- А эти подлюги, альтлоэвские воры, - стоит на своем Ковалевский, - это уж касается полиции. Вам бы надо позвонить туда.
      - В полицию? Нет, уж лучше не надо. Полиция нас теперь не слишком жалует, Ковалевский, за последние полгода мы причинили ей немало хлопот.
      Оба молчат. С каждым ударом лопаты выходит на свет из темноты желтовато-коричневый картофель, божья благодать. Пагель мог бы уйти, он удостоверился, насколько работа продвинулась вперед. Но ему надо еще кое-что сказать старику Ковалевскому, а Пагель теперь уже не так щепетилен, он не боится сказать другому хотя бы и неприятную вещь. Если надо сказать, он и скажет.
      - Послушайте, Ковалевский, - говорит он. - Сегодня утром я видел в деревне вашу Зофи. Она, значит, все еще дома.
      Старик очень смущен.
      - Ей надо ухаживать за матерью, - лепечет он, заикаясь, - у меня жена больна.
      - Прошлый раз вы говорили, что с первого октября она идет в услужение. Теперь оказывается, что ей надо ходить за матерью. Вы не говорите мне правды, Ковалевский, так не годится. Раз она живет в нашем помещении, она обязана работать.
      Ковалевский побледнел.
      - Нет у меня власти над девчонкой, господин Пагель, - оправдывается он. - Она меня не слушает.
      - Ковалевский, старина! Не будьте шляпой! Ведь вы знаете, как нам дороги рабочие руки. И знаете, что если дочь приказчика увиливает от работы, так и дочки батраков будут увиливать.
      - Я ей скажу, господин Пагель, - уныло говорит Ковалевский.
      - Да, поговорите с ней, скажите, что, если она не будет работать, я вселю к вам еще одну семью, у вас останутся только комната, чуланчик да кухня. Прощайте, Ковалевский, у меня уже от голода в животе урчит.
      Пагель садится на велосипед и едет домой обедать. Он доволен, что наконец разрешен вопрос о Зофи Ковалевской: либо так, либо этак. Он о ней забыл, слишком много на него свалилось в последнее время, но каждый раз, когда он встречал девушку на селе, ему приходило в голову, что совершенно невозможно терпеть такой пример лености. И без того сейчас трудно заставить людей работать, они находят, что деньги - недостаточная награда за их труд, но ведь получают они не только эти никчемные деньги, им платят главным образом натурой. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь из деревенских жил, словно птичка, на иждивении господа бога. Напротив, совсем напротив, уважаемая Зофи, не те нынче времена, чтобы надеяться на господа бога! Времена такие, что работать надо, работать так, чтоб чертям тошно стало.
      Вольфганг Пагель не может отрицать, что при мысли о Зофи он впадает в ярость. Прежде он даже симпатизировал ей, смутно вспоминается ему одна сцена у пруда - она храбро защищала тогда их одежду от воинственного Книбуша. Но либо он обманулся в ней, либо девушка изменилась.
      У нее была противно-небрежная манера слоняться по деревне; она останавливалась возле работающих людей и смотрела на них с видом превосходства. Однажды, когда он промчался на велосипеде, она даже имела дерзость крикнуть ему вслед:
      - А вы все трудитесь, господин Пагель!
      Что слишком, то слишком, и если она завтра же не выйдет копать картошку, он послезавтра поселит в мезонине у Ковалевского Минну-монашку со всем ее визгливым, дерущимся, оглушительным выводком.
      Войдя во двор, он быстро обходит сараи. С ним заговаривает один из конюхов, он утверждает, что погода теперь слишком мокрая для посева ржи и смазывания плугов. Для Пагеля это сложный вопрос, он ничего не смыслит в полевых работах и животноводстве, а ведь приходится распоряжаться и решать. Но ему охотно помогают старики; вздумай он корчить из себя опытного управляющего, они бы сыграли с ним не одну шутку. Но он никогда не делает вида, что понимает то, чего не понимает, и они рады помочь ему. Трудно даже представить себе, какой кладезь опыта и наблюдений он нашел у этих старичков. Пагель охотно к ним прислушивался, но над толстыми учебниками засыпал.
      И на этот раз он ограничился тем, что спросил:
      - Чем же мы в таком случае займемся?
      И тотчас же конюх ответил, что на более легких крайних участках можно еще пахать.
      - Хорошо, - сказал Пагель. - Стало быть, будем пахать.
      И пошел обедать.
      Обедает он в конторе, контора - это его столовая, кабинет, курительная и читальня, а в комнатке рядом он спит. И хотя Штудман уже не живет в Нейлоэ, Пагель обедает не один. Против него за опрятно накрытым белой скатертью письменным столом сидит Аманда Бакс.
      Да, Аманда Бакс уже поджидает его, она говорит с довольным видом:
      - Слава богу, что вы сегодня без опоздания, господин Пагель, наденьте поскорее что-нибудь сухое, я подаю обед.
      - Ладно, - говорит Пагель, отправляясь к себе в спальню переодеться и помыться.
      Возможно, и даже наверняка, злые языки в деревне уже болтают, будто у Пагеля и Бакс не только общий стол, но и общая постель, в особенности принимая во внимание предосудительное прошлое Бакс. Но все сложилось как-то само собой, просто и естественно. В памятный день первого октября, после ареста каторжников, девушки, никого не предупредив, позабыв впопыхах о жалованье и рекомендациях, бежали из замка, рассыпались, как куры, во все стороны; они боялись судебного преследования за пособничество бежавшим каторжникам, не говоря уже о насмешках всей деревни. Аманда Бакс, публично опозоренная на вечерней молитве, осталась в замке одна-одинешенька, так как она здесь единственная не опозорила себя. Осталась, разумеется, со стариком Элиасом, но Элиас второго октября уехал к своим хозяевам, вероятно для доклада о происшедшем, так как денег за аренду ему отвозить не пришлось. После этого он уже не вернулся.
      Первые дни октября голова Вольфганга Пагеля была слишком забита, чтобы еще беспокоиться о замке, этом обветшалом сарае. Но однажды при встрече Аманда остановила его и в упор спросила, что он себе думает, что он воображает? Не то, чтобы ей страшно было жить одной в этом старом ящике, но и радости ей от этого мало. Кроме того, надо же что-то сделать, прежде чем вернутся старые господа, наверху после попойки все вверх дном, в зале разбиты два окна. В них заливает дождь, на паркете уже несколько дней стоят лужи.
      Пагель, измотанный, загнанный Пагель, который за три дня не поспал и десяти часов, задумчиво посмотрел на здоровую краснощекую Аманду, потер давно не бритый подбородок и спросил:
      - А вы не удерете, как другие, Аманда?
      - А кто же будет ходить за птицей? - с возмущением спросила она. - Как раз теперь, когда зима у ворот, когда уток и гусей надо откармливать и хлопот с ними не оберешься? Чтобы я удрала? Не собираюсь.
      - На вилле до зарезу нужна разумная девушка, - сказал Пагель. - Вы, вероятно, слышали, Лотта тоже смылась. Не хотите ли на виллу?
      - Нет, - ответила Аманда Бакс со всей решительностью. - На виллу не хочу. К глупости моих птиц я привыкла, а к людской глупости никак не привыкну. Тут я готова на стенку лезть от злости и уже ни на что не гожусь.
      - Хорошо, хорошо, - поспешно сказал Пагель. - Сегодня вечером я вам дам ответ. - И ушел.
      Он решил поговорить с фрау Эвой об этом деле, которое уж вовсе не входило в круг его обязанностей. Но фрау Эва опять умчалась куда-то на машине, и неизвестно было, когда она вернется. К ротмистру было бесполезно обращаться с вопросами; он все еще лежал, беспокойно мечась в постели, доставляя немало хлопот присланному врачом санитару, которому солоно пришелся этот легковозбудимый больной. И во всем большом людном Нейлоэ не было ни одной живой души, с кем бы посоветоваться.
      Поразмыслив немного, молодой Вольфганг Пагель вызвал по телефону Берлин, гостиницу Кайзергоф, и потребовал господина тайного советника фон Тешова из Нейлоэ.
      - К сожалению, господа уехали.
      - Уехали? - Пагеля точно ударило. - Когда, скажите, пожалуйста?
      - Третьего октября.
      Значит, тотчас же после приезда старого Элиаса, после его доклада.
      - Не дадите ли вы мне их адрес?
      - К сожалению, нам решительно запрещено давать адрес!
      - Говорит управление имением Нейлоэ. Это имение самого господина тайного советника, - не растерявшись, сказал Пагель. - Адрес мне необходим для очень важного решения. Пришлось бы возложить на вас ответственность за убыток, причиненный вашим отказом.
      - Одну минуту. Я спрошу. Не отходите от аппарата.
      После некоторых колебаний и возражений Вольфганг в конце концов получил адрес. Адрес был ему не нужен, но его интересовало, куда поехали эти люди, когда их дочь так потрясена, а внучка исчезла.
      Адрес гласил: Ницца, Франция, Лазурный берег, гостиница Империаль.
      - Премного обязан, - сказал Вольфганг и положил трубку. С минуту он сидел тихо, точно внимательно приглядываясь к чему-то. Он не видел того, что его окружало. Он видел маленькую высохшую женщину с острым птичьим лицом и бегающими глазками. Она подгоняла слуг, не давала им ни минуты передышки, она была пуста, как гнилой орех, но питала себя жизнью других, любой жизнью, не все ли равно какой! Она сделала себе занятие из религии, она пользовалась ею, чтобы въедаться в своих ближних как червь, она кормилась их гнилыми отбросами.
      Он видел сердитого бородача с его напускной веселостью, потеющего в своем грубошерстном костюме. Там, на юге, на Лазурном берегу Франции, он расстанется со своей грубошерстной курткой, но от этого ничто не изменится. Он корпит над счетами, он заключает хитроумные договора и пишет деловые письма, уснащенные подвохами: все, что он видит, для него превращается в деньги, барыш. Да, он говорит, что любит свой лес, и действительно любит его - но по-своему, на собственный лад. Не живое, растущее, вечное любит он в нем - наживу он любит, столько-то и столько-то кубометров дров. Сосновая чаща для него не зелено-золотая тайна, и, глядя на нее, он думает лишь о том, что прореживание даст ему столько-то сотен жердей для гороха.
      Он - живой труп, она - живой труп, но разве не казалось, что они по крайней мере любят себя в своей дочери, в своей внучке? И вот теперь видно, что это за любовь - из боязни впутаться в историю они бегут, не ведая жалости и милосердия, на другой конец Европы, кстати говоря, в ту самую Францию, которая все еще оккупирует Рур, все еще непримиримо отказывается от переговоров с германским правительством.
      Таковы они, эти старики, как говорится, удалившиеся на покой; но жене не дает покоя собственная пустота, а мужу - деньги, которым он, впрочем, не умеет найти применения.
      И тут юный Пагель, все еще сидящий у телефона, делает нечто весьма странное: он вынимает из своего кошелька кредитку. Он зажигает спичку и сжигает деньги. Вот уж это доподлинно юный Пагель, мальчишка Пагель! Это символический поступок: о небо, не дай мне так возлюбить деньги, чтобы я не мог с ними расстаться!
      Мало того, это было для него лишением. Сегодня - суббота; рассчитавшись с рабочими, он вычерпал кассу до дна, это была последняя кредитка, он собирался купить на нее сигареты. А теперь не придется курить до понедельника. Да, много в нем еще мальчишеского, несмотря на все переживания последнего времени. Но как он все же окреп! Он насвистывает, думая о том, что осталось только три-четыре сигареты.
      Так, насвистывая, сзывает он несколько женщин, посылает за столяром, еще в субботу вечером он, плохо ли, хорошо ли, приводит в порядок замок, окна застеклены, двери заперты.
      - Теперь с Тешовами покончено! А вы, Аманда, перебирайтесь со своими пожитками в комнату Штудмана. Если только вы не опасаетесь...
      - Людских толков, господин Пагель? Их не переслушаешь. Пусть себе болтают на здоровье, я так смотрю.
      - Правильно. А если бы вы еще захотели взять на себя заботу о моей еде и белье - на этот счет меня последнее время не очень баловали.
      - Минна-монашка...
      - Минне приходится работать на кухне, а кроме того, она единственная из женщин не боится ротмистра. Ведь и санитару надо иногда выйти на свежий воздух. Она его заменяет.
      - Вот это так! - сказала Аманда, очень довольная. - Вот на это она годится! Чтобы она да боялась мужчин, господин Пагель? Она всегда слишком мало боялась мужчин. А что получается, когда слишком мало боишься мужчин, какой шум и писк - вы в любой день можете слышать, проходя мимо сторожки, господин Пагель.
      - Ну и язычок у вас, Аманда, - сказал Пагель, невольно рассмеявшись. Больной ротмистр и Минна-монашка - нет, не знаю, хорошо ли мы уживемся здесь с вами.
      - Я не мешаю говорить вам, а вы не мешайте мне, - весело ответила Аманда, - все это проще простого. И почему бы нам не ужиться, господин Пагель?
      2. СТАРИКУ РАЗРЕШИЛИ ВОЙТИ
      Жена Ковалевского, тучная, расплывшаяся женщина, для которой еда была единственным смыслом жизни, сидела за столом и хлебала из миски, когда приказчик, усталый и промокший до нитки, вернулся домой. Заглянув в суповую миску, Ковалевский нахмурился, но промолчал. Отрезал ломоть хлеба, намазал его салом и тоже принялся есть, но к супу не притронулся.
      Женщина, жуя, посмотрела на него своими злыми глазками, она тоже хотела что-то сказать, да жадность одолела. Она промолчала из обжорства.
      Так, молча, сидели старики за столом, оба ели, он - хлеб, она - куриный бульон.
      Лишь утолив первый голод, женщина заговорила.
      - Ну и дурень же ты, - напустилась она на своего старика. - Такой вкусный бульон! Кого ты удивишь, если не станешь есть? - Она поискала ложкой в супе и выудила лапку. При виде лапки она пришла в такой восторг, что почти забыла свой гнев. - До чего жирная курица! Да, у Гаазе корма хватает. Она весила больше двух кило, а какое было сало, чудное, сплошное, янтарно-желтое сало, как раз такое, как нужно для супа. - От восхищения она зачмокала.
      - Что, Зофи наверху? - несмело спросил старик.
      Женщина, чавкая, сказала:
      - А где же ей быть? Спят еще. - Она продолжала медленно жевать, хотя была совершенно сыта. Наевшись до отвала, она стала упиваться мечтами о новых пиршествах. - Сегодня ночью нам принесут бок косули. Косулю я люблю, если ее как следует прожарить. А как подморозит, он нам и кабана принесет...
      - Не нужен мне кабан, не хочу я кабана! - в отчаянии воскликнул измученный старик. - Мы всегда были честными людьми, а теперь? Воры и с ворами знаемся. Я боюсь смотреть людям в глаза!
      - Только не ворчи, - равнодушно сказала жена. - Ты же знаешь, он тебе ничего не спустит. Воры! Не пойман - не вор, а он слишком умен, чтобы попасться. В десять раз умнее тебя! В сто раз!
      - Пора уж ему уехать, - пробормотал Ковалевский.
      - Да, это на тебя похоже! - в бешенстве крикнула прожорливая женщина. В кои-то веки нашелся человек, который печется о нас, настоящий добытчик, и вот нате вам! Говорю тебе, если ты начнешь скандалить... говорю тебе... - Она размахивала ложкой, она не знала, чем ему пригрозить. Узкими, тонущими в складках жира глазками она шарила по комнате, как бы примериваясь, что схватить.
      - Я тут все съем, и ты подохнешь с голоду! - выкрикнула она самую страшную угрозу, какую могла себе представить.
      Муж с минуту уныло смотрел на нее. "Что мать, что дочь, - думал он. Пиявки жадные - удержу нет..."
      Он повернулся и пошел к выходу.
      - Посмей только пойти наверх! Посмей только завести с ним ссору!
      Ковалевский уже подымался вверх по лестнице. С минуту он, отдуваясь, стоял у дверей в комнату дочери, мужество уже оставило его, и все-таки он постучал.
      - Кто это? - после некоторой паузы с досадой откликнулась Зофи.
      - Я, отец, - ответил он негромко.
      За дверью пошептались, но потом ключ в замке повернулся. В дверях стояла Зофи. Она злобно посмотрела на отца и крикнула:
      - Чего тебе? Ты же знаешь, Гансу надо выспаться. Галдите так, что глаз не сомкнешь, так нет, ты еще и сюда приперся. Ну, что случилось?
      - Подойдите поближе, тестюшка, - раздался в глубине комнаты издевательски-любезный голос. - Очень рад! Зофи, не трещи, не болтай, это лестное посещение. Господин тесть пожаловали! Садитесь, прошу вас. Дай ему стул, Зофи, пусть сядет. Извините, тестюшка, что мы еще в постели. Знал бы я о высоком посещении, я б надел свой фрак... - Он, хихикая, смотрел на оробевшего старика. - То есть, точнее говоря, это не мой фрак. Но он на мне прекрасно сидит, это фрак господина ротмистра. Господин фон Праквиц был так любезен, что пришел мне на помощь, у меня было жидковато насчет гардероба!
      Ковалевского так много в жизни ругали и высмеивали, что он притерпелся и сохранял в таких случаях безразличный вид, хотя, быть может, и страдал в душе.
      Он стоял возле стула, уставившись в землю, и не смотрел на постель, где лежал Ганс Либшнер.
      - Ты, Зофи... - тихо начал он.
      - Ну чего тебе, отец? Да говори же! Снова начнешь ворчать из-за того, что кто-то чего-то недосчитался! Может быть, староста Гаазе так громко кричит из-за своей курицы, что ты уже и спать не можешь! Как бы ему не нарваться на что-нибудь похуже.
      - У меня есть замечательные приводные ремни! - захихикал Либшнер. Отличные приводные ремни для подметок. Большой спрос, хорошая цена! Что с вами, отец? Я охотно возьму вас в компаньоны, десять процентов с выручки, ничего не пожалею для родственничков, не правда ли, Зофихен?
      Старик безмолвно выслушал все эти насмешки. Когда же Либшнер замолчал, он еще раз начал:
      - Зофи, господин Пагель снова спрашивал, почему ты не работаешь...
      - Дождется он...
      - Ну и пусть себе спрашивает! За всякий спрос бьют в нос! Уж я ему отвечу, пусть только сунется!
      - Он говорит, если ты завтра не выйдешь копать картошку, он вечером переведет сюда в мезонин Минну-монашку!
      - Ох, дождется он...
      - Да, Ганс, съезди его по наглой роже, чтобы он целый месяц не мог пасти открыть! Много о себе воображает, болван.
      - Правильно, Зофи! Но уж я-то не стану об него руки марать. Покорно благодарю. Это не по моей части, не моя это специальность. А для Беймера это подойдет! Беймер с удовольствием прихлопнет этого молодчика, ему уж ничего не понадобится на этом свете, он до конца жизни...
      Молча слушал старик, теперь он поднял голову.
      - Если с господином Пагелем что случится, я на вас донесу, - тихо сказал Ковалевский.
      - Какое тебе дело до Пагеля, отец? - накинулась на него Зофи. - С ума ты сошел...
      - Я помалкивал, - продолжал Ковалевский, - потому что ты моя единственная дочь, и потому что вы мне много раз обещали, что скоро уедете. Я извелся от мысли, что ты вот с таким...
      - Не стесняйтесь, старичок! - донеслось с кровати. - Что за церемонии между родственниками? Каторжником, не правда ли?
      - Да, каторжником! - настойчиво повторил старик. - Но не думаю, чтобы на каторге все были такие подлецы! Это воровство! Конца ему нет!.. Разве человек ворует нарочно, чтобы кому-то навредить? Ведь вам от этого никакой пользы, деньги, которые вы выручаете за краденое во Франкфурте и Остаде, ничего ведь не стоят...
      - Потерпите, старичок, теперь уж недолго ждать. Как только я достану денег на дорогу и оборотный капитал, мы смываемся. Думаете, мне так нравится ваша хибара? Или я не могу расстаться с вашей богопротивной рожей?
      Он стал насвистывать сквозь зубы "Ты ума лишился, мальчик!".
      - Да! - с жаром воскликнул старик. - Уезжайте! Уезжайте в Берлин!
      - Тестюшка! Вы только что сами мне разъяснили, что у нас нет денег! Или вы собираетесь выплатить мне наличными приданое вашей уважаемой дочери? Не-ет, дорогой мой, без денег в Берлин - и сейчас же засыпаться? Спасибо! Мы так долго ждали, что подождем еще несколько дней, а то и неделю - как придется...
      - Но что же будет, если он и в самом деле посадит сюда Минну? вскипела Зофи. - Это ты нам наплел, ты просто хочешь нас выжить, отец!
      Либшнер свистнул, он обменялся взглядом с Зофи. Она замолчала.
      Ковалевский заметил этот взгляд.
      - Так же верно, как то, что я здесь стою, - крикнул он дрожа, - как я надеюсь, что бог простит мне мою слабость, - если с господином Пагелем что-нибудь случится, я сам приведу сюда жандармов.
      С минуту все трое молчали. В словах старика была такая сила, что те двое поняли: он это сделает.
      - А еще прикидываешься хорошим отцом, - с презрением сказала наконец Зофи.
      - Тут уже ничего не поделаешь, Зофихен! - вежливо сказал Либшнер. Старик души не чает в этом мальчике. Такие вещи бывают. Слушай, Зофи, слушайте и вы, старичок! Отправляйся на квартиру к молодому человеку. Время обеденное, в эти часы он бывает один. Будь с ним мила, Зофихен, ты знаешь, я не ревнив. Уж он поддастся... Ты ведь справишься, а, Зофи?
      - Этот дурак! - сказала она презрительно. - Если я захочу, он на коленях будет ползать. Но ведь там будет Бакс, ведь у него же Бакс!
      - Эта толстая курятница? Если ты не сумеешь спровадить эту колоду, я тебе объявлю расчет, Зофи!
      - Уезжайте, уезжайте лучше, прошу вас, прежде чем все выйдет наружу, просил Ковалевский.
      - Пастору, видно, приходится трижды читать вам воскресную проповедь, прежде чем вы раскусите в чем дело, а? Деньги, говорю я! Иначе вы от нас не избавитесь! Итак, тестюшка, будьте спокойны, мы примем меры, квартира останется за нами, она еще нам не надоела. А вашему пай-мальчику ничего не будет, поняли?
      - Уезжайте, - упрямо повторил старик.
      - Покажи ему, где дверь, Зофи! Пусть сначала сам катится. Если бы не лень, я бы вас спустил с лестницы. До свидания, тестюшка! Рад был вас видеть. Привет вашему другу, господину Пагелю!
      - Ах, Зофи! - с отчаянием шептал старик на лестнице. - Ты была таким милым ребенком...
      3. ТО ЛИ ЖЕНАТ, ТО ЛИ НЕТ
      Аманда оказалась права. Им действительно хорошо жилось вдвоем. И не просто хорошо, а превосходно.
      Пагель, к своему удивлению, открыл, что эта женщина Аманда Бакс, о которой он думал, что она через неделю начнет его раздражать, напротив, была ему приятна, помогала справляться со многими трудностями. Он уже и раньше знал, что она опрятна, прилежна, проворна, исполнительна. Но его глубоко удивило, что девушка, моловшая языком, точно старая сводня, прекрасно умеет молчать, умеет прислушиваться к словам других, учиться, усваивать новые взгляды. Эта незаконнорожденная Аманда, которая намыкалась в нищете, которая за год жизни вытерпела ругани и побоев больше, чем иные за всю свою жизнь, с озлоблением относилась к жизни и к людям, а в особенности к мужчинам, Аманда, - этот цветок нищеты, цветок подвалов, была трогательно чутка ко всякому хорошему слову, ко всякому намеку.
      - Боже мой! - воскликнул ошеломленный Пагель на третий день, увидев, что письменный стол накрыт белой скатертью, уставлен приличной фарфоровой посудой и приборами, которые она, по-видимому, принесла из замка. Он был тронут тем, что она сама угадала, как опротивели ему оббитые фаянсовые тарелки и потемневшие жестяные ложки.
      - Ну и что же? - сказала она вызывающе. - Что тут особенного? Каждый живет как привык! Я всегда говорю, плевать мне на упаковку, для меня важно что внутри, - но если вас тешит другое, пожалуйста!
      Эти два молодых существа жили точно на острове, без общества себе равных, без друзей, без единого дружеского слова. Они были предоставлены друг другу. Если Пагелю после беготни и сутолоки рабочего дня, когда его рвали на куски, хотелось пожить немного своей жизнью, он отправлялся "домой", то есть в контору. А если Аманда, эта ошельмованная подруга предателя Мейера, последняя из рабынь ненавистного тайного советника, хотела услышать от кого-нибудь доброе слово, - она искала его у Пагеля.
      Так один становился спасителем другого. Без толстощекой птичницы Пагель в те трудные дни, может быть, спасовал бы, может быть, бежал бы от своей задачи, подобно тайному советнику Тешову, или Штудману, или даже ротмистру. И если он высоко держал знамя, то в этом была немалая заслуга Аманды Бакс.
      И кто знает, может быть, Аманде Бакс нелегко далась бы ее история с Мейером, если бы у нее перед глазами не было Вольфганга Пагеля. Есть, значит, и другие мужчины, которые не бегают за первой попавшейся юбкой и не пялят глаза на каждое смазливое личико. Глупо злиться на весь мир только потому, что Мейер оказался негодяем. Надо злиться на самое себя, на свой выбор. Когда человеку кто приглянется, он сначала еще может совладать с собственным сердцем, потом уже обычно бывает слишком поздно. Потом она по-настоящему полюбила своего Гензекена.
      И так как все доброе, что было теперь в жизни каждого из них, исходило от другого, то само собой получалось, что они были добры друг к другу.
      Как-то Вольфганг, помывшись и переодевшись, вернулся в контору и увидел, что суп подан, но еще не налит в тарелки.
      - Ну? - спросил он, улыбаясь. - Еще не начинаем?
      - Вам письма, господин Пагель, - сказала она и протянула ему два запечатанных конверта. Он поспешно схватил их, и Аманда, не говоря ни слова, ушла в спальню, чтобы развесить мокрую одежду и привести в порядок умывальник.
      Вот это и значило быть добрыми друг к другу. Пагель не задумывался над этим, но он ощущал доброту Аманды. Он прислонился к печке, обдававшей его приятным теплом, письмо Штудмана сунул непрочитанным в карман и нетерпеливо вскрыл письмо матери. Но раньше чем приступить к чтению, закурил сигарету. Он знал, что ему дадут спокойно прочесть письмо, что никто не потревожит его замечанием: "Суп остынет!"
      Почтальона встречала Аманда. Она раскладывала почту на столе кучками. Управление имением, управление лесом, господам на виллу, управляющему (в лице того же господина Пагеля) - и, наконец, иногда что-нибудь и для Пагеля лично. Но этих личных писем она не клала на стол. Она прятала их куда-нибудь и ждала, пока он переоденется в чистую, сухую одежду и почувствует себя освеженным; тогда она говорила: "Вам письмо, господин Пагель", - и исчезала.
      А ведь они вовсе не уговаривались. Аманда сама это придумала. Удивительно, сколько такта было у этой грубой женщины. И Пагель вовсе не пускался перед Амандой в откровенности! Он никогда не рассказывал ей о своем доме и тем более о своей любимой, это было не в его духе. И опять-таки удивительно, что Аманда и без слов угадала, что творится в душе у Пагеля. У нее не было для этого ни малейших оснований. Пагель не вел частой и пространной переписки с какой-нибудь молодой дамой. Да и вообще не было переписки с молодой дамой, а всего только с фрау Пагель, которая, судя по почерку и по обратному адресу, могла быть только его матерью. Но Аманда готова была присягнуть, что господин Пагель, выражаясь ее словами, был "в крепких руках". И что, как ни крепко держали его эти руки, что-то было тут не совсем ладно (именно потому, что письма от "нее" отсутствовали).
      Девушка убрала умывальник, оглядела комнату: все опять в порядке. Если ему захочется, он может после обеда вздремнуть. Надо думать, он позволит себе эту роскошь, уж очень он нуждается в отдыхе. Она прислушивается к тому, что происходит в другой комнате. Но там по-прежнему тихо. Она не совсем довольна этой тишиной: когда Пагель радуется, он насвистывает какой-нибудь мотив.
      Все еще тихо...
      Аманда садится на стул. Ее чувство к Пагелю не омрачено ни влюбленностью, ни завистью. Напротив, все, что она видит, узнает, лишь радует ее, еще сильнее укрепляет в ней то, чем она особенно сильна: волю к жизни.
      "Поди ж ты, - думает она. - Уж кажется, на что порядочный и честный малый, а ведь у них тоже не все гладко. Зачем же мне-то робеть и отчаиваться, когда я всего два-три года, как выкарабкалась из помойки?"
      Так примерно текут мысли Аманды. Но тут они прерываются, так как рядом, в конторе, раздается пронзительный, громкий свист - не мелодичное насвистывание хорошо настроенного человека, а буйный, воинственный клич, нечто такое, что даже чуждая всему военному Аманда воспринимает как сигнал к нападению.
      В атаку, марш, марш! Вперед на врага! И затем: победа, триумф, триумф и слава!
      В эту же минуту, не успела Аманда вскочить со стула, - широко распахивается дверь. Пагель заглядывает в спальню и кричит:
      - Аманда, дружище, девушка, куда вы запропастились? Есть хочу, живот подвело, - скорей, скорей!
      С тем возмущением, с каким люди из народа относятся ко всякому восторженному проявлению чувств, Аманда смотрит в покрасневшее, совершенно изменившееся лицо Пагеля.
      - Вы что, очумели, - говорит она с неприступным видом и идет мимо него к столу, чтобы разлить по тарелкам суп.
      С любопытством заглядывает Пагель в тарелки. С любопытством спрашивает:
      - Что у нас сегодня, Аманда?
      Но, по-видимому, ответ на этот вопрос его не слишком интересует.
      - Рассольник из гусиных потрохов, - заявляет Аманда.
      - Ах, Аманда! Как раз сегодня гусиные потроха. Сегодня надо бы... Нет у меня сегодня терпенья обгладывать гусиные крылышки!
      - Если вы не позаботитесь, - с опасным спокойствием отвечает Бакс, чтобы деревенские сорванцы не калечили камнями моих гусей, вам придется каждый день есть гусиные потроха, господин Пагель.
      - Ах, Аманда, - жалобно просит Пагель, - вы могли бы хоть сегодня оставить меня в покое с вашей воркотней? За очень долгое время я сегодня впервые почти счастлив.
      - Если моих гусей будут увечить из-за того, что вы счастливы, господин Пагель, - говорит Аманда, - то лучше уж будьте несчастны и заботьтесь о хозяйстве. На то вы здесь и поставлены, а не для счастья.
      Пагель поднимает голову и смотрит веселыми искрящимися глазами на сердитое лицо Аманды.
      - Бросьте притворяться! Вы же нисколько не сердитесь, это видно уже из того, что вы не заставляете меня глодать кости, а положили мне на тарелку сердце и пупок. Как раз то, что я люблю. А что касается ваших слов, то я вам долго досаждать не буду, Аманда. Я, видите ли, получил известие, что скоро стану отцом...
      - Так, - отвечает Аманда, ничуть не смягчившись. - А я и не знала, что вы, господин Пагель, женаты.
      Этот чисто женский ответ так ошарашил молодого Пагеля, что он решительно бросил ложку, отодвинул стул и вперил глаза в Аманду.
      - Женат?.. я женат? - спросил он с удивлением. - Откуда у вас эта безумная мысль, Аманда?
      - Вы скоро станете отцом, господин Пагель, - зло ответила Аманда, отцы большей частью бывают женаты или по крайней мере должны быть женаты.
      - Глупости, Аманда, - весело сказал Вольфганг и снова принялся за суп. - Вы просто хотели что-нибудь выведать, но теперь я берусь за еду.