. Этим он и воспользовался. Поверьте мне, господин Пагель - толстяк тоже мне под конец поверил. Беги домой, старый дуралей, сказал он под конец. И чтобы ты в жизни больше рта не открыл!
      - Он так сказал? - спросил Пагель. - Но тогда вам нечего бояться, Книбуш!
      - Ох, какой это был ужас! - дрожа, воскликнул старик. То, что он мог выговориться, сбросить эту тяжесть, ударило ему в голову как хмель. Лучше бы он уж сразу прихлопнул меня, мне было бы куда легче! "Прах человека, которого вы убили своей болтовней, должен хрустеть у вас на зубах, когда вы открываете рот", - сказал он.
      - Тише! Тише! - отозвался Пагель и мягко закрыл ладонью рот старику. Это безжалостный человек - и несправедливый. Другие куда более виновны в этой смерти, чем вы. Идемте, Книбуш, велосипед я брошу здесь в кустах, заберу его завтра утром. Я отведу вас домой, и ложитесь. А затем вызову врача: еще сегодня вечером он придет, и вы отдохнете...
      Старик брел, держась за его руку, как тяжелобольной. Теперь, когда он нашел человека, которому мог довериться, он потерял последнюю крупицу сопротивляемости. Только одиночество еще держало его на ногах. Он безвольно отдавался болезни, немощи в уверенности, что о нем позаботится более сильный. Он болтал без всякого удержу, смешивая все в одну кучу, он опасался, что люди узнают про его позор; опасался сбежавшего браконьера Беймера, чьи следы, казалось ему, он видел в лесу; опасался, что все еще выйдет наружу, когда найдут фройляйн Виолету или лакея Редера; что староста Гаазе не будет платить процентов теперь, когда лейтенант умер; что снова может вынырнуть коротышка Мейер; что тайный советник не сегодня завтра выгонит его, когда узнает, что его распоряжения не выполнены.
      Страх... страх... Вся жизнь этого человека была страхом. Так сильно, значит, можно бояться за каплю жизни, не знавшей ни яркой радости, ни большой мысли. А теперь, когда дело шло к закату, когда жизнь стала совсем пустой и безрадостной, страхов еще прибавилось. Со всех сторон надвигались они на Книбуша. Не воля к жизни еще держала его на поверхности, нет, страх перед жизнью.
      Очень скоро Вольфгангу Пагелю пришлось отказаться от намерения успокоить, утешить старика, - Книбуш не хотел утешений. Он прислушивался к своим страхам, и они накатывались на него волнами со всех сторон, подбрасывали его и почти что утопили.
      - Да, господин Пагель, я что ни день читаю в газете о самоубийствах, так много теперь стариков кончает с собой в семьдесят, восемьдесят лет. Но я-то не могу, даже этого не могу себе позволить, ведь у меня больная жена на руках, вот я и боюсь, что же с ней-то станется, если я умру раньше! Ни единой души нет, чтобы о ней позаботиться, ей просто дадут помереть с голоду, как скотине бессловесной. Вот почему я так боюсь...
      - Да полноте, Книбуш, - устало сказал Пагель. - Ложитесь в постель, сегодня же вечером придет доктор, а когда вы наконец выспитесь, все представится вам в другом свете. А теперь, пока вы раздеваетесь, дайте-ка мне прочесть письмо тайного советника.
      Старый лесничий Книбуш, не то ворча, не то жалуясь, стал рыться в карманах. Пагель стоял под тусклой лампочкой и пробегал письмо, написанное тайным советником Хорст-Гейнцем фон Тешовом своему лесничему. У окна, в большом кресле, сидела лесничиха, о которой деревенские говорили, что она совсем блаженная. Тучная, расплывшаяся женщина отвернула голову и неподвижно смотрела в ночь. На коленях у нее лежала книга с золотым крестом на переплете, вероятно псалтырь.
      - Кто укладывает в постель вашу жену? - спросил Пагель, отрываясь от чтения.
      - Сегодня она, вероятно, не ляжет, - отвечал лесничий. - Иногда она сидит вот так ночи напролет - и все распевает. А если захочет лечь, справится сама.
      Молодой человек бросил быстрый испытующий взгляд на лесничиху, которая все так же неподвижно смотрела в ночь, и снова углубился в письмо. Лесничий влез в ночную рубашку, а затем в постель - и теперь лежал тихонько, с закрытыми глазами: его покрасневшее от солнца и ветра лицо с изжелта-белой бородой казалось странно пестрым пятном на белой подушке.
      Но когда Пагель дошел до того места, где тайный советник приказывал лесничему раз навсегда воспретить всем жителям Нейлоэ, вкупе с семейством его зятя, а также управителям имения и молокососу Пагелю ногой ступать в леса старого советника, - как раз в тот момент, когда молодой Вольфганг Пагель дочитал до этого места воинственное и грозное, можно сказать огнедышащее, письмо фон Тешова, старуха начала петь.
      Она заложила пальцем псалтырь, но не заглядывала в него. Она продолжала смотреть в ночь и визгливым, срывающимся голосом тихо пела старинную песню:
      Отдай всех дней теченье, дороги, боль обид
      Тому на попеченье, кто в небесах царит,
      Кто ветру дал и туче дорогу и полет,
      Кто, разумом могучий, путь и тебе найдет.
      Пагель покосился в сторону лесничего, но старик даже не шевельнулся. Голова его неподвижно покоилась на подушке.
      - Я пойду, господин Книбуш, - сказал он, - вот письмо. Спасибо, я, как сказано, буду молчать.
      - Заприте дверь снаружи, - ответил лесничий, - ключ торчит в замке. Если придет доктор, я отопру другим. Уж я услышу. Не засну.
      - Пенье вам, должно быть, мешает? - спросил Пагель.
      - Пенье? Какое пенье? Ах, моей жены? Нет, не мешает, я его не слышу. Я все думаю... Когда будете выходить, выключите, пожалуйста, свет, нам свет не нужен.
      - О чем вы думаете, господин Книбуш? - спросил Пагель, взглянув на лесничего, который лежал в кровати, не шевелясь, с закрытыми глазами.
      - Да так, размечтался, - сказал лесничий, наслаждаясь покоем. - Я думаю, например: не сделай я в жизни того-то и того-то, или не повстречайся с тем-то и тем-то, как бы все сложилось? Да только трудная это штука...
      - Да, трудная...
      - Я, например, думаю, если бы этот негодяй Беймер не наехал на меня в лощине, как бы тогда все обернулось? Ведь это же могло быть, не правда ли, господин Пагель, надо было мне только идти побыстрее. В лощине было темно, а выберись я из нее пораньше, он бы издали меня заметил и удрал.
      - И что же тогда изменилось бы, господин Книбуш?
      - Да все, все! - воскликнул лесничий. - Если бы Беймер тогда не наехал на меня, не пришлось бы мне явиться во Франкфурт, в суд, а не было бы у меня во Франкфурте суда, я бы опять-таки не повстречался с Мейером, и он бы не выдал склад оружия...
      Пагель решительным жестом положил свои руки на сухие, костлявые, в старческих пятнах, руки лесничего.
      - Я бы на вашем месте думал о чем-нибудь другом, господин Книбуш, предложил он. - Помечтайте, например, как это будет, когда страховая касса начнет выплачивать вам пенсию. Ведь, возможно, и в самом деле настанут другие времена, будут другие деньги. Вот и тайный советник пишет об этом, вы же читали. И еще я бы думал, как устроить свою жизнь. Есть же у вас какое-нибудь любимое занятие.
      - Пчелы, - тихо промолвил лесничий.
      - Вот и превосходно, пчелы - замечательная штука, о пчелах, говорят, написаны целые книги. Самое подходящее занятие.
      - Да, недурно бы, - согласился лесничий. И вдруг он в первый раз за все время широко открыл глаза и сказал: - Но вы все еще не понимаете, почему я думаю о другом, господин Пагель. Если все зависит от того, что на меня наехал Беймер, а таких случаев я могу насчитать в своей жизни сотни, то я, значит, ни в чем не повинен. И мне, значит, нечего казниться, а?
      Пагель задумчиво взглянул на старого Книбуша, который снова умолк и закрыл глаза. В углу возле окна, уставившись в ночной мрак, пела псалмы старуха, один за другим, тихим, тонким голосом, словно в комнате никого не было.
      - Ну, отдохните немножко, пока придет доктор, - внезапно сказал Пагель. - Я сейчас же ему позвоню.
      - Но почему же вы мне не отвечаете, господин Пагель? - жалобно воскликнул старик, приподнявшись в постели и уставив на Пагеля круглые светлые глазки. - Разве я неправильно говорю? Если бы Беймер не налетел на меня со своим велосипедом, все было бы иначе!
      - Вас мучает совесть, и вы хотите себя оправдать, не так ли, господин Книбуш? - задумчиво спросил Пагель. - Но ведь оправдательный приговор хорош, когда чувствуешь себя ни в чем решительно не повинным. Я бы лучше помечтал о пчелах. Спокойной ночи.
      И Пагель быстро вышел из комнаты, погасил свет, открыл наружную дверь, и вот он стоит на дворе. Уже стемнело, но, пожалуй, он еще застанет людей за копкой картофеля.
      6. ПАГЕЛЬ ПРИУНЫЛ
      Картофельные бурты находились минутах в пяти от усадьбы, на перекрестке трех проселочных дорог. С двух сторон они примыкали к лесной опушке. Эта поляна, удобная для подвоза и хранения картофеля и защищенная лесом от ледяных восточных и северных ветров, служила той же цели и в прошлые годы. Но теперь на исходе осени это местоположение оказалось опасным. Удаленность от жилья благоприятствовала ворам, а близость леса облегчала им бегство.
      У Пагеля были вечные хлопоты с этим картофелем. Каждое утро то там, то здесь обнаруживали яму в земляном настиле, которым картофель был защищен от зимних морозов. Здесь было уже свыше десяти тысяч центнеров - кража трех или пяти центнеров не имела большого значения, если бы не постоянная работа по засыпке отверстий, а главное - опасность, что из-за такой ямы замерзнет бурт в пятьсот центнеров. Не раз уже досадовал Пагель, что по недомыслию согласился на предложение рабочих ссыпать картофель на старом привычном месте. Человек более опытный предусмотрел бы трудности, которые породил в этом году общий голод. Пагель был убежден, что все население Альтлоэ работало бы на уборке картофеля, будь он сложен прямо на дворе под постоянным надзором. А сейчас была возможность без больших хлопот и без риска запасти себе ночью то, что иначе пришлось бы добывать ценой многодневной тяжелой работы на холоде. И трудно было даже винить этих людей: у них не было самого необходимого, они часто голодали, они брали крупицу от изобилия - подумаешь, какая беда!
      Озабоченный, задумчивый бродил Пагель в темноте между длинными, вышиной почти в рост человека, насыпями. Рабочие, конечно, уже ушли, а воров еще не было: зря он ехал, старался.
      Но нет, совсем не зря: он сразу же наступил на забытую лопату, вряд ли ей пошла бы на пользу ночная сырость. Он подобрал ее, чтобы отнести в чулан, где хранился инструмент. Но минуту спустя наткнулся на две лопаты, торчавшие в груде картофеля. Он прихватил и их с собой. Но тут же нашел вилы и снова лопату - немыслимо было самому все это тащить в усадьбу.
      Обескураженный Пагель сел на кучу соломы, вдруг совершенно потеряв мужество. Часто бывает, что человек долго и стойко выносит множество неприятностей, и вдруг какой-нибудь пустяк может подкосить его. За последние недели Пагель перенес много тяжелого, не теряя бодрости, но мысль, что он хлопочет, надсаживается с утра до ночи, а между тем нерадивость, лень, распущенность растут, мысль, что с десяток лопат, заступов, вил в эту ночь покроется ржавчиной, подкосила его.
      Он сидел на куче соломы, подперев голову руками; темнота сгущалась. Позади него таинственно шумел лес, с деревьев непрерывно капало. Он продрог. Будь он сейчас бодрее, свежее, энергичнее, он пошел бы в усадьбу, отчитал бы виновных и погнал бы их сюда, - пусть сами волокут домой свой инструмент. Но сегодня у него не было для этого сил: при мысли, что ему придется выслушать в ответ угрюмо-враждебные возгласы, он готов был заплакать, он чувствовал себя вялым, как выжатый лимон. Неподвижно сидел он, не ощущая в себе ничего, кроме серой бесконечной пустоты, у него даже не было сил закурить.
      Так просидел он долго. В голове зашевелились мысли, нерадостные мысли, тревожные. Он думал о только что прочитанном письме тайного советника. "Это начало конца, - решил он. - Нет, это конец, совсем конец".
      Тайный советник, которого несчастья дочери обратили в бегство, теперь взялся за ум. Его ум - это были его деньги: он вспомнил о неуплаченной аренде и захотел получить то, что ему причиталось. Но так как он был уверен, что денег не получит, то решил избавиться от арендатора. И он не только запретил всем, имевшим отношение к его зятю или работавшим у его дочери, входить в лес, не только запретил пользоваться лесными дорогами, так что придется тратить целые часы, чтобы окольными путями добираться до дальних участков, нет, он еще поручил лесничему зорко следить за сделками конторы. В случае продажи ржи, картофеля, скота лесничий должен был немедленно телефонировать адвокату старого барина, который тут же наложит запрет на поступившие суммы.
      Теперь оказалось, что с коммерческой точки зрения Штудман был прав, настаивая на том, чтобы старый Элиас второго октября отвез деньги за аренду в Берлин, старик тогда унялся бы!
      - В моем теперешнем положении отец мой будет чинить мне трудности?! возмутилась фрау Эва. - Нет, господин Штудман! Аренда подождет автомобиль же нужен мне сейчас, нужен постоянно. Нет, я плачу за машину.
      Между далеким отцом и близким шофером Фингером, требовавшим уплаты за автомобиль под угрозой, что он тотчас же вернется с ним во Франкфурт, если взноса не будет, фрау Эва фон Праквиц сделала выбор в пользу Фингера.
      - Не лучше ли каждый раз брать машину напрокат? - предложил Штудман.
      - Никогда не бывает свободной машины, когда она нужна, - с раздражением ответила фрау Эва. - Нет, господин фон Штудман, вы очень добросовестный, очень дельный коммерсант, но вы забываете, что я должна искать свою дочь...
      Штудман побледнел. Он закусил губу и ни слова не сказал о том, какого он мнения об этих поездках по окрестностям в поисках Вайо. Он покорился.
      - Как вам будет угодно, - сказал он. - Я, значит, оплачу счет. Остальных денег хватит еще с избытком на уплату трех четвертей аренды...
      - Не говорите мне больше об аренде! Ведь я сказала вам, что мой отец... в моем теперешнем положении... Неужели вы не понимаете? - почти крикнула фрау фон Праквиц. В эти дни она была так несдержанна, так бесконечно раздражительна! Доставалось от нее и Пагелю, если он тотчас же не прибегал на ее зов, бросив все дела. Но к нему она относилась не так враждебно, как к Штудману. Это казалось необъяснимым - разве она не питала когда-то слабости к Штудману? Но, может быть, именно из этой слабости и выросла враждебность? Теперь она была только матерью, а мать, ради своих любовных дел забросившая дочь, разве не заслуживает презрения?
      Она сказала спокойнее:
      - Я просила бы вас сейчас же внести всю сумму за машину, господин фон Штудман. Я хочу свободно располагать ею. Договоритесь с господином Фингером и его фирмой. И рассчитайте его. Как шофер он мне не нужен, у меня есть на примете другой, более подходящий.
      Штудман, белый как полотно, только поклонился.
      - Извините, что я была несколько резка, господин фон Штудман, - сказала фрау Эва и протянула ему руку. - Не очень-то мне сладко, но я предпочла бы об этом не говорить.
      Господин фон Штудман так и не понял, какого усилия ей стоила даже эта маленькая уступка. Он машинально взял ее руку, он сказал, заикаясь:
      - Могу ли я разрешить себе еще один вопрос?
      - Пожалуйста, господин фон Штудман.
      - Мне нужно хотя бы приблизительно знать, на каких условиях была заключена сделка с фирмой господина Фингера, раз я должен с ним рассчитаться.
      - Это мне неизвестно, - сказала она безразличным тоном и отняла руку. Действуйте, как сочтете правильным, я возражать не буду. Ах, господин фон Штудман! - вдруг крикнула она, чуть ли не плача. - И вы тоже меня мучаете? Бесчувственный вы человек!
      Она почти выбежала из конторы. Штудман сделал резкое движение в сторону Пагеля, но все же промолчал. С минуту он ходил взад и вперед по конторе, затем сел у письменного стола, снял часы с цепочки и положил перед собой. Пагель снова начал стучать на машинке, во время этого спора он не мог покинуть контору, фрау Эва все время стояла у двери, словно собираясь как можно скорее уйти.
      Штудман молча сидел у письменного стола. Он смотрел не отрываясь на часы. Спустя очень короткое время, должно быть, все было высчитано минута в минуту, он включил телефон, соединявший контору с виллой, снял трубку с аппарата, покрутил ручку, затем резким жестом сделал знак Пагелю: тот перестал стучать на машинке.
      Штудман казался ужасно несчастным и растерянным. Тот, кто увидел бы его в это мгновение, с трубкой в руке, в ожидании ответа из виллы, не назвал бы его бесчувственным. Это был, пожалуй, человек со странностями и причудами; долгая жизнь на положении отпетого холостяка приучила его так сковывать свои чувства и желания, что он уже и сам не мог освободиться от этих оков. Но Пагель видел, как он дрожал и запинался от волнения, когда просил по телефону фрау Эву принять его по неотложному личному делу.
      Пагель рывком встал и вышел в свою комнату.
      Бедняга Штудман - он, верно, так и не решился высказать ей то, что было у него на сердце. И только теперь, с запозданием, он понял, как должен был поступить: говорить с ней как человек, а не как коммерсант.
      Что-то уж очень скоро Штудман постучался и попросил Пагеля немедленно пойти на виллу и рассчитаться с шофером Фингером.
      - Фрау фон Праквиц хочет сейчас же ехать, вероятно, и вам придется поехать с ней во Франкфурт, договориться с фирмой. Нет, пожалуйста, Пагель, я не хотел бы делать этого сам. Фрау фон Праквиц примет меня в шесть часов.
      И Пагелю пришлось ехать во Франкфурт, захватив саквояж с деньгами. Шофер Фингер не был уполномочен получить сполна всю сумму за автомобиль.
      Пагель поместился рядом с шофером, в глубине машины сидела в одиночестве фрау Эва. Но она не откинулась на спинку, не расположилась удобно на просторных кожаных подушках, она сидела прямая на краешке сиденья, прижавшись бледным лицом к стеклу. Время от времени она восклицала:
      - Стой!
      Затем неизвестно почему выходила где-нибудь на перекрестке, делала несколько шагов в сторону от дороги, внимательно смотрела на землю и возвращалась.
      - Дальше! Не спешите!
      Вот она снова вышла из машины - она заметила клочок бумаги на обочине, побежала за ним, развернула, задумчиво осмотрела. Уже по безнадежному жесту, каким она развернула бумажку, видно было, что она не ожидала найти на ней весть от дочери. Затем она снова уселась.
      - Не спешите!
      Вновь и вновь доносился ее возглас:
      - Не спешите же! Не спешите! Дайте мне возможность рассматривать встречных.
      Мотор нетерпеливо ворчал, мощная машина ползла по дорогам, делая двадцать километров в час.
      - Не так быстро!
      - Пятнадцать километров... И так все время, - шептал шофер. - Ей безразлично, куда я еду, лишь бы выйти, кинуться туда, сюда, поглядеть во все стороны. Будто этот тип поджидает ее здесь, в окрестностях.
      - Да не спешите - остановитесь!
      Она выходит, она скрывается в сторожке на краю шоссе.
      - Только в городах мне разрешается ехать быстро, - рассказывает шофер, - там она не выглядывает из окна, ей, вероятно, кажется, что те двое уединились в лесу или в поле. Ну, я рад, что сегодня этому конец.
      - Не жалко вам ее? - спросил Пагель у корректного образцового шофера.
      - Жалко?.. Конечно, жалко, - ответил шофер. - Но в конце концов у меня "хорх", шестьдесят лошадиных сил, а не детская колясочка. Вы думаете, шоферу весело так нудно плестись?
      Фрау фон Праквиц вернулась из сторожки.
      - Помедленнее! - сказала она.
      Пагелю хотелось бы поторопить шофера. Надо успеть расплатиться за машину до двенадцати часов. Штудман строго-настрого наказал ему не забывать об этом. В двенадцать выйдет новый курс доллара... Но Пагель не сказал ни слова ни шоферу, ни фрау фон Праквиц.
      Только к трем часам приехали они в город и рассчитались. Курс долларов был триста двадцать миллиардов, а вчера двести сорок два. На это ушла вся аренда. Остался даже небольшой должок...
      - Неважно, - предупредительно сказали им в магазине. - Это такой пустяк, можете заплатить когда вам будет угодно.
      Пагель знал, что Штудман будет очень огорчен. Он надеялся, что Пагель еще привезет с собой большую сумму для расплаты с рабочими. Еще больше огорчится Штудман от того, что свидание, назначенное на шесть, не состоится. Фрау фон Праквиц оставила Пагеля в кафе, она отправилась за новым шофером. Прошло несколько часов, прежде чем она вернулась; большая красивая машина сиротливо стояла на улице.
      Наконец, было уже почти темно, она пришла с новым шофером.
      - Это Оскар, господин Пагель, - сказала она и устало села к столику. Оскар, сын экономки, служившей у папы. Я вспомнила о нем; он кончил автомобильные курсы.
      - У меня есть и шоферское свидетельство, - сказал Оскар и тоже присел к столу.
      Оскар был парень лет двадцати, с огромными руками, его лицо казалось вылепленным из куска сырого теста. По-видимому, это был добродушный, несколько простоватый малый.
      Фрау фон Праквиц поспешно пила кофе, чашку за чашкой. Но ничего не ела.
      - Поешь как следует, Оскар. У нас впереди еще долгая дорога.
      - Надо бы и вам чего-нибудь съесть, фрау фон Праквиц.
      - Нет, благодарю, господин Пагель, Оскар знал Виолету. Он поможет мне найти ее. Сколько лет было Виолете, Оскар, когда ты уехал из Нейлоэ и стал учиться?
      - Восемь.
      - По крайней мере он будет ездить как мне нужно, не правда ли, Оскар?
      - Конечно, фрау фон Праквиц. Ехать не торопясь и вглядываться в прохожих. Уж я понял. Ведь я прочел об этом в газете...
      Фрау фон Праквиц на минуту закрыла глаза. Затем с особым выражением сказала Пагелю:
      - Я видела, как неохотно выполнял Фингер мои распоряжения. Все вы теперь выполняете их через силу - вы тоже, господин Пагель!
      Он сделал движение.
      Она сказала:
      - Дайте же мне поступать так, как я хочу. Ведь я потеряла дочь, не правда ли? Умные советы надо было давать раньше, а теперь какой в них толк?
      Пагель молчал.
      В путь тронулись после шести. Было уже совсем темно. Зачем они поехали в Нейлоэ не прямиком, а сделали крюк, проделав лишний десяток миль, зачем, несмотря на темноту, двигались со скоростью не больше двадцати километров в час, зачем надо было останавливаться даже ночью, а фрау Эве войти в какой-то неведомый лес, - все это Вольфганг попросту отказывался понимать.
      Быть может, ей хотелось побыть одной, быть может, она стояла в темноте и ждала, чтобы треск мотора замолк в ее ушах, чтобы снова раздалось биение ее сердца, быть может, она думала, что, ощутив собственное "я", она почует и дочь, которая некогда была частью этого "я"?
      Или она стояла во мраке, с закрытыми глазами в темном кольце мрака, и ждала луча света, чтобы увидеть, как они идут через лес, он и она? Как представляет она себе их, без вести сгинувших? Быть может, ей видится, что он идет впереди, с опущенной головой, уродливый, серый, с плотно сжатым тонкогубым ртом, а дочь бредет на полшага сзади, с закрытыми глазами, спит, как в последний раз, когда ее видела мать? Или ей чудится, что они странствуют без приюта по чужой холодной земле, ни одна гостеприимная дверь не раскрывается перед ними, ни одно дружеское слово не долетает до них?..
      Лишь недавно Пагель рассказал ей, что все произошло иначе, чем она думала, что незачем искать тайного любовника, что лакей с глупой и надменной рожей - тот враг, который так ограбил ее.