Распорядившись перетащить посуду на скотный двор, в кухню, где готовили корм, приказав начистить до блеска тешовские баки, оскверненные приготовлением пищи для арестантов, фон Штудман что есть духу помчался в деревню, к приказчику Ковалевскому, чтобы услышать от Зофи, что, собственно, произошло. Он хотел вправить ей мозги, а может быть, заодно узнать, к каким, собственно, уговорам прибегал тайный советник. Но ему сказали, что Зофи ушла к подруге на тот край деревни. Так как фон Штудман все равно уже вспотел, то несколько лишних капель пота в счет не шли. Штудман рысью побежал на тот край деревни.
      Старик фон Тешов видел из парка, как он бежал. "Беги, беги на здоровье! - подумал он с удовлетворением. - И даже если ты во главе небесного воинства и всех архангелов напустишься на мою Белинду, зятя моего тебе все равно не спасти".
      С этими словами тайный советник пошел в глубь парка, на хорошо знакомое ему место. Сорвалось раз, удастся в другой. Лиса гусенка унесла... Кто дважды роет другому яму, тот своего добьется.
      - Барин, барыня приказали просить кофе кушать!
      - Спасибо, Губерт. Прощу оставить меня в покое. Не хочу кофе. Я болен.
      - Ты болен, Ахим?
      - Оставь меня в покое!
      - Губерт сказал, что ты болен.
      - Я лучше знаю, что я сказал! Я не болен! Мне надоела эта вечная опека!
      - Прости, Ахим, - ты прав, ты действительно болен!
      - Господи боже мой, оставь меня в покое, слышишь? Я не болен! Не приставайте ко мне...
      Больше к нему не приставали, фрау фон Праквиц ушла.
      Он слышал, как она тихонечко разговаривала с Вайо за кофе. Говорили бы громко, а то поневоле лезет в голову, что о тебе говорят! Ну, так оно и есть, говорят о нем. Чего они шепчутся! Он не болен! Сказал ведь! Господи боже мой, его, человека, жаждущего покоя, вынуждают встать и выпить кофе, лишь бы настоять на своем!
      Так не бывать же по-ихнему! Перестали бы шептаться, а то придется сделать по-ихнему!
      - Да говорите же вы громко! - возмущенно завопил ротмистр через закрытую дверь. - Ваше шушуканье на нервы действует. Как тут отдохнешь, когда вы шепчетесь!
      - Что это там люди делают? - сказала фрау фон Тешов своей подруге фройляйн фон Кукгоф. - Как будто собираются стену выкладывать?
      Обе старухи сидели на обычном месте у окна и взирали на самую сейчас интересную точку Нейлоэ: на казарму. (Обычно они в эти часы спали.)
      - Хочешь знать, умей подождать, - ответила Ютта фон Кукгоф, но и ей ожидание становилось невмоготу. - Ты права, Белинда, похоже на то, что выкладывают стену.
      - Но зачем же выкладывать стену? - снова спросила разволновавшаяся старуха. - С тех пор как Хорст-Гейнц в девяносто седьмом году построил казарму, она так и стоит. Я к ней привыкла. И вдруг нате вам, что-то меняют и без всякого предупреждения! Будь добра, Ютта, позвони, пожалуйста, Элиасу.
      Ютта позвонила; до прихода Элиаса обе продолжали глядеть в окно.
      - Этот их молодой человек, так называемый Пагель, распоряжается. Никогда мне его лицо не внушало доверия, Ютта! Вечно он ходит в защитном кителе, а у самого, говорят, два кофра полны костюмов! Элиас, неужели у этого молодого человека нет других костюмов?
      - Как же, барыня, два больших кофра. Минна сказывала, у него и рубашки шелковые, все до низу на пуговицах, как у господина ротмистра. Шелковые, не полотняные. Только он их не носит.
      - Почему же он их не носит?
      Элиас пожал плечами.
      - Ты что-нибудь в этом понимаешь, Ютта? У молодого человека шелковые рубашки, а он их не носит!
      - Может быть, они не его, Белинда!
      - Ах, что" ты, раз они у него в сундуке! Тут что-то неспроста - помяни мое слово, Ютта, заметь, я это уже сейчас говорю. Надо следить: как он первый раз наденет шелковую рубашку, жди чего-нибудь! Обязательно!
      Трое стариков обменялись горящими взглядами, кровожадными и жадными: старые хищные птицы, которые чуют падаль в еще живом существе. Они понимали друг друга. Элиас достаточно прослужил в лакеях, чтобы тоже научиться понимать, чуять вместе с ними.
      - Молодой человек сегодня утром гулял с барышней в парке, - сказал он.
      - С моей внучкой, с фройляйн Виолетой? Вы ошибаетесь, Элиас. Виолета под домашним арестом, ее даже к нам не пускают...
      - Знаю, барыня, - ответил Элиас.
      - И что же?..
      - Они целых двадцать две минуты провели в парке, не перед домом на лужайке, а позади дома, под деревьями.
      - Элиас! Моя внучка...
      - Они курили. Он дал ей прикурить, не от спички, а от своей сигареты. Я говорю то, что есть, барыня. Своими глазами видел - больше я ничего не видел, деревья мешали. Тут я ничего не скажу.
      Все трое замолчали. Они поглядели друг на друга и отвели глаза, словно пойманные на месте преступления.
      Наконец старая барыня пропела:
      - Где же была моя дочь?
      - Молодая барыня были в конторе - у господина фон Штудмана.
      Обе кумушки застыли в чопорных позах, они и сейчас не глядели друг на друга. Убедившись, что крючок засел крепко, Элиас мягко сказал:
      - Господин ротмистр тоже были в конторе...
      И одна и другая подруга медленно шевельнулись, словно пробудившись от глубокого сна. Фройляйн фон Кукгоф энергично откашлялась, совершенно по-мужски, и бросила испытующий взгляд на Элиаса... Хозяйка предпочитала смотреть в окно.
      - А чем они там заняты, Элиас? - спросила она.
      Элиасу незачем было смотреть в окно, он знал в чем дело, а если не знал, то догадывался.
      - Они замуровывают дверь, - сказал он. - Так как вам, барыня, не угодно глядеть на преступников...
      - Они замуровывают дверь?..
      Фрау фон Тешов по-прежнему сидела в чопорной позе, она старалась догадаться, что это - обида или деликатное внимание. Похоже, пожалуй, и на то и на другое, зависит от того, как посмотреть.
      - А как они будут выходить из казармы? - спросила она наконец.
      - Да они пробивают дверь на месте второго окна в большой комнате, пояснил Элиас. - Прямо за кустами, нет, на другой стороне, что на усадьбу смотрит... Вам, барыня, совсем ничего не видать будет...
      - Какое невнимание со стороны зятя, замуровывать мне вид, - жалобно сказала фрау фон Тешов.
      - Господин ротмистр ничего не знают, - поспешил успокоить ее Элиас, господин ротмистр сразу же пошли домой, когда прибыли эти люди. Это по распоряжению господина фон Штудмана.
      - Как могла господину Штудману прийти мысль загородить мне мой старый вид на казарму! - запальчиво воскликнула фрау фон Тешов.
      - Господин фон Штудман производит очень приятное впечатление, - сказала фройляйн фон Кукгоф предостерегающе.
      - Сегодня днем господин тайный советник долго беседовали с господином фон Штудманом, - доложил Элиас. - Господин тайный советник один раз изволили очень громко крикнуть.
      - Это большое внимание со стороны Хорст-Гейнца, что он подумал обо мне, - сказала фрау фон Тешов. - Я ничего не знала - он хотел сделать мне сюрприз.
      Она задумчиво посмотрела на казарму. Два ряда кирпичей были уже выведены. Молодой человек в защитном кителе что-то горячо обсуждал с обоими усадебными каменщиками, один из надзирателей, стоя рядом, с любопытством смотрел на них - вдруг все четверо рассмеялись. Все еще смеясь, посмотрели они на замок, на окна.
      Фрау фон Тешов быстро отдернула голову в тень, но ее все равно не было бы видно за гардиной.
      Оба каменщика, не переставая смеяться, побежали к усадьбе, Пагель протянул надзирателю портсигар. Те тоже смеялись.
      "Хорст-Гейнцу не следовало этого делать, - сердито подумала фрау фон Тешов. - Все лето глазеть на голую стену!.. Мне, конечно, будут рассказывать обо всех этих преступниках, что они сделали, за что сидят - а я даже не знаю, какие они с виду... Надо бы..."
      Ей до смерти хотелось послать туда лакея Элиаса, сказать, что все это ни к чему, но она не решалась. Господин тайный советник, ее супруг, терпеть не мог, когда мешали его планам, по большей части тайным. А его крики страшно действуют на нервы! И при этом он весь багровеет - советник медицины Готоп говорит, что надо опасаться удара...
      - Элиас, попросите ко мне господина тайного советника, - тихо сказала барыня.
      - Господин тайный советник изволили выйти, - сообщил Элиас. - Прикажете попросить, когда вернутся?
      - Нет, нет, мне он сейчас нужен. (Дверь замуровать недолго!) Ступайте лучше к моей дочери, Элиас, и скажите ей, что я прошу прислать сюда на часок фройляйн Виолету...
      Элиас наклонил голову.
      - Если моя дочь заикнется о домашнем аресте, укажите ей тогда, но очень осторожно, только намекните, что фройляйн Виолета сегодня днем гуляла в парке...
      Элиас поклонился.
      - О молодом человеке не упоминайте, - сказала барыня. - Я сама поговорю с внучкой...
      Лицо Элиаса выражало полное понимание, готовность выполнить все в точности. Он спросил, не будет ли еще распоряжений. Но больше распоряжений не было. Элиас вышел, как всегда импозантный, спокойный, ни дать ни взять обладатель огромного состояния.
      - Если Виолета не придет, я сама отправлюсь на виллу! Пусть Хорст-Гейнц бранит меня! Я не допущу, чтобы бесчестили мою внучку! - возмущалась фрау фон Тешов.
      - Можно и мне с тобой, Белинда? - спросила фройляйн фон Кукгоф, сгорая от любопытства.
      - Посмотрим. Надо улучить минуту, когда зятя не будет дома. А ты ступай, погляди, где Минна. Может быть, она что знает.
      Молодому Пагелю пришла блестящая мысль. Пятьдесят человек в казарме ржали, пять надзирателей ржали, каменщики ржали - скоро будет ржать вся деревня!
      Сперва настроение было очень возбужденное. Приказ господина фон Штудмана замуровать дверь был несомненно удачным разрешением вопроса, но в отношении только что прибывшей команды арестантов весьма неудачным шагом.
      - Не желают на нас смотреть, так нечего и на работу брать! - ворчали арестанты. - От картошки, что мы копаем, рыла не воротят, так нечего и от нас рыло воротить! - ругались они. - Кто знает, как он деньги нажил. Тоже небось не постом и молитвой, - говорили они.
      И надзиратели также качали головой и морщили нос. Они считали, что за двумя-тремя исключениями у них очень приличная уборочная команда. Из Мейенбурга часто отправлялись и не такие. Если их подначальные ведут себя пристойно и хорошо работают, так нечего им в нос тыкать, что они арестанты. Их это только раздражает, а надзирателям осложняет работу.
      Но тут Пагелю пришла блестящая мысль. И вот они уже все ржали, все скалили зубы.
      - Пусть теперь за нас бога молят, каждый день у них перед глазами будет! - говорили они. - Правильный молодой человек - так им и надо! Что с ними церемониться, зажрались!
      От удовольствия они охотнее всего загорланили бы песню, что-нибудь вроде: "Вставай, проклятьем заклейменный!..", что-нибудь такое, от чего у господ в замке в ушах зазвенит... Но они боялись причинить неприятности молодому человеку. Весело пилили они доски, сколачивали полки, стойки для утвари, убирали и считали белье. Сегодня они работали только полдня, сегодня полагалось прежде всего навести порядок, которого старший надзиратель Марофке требовал неукоснительно: для всего свое место, все сложено и начищено, совсем как у себя дома, в Мейенбургской тюрьме. Номерок на каждой миске, номерок на каждой лоханке, номерки на кроватях, номерок на каждой табуретке, каждое место за обеденным столом под номером.
      У надзирателей свое: долгие, оживленные совещания шепотом, кого рядом с кем посадить за столом, кого с кем устроить в одной спальне, неправильное распределение, и вот вам уже почва для вспышек и бунта!
      Но время от времени то один, то другой пробирался к медленно зараставшей кирпичом двери, смотрел, осведомлялся. А приятели в казарме спрашивали, скаля зубы:
      - Ну как, подвигается? Уже видно? Уже можно разобрать?
      - Шестой ряд кладут. Нет, разобрать можно будет только когда выведут перекладину.
      И фон Штудман тоже не разобрал в чем дело. Он вернулся из деревни, в конце концов он все же отыскал Зофи, но Зофи ему на этот раз совсем не понравилась. Обозлена, скрытничает, лжет.
      Какая муха ее укусила? Совсем другой стала! Уж не скрывается ли за этим тайный советник? Несомненно он ее настрочил. На это он мастер! День-деньской только и думает, как бы нам досадить. Да, ведь сейчас жатва... Вот он и торопится, ему каждую горсточку, что мы "обмолотим и продадим, жалко! Надо пойти к Праквицу, как бы он опять глупостей не натворил. Ах ты боже мой, и Аманду тоже надо порасспросить, что кроется за словами Зофи. До настоящей работы и сегодня руки не дойдут. Только и делаешь, что сплетни разбираешь да горшки с огня отодвигаешь, чтобы не перекипели! Никогда бы не подумал - но здесь, право, чуть ли не жарче приходится, чем в гостинице!
      - Это еще что, Пагель? - сказал он несколько раздраженно и посмотрел на работу каменщиков. - За скотным сараем сколько угодно красного кирпича - к чему эти безобразные белые заплаты?
      Каменщики переглянулись и фыркнули в бороду. Но, по обыкновению людей подневольных, сделали вид, будто ничего не слышат, и спокойно продолжали работу. Шлеп! - чавкнуло густое цементное месиво. Помощник надзирателя, высунувший было в отверстие голову, чтобы поглядеть на работу, при виде господина фон Штудмана, быстро спрятался.
      - Ну? - спросил Штудман довольно сердито.
      Пагель, улыбаясь, глядел на своего начальника и друга. Но, собственно говоря, улыбался он только глазами, от улыбки они совсем посветлели. Пагель бросил в кусты сигарету, поднял плечи и сказал со вздохом:
      - Это крест, господин фон Штудман... - И опять опустил плечи.
      - Что крест? - спросил Штудман очень сердито, он терпеть не мог, когда бузили и критиковали нужную работу.
      - Вот это! - сказал Пагель и показал пальцем на дверь.
      Оба каменщика так и прыснули.
      Штудман тупо смотрел на стену, на дверь, на кирпичи, белые и красные... Вдруг его осенило, он воскликнул:
      - Пагель, вы хотите сказать, что это-будет крест?!
      - Мне подумалось, так будет приятней, - сказал Пагель осклабясь. Глядеть на гладкую красную стену скучно. Так мне подумалось. А вот с крестом - крест располагает к известному самоуглублению.
      Каменщики работали, прямо сказать, с примерным рвением, они хотели поскорей выложить крест и тем самым предупредить возможный запрет.
      После минутного раздумья Штудман тоже рассмеялся.
      - Вы, Пагель, нахал, - сказал он. - Впрочем, если эффект получится слишком неблагоприятный, мы всегда успеем замазать белые кирпичи красным. Справляйтесь поскорей, - сказал он каменщикам. - Чтобы одним махом все закончить, поняли? Пока еще из замка не видно, что это будет?
      - Пока еще нет, - сказали каменщики. - А когда доберемся до перекладины, вы, молодой барин, куда-нибудь отлучитесь. Если из замка сюда пришлют, мы знать ничего не знаем, делаем что приказано.
      - Что приказано, то и делайте! - заявил Штудман повелительным тоном. Он не хотел вступать в заговор с дворней против старых господ. - Послушайте, Пагель, - сказал он бывшему юнкеру. - Я иду сейчас в виллу и расскажу Праквицу про все это. - Широкий жест рукой от замка к казарме. - А вы, что бы ни случилось, удерживайте позицию, включая - хм! - и крест!
      - Крестовая позиция будет удержана, господин обер-лейтенант! - сказал Пагель. Он щелкнул каблуками и, так как на голове у него ничего не было, приложил руку ко лбу. Затем посмотрел вслед Штудману, который направился не к вилле, как только что сам сказал, а во флигель: обер-лейтенанту пришло в голову, что он может встретить в вилле дам. Разве можно появиться туда таким взмокшим? Надо хоть чистый воротничок надеть. Но у Штудманов от чистого воротничка до чистой рубашки только шаг. Итак, обер-лейтенант обтерся холодной водой с головы до ног - а в это время рок шествовал своим путем.
      Пока Штудман мылся, беда, хлопая крыльями, перешла через дорогу, пролегавшую позади последних деревенских домов, и направилась к вилле.
      Старый Элиас не обознался: его господин и повелитель пошел в парк. Не всегда можешь придумать что-нибудь новенькое, зато уж обязательно додумаешься до чего-то старого, что не успел осуществить. Господин тайный советник фон Тешов тоже кое до чего додумался. Без колебания, однако все же тщательно обшарив все вокруг своими выпуклыми, слегка покрасневшими тюленьими глазами, направился он к тому самому месту забора, где уже стоял как-то ночью. Как и в тот раз, он не захватил с собой инструментов, полагаясь на собственные руки. Поразительная штука наша память, - что мы хотим запомнить, то именно и запоминаем. Несмотря на то что тогда была темная ночь и времени утекло немало, тайный советник не позабыл, где была оторванная доска. Он дернул, рванул, нажал - гвозди чуть взвизгнули и выскочили из забора - доска очутилась в руках у тайного советника.
      Посапывая, огляделся он вокруг. Память его по-прежнему работала превосходно: он внимательно посмотрел на куст, за которым, как ему тогда показалось, стояла Аманда Бакс. При свете дня он увидел, что это просто жасмин, никого и ничего за кустом нет. Тайный советник пошел к кусту и спрятал оторванную доску в самую середину. Он обошел куст кругом. И куст не обманул его надежд - доски не было видно.
      Тайный советник удовлетворенно кивнул и отправился на поиски Аттилы. Не в привычках тайного советника было проделать в заборе дыру, а затем предоставить гусям в один прекрасный день и, весьма вероятно, в самую неподходящую минуту, обнаружить эту дыру - нет, подходящий момент настал! Именно сейчас гуси были, так сказать, той каплей, которой предстояло переполнить чашу ротмистрова долготерпения - недаром именно сейчас отправился тайный советник на поиски Аттилы.
      Он нашел гусей - счетом два десятка - на лужайке у лебединого пруда, где они без всякого удовольствия щипали тощую парковую траву. Гусыни встретили его неодобрительным возбужденным гоготом. Они вытягивали шеи, пригибали головы, снизу злобно косились на него и яростно шипели. Но тайный советник знал своих гусынь, хотя они его и не признавали. Эти злобно шипящие дамы обретали здесь лишь кратковременный приют; наместник господа бога на земле, в лице фрау фон Тешов, ежегодно отправлял их под нож поварихи, кроме трех-четырех, оставляемых на племя. Не здесь доживали они свой век, мимолетными гостями были они на пастбищах тешовского парка, их нежное мясо, не успев созреть, превращалось в копченую грудинку и вяленые гузки.
      И лишь Аттила, грузный племенной гусак, весом в двадцать один фунт, пребывал неизменно, переживал поколение за поколением. Гордый и высокомерный, он почитал себя за пуп земли, щипал детей, яростно налетал на велосипеды почтальонов и опрокидывал их, ненавидел женщин и кровожадно хватал их за ноги, которые в последнее время все меньше прикрывала юбка. Строгий властелин у себя в гареме, неограниченный государь и самодержец, он не выносил возражений, был недоступен лести, не подчинялся никому и хранил в своем гусином сердце нежную привязанность только к господину тайному советнику Хорст-Гейнцу фон Тешову.
      Две в унисон настроенные души узнали и полюбили друг друга!
      Бродя в стороне от неразумного женского пола и, по всей вероятности, предаваясь размышлениям над какими-то гусиными проблемами, Аттила не сразу обратил внимание на приход своего закадычного друга. Потом, насторожившись, он повел бледно-голубыми, как незабудки, глазами на шумливую стаю. Он понял, что встревожило его жен, и, широко распустив крылья, гогоча, понесся к тайному советнику.
      - Аттила! Аттила! - крикнул тот.
      Гусыни возбужденно гоготали. Гусак несся вперед в неудержимом порыве... От сильных ударов его крыльев шарахнулись, разлетелись во все стороны потрясенные жены - и, прильнув к ногам тайного советника, положив шею ему на живот, нежно тыча головой в жирную округлость, гусак тихо и ласково загоготал, каждым звуком возвещая о бескорыстной любви двух друзей.
      Свернув набок головы, медленно, волнообразно извивая шеи, обступило их гусиное племя.
      - Аттила! - сказал тайный советник и почесал ему голову в том месте, где сами гуси никак не могут ее почесать: как раз там, где начинается клюв. Чуть гогоча, словно в дремоте, гусак нежно прижал клюв к тихо колышущемуся животу. Затем, не чувствуя больше почесывавших его пальцев, неожиданным ловким движением просунул голову между жилеткой и рубахой и так и замер в полном блаженстве, вновь приобщившись высшему счастью на земле.
      Нечего делать, пришлось тайному советнику подарить другу несколько минут полной безмятежности. Так он и стоял в парке на лужайке, испещренный летними тенями и летним солнцем, медленно дымя сигарой, - бородатый, краснощекий старик в довольно-таки пропотевшем грубошерстном костюме и, сам будучи земным созданием, охотно предоставлял другому земному созданию вкушать мир у него на животе.
      - Аттила! - ласково говорил он время от времени. - Аттилочка!
      Из-под жилетки раздавалось в ответ безмятежное шипение. Не отозваться на любовь своего гусака показалось бы фон Тешову преступлением - насчет любви к родственникам он держался несколько иного взгляда.
      В конце концов друг все же ласково отодвинул друга. Еще раз почесал он ему пушок над клювом, затем позвал: "Аттила!" - и пошел вперед, и гусак тут же последовал за ним, не переставая тихо и самодовольно гоготать. Гусыни гуськом потянулись за ним, совсем как в книжках и на картинках для детей. Впереди старые несущиеся гусыни, затем уже оперившиеся гусята из весеннего выводка, отсталые заморыши позади.
      В таком порядке они и пошли по залитому летним солнцем парку; постороннему наблюдателю зрелище это показалось бы забавным, зато человек осведомленный, вроде птичницы Бакс, покачал бы головой, почуяв недоброе. К сожалению, Бакс как раз в это мгновение излагала свое неудовольствие господину фон Штудману, задерживая и без того уже запоздавшего управляющего: она-де вовсе не просила увольнять ее с кухни. Она и с этим делом и с птицей управится, а подработать она не прочь, деньги очень нужны. Но господин тайный советник сказал...
      Итак, Бакс ничего не видела, а в парке об эту пору тоже никого не было: в деревне парк посещается только с наступлением темноты. Итак, гусиная процессия, никем не увиденная, никем не замеченная, добралась до дыры в заборе. Тайный советник отошел к сторонке, и Аттила очутился перед дырой...
      - Отличная вика, Аттила, сочная вика, и мне ничего не стоит, - убеждал тайный советник. Аттила повернул голову набок и испытующе поглядел на своего друга. Казалось, он предпочитает близкие ласки неизвестному и далекому корму. Тайный советник быстро нагнулся и для вразумления сунул руку в дыру:
      - Аттила, гляди, здесь можно пролезть!
      Гусак подскочил и нежно, но крепко ухватил его за клок рыжеватой с проседью бакенбарды.
      - Пусти, Аттила! - сказал тайный советник сердито и хотел выпрямиться. Не тут-то было, Аттила держал крепко. Гусак в двадцать один фунт весом может держать очень крепко, а тем более клювом, а тем более за волосы. Тайный советник стоял, низко нагнувшись в неловкой позе, точнее говоря, голова у него была ниже того места, где кончается спина. А в таком положении и более молодым долго не выдержать, а уж полнокровному, предрасположенному к апоплексии старику и подавно. Тихо и нежно гоготал гусак, должно быть через нос, так как бакенбарды он ради этого не выпускал.
      - Аттила! - молил тайный советник.
      Гусыни принялись за обследование его согнутой спины и задницы.
      - Ух, больше невмоготу, - простонал тайный советник, у которого потемнело в глазах. Он выпрямился резким движением. Голова кружилась, он с трудом устоял на ногах. Щека горела огнем. Аттила гоготал с нежным упреком, клок волос из бороды прилип к его клюву.
      - Проклятая скотина! - проворчал тайный советник и пинком протолкнул гусака сквозь дырку в заборе. Гусак протестующе загоготал, но за ним уже устремились его жены. То, что любовь помешала заметить ему, глядевшему сквозь забор только на своего друга, сейчас же увидели его жены: простор полей, которого они долго были лишены. В волнении расправили они крылья и, все громче гогоча, взбудораженным, шумным белым облаком понеслись в картофельные поля работников, протянувшиеся за службами.
      Аттила увидел своих жен далеко впереди. И дорога и корм были ему знакомы. Друг был позабыт - где это видано, чтобы гусыня летела впереди гусака? Он расправил крылья, торопясь и гогоча, поспешил за остальными, перегнал их и занял место во главе. Мимо служб, задами, к полям, к далеким, плодородным полям поспешало стадо гусей. Они очень торопились. Они знали: они на запретном пути. Они знали: как только их заметят, прибегут ненавистные люди с хворостинами и палками и погонят обратно, в парк, на невкусную траву. Шумели они от этого не меньше, но торопились сильнее...
      Еще минутку посмотрел тайный советник вслед белым птицам, они все уменьшались. Он потер щеку. "Будем надеяться, что дело стоит клочка волос, - подумал он. - Но лучше, чтобы в течение ближайших часов я был вне пределов досягаемости. Приключится что с гусями, Белинда и одна спуску не даст".
      Он быстро вышел через парк на другую сторону и по межам отправился к опушке леса. Ветер дул ему в лицо. Вот почему он не слышал выстрелов. Вздохнув с облегчением, окунулся он в тень своих деревьев.
      Пагель с каменщиками уже добрались до перекладины креста. Теперь и на большом расстоянии нельзя было ошибиться насчет того, что это должно изображать. Поэтому никто больше не смеялся, никто не шушукался, никто не поглядывал на окна замка.
      - Небось сидят там и в трубку смотрят, - сказал каменщик Тиде. Неладно выйдет, если мы туда поглядывать станем.
      Итак, туда не поглядывали и работали на совесть.
      Но все равно вышло неладно, старая барыня дрожала всем телом от нанесенной ей обиды. Горничная и компаньонка раскудахтались, словно куры, и по всему замку искали попеременно то лакея Элиаса, то тайного советника.
      - Когда мужчина нужен, тут-то его как раз и нет! - ворчала Ютта фон Кукгоф.
      - Ну и времена пошли, издеваются над самым святым, - вздыхала старуха. - Но попомни мое слово, Ютта, этот молодой человек кончит тюрьмой.
      - Свиная щетина и смолоду колется, - подтвердила Кукгоф и налила подруге стакан портвейна.
      Издалека донеслись два ружейных выстрела. Но в общей суматохе никто не обратил на них внимания.
      Штудман услышал эти выстрелы ближе, даже совсем близко. В конце концов он отделался от Аманды, пообещав ей еще раз поговорить с тайным советником. И вот он медленно, чтобы опять не вспотеть на солнце, идет к вилле.
      Вдруг он слышит совсем близко выстрелы. Штудман вздрогнул. "Что за идиот стреляет у самого дома!" - думает он, сразу озлившись.
      Гусей, с гоготом и криком улепетывающих через дорогу, он сперва не связывает с выстрелами, затем он видит отставшую гусыню, жалобно гогочущую, с повисшим, вероятно поломанным, крылом. Затем он видит три, четыре, пять белых пятен на зеленом поле. Одно из этих пятен еще судорожно дергает головой и лапками - и затихает.
      "Да ведь это же домашние гуси, не дикие гуси!" - с удивлением подумал Штудман, еще не постигший здешних взаимоотношений.
      И тут он замечает в одном из окон нижнего этажа виллы ротмистра с ружьем в руке. Ротмистр бледен как полотно, он дрожит всем телом от возбуждения. Тупо смотрит он на друга, словно не узнавая его. И кричит вызывающе громко:
      - Передай привет тестю да скажи, что это ему от меня гусь на жаркое!
      Выкрикнув это дрожащими губами, ротмистр еще раз тупо посмотрел на Штудмана, и не успел Штудман ответить, как тот уже захлопнул окно.
      "Несчастье, беда, катастрофа!" - почувствовал Штудман, еще ничего не понимая.
      Он взбежал по нескольким ступенькам подъезда, забыл позвонить, но это и неважно, дверь открыта. В небольшой передней стоят фрау фон Праквиц, Виолета фон Праквиц, старик лакей Элиас...
      Ах, если суждено прийти беде, ничто ее не остановит: ни нянька Штудман, ни терпеливая фрау Эва не в силах ее остановить! Если бы фрау фон Праквиц не встала из-за стола после кофе, она услышала бы сквозь открытое окно грозный гогот приближавшихся врагов. Она могла бы удержать разъяренного ротмистра от злополучных выстрелов... Но тут как раз лакей Элиас пришел в сообщением, что старая барыня просят барышню в замок - нельзя было раздражать ротмистра и с Элиасом нужно было поговорить конфиденциально... Они вышли в переднюю - не прошло и двух минут, как раздались эти роковые выстрелы!
      Плача, спешит фрау фон Праквиц навстречу Штудману. Свалившееся несчастье сломало все преграды, она хватает его за руки, говорит в отчаянии:
      - Ах, Штудман, Штудман, все пошло прахом - он выстрелил!
      - В гусей? - спрашивает фон Штудман и по очереди обводит взглядом серьезные, подавленные лица.
      - В маминых племенных гусей! В папиного любимого гусака, в Аттилу! Он сейчас издох...
      - Великое дело - гуси! Это можно уладить... Возместим убытки...
      - Мои родители ему никогда не простят! - рыдает она. И уже гневно: - Да это и гадко с его стороны! Что ему горсточка вики? Просто назло родителям...
      Фон Штудман вопросительно обводит всех взглядом, но по серьезным лицам старика лакея и Виолеты понимает: здесь расстреляна не только гусиная грудка!
      Из подвального этажа по лестнице тихо подымается на резиновых подошвах лакей Губерт Редер. Он останавливается у лестницы в почтительной позе, его серое морщинистое лицо безучастно, но в то же время выражает готовность к услугам. Он не смотрит ни на плачущую женщину, ни в окно на жертвы убийства. Но он тут: на случай, если потребуется, он тут и наготове.
      - Что мне делать? Ах, что мне делать! - плачет фрау фон Праквиц. - Что бы я ни делала, им не угодишь, и ему тоже не угодишь...
      Из спальни, словно чертик на пружинке, выскакивает ротмистр. Лицо у него уже не бледное, а все в красных пятнах, что ясно указывает на переход от немой злобы к громогласной ярости.
      - Чего ты нюни распустила! - накидывается он на жену. - Из-за нескольких жалких гусей ревешь перед всей прислугой... Я...
      - Я тебя очень прошу не кричать на жену! - гневно прерывает его Штудман. Верный своей роли гувернера, он сейчас же изрекает поучение: - На жену кричать нельзя.