- Правда? Я тоже говорю! Если уж покупать, так приличную вещь!
      - Мама, должно быть, не совсем того же мнения?
      - Пока еще не совсем! Но погоди, вот поедет покататься, другое запоет.
      - Слушай, папа...
      - Да? Что тебе?
      - Когда можно будет покататься? Сегодня можно?
      Ах! Оба ребенка радовались одинаково. Нянек не было, - няньки сидели в конторе.
      - Знаешь, папа, что я придумала. Что, если нам прокатиться по лесу? Там ведь жандармы устроили облаву на арестантов. А вдруг мы их поймаем! Наша машина такая неслышная и быстрая! А затем можно заехать в Бирнбаум. Дядя Эгон и кузены лопнут от зависти.
      - Не знаю, - нерешительно заметил ротмистр. - Может быть, и мама поедет?
      - Ну что ты, мама! Ей приятней сидеть в конторе!
      - Та-ак. А что шофер делает?
      - Обедает на кухне. Но он скоро кончит. Позвать?
      - Хорошо! Послушай-ка, Вайо! Отгадай, кого я сегодня в поезде встретил?
      - Кого? Как я могу угадать, папа? Да кто угодно из соседей мог быть в поезде. Дядю Эгона?
      - Ну что ты! Тогда бы я тебе и угадывать не предложил! Нет, нашего лейтенанта!
      - Кого? - Виолета покраснела как жар. Она опустила голову. В смятении она так сильно нажала на гудок, что автомобиль громко заревел.
      - Перестань безобразничать, Вайо! Понимаешь, Виолета, того самого лейтенанта, который был тогда так невежлив... - Шепотом: - Того самого, что с оружием...
      - Ах, того, - шепнула Виолета. Она все еще не поднимала головы, она возилась с рулем. - Я думала, ты имел в виду кого-нибудь из знакомых...
      - Нет, тогдашнего грубияна! Помнишь: "В присутствии дам о таких вещах не говорят!" - Ротмистр рассмеялся, но сейчас же опять стал серьезен. Он, кажется, довольно важная птица, Вайо, что верно, то верно; несмотря на молодость, дельный малый.
      Дочь совсем тихо:
      - Да, папа...
      - В сущности он виноват, что я купил машину. - Тоже совсем тихо, очень таинственно: - Виолета, они задумали большое дело, и твой папа с ними заодно...
      Ротмистр фон Праквиц всего третий раз за день проговорился о своей тайне; вот почему это все еще доставляло ему удовольствие.
      - Против социалистов, папа?
      - Правительство будет свергнуто, дочка. (Это было сказано очень торжественно.) Послезавтра, первого октября, я для этого поеду на автомобиле в Остаде!
      - А лейтенант?
      - Какой лейтенант? Ах, тот лейтенант! Ну, он, конечно, тоже принимает участие.
      - И бои будут, папа?
      - Вполне возможно. По всей вероятности. Но, Виолета, ты ведь не боишься? Дочь офицера! Я проделал мировую войну, неужели же мне бояться каких-то уличных боев.
      - Нет, папа!
      - Ну то-то же! Выше голову, Виолета! Смелость города берет! Слушай, шофер, верно, уже поел. Позови его. Надо вернуться засветло.
      Он видел, как дочь вылезла из машины и медленно, опустив голову, в раздумье пошла к дому. "Вот она меня по-настоящему любит, - с гордостью подумал ротмистр. - Как она вздрогнула, когда услышала, что будут бои. Однако она замечательно умеет владеть собой!" Но ротмистр радовался не любви своей дочери, а только возможности мысленно попрекнуть этой любовью жену, которая ни на минуту не подумала о тех опасностях, навстречу которым он шел, она думала только о покупке автомобиля, о хозяйственных трудностях, арендной плате, доверии...
      А пока ротмистр, гордый любовью дочери, которая ценит его, одевается для автомобильной прогулки, Вайо, словно пришибленная, стоит в небольшой прихожей с одной думой на сердце: "Послезавтра! Мы так больше и не видались, а его могут убить. Послезавтра!"
      11. ФРАУ ЭВА И ШТУДМАН СДРУЖИЛИСЬ
      После ссоры с мужем фрау фон Праквиц без какой-либо определенной мысли поднялась к себе в спальню. Фрау Эве казалось, что ей надо поплакать. Она посмотрела на себя в зеркало, висевшее над умывальником; уже не совсем молодая, но еще очень недурная собой женщина, чуть выпуклые глаза, как при базедовой болезни, в данный момент какие-то застывшие. У нее было такое ощущение, словно жизнь покинула ее, она зябла, сердце в груди было мертво, как камень...
      Но вскоре она позабыла, что стоит перед зеркалом и рассматривает себя...
      "За какие достоинства? - снова шептал ей внутренний голос. - Ведь было же что-то, за что я его полюбила! Что я в нем видела? И так долго!"
      Бесконечная вереница картин проносилась перед ней, воспоминания о том времени, когда они только что поженились. Молодой лейтенант; обер-лейтенант; зов из сада; как очаровательно безрассудно он вел себя при рождении Виолеты; первое возвращение подвыпившего мужа с товарищеской пирушки, гарнизонный праздник летом - внезапно нахлынувшее на них обоих острое влечение толкнуло их, женатых людей, в объятия друг другу тут же в парке, полном гостей, заставив позабыть о положении, о людской молве; его первые седые волосы: он начал седеть уже на тридцатом году - тайна, которая была известна только ей одной, его флирт с Армгард фон Буркгард; корзина с деликатесами от Борхарда, которую он привез ей, и вдруг ей стало ясно: раз и навсегда прошло то, из-за чего пролито столько слез.
      Тысяча торопливо мелькающих воспоминаний, светлых и темных, но все погружены в бледную, недобрую, серую муть. Когда любовь ушла, у женщины вдруг открываются глаза... Она видит того, кого прежде любила, таким, каким видят его остальные, такой же, как и все, самый дюжинный человек, без особых достоинств... и тогда она смотрит на этого обыденного человека безжалостными глазами жены, которая два десятка лет прожила с ним бок о бок, наперед знает каждое его слово, посвящена во все мелочи, во все его слабости - вот тут-то, да, именно тут, и встает беспощадный вопрос: "Во имя чего? За какие достоинства? Чего ради я так много терпела, улаживала, прощала, что в нем такого, ради чего я приносила все эти жертвы?"
      Ответа нет, образ, в который только любовь вдохнула жизнь, без любви стал безжизненным, какой-то шутовской персонаж, гримасы, капризы, грубости - невыносимая марионетка, каждая веревочка, которой она приводится в движение, нам известна.
      Фрау Эва услышала на лестнице шорох шагов; она вздрагивает и приходит в себя. Она слышит голоса двух мужчин, верно, Губерт с шофером спускаются из мезонина. Шофер, дорогой автомобиль! На минуту Эву охватывает желание быть дочерью своего отца - хитрой, себе на уме...
      "Пусть похозяйничает! - думает она. - Он хочет быть всему головой увидит, каково управляться без меня и... Штудмана! Деньги за машину, за аренду... Скажу Штудману, пусть завтра не едет, пусть не привозит денег... И людей для уборки картофеля пусть не нанимает... Увидит, как безнадежно увязнет в первую же неделю! Я и вправду устала вечно вымаливать у него разрешение делать то, что надо... Вот теперь увлечен путчем, а это ведь тоже очередная авантюра, папа не с ними, Штудман не с ними, брат не с ними - его уговорили в последнюю минуту! Увидит..."
      Но это лишь нашло на нее и тут же исчезло. Она смотрит на свое лицо в зеркале, совсем близко; у рта залегла самодовольная черточка. Эта черточка ей не нравится: теперь глаза уже блестят, но и блеск этот ей тоже не нравится: таким огнем сверкает злорадство.
      "Нет, - решает она, - так не надо. Этого я не хочу. Если это действительно конец, как мне сейчас представляется, то и без моего участия все развалится. Буду и дальше делать все, что могу. Не так уж теперь много, пыла уже нет, любви нет, только долг остался. Но я всегда изо всех сил старалась выполнить свой долг. Серьезно упрекнуть себя мне не в чем за все эти годы..."
      Она опять внимательно посмотрела на себя в зеркало. Выражение лица напряженное, кожа вокруг глаз тонкая, изрезана морщинками, сухая. Она решительно берет баночку с кремом и натирает лицо. Осторожно кончиками пальцев массируя кожу, думает: "Не все еще для меня кончено. Я в цвете лет. Если не буду распускаться, если буду меньше есть, я легко могу сбавить пятнадцать или двадцать фунтов - тогда фигура будет как раз в норме..."
      Пять минут спустя фрау Эва фон Праквиц уже сидит в конторе у господина фон Штудмана. Фон Штудман и не подозревает, что на душе у хозяйки поместья. Фрау Эве, которая четверть часа назад поняла, что не любит больше мужа, которая решила во что бы то ни стало выполнить свой долг, но которая все же допускает для себя возможность личного счастья, - фрау Эве приходится выслушать длинный, обстоятельный доклад о том, каким образом фон Штудман надеется достать деньги и в срок уплатить за аренду.
      "Старый гувернер!" - думает она, но думает ласково. Фрау Эва уже не молоденькая девушка, она знает мужчин (ибо если "по-настоящему" знаешь одного мужчину, знаешь всех мужчин), она знает, что мужчины поразительно недогадливы. Женщина может изнывать рядом с ними, тоскуя по ласке, а они будут долго и обстоятельно доказывать ей, что им нужен новый костюм, почему им нужен новый костюм, какого цвета должен быть новый костюм... И потом вдруг спросят удивленно и даже чуточку обиженно: "Да ты вообще-то слушаешь? Что с тобой? Тебе нездоровится? У тебя такой странный вид!"
      Фрау Эва положила ногу на ногу. Юбки носят теперь короткие, поэтому во время штудманского доклада она может любоваться своими ногами. Она находит, что ноги у нее еще очень красивые; если худеть, то хорошо бы похудеть в бедрах и сзади, но худеешь всегда там, где это менее всего желательно.
      Подобные мысли имеют, по-видимому, магнетическую силу: вдруг они оба замечают, что замолчали.
      - Так как же вы говорите, господин фон Штудман? - спрашивает фрау Эва и смеется. - Простите, мои мысли были далеко.
      Она, насколько возможно, натягивает юбку на ноги.
      Штудман охотно прощает ее, так как его мысли тоже отклонились в сторону. Он с жаром снова принимается за доклад. Выясняется, что во Франкфурте-на-Одере живет сумасшедший человек, он готов завтра же предоставить всю сумму, требуемую за аренду, новенькими бумажками, если контора поместья Нейлоэ обяжется поставить ему в декабре тысячу центнеров ржи.
      Фрау фон Праквиц поражена:
      - Но это же сумасшедший! Ведь завтра он получит на эти деньги три тысячи центнеров!
      В первую минуту он тоже так подумал, признается Штудман. Но дело в том, что этот человек, - он богатый рыботорговец, - завтра или через неделю, все равно, обменяет эти три тысячи центнеров ржи только на бумажные деньги. А теперь все избегают бумажных денег, стараются вложить их в товар, ценность которого не падает, верно поэтому он и подумал о ржи.
      - Но почем он знает, что в декабре не будет то же самое? - воскликнула фрау фон Праквиц.
      - Этого он, разумеется, знать не может. Он надеется, предполагает, спекулирует на этом. В Берлине недавно было совещание, ждут введения твердой валюты. Ведь не может же марка падать вечно. Спор идет о том, что положить в основу: золото или хлеб. Он, верно, думает, что в декабре будут новые деньги.
      - А для нас что-нибудь от этого изменится?
      - Насколько я понимаю, нет. Нам так или иначе надо будет поставить тысячу центнеров ржи.
      - Тогда так и сделаем! - сказала фрау фон Праквиц. - Более благоприятной возможности снять эту тяжесть с плеч у нас все равно нет.
      - Может быть, все-таки спросить раньше Праквица? - предложил Штудман.
      - Хорошо! Если вам хочется. Только - зачем? Ведь вам даны все полномочия.
      Удивительный народ женщины. В эту минуту о ногах и речи не было, говорили о деле, об аренде, о твердой валюте и все же: как только фрау Эва поставила под сомнение, стоит ли обращаться к мужу, снова в трезвый разговор прокралось что-то смутное, недоговоренное. Звучало чуточку так, словно речь шла об умирающем, если уж говорить откровенно.
      Фон Штудман сказал шепотом:
      - Да, конечно! Только дело в том, что вы оба принимаете на себя обязательство поставить рожь в декабре.
      Она не поняла:
      - Ну и что же?
      - В декабре! Вы обязаны, при любых обстоятельствах, поставить в декабре. Тысячу центнеров ржи. При любых обстоятельствах, через два месяца.
      Фрау фон Праквиц, перед тем как закурить, постучала сигаретой по крышке портсигара. Между бровями у нее залегла морщинка. Потом она поудобнее положила ногу на ногу, однако совершенно бессознательно. И Штудман тоже этого не заметил.
      - Понимаете, сударыня, - заявил Штудман после некоторого молчания. Это будет личное обязательство, взятое на себя супругами фон Праквиц, не конторой имения Нейлоэ. Вы должны будете поставить тысячу центнеров ржи, даже если... словом, где бы вы ни были...
      Опять молчание, длительное молчание.
      Затем фрау фон Праквиц встрепенулась и сказала с живостью:
      - Заключайте сделку, господин фон Штудман. Заключайте, ни с чем не считаясь. - Она сидела, закрыв глаза, красивая, полная белотелая женщина, она ушла в себя. Она была похожа на кошку; на кошку, которая нежится; на кошку, которая охотится за мышкой. Она добавила улыбаясь: - Если мы до декабря лишимся аренды, отец не оставит меня. Тогда я возьму аренду на себя и поставлю требуемую тысячу центнеров...
      Штудман словно окаменел. Невероятная весть коснулась его слуха - ах, эти женщины!
      Фрау фон Праквиц улыбается. Она улыбается не Штудману, а чему-то воображаемому между печью и полкой с узаконениями. Она протягивает ему руку и говорит:
      - И я надеюсь, что вы тоже не оставите меня, господин фон Штудман?
      Штудман, потеряв всякое самообладание, не спускает глаз с руки. Полная, очень белая женская рука, пожалуй, колец излишне много. У него такое ощущение, будто его ударили по голове. Что она сказала? Не может быть, этого она не могла иметь в виду. Он осел...
      - Осел! - говорит она глубоким, сочным, теплым голосом. На минуту рука касается его губ. Он чувствует, какая она свежая и мягкая, он ощущает аромат, нет, не только духов, аромат чего-то живого, цветущего, чего-то манящего и обещающего. Он подымает голову, он весь красный. Это надо обдумать, положение трудное, Праквиц как-никак его давний друг...
      Он встречается с ней взглядом, она смотрит на него со смешанным выражением превосходства, насмешки и нежности...
      - Милая фрау фон Праквиц... - лепечет он в смущении.
      - Да, верно, - смеется она, - я все собираюсь вас спросить, как вас, собственно, зовут по имени?
      - По имени? Видите ли, дело в том... Я не люблю своего имени... Меня, видите ли, зовут Этцель...
      - Этцель? Этцель? Ведь это же?..
      - Совершенно правильно, - торопливо поясняет он. - Аттила или Этцель, вождь гуннов, который со своими монгольскими ордами ворвался в Европу, грабя и разоряя все вокруг. Около четырехсот пятидесятого года после рождества Христова - Каталаунская битва. "Дикость была ему столь же свойственна, как величие и суровость". Но, как я уже сказал, я не люблю своего имени. Это семейная традиция.
      - Нет, Этцель совершенно невозможно, ведь папа назвал Аттилой своего гусака. А как звали вас друзья? Праквиц всегда говорит просто Штудман.
      - Так же и все остальные. - Он вздыхает. - Я, верно, не подхожу для фамильярного обхождения. - И чуть покраснев: - Иногда меня называли еще "нянькой". А в полку прозвали "мамочкой".
      Штудман, нянька, мамочка... Она сердито качает головой.
      - Вы действительно невозможный человек, господин фон Штудман, нет, надо придумать что-нибудь другое...
      Штудман на седьмом небе.
      - Но, милая фрау Эва! Неужели вы серьезно? Я ведь такой скучный человек, педант, мямля - а вы...
      - Тихо, - останавливает она его и качает головой. - Подождите! Не забудьте, господин фон Штудман, я пока спросила вас только о вашем имени... ни о чем больше. - Она делает паузу. Подпирает голову рукой, тихо позвякивают браслеты. Она вздыхает. Зевает самым очаровательным образом. Настоящая кошечка, умывается, потягивается, делает все что угодно, только не смотрит на воробья, которого сейчас сцапает. - А тут еще машина...
      - Какая машина? - Он опять выбит из колеи. Для трезво мыслящего человека ее сегодняшние переходы слишком неожиданны.
      Она указывает пальцем на окно, но на улице не стоит никакой машины.
      И все-таки он ее понял.
      - Ах, вот оно что, та машина! В чем же дело?
      Теперь она говорит холодным, деревянным голосом:
      - Он ее купил.
      - Да ну? - Штудман задумался. - Дорогая?
      - Семнадцать тысяч.
      Штудман в отчаянии разводит руками.
      - Совершенно невозможно, - шепчет он затем.
      - А в рассрочку?
      - И в рассрочку.
      - Послушайте, господин фон Штудман, - говорит она, несколько оживляясь, но все тем же холодным, немного злым тоном. - Поезжайте завтра во что бы то ни стало во Франкфурт и достаньте деньги за аренду, и только.
      - Слушаюсь.
      - Что бы вам ни говорили, вы поедете и привезете только эти деньги. Решено?
      - Совершенно твердо!
      - Завтра вечером вы передадите Праквицу деньги для уплаты за аренду. Понимаете, Праквиц должен сам отдать деньги моему отцу. Вы понимаете?..
      - Слушаюсь.
      - Постойте. Праквиц наметил на послезавтра небольшую поездку. Ну, это не наше дело. Он может передать деньги завтра же вечером. Вы меня понимаете?
      - Не совсем, но...
      - Хорошо, хорошо. Если вы в точности выполните то, что я говорю... Праквиц своевременно получит деньги для уплаты за аренду, этого достаточно. Может быть, вы возьмете с него расписку?
      - Если вам угодно, - нерешительно соглашается Штудман. - Обычно мы с Праквицем не...
      - Ну, разумеется, обычно нет. А теперь да! - выразительно говорит фрау Эва. Она встает. Подает ему руку. Она снова помещица, хозяйка Нейлоэ. Итак, до свидания, господин фон Штудман. Я увижу вас, верно, только по возвращении из Франкфурта. Желаю удачи.
      - Премного благодарен, - говорит Штудман. Он с безнадежностью смотрит ей вслед. Надо бы все окончательно выяснить, обо всем договориться, а тут ничего! Этцель и поцелуй руки! Так ведь подобные вещи не делаются!
      Покачав головой, Штудман принимается составлять объявление: "Требуются люди для уборки картофеля..."
      На улице веет сентябрьский ветер. Он срывает вялые листья, уносит их.
      "Вот и осень пришла, и зима уже не за горами", - нашептывает фрау Эве какой-то внутренний голос. Но она подтягивается. От ветра платье липнет к телу, она ощущает свежую прохладу, она идет навстречу ветру.
      Нет, осень пришла не для всего, она пришла только для того, что созрело для смерти... Фрау Эва чувствует себя еще молодой. Она идет навстречу ветру. Она подготовила испытание, своего рода суд, она вмешивается в дела судьбы! Заплатит господин фон Праквиц за аренду? Заплатит или нет? Теперь все дело в этом.
      12. ПАГЕЛЬ ВСТРЕЧАЕТ МЕЙЕРА В ЛЕСУ
      В спокойном, хорошем настроении идет Пагель к лесу, в лес, следом за жандармами - ловить арестантов. Уже давно не во власти таких людей, как ротмистр фон Праквиц, испортить ему настроение. Что за ребенок этот мужчина, глупый, безрассудный ребенок! Вернулся домой в новенькой машине и первое, что сделал, показал молодому человеку, что он здесь хозяин! Молодого человека это не задевает, он охотно отправился в лес; его совсем не устраивает сидеть в конторе с таким "поильцем-кормильцем". Ему куда больше нравится в лесу!
      Ну и потешный же тип, его шеф. Накричал на подчиненного, когда тот в любой момент может поднять палец, показать на машину и спросить: "Ну - а как поживают мои две тысячи марок золотом?"
      Сделать это он бы, пожалуй, не сделал. Штудман уж позаботится, чтобы деньги не пропали и вернулись, когда надо будет, к хозяину. В свое время ротмистру было сказано: "Э, бросьте! Я вовсе не собираюсь требовать свои деньги обратно!"
      Тогда ротмистр покраснел и очень горячо стал говорить о "долге чести". С тех пор много воды утекло, многое изменилось, кое-какие письма написаны, кое-какие получены.
      Теперь отношение к деньгам иное, теперь, когда приходится платить из маленького ежемесячного жалованья, на которое ротмистр милостиво согласился ("хотя, собственно, еще ничего не сделано"), когда приходится платить из жалких карманных денег за почтовые марки, подметки, стирку, белые воротнички, сигареты, теперь небольшие взносы в рассрочку пришлись бы очень кстати. Но если только заикнуться об этом, ротмистр опять покраснеет и возмущенно крикнет: "Но, Пагель, милый человек, вы же знаете, как у меня именно сейчас туго с деньгами!"
      Несмотря на это, у подъезда стоит блестящая новенькая машина! Несмотря на это, тебя, словно глупого мальчишку, отсылают в лес. Ну, право же, потешный тип!
      Погруженный в такие мысли, Пагель все дальше углубляется в лес. Он понятия не имеет, куда направились жандармы. Он не был в конторе, когда это обсуждалось. Но если держаться картофельного поля, то уж, конечно, наткнешься на них!
      Пока что он идет все дальше и размышляет. Спокойный и довольный. Право же, не надо думать, что он сердится на ротмистра. Ни капельки! Люди такие, как есть. Глупые люди - прекрасный фон для Петры. Чем глупее они, тем резче выделяется на их фоне эта девушка. С чувством глубокой нежности и привязанности думает Вольфганг о своем Петере. Это чувство все крепнет. В нем не столько тоски и желания, сколько радости, с тех пор как он узнал от Минны, что скоро станет отцом. Странное это чувство. Ужасно долго, целую четверть года, ровно 94 дня ему ждать - раньше она не позволила вернуться к ней! А пока он думает о том, сколько всего уже пережито вместе, вспоминает одно, вспоминает другое. Хорошо! Но и смешно же! Когда он жил вместе с Петрой, то, собственно говоря, мало о ней думал, тогда все для него вертелось вокруг рулетки. С тех пор как он поселился в Нейлоэ, он в сущности больше живет у мадам Горшок. Смешно! Наступит ли в жизни такое время, когда ты почувствуешь, что, где твое тело, там и душа? Когда ощутишь, что сейчас ты так счастлив, как больше не будешь ни разу в жизни? Ощутишь в самый этот миг! Не так, чтобы только потом спохватиться, вот когда я был счастлив, вот когда мы были счастливы!.. Нет, не так!
      Смешно, но и опасно! Пагель задумчиво насвистывает. Минутку он соображает, благоприятствует ли свист поимке в лесу арестантов? Скроются ли они, услышав его свист, или же нападут на него, чтобы отнять деньги, одежду, пистолет?! На короткий миг всплывает лицо Марофке с трясущимися обвислыми щеками. Но потом он с задором думает: "Пусть только придут!" Он сжимает в кармане рукоятку пистолета и громче насвистывает.
      Да, смешно и опасно постоянно думать только о любимой, сравнивать ее со всеми остальными - и всегда к ее выгоде! Пагель уже который раз задает себе вопрос, верен ли действительности образ Петера, который он себе создал? Одни только розы, нет, это не годится! У нее тоже должны быть недостатки, и стоит лишь подумать, как он их легко находит. Вот хотя бы ее манера молчать, когда что-либо ей не нравится или раздражает ее. Он спрашивает, что с ней? Ровно ничего. Однако он отлично видит, что-то есть! Что-нибудь он не так сделал? Нет, ровно ничего! Можно четверть часа убеждать ее, можно дойти до сумасшествия, до исступления от ее вечного "ничего", "ровно ничего", а ведь по всему видно!.. Ну, хорошо, вот вам недостаток и выискался. Впрочем, от этого он ее отучит. Такая девушка, как Петер, вообще не должна иметь недостатков. Он, другое дело, у него столько недостатков, что не стоит даже пробовать исправиться...
      Погруженный в свои мысли, Пагель все дальше углублялся в лесную чащу. Давно уже миновав картофельное поле, он забирается в самую дальнюю, незнакомую часть леса. Арестантов не видно, и жандармов тоже не видно и не слышно. Все же он идет дальше, решив в душе не присоединяться к глупой облаве, а вместо того пройтись в свое удовольствие по лесу. "Облава действительно глупая", - думает Пагель с риском нанести оскорбление всемогущему жандармскому офицеру, если эта облава его выдумка. Леса и леса, все снова и снова дремучие чащи, заказники - сплошные заросли молоденьких сосенок, в полтора роста, в рост человека, на сотни моргенов густой ельник, такой темный, что среди бела дня не различишь собственной ладони - и в такой глуши думают отыскать пять человек, хитрых, на все готовых головорезов, чья хитрость сосредоточена на одном: не попасться никому на глаза! Чепуха! Чистейшая чепуха, только здесь в лесу понимаешь всю невыполнимость этой задачи. Не стоит обшаривать вместе с остальными колючие елки и можжевельник, лучше он будет продолжать свой путь в приятном одиночестве.
      Итак, он продолжает свой путь в приятном одиночестве, но на следующем же повороте говорит "Гоп-ля!", и вот он уже не один. Потому что навстречу ему идет какой-то коротышка в меховой куртке. Сказать "идет" не совсем правильно: коротышка выделывает какие-то трели, стаккато, только не голосом, а ногами. Вот он мрачно шагает прямехонько на Пагеля и вдруг ни с того ни с сего - гоп-ля, гоп-ля-ля - пошел выбивать ногами чечетку.
      - Окаянные корни! - ругается он что-то слишком громко и мрачно шагает прямо вперед. Но теперь уже корень ни при чем. За шаг от Пагеля человек остановился, да так внезапно, что чуть не упал, Вольфганг подхватил его как раз вовремя.
      - Гоп-ля, господин Мейер! - говорит он приветливо. - По-ихнему коньяк, а по-нашему водка.
      Мейер-губан смотрит на своего заместителя в Нейлоэ маленькими покрасневшими глазками. Внезапно они озаряются светом сознания: нахальная ухмылка растягивает рот.
      - Ах, это вы! - визгливо говорит он. - А я уже думал... Ладно, сам справлюсь, что-то ноги не слушаются... Не видали поблизости моей машины?
      - Что? - спрашивает Пагель, и у него возникает подозрение. - У вас теперь тоже есть машина, господин Мейер? Как вы сегодня попали с вашей машиной в наш лес?
      - Вы уже тоже "наш" лес говорите? - рассмеялся Мейер. - Видно, здесь все такую моду взяли! Лесничий говорит: мой лес, ротмистр говорит: мои леса, барыня гуляет по своему лесу, Вайо ходит выслеживать своего зверя, а тот, кому лес действительно принадлежит, - старик тайный советник, тот говорит просто: "полдесятка сосен".
      Мейер рассмеялся, и Пагель тоже рассмеялся из вежливости, однако присутствие этого светила по части сельского хозяйства как раз сегодня здесь, в лесу, все еще кажется ему подозрительным.
      - Где же вы оставили машину, господин Мейер? - спросил он.
      - Если бы я, болван, это помнил! - воскликнул Мейер и ударил себя ладонью по лбу. - Значит, там ее нет? - Пагель покачал головой. - Ну, тогда двинемся сюда.
      Мейер как будто не сомневается в том, что Вольфганг пойдет за ним, и это отчасти рассеивает сомнения Пагеля, заподозрившего в Мейере сообщника сбежавших арестантов.
      Теперь Мейер спокойно шагает рядом с Пагелем и держится довольно прямо. Он все время что-то бормочет, видно, доволен, что нашел слушателя.
      - Меня, видите ли, что-то ноги не слушаются! Вспрыснули с приятелем одно дельце; собственно, он мне не приятель, да думает, что приятель. Ну, чем бы дитя ни тешилось... А потом я вылез здесь, позабыл уже, как оно называется, где-то здесь, я еще набреду. У меня замечательная память на местность...
      - Правильно!
      - Теперь подымемся налево, по этой просеке. Как вас зовут, я тоже позабыл, в жизни со столькими людьми сталкиваешься, в последнее время особенно, ведь во всякую работу надо втянуться, но на имена у меня память хорошая, это и полковник говорит...
      - Что за полковник? Разве вы теперь на военной службе?
      Ясный, подозрительный, совершенно трезвый взгляд устремлен на Пагеля. "Он не так нализался, как представляется, - думает Пагель. - Надо быть начеку!"
      Но в следующее мгновение Мейер уже опять смеется, он готов к отпору.
      - А вы разве на военной службе? Так чего же вы хозяина "господин ротмистр" называете? Купил себе, стервец, шикарный автомобиль, видел сегодня во Франкфурте, как он гонял, когда испытывал машину. Помирать, так с шиком!.. Ну, а как наша милочка Вайо поживает?
      - Здесь вашей машины тоже как будто нет.
      - Чего гримасу скорчили, смехота да и только! Определенно тоже шиш с маслом получили. Все еще лейтенант на первом месте? Господи боже мой, что за девочка! Ух, верно, сладко такую любить. - И совсем другим тоном, с угрозой: - Ну, теперь шиш с маслом получит господин лейтенант, да, ему теперь солоно придется! Не мешает ему вымыться почище, его определенно пристрелят!
      - Вы, само собой, безумно ревнивы, господин Мейер? - любезно осведомляется Пагель. - Это вы, должно быть, из-за лейтенанта и кричали тогда ночью? Снятую вами копию письма я, между прочим, нашел в комплекте "Областных ведомостей".
      - А-а, ту дурацкую копию! Подумаешь, важность! Такими мелочами мы больше не занимаемся. Теперь большими делами заворачиваем! Н-да, в этом провинциальные юнцы вроде вас ничего не смыслят. Вам и не снилось, сколько я денег загребаю!
      - Да это же сразу видно, господин Мейер!
      - Правда? Вот - кольца, все настоящие, драгоценные камни. У меня знакомый есть, так он мне их за полцены уступает. Я же за все валютой плачу...
      Опять он сразу оборвал свою речь, опять тот же затаенный подозрительный взгляд исподлобья. Но Пагель пропустил мимо ушей это предательское слово, Пагель шел по другому следу.
      - А это не опасно, господин Мейер, при таких драгоценностях и деньгах разгуливать одному по лесу? Как бы чего не случилось.
      - Чего там, - презрительно ухмыляется Мейер. - Что со мной случится! Со мной никогда ничего не случается. В каких я только не бывал переделках, вам, братец вы мой, и во сне не приснится, и ничего не случилось. Здесь, говорит он и несколько раз топает ногой о землю, - здесь, в этом самом лесу шел за мной следом человек, целые четверть часа, приставив пистолет мне к башке, - и хотел меня пристрелить. Ну и что - пристрелил?
      - Да, попали в переделку! - нервно смеется Пагель. - Просто не верится... Должно быть, он все-таки не всерьез...
      - Он-то? Нет, он всерьез! Штучка-то у него была заряжена, и только потому он меня не сразу чикнул, что хотел зайти подальше, в местечко поукромнее. Чтобы мой труп не так быстро нашли...
      От этих слов веет чем-то темным, жутким. Пагель исподтишка глядит на Мейера; может, все это и неправда, но этот недоросток уверен, что правда... угрожающе шевелит он губами...
      - Только он, собака, у меня не уйдет! Я натерпелся страху, а он в сто раз больше натерпится! Я ушел, а он не уйдет...
      - Знаете, господин Мейер, - холодно говорит Пагель, - если, не дай бог, найдут господина лейтенанта убитым, будьте спокойны, я не теряя ни минуты сообщу в полицию.