- Значит, у хозяина твоего не все дома? Ладно, не бойся, я тебя не подведу...
      - Здравствуйте, господа, - сказал, входя, Штудман. - Все в порядке? Ну как, господин старший надзиратель, довольны? Помещение достаточно надежное? Думаю, ни один не сбежит. Простите, меня зовут фон Штудман, я здесь нечто вроде коммерческого директора. Если вам что понадобится, все равно что бы это ни было, если едой будете недовольны, всегда откровенно говорите мне. К ротмистру с такими делами обращаться не стоит...
      Старший надзиратель бросил понимающий взгляд на Пагеля.
      - Слушаюсь, нельзя ли попросить скатерку на стол и пепельницу?
      - Пожалуйста, все будет, - любезно сказал Штудман. - Мы хотим, чтобы вы себя здесь хорошо чувствовали. Пагель, ступайте обедать, все уже не столе. Я отправляюсь с господином старшим надзирателем...
      Пагель полным грусти взглядом посмотрел на Марофке, который успокоительно кивнул ему головой.
      - Слушаюсь, господин фон Штудман, - сказал он и исчез.
      - Коллега Сименс! - визгливым голосом крикнул в сени старший надзиратель. - Отрядите четырех человек за едой. Выберите людей пожилых, женатых, говорят, на кухне хорошенькие девушки.
      В казарме поднялся шум, гам, галдеж.
      - Кто это вам про хорошеньких девушек рассказал? - удивился Штудман. Уж не Пагель ли?
      - Тюремному надзирателю полагается все такое тут же разузнать, - гордо ухмыльнулся Марофке. - С моими ребятами ухо надо востро держать - народ продувной!
      - Вы еще не сказали мне, откуда у вас такие сведения, господин старший надзиратель, - сухо сказал Штудман. - Все-таки от Пагеля?
      - Ну да, - покровительственно протянул Марофке, - мальчишка, кажется, влюблен. Между нами, строго конфиденциально: он просил меня проследить за его симпатией, чтобы чего не вышло, понимаете...
      - Так, так, Пагель, - сказал очень удивленный Штудман. - Которая же из двух: Аманда или Зофи? Конечно, Зофи, так ведь?
      - Этого я еще не знаю. Он хотел показать мне ее, когда мы пойдем за едой, но вы помешали.
      - Глубоко сожалею! - рассмеялся Штудман. - Ну, это дело поправимое...
      В раздумье пошел Штудман следом за Марофке. В раздумье слушал он несколько возбужденный спор о том, почему отрядили за едой только троих пожилых женатых людей, а четвертым послали молодого, с неприятно гладким, красивым лицом, с лживыми глазами и чересчур выдвинутым подбородком.
      - Либшнера не желаю! - кричал господин Марофке. - Я сказал людей пожилых, причем же тут Либшнер! Он вообще примазался. Тебе не место в моей команде, твое место в камере, сиди там и плети рогожи. Говоришь, Бранд пузырь на ногах натер, не может идти за едой? У меня тоже пузырь, да к тому же в животе, а вот иду же! - Одобрительный громовой хохот. - Если еще раз увижу, что ты пристроился за едой идти, ты у меня в тот же день прямой дорогой обратно в каталажку отправишься, понял?! Эй, Вендт, берись ты за котел! Марш!
      В раздумье слушал этот разговор Штудман. Но слушал он невнимательно, одним ухом. Бывший обер-лейтенант думал о Пагеле. Пагель интересовал его. Штудман принадлежал к людям, которые вечно о чем-то думают и размышляют только не о себе. Что о себе думать... Он делает то, что полагается делать, иначе и быть не может, он абсолютно неинтересный человек. А вот Пагель, например, чрезвычайно интересный. Обер-лейтенант внимательно наблюдал за ним, юноша работает честно, с усердием. Всегда в ровном, хорошем настроении, не обидчив, удивительно быстро освоился с незнакомой сельскохозяйственной работой. Никаким делом не брезгует. Был игроком, но сейчас не видно, чтобы скучал здесь и томился. К спиртным напиткам склонности нет, а то, что он слишком много курит - так это болезнь века, и Штудман тоже страдал ею. Все то и дело закуривают, дымят, бросают и тут же опять закуривают.
      У Пагеля все как будто в порядке, придраться не к чему, он свое дело делает.
      И все-таки что-то в нем не в порядке! Жизни в нем нет, он не выходит из себя, не восторгается, не злится. Господи боже мой, ведь мальчишке двадцать три года - нельзя же с этих лет на все только чуть приметно улыбаться и ни себя, ни окружающих не принимать всерьез! Словно весь свет - сплошной обман, и надо же, чтобы именно он это открыл! Думая о нем, видишь его как сквозь кисею неявственно, расплывчато, словно он не живет, словно он только существует, словно у него какая-то душевная травма.
      Штудман уже давно присматривался к Пагелю и успокаивал себя тем, что такая безучастность - явление временное: Пагель - выздоравливающий. Он пережил роман, который затронул его глубже, чем можно было ожидать, он все еще страдает. Пожалуй, было ошибкой уклоняться от всякого разговора на эту тему, но Штудман считал, что раны бередить не надо.
      И вдруг такой сюрприз: Пагель затеял новый флирт, он говорит о нем с посторонним, он боится потерять девушку! Но тогда дело, значит, обстоит иначе, тогда "не все спокойно в Датском государстве", тогда Пагель не пострадавший, не выздоравливающий, никакая тут не душевная травма. Тогда он просто байбак, размазня, и его надо расшевелить.
      Штудман решил внимательней присмотреться к Пагелю, ближе подойти к нему - между ними все еще стоит незримая стена! Двадцатитрехлетний юноша и ни с кем на свете не поддерживает более теплых отношений, даже не стремится к таким более теплым отношениям, ведь это же просто страшно! В двадцать три года не делаются отшельником! Насколько Штудману было известно, Пагель все еще не написал матери - это тоже нехорошо, вот тут-то и надо воздействовать прежде всего. В Штудмане разом проснулись все инстинкты няньки, он чувствовал, что перед ним задача, он подумает над ней, поразмыслит, разрешит ее!
      Добрый Штудман! Если бы, вместо того чтобы думать о других, он подумал о себе, ему стало бы ясно, что он только потому с таким пылом накинулся на эту новую задачу, что потерпел крах в предыдущей. После сегодняшней утренней беседы он, сам того не сознавая, отказался от ротмистра. Ротмистр безнадежен, это не человек, а спичка, только вызволишь его из одной глупости, он тут же с жаром кидается в другую! Он из породы неисправимых детей - учителю приходится отступиться. Теперь, когда обер-лейтенант думал о ротмистре, он уже не думал: "Опять шаг вперед!" - а: "Что он опять выкинет"? Он не собирался оставить ротмистра, у того были жена, дочь (тоже увлекательные задачи!), но сам ротмистр потерял уже для него интерес: загадка, которую мы старались разгадать, - а она оказалась вовсе даже и не загадкой, а просто какой-то абракадаброй, - больше уже не привлекает.
      В раздумье останавливает Штудман взгляд своих приветливых карих глаз по очереди то на Аманде Бакс, то на Зофи Ковалевской. Об Аманде, крепкой и ширококостной, как битюг, по его мнению, не может быть и речи. (Хотя чужое сердце - потемки!) Зофи - ну, эта хорошенькая, ничего не скажешь, но при более пристальном наблюдении Штудман все же находит, что по временам сквозь женственные черты в ее лице проглядывает что-то злое, резкое. Тогда ее глаза становятся колючими, как булавки, голос - почти хриплым.
      Вот, например, сейчас, когда она говорит старшему надзирателю Марофке:
      - Это что же, недоверие к нам, что ли?
      Возможно, господин Марофке и комическая фигура, и потом он не в меру обидчив, но тюремный надзиратель он опытный. Штудман подумал, что могли прислать и похуже.
      Марофке оставил четырех людей, отряженных за едой, дожидаться за дверью под надзором своего коллеги Сименса. А сам попросил у девушек ложку, чтобы отведать еду, и даже похвалил их:
      - Вкусно! Мои ребята обрадуются!
      Затем он указал, куда поставить готовую еду для арестантов, а потом велел девушкам выйти в коридор еще до прихода людей, отряженных за едой, на что фройляйн Зофи весьма сердито спросила:
      - Это что же, недоверие к нам, что ли?
      - Как можно! Это общее правило для всего женского пола. Не только для такой красотки! - очень миролюбиво ответил пузан.
      Зофи Ковалевская гневно запрокинула голову и воскликнула:
      - Мы с таким сбродом, как арестанты, не путаемся! Такого о нас и не думайте!
      - Зато мои ребята очень охотно с вами спутаются, фройляйн, - заявил старший надзиратель.
      - Идем, Зофи! - принялась уговаривать и Аманда. - Подумаешь, невидаль какая - арестанты!
      Но Зофи проявляет поразительное упорство - ах, она потеряла голову: только для того, чтобы поскорее узнать, тут ли он, она ставит на карту все, что так хитро задумала! Стоило добиваться работы в этой старой поганой кухне, стоило портить свои холеные руки чисткой картошки и холодной водой, стоило отказываться от приятного досуга - раз она не может даже здесь с ним повидаться! Она оказалась в худшем положении, чем все остальные: уж лучше бы она стояла на улице перед казармой для жнецов, тогда она хоть увидела бы его, когда он проходил по деревне!
      Она решилась на все, не побоялась даже испортить хорошие отношения с Штудманом.
      - Скажите, господин фон Штудман, - обратилась она к нему, - с какой это стати господин надзиратель выгоняет меня из моей же собственной кухни? Господин надзиратель не может мне приказывать!
      Штудман все время упорно думал, он внимательно наблюдал, однако не мог найти ключ к этой загадке.
      - Будьте благоразумны, фройляйн Зофи, - сказал он приветливо, - не усложняйте господину надзирателю его службу!
      Штудмана поразил злой, жесткий взгляд, который Зофи бросила на старшего надзирателя, - взгляд, полный ненависти. Но за что, скажите на милость, Зофи ненавидеть этого пузана с бородкой клинышком? Однако это был всего один взгляд; когда Зофи поняла, что все напрасно, она постаралась спасти то, что еще можно спасти.
      - Ну что ж, я спорить не буду и, конечно, уйду из своей кухни, раз мне это приказано, - согласилась она. - Но тогда мы с Амандой ни за что здесь не отвечаем - барыня выдала нам всего счетом, полотенца и посуду...
      Дверь в коридор хлопнула, обе девушки вышли. Старший надзиратель позвал своих людей, они принялись осторожно переливать приготовленную еду к себе в котлы. А господин Марофке тем временем шептал на ухо обер-лейтенанту:
      - Я сперва подумал, что господин Пагель приударяет за этой стройной красоткой, понимаете? Но похоже, что за другой. Красотка-то облизывается на моих ребят, словно они медом помазаны. С нее-то я уж глаз не спущу, у нее что-то на уме!
      - Что вы, - запротестовал Штудман, правда, не очень уверенно. - Я знаю фройляйн Зофи за очень порядочную...
      "Я совсем ее не знаю, - вдруг подумал он. - Тот раз в поезде она произвела на меня определенно плохое впечатление..."
      - Вы даже не подозреваете, что за смешные женщины бывают, назидательно говорил Марофке, следуя вместе со Штудманом за несущими еду арестантами в казарму. - Некоторые просто с ума сходят по нашим ребятам... И ведь совсем их не знают: просто потому, что арестанты! Прежде мы в Мейенбурге зимой, во время снегопада, расчищали улицы. Вы не представляете себе, на какие уловки пускались некоторые женщины, только бы подсунуть письмо... Да, господин фон Штудман, в этом отношении женщины - загадка, и здешняя красотка...
      - Так, так, - то и дело поддакивает фон Штудман. Он тоже находил, что тут кроется какая-то загадка. Но придет время, он ее разгадает. А пока он стоит в казарме и смотрит, как арестанты уписывают еду. Да, еду они уписывают со вкусом и, быстро уплетая первую порцию, уже поглядывают на котел, хватит ли по второй, а то, пожалуй, еще и по третьей.
      Но самый смак, самая вершина блаженства - это отварной картофель! Картофель, сваренный не в супе, где он только твердеет, но отдельно, в специальном огромном горшке! Они не ели такого с тех самых пор, как "сидят". Многие перебрасывают горячие картофелины из одной руки в другую и так без супа и едят, как только они чуточку остынут.
      - Замечательно, господин начальник! - обращаются они к Штудману. Нельзя ли как-нибудь картошку в мундире с селедкой?
      - Можно, - обещает Штудман.
      - Ух, люблю селедку со сметаной! - слышится чей-то голос.
      - Да чтоб сметана со льда! Как, господин начальник?
      - Мне, - кричит третий, - к картошке в мундире и девчонку подавай, картошку чистить... Нельзя ли, господин начальник, как-нибудь так устроить?..
      Громовой хохот.
      "Вот они в натуральную величину; не сказать, чтобы очень плохие, но и не слишком хорошие. Доверчивые и наглые, довольные малым и жадные - в них много детского, только без детской наивности", - думает фон Штудман.
      Сейчас они обступили Штудмана. Голод утолен... Подавайте им табачку! Табак - что на свете желаннее, когда ты его лишен, и что на свете обычнее, когда он у тебя есть. Они знают, табак полагается им только после того, как они проработают неделю: следующее воскресенье им причитается по две пачки табаку на душу. Но и тут они совсем как дети. Удовольствие не в удовольствие, раз оно предстоит только завтра, только в воскресенье подавай его сейчас же!
      Штудман человек покладистый, он обещает прислать с Пагелем пятьдесят пачек табаку. Затем уходит в контору. Заключенные решают, что он молодчина, божатся, что обдерут его как липку. Мы его еще выдоим как следует, говорят они, он из тех, кого берут лаской. Все трещат наперебой, гвалт стоит адский. Но тут вмешиваются надзиратели, дисциплину ослаблять нельзя. Они сюда не в гости приехали, работать надо!
      Открыв дверь в контору, фон Штудман увидел господина фон Тешова и Пагеля, сидевших там в трогательном согласии. Оба сельских хозяина - самый старый и самый молодой, - казалось, отлично спелись; у обоих были предовольные физиономии.
      - А я тут вашему юноше рассказываю, что я жрал, когда мальчишкой работал в поле, - сказал старик фон Тешов раскатистым басом. - Думаете, что ни день свиные отбивные со шпинатом? Как бы не так! Три раза в неделю поджаренные мучные клецки! В конце концов мы стали швырять ими в потолок, и они прилипали, такие были клейкие. Когда я уходил из имения, они все еще не отклеились.
      - А что же вы действительно кушали? - спросил Штудман вежливо, особенно вежливо, потому что был крайне зол. После беседы с ротмистром на письменном столе еще разбросаны бумаги. В них, правда, нет ничего предосудительного, но старик хитер, ему довольно намека, чтоб догадаться о целом военном плане.
      - Мы таскали что ни попало, не хуже ворон! - сказал фон Тешов. - К кладовой, к коптильне, к чулану с яблоками - к каждому замку были у нас подобраны ключи...
      - Так что в конечном счете свиные отбивные со шпинатом для работодателя, пожалуй, выгоднее, - сухо заметил фон Штудман. - Пагель, будьте так любезны, отнесите в рабочую казарму пятьдесят пачек табаку...
      - Для начала недурно! - грохочет басом тайный советник. - Еще и палец о палец не ударили, стервецы этакие, и уже, пожалуйте - пятьдесят пачек табаку! Я тоже не прочь к вам в работники! Ну, не буду вам советы давать...
      Пагель исчез, любезно помахав тайному советнику рукой. Штудман выжидательно смотрит на господина фон Тешова, так как старик сидит на штудмановском месте, то есть за письменным столом, то есть как раз перед раскиданными по столу письмами, - выжидательно смотрит он на владельца Нейлоэ. Но владелец сидит где сидел. Тогда Штудман принимается собирать со стола письма и раскладывать их по папкам.
      - Ваши бумажонки мне не мешают, - милостиво изрекает старик. - Письма, на которые мне не надо отвечать, мне ни капли не мешают. А вы, видно, любите писать?
      Штудман что-то бормочет, что при желании можно счесть за ответ, но не обязательно.
      - Я всегда говорю, сельскому хозяину уметь писать не к чему. Немножко читать, это пожалуйста, чтобы мог прочитать в газете цены на скот и рожь, но писать - к чему? Разве чтобы векселя подписывать, а? Образование - это выдумка красных! Ну, скажите на милость, какой сельскому работнику прок с того, что он научился писать? Только тот, что теперь он ничем не доволен вот и весь прок.
      - А раньше все были довольны? - спрашивает Штудман. Он подшил письма к делам и теперь курит, прислонясь к печке. Собственно говоря, ему надо бы пойти по хозяйству. Но он решил набраться терпения и выведать, что здесь понадобилось старику. Потому что если Штудман его не выслушает, то выслушивать его придется ротмистру, а тогда ничего хорошего не жди.
      - Какое там! - отозвался старик. - Довольны мы раньше тоже не были. Человек для того и на свете, чтобы скулить, это уж я вам говорю, дорогой господин фон Штудман! Как только появится на свет, так и заскулит, как молоденький щенок, а когда придет пора умирать, хрипит, как старый пес. И все остальное время тоже скулит, да еще как. Нет, довольны мы, конечно, тоже не были, раньше-то! Но здесь есть разница, уважаемый! Раньше каждый хотел иметь больше, чем у него есть, и все; а теперь каждому подавай то же, что у другого!
      - В этом есть доля истины! - соглашается Штудман и наскоро соображает, что бы он хотел иметь из того, что сейчас имеют другие. Ему даже что-то приходит в голову.
      - А то как же! - Старик торжествует. Теперь он вполне доволен. Пагель ему поддакивал, и господин фон Штудман тоже поддакивает. Оба они люди обходительные - не чета его зятю.
      - Послушайте-ка, господин фон Штудман, - начинает он поэтому вполне миролюбиво. - Вот мы сейчас говорили, что все скулят. Ну, моя барыня тоже скулит. Потому-то я и здесь.
      Фон Штудман вопросительно посмотрел на него.
      - Да, дорогой господин фон Штудман, вам повезло, вы холостяк. А каково мне, старику!.. На этот раз ваши острожные гусары виноваты!
      - Кто?!
      - Ну, арестанты, они ведь сами себя так окрестили! Вот уже целый час, с той самой минуты, как они пришли, она не дает мне покоя. "Хорст-Гейнц, этого я не перенесу, в нашем любимом Нейлоэ - и вдруг арестанты. Как посмотрю в окно, так и вижу их, а ведь это все убийцы и разбойники, да еще поют - убийцам надо бы запретить петь..."
      - Насколько я слышал, они поют совершенно безобидные песни...
      - То же самое и я ей сказал, уважаемый господин фон Штудман! В точности мои слова! Они поют даже "Дерновая скамья на матери родной могиле", я ей это говорил. Да что толку? Никак у нее в голове не укладывается, что убийцы могут петь. Убийцы должны всю свою жизнь каяться, вот как она считает.
      - Среди них нет ни одного убийцы, - сказал Штудман, чуть заметно рассердившись. Он понимает, что эта болтовня ведет к чему-то более серьезному. - Только воры и мошенники; все осуждены на сравнительно короткие сроки, все отличаются хорошим поведением...
      - В точности мои слова, господин фон Штудман, то же самое и я жене сказал! Но попробуйте втолковать что-нибудь женщине, раз она заберет себе что в голову! "Зачем же их в каторжной тюрьме держат, раз они не убийцы? говорит. - Для воров существуют обычные тюрьмы". Не мог же я ей весь уголовный кодекс разжевать!
      - Ну, так как же? - спросил Штудман. - Что угодно вашей супруге?
      - А потом еще наша прачечная, - продолжал тайный советник. - Ну да, жена сама отдала ее под кухню. А теперь ни с того ни с сего не желает. Вы этого не знаете. Вы холостяк. Ей, видите ли, жалко стало своих прекрасных баков, в которых кипятят у нас белье, а теперь варят еду для ваших гостей. Простите, я не так выразился, ну, разумеется, они не ваши гости. И с Амандой Бакс опять не по ней, недовольна, что та теперь только наполовину птичница. Сегодня утром будто бы яиц было уже меньше, чем вчера...
      - Но сегодня утром куры еще никак не могли знать, что ожидаются арестанты! - с улыбкой заметил Штудман.
      - Вы совершенно правы! Ха-ха-ха! - расхохотался старый бородач и со всего размаху ударил кулаком по письменному столу. - Обязательно надо жене рассказать! Вот разозлится-то! Замечательно! Куры никак не могли знать! Моя жена чувствует к вам слабость, господин фон Штудман, ну, это ее вылечит! Просто превосходно!
      Фон Штудман ужасно досадовал на свой промах. Старик при всей своей кажущейся простоватости невероятный пройдоха. Он, нисколько не стесняясь, пользуется всяким слабым местом другого, стоит лишь его обнаружить. Ну, значит, надо быть осмотрительнее. И не выходить из терпения, ведь это-то ему как раз и нужно.
      - Мы ни в коем случае не хотели бы, чтобы наши люди были в тягость вашей супруге, - говорит он вежливо. - Мы сделаем что возможно. Прачечную освободим. С готовкой можно будет устроиться где-нибудь в другом месте, в кухне, где готовят корм скотине, или на вилле, я подумаю. Бакс мы отпустим. В помощь Ковалевской я возьму Гартиг...
      - В помощь Зофи? - удивился старик. - Так вы еще не знаете? Ну, должен сказать, хорошо же вы знаете, что у вас творится. Когда я плелся сюда к вам, Зофи стояла у входа в подвал и ревела. Говорит, ваш надзиратель ее обидел, она больше готовить не будет... Я, конечно, пробовал ее урезонить, но вы девушек знаете...
      - Во всяком случае, я вам очень благодарен, что вы ее урезонивали, господин тайный советник, - сказал господин фон Штудман несколько резче. Зофи мы тоже найдем кем заменить. Петь в казарме я запрещу, таким образом все ваши претензии удовлетворены, не так ли?
      - Да вы просто прелесть! - воскликнул старик, весь сияя. - Разумный человек всегда с вами сговорится! Будь на вашем месте мой зять! Черта с два! Но... но, к сожалению, - и тайный советник огорченно покачал головой, - это еще не все, мой дорогой господин фон Штудман. Когда жена сидит у окна и видит арестантскую одежду... этого она вынести не может, уважаемый, это ее волнует, она женщина старая, я обязан с ней считаться.
      - К сожалению, я не имею права переодеть их, - сказал Штудман. - Будьте уверены, я и это сделал бы! Но ведь замок выходит на четыре стороны может быть, ваша супруга выберет себе окно на другой стороне?
      - Уважаемый господин фон Штудман, - ответил тайный советник, - моя жена просидела у этого самого окна ну, скажем, пятьдесят лет. Не можете же вы в самом деле ожидать, что она на старости лет переселится на другое место только потому, что вы импортировали в Нейлоэ арестантов!
      - Что же прикажете нам делать? - спросил Штудман.
      - Господин фон Штудман, - сказал старик, весь сияя. - Отправьте этих людей туда, где им только и место: в острог! И чем скорей, тем лучше!
      - А урожай?! - возмущенно воскликнул Штудман.
      Тайный советник с улыбкой пожал плечами.
      - Вы не можете требовать это всерьез? - возразил Штудман, все еще не веря.
      - Вы что же, любезнейший, полагаете, что я тут в обеденную пору битый час с вами болтаю для собственного удовольствия? - грубо сказал тайный советник. - Пусть убираются вон из Нейлоэ, и сегодня же!
      Тайный советник встал с кресла; злобно сверкая глазами, смотрел он на Штудмана.
      Но теперь, когда дело дошло до боя, бывший обер-лейтенант сохранял полное спокойствие.
      - Господин тайный советник, - сказал он. - Ваши претензии запоздали. Уже две недели как вам известно о нашем намерении вызвать арестантскую уборочную команду. У вас не было никаких возражений. Наоборот, вы предоставили в наше распоряжение вашу прачечную и вашу птичницу. Тем самым вы изъявили свое согласие...
      - Ишь ты! - усмехнулся тайный советник. - Какой доморощенный адвокат выискался! Вы хитры, да я еще хитрей! Согласно параграфу двадцать первому арендного договора арендатор обязан немедленно устранить все, что ущемляет жилищные интересы владельца. Ваши преступники ущемляют наши жилищные интересы. Сейчас же, как только выяснилось подобное ущемление интересов, я обратился к вам, чтобы вы устранили помеху. Так действуйте же, устраняйте помеху! Пусть убираются вон отсюда.
      - Мы заявим протест! - сказал Штудман. - Мы будем утверждать, что казарма, населенная польскими жнецами с женами и детьми, гораздо большая помеха, чем заключенные, подчиняющиеся строгой дисциплине. Затем мы будем утверждать...
      - Уж не перед судом ли? - презрительно воскликнул тайный советник. - Эх вы, умница, попробуйте только обратиться к суду! Всякое обращение в суд влечет за собой нарушение арендного договора! Параграф семнадцатый договора! Попробуйте только обратиться в суд - я не прочь получить урожай!..
      Штудман вытер лоб. "Ох, милый мой Праквиц! - подумал он. - Был бы ты на моем месте! Но ты даже не подозреваешь и никогда не будешь подозревать... - Он взглянул на письменный стол. - Этот человек на все пойдет... Уж, конечно, он прочитал письма с предложениями хлеботорговцев. Пагель чересчур беспечен, чересчур доверчив. Старик жаден - ему бы не только от зятя отделаться, ему теперь в придачу и урожай подавай... Я должен придумать какой-нибудь выход..."
      - Ну как, господин фон Штудман? - сказал старик, вполне довольный собой. - Сельское хозяйство почище гостиницы, а? Ради чего вам из кожи лезть? На благодарность моего зятя не рассчитывайте. Отошлите людей и, если вы человек разумный, уезжайте сами тоже. Здешнее хозяйство лопнувший пузырь, и вам его не надуть...
      Фон Штудман стоял у окна.
      - Минутку, - сказал он; он смотрел на казарму. Вот из двери вышли: Пагель, раз, два, три арестанта; потом надзиратель... Они пошли по дороге, скрылись из виду; верно, отправились в сарай за инструментами...
      "И старуха там наверху их тоже видела, - подумал он. - Тут ничего не поделаешь. Выхода нет. Конечно, ему в первую голову хочется меня сплавить. Праквица обойти легко, тот сегодня же швырнет ему в физиономию эту чертову бумагу и подарит прекрасный урожай... Нет, нет..."
      Ему пришла в голову мысль, он сейчас же отбросил ее. И тут же внимательно поглядел на казарму. Она была обращена своим красным фронтоном к замку и флигелю. В этой стене была дверь и чердачное окно, обе боковые стены прятались за кустами сирени и бульденэжей. Штудман посмотрел, прищурился. Нет, мысль неплоха, как раз то, что нужно.
      Он разом обернулся.
      - Владелец предъявляет четыре претензии? - спросил он. - Во-первых, Бакс...
      - Правильно! - с удовольствием подтвердил тайный советник.
      - Бакс будет отпущена. Вопрос исчерпан?
      - Правильно! - усмехнулся старик.
      - От пользования прачечной мы отказываемся.
      - Все в порядке! - рассмеялся старик.
      - Пения больше не будет.
      - И прекрасно, и прекрасно! А вот четвертый зубок вам при всей вашей хитрости не вырвать, мой золотой.
      - Я не дантист. Четвертая претензия: арестантов видно из замка.
      - Правильно! - усмехнулся тайный советник.
      - Это все? - спросил Штудман.
      - Все! - рассмеялся старик.
      - Будет устранено! - Штудман не мог скрыть торжествующую нотку в своем голосе.
      - Да ну? - воскликнул старик оторопев. - Ведь не собираетесь же вы?..
      - Чего не собираюсь?
      - Передвинуть казарму на другое место? Не пройдет. Переселить людей? Тоже не пройдет, необходимо надежное помещение... Что же тогда...
      Старик задумался.
      - Вы меня извините, господин тайный советник, - произнес Штудман с такой снисходительной любезностью, на какую способен только победитель. Мне надо немедленно сделать нужные указания, чтобы ликвидировать причиненное стеснение еще сегодня же вечером...
      - Хотел бы я знать... - сказал старик и без всяких возражений позволил Штудману выпроводить себя из конторы. - Но если к вечеру все не будет улажено!.. - крикнул он, опять впадая в прежний угрожающий тон.
      - К вечеру все будет улажено, - весело заявил фон Штудман и демонстративно положил ключ от конторы в карман, вместо того, чтобы сунуть его по заведенному порядку в жестяной ящик для писем. - Прошу передать мой нижайший поклон вашей супруге...
      Как победитель прошествовал он к усадьбе. Тайный советник, оторопев, смотрел ему вслед.
      7. КИРПИЧНЫЙ КРЕСТ И ИЗБИЕНИЕ ГУСЕЙ
      Все то время, пока господин фон Штудман вел переговоры, толковал, спорил с тайным советником, пока он бегал по усадьбе, созывал людей, давал указания, все то время, пока упомянутый Штудман, уже перед казармой, инструктировал Вольфганга Пагеля и предостерегал его от общения с пожилыми бородачами в зеленых грубошерстных костюмах, а Пагель медленно, но верно оживлялся, а также в то время, пока Штудман уговаривал и убеждал помощников надзирателей и старшего надзирателя, опасаясь, как бы они не обиделись, - все эти битых полдня, в течение которых Штудман говорил, льстил, ругался, урезонивал, потел и улыбался, только бы спасти своего друга Праквица от преследований тестя, - иначе говоря от обеда до самого кофе, - разгневанный ротмистр Иоахим фон Праквиц лежал у себя на кушетке и дулся на своего друга фон Штудмана.
      Ротмистр негодовал на Штудмана - "тоже мне опекун"! Ругал Штудмана "тоже мне нянька"! Издевался над Штудманом - "тоже мне всезнайка"! Презрительно смеялся над Штудманом - "видали паникера?!".
      Зато тайный советник фон Тешов только поглядел из окна замка сквозь занавеску на затеянную Штудманом работу, как тут же одобрительно закивал головой и сказал: "Как ни верти, а умного человека всегда видно. Вот такого бы мне в зятья, а не какого-то долговязого буяна..."
      Ротмистр убеждал себя, что он вконец опозорен. Жена и друг наперебой стараются его опозорить. Жена опозорила его перед другом, неимоверно раздув небольшую супружескую размолвку, в которой он, ротмистр, кстати сказать, был совершенно прав, друг же выставил его перед женой полным идиотом в деловом отношении. Штудман хитростью завладел всеми делами, да еще взял с него слово, что он не выскажет тестю своего мнения! Ротмистр был убежден, что все опасения Штудмана относительно договора - вздор. Стараясь не вдаваться в частности, он пришел к выводу, что до сих пор ему недурно жилось в Нейлоэ, что концы с концами он сводил и что не для того выписал он из Берлина умных господ, чтобы они доказали его неуменье сводить концы с концами.
      Ротмистр хотел иметь друга, иначе говоря приятного собеседника, не опекуна. "Опекуна над собой я не потерплю!" - мысленно кричал он. Оттого, что крик этот не был слышен, он был не менее яростен. Добряк Штудман опасался, как бы ротмистр не воспылал гневом на своего тестя. Но на проделки тестя, этого нелепого семидесятилетнего старца в коротких штанишках, ротмистру было начхать - на друга кипел он ненавистью, на друга разобиделся он смертельно!
      С казармой все было как будто налажено. Обливаясь потом, понесся Штудман в замок, в прачечную. Три наскоро позванные деревенские бабы следовали за ним, на ходу завязывая передники, тихонько клохча, словно наседки, от нетерпения почесать язык насчет того, что тут опять приключилось.