Но тут вошел ротмистр. По лицу лакея он не заметил бы ничего, в нем, как и всегда, жизни было не больше, чем в каком-нибудь чурбане. Но Виолета кипела, еще минута - и произойдет взрыв. Быть может, Редер, даже хотел этого. С неподвижным лицом подавал он фройляйн Виолете грудинку, когда она просила масло, и сахар вместо соли. Разразившись слезами, Виолета крикнула, что она не вынесет, если отец сейчас же не выгонит вон этого негодяя! Целые месяцы он дразнит, он терзает ее! Он перехватил ее письмо...
      Холодный, скользкий, лакей Редер подал ротмистру сковородку с яичницей. Ротмистр, который после отвратительно проведенной ночи сошел вниз в плохом настроении, тотчас же вспылил. Он сильно ударил вилкой о край сковородки и закричал на дочь - что это еще за письмо? Какие, черт возьми, она пишет письма, да еще господину лакею?
      Он заметался по комнате и грозно сверкнул глазами на Редера. Лакей продолжал делать свое дело.
      Виолета ответила торопливо и бессвязно. Она боялась, как бы болтливый лесничий не проговорился о складе оружия. Она хотела послать через Редера несколько строк лейтенанту, предупредить его. А этот негодяй забрал письмо и не хочет его отдать.
      Ротмистр взбесился.
      - Вы украли письмо моей дочери! - заорал он на лакея. - Завладели военной тайной! В ваших руках - склад оружия!
      Губерт поставил сковородку с яичницей на сервант. Он холодно посмотрел на ротмистра: ничто так не разжигает гнев, как спокойствие противника.
      - Простите, господин ротмистр, но это незаконные склады оружия, сказал он.
      Ротмистр схватил лакея за лацканы его темно-серой куртки и встряхнул. Губерт, не сопротивляясь, позволил себя трясти. Ротмистр кричал, но Губерт не кричал (когда Армгард впоследствии утверждала, что лакей грозил ротмистру, это была ложь. Ведь Армгард никогда не выносила гордеца Редера).
      - Предателей к стенке! - крикнул ротмистр. Но через минуту он сказал: Если вы вернете письмо, все будет прощено и забыто.
      - Выгони его вон, папа! - закричала Виолета.
      Ротмистр выпустил лакея и мрачно произнес:
      - Можете вы еще что-нибудь сказать в свое оправдание? Иначе вы уволены!
      Виолета вздрогнула. Она знала: стоит только Губерту открыть рот, стоит только рассказать кое-что отцу - и все пропало. И все же она рискнула, смутно чувствуя, что Губерт говорить не будет, что он вовсе не заинтересован в выдаче ее секретов отцу.
      И Виолета оказалась права.
      - Значит, я уволен без предупреждения, - только и сказал Губерт.
      В последний раз окинул он взглядом столовую. Положил на буфет салфетку, которую во время всей этой перепалки держал под мышкой. Открыл сковородку. Холодно спросил:
      - Яичницу подогреть?
      Ответа не последовало.
      Редер пошел к дверям, отвесил легкий поклон, сказал с невозмутимым спокойствием:
      - Приятной поездки, господин ротмистр!
      Он вышел. На Виолету он не оглянулся.
      Ротмистр продолжал задумчиво жевать, гнев не лишил его аппетита, даже усилил. Рассеянно взглянул он на дочь. Затем выпил две рюмки коньяка и направился к машине. Он только сказал:
      - Итак, в Остаде, Фингер, - и снова погрузился в молчание.
      У ротмистра, по складу его характера, за периодом деятельности неизбежно следовал период раздумья о содеянном. Ротмистр выгнал лакея, теперь он начал раздумывать о том, почему он, собственно, его выгнал. Не так уж легко было уяснить себе это. Теперь, задним числом, многое из того, что было ему понятно в минуту гнева, казалось непонятным. Разве этот субъект надерзил ему? Да, конечно, надерзил, ротмистр прекрасно это помнит. Но чем именно? Что он, собственно, сказал?
      Виолета молча сидела возле отца. Она остерегалась прерывать его раздумье одним из тех наивных девических замечаний, которые у нее обычно были наготове для него и всегда приводили его в наилучшее расположение духа. Дети знают недостатки своих родителей лучше, чем родители недостатки своих детей. Дети смотрят на родителей безжалостно ясным взглядом - ни любовь, ни симпатия не ослепляют их в ту пору, когда они делают свои первые открытия в новом для них мире. Виолета видела, что отец думает о ней. Всякая попытка отвлечь его внимание только насторожит его. Надо выждать, пока он начнет говорить, спрашивать. Папа - из тех людей, которые незаметно перескакивают с вопроса на вопрос и вскоре совершенно теряют из виду свою первоначальную цель.
      Перед поездкой Виолета сделала нечто недозволенное, это пришло ей в голову, когда она увидела, что отец пропустил две рюмки коньяку. Вчера, у дяди, она выпила много ликеру, она даже не знала сколько, отец тоже не имел об этом понятия. От ликера ей стало хорошо, он придал ей храбрости, иначе она ни за что не отважилась бы вступить в спор с матерью. Он привел ее в хорошее, задорное настроение. Когда отец встал из-за стола, чтобы надеть пальто, Виолета, осторожно косясь на дверь, быстро плеснула коньяку в рюмку отца. Наполнив рюмку, она опорожнила ее не отрываясь. И почти не думая о том, что делает, выпила, как отец, вторую вслед за первой.
      Приятно сидеть, забившись в угол автомобиля. Она тепло укрыта, мимо окон медленно скользит ландшафт - бесконечные пустынные пашни или смутные силуэты людей, идущих за плугом; вверх, к небу, уходят картофельные поля с мокрой, жухлой, увядшей ботвой; длинные ряды крестьян, копающих картофель, ползают на коленях с трехзубыми мотыжками в руках; на минуту они поднимают голову и смотрят вслед быстро проносящейся машине. А дальше - почти неоглядные леса; деревья подступают так близко к дороге, что порою ветви их с шумом задевают за стекло машины. Испуганно откидываешься назад, смеешься своему испугу и смотришь на стекло, обрызганное бесчисленными водяными каплями, которыми обдала его ветка и которые так быстро осушает встречный ветер.
      Проселочные дороги, эти размытые дождем, изъезженные тяжелыми возами, захолустные дороги, по которым приходилось ехать из Нейлоэ в Остаде, были из рук вон плохи, мощная машина не могла здесь показать себя. Шофер Фингер осторожно, со скоростью не больше тридцати километров в час, вел ее по ухабам и лужам, которыми так богаты эти образчики сельского дорожного строительства. Но, несмотря на медленный темп, это глухое гудение мотора, это эластичное покачивание машины, это плавное движение - все вливало в Виолету чувство спокойной радостной силы. Казалось, мотор отдает ей часть своей неиспользованной энергии. Это чувство еще усиливалось благодаря алкоголю, который медленно разливался теплом по отдыхающему телу, а затем рождал в мозгу целую вереницу образов; едва возникнув, они таяли и все же оставляли радостный след в душе.
      Молодой организм жадно впитывал в себя яд. Вкус и обоняние противились запаху алкоголя; быстро глотая его, она дрожала всем телом, но что не нравилось небу, сулило тем больше удовольствия какому-то другому органу, не то мозгу, не то еще более таинственному центру, который часто против нашей воли решает, что любить и что ненавидеть. Теперь Вайо хотелось бы молча ехать рядом с отцом до самого Остаде, до "него", хотя она уже и не боялась неизбежного объяснения. Мчаться вдаль было невыразимым блаженством: она всей душой отдыхала!
      Но объяснение, конечно, началось; как раз в ту минуту, когда Виолета отдалась особенно приятным мыслям о свидании со своим Фрицем, ротмистр поднял голову и спросил довольно угрюмо:
      - Откуда ты, собственно, знаешь этого лейтенанта?
      - Но, папа, - с упреком воскликнула Виолета, - его же знают все!
      - Все! Я его не знаю! - с раздражением ответил ротмистр.
      - Но, папа, ведь ты еще вчера вечером так его хвалил!
      - Ну да! - Ротмистр несколько опешил. - Но я с ним не знаком - в обычном смысле этого слова. Он даже мне не представлен. Я не знаю, как его зовут...
      - Я тоже не знаю, папа!
      - Что? Чепуха! Не лги, Виолета!
      - Но право же, папа! Честное слово! Во всей округе его называют лейтенант Фриц. Ведь так тебе сказал и лесничий.
      - Мне ты ничего об этом не рассказывала! Ты что-то от меня скрываешь, Виолета!
      - Да нет же, папа! Я говорю тебе все!
      - Но не о путче и не о лейтенанте!
      - Ты же был в отъезде, папа!
      - А разве он не приезжал еще раньше?
      - Нет, папа! Только в последние недели.
      - Значит, не он был тот человек, который ночью шел с тобой и Губертом по двору?
      - Да это же был лесничий Книбуш, папа! Я уже сто раз говорила.
      - Значит, мама была к тебе несправедлива?
      - Конечно, папа!
      - Я всегда ей это говорил!
      Ротмистр снова погружается в молчание. Но это уж не то угрюмое молчание. Господину фон Праквицу кажется, что он очень удовлетворительно выяснил дело. Но больше всего он доволен тем, что снова прав перед женой! Чувствуя себя виноватым - сегодня в особенности, - он испытывает потребность вновь и вновь доказывать себе собственную правоту. Единственное, что еще смущает его, это мысль, что Виолета собиралась за его спиной отослать письмо, в котором предостерегала лейтенанта. Это доказывает, что она либо не доверяет отцу, либо находится с лейтенантом в каких-то таинственных отношениях.
      Вдруг его точно варом обдает мысль, что Виолета ему налгала! Ведь когда она увидела лейтенанта возле склада с оружием, оба они вели себя так, будто друг друга не знают. Больше того, лейтенант был прямо-таки невежлив по отношению к Виолете. И все же Вайо написала ему письмо! Значит, они хотели обмануть отца. Или же они в самом деле познакомились позднее почему же тогда Вайо не предупредила его насчет лесничего?
      Для ротмистра это неимоверно сложный вопрос, неразрешимая загадка, ему приходится напряженно размышлять, хитрить, чтобы во всем разобраться.
      - Послушай, Вайо, - говорит он, недовольно насупившись.
      - Да, папа? - Она сама готовность.
      - Когда мы встретили лейтенанта возле склада с оружием, ты уже была с ним знакома?
      - Конечно нет, папа, иначе бы он так не обращался со мной!
      Но Виолета чует опасность, ей не хочется, чтобы отец слишком долго задерживался на этой мысли. И она переходит в наступление.
      - Послушай, папа, - говорит она задорно. - Я думаю, ты, как мама, воображаешь, будто у меня любовные истории.
      - Да что ты! - поспешно отвечает ротмистр. Волшебные слова "как мама" тотчас же вызывают в нем отпор. Но, подумав, он подозрительно спрашивает:
      - Что ты называешь любовными историями, Виолета?
      - Ну, лапаться и все такое, папа, - говорит Виолета с той девической строптивостью, которая кажется ей уместной в данном случае.
      - "Лапаться" - какой ужас! - возмущается ротмистр. - От кого ты это слышала?
      - От горничных, папа. Ведь все так говорят!
      - Наши горничные? Армгард? Лотта?
      - Конечно, папа, все так говорят. Но я не могу поклясться, что слышала это как раз от Армгард или Лотты.
      - Я их выгоню! - бормочет про себя ротмистр. Таков его способ отделываться от неприятных вещей.
      Виолета не расслышала его слов. Она очень довольна оборотом, который принимает допрос. Она смеется и рассказывает:
      - Недавно я слышала, папа, как в деревне одна девушка сказала другой: "Ты зачем приходила в трактир - танцевать или лапаться!" Я так смеялась, папа!
      - Ничего тут нет смешного, Вайо! - с возмущением говорит ротмистр. Это просто отвратительно. Я не желаю больше слышать ничего подобного и не желаю, чтобы ты слушала! Лапать - вульгарное слово!
      - Разве это не то же самое, что обниматься? - с удивлением спрашивает Виолета.
      - Виолета! - почти проревел ротмистр.
      Звук этого гневного выкрика донесся через стекло до шофера: он оборачивается и смотрит на них с вопросительным видом. Господин фон Праквиц сердитым жестом показывает, чтобы он ехал дальше, что дело его не касается; шофер не понимает, он тормозит, открывает окно и спрашивает:
      - Как вы сказали? Я не понял, господин ротмистр.
      - Поезжайте дальше! - восклицает ротмистр. - Катите, не стойте.
      - Хорошо, господин ротмистр, - вежливо отвечает шофер. - Через двадцать минут мы будем в Остаде.
      - Ну, так езжайте! - еще раз сказал ротмистр.
      Окно снова закрывается, машина несется вперед. И только теперь ротмистр с досадой произносит в закрытое окно: "Болван!" - а затем спокойнее, дочери:
      - Для многих вещей существует приличное и неприличное название. Ведь ты не говоришь: "я жру", - ты кушаешь. Точно так же приличный человек не скажет вместо обниматься то другое, неприличное слово...
      Виолета с минуту раздумывает. Затем говорит, оглядывая отца смеющимися блестящими глазами:
      - Понимаю, папа. Когда ты хорошо настроен, то говоришь: мед; а когда плохо настроен, - слово, которое мне не разрешается употреблять, не правда ли, папа?
      До Остаде ротмистр не произнес ни слова. Он не удостаивает Виолету ни одним замечанием - она очень довольна.
      Они уже ехали вдоль Одера. Несколько оживившийся ротмистр велел шоферу остановиться на Старом рынке, возле ресторана "Золотой шлем". В "Золотом шлеме" бывали офицеры. Здесь они сидели по утрам, читали газеты за стаканчиком шерри или портвейна, саперы обменивались приветствиями с артиллеристами. Питомцы святой Варвары узнавали последние новости от обитателей саперных казарм: это было такое же излюбленное место встреч, как и офицерское собрание. Разумеется, в "Золотом шлеме" бывали и помещики.
      По распоряжению ротмистра, новая машина, вместо того чтобы завернуть во двор, остановилась у дверей гостиницы.
      - Мы сейчас же поедем дальше, - сказал он шоферу Фингеру.
      Но он вовсе не намерен был тотчас же ехать дальше; ему хотелось, чтобы новая машина ослепляла своим блеском всех приходящих.
      В зале никого не было, по крайней мере никого из тех, кем интересовался ротмистр. Только двое-трое штатских. Хотя ротмистр и сам был в штатском, он себя к таковым не причислял.
      Было немного более одиннадцати. В это время или поближе к половине двенадцатого обычно являлись офицеры. Ротмистр обложился иллюстрированными газетами и юмористическими журналами. Разговаривать с дочерью он не имел ни малейшего желания, она его слишком рассердила. Заказав стаканчик портвейна для себя и чашку бульона для Виолеты, он погрузился в чтение.
      Какое безобразие, что эта девчонка испортила ему еще и сегодняшний день. В Нейлоэ ты вообще жизни не рад! В течение трех минут ротмистр серьезно раздумывал над тем, не покинуть ли ему Нейлоэ и не вернуться ли на военную службу. Надо только дождаться путча, и все двери перед ним открыты! Успокоившись на том, что решение придется принять не раньше, чем послезавтра, ротмистр углубился в последний номер "Кляддерадача" [немецкий сатирический еженедельник] со свеженькими выпадами против правительства.
      Виолета села так, чтобы видеть из окна рыночную площадь. Для городка, где назавтра ожидался большой путч, который должен был в корне изменить конституцию и правительство 60-миллионного народа, площадь казалась на редкость мирной. Мимо окон проехало несколько возов с картофелем или капустой, прошло несколько женщин с кошелками - ничего интересного, ничего нового, а главное, не видно ни одного мундира.
      - Папа, сегодня совсем не видно военных! - воскликнула Виолета.
      - У них сегодня есть дела поважнее, им некогда слоняться по городу, - с раздражением ответил ротмистр. - Кроме того, я читаю.
      Но немного погодя он опустил газету на стол и тоже выглянул на площадь. Посмотрев на часы, он спросил кельнера:
      - Почему же не видно господ офицеров?
      - Уж пора бы им быть здесь, - ответил кельнер, посмотрев в свою очередь на часы.
      Вполне удовлетворенный этим ясным ответом, ротмистр заказал второй стакан портвейна. Виолета тоже попросила портвейну, но ротмистр сказал угрожающим тоном:
      - Хватит с тебя и бульону!
      Кельнер отошел, сдерживая улыбку.
      Виолета почувствовала себя опозоренной. Никогда уже она не сможет прийти в этот ресторан. Папа поступил с ней низко. Сверкающими от гнева глазами смотрела она на площадь. В автомобиле сидел шофер Фингер.
      - Куда ты еще собираешься, папа? - спросила она.
      Ротмистр вздрогнул:
      - Я? Никуда я не собираюсь. С чего ты взяла?
      - Зачем же ты сказал шоферу, что мы сейчас же поедем дальше?
      - Не суйся не в свои дела! - с раздражением произнес ротмистр. - И знай, что спиртное по утрам - не для молодых девиц.
      Он замолчал, молчала и Виолета. Оба долго смотрели на площадь. Никаких перемен. Ротмистру ничего более не оставалось, как заказать третий стакан портвейна. Он с досадой спросил кельнера, куда же девались господа офицеры?
      Кельнер выразил недоумение, он и сам ничего понять не может.
      Уныло, с возрастающей тревогой глядели отец и дочь в окно. Штатские снова завладели газетами, и только "Кляддерадач" остался в руках у ротмистра. Он нет-нет да заглядывал в него, но остроты казались ему плоскими: вся ситуация отнюдь не располагала к остротам! Что же он, черт возьми, будет делать целый день в этом скучном Остаде, если офицеры так и не покажутся? Дома его к обеду не ждут. Кроме того, у него нет ни малейшей охоты ехать сейчас домой! Он и вечером успеет услышать, что скажет его жена по поводу увольнения Губерта! Лучше всего бы поехать в одну из двух казарм и узнать в чем дело. Зря он только сказал Виолете, что не собирается никуда ехать!
      Движение, сделанное его дочерью, заставило его встрепенуться. Она с таким самозабвением, с такой преданностью устремила взгляд в сторону двери, что ротмистр, забыв о светских манерах, круто повернулся на стуле и тоже вытаращил глаза.
      В дверях стоит молодой человек в серых гольфах, в защитного цвета спортивной куртке. Он окидывает взглядом зал, его глаза останавливаются на стоящем возле стойке кельнере. Полубандитский штатский костюм до такой степени изменил его, что ротмистр не скоро узнает лейтенанта. Но узнав, вскакивает, поспешно подходит к нему и весело здоровается, радуясь новому впечатлению:
      - Доброго утра, господин лейтенант, как видите, я уже здесь...
      Молодой человек громко кричит через комнату кельнеру:
      - Обер, два десятка сигарет!
      Он холодно взглядывает на ротмистра и наконец решается процедить сквозь зубы: "Доброго утра".
      - Ведь вы помните! - говорит ротмистр, очень удивленный таким обращением. - Ротмистр фон Праквиц. Мы встретились с вами вчера в курьерском. Господин майор, - фамилию он произносит шепотом: - Рюккерт. Вы... я... - И громче: - Я уже купил автомобиль. Хорошая машина. "Хорх". Вы, вероятно, заметили, она стоит у дверей...
      - Да, да, - рассеянно шепчет лейтенант. Подошел кельнер, лейтенант берет у него сигареты, дает ему деньги, благодарит за сдачу и спрашивает:
      - Господа офицеры не приходили?
      Кельнер отвечает все теми же двумя фразами:
      - Давно бы пора им быть. Я и сам не пойму.
      - Та-ак, - говорит лейтенант, но даже ротмистр чувствует, что это для него недобрая весть.
      Кельнер ушел, оба с минуту смотрят друг на друга.
      - Извините, пожалуйста, я очень занят... - решается лейтенант.
      Он говорит рассеянно, но не двигается с места и смотрит на ротмистра, как бы ожидая чего-то.
      Ротмистр очень обижен, что его сообщение о покупке автомобиля произвело такое слабое впечатление. Все же ему не хочется отпустить лейтенанта. Это теперь единственный человек, с кем можно поговорить, от кого можно что-нибудь узнать.
      - Вы не присядете к моему столу, господин лейтенант? - говорит он. Мне бы надо кое-что сказать вам...
      Лейтенант, видимо, погружен в свои мысли. Он отрицательно машет рукой.
      - Я, право, очень занят, - говорит он уклончиво.
      Но когда ротмистр делает приглашающий жест, он идет вместе с ним к столу. Виолета все время не спускает с лейтенанта глаз.
      - Вы ведь знакомы с моей дочерью, господин... - Ротмистр смущенно смеется. - Представьте, я забыл ваше имя, господин лейтенант!
      Лейтенант несколько оживился под взглядом Виолеты. Она смотрит на него так умоляюще, с такой любовью, что это сразу же вызывает в нем сильнейший отпор. "Подумать только, она все еще не поняла, что с нею покончено! Ей надо сначала нагрубить!"
      - Мейер, - представляется он. - Мейер! Мейер - очень приятная, очень удобная фамилия, не правда ли?
      Он смотрит ей в глаза. Эти глаза молят о милости, о прощении.
      - Нет, не думаю, чтобы я был знаком с фройляйн, или?.. - говорит он еще резче.
      - Как же - в Нейлоэ... - шепчет Виолета, испуганно вздрагивая от этого жестокого взгляда, от этих жестоких слов.
      - В Нейлоэ? Ах так! Разве мы там встречались? Простите, фройляйн, я что-то не помню.
      И, обернувшись к ротмистру, который в полной растерянности следит за этой загадочной сценой, ибо дочь его - это-то он чувствует - глубоко возбуждена, потрясена, полна отчаяния, лейтенант добавляет:
      - Нет, для меня прошу ничего не заказывать. Мне надо немедленно идти. Вы хотите мне что-то сказать, господин ротмистр?
      - Я... не знаю... - протянул ротмистр.
      Виолета молча сидит у стола, в лице у нее ни кровинки.
      Лейтенант закинул ногу на ногу и поглядывает на нее с нарочито скучающим, нахальным видом, как бы заранее зная, что сейчас произойдет. Вот он закурил сигарету и говорит холодно:
      - Если вы не знаете, господин... господин... имя, извините, я забыл (мстительный взгляд в сторону Виолеты), если не знаете, - разрешите мне уйти, я, как уже сказал, очень занят.
      И продолжает сидеть с вызывающим видом. Еще минута - и он зевнет в лицо ротмистру и его дочери.
      Ротмистр сдержался. Когда он не дома, он умеет сдерживаться.
      - Короче говоря, - мямлит он, - моя дочь написала вам письмо по интересующему вас делу, письмо, которое попало не в те руки.
      Все произошло так, как следовало ожидать. Лейтенант ткнул сигарету в пепельницу, он чувствовал на себе умоляющий взгляд девушки. С тлеющей сигареты он перевел глаза на ротмистра и, глядя на него, сказал:
      - Я, разумеется, к вашим услугам, господин ротмистр. Я ничего не отрицаю. Но только, - добавил он быстрее, - я был бы вам благодарен, если бы вы подождали до конца завтрашнего выступления. Тотчас же после этого мои друзья явятся к вам.
      Ротмистр был очень старый человек: впалые виски, белые волосы, осунувшееся лицо. Он сказал почти неслышно:
      - Я понял вас - правильно?
      - Папа! Фриц! - умоляюще воскликнула девушка.
      - Вы поняли меня совершенно правильно, - подтвердил лейтенант своим надменным, бесстыдным голосом.
      - Фриц, ах, Фриц! Ах, папа... - прошептала девушка. Глаза ее были полны слез.
      Ротмистр сидел точно окаменев. Он держал за ножку рюмку с портвейном, он вертел ее, он, казалось, изучал цвет вина. На языке его был не вкус вина, а вкус горечи, пепла... горечи и пепла целой жизни...
      - Фриц, ах, Фриц... - донесся до него плачущий голос Виолеты.
      Внезапным движением он плеснул остаток портвейна в дерзкое, надменное лицо молодого человека. С глубокой радостью смотрел Иоахим фон Праквиц, как бледнело это лицо, как задрожал твердый подбородок...
      - Так, значит, я вас правильно понял, господин лейтенант?.. - спросил он злорадно.
      Виолета вскрикнула, но тихонько. Лейтенант был молод и потому, вытирая вино с лица, бросил боязливый взгляд в зал: штатские сидели, закрывшись газетами, но кельнер у буфета испуганно вздрогнул и начал торопливо и смущенно вытирать оцинкованную стойку.
      - Это уже лишнее, - с ненавистью прошептал лейтенант и встал. - Между прочим, я всегда терпеть не мог уважаемую фройляйн, вашу дочь.
      Ротмистр застонал. Он хотел вскочить, он хотел ударить по этому жестокому, ненавистному лицу, но ноги дрожали, все вокруг вертелось, он ухватился за стол. В ушах кровь шумела, как прибой - издалека услышал он голос дочери.
      "Неужели у нее нет ни капли гордости? - с удивлением подумал ротмистр. - Она еще может с ним разговаривать!"
      Он уже не понимал, что она говорит.
      - Ах, Фриц! - с плачем крикнула Виолета. - Зачем ты это сделал? Теперь все кончено! Ведь папа ничего не знал...
      Он смотрел на нее светлыми злыми глазами, не говоря ни слова, полный презренья и брезгливости.
      Она обошла вокруг стола, не все ли ей равно, где они. Она схватила его за руку, она умоляла:
      - Фриц, не будь таким злым... Папа сделает все, что я захочу, я уговорю его... Ведь я не могу без тебя... Если бы ты хоть раз в неделю, хоть раз в месяц приходил ко мне, ведь мы можем пожениться...
      Он сделал движение, чтобы вырвать руку.
      Виолета смотрит на него расширенными от страха, влажными от слез глазами. Она пытается овладеть собой, она делает попытку улыбнуться:
      - Папу я, конечно, уговорю, ведь все это ошибка, он ни о чем не знал! Он извинится перед тобой, Фриц, за вино... Это было так гадко с его стороны! Клянусь тебе, он извинится...
      - Как это папа ничего не знал? - спросил он. - Ведь он говорил о письме?
      Это первые слова, с которыми он к ней обращается, холодный, недоверчивый вопрос - единственный ответ на ее умоляющий лепет...
      Но она уже счастлива, что он опять заговорил с ней, она крепче сжимает его руку, эту костлявую, жестокую руку, она торопливо шепчет:
      - Папа говорил совсем о другом письме! Я тебе написала еще раз о складе оружия: лесничий подсмотрел, как ты его закапывал! И письмо было перехвачено. Не смотри на меня так ужасно, Фриц! Фриц! Фриц! Склад оружия еще на месте... Я не сделала ничего плохого, Фриц, прошу тебя...
      Она говорит громче и громче, и вот его рука ложится на ее губы. Штатские вынырнули из-за своих газет и негодующе, смущенно, с любопытством следят за этой сценой. Ротмистр вздрагивает, он шепчет точно во сне:
      - Оставьте мою дочь...
      Ему кажется, что он кричит. Кельнер делает шаг от буфета по направлению к молодым людям и снова нерешительно останавливается: вмешаться или нет...
      Но лейтенант понял все: отсутствие офицеров в ресторане, нарушение связи с рейхсвером... Он понял, что под угрозой весь путч, - переворот, подготовлявшийся целые месяцы - и виноват он! Нет, виновата она!
      Закрывая ей рот рукой, он шепчет ей на ухо - и его ненависть все сильней разгорается при виде этого мягкого, преданного, безвольного лица.
      - Ты! Ты принесла мне лишь несчастье! - шепчет он. - Ты противна мне я не захотел бы тебя, будь ты вся в золоте! Меня тошнит от тебя; меня в дрожь кидает от твоих вздохов; я готов разорвать себя на куски, как вспомню, что касался тебя! Слышишь ты, понимаешь ты меня, - шепчет он громче, так как она закрыла глаза и безжизненно лежит на его руке. - Все ты сгубила своей проклятой дрянной любовью! Слышишь, ты! - Он говорит еще громче, он встряхивает ее. - Слушай хорошенько, если склад еще на месте, тогда я постараюсь найти смерть завтра, но если оружие унесено, я застрелюсь еще сегодня вечером, по твоей милости, слышишь ты, из-за твоей драгоценной любви! - Он смотрит на нее, торжествуя, полный ненависти. Она так безжизненно повисла на его руке, на минуту он теряет нить. Но одно еще он должен сказать ей. Пусть себе кельнер умоляюще трясет его за плечо. Он шепчет ей на ухо:
      - Приходи ко мне сегодня вечером, понимаешь, дорогая? Туда! Красив я буду - до конца дней своих будешь помнить, как я лежу там - с разлетевшейся в куски головой!
      От ее крика все вздрогнули, бросились к ней. Лейтенант оглядывается, словно проснувшись.
      - Вот она, берите ее - мне она не нужна! - кричит он кельнеру и так внезапно выпускает из рук девушку, что она падает наземь.
      - Послушайте, поднимите ее по крайней мере! - в бешенстве кричит кельнер, но лейтенант уже выбежал из зала.
      5. ЛЕЙТЕНАНТ В ТИСКАХ
      Лейтенант и сам не знал, как попал к себе, в маленькую гостиницу. Он стоял у себя в номере, он смотрел на побеленные стены, он прислушивался к гулу голосов, который доносился снизу, из общего зала, и ни на минуту не затихал.
      - Замолчите! - крикнул лейтенант с искаженным от ярости лицом, но шум не прекращался. Еще минуту он прислушивался, еще минуту ему казалось, что он слышит покорный, умоляющий голос, хныканье рабыни. О, будь она проклята!
      Понемногу он пришел в себя. Выпил стакан застоявшейся воды, огляделся вокруг и увидел несколько кителей защитного цвета, висевших на деревянных вешалках. Он не мог решить, в чем ему поехать "туда" - в штатском или в военной форме. Долго раздумывал, что будет правильнее, но не мог прийти ни к какому решению.
      - Нелегкая штука жизнь, - сказал он, сел на стул и снова впал в раздумье. Он уже не мог сосредоточиться на выборе одежды, мысли понеслись дальше. Вспомнилось, что сегодня вечером, в девять часов, ему приказано забрать оружие из Черного лога. Что же ему за неволя ехать туда раньше? Если оружие забрано, то это так же плохо в девять часов вечера, как и в полдень: он сделает вид, что ему ничего не известно. Ротмистр с дочерью будут молчать, никто не перетряхивает на людях свое грязное белье. Тут он насмешливо захихикал при мысли, как грязно белье этой дочери.
      "И подлец же я! Ну и подлец", - застонал лейтенант, но он не думал этого на самом деле.
      В конечном счете он подлец ровно настолько, насколько должен был стать подлецом в этой жизни. Вот он сидит, сжав голову руками, деревенский донжуан, таинственный лейтенант Фриц, скорый в действиях и в любви. Его жизнь была бесшабашная жизнь - запах пороха, долгие поцелуи с привкусом крови, гладкое, холодное оружие в руках и гладкие холодные тела девушек под платьем, огонь в небе - от пылающих после обстрела деревень - и вечный всепожирающий огонь в теле. Он мог хладнокровно поджечь дом какого-нибудь Гаазе, если это было ему нужно, но он мог также вбежать в объятый пламенем сарай, чтобы вывести лошадей - таков он!
      И именно потому, что он таков, он не станет ждать вечера, чтобы удостовериться насчет оружия. Нет, он поедет сейчас же, и если оружие сгинуло, то сгинуть и ему - в точности так, как он сказал этой проклятой девчонке. Он хорошо знает, что для многих лейтенант Фриц - человек сомнительный, и майору он нужен только потому, что его можно использовать для определенных поручений. Но у него есть своя честь, и для этой чести невыносимо зависеть от молчания какой-то фройляйн фон Праквиц.
      Лейтенант порывисто подымается, все его колебания как рукой сняло. Он вынимает из шкафа чемодан, вытаскивает из-под грязного белья свой револьвер. Стоит с револьвером в руке. Предохранитель спущен, но револьвер заряжен еще с тех пор. Он хорошо помнит, как гнал этого недоростка Мейера, эту скотину, он был в нерешительности, он сдрейфил - тогда этот тип бросил ему под ноги чемодан!