- Ну и вредная баба! - в отчаянии воскликнула барыня. - Что притворяешься? Будто не понимаешь, что я здесь как на иголках сижу. Что узнала?
      - Ничего особенного, - сказала Минна со скучающим видом. - Только то, что вы, барыня, скоро бабушкой станете!
      И Минна с проворством, какое трудно было предположить у такой старой костлявой карги, юркнула в кухню, а из кухни к себе в комнату и так громко хлопнула дверью, что сразу стало ясно: на сегодня аудиенция окончена!
      - Черт знает что! - сказала старая барыня, энергично потерла нос и мечтательно уставилась на то место на ковре, где только что стоял ее домашний дракон. - Нечего сказать, сюрприз. Бабушка! Только что была одинокой женщиной, никого у меня не было, и вдруг бабушка... Ну, эту микстуру я еще подожду глотать, как бы ты ловко мне ее ни преподнесла, ах ты старая мстительная карга!
      И фрау Пагель потрясла кулаком в пустой передней и удалилась в свои покои. Однако надо полагать, новость подействовала на нее неплохо, ибо она так быстро и крепко заснула, что не слышала, как Минна еще раз шмыгнула из дому, с письмом в руке, которое она даже понесла на почтамт, а время было уже за полночь.
      И это письмо положило начало той переписке с Нейлоэ, благодаря которой Вольфганг Пагель стал человеком, готовым, по словам господина Штудмана, обнять весь мир, и это несмотря на то, что в письмах не было ни строчки от Петры!
      3. СТРАХИ НАДЗИРАТЕЛЯ МАРОФКЕ
      Если Вольфганг Пагель, отправляясь к арестантам, не брал с собой Виолеты, и если она беспрекословно подчинялась этому, хотя провести утро с молодым человеком ей было бы приятней, то здесь действовала высшая воля, которой подчинялись все в Нейлоэ: воля старшего надзирателя Марофке. Этот потешный заносчивый человечек с торчащим брюшком допекал не только вверенных ему заключенных. Когда он приходил в контору с каким-нибудь очередным требованием, фрау фон Праквиц вздыхала: "Господи боже мой!", а господин фон Штудман сердито морщил лоб. Коллеги надзиратели и помощники надзирателей поругивали своего коллегу, но шепотком; зато служанки на кухне ругали "зазнавшегося шута", нисколько не стесняясь, очень громко.
      Постоянно Марофке был чем-нибудь недоволен, вечно что-нибудь было не по нем. То баранина на обед арестантам чересчур жирна, то свинина чересчур постна. Уже три недели не дают гороха, зато два раза на одной неделе варили капусту. Люди запаздывают с работы, а кухня запаздывает с обедом. Это окно надо замуровать, а то заключенным видно комнату, где живут служанки. Недопустимо, чтобы в уборную около казармы для жнецов ходили и деревенские, в том числе и женщины. Также недопустимо присутствие женщин вблизи работающей партии, это волнует арестантов.
      Жалобам не было конца, требования не прекращались! Сам же черт толстопузый жил себе припеваючи. Надзор за арестантами он обычно возлагал на своих подчиненных, четырех надзирателей. А сам чуть не целыми днями сидел в казарме, заполнял с важным видом списки или строчил донесения тюремному начальству, а то, не зная покоя, ходил по казарме, перетряхивал постели, обыскивал. Ручка от ложки, из которой арестант сделал себе прочищалку для трубки, навела его на усиленное размышление. Что тут кроется? Ну да, прочищалка для трубки, но если кто смастерил прочищалку, почему бы ему не смастерить и отмычку! И он проверял все замки, прутья в решетках и те места в стене, куда были вделаны прутья. Потом он шел в уборную, поднимал крышки и разглядывал, что брошено вниз. Только ли клозетная бумага, или может быть, разорванное на клочки письмо.
      Но чаще всего он сидел на скамейке перед казармой, на самом солнцепеке, сложив руки на жирном брюшке, вертел пальцами, закрывал глаза и думал. Люди видели, как он сидит спокойно дремлет, и презрительно усмехались. Потому что в деревне в страдную пору здоровому человеку стыдно сидеть сиднем. Всем найдется дело, рук всегда не хватает.
      Но надо признаться, что господин старший надзиратель Марофке не просто дремал на солнышке: он действительно думал. Он непрестанно думал о вверенных ему пятидесяти арестантах. Он вспоминал, которая у кого судимость, какие за кем числятся проступки, сколько каждому лет, какие у него связи с внешним миром, сколько ему еще осталось отсидеть. Он перебирал одного за другим, размышлял над тюремными событиями, над разными мелкими происшествиями, по которым, однако, сразу видно, чего можно ждать от человека. Он не спускал глаз с арестантов, когда они ели, отдыхали, болтали, спали. Он замечал, кто с кем разговаривает, кто с кем водит дружбу, кто кого недолюбливает. И результатом его дум и наблюдений были постоянные перемещения; врагов он соединял, дружбы расстраивал. Тех, кто питал друг к другу неприязнь, он укладывал на соседние кровати. Марофке непрестанно менял места за столом, он назначал кому с кем идти в паре, кому работать в одиночку, с кого надзирателям не спускать глаз.
      Арестанты ненавидели Марофке как чуму; надзиратели, которым он доставлял кучу хлопот, кляли его у него за спиной. При малейшем возражении Марофке делался красным как рак. Его толстый живот колыхался, обвислые щеки дрожали, он кричал:
      - Я за все с вас спрошу, надзиратель! Вы принимали присягу и обязаны исполнять свой долг!
      Штудман морщился и говорил:
      - Бывают же брюзги! Лучше всего не связываться с такими! На них сам господь бог не угодит!
      - Нет, на этот раз вы не правы, - возражал ему Пагель. - Он хитер как лиса, и человек дельный.
      - Оставьте, Пагель, - сердито говорил Штудман. - Ну когда вы видели, чтоб он исполнял свои служебные обязанности, как его коллеги? Сидеть на солнышке да придумывать новые поводы для брюзжания, это он умеет. К сожалению, я до него не касаюсь, он подчинен тюремному начальству, но будьте уверены: был бы я его начальником, у меня бы этот лодырь рысью бегал!
      - Очень дельный, - стоял на своем Пагель. - И хитер. И прилежен. Ну, да вы еще убедитесь.
      Да, один только Вольфганг Пагель и верил в достоинства этого несносного шута, потому, вероятно, они оба и ладили: да что там ладили, брюзга Марофке просто души не чаял в Пагеле.
      И в это утро Пагель, перед тем как ехать в поле, слез у казармы с велосипеда и навестил старшего надзирателя. Господин Марофке был очень чувствителен к такого рода вниманию.
      Он сидел за столом, красный как рак, уставясь в письмо, которое ему, по-видимому, только что принес почтальон. Пагель с первого взгляда понял, что собирается гроза, и спросил беспечным тоном:
      - Ну, что слышно нового, начальник?
      Марофке так быстро вскочил на ноги, что стул с грохотом опрокинулся.
      - Нового много! - Он звонко ударил по письму. - Да только ничего хорошего. Мое ходатайство, молодой человек, отклонено, ходатайство о замене.
      - А разве вы собирались нас покинуть? - с удивлением воскликнул Пагель. - Я ничего не слыхал.
      - Я вас покинуть? Что за чепуха! Это я-то буду просить, чтобы меня сменили на таком ответственном посту! Это я-то дезертир?! Нет, молодой человек, не в моих это правилах - пускай люди что угодно болтают!
      - Нет, - повторил он уже спокойнее, - вам я могу рассказать, вы не проговоритесь. Я просил сменить пятерых арестантов, так как я в них не уверен. А наши канцелярские болваны отклонили мое ходатайство - оно, видите ли, не обосновано. Им в канцелярию убитого надзирателя представить надо, тогда у них будет основание, тогда они будут довольны! Идиоты!
      - Да ведь у нас все тихо, мирно, - возразил Пагель успокоительно. - Я ничего не замечал. Или, может быть, у вас здесь этой ночью что случилось?
      - Вам тоже нужно, чтобы случилось, - угрюмо проворчал старший надзиратель. - Когда в арестантской команде что случится, поздно будет, молодой человек. Но на вас я не в претензии, у вас опыта нет, вы по части заключенных ничего не смыслите... Даже мои коллеги ничего не замечают: еще сегодня утром они опять говорили, что мне все мерещится, - лучше уж пусть мне мерещится, чем не хуже филина среди бела дня ничего не видеть!
      - Ради бога, что же такое творится? - спросил Пагель, удивленный его раздражением. - Что вы обнаружили, господин старший надзиратель?
      - Ничего, - сказал надзиратель угрюмо. - Ни записки, ни отмычки, ни денег, ни оружия - ничего, что указывало бы на побег или бунт. И все-таки чем-то пахнет. Я уже несколько дней принюхиваюсь, я такие вещи всегда замечаю, дело дрянь, что-то готовится...
      - Но почему? Что вы заметили?
      - Я уже больше двадцати пяти лет в каторжной тюрьме, - признался господин Марофке, не видя тут ничего предосудительного, напротив! - Я эту публику знаю. За всю мою службу у меня сбежали трое. Двое не по моей вине, а третий - когда я всего полгода прослужил; тогда ничего еще не знаешь. Зато теперь я кое-что знаю и клянусь вам: у этих пятерых что-то на уме, и пока я не удалю их из своей команды, я за команду не спокоен.
      - Кто же это? - спросил Пагель. Он уже подозревал, что у старшего надзирателя просто разыгралось воображение.
      - Я просил сменить следующих заключенных, - торжественно сказал Марофке: - Либшнера, Козегартена, Мацке, Вендта, Голдриана...
      - Да ведь это же самые покладистые, самые развитые, самые сообразительные из всех! - с удивлением воскликнул Пагель. - За исключением старика Вендта - тот звезд с неба не хватает.
      - Он у них так, на всякий пожарный случай. Стрясись что, они его подставят под удар. Но остальные четверо... - Он вздохнул. - Я всячески пробовал их разъединить. Разместил по разным комнатам, теперь все врозь спят, не сажаю рядом. Я потакаю одному и понукаю другого. Обычно это приводит их в ярость, - а тут нет; стоит мне отвернуться, они уже опять вместе, шушукаются...
      - Может, они просто между собой ладят? - высказал предположение Пагель. - Сдружились?
      - В тюрьме дружбы не водят, - заявил старший надзиратель. - В тюрьме человек человеку - враг. У нас если двое держатся вместе, значит, они о чем-то сговариваются. Нет, молодой человек, что-то здесь определенно нечисто; раз я, старший надзиратель Марофке, это вам говорю, можете не сомневаться!
      Некоторое время они молчали.
      - Ну, поеду в поле, - сказал наконец Пагель, чтобы как-нибудь уйти. Буду глядеть в оба, может, что и замечу.
      - Э, что вы можете заметить, - сказал старший надзиратель презрительно. - Это все продувные ребята - они старого криминалиста в пот вгонят. И моргнуть не успеете, как вам голову проломят. Нет, - сказал он задумчиво, - я все взвесил. Раз мое ходатайство отклонено, я на все пойду. Сегодня же за обедом спровоцирую бунт, насыплю им в еду соли, да, да, самой обыкновенной соли, я им так всю жратву изгажу, что не проглотить будет. А я их заставлю есть и стану их донимать и грозить, пока они не взбунтуются, и тогда у меня будет основание, тогда я выхвачу нужных мне пятерых людей и как зачинщиков отошлю их обратно в тюрьму. Заработают в наказание еще годик-другой.
      Он насмешливо хихикнул.
      - Черт знает что! - испуганно воскликнул Пагель. - А что как сорвется: пять человек против пятидесяти в тесном сарае!
      - Молодой человек! - сказал надзиратель, и теперь он уже не казался Пагелю смешным. - Если вы твердо знаете, что на вас собираются напасть из-за угла, что вы сделаете? Обернетесь и нападете сами! Это мое правило. Лучше пусть меня укокошат открыто, чем из-за угла.
      - Я приду к обеду и захвачу свою пушку! - быстро сказал Пагель.
      - Нет, уж это вы оставьте, - проворчал надзиратель. - В таких делах мне желторотые птенцы ни к чему, ваша пушка через минуту окажется в руках у ближайшего мошенника, а тогда: прости-прощай, любимый край. Нет, езжайте-ка по своим делам, а я подумаю, как мне их за столом рассадить, чтобы самых крикунов легко достать было резиновой дубинкой...
      4. СТРАХИ БЫЛИ НЕ НАПРАСНЫ
      Когда человек в чем-либо твердо убежден, от него исходит флюид, который передается и тому, кто с ним не согласен. Погруженный в раздумье, ехал Пагель по хорошо уже знакомой ему дороге к дальнему участку N_9, где шла уборка картофеля. Время от времени ему навстречу попадалась повозка, полная картофеля, и тогда он спрыгивал с велосипеда и узнавал у работника, хорошая ли уродилась картошка. Однако раньше, чем снова сесть на велосипед, он как бы невзначай спрашивал: "Что там на поле, все благополучно?" Но к чему было, собственно, спрашивать? Конечно, там на поле все было благополучно, работник что-то невнятно бормотал в ответ.
      Пагель ехал дальше. Нельзя поддаваться чужим галлюцинациям.
      Сентябрь был на исходе. Стоял погожий осенний день. Чуть свежий, с восточным ветром, - но на солнце и в защищенных от ветра местах было еще очень приятно и тепло. Пагель был защищен от ветра, он ехал по лесу; крайний участок N_9, самый дальний из всех, примыкал с двух сторон к лесу. Одной стороной он граничил уже с бирнбаумским полем. Совсем беззвучно, только чуть позвякивая цепью, катился велосипед по лесной дороге. Разумеется, там на поле все благополучно, и все же Пагель должен был признать, что участок N_9, лежащий километрах в шести от усадьбы, затерянный в лесу, вдали от жилья, был как раз подходящим местом для всяческих не дозволенных арестантам дел.
      Невольно нажал он сильней на педали, но сейчас же затормозил, рассмеявшись сам над собой. Ведь он же не хотел поддаваться чужим галлюцинациям. Уже неделю работали заключенные на дальнем участке, и за это время ничего не произошло. Значит, глупо сильней нажимать на педали, чтобы приехать минут на пять раньше: если за шесть рабочих дней ничего не произошло, то лишних пять минут роли не играют.
      Пагель постарался представить себе, что вообще могло бы случиться. Арестанты работают в открытом поле, четырьмя партиями по двенадцать тринадцать человек в каждой, в десяти шагах за каждой партией стоит надзиратель с ружьем наготове. Впереди, все время у него на глазах, ползают на коленях арестанты. Арестант не мог даже встать, не спросясь у надзирателя. Не успеет он сделать три шага, как получит пулю в спину. Стрелять будут в упор, без предупреждения, это они знали. Теоретически, конечно, могло случиться, что двое или трое пожертвуют собой ради остальных. Когда надзиратель расстреляет все патроны, остальным - пока он перезарядит ружье, пока выхватит револьвер - может быть, удастся бежать. Но практически арестанты не способны на такое самопожертвование, здесь каждый думает только о себе и готов пожертвовать всеми, только не собой.
      Нет, здесь в поле ничего не случится, скорее в казарме. Марофке затевает сегодня за обедом опасную игру. Пагель дал себе слово прийти со своей пушкой хотя бы под окно. А ведь, возможно, что Марофке решился на эту игру зря, под влиянием разыгравшегося воображения, галлюцинаций...
      Медленно едет Пагель дальше и во время езды раздумывает.
      Как раз это раздумье, самостоятельное, упорное раздумье, стремление понять, и отличало Пагеля от многих молодых людей, да и от большинства стариков. Он не любил протоптанных дорожек, он хотел идти собственным путем. Все в Нейлоэ считали старшего надзирателя Марофке ленивым, заносчивым, глупым фанфароном. На Пагеля это не оказывало никакого влияния, он держался совершенно обратного мнения. И если Марофке говорит, что у него в команде не все благополучно, то отделываться словами: "Все вздор!" - глупо, как бы мало обосновано ни казалось это утверждение.
      В одном Марофке безусловно прав: он, Пагель, ничего в арестантах не смыслит, зато Марофке смыслит в них очень много. Когда Пагель заговаривал с ними, они были очень приветливы, отпускали шуточки, чистосердечно рассказывали о своих страданиях в "кутузке" и на воле. На него они производили впечатление людей простодушных и даже слишком приветливых. Но впечатление это несомненно обманчивое, стоит только подумать и сразу становится ясным: невозможно, чтобы это были простодушные, приветливые люди.
      Не напрасно Марофке много раз твердил ему:
      - Не поддавайтесь на удочку, Пагель! Не забудьте, что каждый из них угодил в каторжную тюрьму за какую-нибудь подлость. А подлец подлецом и останется. В тюрьму человек может попасть за преступление из нужды, из ревности - но кто попал в каторжную тюрьму, тот обязательно учинил самую что ни на есть мерзость!
      А разыгрывают они из себя людей простодушных. Старший надзиратель прав: их простодушию нельзя доверять. Этим-то и отличался Марофке от других надзирателей: он не давал себя усыпить, он всегда был начеку. Он ни на минуту не забывал, что в казарме для жнецов, недостаточно надежной, сидят пятьдесят крупных преступников, и что эти пятьдесят преступников, очутившись на воле, грозят неисчислимыми бедствиями прочим людям.
      - Да ведь через месяц, через три, через полгода они выйдут на волю! возражал Пагель.
      - Конечно, но выйдут с полицейской отметкой, в гражданском платье, с кой-какими деньгами на первое время. А если они сбегут, то тут же, чтобы переодеться, совершат первое преступление: воровство, взлом, убийство... Их нигде не пропишут, им придется прятаться у преступников или проституток, а те ничего даром не делают. Значит, они должны раздобыть денег, опять: воровство, обман, мошенничество, кража со взломом, убийство... Понимаете теперь, какая разница: выпущенный на свободу или убежавший?
      - Начинаю понимать! - сказал Пагель.
      Марофке прав, а те не правы, не правы и тогда, когда утверждают, будто Марофке отлынивает от службы, потому что торчит дома. (Ведь и ротмистр сразу сказал, что Марофке отлынивает.) Но Пагель отлично понимал, что за тупоумное бессмысленное занятие стоять позади работающий партии. Черт возьми! Марофке не тупоумен, он целыми днями ломает голову, раза два он уже вздыхал:
      - Ах, молодой человек, только бы мне благополучно доставить домой моих пятьдесят гусар! Поначалу радуешься на свою команду, на вольный воздух, на даровые харчи, ведь дома все одним ртом меньше, а теперь я только и знаю, что считать: еще шесть недель, еще пять недель и шесть дней и так далее, и так далее, а чего доброго, мы с вашей картошкой и до первого ноября не управимся.
      - А там еще свекла, - коварно прибавил Пагель.
      Но коварство оказалось некстати. Марофке не трус, это доказывают его сегодняшние планы, для которых нужна немалая доля решимости и отваги. Может быть и правда, Марофке это лишь померещилось, от двадцатипятилетней службы в тюрьме можно свихнуться. Но Пагель не был в этом уверен. Он находил, что старший надзиратель Марофке наблюдает зорко, мыслит ясно. Пагель решил сегодня в поле глядеть в оба и выяснить, правильны или нет наблюдения Марофке.
      События ближайших пяти минут показали Пагелю, чего стоили его наблюдения и какая польза может быть от посторонних, когда дело касается арестантов.
      Он прислонил велосипед к придорожному дереву около поля, кстати сказать, надзирателем Марофке это было строго-настрого запрещено. Ведь оставленный без присмотра велосипед мог способствовать побегу - но на этот раз легкомыслие молодого человека не имело последствий. Он пошел бороздой через картофельное поле к работавшей команде. Растянувшиеся длинной цепью арестанты, стоя на коленях один около другого, выкапывали и собирали картофель. Четверо заключенных ходили вдоль цепи, пересыпали полные корзины в мешки и возвращали их порожними копавшим. Четверо надзирателей стояли позади цепи в безучастной позе людей, изо дня в день, десять часов подряд ожидающих события, которое так и не наступает. Двое держали ружья под мышкой, двое за спиной на ремне - это тоже запрещалось старшим надзирателем, потому-то Пагель и обратил внимание. Арестанты как раз собирали картошку по склону холма, спускаясь в лощинку, окаймленную старым сосновым заказником. Лощинка заросла сорняком, к тому же ботва была еще почти свежая, так как сюда собиралась вся влага, копать здесь было трудно.
      Арестанты сейчас же стали жаловаться Пагелю:
      - Разве это работа, господин управляющий? - Совсем не подвигается! Картофель здесь не поспел. - Это вы на табаке нам экономию наводите!
      Пагель ввел в виде поощрения прибавку табака за определенное количество центнеров.
      - Поглядим, что тут сделать можно, - подбодрил их Пагель и направился к ближайшему надзирателю. Он поздоровался и первым же делом задал вопрос, который сегодня не сходил у него с языка:
      - Все спокойно?
      - Ну конечно, - со скучающим видом ответил молодой надзиратель. - Чему неспокойным-то быть?
      - Я так просто сказал... Здесь тяжело работать?
      - Вы, верно, от Марофке заразились? Ему вечно что-то мерещится! Только и знает, что брюзжит да скандалы заводит! Ни одной команде не живется так хорошо, как здешней: харчи что надо, казарма что надо, табак дают, а он все никак не успокоится. Так и перестараться недолго.
      - Как перестараться?
      - Господин надзиратель! - перебил один из заключенных. - Разрешите выйти?
      Надзиратель окинул скучающим взглядом сперва его, затем всю цепь:
      - Ступайте, Козегартен.
      Арестант бросил на Пагеля доверчивый взгляд, зашел за цепь и, ухмыляясь, расстегнул штаны. Затем присел, не спуская глаз с Пагеля, который отвернулся, чтобы не иметь перед глазами это зрелище.
      - Как перестараться? - переспросил надзиратель. - Марофке подлизывается к начальнику тюрьмы. Он побожился, что арестанты нагуляют здесь по двадцать пять фунтов на человека. "Хоть все именье объедим!" Вчера опять говорил: "Я за харчи ругаюсь, не умеют как следует готовить".
      Пагель не успел ответить на это разоблачение.
      Лицо надзирателя внезапно перекосилось от страха.
      - Стой! - крикнул он и схватился за ружье...
      Пагель повернулся, он успел еще увидеть арестанта Козегартена, который, кончив свои дела, бежал к соснам...
      - С дороги! - заорал на Пагеля надзиратель и больно ударил его прикладом в грудь.
      - Не стреляйте, господин надзиратель! - раздалось два, три голоса. - Мы догоним...
      На одно мгновение надзиратель заколебался - и два, три человека уже исчезли в соснах.
      - Стой! - крикнул надзиратель и выстрелил.
      Выстрел, сухой и совсем не громкий, прозвучал до смешного жалко на фоне шума, поднятого арестантами. Теперь раздались выстрелы и на верху холма.
      - По четыре стройся! - раздалась команда.
      Пагель увидел, как пятый человек бросился к соснам, он погнался за ним.
      - Стойте на месте черт вас возьми! Мне стрелять нельзя! - заорал надзиратель.
      Пагель остановился, бросился наземь, над ним просвистели пули. Слышно было, как они щелкали в соснах.
      Пять минут спустя надзиратели построили людей на обратный путь, пересчитали и выяснили фамилии недостающих. Недоставало пятерых.
      Их фамилии: Либшнер, Козегартен, Мацке, Вендт, Голдриан.
      "Великий мудрец Марофке!" - подумал Пагель и устыдился собственной глупости. (Сколько раз запрещал ему Марофке заводить разговор с надзирателями, несущими охрану! Что за идиотство гнаться за сбежавшими, когда только что два арестанта продемонстрировали, как легко погоней прикрыть побег!)
      Арестанты гудели от возбуждения, галдели - или мрачно молчали; надзиратели волновались, огрызались, сердились.
      - Послушайте, господин Пагель, мчитесь во весь дух в имение, расскажите Марофке, что дело дрянь. Господи, он просто лопнет с досады. Господи, вот будет ругаться-то! Он был прав - мы все перед ним идиоты, ну, теперь уборочной команде крышка - сегодня же обратно в Мейенбург. Скажите Марофке, что придем не раньше, как через два часа. Я поведу их вокруг, по открытому полю. Идти с ними лесом я сейчас не рискну, ну, шпарьте!
      Пагель вскочил на велосипед и покатил лесом. "Господи, что скажет Марофке? - думал он, проезжая вдоль просек. - Им теперь ничего не стоит свалить меня с велосипеда! Ах, Марофке, если бы я наблюдал как следует..."
      5. ПАГЕЛЬ ЗОВЕТ НА ПОМОЩЬ
      В течение ближайших трех-четырех часов Нейлоэ гудело и жужжало, как улей перед вылетом роя. Но здесь вылет уже произошел - и не роем!
      - Так я и думал! - только и сказал старший надзиратель Марофке и бросился в контору, чтобы позвонить тюремному начальству, а следом за ним побежал запыхавшийся Пагель, с которого пот лил ручьями.
      - Надо было лучше глядеть за людьми, - сердито сказал Штудман.
      Но тщеславный, заносчивый Марофке не стал терять времени оправдываться, устанавливать свою правоту.
      - Их надо поймать сегодня же, пока они не выбрались из лесу, а то мы их вообще не поймаем, - сказал он Пагелю и связался по телефону с начальством; он не стал терять времени даже на то, чтобы похвастать своей проницательностью.
      Пока надзиратель звонил по телефону, Пагель шептался со Штудманом. Пагель с удивлением констатировал, что оправдать Марофке в глазах Штудмана представляется ему сейчас самым важным. Потому-то он и шептался со Штудманом. Другое дело Марофке, все его помыслы свелись к двум вещам: доставить остаток команды без проволочек и без дальнейшей убыли в Мейенбург и как можно скорей поймать беглецов.
      Было слышно, как Марофке ругательски ругали по телефону, но он даже бровью не повел, ни словом не упомянул о том, что его ходатайство было отклонено. Что теперь будет? - только этим он и интересовался.
      - Вот молодец! - сказал Пагель фон Штудману.
      Но Штудман проворчал:
      - Будь он молодцом, не упустил бы арестантов!
      Старший надзиратель Марофке повесил трубку.
      - Господин фон Штудман! - по-военному и очень холодно отрапортовал он. - Уборочная команда, присланная в Нейлоэ, сегодня же снимается с работы. Конвой для доставки людей на место прибудет из Мейенбурга. Я прошу к... ну, скажем, к трем часам приготовить две подводы для вещей. Сам я отправлюсь навстречу команде и доставлю ее в казарму.
      - Вы лично? Быть не может! - съязвил фон Штудман. - А картофель как же? - Он предвидел крупные неприятности и не мог не съязвить.
      Но Марофке не обратил внимания на шпильку.
      - Попрошу вас, господин фон Штудман, связаться с лесничим, а еще лучше и с владельцем леса. В ближайшие полчаса надо точно определить по плану, где могут находиться сбежавшие. Господин Пагель, когда они сбежали, точно?
      - Около половины одиннадцатого.
      - Итак, место известно, теперь надо сообразить, куда они могли добраться, где могли спрятаться. Прибудут жандармы, человек пятьдесят или сто, может быть, солдаты - еще до вечера будет организована облава...
      - Приятно! - сказал господин фон Штудман.
      - Я сам вернусь, как только успею. Вы, Пагель, сейчас же отправляйтесь в замок, свяжитесь с франкфуртским полицейским управлением, оттуда получите указания. Затем вам, верно, придется позвонить на все окрестные жандармские посты... Надо усилить охрану на польской границе, преградить дорогу на Берлин - этот аппарат остается для телефонных звонков сюда, по нему не звоните, сообщите это на почту...
      - Господи боже мой! - воскликнул Штудман, заразившись, наконец, энергией этого пузана. - Неужели же опасность так велика?
      - Четверо сравнительно не опасны, - сказал старший надзиратель. Сутенеры, аферисты, шулера. Но один, Мацке, тот и на убийство пойдет ради партикулярной одежды и денег... Живо, господа, за работу...
      И он пулей вылетел из конторы.
      - Живо, Пагель! - крикнул и Штудман. - Пошлите сюда старика Тешова.
      Пагель мчался парком. По боковой дорожке шла фройляйн Виолета, она что-то сказала, он только крикнул: "Арестанты сбежали!" - и помчался дальше. Пагель отстранил старика Элиаса, открывшего дверь, - откуда только взялась у него живость! - подбежал к аппарату в передней: "Алло, алло, станция! Полицейское управление, во Франкфурте-на-Одере. Спешно! Спешно! Нет, сию же минуту! Я подожду у аппарата..."
      В дверях передней показались люди, перепуганные, удивленные. Две горничные переглянулись. "Почему они так странно друг на друга посмотрели?" - мелькнуло в голове у Пагеля. Тут в передней появилась Виолета, она подбежала к Пагелю:
      - Что случилось, господин Пагель? Арестанты?..
      С шумом открылась дверь из кабинета тайного советника:
      - Кто у меня в доме разорался? У себя в доме я один ору.
      - Господин тайный советник, пожалуйте сию же минуту в контору. Пять арестантов сбежало...
      Наверху истерически захохотала горничная.
      - А зачем мне к вам к контору? - Тайный советник сиял. - Думаете, они придут в контору, чтобы на меня полюбоваться? Говорил вам: берите подходящих людей. Теперь каждый вечер придется жене под кровать револьвером светить...
      - Говорят из имения Нейлоэ, - сказал Пагель в трубку. - Ней-ло-э. По поручению мейенбургского тюремного управления сообщаю...
      - Все в порядке, - отозвался равнодушный голос. - Нам уже сообщили из Мейенбурга. Кто говорит? Управляющий? Нечего сказать, хорошие дела у вас творятся! Не могли устеречь? Ну, слушайте. Повесьте трубку, я отдам распоряжение вашей телефонной станции, вам оттуда позвонят и назовут все окрестные жандармские посты. Вы только сообщайте: пятеро арестантов сбежали, присылайте людей в Нейлоэ! Так, справляйтесь поскорей, у нас здесь все телефоны заняты, до границы и двадцати километров не будет...
      Тайный советник все же отправился вместе с внучкой в контору. Пагель стоял у телефона и звонил. Горничные как потерянные метались по дому, то одна, то другая останавливалась, быстро дыша, возле Пагеля, смотрела ему в рот и прочитывала все то же сообщение. "Ну и сумасшедший же вид у женщин, когда они перепугаются, - думал Пагель, тоже очень взволнованный. Какие-то возбужденные и в то же время счастливые. Наверху, кажется, плачет фрау фон Тешов? Трясется за свою драгоценную жизнь!"
      Сообщая все то же тревожное известие, он мог убедиться, как различно реагируют на него люди:
      - Черт возьми!
      - Да ну?
      - А у меня как назло в ногу вступило!
      - Чудно! В Нейлоэ - и вдруг арестанты!
      - Премия назначена?
      - Ну и дела, ну и дела, э-э-э, да ведь сегодня у нас пятница!
      - Надо же, как раз когда жена курицу зажарила!
      - Этак всякий может сказать, что звонит по поручению полицейского управления. Кто вы такой будете?
      - Как вы думаете, господин управляющий, являться в сапогах? Или можно рискнуть в длинных брюках?
      - Пятеро, тяжелый случай!
      И страшные слова:
      - Вот так человек живет и не думает, а его, может, через десять минут прикончат!
      От этих слов веяло чем-то страшным, - сознанием вины и совиновности... И, продолжая звонить, Вольфганг задавал себе вопрос, в чем он сам тут проштрафился?