- Ах ты, старый баран! - восклицает она. - Да мне совершенно безразлично, как вас называть! Разварному судаку я же не стану говорить "вы"! Да, а вы и есть разварной судак! Старая вобла! Лучше слушайте, что я вам рассказываю, вы ведь тоже участвовали! Так чтобы вы не проврались, когда мама вас спросит...
      - Извините, барышня, я в этом не участвовал! Когда происходят такие безобразия, я в них не участвую. Мне надо подумать и о моем добром имени. Я - лакей при господах, и с ворами и браконьерами ничего общего не имею. Опять же - и с мундирами - тут я не вмешиваюсь.
      - Но послушайте, Губерт! - укоризненно говорит Вайо. - Помните, мама ведь сказала, что вы тоже должны пойти с нами. Вы же не подведете нас?
      - Очень сожалею, барышня, но дело не выйдет. Не будете ли вы так любезны сойти с персидского ковра, мне надо расчесать бахрому. И зачем только люди такую бахрому на коврах делают? Всегда у нее вид неаккуратный и растрепанный, просто чтобы работы было больше...
      - Губерт! - снова начинает Вайо умоляющим тоном, она вдруг совсем притихла. - Вы же маме не скажете из-за всего этого скандала, что не пошли с нами?
      - Нет, барышня! - отвечает Губерт, расправляя бахрому. - У меня во дворе сделалось кровотечение из носа, и я хотел вас потом догнать, да не смог, так как вы пошли мимо сараев, а я пошел верхом.
      - Слава тебе господи, - облегченно вздыхает Вайо. - Вы все-таки порядочный малый, Губерт!
      - И я бы еще подумал, - невозмутимо продолжает Губерт, - что именно вам следует рассказать барыне. О господине управляющем Мейере я бы не стал так много говорить, ну, а как обстоит дело с браконьером, с Беймером? Если лесничий поймал его, так барышня должна была быть при этом! Как вы уговорились с лесничим?
      - Да никак, Губерт. Он сейчас же с Мейером обратно в лес уехал!
      - Видите! И кто подстрелил косулю, вы или он? Или ее совсем не подстрелили? Мне все-таки послышалось что-то вроде выстрела, нынче под утро.
      - О Губерт, Губерт, это во всей истории самое интересное, я вам еще ничего не рассказала! Ведь это же Мейер стрелял в птичницу, в Аманду Бакс!
      - Барышня! - строго изрекает Губерт, устремляя на нее свои лишенные выражения рыбьи глаза. - Этого я не слышал, об такой дикости мне ничего не известно.
      - Так он же не попал! Он же был пьян!
      - Идите теперь к себе и переоденьтесь, - строго заявляет лакей Редер. Он взволнован, если ему вообще доступно волнение. - Нет, нужно, чтобы вы сейчас же ушли отсюда, я должен здесь прибрать, вы мешаете мне...
      - Губерт, не нахальничайте! Если я захочу здесь остаться, я останусь...
      - На вашем месте я бы еще хорошенько обдумал, что мне говорить, а самое лучшее - ничего не рассказывайте, вы вернулись вместе со мной, когда у меня кровь пошла носом... Но вы промолчать не сумеете, и поэтому сегодня же пойдут всякие разговорчики, а к вечеру к нам в дом нагрянет полиция... Но я для себя все предусмотрел, у меня есть два носовых платка в крови, и в половине второго я постучался к Армгард и спросил, который час, мой будильник будто бы остановился, хотя он ничуть не останавливался. Итак, мне ничего не известно, и с вами я тоже здесь не говорил - с той минуты, как у меня началось кровотечение из носа, я вас не видел... С добрым утром, барыня, надеюсь, вы хорошо почивали? Да, я здесь произвожу основательную уборку, вот только пылесос сломался, это Армгард виновата, но я обойдусь и так. И еще я извиняюсь, что не проводил барышню в лес, но у меня началось такое кровотечение из носа, ведь я не переношу бессонных ночей... Это бывало со мной еще ребенком, когда я спал недостаточно...
      - Пожалуйста, Губерт, я настоятельно прошу вас замолчать. Я же говорю, уж когда вы начнете... А ты, Вайо, до сих пор в охотничьем костюме - можно вас поздравить с удачной охотой или вы караулили напрасно?
      - Ах, мама, что мы только пережили! Было замечательно! Да, косуля убита, но не мной, а, представь себе, - ты ни за что не угадаешь, - ее убил Беймер! Ну ты знаешь, мама, этот браконьер из Альтлоэ, которого дедушка всегда так бранит... И Книбуш его схватил, Беймера, конечно, но косулю мы тоже получили... И теперь они в лесу, они поехали за ним, он без сознания. А управляющий Мейер...
      - Вы мне разрешите продолжать здесь уборку? - прерывает ее лакей Редер с необычайной настойчивостью.
      А барыня:
      - Пойдем ко мне, Вайо. Ты мне все расскажешь подробно... И ты во всем этом участвовала? Теперь ты меня в конце концов напугала... Но папа будет очень рад, что с Беймером покончено. Только почему же он без сознания? Разве Книбуш стрелял в него? Я всегда говорила отцу, что Книбуш все-таки лучше...
      Они ушли, лакей Редер стоит посреди комнаты и строго кивает головой. Пока все идет хорошо, пока еще говорит барыня... Но когда вернется ротмистр и спросит? Что тогда?
      7. РОТМИСТР И ЖНЕЦЫ
      Ротмистр фон Праквиц поспешно выскочил из такси, расплатился и взбежал по ступеням в здание Силезского вокзала. Правда, до отхода поезда оставалось добрых полчаса, но он должен был еще принять от посредника рабочую команду, рассчитаться с ним, достать общий билет...
      Несмотря на бессонную ночь, ротмистр был бодр и полон надежд - ведь он теперь не один, он вместе с другом возвращается в Нейлоэ, и это хорошо. К тому же здесь, на Силезском вокзале, уже повеяло домом.
      На Александерплац думаешь только о Берлине, чувствуется только гигантский город, здесь же, на Силезском вокзале, думаешь о полях и об урожае... Ведь дело идет о том, чтобы собрать в Нейлоэ богатый урожай.
      Словно сраженный молнией, остановился ротмистр в дверях. Он стоял, смотрел, искал - нетерпеливым движением головы отклонил услуги носильщика... Затем слегка отступил, охваченный страхом, что его заметят...
      Ну, конечно, только с ним могло это случиться: работодатель прячется от своих рабочих, при виде их он испытывает страх!
      Вон там, у лестницы, стояли они - толпа, нет, орда - ротмистр ни минуты не сомневался, что это именно его люди, хотя посредника и не было видно.
      - О боже! - простонал ротмистр из глубины своего раненого сердца. - И эти вот люди будут у меня рожь убирать, картошку окучивать, эта орда будет жить в Нейлоэ...
      И все молодые парни! У одних кепка сдвинута на ухо, окурок в углу рта, необычайно широкие брюки клеш с заглаженной складкой до носка башмаков, в руке кокетливая тросточка - а ля Чаплин... Другие - с отросшими патлами, вовсе без воротничков или в грязных целлулоидных, рубашка распахнута, руки так же, как и грудь, покрыты синей с красным татуировкой, брюки драные, ноги босы или в тапках без шнурков. Две уличных женщины с химическими обесцвеченными волосами, в шелковых платьицах, в лакированных туфлях с высоченным каблуком... Древний старик в никелевых очках, черный сюртук уныло болтается над тощими ляжками, с опущенного плеча свисает на ленте ботанизирка... Еще женщина в какой-то зеленой полосатой кофте, стягивающей ей груди, похожие на мешки с мукой, а на руках - ревущий младенец...
      - О боже! - снова простонал ротмистр.
      И никакого багажа, ни одного ящичка маргарина, ни одной коробки мыльного порошка, только эта зеленая перекореженная ботанизирка - вот и весь багаж этих людей.
      "Шестьдесят зубных щеток и то в ней бы не поместились, уже не говоря о шестидесяти сорочках!"
      И все эти люди были в наилучшем настроении, они толкали друг друга, смеялись, болтали, насвистывая и мурлыча модные мотивы; какая-то пара уже обнималась, сидя на ступеньках лестницы... Без стеснения окликала эта толпа спешивших мимо нее пассажиров, поднимала их на смех, клянчила...
      - Сигарету, господин начальник, пожалуйста, пожертвуйте мне сигарету! И шалопай вытаскивал у ошеломленного пассажира дымящуюся сигарету прямо изо рта. - Благодарю, господин начальник, тут не я один, у нас у всех эта болезнь...
      Поездка в Нейлоэ, сбор урожая - для этой банды просто загородная прогулка, приятное развлечение!
      "Банда!" - скрипнул зубами ротмистр и взволнованно обратился к подошедшему с чемоданом фон Штудману:
      - Взгляни на эту банду! И эти люди хотят работать в поле! В лакированных туфлях и в брюках шимми!
      - Плохо! - сказал фон Штудман после короткого изучения толпы. - Да ты просто не бери их, ведь ты же требовал сельскохозяйственных рабочих!
      - Но ведь мне люди нужны - у меня там урожай гниет! - ответил ротмистр с некоторым смущением.
      - Так поищи других. Один день - не расчет, уедем завтра!
      - Но сейчас, во время жатвы, подходящих людей нет. Каждый держится за то, что имеет. И ни одна сволочь не хочет ехать в деревню. Они лучше с голода подохнут здесь, со своим кино.
      - Тогда возьми этих, на что-нибудь они да пригодятся.
      - А мой тесть? Моя теща? Да я на веки вечные опозорюсь, они меня на смех поднимут, я человек конченый, если привезу этих людей! Это сплошь шлюхи и сутенеры.
      - Вид у них довольно ненадежный, но если тебе рабочие нужны до зарезу? Что же ты думаешь делать?
      Ротмистр уклонился от прямого ответа.
      - Говорю тебе, Штудман, - заметил он с досадой, - нелегко мне приходится. Я не сельский хозяин, тут мой тесть прав: я читаю, думаю, бегаю с утра до ночи, но все же делаю многое из рук вон плохо, допустим! Просто нет у меня настоящей хватки... И, наконец-то, у меня кое-что уродилось, не бог весть что, но все-таки вполне приличный урожай. И вот он стоит в поле, его надо убрать, а теперь пожалуйте - людей нет! Просто отчаяние какое-то!
      - Но почему же у тебя нет людей, а другие их раздобывают? Извини меня, Праквиц, но ты только что сам сказал: все держатся за то, что у них есть.
      - Оттого что у меня денег нет! Другие нанимают рабочих весной. Я пока что обходился и откладывал найм до последней минуты, чтобы сэкономить заработную плату... Видишь ли, Штудман, мой тесть - очень богатый человек, а у меня ничего нет. У меня одни долги! Он сдал мне в аренду все имение со всем инвентарем, и тут мне денег не понадобилось. До сих пор я кое-как перебивался - то картошки продашь, то скот, - этого хватало на жалованье и нам на жизнь. Но сейчас, сейчас нужны деньги! Иначе я пропал, я буду гол как сокол! И деньги есть, они стоят в поле, - нужно только свезти хлеб, обмолотиться, сдать, и у меня будут деньги! А мне дают таких людей! Повеситься можно!
      - Не знаю, сколько у нас сейчас миллионов безработных, - сказал Штудман, - и с каждым днем становится все больше. А рабочих рук нет.
      Фон Праквиц не слушал.
      - Не возьму я этот сброд! - заявил он с мрачной решимостью. - Может быть, даже они и стали бы что-нибудь делать первое время, пока у них нет денег на обратный проезд и они голодны. Но я не хочу, чтобы надо мной смеялась и вся округа и мои дорогие родственнички! Не хочу, чтобы моя людская превратилась в бордель... Посмотри только, как эти двое на лестнице щупают друг друга, омерзительно, просто гадость! Я не желаю поганить свое Нейлоэ; уж и так трудно с людьми из Альтлоэ... Нет, я не возьму их.
      - А что же ты сделаешь, раз тебе люди необходимы?
      - Я скажу тебе, Штудман, что - я обращусь в Мейенбургскую тюрьму, она в нашей местности, и вызову команду заключенных. Лучше уж эти головорезы с настоящей охраной, при карабинах, чем эти вот! Начальник тюрьмы не откажет мне, мы оба к нему как-нибудь съездим, ведь теперь у меня есть помощник ты!
      Ротмистр улыбнулся. Мысль о том, что рядом с ним теперь настоящий друг, с которым обо всем можно говорить, снова согревает его сердце. Потому-то он за последние пять минут и говорил больше, чем за последние пять месяцев.
      Штудман кивнул, а фон Праквиц продолжает:
      - Видишь, Штудман, тут опять мой тесть прав: я не делец. Я уезжаю в самое горячее время в Берлин, бросаю на целые сутки все имение, с урожаем, от которого все зависит, на оболтуса и ветрогона, трачу пропасть денег, проигрываю еще больше, возвращаюсь с кучей долгов - тебе и Пагелю - и не привожу людей; но я поступлю так, как мне соседи советовали уже месяц назад, я вызову из тюрьмы трудовую команду.
      Фон Праквиц улыбается; сдержанно, очень осторожно улыбается и фон Штудман.
      - Ну ладно, значит, я опять все сделал навыворот. Что же дальше? Все мы совершаем глупости, Штудман (мой тесть, конечно, тоже), главное в том, чтобы признать их, а я признаю! Я исправляю их! Но я буду глупить и дальше, а ты помоги мне не глупить!
      - Разумеется, - кивает Штудман. - Но не пора ли нам на поезд? Тебе ведь нужно еще переговорить с посредником! И Пагеля еще нет!
      Ротмистр не слушает его. Оттого ли, что с ним друг, оттого ли, что его взволновали ночные впечатления, но Праквиц разговорился, Праквицу хочется делать признания, Праквицу хочется исповедоваться.
      - Ты вот долго работал в гостинице, Штудман, и, наверно, научился вести счетные книги, распределять деньги, обращаться с людьми. Я же только и умею, что орать. Нам надо своего добиться. Чего добиться? Чтобы имение осталось у меня. Я знаю, моему тестю очень хочется заполучить его обратно. (Извини, что я так много говорю о тесте, но он для меня все равно что для быка красная тряпка. Я не выношу его, и он меня не выносит.) Старик видеть не может, как я хозяйничаю, и если я к первому октября не сколочу деньги за аренду, мне придется выметаться, а что я тогда буду делать?
      Он в бешенстве смотрит на фон Штудмана. Затем продолжает:
      - Но урожай стоит в поле, Штудман, и мы уберем его, и вообще, теперь, когда у меня есть ты, мы сделаем из Нейлоэ образцовое поместье. Ах, Штудман, какое счастье, что я тебя встретил! Сначала, признаюсь, я прямо испугался, когда увидел тебя в черном фраке и как ты кланяешься каждой девке, а она еще фордыбачится... Как ты опустился, Штудман, подумал я...
      - А вот и Пагель! - восклицает Штудман, которого от признаний обычно столь замкнутого Праквица бросает то в жар, то в холод. "Ведь настанет день, когда он горько пожалеет об этом, - думает Штудман. - Он не простит мне того, что сегодня наговорил".
      Но фон Праквиц точно опьянел, он должен непременно излиться здесь, на Силезском вокзале.
      - Вещей у вас немало, Пагель, - замечает он весьма благожелательно. Вы, надеюсь, выдержите у меня достаточно долго и успеете одеть все, что тут есть. Но в деревне ведь работа, а не игра! Ну, да все в порядке, я ведь не в таком смысле сказал! Я ведь и сам играл! А теперь будьте так добры, купите в кассе три билета второго класса сначала до Франкфурта, мы возьмем поезд штурмом в самую последнюю минуту.
      - Разве ты не хочешь поговорить с посредником? Ведь людей в конце концов сюда вызвали...
      - Значит, берите билеты и сейчас же возвращайтесь, Пагель. О чем мне с ним говорить? Он хотел меня надуть, а теперь я его надую!
      - Но ведь так не делается, Праквиц! Объяснения с ним тебе нечего бояться. Ты же имеешь полное право не брать этих людей - это не сельскохозяйственные рабочие. Нельзя удирать тайком, точно школьник...
      - Штудман! Я не школьник! И попрошу тебя...
      - Я сказал - "точно школьник", Праквиц...
      - Одним словом, Штудман, я сделаю так, как считаю правильным.
      - Я полагал, Праквиц, что ты хочешь со мной посоветоваться.
      - Ну конечно, Штудман, конечно! Пожалуйста, не обижайся. Я всегда рад с тобой посоветоваться, но на этот раз... Я, видишь ли, сказал этому человеку - пусть люди будут какие угодно, лишь бы у них были руки, чтобы работать...
      - Ах так!
      - Но прислать такую банду! Я не могу платить за них комиссионные в несколько сот марок золотом! Итак, прошу тебя, иди с Пагелем вперед, я потом приду. Дай мне этот единственный раз сделать как мне хочется.
      - Хорошо, хорошо, Праквиц, - сказал Штудман после короткого раздумья. Значит, еще один раз. Хотя это неправильно и это плохое начало для нашей совместной работы, но...
      - Ну идите, идите! - воскликнул ротмистр. - Так в курящем, второй класс! Еще восемь минут, и с Берлином покончено - слава тебе господи!
      Погруженный в задумчивость, поднимается фон Штудман вместе с Пагелем по лестнице, ведущей на перрон.
      "Не будем считать это началом совместной работы в деревне, сочтем это заключительным эпизодом в Берлине".
      Он рад, что не увидит, как Праквиц штурмует поезд, уклоняясь от уплаты комиссионных посреднику. Обычно вид ротмистра, штурмовавшего другие объекты, действовал на Штудмана благотворно. Проклятые времена, как они могут изменить человека!..
      - Значит, вы все-таки решились? - говорит он Пагелю. - Молодец!
      8. ЗОФИ ВЫРУЧАЕТ РОТМИСТРА
      Оставшись один, ротмистр стоит в нерешительности, кусает губы, смотрит на билет. После ухода спутников сразу улетучивается его приподнятое, восторженное настроение, облегчавшее ему любое признание, сейчас он весь во власти создавшейся ситуации, которая просто омерзительна.
      Сердито хмуря брови и прищурившись, смотрит он злыми глазами на ожидающих отправки людей: с приближением минуты отъезда они тоже забеспокоились; кто сидел на ступенях, поднялся, образовались группы, они что-то горячо обсуждают; на площадке лестницы стоит долговязый костлявый лысый посредник, успокаивает пристающих к нему, обшаривает взглядом зал, заглядывает в двери...
      Ротмистр отступает за колонну - ах, эта банда, это предназначенное ему отребье! Он не видит никакой возможности пробраться незамеченным, и почему на этот проклятый перрон нет других выходов!
      "Но я не возьму этих людей, ни за что не возьму! Не желаю я становиться посмешищем всей округи! Я не позволю смеяться над собой. В шелковых платьицах и лакированных туфельках они пойдут снопы вязать! Ни рубашки на смену, ни штанов! Если вся эта банда попадет под дождь, они промокнут до нитки, им придется сидеть нагишом, пока вся одежда не высохнет! Райское состояние! Нет уж, лучше арестанты!"
      Ротмистр выглядывает из-за колонны - и отскакивает назад. Посредник покинул свой наблюдательный пункт на лестнице; по одну его сторону идет женщина с ребенком, в блузе навыпуск, по другую - старый щелкунчик в сюртуке и с ботанизиркой; он пробирается, взволнованно жестикулируя, к выходу, а ротмистру хотелось бы уползти в колонну, окаменеть, раствориться в ней, такая жуть берет его при виде этого трио!
      И как раз в это мгновение, в это самое критическое из всех критических мгновений, у его уха раздается немного хриплый, но не лишенный приятности женский голос:
      - А... господин ротмистр!
      Он круто оборачивается и смотрит, выпучив глаза.
      Да, в самом деле, перед ним стоит неведомо откуда взявшаяся, поистине точно с неба упавшая дочь его приказчика Ковалевского, девушка, которую он всегда отмечал среди неуклюжих батрачек в имении за ее свежесть и изящную красоту и не раз встречал по-отечески ласковым словом.
      - Зофи! - бормочет он, оторопев. - Что ты тут делаешь, Зофи? (Всех батрачек, начинавших обычно на четырнадцатом году работать в имении, называли на "ты". Так оно и оставалось, даже если они, как Зофи, уходили потом в широкий мир.)
      - Еду к родителям в отпуск! - смеется она и смотрит на него совсем по-дочернему.
      - Ах, Зофи! - говорит он поспешно. - Ты действительно мне точно небом послана. Видишь вон того лысого человека по ту сторону колонны, да, высокий - не смотри туда, Зофи! Он ни в коем случае не должен меня видеть, а мне нужно на поезд! Осталось всего три минуты! Не можешь ли ты как-нибудь занять его, только пока я проскользну через зал, билет у меня уже есть. Спасибо, спасибо, Зофи, в поезде я тебе все объясню. Ты все еще замечательная девушка! Ну - живо!
      Он еще слышит ее голос, высокий, очень раздраженный:
      - Не торчите на дороге! Я спешу на поезд! Возьмите-ка лучше мои чемоданы...
      "Замечательная девушка, - еще раз повторяет ротмистр. - Только страшно изменилась. И чересчур расфуфырена..."
      Он бежит, бежит изо всех сил, вовсе не как ротмистр, вовсе не как работодатель, - слава богу, контроль, впереди уже контроль!..
      Но, может быть, у этого субъекта есть перронные билеты! У нее почему-то черные тени под глазами. И лицо так расплылось, все более тонкое в нем исчезло. Прямо отекшее, да, точно от водки...
      - Я знаю, спасибо, я знаю куда, вон тот поезд слева - еду не первый раз! Благодарю!
      "Слава богу, кажется, все в порядке! Но спокоен я буду, только когда поезд отойдет... Да, боюсь, что и раньше маленькая Зофи погуливала с молодыми парнями в деревне, я кое-что слышал на этот счет, а в Берлине жизнь нелегкая... Я тоже кое-что мог бы порассказать... Слава богу, вон мне машет Пагель..."
      - Ну, господа, все в порядке. Прошу тебя, Штудман, прошу вас, Пагель, станьте к окну, чтобы никто сюда не заглянул, этот тип может еще пойти по вагонам! Мне надо просохнуть, я весь мокрый... Еще бы, такая пробежка с утра пораньше...
      - Значит, благополучно выбрался? - спрашивает Штудман.
      - Нелегко было! И знаете, кто помог мне? Дочь моего приказчика! Она как раз подошла, едет в отпуск к родителям, она здесь в Берлине служит горничной у какой-то графини... Вы посмотрели бы, успеет она еще сесть в поезд? Он каждую секунду может отойти. Ее надо бы пригласить сюда. Я хотел расспросить, как ей живется. Замечательная девушка - сразу поняла, без единого слова!
      - Как она выглядит? Старая? Молодая? Толстая? Тонкая? Белокурая? Брюнетка?
      - Ах, Берлин не пошел ей на пользу! Нет, лучше не надо! Еще разговоры пойдут, и в Нейлоэ будет потом при встрече с ней неловко. В конце концов она всего-навсего дочь моего приказчика! Всегда держитесь правила, Пагель: подальше от служащих, никаких фамильярностей, не сближаться с ними! Поняли?
      - Так точно, господин ротмистр!
      - Слава богу, поехали. Ну, усаживайтесь поудобнее. Давайте закурим как чудесно все-таки выехать из этого поганого города прямо в лето, правда, Штудман? Правда, Пагель?
      - Великолепно! - соглашается Штудман и спрашивает осторожно: - Праквиц, мне пришло в голову; этот человек знает твою фамилию?
      - Какой человек?
      - Да посредник!
      - Ну конечно, а как же?
      - Тогда он, вероятно, еще напишет тебе и предъявит требования - или...
      - Ах черт! Ах дьявол! Об этом я и не подумал! Вся комедия ни к чему! Но я не приму письма, я откажусь от него, никто не заставит меня принять письмо!
      Ротмистр скрипит зубами от ярости.
      - Мне очень жаль, Праквиц, но это едва ли поможет...
      - Да, теперь тебе жаль, Штудман! Надо было сказать мне это еще на вокзале - или совсем не говорить! А не теперь, когда уже поздно! Вся поездка испорчена! А такая чудесная погода!
      В ярости смотрит ротмистр из вагона на чудесную погоду.
      Не успевает Штудман ответить (и еще вопрос, хочется ли ему ответить), как открывается дверь в коридор. Но вместо кондуктора входит очень элегантная молодая девица. Улыбаясь, прикладывает руку к шляпке:
      - Приказ выполнен, господин ротмистр.
      Ротмистр вскакивает сияя:
      - Это же замечательно, Зофи, что ты все-таки не опоздала на поезд. Я уж ругал себя. Господа, это Зофи Ковалевская, я говорил вам... Господин фон Штудман, господин Пагель. Эти господа - хм... - мои гости. Так, а теперь садись сюда, Зофи, и расскажи-ка нам, как ты живешь? Сигарету? Нет, конечно нет. Очень разумно, молодым девушкам вообще не следовало бы курить, я это постоянно твержу дочери. Фройляйн фон Кукгоф, как всегда, права: женщинам женственность - мужчинам мужественность, ты тоже так считаешь, Зофи?
      - Конечно, господин ротмистр, а потом курить так вредно! - И бросив взгляд на обоих слушателей: - Господа едут только на воскресенье или погостят в Нейлоэ подольше?
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СТРАНА В ОГНЕ
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. МИР ПОЛЕЙ
      1. ШТУДМАН УЧИТ ФРАУ ГАРТИГ МЫТЬ ОКНА
      Да, контора была уже не та!
      Все те же были неказистые серовато-желтые сосновые полки; все тот же был некогда черный письменный стол с зеленым закапанным чернилами сукном; все на том же месте стоял громоздкий несгораемый шкаф с пожелтелыми золотыми арабесками - и все-таки контора была уже не та!
      Оконные стекла сияли, на окнах висели чистые светлые занавески; протертая суконкой мебель мягко блестела; выщербленный, щелястый пол был выструган, навощен и натерт, а над несгораемым шкафом потрудился со своим горшочком красок усадебный каретник: теперь стальной панцирь шкафа отливал сероватым серебром, украшения на нем стали темно-серыми - да, контора была уже не та!
      Ротмистр фон Праквиц беспокоился, что его другу, обер-лейтенанту фон Штудману, придется сидеть за платежными ведомостями и счетами в такой запакощенной конторе. Ротмистр беспокоился зря: господин фон Штудман не сел в испакощенную контору. Пакость он ликвидировал мягко, но беспощадно!
      В один из первых же дней, когда Штудману понадобилось взять в конторе ключ, фрау Гартиг стояла на подоконнике и протирала стекла.
      Штудман остановился и стал смотреть.
      - Чистоту наводите? - мягко спросил он.
      - А то как же! - ответила Гартигша весьма запальчиво, ибо, во-первых, ее обманула мягкость приезжего господина, а потом она была на него зла за то, что уволили Мейера. Хоть она и отреклась торжественно от всех своих прав на бывшего управляющего, но его увольнения она все же не могла простить этому господину, даже если и правда то, о чем люди толкуют, будто он сыщик!
      Предполагаемый сыщик сперва ничего не ответил и неизвестно зачем понюхал воду, которой она мыла стекла. Затем взял замшу для окон, собственно говоря, не замшу, а простую тряпку - хорошую оконную замшу Армгард не позволяла брать из виллы для дрянной конторы. Потом он подвигал на солнце вымытой рамой взад и вперед. Гартигша просто лопалась от злости: теперь этот шпик еще и в ее работу свой нос совать вздумал.
      Штудман окончил осмотр и поднял глаза на уборщицу, казалось, он даже не замечает, что она злится.
      - Как вас зовут? - спросил он.
      - Я жена кучера, - буркнула Гартигша и принялась так яростно протирать стекло, что оно завизжало.
      - Значит, вы жена кучера, - миролюбиво сказал Штудман. - А как зовут кучера?
      Тут Гартигша стала выкладывать очень возбужденно, очень быстро все подряд, одно за другим, между прочим, и то, что она свою работу знает, что незачем приезжать из Берлина и "указывать" ей, как работать, что она четыре года проработала в "замке" у "старой барыни", пока не вышла замуж за Гартига, и что "старая барыня" всегда была ею довольна, а уж на нее никто не угодит...
      - Значит, вас зовут фрау Гартиг, - сказал фон Штудман, не теряя терпения, ибо он достаточно долго прослужил в гостинице. - Послушайте, фрау Гартиг, такое мытье окон никуда не годится. Окна не моют на солнце, поглядите, ведь стекла все в полосах...
      Он подвигал оконную раму взад и вперед, но фрау Гартиг даже не посмотрела. Ей было противно, - она и сама знает, что стекла в полосах, но до сих пор она всем угождала своей работой, и это она ему тоже высказала!
      Штудман ответил невозмутимо:
      - А в воду для ополаскивания прибавляют чуточку спирта, тогда стекла лучше блестят. Но все равно, без приличной оконной замши ничего не сделаешь, вы же видите, от суконки остаются ворсинки, все стекла в ворсинках.
      Сперва Гартигша онемела от возмущения, затем она весьма насмешливо спросила господина фон Штудмана, откуда он прикажет ей взять спирта, а? Родить ей его, что ли? И замши у Армгард тоже не допросишься...
      - И спирт и оконную замшу вам дадут, - сказал Штудман. - А когда нет замши, берется старая газета, - глядите, вот так... - Он выхватил из пачки старую газету и принялся тереть. - Глядите, вот так, теперь блестит?
      - Да ведь это "Областные ведомости", - насмешливо крикнула Гартигша, их собирают и отдают в переплет! Упаси бог, если газета затеряется!
      - Вот оно что! - сказал Штудман в смущении. В эти первые дни он, как и Пагель, по неведению часто попадал впросак. Он расправил почерневший сырой комок бумаги. - Номер еще можно прочитать, я выпишу новый экземпляр. - Он записал себе номер.
      Однако эта маленькая оплошность все же возымела действие, долготерпению его пришел конец, он сказал более резко:
      - А теперь ступайте домой. Убираться, так уж как следует. Приходите сегодня вечером к шести часам, я покажу вам, какой уборки я требую в конторе и в комнатах.
      И он ушел, взяв нужный ему ключ. А Гартиг не придала значения болтовне этого берлинского франта, - все равно сбежит в ближайшие же дни. Она убрала по-своему и даже не подумала прийти, как было приказано, в шесть часов для уборки.
      Когда же, подстрекаемая любопытством, она все же сунулась около семи в контору, то, к своему возмущению, увидала, что там орудует Минна-монашка, эта паскуда и притворщица, а когда она потихоньку вошла и словно невзначай взялась за ведро и за тряпку, сыщик обернулся и сказал все тем же противным мягким тоном:
      - Вы, фрау Гартиг, уволены. Вам здесь больше убирать не придется.
      И не успела она ответить, как он уже отвернулся, каретник со своим учеником взялись за рубанки, и - шрап, шрап, шрап! - рубанки заработали. Словно изгнанная Агарь в пустыне, стояла Гартигша. Ни слезы в замке у старой барыни, ни рыдания на вилле у молодой барыни, ни мольбы в кабинете у господина ротмистра - ничто не помогло, все вдруг изменилось, повеял новый ветер...
      "Если ты не подошла господину фон Штудману, значит, ты плохо работала, Фрида... Тут мы заступаться не станем, тут мы тебе ничем помочь не можем..." Даже сообщение о разорванной газете, даже рассказ о том, что Аманда после полуночи провела целый час в конторе с господином фон Штудманом, все, что прежде выслушивалось так охотно, не помогло. "Нет, ступай домой, Фрида! Не сплетничай - стыдно сплетничать. Отучись от этого, Гартиг".
      Ей пришлось уйти домой, к ворчащему и крайне недовольному мужу. Не оправдалось и ее предсказание, что в субботу, после выплаты жалованья стольким рабочим, контора опять превратится в конюшню. В конторе и после выплаты жалованья царили чистота и порядок, потому что по приказанию этого берлинского чучела из конторы на улицу вынесли стол и два стула - там он и выплачивал жалованье, и людям, вообще падким на все новое, это даже очень понравилось.
      - Ну, а если дождь пойдет, что он будет делать? Ну а зимой как? надрывалась Гартигша.
      - Молчи лучше, Фрида, - советовали ей кругом. - Тебя просто зависть берет, он тебя в десять раз хитрей. Мейера выгнал - будешь зря кричать, и тебя выгонит!