Кухарка Армгард снова стоит в дверях. Она докладывает не то смущенно, не то строптиво:
      - Губерт говорит, что он уже не служит. Говорит, ему незачем приходить.
      - Это мы еще посмотрим! - гневно выкрикивает фрау фон Праквиц. Несколько шагов, и она уже в сенях.
      - Барыня! Пожалуйста, барыня! - умоляюще кричит ей вдогонку Армгард.
      - Что еще такое? - спрашивает она с досадой. - Довольно болтать, Армгард!
      - Но вы, барыня, должны знать! - зашептала Армгард, подходя ближе. Губерт так угрожал господину ротмистру! Говорилось о складе оружия. Господин ротмистр прямо побелел...
      - И вы все это видели из кухни, из подвала, Армгард? - насмешливо спрашивает фрау Эва.
      - Дверь в столовую была открыта, барыня! - Армгард жестоко оскорблена. - Я как раз пошла наверх, чтобы достать окорок, и дверь была открыта. Я не любопытна, барыня, я ведь всей душой...
      - Хорошо, хорошо, Армгард, - говорит фрау фон Праквиц, снова собираясь идти.
      - Но, барыня, вы еще не знаете! - снова заклинает ее Армгард. - Ведь Губерт упоминал еще о каком-то письме, о письме от барышни, в нем тоже о складе оружия...
      - Чепуха! - говорит фрау фон Праквиц и решительно спускается вниз, в подвал, не обращая больше внимания на Армгард. - Все это ваше вечное подслушивание и подглядывание.
      Губерт, конечно, вчера вечером подслушивал, когда она говорила с мужем о покупке машины и о путче, и теперь, когда его выставили, он хочет мстить. Но она ему вправит мозги! Чтобы Вайо писала письма о каком-то складе оружия - вздор, невероятный вздор, вот к чему приводит подслушивание!..
      Лакей Редер стоит, согнувшись, над раскрытым на постели чемоданом, куда он с томительной аккуратностью, учитывая, так сказать, каждый миллиметр, укладывает тщательно сложенные брюки. С кровати, на которой стоит чемодан, уже снята постель. Сложенное по сгибам постельное белье висит на стуле, но все же под чемодан положен большой лист упаковочной бумаги, чтобы не испортить кровати. Педантичнейшая аккуратность до последней минуты - в этом весь Губерт Редер!
      При виде этой картины и еще более при виде рыбьего, тусклого, неподвижного лица у фрау фон Праквиц проходит всякая охота браниться.
      - Итак, вы покидаете нас, Губерт? - говорит она с оттенком юмора.
      Губерт держит в руках жилетку, он рассматривает ее на свет, затем складывает сукном внутрь, подкладкой наружу, - как и полагается. Но то, что он вообще не отвечает ей, это уж совсем не полагается!
      - Ну же, Губерт? - спрашивает фрау Эва, улыбаясь. - Что же вы не отвечаете? Вы и со мной в ссоре?
      Губерт укладывает жилет в чемодан и принимается за пиджак. Сложить пиджак - нелегкое дело. Он низко склоняется над ним, не проронив ни слова.
      - Губерт! - говорит фрау фон Праквиц настойчивей. - Что за глупости! Если вы обиделись на господина ротмистра, это не значит, что вы должны быть невежливы со мной!
      - Барыня, - торжественно произносит Губерт, поднимая на нее мутные белесые глаза. - Господин ротмистр обошелся со мной, как с рабом...
      - Ну, и вы, вероятно, бог знает как надерзили моему мужу! Вы, говорят, чуть ли не угрожали ему?
      - Да, барыня, верно. Армгард вам насплетничала, но это верно. Я крайне сожалею. Будьте добры, барыня, скажите господину ротмистру, когда он вернется, что я крайне сожалею. Я погорячился. (Он способен горячиться не больше, чем какое-нибудь бревно.)
      - Хорошо, Губерт, передам. А теперь скажите мне, наконец, что случилось.
      - И опять же письмом барышни я не воспользуюсь, - непоколебимо продолжает Губерт, - обещаю. Хоть и не сожгу его, пока еще нет.
      - Губерт! - говорит фрау фон Праквиц. - Будьте же, наконец, другом, вспомните, что я не только хозяйка дома, на которую вы, как водится, всегда за что-нибудь в обиде, но и мать, у которой порой бывает немало забот. Что это за история с письмом Виолеты, откуда оно у вас? Расскажите мне наконец все по порядку, оставьте ваши фокусы, Губерт...
      - Извините, барыня, это не фокусы, - спокойно заявляет Губерт. - Такой уж я человек.
      - Ну, прекрасно, скажите, как умеете, я пойму. Но, прошу вас, скажите мне, Губерт, что вы знаете!
      Губерт внимательно смотрит на фрау Эву холодными мертвыми глазами. Должно быть, этот призрак испытывает некоторую радость при мысли, что хозяйка упрашивает его, но по его лицу ничего не видно.
      Долго, безмолвно разглядывает он фрау фон Праквиц, затем отрицательно покачивает головой и говорит:
      - Нет.
      И опять берется за свой пиджак.
      - Губерт, - снова просит фрау фон Праквиц, - но почему же нет? Вы же от нас уходите. Вреда вам не будет, если вы все мне расскажете. А ведь какую это может принести пользу!
      Губерт Редер занят своим пиджаком, он как будто ничего и не слышал, но после долгой паузы все же решается снова изречь: "Нет".
      - Но почему же нет? - шепчет она. - Не понимаю я! Что случилось? Губерт, будьте другом, я дам вам блестящую рекомендацию, я буду просить моих родственников устроить вас на службу...
      - Я больше на место не поступлю, - отвечает призрак.
      - Так как же, Губерт, вы сказали, что пока еще не намерены сжечь письмо, значит, вы собираетесь им воспользоваться, вы, может быть, хотите за него денег? Вайо, по-видимому, наглупила. Ну хорошо, Губерт, я куплю у вас письмо, я заплачу за него сколько хотите... Сто золотых марок... Пятьсот... Тысячу марок... Слушайте, Губерт, тысяча марок за глупое письмо девчонки!
      Она говорит лихорадочно, смотрит на него с лихорадочным напряжением. Едва ли она соображает, что говорит. Она уже представить себе не может, что это за письмо... Таинственное, грозное предчувствие охватывает ее в голой конуре этого ужасного человека, - как она могла так долго терпеть его в доме? Горе, горе!
      Губерт Редер оскаливает зубы, это должно означать улыбку. Он смотрит на фрау фон Праквиц - и под злым угрожающим взглядом, в котором сквозит торжество, ее возбуждение гаснет, уступая место глухому отчаянию.
      Редер медленно качает головой. В третий раз говорит "нет". Он переводит глаза на пиджак, разложенный на постели, как бы не понимая, чего от него требуют.
      - Вот что, Губерт, - говорит фрау фон Праквиц в порыве внезапного гнева, - письмо принадлежит не вам. У нас тут в Нейлоэ жандармы, я позову одного из них и прикажу обыскать вашу комнату.
      Но все повторяется сызнова: негодяй как будто ничего не слышал, он снова весь ушел в складывание пиджака. Она нерешительно смотрит на него: просьба, деньги и угрозы ни к чему не привели, что же ей делать? "Льстить ему, - решает она, - он, должно быть, болезненно тщеславен". Это так тягостно, ее мутит при одной мысли, что она унизится перед ним... Но она снова вспоминает о дочери, о загадочном письме, о том, что кто-то, что, может быть, вот этот человек имеет власть над ее девочкой...
      - Вы должны быть выше этого, Губерт! - закидывает удочку фрау Эва. (Она хотела сказать "господин Редер", и не могла.) - Человек, который так высоко ценит себя, как вы... - продолжает она.
      И смотрит, выжидая. Медленно отрывает он глаза от своего пиджака и отвечает на ее взгляд. Снова эти оскаленные зубы, - он разгадал ее, напрасно она унижалась!
      - Простите, барыня, я уже не высоко ценю себя, и мне не нужны деньги. Он испытующе смотрит на нее, он, по-видимому, удовлетворен действием своих загадочных слов. Подумав, он заявляет: - Второго октября я отошлю вам, барыня, письмо по почте. Вам, барыня, незачем платить за него.
      - Послезавтра? - спрашивает фрау Эва.
      Она понимает, что это не сулит ей ничего хорошего, в его словах прозвенела зловещая угроза, а предотвратить ничего нельзя. Она хочет ему ответить, но он делает движение, и барыня тотчас же умолкает: так пожелал лакей.
      - Вы, барыня, лучше не спрашивайте. Ведь я скажу только то, что захочу. Барышня была ко мне очень недобра, я никогда ее не выдавал, а она подбила папашу выгнать меня... Вы сказали, что я должен быть выше этого. Я знаю, вы сказали это только для того, чтобы что-нибудь у меня выведать. Если до послезавтрашнего утра вы глаз не будете спускать с высокоуважаемой фройляйн Виолеты (он говорит это с дьявольской иронией), то ничего не будет...
      - Она уехала... - шепчет мать.
      Вслед за дочерью - мать, так или иначе, обе они попали во власть этого человека. Что же он такое? Чудаковатый, тупой, не слишком усердный лакей, фрау фон Праквиц всегда над ним подшучивала. Но теперь она и не думает смеяться над ним, она принимает его совершенно всерьез. Это уже не фокусы, не чудачество - она почуяла опасность, угрозу, катастрофу, нечто зловещее, ему одному ведомое...
      - Она уехала... - прошептала фрау Эва.
      Губерт смотрит на нее, затем коротко и решительно кивает.
      - Сегодня вечером она вернется, - говорит он. - И тогда не спускайте с нее глаз, барыня, до послезавтрашнего утра.
      Он снова берется за укладку вещей. Она тотчас же поняла, что решение его - окончательное.
      - Всего хорошего, Губерт, - говорит она вдруг. - Документы и деньги вы получите в конторе.
      Он не отвечает. Он снова занялся томительно долгим складыванием пиджака, серое рыбье лицо лишено всякого выражения. Этот образ она унесет с собой, он будет преследовать ее всю жизнь, образ Губерта Редера, каким она видела его в последнее мгновение.
      Она не забудет его...
      3. СТАРИКИ ТЕШОВЫ УЕЗЖАЮТ
      Выходя из комнаты лакея Редера, фрау Эва чуть не ударила дверью по голове кухарку Армгард. Армгард вскрикнула и пустилась было бежать, но фрау Эва очень рассердилась. Она крепко схватила Армгард за руку и коротко, сердито заявила ей, что та уволена: немедленно в контору, забрать документы и деньги, уложиться сейчас же, молочный фургон довезет ее до станции.
      И фрау Эва уходит, не слушая хныканья кухарки Армгард. Достаточно тяжела мысль, что она унизилась перед лакеем Редером, но знать, что при этом были свидетели, да еще такая свидетельница - невыносимо. Прочь, с глаз долой! Она чувствует яростное удовлетворение, "он" выгнал лакея, она - кухарку, все рушится - ну и хозяйство будет у них в ближайшие дни! Хороша будет стряпня семнадцатилетней Лотты, когда ей вдобавок придется убирать семь комнат! Удивится же господин фон Праквиц!
      Фрау фон Праквиц идет на кухню и осведомляет Лотту о положении вещей. Семь комнат, холодное жаркое, зеленые бобы, вчерашний соус, суп из спаржи - да извольте поглядеть, - со вчерашнего вечера еще стоит посуда! Господи боже, да разве вы не моете посуду каждый вечер, как я вам велела? Почему?
      В ответ Лотта разражается слезами.
      Всхлипывая, она уверяет, что понятия не имеет о спаржевом супе, что никогда не справится с ним, что не позволит на себя кричать, лучше она сейчас же уйдет...
      Фрау Эве хотелось бы поразмыслить о том, что она узнала от Губерта Редера, о том, что ей делать с дочерью, что сказать мужу. Тысячи забот требуют ее внимания, терзают ее, но нет, надо утешить семнадцатилетнюю Лотту, посвятить ее в тайну приготовления из сушеных спаржевых волокон, да еще баночки нарезанной консервированной спаржи "настоящего" спаржевого супа. Наконец она обещает безутешной девушке выпросить ей в помощь кухарку - в замке у матери... Она не может освободиться от чувства, что эта дрянная Армгард подслушивает у дверей и потешается над замешательством барыни... Семь неубранных комнат - это же кошмар...
      Фрау Эва медленно проходит по двору. Она идет в контору, надо сообщить Пагелю об увольнении двух слуг. Но дверь конторы заперта, на ней, как обычно, болтается записка: "Контора закрыта. В случае срочной надобности обращаться на виллу". На вилле нет никого, кроме безутешной Лотты, Пагель, разумеется, в поле; если уволенные слуги захотят получить свои документы, они увидят эту вывеску, - приглашение на виллу. Вот неразбериха!
      Фрау Эва пожимает плечами, возмущаться бесполезно: так оно есть.
      Она отправляется в замок, она говорит себе, что там по крайней мере все идет своим чередом. Но у замка стоит телега, на которую грузят чемоданы. Как раз в эту минуту подъезжает ветхая колымага, прозванная "ковчегом", в нее впряжены сытые ганноверские лошади ее отца.
      - Что случилось, Элиас? - спрашивает она с удивлением.
      - Доброе утро, сударыня. Господа уезжают, - сообщает старый Элиас, снимая фуражку.
      Она бежит в дом, взбегает по лестнице в спальню матери: фрау фон Тешов, уже в накидке и шляпе, сидит в своем кресле. Позади нее стоит фройляйн Кукгоф, зажав под мышкой пачку палок и зонтов. Фрау фон Тешов командует горничными; раскрасневшись от работы, старательно и весело натягивают они на мебель полотняные чехлы.
      - Вот и ты, дитя, - говорит старая фрау фон Тешов, - мы, конечно, не уехали бы, не простившись, мы непременно заглянули бы к вам.
      - Но куда же вы так неожиданно собрались, мама? - недоумевает фрау Эва. - Вчера папа ни о чем не заикнулся.
      - Дорогое дитя, у меня была ужасная ночь! - Она хватается за голову и сокрушенно вздыхает. - Надо же было твоему мужу привезти каторжников в наше милое Нейлоэ...
      - Но ведь их уже нет, мама!
      - Сбежали! Я всю ночь глаз не сомкнула. Все слышала какие-то шорохи. Скрипели ступеньки, один раз на лестнице раздалось хихиканье. Да, вот точно так, как ты теперь хихикаешь, дура ты, Марта! - сердито набрасывается фрау фон Тешов на одну из горничных, которая заливается краской и низко склоняется над валиком дивана.
      - Это все твое воображение, мама. Ведь на дороге караулил жандарм, а по словам офицера...
      - Дорогая моя, я верю только своим ушам! Я уезжаю - твой отец на этот раз сама предупредительность. Мы едем сначала в Берлин - гостиница Кайзергоф, заметь себе, Эва, на всякий случай. Мы не дадим убить себя в своих постелях, нет.
      Тетя Ютта тоже решительно заявляет, гремя зонтиками, что уж лучше гостиница, чем погост.
      Фрау Эва видит, что нет смысла возражать против этой поездки. Загадкой остается лишь покладистость отца, которого жена обычно никакими жалобами не могла вытащить из милого его сердцу Нейлоэ. Но нет худа без добра: зато ей нетрудно будет заполучить у матери кухарку. Она поспешно сообщает об уходе Редера и Армгард. Качая головой, слушает ее фрау фон Тешов.
      - У тебя всегда нелады со штатом! А все оттого, что ты слишком балуешь людей. На вечернюю молитву ты их никогда не присылаешь!
      Наконец, после нескольких язвительных замечаний, фрау фон Тешов снисходит к просьбе дочери: в помощь ей назначается Марта. Но Марта не согласна. Нет, она не хочет. Ее наняли в замок, а не на виллу. Фрау фон Тешов уговаривает ее, фрау фон Праквиц обещает особую плату, вставляет слово и фройляйн фон Кукгоф. Марта стоит на своем, она не хочет, нет. Она ничего не имеет против барыни, но не хочет. Приходит Трудхен, но Трудхен тоже не хочет. У Трудхен даже есть оправдание: на вилле ей будет страшно. Это так далеко от деревни, а теперь, когда сбежали каторжники...
      - Я, если хочешь знать, даже не виню ее, Эва, - шепчет фрау фон Тешов. - Как ты можешь быть спокойна за Виолету? Тебе бы следовало отправить ее с нами в Берлин.
      На одну минуту фрау фон Праквиц кажется, что это и в самом деле было бы правильно. Но Виолета уехала с отцом.
      - Ах да, в вашем новом авто! Хорст-Гейнц сейчас же позвонил в Берлин, около двадцати тысяч марок стоит эта машина. Откуда только у вас берутся такие деньги, а вы еще плачетесь на аренду!
      - Как же насчет кухарки, мама?
      - Но ты же сама слышишь, милочка, - не могу же я неволить их при таких обстоятельствах. Если с ними что у вас случится, я ввек себе не прощу.
      - Нет, конечно, не стоит, мама, я обойдусь с помощью Минны или Гартиг.
      - Я рада услужить, Эвхен, но тебе бы, право, следовало подтянуть прислугу. Ведь ты, говорят, по целым неделям не заглядываешь на кухню!
      Маленькие колкости, нежные заверения, прощание...
      Когда они спускаются к экипажу, в сенях стоит тайный советник фон Тешов в своем праздничном городском костюме, который выглядит на косматом захолустном помещике еще ужаснее, чем грубошерстная куртка.
      - Одну минуточку, Эва. Да влезай же, Белинда. Мне надо еще потолковать с Эвой. - Он берет ее под руку, отходит с ней на несколько шагов в сторону, в парк. - Мне хотелось кое-что сказать тебе, Эва, твоему мужу я бы этого не стал говорить, да он ничего и слушать не хочет. Ты удивляешься поездке...
      - Мама говорит, что все наделали сбежавшие каторжники!
      - Чепуха! Ты думаешь, я уехал бы из-за нескольких дурацких каторжников? В этот окаянный Берлин? Хе-хе, не так уж глуп тайный советник Хорст-Гейнц фон Тешов! Нет, скажи, ты что-нибудь слышала о путче?
      Он испытующе смотрит на дочь, она не отвечает.
      - Ну-ну, тебе незачем и говорить - я могу тебе все по пальцам перечесть: неожиданный приезд моего почтенного зятька, новый автомобиль... Значит, и муж твой туда же? Надеюсь, он по крайней мере получил деньги на машину. Ведь не такой уж он болван, чтобы влезать в долги ради этих господ...
      Фрау Эва молчит.
      - Ну вот! - весело говорит фон Тешов. - Так и есть. Каждый сходит с ума по-своему. Мне-то все равно. Я только тебя не пойму. Хорошо. Прекрасно. Замнем это! Но вот что я скажу: путч провалится. Эти господа могут болтать что им угодно: рейхсвер с ними не пойдет. Последние дни я не зевал, собирал сведения - это мертворожденный ребенок! В нашей деревне тоже найдется дураков двадцать, которые с ними пойдут. Староста Гаазе, умная голова - из первых. А второй умник - мой зять...
      - Папа, надо бы предупредить этих людей!
      - Как же! Поверь старику, дочка, каждый на тебя же будет в обиде, если ты не дашь ему сделать глупости, которые он затеял. Может быть, постреляют немножко, ну и что же! Они все еще лезут в драку, не понимают, что Клемансо и Пуанкаре животики надрывают, видя, как мы тут друг друга убиваем. Итак, Эвхен, смотри, постарайся взять мужа хитростью: уезжайте! Если останетесь здесь, придется волей-неволей стать на чью-нибудь сторону, ввязаться во всю эту кутерьму. Лучше уезжайте!
      - Ведь он с ними, - говорит она тихо.
      - Ну, девочка, мне ли тебя учить, как совладать с мужем? Скажи, что ты хочешь сегодня вечером уехать во Франкфурт, заболей, что ли, аппендицитом - только бы уехать!
      - Да пусть его, папа!
      Старик вскидывает брови.
      - Ах ты черт! - восклицает он удивленно. - Вот как далеко зашло дело? Ну, Эвхен, долго же это у тебя тянулось! Я всегда думал, что у меня умная дочь...
      - Ах, папа...
      - Ну и прекрасно, пусть себе участвует в путче, по мне пусть и машина пропадает... - Он остановился, испуганный собственным великодушием. - Нет, в этом как раз нет надобности. Следовало бы тебе принять меры, Эвхен, чтобы машина завтра не могла уйти, посоветуйся с господином фон Штудманом, это хитрый пес.
      - Да, папа, ты уезжаешь - кому же мы завтра уплатим аренду?
      - Ах, аренда! А деньги у вас есть? Ну, оставим это до моего возвращения.
      - Нет, папа, не годится. Штудман привезет деньги сегодня вечером, мы не можем рисковать: курс-то падает.
      - Черт возьми! - восклицает старик, изумленно глядя на дочь. - Я никак не думал, что у вас завтра будут деньги. Что же теперь делать?
      - Скажи, кому уплатить, папа. Я не оставлю у себя деньги позже первого октября.
      - А завтра - путч. Завтра марка будет падать и падать. Знаешь что, Эвхен, заплати этими деньгами за машину.
      - А ты потом возьмешь машину вместо арендной платы, папа? Но только согласие в письменной форме.
      - Ну вот! Еще вопрос, что станется завтра с этой машиной?! Где деньги, там кончается родство. Знаешь, что я придумал? Пошли вашего молодого человека, Пагель его, кажется, зовут, следом за мной, в Кайзергоф. Я оплачу ему поездку в третьем классе. Ну и что-нибудь на расходы дам.
      - Тоже не выйдет, папа, я хочу по некоторым причинам, чтобы Ахим вручил тебе деньги лично.
      - А ну вас к черту! - в бешенстве кричит старик. - Лучше бы мне просто уехать, не повидавшись с тобой! Сами соображайте, как избавиться от денег. Пусть Ахим приедет ко мне!
      - Этого Ахим не сделает, папа. Ты знаешь, что ему завтра предстоит.
      - Обязан сделать! Платить долги - важнее.
      - Мы и хотим платить, но здесь, на месте!
      - Ах, так ты хочешь, чтобы я остался здесь? Нет, душенька, для этого твой отец слишком умен. Элиас, иди-ка сюда. Слушай-ка, Элиас, сегодня вечером или завтра утром ты получишь у моего зятя кучу бумаги, то, что теперь называют деньгами, понимаешь?
      - Да, господин тайный советник.
      - Ты положишь деньги в мою старую дорожную сумку, ту, знаешь, коричневую кожаную, а затем немедленно отправишься на вокзал и первым же поездом приедешь ко мне, в Кайзергоф. Адрес помнишь, Элиас?
      - Вильгельмплац, господин тайный советник.
      - Правильно, Элиас. Ни одной живой душе ни слова. На вокзале Фридрихштрассе можешь взять такси. Но ни на минуту не выпускай сумку из рук.
      - Как можно, господин тайный советник!
      - Элиас, в суматохе у тебя могут срезать сумку и ты явишься ко мне в Кайзергоф с одной ручкой?..
      - Я явлюсь с сумкой!
      - Да, Элиас! Знаешь что, положи на дно камень, ты по весу будешь чувствовать...
      - Слушаю, господин тайный советник.
      - Вот и прекрасно. Теперь все в порядке, Эвхен?
      - А как же квитанция за аренду, папа?
      - Но теперь у меня уже ни минуты времени! Недоверчивая у меня дочь! И не могу же я дать тебе квитанцию, прежде чем не пересчитаю, сполна ли уплачены деньги!
      - А мы не можем дать Элиасу деньги без квитанции!
      - Слышишь, Элиас, она тебе не верит! Сколько раз ты, бывало, засовывал ей соску в рот, когда она орала в своей коляске, а теперь она тебе не верит! Ну, Элиас, я тебе тут же на ходу напишу квитанцию. Ты аккуратно впишешь в нее полученную сумму, миллиарды, миллионы - в точности, Элиас!
      - Слушаю, господин тайный советник!
      - И время запишешь, в точности час и минуты! Смотри, чтобы это было до двенадцати, когда меняется курс доллара. Подожди-ка, твоя луковица ходит правильно?
      Тщательно сверяются часы, Элиас получает квитанцию. Фрау фон Тешов уже пять минут кричит из экипажа:
      - Мы опоздаем к поезду, Хорст-Гейнц! Эва, не задерживай отца!
      Тайный советник пожимает дочери руку и, помявшись, целует ее в щеку.
      Фрау фон Праквиц медленно идет назад, на виллу.
      Пусто, пусто... Все бежит из Нейлоэ, как из зачумленного места.
      4. ОСТАДЕ - ГОСТИНИЦА "ЗОЛОТОЙ ШЛЕМ"
      Порой на ротмистра, как это бывает с людьми непрактичными, вдруг находил деляческий стих. Когда его шурин Эгон, придя в восхищение от машины, все же нашел ее очень дорогой, у ротмистра блеснула мысль превратить в истину то вранье, которое он преподнес жене: заставить остадских путчистов заплатить за машину.
      С видом превосходства заверил он шурина, что умному человеку автомобиль иногда не стоит даже того, что он стоит, то есть почти ничего, ровно ничего - и намеками, подмигиванием, таинственными словечками внушил шурину, что между новым автомобилем и предстоящим путчем существует некая связь. О путче Эгон, конечно, уже слышал. О путче, по-видимому, все давно слышали, ротмистр во всяком случае последним. Шурин, видно, не особенно верил в успех путча. Но как истый сын своего отца, молодой Тешов полагал, что если на нем можно нажить такой автомобиль, то это уж не такая плохая затея.
      Когда повеселевший ротмистр поехал затем домой, вместе с не менее повеселевшей Вайо, он был уже твердо убежден, что рейхсвер обязан заплатить ему за машину. Как этот майоришка осмелился приказать ему явиться с машиной! Его кровью отечество может распоряжаться, но на его имущество оно посягать не вправе. И так как карканье Эвы и шурина задело его за живое, он решил завтра же, еще до путча, поехать в Остаде, нажать на знакомых рейхсверовцев и вырвать у них кругленькую сумму для очередного платежа. Второго октября фирма потребует у него первый взнос за машину; ротмистр не имел ни малейшего представления, где взять денег, но незачем заранее ломать голову на этот счет. Завтра, в Остаде, видно будет!
      Он повернулся и спросил у дочери, весело напевавшей про себя, какого она мнения о поездке в Остаде.
      Виолета была, конечно, в восторге. Она бросилась на шею отцу и расцеловала его так горячо, что ротмистр даже что-то заподозрил. Но нет, это только хмель, заманчивая поездка в автомобиле, разрядка после долгих тоскливых недель домашнего ареста!
      И все же на какой-то миг ротмистр почуял правду: поцелуй предназначался не отцу, а возлюбленному. Хороша новая машина, хороша поездка, но Остаде это значит лейтенант. Невозможно поехать в Остаде и не увидеть лейтенанта!
      Только мысль о матери тревожила Виолету, и она осторожно спросила:
      - А мама?
      И отец тотчас же рассердился:
      - Твоя мама не сторонница военных переворотов. Лучше не докучать ей этим. Самое верное - это как следует сделать дело, а затем удивить ее результатами.
      - Но, может быть, и маме хотелось бы поехать с нами?
      Виолета очень беспокоилась, мама была совсем не нужна ей при свидании с лейтенантом.
      - Или, может быть, она не позволит мне поехать?
      - Раз я тебе позволяю, Виолета!
      Это был тон человека, который чувствует себя хозяином в доме, но про себя ротмистр был не так уж уверен в своем праве распоряжаться дочерью. Он не слишком разбирался в психологии молодых девушек, и, однако, в поцелуях, которыми осыпала его Виолета, было нечто, испугавшее его. Но, пожалуй, и Эва разбирается в этом не лучше. Запереть девочку в четырех стенах ни за что ни про что - разве это не возмутительно?! Хорошо, что Виолета не злопамятна. И все же Эва могла бы, в виде компенсации, чем-нибудь побаловать ее. Нет, Виолета положительно заслужила эту поездку в Остаде!
      - Я сегодня же вечером потолкую с мамой. Но, говорю тебе, она не захочет поехать с нами. Будь вовремя внизу. В семь мы пьем кофе, а в половине восьмого едем. Да потише сходи с лестницы, ты ведь знаешь, мама любит поспать.
      Снова колкий намек, хотя в этих словах как будто звучит забота. Не очень-то хорошо чувствовал себя ротмистр, подрывая авторитет матери в глазах дочери. Но ведь Эва сама виновата! Если она обращается с ним как с умалишенным, посылает его в санаторий, отстраняет от управления имением, то и он вправе показать дочери, что он за человек, показать, что и у матери есть свои маленькие слабости. Ведь он достаточно сдержан!
      Затем, вечером, разыгралась ссора, он не предложил жене поехать с ними, ни словом не обмолвился о поездке. Он о ней позабыл. Не забыто было, однако, о чем сговорились отец и дочь, не забыто, что нельзя шуметь, Вайо вовремя встала и словно кошка прокралась вниз по лестнице.
      В столовой она увидела лакея Редера, накрывавшего на стол. Что могло быть естественнее, чем потребовать у него, наконец, объяснений? Виолета долго его избегала, он был ей страшен. Она рада была, когда не приходилось говорить с ним, она никогда уже не забывала запирать дверь своей комнаты: ни днем, ни ночью. Ее любовь к лейтенанту была так безнадежна, даже она не могла не понять, что он от нее отступился. Дело тут было не в ней, но история с письмом, которое перехватил Мейер, слишком его рассердила!
      Теперь, однако, все изменилось, Виолета едет с отцом в Остаде, сегодня утром она свидится со своим Фрицем! Он накануне больших событий, его дело победит. Уже завтра ее лейтенант будет не тайным заговорщиком, который прячется от всех и каждого, а большим человеком, - это сказал и отец, героем, который сможет открыто избрать ее, признаться в своей любви к ней! С тайнами будет покончено, ей ничего не придется скрывать, а значит, будет покончено и с лакеем Редером, который кое-что о ней знает.
      Она потребовала обратно свое письмо.
      Он понятия не имеет ни о каком письме.
      Она сказала, тотчас же взволновавшись, что нельзя же быть таким мерзавцем!
      Он ответил, что он как раз и есть мерзавец-лакей, а не аристократ-лейтенант.
      Она заявила, что едет в Остаде к Фрицу и пошлет его сюда, тогда Редеру не поздоровится.
      Лакей Редер только взглянул на нее своими мутными, мертвыми глазами, она затрепетала. Слишком поздно поняла она, что взялась за дело не с того конца. Слишком поздно начала она молить, предлагала то одно, то другое, посулила деньги, обещала даже место старого Элиаса в замке. Она добьется этого от дедушки с бабушкой!
      Он только улыбался.
      Виолета долго раздумывала, она побледнела, надо во что бы то ни стало получить у него письмо. Она знала, что вторично Фриц не простит ей такого легкомыслия. Вполголоса, заикаясь, она обещала ему позволить еще раз то, что он тогда... ведь он понимает... в ее комнате... Она дает ему честное слово, но пусть тотчас же вернет письмо...
      Она добилась большего, чем ее мать, она видела, что он заколебался. Воспоминание о тех тайных мгновениях, о высшем блаженстве его жизни, вызвало краску на его впалых щеках, очертило на них круглые багровые пятна. Он глотнул воздуху.
      Но Редер одумался. Он долго размышлял, целые недели. У него был определенный план, и это письмо играло в нем определенную роль. Одной Виолеты было ему недостаточно, одна Виолета была ничто, просто женщина, немножко попригляднее, чем Армгард, - нет, тут важен был и лейтенант. Важна была ее тоска по лейтенанту, ее любовь к нему, ее отвращение к Редеру, лакею...
      - Так вы, барышня, едете сегодня в Остаде? - спросил он.
      Виолета уже торжествовала победу.
      - Ведь я же сказала, Губерт, мы сейчас же едем. Скорее достаньте письмо, прежде чем придет папа!
      - Если вы, барышня, сегодня не поедете в Остаде и сегодня же вечером позволите мне то, что обещали, я вечером верну письмо.
      Она чуть не рассмеялась ему в лицо. Ради него отказаться от поездки в Остаде, к лейтенанту? Да он идиот! Ее охватило чувство гнева:
      - Если вы сейчас же не отдадите мне письмо, я все расскажу папе, вы вылетите вон и уже никогда в жизни не получите должности!
      - Как вам угодно, барышня, - сказал он невозмутимо.