Зофи обедает не спеша, со вкусом. Съедает все, что подали. Запивает полбутылкой рейнского. Теперь снова есть смысл хорошо питаться - а вдруг выйдет так, что Ганс попадет в Нейлоэ! Должно выйти! К кофе она заказывает большую рюмку коньяку, не спеша выкуривает сигарету, другую. С речушки, протекающей под террасой, доносится сухой деревянный скрип весел в уключинах. Гребущих не видно, но в жарком полуденном воздухе явственно слышны их голоса.
      - Приналяг, Эрна! Надо еще искупаться... - долетает снизу.
      И вдруг Зофи стало ясно, что и ей хочется искупаться. Искупаться и полежать на солнце, пожариться. Сегодня ей всячески хочется ублажать свое тело. Но только не здесь. Здесь, конечно, так и кишит мужчинами, разве это купание! И так уже нахал за соседним столиком целых полчаса пялит на нее глаза: ну и дурак, воображает, будто только его и ждут!
      Зофи вспомнила, что у нее нет с собой купального костюма. И дома, в чемодане, тоже нет - но в Мейенбурге купальный костюм даже в воскресный день не проблема. Она расплатилась, встала и, выходя, словно невзначай, сбросила пялящему на нее глаза господину шляпу с головы, прямо в блюдо с сыром.
      - Ради бога, извините! - прожурчала она нежным голоском и поспешила уйти, меж тем как ему краска медленно заливала лицо.
      Так и есть, лавчонка женских рукоделий фройляйн Отти Куян стоит все на том же месте, где стояла пять лет, где стояла десять лет назад, где, вероятно, стоит с самого основания Мейенбурга, где будет стоять вечно: на небольшой Бергштрассе, наискосок от кондитерской Келлера (кафе Кнуч). Зофи даже не взялась за ручку двери: на этот счет в небольших городках очень строги, в воскресенье днем двери в лавках на запоре.
      Но с заднего хода - пожалуйста, нет ничего проще. У щупленькой горбуньи фройляйн Куян все те же седые волосы, все тот же томный голубиный взгляд, что и десять лет назад. Она очень рада, она торгует купальными костюмами, она охотно продаст костюм и в воскресный день.
      Зофи с молчаливым сожалением констатирует, что это не модные купальные костюмы, не те одеяния для воды, в которых при каждом движении то там, то здесь сверкает тело, ибо состоят они главным образом из вырезов. Здешние костюмы закрывают тело, одевают, не раздевают. Но, может быть, это как раз хорошо, Зофи не собирается давать представление подрастающим нейлоэвским олухам. Она знает привычки этих юнцов, вечно они торчат там, где только есть малейшая возможность подсмотреть деревенских купальщиц. Итак, Зофи выбрала совершенно приличный черный костюм с белой каймой и с минимальным вырезом. Купила также и чепчик.
      Цена, которую Отти Куян просит за обе вещи, просит после долгого колебания (да, сколько же взять за них? Мне они не обошлись и трех марок), соответствует, примерно, стоимости почтовой марки для городского письма. И Зофи приходит к убеждению, что магазин Куян все же не вечен. При таких ценах фройляйн Куян не выдержит инфляции, она быстро прогорит и умрет с голода.
      Велосипед тихо поет, чуть поскрипывает цепь, леса дремлют в послеполуденной тишине, птицы замолкли, вереск, задевая носки ботинок, сметает с них пыль. На душе у Зофи тихо, так же тихо, как и в лесу, ее переполняет что-то похожее на счастье, давно уже не ощущавшийся ею покой. Солнце недвижно, день остановился - счастье неизбывно.
      В самой чаще леса - рачьи пруды, цепь лужиц, заросших тростником, топких и только в одном, что побольше, вроде озерка, можно купаться. Минутку Зофи тихо лежит на солнце. Но затем она не выдерживает, ее тянет в воду, почувствовать ее прохладу, насладиться ее свежестью.
      Медленно входит она в воду. Полого опускается песчаное дно, тело постепенно погружается в прохладную и свежую воду, прохладней и свежей ее нет на свете. Когда вода доходит до живота, Зофи вздрагивает, но и эта дрожь приятна. Вот уже и прошло, Зофи входит глубже, наклоняется вперед, сжимается и, оттолкнувшись, броском, вытягивается и вся скользит в прохладу, сливается с ней, сама становится холодной, как она!
      Теперь Зофи плывет, спокойно лежа на спине, только слегка шевелит кистями, чтоб удержать равновесие. Погруженная в одну стихию, ставши частью ее, она ощущает, закрыв глаза, небольшой поверхностью тела - лицом - другую стихию, огонь, небесный привет. Ласковое тепло солнца пронизывает ее, лежит у нее на лице, это тепло не иссушает, как огонь, зажженный человеком. Порыв ветра как будто свеял, сдул его. Но вот оно опять тут, проникает в нее, вливает в тело силы, божественный напиток! Да, в этом ласковом тепле есть что-то от жизни, от растущей жизни, от вечной жизни оно излучает счастье!
      Но счастье, которое Зофи Ковалевская ощущает теперь, не имеет ничего общего с той детской радостью, с той радостью бытия, о которых она вспоминала сегодня утром. Блаженно смеясь, бездумно напевая, приплясывая, шла тогда девочка по лесу; радость бытия, радость существования охватила ее, как охватывает птицу или теленка на пастбище, которого так и подмывает скакнуть повыше. А то счастье, которое Зофи испытывала теперь, было обусловлено большим жизненным опытом, это было отнюдь не детское счастье. После долгих месяцев страстной тоски, мучений ее отравленное тело снова было в согласии с собой. Она его больше не чувствовала, оно не предъявляло к ней требований, оно не мучило больше души. Как оно отдыхало, тихо плывя на воде, так оно отдыхало и в вечном море желаний, страстной тоски, вожделений.
      Блаженного, безмятежного детского счастья уже не вернуть. Ворота захлопнулись, ушла невинность - но у жизни есть много возможностей счастья! Она думала, счастье там, в камере, в его объятиях, в его лице, склоненном над ней, далеком и близком... Но вот оно здесь, в воде, волна за волной набегает тепло, волна за волной набегает счастье...
      Завороженная, вышла она из воды, завороженная, легла на песок, облокотилась, подперла рукой подбородок и смотрит в самую гущу травинок. Они ложатся одна на другую, образуются лабиринты - но она ничего не видит. Для подлинного счастья нет названия, нет слова, нет образа. Оно - тихое парение неведомо где; не песня на мотив: "Я живу!" - а чуть грустная жалоба на слова: "Я это я!" Ибо мы смутно чувствуем, что станем старыми, некрасивыми и умрем.
      Услышав шаги, Зофи чуть приподымает голову. Не спеша натягивает купальный костюм на обнаженную грудь, негромко, рассеянно говорит: "Здравствуйте". В другое время она обрадовалась бы случаю, сведшему ее с обоими приезжими. Но сейчас они ей безразличны. В нескольких отрывистых словах сообщает она нужные сведения: да, купаются только здесь, всюду в других местах заросло тростником, нет, они ей не мешают, да, дно хорошее, не тинистое... и уже опять погрузилась она в молчание, забыла, что они тут. Снова глядит в травяные лабиринты, которые вдруг, как по волшебству, распадаются, и уже ничего не видать. Солнце чудесно греет. Она снова стягивает купальный костюм с груди, голоса обоих мужчин чуть доносятся с озера - о, блаженство!
      Зофи Ковалевская нарочно не могла бы придумать ничего умнее, чем то, что сделала сейчас, когда совершенно непреднамеренно не обратила никакого внимания на обоих приезжих - Штудмана и Пагеля. Нельзя отрицать, что после совместного путешествия по железной дороге у обоих сложилось не слишком лестное впечатление от Зофи, хотя экспансивный ротмистр превозносил замечательно отзывчивую девушку до небес. Пагелю, равно как и Штудману, давно приелась эта жеманная манера говорить, которой щеголяют прожигающие жизнь бедные девушки, разыгрывающие из себя светских дам. Им была противна эта сухая пропахнувшая пудрой кожа на одутловатом лице. Не для того ехали они из веселящегося Берлина в мирные сельские поля, чтобы явиться сюда с таким приданым. Они держали себя весьма корректно и весьма сдержанно. Они были несколько иного мнения, чем ротмистр, о расстоянии, которое следует соблюдать между собой и подчиненными. Когда они смотрели на Зофи, у них не мелькала мысль: "В сущности она дочь моего приказчика и только", - просто она их не привлекала. Они не имели ничего против нее, но они имели очень многое против перенесения в Нейлоэ берлинского распутства.
      Убедившись, что Зофи никак не воспользовалась представившимся на купании случаем, который при ее опытности давал столько поводов и возможностей, что она даже не упомянула о знакомстве, состоявшемся при совершенно особых обстоятельствах, и как будто не собиралась извлекать из него какие-либо выгоду, Штудман, очень этим довольный, сказал, входя в воду, Пагелю:
      - В сущности девочка очень мила.
      - Да, - в раздумье ответил Пагель. - Странно, мне она прошлый раз показалась совсем другой: больше а ля Тауэнцин [улица в Берлинском Вестене].
      - Видели, Пагель? - спросил немного спустя Штудман. - Совершенно пристойный купальный костюм.
      - Да, - подтвердил Пагель. - И ни одного нежного взгляда. Мне кажется, я никогда не научусь понимать женщин.
      Намекнув этими словами на недавно пережитую им катастрофу, Пагель бросился в воду, и теперь они плавали и ныряли, молча лежали на воде или болтали, стоя друг против друга; так прошло пять, десять минут, а может быть, даже четверть часа, - в эти минуты они чувствовали себя сильнее, бодрее, увереннее, чем во все предыдущие месяцы и годы.
      Но тут шум на берегу привлек их внимание: громкая ругань женщины, приглушенный шепот мужчины.
      - Да ведь это Зофи! - решил Штудман, прислушавшись.
      - А ну ее! - сердито отозвался Пагель. - В воде так чудесно. Ссорится, верно, с каким-нибудь сельским ухаживателем. Хороша любовь!..
      И он презрительно усмехнулся.
      - Нет, нет! - сказал добрая нянюшка Штудман, всегда готовый помочь, если что-нибудь не ладилось. - Она произвела на меня сейчас очень хорошее впечатление...
      И он быстро поплыл к берегу. Неохотно последовал за ним Пагель.
      Но Зофи уже кричала:
      - Господа! Господа! Скорей! Он хочет унести вашу одежду!
      - Молчи, Фикен! - шептал лесничий, пытаясь улизнуть вместе со своей добычей. - Тебе ничего не будет. Мне ведь только одежа приезжих господ нужна...
      - Господин фон Штудман! Господин Пагель! Скорей! - тем громче кричала Зофи.
      - Что здесь происходит? - спросил в высшей степени удивленный фон Штудман, и у Пагеля вид был более недоуменный, чем то подобает интеллигентному молодому человеку.
      На лугу стоял почти незнакомый им лесничий Книбуш в зеленом холщовом костюме, с ружьем на плече, почтенный седой дедушка, однако под мышкой он держал сверток с их вещами, а напротив него Зофи Ковалевская, очаровательная в своем яростном споре, похожая на Артемиду. Одной рукой она придерживала на груди купальный костюм, другой вцепилась в штаны из охапки вещей, взятых лесничим, - и фон Штудман признал в них свои штаны.
      - Что это значит? - спросил он еще раз, очень удивленный.
      Лесничий был красен, как помидор, и все краснел и краснел. Может быть, он и хотел что-то сказать, но вместо слов получалось только какое-то бульканье в гуще его бороды. Однако вещей он не отпускал, а Зофи Ковалевская не отпускала штаны.
      И она говорила без умолку, но в том, что она теперь говорила, уже, конечно, не было ничего от жеманства светской дамы.
      - Я лежу и ни о чем не думаю, только слышу - что-то шуршит, и думаю верно, еж или лиса, и ничего не думаю, а потом посмотрела и думаю, отупела я, что ли? - ведь это же Книбуш ползком подбирается сквозь тростники к одеже приезжих господ и цап ее под мышку! Ну, я вскочила и говорю: "Книбуш, что вы делаете, ведь это же господская одежа!" А он ни слова, палец к губам и молчком в кусты. Ну, я хвать, еле-еле успела схватить штаны. Отпустите штаны! Штаны не ваши! - яростно набросилась она на лесничего.
      - Кажется, вам суждено быть нашей спасительницей, фройляйн Зофи, улыбаясь, сказал Штудман. - Вот уже вы опять выручаете нас из беды. Весьма вам признателен. Но я полагаю, теперь вы можете отпустить штаны. Не убежит же с ними господин Книбуш у нас на глазах? - И несколько резче: Разрешите спросить, господин Книбуш, что это означает? На тот случай, если вы позабыли - моя фамилия Штудман, фон Штудман, а этого господина зовут Пагель, - мы служим у господина ротмистра фон Праквица.
      - Это меня не касается, - пробурчал Книбуш, глядя на вещи, которые Пагель без долгих слов вытащил у него из-под мышки. - Здесь купаться воспрещено, а у того, кто купается, отбирают одежду!
      - С каких это пор? - возмутилась Зофи Ковалевская. - Вот так новости!
      - Заткни глотку, Фикен! - грубо оборвал ее лесничий. - Это распоряжение господина тайного советника, распоряжение не новое.
      - Ах так, "заткни глотку"?! Вот тут-то я и заговорю! - не унималась Зофи, готовая к бою. - А потом вы врете. Вы же сами сказали, что мне ничего не будет, вам нужна только одежа приезжих господ!
      - Неправда, - с жаром возразил лесничий. - Этого я не говорил.
      - Нет, говорили! Вы сказали, мне нужна только одежа приезжих господ!
      - Не говорил!
      - Сказали!
      - Не говорил!
      - Сказали!
      - Присядемте, - предложил фон Штудман. - Пожалуйста, и вы тоже, господин Книбуш. Пагель, передайте-ка мне сигареты из пиджака. Будьте добры сесть, господин Книбуш. Так. Угодно сигарету, фройляйн Зофи? Ну, конечно, знаю, что вы курите. Мы не так строги, как был господин ротмистр в купе, ведь мы молодое поколение. Итак, господин Книбуш, вам было приказано забрать именно наши вещи?
      - Не было приказано! Я всегда забираю вещи у тех, кто здесь купается! упрямо сказал лесничий.
      - А вот у фройляйн Зофи не забрали. Ну, хорошо. Сколько раз вы уже забирали здесь вещи купающихся, господин лесничий Книбуш?
      - Я не обязан вам отвечать. Я служу у господина тайного советника, не у ротмистра, - упрямо сказал лесничий. Он покосился на вещи, на опушку, вообще он чувствовал себя так, словно попал в ад и поджаривается на медленном огне. Снизу его поджаривает фон Штудман, сверху подпаливает тайный советник.
      - Я только потому спрашиваю, - сказал фон Штудман, - что у вас, верно, уже было много неприятностей из-за этих реквизиций.
      Лесничий упрямо молчал.
      - Или, может быть, вы служите в полиции?
      Лесничий молчал.
      - А может быть, вы вор-рецидивист? Тогда для вас сущие пустяки без всякого основания забирать чужие вещи.
      Зофи звонко расхохоталась, Пагель громко откашлялся, а лесничий покраснел до корней волос, глаза у него стали маленькими и тусклыми. Но он молчал.
      - Фамилии наши вам известны, вы могли донести, что мы купаемся там, где запрещено. Сомнения в том, что мы уплатим любой полагающийся штраф, возникнуть не могло, зачем же реквизировать одежду?
      Все трое молча смотрели на одного. Лесничий ерзал на месте, он порывался что-то сказать. Потом снова бросил взгляд на близкую опушку. Он было привстал, но на пути к спасительному прибежищу находилась нога молодого Пагеля, лесничий опять сел.
      - Господин лесничий Книбуш, - сказал фон Штудман все тем же любезным, терпеливым тоном, словно втолковывая что-то упрямому ребенку, - вы не хотите откровенно поговорить с нами? Видите ли, если вы не разъясните нам в чем тут дело, мы все вместе отправимся к тайному советнику фон Тешову. Я расскажу, как мы вас здесь застали, и тогда-то мы уж услышим, что все это значит.
      Фон Штудман замолчал, лесничий опустил голову, его лица не было видно.
      - Если же вы скажете всю правду, даю вам честное слово, что это останется между нами. Я думаю, я могу обещать и за вас, фройляйн Зофи, не так ли? - Зофи кивнула. - Мы вам даже поможем как-нибудь прилично выйти из положения...
      Лесничий поднял голову, он встал. В глазах у него стояли слезы, и пока он говорил, слезы капали и скатывались в бороду. И снова и снова навертывались слезы, прозрачные и светлые, и беззвучно бежали из глаз старика, не мешая ему говорить: старческие, стариковские слезы, которые бегут сами собой.
      - К сожалению, господа, - сказал Книбуш, - помочь мне никто не может. Я ведь понимаю, что вы со мной по-хорошему, и я вам признателен и за честное слово и за молчание. Только я конченый человек. Стар стал, а когда человек стар, ничто у него не ладится. Ничего-то больше нет - все, что прежде радовало, ушло... Я тут поймал самого вредного браконьера, Беймера, и скажу вам правду: я здесь совершенно ни при чем, он просто свалился с велосипеда на камень и потерял сознание. Что пришлось с ним бороться, это я выдумал, чтобы похвалиться... Я хотел всех перехитрить, но где уж старому человеку хитрить, стар стал... и все тут...
      Все притихли, а молодые люди - Зофи и Вольфганг - уставились в землю. Им было стыдно за плачущего старика, который, не стыдясь, выворачивал наизнанку свою душу. Но фон Штудман не спускал внимательных карих глаз с Книбуша и время от времени кивал головой.
      - Да, господа, - продолжал лесничий, - и вот теперь в суде они вьют мне веревку, потому что Беймер лежит в жару, и выручить меня может только господин тайный советник. Если я не исполню его приказания, он не станет меня выручать и даже прогонит со двора, а куда же мне тогда с больной женой?..
      Лесничий как будто совсем забыл, о чем он говорит, но от пристального взгляда Штудмана опомнился и продолжал:
      - Ну так вот, сегодня после обеда звонит он мне и говорит, приезжие господа пошли, мол, купаться, и чтоб я забрал их одежду, не то он не станет меня выгораживать. Только вот Фикен была тут и помешала, а почему он так зол на вас, я не знаю, об этом он даже не заикнулся.
      Он опять умолк и с безутешным видом уставился в пространство.
      - Послушайте, господин Книбуш, а других прудов здесь нет? - спросил Штудман. - Мы ведь могли пойти и не сюда.
      Лесничий подумал. Он оживился, в нем вспыхнул луч надежды.
      - В эту сторону вряд ли, - сказал он в раздумье. - Здесь кругом только лес да песок.
      - А Бирнбаум? - подсказала Зофи.
      - Верно, к бирнбаумским прудам вы могли пойти. Но тогда вам нельзя возвращаться домой до семи, туда далеко. Вы ведь не захотите сидеть так долго в лесу?
      - Ну конечно, захотим, - любезно согласился Штудман. - Работники покормят разок без нас.
      - В таком случае очень вам, господа, признателен, - сказал лесничий, и слезы его иссякли. - Вы хотите со мной, стариком, по-хорошему. Только вряд ли это поможет. Надо бы вернуться домой с настоящей победой, но где уж мне, старику... Никогда молодому человеку не понять, каково на душе у старика.
      Он еще минутку постоял, погруженный в свои мысли, потом опомнился и еще раз повторил:
      - Ну, а так благодаря вашей доброте хоть не выйдет, что я оплошал.
      Он приподнял шляпу и ушел.
      Штудман минутку смотрел ему вслед, затем крикнул:
      - Погодите, господин Книбуш, я вас немного провожу!
      И он побежал за ним, босиком, в трусах, не щадя свои чрезвычайно нежные ноги. Но ежели ты настоящая нянька, ты забываешь о том, что болят твои собственные ноги, когда видишь, что болит душа у человека, нуждающегося в утешении.
      Итак, Зофи и молодой Пагель остались вдвоем и занялись приятной беседой, сперва о лесничем Книбуше, а затем о жатве. И так как сегодня Зофи замечательно отдохнула и была довольна и счастлива, то ей совсем не приходило в голову поражать молодого Пагеля своими светскими манерами, а тем более строить ему глазки. Вольфганг же все снова и снова удивлялся, какое ложное мнение составил он в поезде об этой славной рассудительной девушке, и он уже склонен был винить во всем свои глаза - глаза берлинца.
      ...А вот про жатву ее отец, старик Ковалевский, говорил, будто в Нейлоэ упущены по меньшей мере три недели, и будто им нипочем не справиться, если не подоспеют на подмогу здоровые работники, и будто никто в деревне не понимает, почему ротмистр не вытребует уборочной команды из Мейенбурга. Дай им вволю еды и курева, так не найти людей усерднее и покладистее. Только ротмистру нельзя терять времени, кругом во всех имениях уже работают такие команды, и тюрьма скоро опустеет. Это отец говорит, сама она ничего в этом не понимает, да и попала она сюда только на днях. Просто ей жалко богатого урожая...
      Пагель нашел, что все это резонно, и нашел замечательным, что эта девушка беспокоится об урожае, ведь в сущности какое дело берлинской горничной до урожая? Он решил сегодня же вечером потолковать со Штудманом.
      Но так как Штудман все еще не возвращался, они еще раз полезли в воду.
      Тут Пагель убедился, что Зофи отлично плавает и что ему придется приналечь, не то он за ней не угонится. Зато он мог показать ей что-то новое, новый стиль плавания, который как раз входил в моду в Берлине и назывался "кролем". Молодому человеку всегда лестно, если он делает что-нибудь чуточку лучше, чем девушка; а если он вдобавок может чему-нибудь научить девушку, то находит ее милой и в высшей степени симпатичной.
      И Зофи тоже была вполне довольна своим бескорыстным тренером, поведение которого в другое время сочла бы просто оскорбительным; итак, когда из лесу вынырнул, наконец, задумчиво ковыляющий Штудман, оба были уже лучшими друзьями.
      - Да, - сказал Штудман и, бросив взгляд на обоих, сел на траву и закурил. - Да! Ну и чудны дела твои господи! Вместо хлеба земля родит страх, и этим страхом заражены все. Поколение, взращенное страхом, Пагель! Как я уже предполагал сегодня, мир полей - иллюзия, и кому-то не терпится как можно скорее дать нам это понять...
      - Опять, верно, старый сморчок наболтал и насплетничал с три короба? сказала Зофи весьма презрительно. - На вас это, может, еще действует, а мы уже давно не обращаем внимания на его трепотню.
      - Нет, фройляйн Зофи, - возразил фон Штудман. - К сожалению, старик не болтал. Я предпочел бы, чтобы он был поразговорчивее, здесь, видно, творятся странные вещи. Со временем я еще до всего этого докопаюсь. Но об одном, Пагель, прошу вас: когда встретите старика, будьте с ним поласковее. А если можете ему в чем помочь, помогите. Конечно, он старая пуганая ворона, тут фройляйн Зофи права, но когда с корабля радируют SOS, тогда идут на помощь, не спрашивая о грузе.
      - Господи боже мой, никогда бы не поверила, что у лесничего Книбуша будет два таких заступника (ибо Пагель одобрительно кивнул на слова Штудмана), - съязвила Зофи. - Заслужить этого он, разумеется, не заслужил. Этакий пронырливый подлиза и сплетник.
      - Ну, - сказал Штудман, - а кто же, собственно, здесь что-нибудь заслужил? Я заведомо не заслужил, Пагель, думаю, тоже, и вы, фройляйн Зофи, при всей вашей рассудительности и порядочности, вы, верно, тоже не заслужили особого вознаграждения?
      Тут Зофи покраснела, почувствовав шпильку там, где ее не было.
      - Ну, хорошо. Я хотел с вами, собственно, поговорить, фройляйн Зофи, по поводу порубщиков, не мигнете ли вы нам при случае. Он, знаете, так волнуется из-за порубщиков, говорит, они ходят целыми ватагами, а он один против них бессилен.
      - Какое мне дело до порубщиков! - возмутилась Зофи. - Я не доносчица.
      - Я подумал, фройляйн Зофи, - сказал Штудман, словно не расслышав, что вам в деревне виднее, чем нам в именье, когда выступает такая ватага.
      - Я не доносчица! - опять вспылила Зофи. - Я бедняков не выслеживаю.
      - Воровство остается воровством, - стоял на своем Штудман. - Доносчик звучит нехорошо, но кто укажет на вора, не предатель и не доносчик. Надеюсь, - продолжал он убеждать ее, - вы интересуетесь имением, принимаете близко к сердцу его процветание. Да и отец ваш занимает тоже в некотором роде промежуточное положение. Ему тоже иногда приходится докладывать, кто плохо работал, но это еще не значит, что он доносчик. В конце концов вы отлично чувствовали себя в купе с ротмистром и сейчас отлично чувствуете себя с нами - надо решить, к кому ты себя причисляешь...
      Зофи подперла голову рукой и задумчиво поглядела сперва на Штудмана, потом на Пагеля. Однако из этого еще совершенно не было ясно, слышала ли она с умыслом сказанные слова Штудмана; казалось, она над чем-то задумалась. Наконец она отозвалась:
      - В деревне меня уже не считают за свою, едва ли я что-нибудь узнаю. Пожалуй, все же попробую.
      - Ну вот и отлично, - сказал Штудман и поднялся. - Будете помнить о нас, и на том спасибо. Остальное приложится. А сейчас, если вы ничего не имеете против, давайте окунемся еще раз. Ноги у меня в плачевном состоянии, мне хотелось бы немного их охладить перед тем, как пускаться в обратный путь. Тем временем и положенный срок пройдет, и мы сможем спокойно вернуться домой. А вы, фройляйн Зофи, дорогой нам о бирнбаумовских прудах расскажете. Я подозреваю, что старый барин не поверит на слово своему лесничему, а захочет и нас пощупать. Чего доброго, еще здесь вынырнет...
      И Штудман бросил подозрительный взгляд на опушку.
      7. ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК НАХОДИТ КАРТИНКИ
      Опасения Штудмана, как бы тайный советник не вынырнул собственной персоной у рачьих прудов, были напрасны. Он еще недооценивал фон Тешова. Пакостить втихомолку тот любил, но делать открытые пакости он предоставлял своим служащим. К рачьим прудам, где сегодня после полудня ожидался скандал, его бы не притащить и силой. Вместо того он прогуливался по деревне Нейлоэ, спокойный и благосклонный, останавливался то с тем, то с другим, беседовал, расспрашивал и вообще держал себя владетельной особой среди своих подданных. Ничуть не хуже старого Элиаса, три часа тому назад прогуливавшегося по имению.
      Тайный советник не любил действовать наобум, поэтому, болтаясь по деревне в приятном, праздничном настроении, он все время раздумывал, что бы такое мог замышлять староста Гаазе. Обязательно надо выведать, что староста имеет против лесничего Книбуша, почему он дал о нем такой нелестный отзыв. "Когда знаешь не все, ничего не знаешь", - говаривал он всю свою жизнь, а от фройляйн Кукгоф ему не раз приходилось слышать, что нет такого вонючего навоза, на котором умелый человек не вырастил бы прекраснейших огурцов.
      Но он не мог придумать ни малейшего предлога, чтобы пойти к старосте, и уже начинал раздражаться, как вдруг у самой деревенской площади, как раз там, где отходит дорога на погост, он увидел старую Лееге. Старая Лееге была древней старухой; раньше, пока еще хватало сил работать, она работала в именье, а ее, ныне давно уже покойный, муж выколачивал себе на хлеб то в приходе могильщиком, то в лесу дровосеком. Но это было давно, и старуха Лееге вот уже десять лет, с тех пор как последний внук переселился в Америку, ютилась в ветхой хибарке у кладбищенской ограды. Она была с придурью, но все боялись ее: толковали, будто она может напустить порчу на скотину. Одно было достоверно известно - она умела заговаривать рожу и бородавки.
      Старый тайный советник недолюбливал старух; не мог он отделаться от такого охотничьего суеверия - и поэтому, увидя старуху Лееге, поспешил ретироваться. Но она уже высмотрела его своими черными и острыми мышиными глазками, быстро перешла через деревенскую площадь прямо ему наперерез, загородила дорогу и начала гнусаво скулить и плакаться на худую крышу, через которую в последний раз дождь прошел весь целиком, как сквозь решето.
      - Это меня не касается, Лееге! - крикнул тайный советник ей в самое ухо. - Ступай к старосте. Это дело общины, а не помещика.
      Но от старухи Лееге было не так-то легко отвязаться; она была твердо убеждена, что господин фон Тешов ее господин и ответственен за то, как ей живется, совершенно так же, как тридцать - сорок лет тому назад, и потому старуха Лееге не тронулась с места. Она завыла на всю площадь, скуля и причитая, и тайный советник был очень огорчен всей этой историей. Но подумав, что плохой предлог все же лучше, чем совсем никакой (в самом деле, почему бы ему не поговорить со старостой Гаазе о худой крыше бедной старухи, бывшей когда-то работницей в имении), он смягчился и пошел с ней на живодерню, ибо так называлось место, где жила Лееге.
      - Ну, а из внуков никто не пишет? - спросил он, чтобы развязаться с крышей, о которой он уже все узнал: течет спереди, сзади и по коньку.
      Старуха Лееге ласково захныкала:
      - Пишут внуки и картиночки тоже присылают.
      - Ну, что же они пишут и как им там за морем живется?
      Да вот что они пишут, этого она сказать не может, старый кот разбил ее очки еще летошний год; вот если этот год будет урожай на ягоды, пожалуй, хватит на новые очки!
      А почему она не попросит кого-нибудь прочитать письма?
      Нет, этого нипочем нельзя, а вдруг там прописано, что внукам живется плохо, сейчас же по всей деревне раззвонят, а чтобы о внуках трепались, она не хочет. Можно и обождать с письмами, пока у нее новые очки будут.
      Неужто же они так-таки ничего не посылают старой бабке, ну там сколько ни на есть деньжат или посылочку?
      Еще бы, посылают, красивые пестрые картиночки посылают; а с едой, верно, там, у индейцев, не очень-то!
      Они подошли к ветхой хибарке, притулившейся на живодерне под елями и казавшейся настоящим колдуньиным жильем, страшным, как в сказках. Тайный советник осмотрел под жалобное причитание старухи расползшуюся от ветхости, замшелую, развалившуюся крышу и сзади, и спереди, и по коньку. Но тайный советник вдруг стал человеком дотошным и уже не спешил отделаться от старухи. Ибо настоящая лиса чует гуся в целом возу соломы. Итак, он толкнул дверь и вошел в ветхую лачугу, потому что он что-то чуял носом. Внутри дом под елями на живодерне был ничуть не лучше, чем снаружи, ни дать ни взять свиной хлев, да еще вопрос, не подохнут ли в таком хлеве свиньи: все запакощено и загажено.
      Но теперь тайного советника не беспокоили ни грязь, ни вонь, ни лохмотья, ни нищенский скарб, - он зорко оглядывал все своими старческими хитрыми глазами, и вот он уже увидел то, что искал - старую фотографию на стене, а за фотографией что-то засунуто.
      - Да, это Эрнстель, - захныкала старуха. - Он переселился последним, как раз в начале тринадцатого года, еще до войны...
      - А это одна из тех картиночек, что тебе присылает Эрнст, да? У тебя еще такие есть?
      Есть, есть у нее еще такие, несколько штук осталось в письмах и по краю кухонного шкафа налеплены.
      - Слушай-ка, Лееге, - сказал тайный советник. - Новую крышу ты получишь, это я тебе обещаю. Хочешь козу? Тоже получишь. И еды досыта. И очки тоже. И топливо...