Нет, глядя, как Пагель наполнил свой стакан, быстро выпил и снова налил, Штудман мучительно, но от этого не менее живо вспомнил некую комнату за номером 37. И там стаканы столь же быстро наполнялись и выпивались. Штудман помнил также очень ясно то особое выражение страха и сумасшедшего вызова в глазах, которое он там видел. И он вовсе не был уверен, что, как ни беспорядочно пьет Пагель, он сейчас действительно пьян. Но в одном Штудман не сомневался, а именно в том, что Пагель тяготится их расспросами, что ему было бы гораздо приятнее сидеть в одиночестве. Однако Штудман не хотел отступать перед равнодушием или даже враждебностью молодого человека; он чуял, что они застали бывшего юнкера в опасную для него минуту. Как и тогда, за ним нужен глаз. И Штудман, не далее как днем переживший собственное поражение, поклялся, что вечером уж не попадется ни на какой блеф и вовремя бросит ручную гранату в виде бутылки от шампанского - ведь для этого существовало множество способов и возможностей.
      А Пагель сидел и спокойно покуривал, видимо задумавшись и не вполне отдавая себе отчет в присутствии двух приятелей. Штудман вполголоса сообщил Праквицу о своем намерении: фон Праквиц сделал нетерпеливый жест, но затем кивнул.
      Когда сигарета была докурена, Пагель снова наклонил бутылку над стаканом, но из горлышка уже ничего не полилось, она была пуста. Пагель поднял глаза, избегая взгляда обоих, мигнул кельнеру и заказал еще бутылку штейнвейна и двойной кирш.
      Раздраженный фон Праквиц опять хотел что-то сказать, но Штудман просительно положил ему руку на колено, и ротмистр промолчал, хотя и неохотно.
      Как только кельнер принес вино и кирш, Пагель потребовал счет. Может быть, кельнер, видя, в каком состоянии находится посетитель, приписал кое-что к его счету, а может быть, Пагель пил здесь уже в течение многих часов, но сумма была очень велика. Пагель вытащил из кармана брюк пачку кредитных билетов, отдал несколько бумажек кельнеру и отказался от сдачи. Необычно почтительная благодарность кельнера показывала, каковы размеры чаевых.
      Штудман и Праквиц опять обменялись взглядами - сердитым и призывающим к спокойствию. Но они все еще молчали, продолжая наблюдать за Пагелем, который извлекал из всех карманов и карманчиков пачки кредитных билетов и складывал их стопками. Затем он взял бумажную салфетку, завернул в нее всю кучу, опять поискал в кармане, вытащил бечевку и обвязал пакет. Потом отодвинул его в сторону, словно после оконченной работы, откинулся на спинку стула, закурил папиросу, вылил кирш в стакан и долил вином.
      Наконец, он поднял глаза. Его взгляд, странно потемневший и неподвижный для таких светлых глаз, покоился на обоих друзьях с легкой насмешкой. Штудману в тот миг, когда Пагель так смотрел на него, вдруг стало ясно, что все это одна комедия. И пьянство, и притворное пренебрежение, так же как и вызывающее показывание и увязывание денег - все комедия, которую Пагель разыграл перед обоими!
      "Да ведь мальчик в полном отчаянии, - решил он, почему-то взволнованный. - Может быть, ему хочется что-нибудь рассказать нам или попросить о помощи, и он никак не заставит себя... Если бы не Праквиц..."
      А убеленный сединами, но вспыльчивый Праквиц уже не в силах был сдерживаться.
      - Это просто свинство, Пагель, - заорал он, взбешенный, - как вы обращаетесь с деньгами! Так с деньгами не обращаются!
      Штудману показалось, что Пагель рад этому взрыву, хотя и продолжает хранить невозмутимый вид.
      - Разрешите спросить, господин ротмистр, - проговорил он заплетающимся языком, но очень вежливо, - а как нужно обращаться с деньгами?
      - Как? - крикнул ротмистр. Жилы у него на лбу вздулись, глаза покраснели от злости. - Как обращаются с деньгами? Пристойно обращаются с ними, господин поручик Пагель. Пристойно, добросовестно, как полагается, понятно? Их не таскают просто так в карманах, их держат в бумажнике.
      - Тут слишком много, - виновато сказал Пагель. - Ни в какой бумажник не лезет.
      - И вообще столько денег с собой не таскают! - орал ротмистр, окончательно разъярившись. (Сидевшие за соседними столами уже с любопытством поглядывали на них.) - Это неприлично! Так не делают!
      - Нет? - спросил Пагель, словно послушный и любознательный ученик. Штудман прикусил губы, чтобы громко не рассмеяться. Но фон Праквиц был вовсе лишен чувства юмора. Он не понимает, что юнкер просто позволил себе небольшую шутку.
      - Как только я допью вино, я постараюсь как можно скорее от них отделаться, - виновато продолжал Пагель.
      Он выпил. По его лицу скользнула совсем мальчишеская озорная улыбка. Штудман нашел, что он выглядит совершенно так же, как в тот первый день в Курляндии - нет, это не то, что барон фон Берген. Пагель взял одну из пачек и, после минутного раздумья, с внезапной решимостью протянул ее ротмистру через стол.
      - А может быть, вы их возьмете, господин ротмистр?
      Ротмистр Иоахим фон Праквиц привскочил, его лицо стало темно-багровым. Оскорбление, вполне сознательно нанесенное оскорбление, и оно тем тяжелее, что исходит от бывшего юнкера! Офицер, а особенно такой вот ротмистр фон Праквиц, может снять мундир, но он все равно останется верен прежним традициям и взглядам. Фон Штудман и фон Праквиц были близкими друзьями, и все-таки эта дружба возникла на основе взаимоотношений ротмистра с обер-лейтенантом и такой осталась. И если обер-лейтенант хотел сказать ротмистру что-то неприятное, это могло произойти лишь при тщательном соблюдении всех форм, принятых в общении между начальником и подчиненным. А Пагель не был даже другом ротмистра, и он сказал нечто крайне неприятное, можно даже сказать - оскорбительное, попросту ляпнул, без всякого основания и не думая о том, кто перед ним. Поэтому ротмистр фон Праквиц вскипел.
      Могло произойти нечто страшное. Но фон Штудман твердо положил ротмистру руку на плечо и заставил его снова сесть.
      - Он пьян и себя не помнит, - сказал Штудман вполголоса. И резко добавил, обращаясь к Пагелю: - Извинитесь немедленно!
      Мальчишеская улыбка на лице Пагеля померкла. Словно не вполне сознавая, что именно произошло, он задумчиво смотрел то на разъяренного ротмистра, то на пачку денег в своей руке. Лицо его помрачнело. Он снова положил деньги рядом с собой на стол, схватил стакан и торопливо выпил.
      - Извиниться... - пробурчал он вдруг. - Кто нынче придает значение такой чепухе?
      - Я придаю, господин Пагель, - заявил ротмистр все еще очень гневно, я, видите ли, верен своим прежним взглядам, если даже другие их и находят устарелыми и ошибочными. Я придаю большое значение такой чепухе!
      На этот раз Штудман сказал как нельзя яснее:
      - Оставь его. Он раздражен, он пьян и, может быть, задумал худое.
      - Он меня не интересует! - воскликнул ротмистр, взбешенный. - Пусть убирается куда хочет!
      Пагель бросил быстрый взгляд на обер-лейтенанта, но не ответил.
      Штудман наклонился через стол и ласково сказал:
      - Если бы вы мне предложили деньги, Пагель, я бы взял их.
      Ротмистр сделал жест, выражавший безграничное изумление, Пагель же судорожно схватил пачку денег и придвинул ее к себе.
      - Я не отниму их у вас насильно, - сказал обер-лейтенант чуть-чуть насмешливо.
      Пагель покраснел, ему стало стыдно.
      - А что бы вы с деньгами сделали? - буркнул он.
      - Сберег бы их для вас, - до лучшей минуты.
      - Это бесполезно, мне деньги больше не нужны.
      - Так я и думал, - спокойно заявил обер-лейтенант. И спросил с подчеркнутым равнодушием: - Какое же вы шесть часов назад потерпели крушение, Пагель?
      На этот раз Пагель густо покраснел; с почти мучительной медлительностью разливалась краска по его щекам, по всему лицу. Она ползла под высокий, измятый воротник кителя, дошла до корней волос на лбу. И вдруг стало ясно, что этот человек ужасно молод и что он ужасно страдает от своей юношеской застенчивости.
      Теперь даже сердитый ротмистр смотрел другими глазами на Пагеля с гранатой.
      А тот, обозлившись на свое столь неприкрытое смущение, упрямо спросил:
      - Кто это вам сказал, что я потерпел крушение, господин фон Штудман?
      Штудман:
      - Я так вас понял, Пагель.
      Пагель:
      - Значит, вы меня неверно поняли. Я... - Но он гневно смолк, румянец слишком явно выдавал его.
      - Разумеется, с вами что-то случилось, Пагель, - бережно продолжал фон Штудман. - Мы же оба видим, и господин ротмистр и я. Вы не привычный пьяница. Вы пьете по совершенно определенной причине. Оттого, что у вас что-то стряслось, оттого что - ну, вы понимаете, Пагель!
      Пагель вертел в руках стакан с вином. Его поза стала менее напряженной, но он не ответил.
      - Отчего вы не хотите, чтобы мы вам помогли, Пагель? - настаивал обер-лейтенант. - Я сегодня, не задумываясь, принял помощь от ротмистра. Я сегодня... весьма неприятно упал...
      Он улыбнулся, вспоминая свое падение с лестницы.
      Сам он ничего не помнил, но Праквиц очень красочно описал ему, как он скатился под ноги гостям. Обер-лейтенант понимал, что его "падение" имеет несколько иной характер, чем у Пагеля, по сути - оно скорее физическое, чем психическое. Но легкое преувеличение не пугало его.
      - Может быть, мы вам подадим полезный совет, - продолжал он мягко, но настойчиво уговаривать молодого человека. - А еще лучше, если бы мы могли вам фактически чем-нибудь помочь, Пагель, - уже решительно заявил он. Когда мы шли на Тетельмюнде, вы упали с пулеметом. И вы, ни минуты не колеблясь, приняли от меня помощь. Почему же в Берлине невозможно то, что возможно было в Курляндии?
      - Потому, - мрачно отозвался Пагель, - что мы тогда за общее дело боролись. А теперь каждый борется сам за себя, в одиночку - и против всех.
      - Один раз - друг, навеки друг, - сказал Штудман. - Помните, Пагель?
      - Да, конечно, - ответил Пагель. Он склонил голову и словно что-то обдумывал. Оба смотрели на него и ждали. Затем Пагель снова поднял голову.
      - Многое можно бы вам возразить, - проговорил он медленно и точно с трудом, но очень отчетливо. - Только мне неохота. Я ужасно устал. Могу я вас где-нибудь повидать завтра утром?
      С двух слов друзья поняли друг друга.
      - Завтра утром мы около восьми уезжаем с Силезского вокзала на Остаде, - сказал Штудман.
      - Ладно, - согласился Пагель. - Я тоже буду на вокзале... может быть...
      Он смотрел перед собой, как будто все было решено. Он не задавал никаких вопросов, его, казалось, нисколько не интересовало, почему едут, куда едут, что будет потом.
      Ротмистр скептически пожал плечами, недовольный этим полусогласием. Но Штудман не сдавался.
      - Это уже кое-что, Пагель, - сказал он. - Но не совсем то, чего мы хотели бы. Вы что-то затеяли, Пагель, вы всего минуту назад сказали, что рады бы отделаться от денег...
      - Бабы... - пробормотал ротмистр.
      - Сейчас около двенадцати. До завтра, до восьми часов утра вы задумали совершить что-то, Пагель, но настолько не уверены в результате, что не решаетесь дать нам решительный ответ и не хотите, чтобы мы присутствовали при этом.
      - Ясно, чертовы бабы... - пробормотал ротмистр.
      - А я, - заговорил Штудман поспешно, заметив, что Пагель хочет ответить, - не согласен с ротмистром. Я не думаю, чтобы за этим крылась какая-то сомнительная история с женщиной. Не похоже это на вас.
      Пагель наклонил голову, но ротмистр сердито фыркнул.
      - Я был бы вам благодарен, мы были бы вам благодарны, если бы вы разрешили нам именно эти предстоящие часы провести вместе с вами...
      - Да ничего особенного... - сказал Пагель. Но, побежденный заботливой настойчивостью Штудмана, добавил: - Просто мне хотелось проделать один опыт.
      Бывший обер-лейтенант улыбнулся:
      - Пытаете судьбу. Да, Пагель? Бывший портупей-юнкер Пагель призывает на себя суд божий? Ах, до чего вы еще молоды, даже зависть берет.
      - По-моему, особенно завидовать мне не приходится! - огрызнулся Пагель.
      - Нет, конечно нет, вы совершенно правы, - поспешил заверить его Штудман. - Пока человек молод, он считает свою молодость только недостатком. Лишь позднее открываешь, что молодость - это счастье. Ну, так как же, берете нас с собой?
      - А вы не помешаете мне сделать то, что я хочу?
      - Нет, конечно нет. Действуйте так, словно нас нет.
      - И господин ротмистр тоже согласен?
      Ротмистр фон Праквиц что-то проворчал, но и такого согласия было Пагелю достаточно.
      - Ну что ж, не возражаю, едемте! - Он несколько оживился. - Может, вам даже будет интересно. Это... Ну, да сами увидите. Едем...
      И они отправились все вместе.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ДУШНАЯ ЛУННАЯ НОЧЬ
      1. АМАНДА И ФРАУ ГАРТИГ ПОНЯЛИ ДРУГ ДРУГА
      Порывисто дыша, стояла Аманда Бакс в кустах. Тайный советник гнусавил сдавленным старческим голосом на самых высоких нотах:
      - Что это, господин Мейер, какой у вас нынче голос? Вы верещите точно баба!
      Голова Мейера-губана высунулась из окна.
      - Это просто оттого, господин тайный советник, - пояснил он, - что я со сна. Во сне я всегда верещу!
      - Мне-то все равно, - сказал старец. - Главное, чтобы ваша жена потом поверила, что верещали вы, а не кто другой. У меня тут письмо, господин Мейер.
      - Так точно, господин тайный советник, все будет исполнено в наилучшем виде.
      - А вы не спешите, молодой человек! Успеете еще, над вами не каплет. Письмо отдадите моему зятю!
      - Так точно, господин тайный советник. Завтра же утром, как только он со станции приедет.
      - Ну нет, это не годится. Вы отдадите при жене, а письмо-то деловое, понятно, господин Мейер?
      - Так точно, господин тайный советник. Тогда я передам его...
      - Да подождите же, юноша! Это ничего, что кровать скрипит! Кровать, верно, скрипит просто от скуки! А?
      - Так точно, господин тайный советник.
      - Ну то-то. И простудиться вы не простудитесь у открытого окна, вы ведь к прохладе привыкли. Оказывается, вы нагишом спите, господин Мейер?
      - Господин тайный советник, я...
      - Скажите лучше, так точно, господин тайный советник, это ведь ваш любимый ответ? Вы думаете, я в темноте не вижу? Я вижу в темноте не хуже кота, понятно?
      - Очень уж жарко, господин тайный советник, извините...
      - Конечно, извиняю, сын мой. Что тебе нынче вечером жарко, это я вполне извиняю. Свозить ты не свозил, а потом еще выпил как следует - конечно, станет жарко!
      - Господин тайный советник!..
      - Что тебе нужно от тайного советника? Знаешь что, сын мой, я передумал. Прикажу-ка я отнести письмо моему Элиасу, боюсь, что тебе завтра так намылят голову, где уж тут помнить о письме...
      Мейер повторил умоляющим тоном:
      - Господин тайный советник...
      - Значит, покойной ночи, господин Мейер, и лучше надень-ка ты ночную рубашку, мне почудилось, будто я сейчас видел Аманду в парке...
      Старик, шаркая, удалился, Аманда стояла в кустах, и сердце у нее отчаянно колотилось. Она знала всегда, что ее Гензекен - порядочная дрянь и бегает за каждой юбкой. Но она надеялась, что сможет удержать его, если всегда будет у него под рукой... Оказывается, счастье не для нас!
      Коротышка Мейер все еще стоял у окна. Он еще раз жалобно заныл:
      - Господин тайный советник... - Словно тайный советник мог тут чем-нибудь помочь или что-нибудь изменить тем, что он все-таки доверит ему письмо.
      Со своего места Аманда отчетливо видела Мейера, он лежал на подоконнике. Господи, какой он глупый, ее Мейер! И как ей не везет с парнями! Непременно - или дурак, или шляпа... Да и толку от них никакого. Почему так получается? Ей стало грустно.
      Женщина в комнате завозилась, зашептала. Гензекен повернул голову и оборвал ее:
      - А ну заткнись!
      Аманда обрадовалась: раз он так дерзок с той, значит, не больно ею дорожит. С ней, Амандой, он не посмел бы так обращаться, она задала бы ему перцу. И все-таки ей ужасно хотелось узнать, кто же эта другая - она не из замка, все тамошние на молитве.
      - Одевайся же скорее! - снова донесся голос Гензекена. - Сейчас заявится Аманда и будет чертов скандал. Только этого мне еще не хватало!
      Аманда чуть не расхохоталась. Глуп как всегда. Скандал-то стоит у него под окошком, да он не видит его, ничего не замечает. Гензекен всегда задним умом крепок! Но бабе этой она охотно бы надавала по роже - всем деревенским пора бы знать, что она гуляет с Гензекеном. А уж о здешней челяди и говорить нечего!
      Та, в комнате, кажется, в самом деле поторапливалась: Аманда слышала, как там топают. Вот ее голова появилась рядом с головой Мейера.
      - Закрой же наконец окно и зажги свет. Я своей одежи никак не найду... - сказала она сердитым шепотом.
      (Кто бы это? Когда так шепчут, разве угадаешь?)
      - Шш!.. - прошипел Мейер столь громко и яростно, что даже Аманда за кустом вздрогнула. - Не можешь заткнуться? Если я зажгу свет, поймут, что я не сплю!
      - Кто поймет-то? Твоя Аманда?
      (Не Гартиг ли? Ну, уж это безобразие! У самой восемь ребят, а отбивает у девушки ее дружка! Нет, этого Аманда так не оставит!)
      - Кто - это тебя не касается! Сейчас же выкатывайся отсюда!
      - Но моя одежа...
      - Не зажгу я никакого света! Плевал я на твою одежу!
      С бранью вторая голова исчезла.
      Аманда была теперь почти уверена, что это Гартиг. Но только почти, не совсем. Спешить ей некуда. Гензекена она успеет уличить. Сначала надо поймать эту бабу! Поймать во что бы то ни стало! Аманда готова всю ночь простоять тут! Никуда та не денется, либо в дверь, либо в окно, а выйдет. Значит, терпение!
      Чудно, однако: после того как Аманда на молитве так взбеленилась, теперь, когда оснований было гораздо больше, она никак не могла по-настоящему разозлиться. А особенно на Гензекена. Как был дураком, так и остался, и если за ним не присматривать, он наделает кучу глупостей. Но и та женщина не вызывала в ней настоящей злобы. Аманда сама на себя дивилась. Может, ярость еще придет, когда она узнает, кто эта нахалка, и поговорит с ней. Тут она еще, наверное, разойдется. Пусть та не воображает, будто Аманда позволит отнять у нее что ей принадлежит.
      И вот она стояла и ждала - то терпеливо, то нетерпеливо, смотря по тому, какие мысли приходили ей на ум. Пока наконец не без удовольствия увидела, что неведомая гостья, бранясь, вылезает из окна; не без удовольствия, ибо раз соперница вынуждена лезть в окно, значит Гензекен не больно ею дорожит. Она не имеет над ним власти. Уж если ему лень даже входную дверь отпереть...
      Женщина не задержалась для нежного прощания, она даже ни разу не оглянулась, а прямиком пошла к дому, выходившему углом во двор.
      "Ладно же", - подумала Аманда Бакс и устремилась следом. В комнате управляющего с шумом захлопнули окна, и это все же разозлило Аманду. Ибо, если господину управляющему Мейеру понадобилось закрывать окна в такую душную ночь, значит он больше не желает принимать гостей - и Аманда отнесла это на свой счет.
      - Эй, Гартиг, подожди-ка! - крикнула она.
      - Ты, Мандхен? - спросила жена кучера, отыскивая глазами Аманду. - И напугала же ты меня! Спокойной ночи. Мне надо идти. Я спешу.
      - И я с тобой! - заявила Аманда и поспешно зашагала рядом с Гартиг через двор к дому кучера. - У нас одна дорожка!
      - Разве? - спросила фрау Гартиг и пошла медленнее. - Да уж ты с утра до ночи на ногах, такую барыне нелегко найти!
      - И меня не так легко повалить, как иных прочих, - ответила Аманда многозначительно. - Ну, беги себе, муженек-то небось заждался.
      Но Гартиг остановилась. Это было посреди двора. Справа тянулись свинарники, из которых временами еще доносился шорох (по случаю духоты двери хлевов были раскрыты настежь), слева - навозная куча. Женщины стояли так, что Аманде был виден свет в квартире кучера на одном конце двора, лицо же фрау Гартиг было обращено в другую сторону: там, в окнах у Мейера, теперь тоже горел свет - и то, что он все-таки зажег лампу, рассердило ее.
      - Какая я тебе Мандхен! - запальчиво бросила наконец Аманда после довольно долгого молчания.
      - Я могу называть тебя и фройляйн Бакс, если тебе больше нравится, миролюбиво предложила Гартиг.
      - Да, зови фройляйн, - я еще барышня, и могу делать что хочу.
      - Конечно, можешь, - согласилась жена кучера. - Такую птичницу, как ты, любая барыня с радостью возьмет.
      - Ну что ж, будем говорить или не будем? - крикнула Аманда сердито и топнула ногой.
      Гартиг молчала.
      - Я ведь и с мужем твоим могу на этот счет поговорить, - продолжала Аманда угрожающе. - Слышала я, как он последний раз диву давался, почему у тебя ребята такие пестрые!
      - Пестрые? - рассмеялась Гартиг, хоть и несколько принужденно. - Такое скажешь, Мандхен, просто удивительно!
      - Не смей называть меня Мандхен! - гневно заявила Аманда. - Не желаю я этого!
      - Я могу сказать и фройляйн Бакс.
      - Ну, так и зови! И вообще постыдилась бы, замужняя женщина, а у девушки дружка отбиваешь!
      - Я же не отбила его у тебя, Мандхен, - умоляюще сказала Гартиг.
      - Нет, отбила! И потом, если у женщины восемь ребят, неужели она не сыта?
      - Господи, Мандхен! - продолжала Гартиг вполне миролюбиво. - Ты не знаешь, каково бывает замужним! В девушках-то думаешь - все будет иначе...
      - Пожалуйста, брось эти разговорчики, Гартиг! - угрожающе прервала ее Аманда. - Мне ты очков не вотрешь!
      - Когда у тебя есть постоянный, - с готовностью пояснила Гартиг, воображаешь, что все в порядке. А потом вдруг так чудно делается...
      - Чудно? Нечего мне голову морочить!
      - Господи, Мандхен, да не морочу я, ведь и ты небось знаешь, как бывает иной раз чудно, по всему телу будто муравьи ползают, нигде места себе не находишь, и хочется, чтобы все шло побыстрее, точно и ждать невтерпеж, - а потом вдруг замечаешь, что уже чуть не четверть часа стоишь как дура с ведром картофельных очистков для свиней.
      - Ни до каких очистков мне дела нет, - ответила Аманда Бакс неприязненно. Однако ее неприязнь вовсе уж не была так сильна, она говорила скорее задумчиво.
      - Нет, конечно же нет! - поспешно согласилась Гартиг. И добавила, уже немного осмелев: - Ну, а у тебя - очистки для кур...
      Но птичница даже не заметила этой наглости.
      - На то у тебя муж есть, - сказала она с вновь пробудившейся суровостью, - когда тебе чудно становится. И нечего нам дорогу перебегать.
      - Но ведь, Мандхен, то-то и есть, что наперед не знаешь! - горячо воскликнула Гартиг.
      - Чего наперед не знаешь?
      - Да что собственный муж тут не поможет! Знай я девушкой все, что знаю теперь, никогда бы я замуж не пошла, истинный бог!
      - Это в самом деле правда, Гартиг? - спросила Аманда Бакс в глубокой задумчивости. - Разве ты своего мужа совсем не любишь?
      - Господи, ну конечно, люблю - он очень ничего. И человек хороший. Ну, а та-а-ак - нет. Уж давно нет.
      - Значит, Гензе... управляющий Мейер тебе милее?
      - Господи, Мандхен, чего ты только не выдумаешь! Ведь я же сказала, не отниму я его у тебя!
      - Выходит так, будто он начал, да? Мейер начал? - разгневанно настаивала Аманда.
      Гартиг помолчала, обдумывая ответ. Все же она решила сказать правду.
      - Нет, Мандхен, не буду я тебе брехать. Я первая захотела - а мужчины... они сразу чуют. Да он и выпивши был к тому же...
      - Так, и выпивши он был! Да уж не заливай! А говоришь, он тебе не нравится?
      - Понимаешь, Мандхен, я сама не знаю, только когда по телу будто что-то ползает и любопытство берет...
      - А ты не смей! - И Аманда в заключение принялась ее отчитывать, однако гораздо мягче, чем предполагала вначале. Ведь в конце концов она понимала Гартиг...
      Но Аманде пришлось замолчать.
      На дворе показались, друг за другом, три фигуры: впереди - мужчина, потом женщина, затем опять мужчина.
      Осторожно ступая, прошли они в темноте через двор, не проронив ни словечка, а Гартиг и Аманда Бакс стояли, выпучив на них глаза.
      Когда первый мужчина поравнялся с ними, он приостановился и спросил резко и властно:
      - Кто тут?
      Одновременно на обеих женщин упал свет электрического фонарика, вспыхнувшего в руках женщины (луна только что взошла, да и конюшни заслоняли ее свет).
      - Я, Аманда, - спокойно ответила Аманда Бакс, тогда как жена кучера невольно закрыла лицо руками, словно пойманная на месте преступления.
      - А ну, живо по домам и спать! - сказал передний, и все трое беззвучно проследовали мимо женщин - через двор и за угол дома, где жил управляющий; а Гартиг увидела, что, пока они с Амандой пререкались, свет уже снова погас...
      - Это кто же такие? - спросила жена кучера опешив.
      - Мне кажется, это была барышня, - задумчиво промолвила Аманда.
      - Барышня? Среди ночи? Да еще с двумя мужчинами? - ужаснулась Гартиг. В жизни не поверю!
      - Тот, сзади, может быть, лакей, - соображала Аманда вслух. - Переднего я не знаю. Он нездешний - я и голоса его никогда не слышала.
      - Чудно... - сказала Гартиг.
      - Чудно... - сказала Бакс.
      - И какое ему дело, что мы здесь стоим? - громко спросила Аманда. - Сам нездешний, а спать посылает!
      - Вот именно! - отозвалась, как эхо, Гартиг. - А барышня спокойно разрешает ему командовать.
      - Куда только они пошли? - спросила Аманда и уставилась в конец двора.
      - Может быть, в замок? - заметила Гартиг.
      - Еще что? Чего ради они пойдут отсюда? Зачем барышне черный ход? усомнилась Аманда.
      - Тогда остается только дом управляющего, - осторожно нащупывала почву Гартиг.
      - Я тоже подумала, - призналась Аманда. - А что им там делать?.. Чудно... идут гуськом, и так тихо, точно от всех прячутся.
      - Да, чудно, - согласилась Гартиг. - Что, если нам посмотреть?..
      - Тебе пора идти к мужу! - строго остановила ее Аманда Бакс. - Если кто и заглянет в дом управляющего, так это я.
      - Но мне до смерти хотелось бы узнать, Мандхен...
      - Ты должна называть меня фройляйн Бакс. И потом - что ты наплетешь мужу насчет того, где ты пропадала? А твои дети?
      - Ох... - равнодушно вздохнула Гартиг.
      - И вообще, ты моего Ганса оставь в покое! В другой раз это тебе так не пройдет! Если я тебя еще застану...
      - Нет, нет, Мандхен, клянусь тебе! Но ты мне завтра расскажешь...
      - Спокойной ночи! - отрезала Аманда Бакс и зашагала к темному дому управляющего.
      Жена кучера все-таки постояла на том же месте, с завистью глядя ей вслед. Она думала о том, как хорошо живется таким вот незамужним девушкам, а они этого не ценят. Потом тихонько вздохнула и направилась домой, где ее ждал детский крик и, наверно, уже рассерженный муж.
      2. В ДОМЕ ТАЙНОГО СОВЕТНИКА ЛОЖАТСЯ СПАТЬ
      После потрясения, пережитого фрау фон Тешов во время вечерней молитвы, она почувствовала глубокую потребность в отдыхе. Ничего она больше не желала ни видеть, ни слышать, только поскорей бы лечь в постель.
      Поддерживаемая с одной стороны своей подругой, фройляйн Юттой фон Кукгоф, с другой - лакеем Элиасом, добралась она, пошатываясь, до большой, в три окна, спальни, обставленной красным деревом. Фройляйн фон Кукгоф раздела дрожавшую и всхлипывавшую приятельницу, и вот она лежала на широкой кровати красного дерева, маленькая, точно девочка, с высохшей птичьей головкой, в белом чепчике на жиденьких космах и в белой шерстяной кофточке крупной вязки.
      - Господи боже мой, Ютта, как ужасен этот мир! - причитала она. - Боже, прости меня за то, что я осуждаю, но какая бессовестная молодежь! Ах, что скажет Лених? А тем более суперинтендант Кольтерьян?
      - Всякая вещь на что-нибудь да годится, Белинда, - изрекла Ютта с премудрым видом. - Ты, главное, не волнуйся! Тебя все еще знобит?
      Да, фрау фон Тешов все еще знобило. Фройляйн фон Кукгоф позвонила. Лакею Элиасу было приказано налить в кухне две грелки.
      Лакей уже хотел уйти.
      - Ах, Элиас!
      - Что угодно, барыня?
      - Скажите кухарке, пусть еще вскипятит мне чашку мятного чая. Да... и покрепче. И пусть положит побольше сахару. Да... ах, боже!
      - Слушаюсь, барыня.
      Лакей хотел уйти.
      - Ах, Элиас!
      - Что угодно, барыня?
      - Пусть она лучше сварит мне глинтвейн, мятного чаю не нужно. Мятный чай вызывает отрыжку! Только без воды, одно красное вино. В красном вине и так много воды. Ах, боже, и немного мускатного ореха. И одну гвоздичку. И очень много сахару. Не правда ли, Элиас, вы скажете все как надо?
      - Слушаюсь, барыня!
      - И... ах, Элиас, еще минутку! Пусть прибавит чуточку рому - мне, правда, очень нехорошо, - немного. Но, конечно, чтобы вкус чувствовался не так уж мало, Элиас, понимаете?
      Лакей Элиас - ему почти семьдесят, и он совсем облысел - понимает. Он ждет еще несколько мгновений, затем делает попытку удалиться, но слабый голос еще раз возвращает его от самой двери:
      - Ах, Элиас!
      - Что угодно, барыня?
      - Ах, Элиас, пожалуйста, пойдите-ка сюда... справьтесь на кухне... но как будто это не от меня исходит, а так, между прочим...
      Лакей Элиас ждет молча. Вероятно, барыне опять очень худо, она едва в силах говорить. Надо бы в самом деле поскорее принести ей глинтвейну, но он еще не может заказать его, у хозяйки еще что-то на сердце.
      - Элиас, спросите - но только как будто между прочим, что она... ну да вы знаете... легла спать?.. Да, спросите, только между прочим...
      В течение еще нескольких минут больная чувствовала себя очень плохо, и фройляйн фон Кукгоф пришлось немало потрудиться; она успокаивала подругу назидательными изречениями и благоразумными уговорами, грела ее холодные руки в своих, гладила голову. Но вот появляются грелки и глинтвейн, крепко благоухающий ромом; уже один запах живительно действует на фрау фон Тешов. Сидя на кровати и строго поджав губы, выслушивает она сообщение о том, что "та" вышла.
      - Хорошо, Элиас. Мне очень грустно. От души желаю вам доброй ночи, Элиас. Я едва ли смогу заснуть.
      При этих словах Элиас выражает на своем лице подобающую скорбь и, тоже пожелав доброй ночи, уходит.