- А чего он птичницу среди ночи к себе в контору приводил? - не унималась она.
      - Тебе, видно, самой хотелось бы на ее место, как тогда при Мейере, смеялись кругом. - Эх, Гартиг, дура ты дура - он настоящий барин, не хуже нашего ротмистра. Плевать ему и на тебя и на Аманду. Уж лучше молчи!
      2. ШТУДМАН ССОРИТСЯ С ТАЙНЫМ СОВЕТНИКОМ
      И вот наступило воскресенье, после первой трудовой недели - воскресный послеобеденный отдых; фон Штудман и Вольфганг Пагель сидели в прибранной, сияющей чистотой конторе и курили. Штудман курил прекрасную тонкую гавану, обернутую в табачный лист с острова Суматры - гавану из ротмистрова воскресного ящика, ибо их обоих пригласили к обеду в господский дом. Пагель уже опять курил свои собственные сигареты.
      Да, оба они, что было отмечено всеми в поместье Нейлоэ, обедали сегодня на вилле, а до того уже два раза там ужинали. Со здешними служащими такого еще не бывало, и это дало новую пищу слухам о необычайной миссии обоих берлинцев. А старший из обоих приезжих, тот, у которого голова яйцом и глаза карие, тот даже жил на вилле вплоть до ночного исчезновения Мейера! Потом он, правда, сейчас же перебрался во флигель для служащих, однако против воли ротмистра, который, как стало известно через кухарку Армгард, форменным образом умолял его остаться. Но не тут-то было, он сказал: "Прости, Праквиц, где я работаю, там я и жить буду. Мы же можем видеться, когда тебе вздумается". (Они были на "ты"!) И теперь молодой, господин Пагель, живет в комнате управляющего, а тот, что постарше, - в мезонине; а что у них здесь за работа, тоже скоро узнается, в сельском хозяйстве они ничего не смыслят, это-то ясно!
      Итак, фон Штудман сидит, покуривая, за письменным столом и перелистывает ведомости выдачи жалованья натурой. Но вникать в них он не вникает: во-первых, слишком жарко, а потом, он плотно пообедал. Здесь целыми днями бываешь на воздухе и потому ешь слишком много.
      Штудман решительно захлопывает конторскую книгу и говорит Пагелю, который сидит у окна и, полузакрыв глаза, щурится на залитый солнцем парк тайного советника:
      - Ну, что будем делать? Не завалиться ли нам спать? Господи, как меня разморило.
      Пагеля, верно, тоже разморило, он даже не открывает рта. Он просто указывает на потолок, с которого свешивается липучка, а вокруг нее звенят и жужжат мухи.
      Штудман последовал взглядом за указующим перстом, минутку он задумчиво смотрит на веселый летний хоровод мучительниц рода человеческого, а затем изрекает:
      - Вы правы, чертовы мухи ни минуты не дадут нам соснуть. Ну, так что же мы тогда предпримем?
      - Я еще не побывал по-настоящему в лесу, - сказал Пагель. - А что, если нам его посмотреть? Говорят, там есть пруды, холодные как лед, в них водятся раки. Можно взять с собой трусы и полотенца.
      - Замечательно! - согласился Штудман, и пять минут спустя они, захватив купальные принадлежности, выходят из флигеля.
      Первый, кто попался им навстречу, был тайный советник Хорст-Гейнц фон Тешов, владелец Нейлоэ. Одетый в зеленый грубошерстный костюм, он идет, опираясь на дубовую палку, и когда оба берлинца, представленные ему только мимоходом, хотят пройти, отделавшись легким поклоном, старый хитрец обращается к ним:
      - Да ведь это же замечательно, господа, что я вас встретил! Я раздумываю, я соображаю, я ломаю голову - неужто так скоро уехали? Неужто так скоро надоела деревня и сельское хозяйство? Ведь я вас уже несколько дней не вижу!
      Как и подобает, оба улыбаются превосходительным шуткам, Штудман весьма сдержанно, а Пагель от всей души: этот сельский бородач, красный, как только что покрашенный деревянный щелкунчик, кажется ему очень забавным.
      - Должно быть, собрались ради воскресного дня пойти пошататься для прохлаждения? Деревенских красоток, молодой человек, тут видимо-невидимо... Обращать на них ваше внимание, господин фон Дудман, я не решаюсь...
      - Штудман, - поправил бывший обер-лейтенант.
      - Ах да, да, прошу извинения, сударь, да, я знаю. Просто обмолвился, ведь здесь все вас так зовут. Вчера еще один из кучеров, которого вы, верно, пробрали за плохую езду, сказал: "Дуди себе на здоровье, Дудман! Не ты первый, не ты последний здесь дудишь"!
      - Вчера? - переспросил Штудман.
      - Ну да, вчера! А может быть, не вчера? Да нет, конечно же вчера - у меня котелок еще варит, господин фон Штудман.
      - Я просто потому спрашиваю, что вы, господин тайный советник, уже несколько дней ломаете голову, не уехали ли мы, - сказал Штудман, улыбкой несколько смягчая колкость своих слов.
      Пагель так и прыснул.
      Старик смущен, но через минуту уже тоже смеется. Смеясь, хлопает он Пагеля по плечу, а хлопать он умеет крепко. У Пагеля чешутся руки дать сдачи, но он еще недостаточно знает веселого старика, лучше воздержаться.
      - Замечательно! - хохочет тайный советник. - Тут-то он меня и поддел! Хитер господин фон Штудман, это вам не ночной сторож со своей трещоткой!
      И вот он уже опять серьезен, и по этой внезапной серьезности Штудман понимает, что все предыдущее только комедия, разыгранная для них обоих из каких-то еще не понятных ему соображений. "Я тебя еще не раз поддену", подумал воинственно настроенный Штудман.
      - Может быть, у вас, господа, найдется минутка времени? - спросил старик. - У меня готово письмо для моего зятя, уже сколько дней лежит, никак не соберусь переслать, последнее время столько было всего... Не занесете ли вы его мимоходом на виллу?..
      - Охотно... - открыл было рот Пагель, на которого господин фон Тешов смотрел особенно пристально.
      Но Штудман не дает Пагелю договорить:
      - Ну, разумеется, господин тайный советник. Мы скажем лакею, чтобы он зашел за ним.
      - Отлично! Превосходно! - воскликнул владелец Нейлоэ, но теперь в его тоне нельзя уловить ни капли благодушия. - Впрочем, мне думается, старику Элиасу не вредно поразмять ноги. Я пошлю его...
      Он кивает обоим и, тяжело ступая, направляется к замку прямо через кусты.
      - Черт возьми, Штудман, - заметил озадаченный Пагель. - Вы рассорились с ним навсегда. Почему вы так нелюбезны с этим веселым стариком?
      - Я вам как-нибудь дам почитать договор об аренде, который этот веселый старик заставил подписать своего зятя, - сказал господин Штудман и провел рукой по потному лбу. - Только несведущий в делах младенец вроде ротмистра мог поставить под ним свою подпись. Стыд и срам, а не договор! По рукам и ногам связал!
      - А ведь на вид такой простодушный, веселый старик!
      - Не верьте ему! Не рассказывайте ему ничего и никогда! Не выполняйте ни одной его просьбы! Мы служим у ротмистра - до старика нам дела нет.
      - Ах, Штудман, да вы пессимист! Я убежден, старик веселый щелкунчик.
      - А я убежден, что даже с письмом, которое мы должны были передать, дело нечисто. Ну, да там видно будет. А теперь - идем!
      И они идут.
      Между тем старик стоял в замке у себя в кабинете и крутил ручку телефона, словно это была ручка кофейной мельницы. Он вызывал добавочный "лесничество". Наконец он услышал писклявый голос лесничего, взявшего трубку.
      - Что, вам уши заложило, что ли, Книбуш? Только и знаете, что дрыхнуть. Будьте покойны, уж я позабочусь, чтобы вы могли отдохнуть, только денег на отдых от меня не ждите!.. Да вы вообще-то слышите, Книбуш?
      - Так точно, господин тайный советник!
      - Слава те господи, значит, еще слышите. Ну так слушайте же! Я сейчас видел обоих свежеимпортированных моим зятьком берлинских мошенников, они слонялись по имению с полотенцами под мышкой. Ясно, они собрались к нам в лес, купаться в рачьих прудах. Сейчас же берите ноги в руки и тихонечко подкрадитесь, а когда оба молодчика будут в воде, только смотрите, не раньше, растолкуйте им, что эти пруды - мои и им там делать нечего! Можете забрать их одежду, вот смеху-то будет; а за вас, Книбуш, я заступлюсь, вы не пострадаете...
      - Но, господин тайный советник, не могу же я... Один в чине обер-лейтенанта и на "ты" с господином ротмистром...
      - Ну и что с того, Книбуш, что с того? Какое это имеет отношение к тому, что он купается в моих рачьих прудах? Я вам говорю, обделайте это аккуратно и словно от себя... Боже вас упаси сказать, что я вас подослал! Не то увидите... нет, не то ничего больше не увидите...
      - Так точно, господин тайный советник...
      - Вот еще что, Книбуш! Послушайте, любезный, куда вы так спешите? Когда с вами говорит хозяин, надо обождать, пока вас отпустят, вы, я вижу, никак не дождетесь, чтобы вас совсем отпустили. Книбуш, слышите, что я говорю?
      - Так точно, господин тайный советник...
      - Так вот вчера звонил следователь из Франкфурта - у Беймера температура выше сорока, он все еще без сознания. Говорят, это вы его так обработали...
      - Но не мог же я, господин тайный советник...
      - Разумеется, могли, любезный! Вам бы кинуться со всех ног, сделать перевязку, позвать врача, сестру милосердия, по мне хоть повивальную бабку Мюллер - эх он бедняга, да ведь он же просто добренький браконьер, если он в вас стреляет, так только потому, что вы, злодей этакий, не даете ему полакомиться жарким из косули, ведь так? Не может же следователь поставить ему это в вину, а? Ведь он тоже человек, а?
      - Ах, господин тайный советник, что же мне теперь делать?..
      - Ровно ничего не делать. Но я постою за вас, Книбуш, я уже товарищу следователя свое мнение выложил. Только и вы мне эту штуку аккуратно обделайте. Мяу, Книбуш, и цап-царап... купаться воспрещено, отбирается одежа.
      Тайный советник повесил трубку и усмехнулся. Он достал сигару и налил себе рюмочку коньяку.
      После трудов праведных неплохо вздремнуть в вольтеровском кресле.
      "Почему бы это староста Гаазе дал суду такой неблагоприятный отзыв о Книбуше? - вдруг мелькнуло у него в голове. - Это мне не с руки. Он у меня еще напляшется. Пусть так показывает, как мне того хочется. Нет, тут что-то нечисто, а что нечисто, до этого я еще докопаюсь, целого дня на это не пожалею!"
      3. ВОТ, ИДУТ!..
      - Вот, идут, - сказали в деревне и поглядели вслед "берлинским шпикам". - За дураков нас считают, так мы и поверили, что они занимаются сельским хозяйством... Видал, Фаддер, руки у молодого-то? Ни разу в руках вилы не держал! - А вчера при уборке не отставал от других! - Э, все это только для отвода глаз! Мейера уже убрали, говорят, он прямо в Мейенбург угодил! - Так чего же они еще тут торчат? - Ты ведь не знаешь, за кем теперь очередь! - За кем очередь? За ротмистром! - За ротмистром? Да ты спятил! Теперь очередь за лесничим Книбушем! - А я говорю за ротмистром - опять ведь путча ждут, а если где закопано оружие, так это у нас! - Да ведь тот, у которого голова яйцом, с ротмистром на "ты"! - Все хитрости, старый тайный советник все это придумал, нас они надувают сельским хозяйством, а ротмистра этим "ты"!
      - Вот, идут! - сказала Аманда Бакс и поглядела вслед обоим. Но они ее не видали. - Что ты о них думаешь, Минна?
      - Пока еще не знаю, Аманда, - осторожно сказала Минна-монашка. - Но уж по части уборки комнат большой собаку съел! Как он постель стелет, так бы, кажется, в ней и повалялась...
      - А молодой?
      - Ты, Аманда, конечно, только молодого и видишь, - съязвила Минна-монашка, скромно закатив глаза. - Позабыла уже своего Мейера? Ты ведь даже за вечерней молитвой не постеснялась встать на его защиту и указать на меня пальцем! А этот его выгнал!
      - Слава богу, выгнал! - сказала Аманда. Но прозвучало это очень грустно. - Что ты сегодня днем делаешь?
      - Что делаю? - вдруг рассердилась Минна-монашка. - К моим неслухам идти надо. Вот что делаю! Чего доброго еще подпалят крышу у меня над головой, с этой уборкой в конторе и комнатах меня полдня дома нет!
      - Радуйся, что у тебя хоть твои неслухи есть, - сказала Аманда Бакс. Мне порой думается, и для меня было бы лучше, будь у меня от него ребенок.
      - Фу, чего ты только не скажешь, Аманда, - возмутилась Минна, - ведь ты же девка! И уже на второго глаза пялишь! Грешить - греши, без этого нельзя, только надо, Аманда, в своих грехах каяться!
      - Брось слюни-то распускать! - сердито сказала Аманда и пошла прочь, тоже по дороге в лес, что с глубоким удовлетворением отметила Минна-монашка.
      - Вот, идут! - сказала и Ютта фон Кукгоф своей подруге Белинде фон Тешов. - Господин фон Тешов ругает их, а я все же нахожу, что они очень комильфо, особенно старший. Что это за дворянство Штудманы - новое или старое? Ты, Белинда, не знаешь?
      Фрау фон Тешов с интересом наблюдала из окна за двумя удалявшимися фигурами.
      - У них под мышкой свертки - верно, купальные костюмы. Сегодня утром не нашлось времени обедню прослушать, а на купанье время находится. А ты говоришь комильфо, Ютта!
      - Ты права, Белинда. Должно быть, еще совсем молодое дворянство, наши предки заведомо никогда не купались. Я как-то видела у Кицовых в замке Фризак старый таз - теперь такой канарейке в клетку ставят.
      - Хорст-Гейнц говорит, что может сейчас же расторгнуть договор, в именье не осталось ни одного человека, знающего сельское хозяйство!
      - Ему, видно, Мейера вернуть хочется? У Аманды синяки под глазами все увеличиваются.
      - Вот идет и она, той же дорогой!
      - Кто?
      - Аманда! Ну, если она опять что затевает - хоть она и на все руки, придется ее рассчитать!
      - А с фройляйн Зофи в чем тут дело? - мечтательно спросила фройляйн фон Кукгоф. - Где падаль, там и мухи!
      - Говорят, они ехали в одном купе, - поспешила ответить фрау Белинда. И хотя потом она и сидела на козлах с кучером, они, говорят, болтали с ней по-приятельски! А за день до того старики Ковалевские еще ничего не знали о приезде дочери - вдруг пришла телеграмма, и, знаешь, Ютта, когда телеграмма отправлялась, мой зять был уже в городе!
      - Она, говорят, одета как кокотка! Бюстгальтер весь в кружевах...
      - Бюстгальтер!.. Не произноси этого неприличного слова, Ютта! Когда я была молода, девушки носили корсеты из тика, а планшетки чередовались одна из китового уса, другая из стали... Настоящий панцирь, Ютта. Панцирь - нравственно, а кружева - безнравственно...
      - Вот, идут! - сказал и ротмистр, сидевший с женой и дочерью на веранде за чашкой кофе. - Отлично выглядят, не то что этот недоросток Мейер.
      - Пошли купаться, - сказала фрау фон Праквиц.
      - К выдаче корма не опоздают, - успокоил себя ротмистр, ибо, кроме него, никто не питал никаких опасений. - Штудман - сама пунктуальность и точность.
      - Ах, мама!.. - начала было Вайо и осеклась.
      - Ну? - спросила фрау фон Праквиц весьма прохладно. - Что тебе нужно, Виолета?
      - Я только подумала... - Вайо совсем присмирела, - что тоже очень охотно выкупалась бы...
      - Ты, Виолета, знаешь, что будешь под домашним арестом, пока не расскажешь нам с папой, кто был тот незнакомый господин, с которым ты проходила по двору ночью.
      - Но, мама! - чуть не плача, воскликнула Вайо. - Сто раз тебе говорила, что никакого незнакомого господина не было. Это был Книбуш! И Редер тебе то же сказал.
      - Ты лжешь, и Редер тоже лжет! Ты не выйдешь из дому, пока не скажешь мне правды, а твой честный Губерт пусть знает, что ему без долгих разговоров откажут от места, если он и дальше будет лгать! Как вам обоим не стыдно меня обманывать!
      Фрау фон Праквиц была очень взволнована, чуть полная грудь дышала порывисто, глаза метали колючие гневные взгляды.
      - Мама, а если это по правде был лесничий - по правде, по совести! Мама, не могу же я тебе солгать, что это был кто-то другой, да и кому быть-то?
      - Как тебе не стыдно! - воскликнула фрау фон Праквиц, задыхаясь и дрожа всем телом от гнева. Но она быстро овладела собой. - Ступай к себе в комнату, Виолета, изволь десять раз переписать то, что мы вчера читали по-французски, и чтоб ни одной ошибки!
      - Хоть и сто раз перепишу, а все-таки это был лесничий, - сказала, уже стоя в дверях, Вайо, тоже бледная от гнева.
      Дверь хлопнула. Вайо ушла.
      Ротмистр молча слушал ссору, он только тем давал понять, как она ему тягостна, что закрывал глаза и морщился. Присутствовать при чужих ссорах всегда было ему тягостно. Но он по опыту знал, что в минуты гнева (впрочем, очень редкие) жена не терпит возражений.
      - Не слишком ли ты крута с Вайо, - ограничился он робким вопросом. Ведь это и вправду мог быть лесничий? Гартиг - известная сплетница...
      - Это был не лесничий! Теперь Книбуш уверяет, что это был он, но он не может объяснить, почему они вместо леса пошли во флигель к управляющему.
      - Губерт говорит, что они пошли посмотреть, нет ли там патронов для Вайо...
      - А, вздор! Прости меня, Ахим, но нельзя же позволять им обоим нас дурачить! Редер, так же как и Вайо, отлично знает, что патроны у тебя в шкафу с ружьями...
      - Они не хотели тебя беспокоить...
      - Ах, брось, не хотели беспокоить! У меня еще в первом часу свет горел, а Вайо никогда не бывает так внимательна. Когда у нее чешется спина, она будит меня в два часа ночи, чтобы я ее растерла. Все вранье!
      - Но на самом деле, Эва, кто бы это мог быть? Чужой, которого даже Гартиг не знает? И потом ночью вместе с Вайо во флигеле управляющего?
      - Вот это-то, Ахим, и страшно, потому-то я и не сплю. Будь это какой мальчишка из здешних, кто-нибудь, кого мы знаем, кого Вайо знает, деревенский парень или еще кто-нибудь в этом роде - он не был бы опасен для Вайо. Тогда это было бы безобидное ухаживанье, его можно было бы тут же пресечь... Но это неизвестный человек, мужчина, о котором мы ничего не знаем, совершенно чужой, а это так страшно... И с ним она отправляется ночью во флигель к управляющему, с ним вдвоем ночью... Потому что Редер лежал у себя в постели, это не вранье. Это подтвердила мне Армгард, а она не стала бы выгораживать Губерта...
      - Неужели что-нибудь могло случиться? Да я этого субъекта...
      - Ты же его в глаза не видел, ты не знаешь, кто это! Кто бы это такой мог быть, что все они боятся о нем рассказывать, все они отчаянно лгут ради него: лесничий, Аманда Бакс, Редер... И Вайо! Ума не приложу!
      - Но, Эва, я убежден, что ты зря так волнуешься. Вайо еще совсем ребенок!
      - Я тоже так думала, Ахим, но теперь у меня открылись глаза. Она уже совсем не ребенок, просто разыгрывает из себя младенца самым наглым образом, она очень себе на уме...
      - Ты преувеличиваешь, Эва...
      - Нет, к сожалению, не преувеличиваю. Она еще не так предусмотрительна, чем-нибудь да выдаст себя. А как противно, Ахим, когда приходится шпионить за собственной дочерью... Но что это за таинственный человек?.. Я смертельно боюсь, вдруг с ней что-нибудь случилось! Я не могла совладать с собой... тайком пробралась к ней в спальню, я все перерыла, не завалялось ли где письмо, записка, фотография - Вайо ведь такая безалаберная!
      Она остановилась: сухим, горящим взглядом смотрела она перед собой. Седой загорелый ротмистр стоял у окна; он делал то, что делают все мужья, смущенные вспышкой жены: барабанил пальцами по стеклу.
      - Я думала, она ничего не заметит. Мне самой было стыдно, я постаралась, чтобы все лежало совсем как прежде... Но вчера она тихонько вошла к себе в спальню, а я как раз держала в руках ее альбом. Представляешь, как я смутилась...
      - Ну и?.. - спросил ротмистр, тоже наконец встревоженный.
      - Ну и она сказала мне очень ядовито: "Дневника, мама, я не веду..."
      - Я не понимаю... - растерянно пролепетал ротмистр.
      - Но, Ахим, ведь из этого ясно, что она отлично поняла, что я искала, она просто смеется над моими поисками. Она была по-настоящему горда своей хитростью и осмотрительностью, Ахим. И это та девочка, что три недели тому назад спрашивала у тебя про аиста! Ты сам мне рассказывал! Ты говоришь, наивна? Она хитра! Испорчена нашим проклятым веком.
      Теперь ротмистр совершенно изменился, он был взволнован. Его смуглое лицо стало серым, вся кровь отхлынула к сердцу. Он гневно шагнул к звонку.
      - Редера сюда! - пробормотал он. - Я ему, негодяю, все кости переломаю, если он не сознается...
      Она заступила ему дорогу.
      - Ахим! - молила она. - Возьми себя в руки! Не кричи, не буйствуй, этим только все испортишь. Я уж выведаю! Я же тебе говорю, они его до смерти боятся, тут какая-то тайна, о которой мы ничего не знаем. Но я добьюсь, в чем тут дело, и тогда, пожалуйста, действуй...
      Она подтолкнула его к стулу, он сел. Жалобно сказал:
      - А я-то думал, она еще ребенок...
      - В какой-то мере, - сказала она, соображая, а также чтобы отвлечь его, - в какой-то мере все это связано с управляющим Мейером. Он должен что-то знать. Конечно, со стороны господина Штудмана было очень умно выставить его без разговоров, но было бы лучше, если бы мы знали, где он. От него мы скорее всего добились бы толку... Ты не знаешь, какие были у Мейера планы?
      - Никаких не было, он сразу собрался и ушел, на него ни с того ни с сего напал страх... - Ротмистр оживился, в нем всплыло воспоминание. - Да это же опять то, что ты говоришь... Мейер ведь тоже до смерти боялся... Ты говоришь, его отправил Штудман? Нет, он сам не захотел остаться. Он клянчил, чтобы Штудман отпустил его, чтобы дал ему на дорогу немного денег... И Штудман дал ему...
      - Но как это на Мейера ни с того ни с сего напал страх? Ведь он убежал среди ночи?
      - Вместе с Бакс! Бакс проводила его до железной дороги! Дело было так... погоди, Штудман мне рассказывал, но в первые дни была такая горячка, я и внимания-то не обратил, и, откровенно говоря, я был рад, что Мейера нет, он мне всегда был противен...
      - Ну, так, значит, ночью... - помогла фрау Эва мужу.
      - Правильно! Значит, ночью Пагель и Штудман сидели еще в конторе, просматривали книги, Штудман ведь сама аккуратность. Рядом в комнате спал Мейер, как раз вечером он сдал нам со Штудманом кассу, все было в порядке, совершенно точно... Он уже, верно, спал, я имею в виду Мейера... вдруг они услышали, что он кричит, ужасно жалобно, в смертельном страхе кричит: "Помогите! Помогите! Он хочет меня убить!" Они вскочили, бросились в комнату к Мейеру - он сидит на постели, белый как мел и только бормочет: "Да помогите же, он опять хочет меня убить..." - "Кто он?" - спросил Штудман. "Там за окном, я ясно слышал, он постучал, а если я выйду, он выстрелит!" Штудман открыл окно, оно было затворено, выглянул: никого. Но Мейер стоял на своем: "Он был там, он хочет меня пристрелить..."
      - Но кто "он"? - спросила фрау Эва в страшном волнении.
      - Да... - сказал ротмистр и задумчиво потер себе нос. - Кто? Ну, слушай. Мейер упорно стоит на своем: кто-то спрятался за окном, чтобы его пристрелить, и Штудман послал, наконец, Пагеля поглядеть. А сам между тем постарался успокоить Мейера. Тот начал одеваться. Пагель возвратился с девушкой, которую обнаружил в кустах, с Бакс...
      - Ах, вот что, - сказала разочарованно госпожа Праквиц.
      - Бакс с первых же слов призналась, что постучала в окно, ей обязательно надо было поговорить со своим милым. Когда Штудман убедился, что это самая обыкновенная любовная история, он оставил их вдвоем и вместе с Пагелем опять ушел в контору...
      - Если бы он тогда расспросил построже, возможно, он все бы узнал.
      - Возможно. Немного спустя Мейер вместе с Бакс пришел в контору и сказал, что ему надо уходить тут же, сию же минуту. Штудман не хотел его отпускать, ведь Штудман сама аккуратность; без заявления, говорит, нельзя, надо сперва меня спросить. Мейер держал себя тихо и скромно (что вообще не в его привычках), сказал, ему надо сейчас же уйти, остаток жалованья он хочет получить на дорогу... Наконец Бакс тоже начала просить... Мейеру необходимо убраться отсюда, он уже не ее милый, но убраться ему необходимо, не то быть беде... И Штудман больше не стал расспрашивать, он решил, что тут замешаны любовь и ревность, и в конце концов согласился, ведь он знал, что я хочу расстаться с Мейером, и они ушли...
      - На этот раз Штудман действовал не очень остроумно. У нас здесь из ревности в окно не стреляют. И, если я тебя правильно поняла, Мейер крикнул: "Он опять хочет меня застрелить"?
      - Да, так, по крайней мере, говорил Штудман...
      - "Опять застрелить", - значит, неизвестный уже раз пытался это сделать. И случилось это после той ночи, когда Вайо пошла во флигель к управляющему с неизвестным мужчиной...
      Стало совсем тихо. Ни один из супругов не решался произнести вслух то, чего боялся. Точно слова могли придать этому форму, превратить в действительность...
      Медленно поднял ротмистр голову, посмотрел жене в глаза, полные слез.
      - Нам всегда не везет, Эва. Нам ничто не удается...
      - Не падай духом, Ахим... Пока все это только страхи. Предоставь мне действовать, уж я докопаюсь. Не беспокойся ни о чем. Я все тебе расскажу, обещаю, даже если случилось самое страшное, я не стану тебя обманывать...
      - Хорошо, - сказал он. - Я буду спокойно ждать. - И немножко подумав: А не посвятить ли во все Штудмана? Штудман - сама сдержанность.
      - Может быть, - сказала она. - Я посмотрю. Чем меньше народу будет знать, тем лучше. Но он может пригодиться...
      Ротмистр слегка потянулся.
      - Ах, Эва, - сказал он, сразу почувствовав облегчение (ему уже казалось, будто им привиделся дурной сон), - ты не знаешь, как я счастлив, что у меня здесь истинный друг!
      - Знаю, знаю, - сказала она серьезно. - Отлично знаю. Я тоже думала... - Но она осеклась. Она чуть не обмолвилась, что тоже думала найти в дочери друга, а теперь потеряла этого друга, но она этого не сказала. - Подожди меня минутку, - сказала она вместо того, - я погляжу, что делает Виолета.
      - Не будь с ней сурова, - попросил он. - На девочке и без того лица нет.
      4. ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТ ЗАРВАЛСЯ
      Итак, они идут. Идут по дороге к лесу! По настоящей проселочной дороге, которая знать не знает о горожанах (а горожанам всего милей, когда о них ничего не хотят знать). Ведет эта дорога в лес, а в лесу в самой чаще рачьи пруды, глубокие, чистые, прохладные пруды - чудесно!
      - Видели вы сейчас на веранде ротмистра с семьей? - спросил Пагель. Как вам нравится хозяйская дочь?
      - А вам? - с улыбкой спросил в свою очередь Штудман.
      - Очень молода, - заявил Пагель. - Не знаю, Штудман, я, видно, сильно изменился. Тут фройляйн фон Праквиц, потом Зофи, та, что приехала с нами, и Аманда Бакс - как бы еще год тому назад разгорелся у меня аппетит, как бы поднялось настроение! А теперь... Я думаю, что старею...
      - Вы забыли Минну-монашку, ту, что убирается в конторе, - не сморгнув заметил Штудман.
      - Ну, Штудман! - не то сердито, не то смеясь ответил Пагель. - Нет, Штудман, серьезно: у меня есть тут внутри масштаб, и когда я его прикладываю, все девушки кажутся мне чересчур молодыми, чересчур глупыми, чересчур заурядными - я не знаю, но всегда что-нибудь да "чересчур".
      - Пагель! - Штудман остановился. Он поднял руку и торжественно указал куда-то за крестьянские дворы Нейлоэ. - Пагель! Там запад! Там Берлин! И там пусть и пребудет. Этим самым я заявляю, что ничего не хочу знать о Берлине! Я живу в Нейлоэ! Никаких воспоминаний о Берлине, никаких берлинских историй, ничего о преимуществах берлинских девушек! - И более прозаическим тоном: - Правда, Пагель, не рассказывайте ничего. Еще слишком рано. Потом вы пожалеете, будете чувствовать себя несвободно со мной. Ну, разумеется, у вас есть масштаб, радуйтесь, что он у вас есть, вы ведь даже хотели жениться на своем масштабе; но теперь выкиньте это из головы! Попробуйте позабыть Берлин и все, что в Берлине! Обживитесь в Нейлоэ! Думайте только о сельском хозяйстве. Если это вам удастся и если ваш масштаб и тогда не потеряет своего значения, ну, так и быть, поговорим о нем. А пока это все только гнилой сентиментальный дурман.
      Он увидел недовольную гримасу Пагеля: нос как-то вытянулся, губы сжались. Выражение лица стало сердитым, упрямым. Дело в том, что наш юнец Вольфганг не был глуп, он отлично понимал, о чем говорит Штудман, но ему это было не по сердцу. Он даже допускал, что Штудман говорит от всего сердца, но только ему это было не по сердцу. Он был молод, из объятий матери сразу перешел в объятия возлюбленной, всякое горе, всякая заботившая его мелочь находили участливого слушателя, вызывали сочувствие. А тут этому сразу должен быть положен конец.
      - Ну ладно, Штудман, - сказал он ворчливо. - Как вам будет угодно, мне и рассказывать-то, собственно, нечего...
      - Вот и прекрасно, - отозвался Штудман, - прошу прощения. - Он счел разумным прекратить этот разговор: молодое лицо у него перед глазами было достаточно выразительно...
      - А теперь, уважаемый собрат по части сельского хозяйства, поведайте мне, что это за злак? - сказал он торжественным тоном.
      - Это рожь, - сказал Пагель и с понимающим видом пропустил между пальцами колос. - Старая знакомая, я вчера помогал при уборке.
      И он украдкой бросил быстрый взгляд на свою воспаленную, с водяными мозолями ладонь.
      - Совершенно того же мнения, - согласился Штудман. - Но раз это рожь, возникает вопрос, "наша" ли это рожь, я хочу сказать, помещичья ли это рожь?
      - По плану здесь вообще нет крестьянских полей, - ответил Пагель с некоторым колебанием. - Должно быть, наша.
      - Опять я того же мнения. Но если наша, почему она еще не сжата? Раз мы уже убираем овес? А вдруг о ней позабыли?
      - Не может этого быть! Так близко от имения! Мы ежедневно проезжаем здесь с возами. Люди обмолвились бы хоть словом.
      - Не вам учить меня знанию людей! В деревне они те же, что и в гостинице. Ухмыляются себе в бороду, когда администратор что-нибудь проморгал. Чего я только не натерпелся в гостинице!
      - Штудман! Господин Штудман! Там запад, там Берлин - пусть себе там и пребудет, не надо вспоминать о нем. Мы живем в Нейлоэ - хватит с меня берлинских историй!
      - Превосходно! Значит, мое предложение принято? Решено! Ни слова о Берлине! - И снова заинтересовавшись рожью: - Может быть, она не созрела?
      - Созрела! - воскликнул Пагель, гордый своим новым знанием. - Глядите, обычно зерно можно переломать ногтем - а это уже твердое, как камень, и сухое...
      - Весьма загадочно. Надо спросить ротмистра. Вот увидите, сегодня вечером он будет доволен, что мы во все входим. Пусть знает, что у него служащие с глазами и со смекалкой. Клад, а не служащие, первоклассные служащие! Пусть плачет от счастья, глядя на нас!