- Мы даем господину Штудману продолжительный отпуск, ну, скажем - на три месяца, ну, даже на полгода. За это время господин Штудман, при своих качествах, без сомнения подыщет себе другое место. Мы увольняем его, - продолжал главный директор энергично, но тускло, - не потому, что он напился в рабочее время; мы просим его подыскать себе что-нибудь другое, ибо служащий в гостинице ни при каких обстоятельствах не должен привлекать к себе внимание. К сожалению, господин фон Штудман вызвал очень большое внимание, когда на глазах у множества служащих и еще большего числа постояльцев полуодетый и совершенно пьяный скатился с лестницы.
      - Итак, - начал довольным тоном тайный советник, - речь должна идти не только о возмещении убытков за потерю места, но, бесспорно, еще и за увечье. Это меня искренно радует, горизонт проясняется. Не удивлюсь, если этот щенок Берген наконец попадет куда следует. Где же мне найти вашего друга? У вас? Большое спасибо. Я запишу адрес. Вы услышите обо мне в ближайшие два-три дня. Действительно, очень удачно. Во всяком случае, мы заплатим валютой... Уверяю вас, чем больше расходов, тем лучше... Пожалуйста, без церемоний! Вы думаете, я с ними буду стесняться? Черта с два! К сожалению, их этим не проймешь!
      Ротмистр встал. Странная штука - жизнь. В самом деле: человек свалился с лестницы и - конец заботам. Фон Штудман может поехать в Нейлоэ, он теперь человек без забот, если желает, даже в качестве paying guest [платного гостя (англ.)], и ротмистр уже не одинок.
      Он попрощался; тайный советник еще раз пожалел, что не может пожать руку его друга и поздравить его с удачным падением.
      Когда фон Праквиц уже собирался выйти, дверь отворилась, и, одновременно поддерживаемое и влекомое великаном Тюрке, вошло, пошатываясь, какое-то огненно-красное человеческое существо; подбитый глаз и опухшее лицо придавали ему весьма жалкий вид, а трусливый, раболепный взгляд внушал отвращение.
      - Берген! - прокукарекал тайный советник срывающимся голосом. - Берген, подите-ка сюда!
      Трус сразу сник: жалкий и великолепный в своей пижаме, он упал на колени.
      - Господин тайный советник! - взмолился он. - Пощадите, не отсылайте меня в сумасшедший дом! Я ни в чем не виноват. Они пили шампанское с большим удовольствием...
      - Берген! - заявил тайный советник. - Прежде всего у вас отберут сигареты.
      - Господин тайный советник, пожалуйста, не отбирайте. Вы знаете, что я не выдержу. Я не могу жить без курения. Я же только выстрелил в потолок, когда тот господин отказался пить...
      Фон Праквиц тихонько притворил за собой дверь. Дверь была двойная, обитая войлоком, и жалобы несчастного Бергена, эти детские жалобы, но без чистоты и невинности детства, затихли.
      "Скорее бы опять очутиться в Нейлоэ! - подумал фон Праквиц. - Берлин мне осточертел! Нет, дело не только в этой сбесившейся банкнотной машине, - продолжал он размышлять, глядя в глубь опрятного коридора с темными, холеными дубовыми дверями. - Все выглядит так, как будто жизнь еще прилична и опрятна, а на самом деле - все подточено, прогнило. Война, что ли, в людях до сих пор сидит? Не знаю. Во всяком случае, я ничего не могу понять".
      Он медленно шагал по коридору, дошел до холла, спросил, где комната его друга. Лифт доставил его под самую крышу. На кровати сидел Штудман, подперев голову руками.
      - Какой отвратительный шум в голове, Праквиц, - сказал он, взглянув на вошедшего. - Найдется у тебя полчаса, чтобы выйти со мной на свежий воздух?
      - Времени у меня хоть отбавляй, - ответил ротмистр, вдруг повеселев. И для тебя и для воздуха. Разреши, я тебе прежде всего завяжу галстук...
      2. МЕЙЕР УСТУПАЕТ СВОЙ УЖИН ФРАУ ГАРТИГ
      Управляющий Мейер, одурев от хмеля, повалился на кровать как был: в забрызганных грязью башмаках, в промокшей одежде. За открытым окном все еще лил дождь. Из коровника, из свинарника доносилась ругань. Мейер, хочешь не хочешь, прислушался.
      "И что у них там? - размышлял он. - Чего они? К черту, я хочу спать. Нужно уснуть, забыть; потом проснусь, и всего - как не бывало".
      Он прикрыл глаза рукой, вокруг стало темно. До чего же приятна эта темнота! Темнота была черна, черное - это ничто; а там, где ничто, ничего и не было, ничего не случилось, ничего не изгажено.
      Но темнота сереет, серое светлеет. Из светлого пятна что-то выступает: вон стол, вон бутылка, вон стаканы... вон письмо!
      "О господи, что же мне делать?" - спрашивает себя коротышка Мейер и крепче прижимает руку к глазам. Опять черно. Но в черноте возникают и вертятся сверкающие колеса. Они пестрые и вращаются все быстрее.
      Кружится голова, тошнит.
      И вот он, приподнявшись на кровати, пялит глаза на свою, еще залитую дневным светом, комнату. Она ему отвратительна, начиная с вечно воняющего ведра возле умывальника до смотренных и пересмотренных фото голых девиц вокруг зеркала, которые он вырезывал из всяких журналов и пришпиливал к обоям.
      Его комната гадка ему, он сам себе гадок, как и все, что произошло; ему хочется сделать что-то, выбраться из своего теперешнего положения, стать совсем другим человеком. Но он продолжает сидеть, ссутулившись, с опухшим лицом, отвисшей, слюнявой нижней губой и выпученными глазами. Сделать он ничего не может. Потолок над ним рушится: остается только сидеть смирно и ждать, а ведь у него же не было дурных целей. Хоть бы заснуть!
      Слава богу, стучат в дверь смежной с его комнатой конторы, все-таки развлечение. Он сипло рычит: "Войдите!" - и, когда постучавший медлит, кричит еще громче:
      - Да входи же, болван!
      Но сейчас же опять пугается: а что, если это кто-нибудь, кого нельзя называть "болваном", тайный советник или "сама", - тогда он опять влип ой-ой!
      Но это всего лишь старик приказчик Ковалевский.
      - Ну, еще что? - кричит Мейер, обрадовавшись случаю сорвать на ком-нибудь свою ярость.
      - Что я хотел спросить вас, господин управляющий, - смиренно отвечает старик, держа шапку в руке. - Дело в том, что мы получили из Берлина от дочери телеграмму, она приезжает завтра утром с десятичасовым...
      - Так вы это хотели спросить, Ковалевский? - замечает Мейер насмешливо. - Ну и спросил, можешь идти.
      - Вот только насчет багажа, - продолжает старик. - Завтра будут посылать экипаж на станцию?
      - Ну еще бы, еще бы, - отвечает Мейер. - Десять экипажей пошлют. И в Остаде, и в Мейенбург, и во Франкфурт. Конечно, пошлют.
      - Я хотел только спросить, - настойчиво повторяет Ковалевский, - нельзя ли, чтобы наш экипаж прихватил ее вещи?
      - Ах, вот что ты хотел спросить! - насмешничает Мейер. - Какой же ты, однако, шикарный тип, что говоришь "наш экипаж"!
      Старик все еще не теряет надежды. Много он перевидал на своем веку управляющих. Этот хуже всех. Но ведь бедняку приходится сто раз поклониться, пока власть имущий скажет "да", и куцый Мейер тоже не всегда такой. А что он любит поиздеваться над человеком, тут уж ничего не попишешь, нельзя за это сердиться.
      - Ведь я только насчет чемодана, господин инспектор, - просит он. Зофи-то и пешком дойдет, она любит ходить.
      - А еще больше она любит ложиться, а, Ковалевский? - хихикнул Мейер.
      Спокойно стоит перед ним старик, его лицо не дрогнет.
      - Может, кто из крестьян поедет на станцию, - рассуждает он сам с собой вполголоса.
      Но Мейер уже удовлетворен, он немного разрядился, он дал почувствовать, что и у него есть кое-какая власть...
      - А ну, катись теперь отсюда, Ковалевский, - заявляет он уже окончательно смилостивившись. - С десятичасовым приедут и жнецы, и ротмистр, уж местечко для твоей Зофи найдется... Пошел вон отсюда, старый хрен, от тебя воняет! - взрывается он опять. Пробормотав "большое спасибо" и "будьте здоровы", приказчик уходит.
      И вот Мейер, Мейер-губан, опять остается наедине с собой и своими мыслями, и настроение его сейчас же падает. "Хоть бы заснуть, - бурчит он снова про себя. - Последняя сволочь будет дрыхнуть, если столько вылакает, а я вот - нет, мне, конечно, как всегда, не везет!"
      Ему приходит на ум, что, может быть, он недостаточно выпил. Когда он отчалил от гостиницы, он был пьян в лоск, но теперь все уже выветрилось. Он мог бы, конечно, опять отправиться в трактир, однако ему лень. И платить бы пришлось за все, что он там позабирал, а его жуть берет при одной мысли о счете. Да ладно, наверно, Аманда сегодня вечером забежит, можно будет послать ее еще за бутылкой водки. Хоть дело для нее найдется, а то он сегодня бабьего духу слышать не может. Он сегодня сыт ими по горло: если бы Вайо перед ним так не изгибалась, никогда бы он всех этих глупостей не натворил. Такими штучками можно мужчину с ума свести.
      Мейер неуклюже слезает с облеванной, липкой постели, и, спотыкаясь, кружит по комнате. В голову ему лезут всякие мысли. Например о том, что лесничий посоветовал ему укладываться и поскорее убираться вон.
      Чемоданы лежат на гардеробе. У него их два, один - обыкновенная дешевая дрянь из проклеенного картона, другой - шикарный кожаный, который он прихватил с последнего места: чемодан только зря на чердаке валялся. Мейер закидывает голову и, довольный, поглядывает на гардероб, где стоит чемодан: он каждый раз испытывает удовольствие при мысли о столь дешевом приобретении.
      Когда смотришь на чемоданы, думаешь о путешествиях. А когда думаешь о путешествиях, вспоминаешь и о деньгах на дорогу. Мейер не бросает ни одного взгляда в щель чуть притворенной двери, перед ним сам собой предстает находящийся там несгораемый шкаф, грузная, выкрашенная в зеленый цвет махина с позолоченными арабесками, которые с годами стали грязно-желтыми.
      Обычно ключ от несгораемого шкафа хранится у ротмистра, и при выплате жалованья или других расходах он сам выдает Мейеру нужную сумму.
      Разумеется, на него, Мейера, можно вполне положиться в денежных делах, но ведь ротмистр великий человек, а потому он относится к Мейеру недоверчиво. И поделом ему, если он, при всей своей осторожности, влипнет хоть разок.
      Мейер плечом распахивает дверь в контору, входит, останавливается перед несгораемым шкафом и задумчиво смотрит на него. Только вчера вечером ротмистр пересчитал при нем наличность, даже дважды - в шкафу лежит толстая пачка денег, больше, чем управляющий Мейер заработает за три года. Рассеянно нащупывает Мейер в кармане ключ от несгораемого шкафа. Но... не вынимает его. Но... не отпирает шкафа.
      "Как же! Нашли дурака!" - думает Мейер.
      Если он там что-то натворил, ладно, пусть выгоняют, но в тюрьму его за это не посадят. Вылететь - это вздор. Пройдет некоторое время, всегда куда-нибудь пристроишься. Ведь почему ты вылетел - этого ни один хозяин никогда не напишет в свидетельстве. А к тюрьме Мейер чувствует решительную антипатию.
      "Деньги я спущу за неделю, за две, - соображает Мейер. - И тогда останусь на мели... не смогу никуда поступить... меня будут разыскивать. Лучше не надо..."
      Однако он еще долго стоит перед несгораемым шкафом: шкаф все-таки гипнотизирует его.
      "Нет, вон из этого дерьма! - решает он. - Да и сажают далеко не всех. Говорят, в Берлине фальшивые документы дешевы. Только бы знать, где их раздобыть. Интересно, через сколько времени до лейтенанта дойдет, что я не передал письма... Ну что же, сегодня вечером свидание просто не состоится. Не покушавши, придется спатиньки лечь, дорогая Вайо!.."
      Он злорадно осклабился.
      Снова стук, и Мейер быстро отступил от несгораемого шкафа, с самым беззаботным видом прислонился к стене и только тогда крикнул: "Войдите", на этот раз в высшей степени любезно. Но маневр оказался излишним, опять никого путного, просто прислуга, жена кучера, мать восьми оболтусов, Гартиг.
      - Ужинать, господин управляющий, - говорит она.
      Мейеру вовсе не хочется, чтобы она видела загаженную постель там, в его комнате (потом ее слегка приберет Аманда!), ему сейчас не хочется никаких скандалов.
      - Поставь тут, на письменном столе, - говорит он. - Что у тебя там?
      - Не знаю, чего это бабы на вас взъелись, - говорит Гартиг и снимает крышку с судка. - Теперь уж и Армгард из замка начала трепаться. Вам на ужин, господин управляющий, жаркое с красной капустой.
      - Гадость! - бранится Мейер. - Лучше бы мне селедку... Тьфу! Как жирно! Дело в том, что я сегодня малость хватил...
      - Оно и видно, - подтверждает Гартиг. - И почему вы, мужчины, никак от пьянства не отстанете! Что, кабы и мы, женщины, за это дело принялись? Аманда тоже с вами была?
      - Какое там! Она мне не для этих дел нужна! - Мейер весело рассмеялся. Он опять как встрепанный. - Ну так как же, Гартиг? Нравится тебе эта жратва? Сегодня я есть не буду.
      Гартиг сияет.
      - Вот мой старик-то обрадуется. Пойду, подварю еще картошки, и оба сыты будем.
      - Ну не-е-ет! - тянет Мейер, все еще не отходя от стены. - Это для тебя, Гартиг, не для твоего старика. Воображаешь, я его буду подкармливать? Чтобы он лучше для тебя старался? Нашли дурака! Не-ет, если ты хочешь получить этот ужин, изволь съесть все тут. И сейчас же.
      Он смотрит на нее, не спуская глаз.
      - Здесь? - спрашивает Гартиг и снова пристально смотрит на Мейера-губана.
      Оба понизили голоса, говорят почти шепотом.
      - Здесь! - отвечает Мейер.
      - Тогда, - говорит Гартиг еще тише, - я закрою окна и задерну занавески. Если кто увидит, что я здесь ем...
      Мейер молча следит за ней взглядом, пока она закрывает оба окна, тщательно задергивает шторы.
      - И дверь запри! - шепчет он.
      Гартиг смотрит на него, потом запирает. Она садится перед письменным столом, на котором стоит поднос.
      - Ну и накушаюсь же я всласть, - говорит она с напускной веселостью.
      Он снова не отвечает и внимательно следит за ней. Она кладет на тарелку мясо, затем картофель, затем красную капусту. Все это она поливает соусом...
      - Гартиг, послушай-ка! - шепчет он.
      - Ну что? - отзывается она также шепотом, не глядя на него, как будто поглощенная едой.
      - Что я хотел сказать... - начинает Мейер с расстановкой, - блузка-то расстегивается сзади или спереди?
      - Спереди, - отвечает она едва слышно, не поднимая глаз, и начинает разрезать мясо. - Хочешь посмотреть?
      - Да, - отвечает он. И затем нетерпеливо: - Ну живей, расстегивайся.
      - Нет, уж ты сам расстегни, - отвечает она. - А то мясо остынет... Ах ты... ах... да... ты, мой сладкий... какое вкусное мясо... да... да...
      3. ВАЙО В ЗАГОВОРЕ С РЕДЕРОМ И КНИБУШЕМ
      Вайо фон Праквиц и ее мать ужинают.
      Лакей Редер стоит, строго вытянувшись, возле серванта. Редер, хотя ему немногим больше двадцати лет, принадлежит к типу строгих лакеев. Он проникнут уверенностью, что настанет день, когда его господа переедут из этого "сарая" в замок стариков, и там он будет уже не лакеем, а буфетчиком - будет командовать помощником-учеником. Поэтому, при всей своей безупречной корректности, он относится к тайному советнику и его жене как к людям, которые лишают его господ того, что им принадлежит по праву. Но прежде всего он ненавидит старика Элиаса из замка, ведающего фамильным серебром. Как можно носить имя Элиас! Имя лакея Редера - Губерт, так зовут его и господа.
      Губерт не сводит глаз со стола, не нужно ли там чего, а сам, навострив оба уха, прислушивается к разговору. Хотя на его уже довольно морщинистом лице не дрогнет ни один мускул, он восхищается про себя, как барышня ловко заливает барыне. Губерту, при кухарке Армгард и горничной Лотте, в таком маленьком хозяйстве делать почти нечего, и его постоянным занятием стало все выслеживать, все видеть, все знать; и Губерт знает очень многое знает, например, совершенно точно, как барышня провела сегодня вторую половину дня. А барыня не знает.
      - Ты сегодня не забыла про дедушкиных гусей? - слышит Губерт голос фрау фон Праквиц.
      Фрау Эва фон Праквиц - очень эффектная женщина, может быть, чуть-чуть полна, но это замечаешь, только когда видишь ее рядом с долговязым, тощим ротмистром. В ней - вся чувственная прелесть женщины, которая довольна тем, что она женщина, которая счастлива быть женщиной, к тому же любит сельскую жизнь, и эта жизнь словно дарит ее неисчерпаемой свежестью за ее любовь.
      Вайо строит укоризненную гримасу.
      - Да ведь была гроза, мама!
      Губерт понимает: барышня Виолета сегодня строит из себя маленькую девочку. Это она любит, особенно после того, как выкинет какой-нибудь номер совсем для взрослых. Так у ее родителей не появится ошибочных, то есть, собственно, правильных мыслей.
      - Я тебя в самом деле прошу, Виолета, - отвечает фрау фон Праквиц, хорошенько присматривай за дедушкиными гусями. Ты же знаешь, как папа сердится, когда гуси заходят в нашу вику. А гроза началась только в шесть!
      - Будь я гусем, мне бы тоже не хотелось торчать в дедушкином старом сыром парке с прелой травой, - заявила Вайо; она все еще дуется. По-моему, в парке воняет.
      Лакея Губерта, которому известно, как часто и охотно барышня тайком гуляет в парке своего деда, приводит в восхищение предусмотрительная наивность этого ответа.
      - Вайо! "Воняет", да еще за столом! - Взгляд хозяйки, спокойный и улыбающийся, скользит по лакею Редеру - на лице его безупречное выражение, хотя лицо это уже старовато и в морщинах.
      - Что поделаешь, мама, я туда не хожу, по-моему, там во... пахнет падалью.
      - Нет, Вайо! - Фрау Праквиц энергично стучит вилкой по столу. Довольно! Я нахожу, что тебе действительно пора быть повзрослее.
      - Ты находишь, мама? А ты была уже повзрослее, когда была в моем возрасте?
      И хотя Вайо задает свой вопрос с безмятежно ясным и вполне невинным лицом, лакей Редер все же спрашивает себя, не услышала ли эта маленькая шельма каких-нибудь разговоров насчет былых шалостей госпожи мамаши. Ведь болтают же насчет какого-то крестьянского парня, которого тайный советник будто бы вышвырнул из окна дочкиной спальни. Может быть, это даже и правда, во всяком случае Губерт находит, что следующий барынин вопрос имеет прямое отношение к этим слухам.
      - Скажи, пожалуйста, о чем ты сегодня так долго разговаривала с Мейером? - спрашивает она.
      - Ох! - пренебрежительно восклицает Вайо и опять делает гримасу. Противный Мейер-губан! - Она вдруг смеется. - Представь, мама, говорят, все девушки и женщины в деревне за ним бегают, - а ведь он такой безобразный, как... ах, не знаю, ну, как старый Абрам (Абрам - козел, которого, по старинному поверью кавалеристов, держат на конюшне против всех болезней).
      - Принесите сыр, Губерт! - напоминает барыня очень спокойно, но с опасным блеском в глазах.
      Редер шествует прочь из столовой, хотя и не без сожаления. Барышня засыпалась, теперь ей, как бог свят, зададут головомойку. Через край хватила, уж слишком в себе уверена, барыня тоже ведь не круглая дура.
      Губерт охотно послушал бы, что сейчас говорит барыня и что отвечает барышня. Но Губерт не имеет обыкновения подслушивать у дверей, он шествует прямо в кухню. Если ты парень не промах, - найдется много способов разузнать то, что тебя интересует. Подслушивание только роняет образцового лакея в глазах господ.
      В кухне у кухонного стола сидит старик лесничий Книбуш, он ждет.
      - Добрый вечер, господин Редер, - здоровается он очень вежливо. Ибо замкнутого, молчаливого лакея Редера почитают в имении как начальство. Отужинали?
      - Сыр, Армгард! - бросает Редер и начинает устанавливать посуду на поднос. - Добрый вечер, господин Книбуш. С кем же вы хотите говорить? Господин ротмистр вернется только завтра.
      - Я хотел бы повидать барыню, - осторожно поясняет лесничий Книбуш. По зрелом размышлении он решил, что выгоднее довериться старшему поколению, барышня еще слишком молода, какой от нее прок старику.
      - Я доложу о вас, господин Книбуш, - ответствует Редер.
      - Господин Редер! - осторожно попросил Книбуш. - Как бы устроить так, чтобы барышни Вайо при этом не было?..
      Морщинистое лицо Редера стало еще морщинистей. Желая выиграть время, он накидывается на кухарку:
      - Поскорее, Армгард. Сотни раз я вам говорил, чтобы вы поднос с сыром готовили до моего прихода!
      - При этакой жаре? - насмехается кухарка, она ненавидит лакея. - Да все шарики масла слипнутся!
      - Масло доставайте в последнюю минуту со льда. Но вы только сейчас начинаете резать сыр!.. - И, обратившись к лесничему, спрашивает вполголоса: - А почему же барышне не следует быть при этом?
      Лесничий явно смущен.
      - Да... знаете ли... мне казалось... ведь не все, что говоришь, полагается слышать молодым девушкам...
      С неподвижным, как у идола, лицом Редер взирает на смущенного старика.
      - Чего же, по-вашему, не полагается слышать молодым девушкам, господин Книбуш? - спрашивает он, не обнаруживая, однако, и тени любопытства.
      Книбуш багровеет, он старается придумать какой-нибудь ответ.
      - Ну, господин Редер, вы же понимаете, раз девушка так молода, и притом... ну... течка...
      Редер наслаждается его растерянностью.
      - Но теперь совсем не время для течки!.. - замечает он презрительно. Я уже понял. Спасибо. Мундир, мун-дир, вот в чем дело!
      Он смотрит на подавленного, смущенного лесничего своими, лишенными выражения, рыбьими глазами. Затем обращается к кухарке:
      - Ну скоро, Армгард? Если барыня будет сердиться, я скажу, кто тут виноват.
      - Прошу ко мне не обращаться. Я с вами не разговариваю!
      Взяв поднос с сыром, Редер выходит из кухни, строгий, старообразный, немного загадочный.
      - Мы еще поговорим, господин Книбуш. - Он кивает и уходит, оставляя лесничего в полной неизвестности относительно его просьбы об аудиенции.
      - И чего эта обезьяна так задается! - бросает ему вслед кухарка Армгард. - Не связывайтесь вы с ним, господин Книбуш! Он только выспросит вас, а потом все пересплетничает ротмистру.
      - А что, он всегда такой? - осведомляется лесничий.
      - Всегда! - восклицает она возмущенно. - Никогда слова ласкового не скажет ни мне, ни Лотте. А уж как важен - самого господина ротмистра за пояс заткнет. Вы думаете, он ест с нами? - И она негодующе посмотрела на лесничего, который в смущении бормотал что-то нечленораздельное. - Нет, он берет тарелку и уходит к себе... Думается, господин Книбуш, - таинственно шепчет она, - он вообще не такой, как все. У него на уме не женщины. Он...
      - Ну?.. - спрашивает с любопытством лесничий.
      - Нет, с этакой мразью я и дела иметь не хочу, - решительно заявляет Армгард. - Думаете, он хоть сигареты таскает у ротмистра?
      - А что? Небось таскает? - допытывается старик с надеждой. - Все лакеи таскают. Элиас тоже курит сигары старого барина. Я знаю по запаху, ведь меня тайный советник нет-нет да и угостит сигарой.
      - Что? Элиас таскает сигары? Ну, подожди, я ткну этим в нос старому хрычу. Сигары ворует, а меня позорит, зачем плохо вытерла ноги перед дверью замка!
      - Ради бога, Армгард! Ничего не говорите ему! Нет, нет. Я ведь, может, и ошибся! - Старик даже заикается от страха. - Это, наверно, была совсем другая сигара, и потом вы сказали, что Губерт тоже курит сигареты ротмистра...
      - Не говорила я этого! Я сказала как раз наоборот! Что не курит он, не пьет, у дверей не подслушивает, он себя выше всего этого считает, болван паршивый...
      - Покорнейше благодарю! - раздается скрипучий голос, и оба перепуганные собеседника видят перед собой лицо лакея Редера. ("Противная жабья морда!" - мысленно восклицает Армгард в ярости.)
      - Значит, я, по-вашему, болван паршивый? Хорошо, когда знаешь, как к тебе относятся люди. А теперь ступайте к барыне, Армгард, она хочет с вами поговорить. Не беспокойтесь, я не наябедничал относительно вашего подноса с сыром, я вас для этого слишком презираю! Но можете сообщить ей, что вы считаете меня паршивым болваном... Идемте, господин Книбуш.
      Послушно, но угнетенный всеми сложностями повседневной жизни, плетется за ним лесничий, смущенно косясь на кухарку Армгард, которая, вся побагровев, едва сдерживает слезы.
      Каморка лакея Редера в подвальном этаже виллы - это узенький закуток между прачечной и чуланом для угля. Еще одна причина, почему лакей Редер возмущается лакеем Элиасом, ибо Элиас живет в верхнем этаже замка, у него настоящая большая комната с двумя окнами, уютно обставленная старой мебелью. В каморке же лакея Редера стоит только узкая железная койка, железный рукомойник, старый железный садовый стул и старый расшатанный шкаф из сосновых досок. Ничто не говорит о том, что здесь живет человек; ни одежды, ни каких-нибудь предметов домашнего обихода; полотенца с мылом - и того не видно возле умывальника: Губерт Редер моется в ванной.
      - Так, - говорит лакей Редер, не закрывая, а лишь притворяя дверь. Так... можете посидеть на этом стуле, пока она придет. Тогда вы встанете и уступите ей место.
      - Кто придет? - спрашивает Книбуш оторопев.
      - Вы бы поменьше судачили, господин Книбуш, - замечает лакей строго и неодобрительно. - Мужчине не следует судачить, особенно с бабами.
      - Я же ничего особенного не говорил, - оправдывается лесничий.
      - Ей, конечно, нужно сперва умыться, ведь она ревела, - заявляет этот морщинистый идол. - А потом побывает у барыни и придет...
      - Да кто придет-то? Кто побывает у барыни? - недоумевает лесничий уже в полном смятении.
      - Мундир есть мундир, - поучает его лакей. - Моя ливрея, разумеется, не в счет и ваша зеленая тоже, оттого что вы всего-навсего лесничий частного лица. Будь вы государственным лесничим, опять-таки другое дело.
      Книбуш растерянно соглашается.
      - Да, да. Конечно... - Он все еще надеется что-нибудь понять из загадочных сентенций Редера.
      - Штатский не должен вмешиваться в дела мундиров, - строго поучает лакей. Он долго раздумывает, собрав на лбу глубокие морщины.
      Затем слегка приоткрывает дверь.
      Он прислушивается. Кивает, подходит к лесничему и говорит вполголоса, с глубокой укоризной:
      - Вы штатский, господин лесничий, а хотели вмешаться в дела мундиров.
      - Да нет же! - в ужасе восклицает лесничий.
      - Вы не подумали о том, господин Книбуш, - продолжает лакей, возвращаясь к своему месту у притворенной двери, - что господин тайный советник любит больше всего?
      - Нет. Как так? - недоумевает лесничий. - Я вообще не понимаю, куда вы клоните, господин Редер.
      - Уж будто не понимаете?
      - Нет. Свой лес, вероятно?
      Лакей кивает.
      - Да, при жизни он лес отдавать не хочет. А кому он завещает его после смерти?
      Редер с ожиданием смотрит на лесничего.
      - Есть старая барыня, есть сын в Бирнбауме, - задумчиво перечисляет лесничий. - А здесь имеется господин ротмистр...
      Он задумался.
      - Ну, так кому же он все-таки завещает лес? - снисходительно вопрошает лакей: так задают отстающему школьнику уж совсем легкий вопрос. - Или его лес можно поделить на две части? На три?
      - Поделить его лес? - Лицо Книбуша выражает глубокое презрение. - Нет, уж это вы оставьте, господин Редер! Да он из гроба встанет и межевые столбы повалит, если после его смерти лес поделят. Только, наверное, он уже все написал, как быть с лесом.
      - Так кому же он его, по-вашему, оставит, господин Книбуш? - упорно выпытывает лакей. - Может быть, старой барыне?
      - Ну уж нет! Она же всегда уверяет, что боится гулять в лесу из-за змей. Нет, господин Редер, об ней и говорить не приходится.
      - Или тому, в Бирнбауме?
      - Тоже не думаю... Он вечно ругает сына, что тот больно шикует и требует денег, а теперь еще купил себе гоночный автомобиль... От долгов удрать хочет... Это старик намедни так бранился...
      - Значит, насчет гоночного автомобиля старому барину тоже известно, размышляет вслух лакей. - А ведь наверняка это вы ему рассказали, господин Книбуш!
      Лесничий вспыхнул, он намерен протестовать, однако Губерт решительно игнорирует его.
      - Значит, лес унаследует барыня, там наверху, - заявляет он и указывает большим пальцем в потолок.
      - При том, что старик терпеть не может господина ротмистра? насупившись, возражает лесничий. - И с гусями дело тоже плохо кончится.
      - Так кто же тогда получит лес? - настаивает лакей.
      - Ну, я не знаю... - растерянно бормочет лесничий. - Есть у него еще племянники от сестры в Померании...
      - А разве нет у него внучки? - продолжает лакей.
      - Кого? - Лесничий разинул рот. - Вы так думаете? Но ведь барышне Виолете всего пятнадцать... - Неподвижный взгляд лакея не меняется, и лесничий соображает вслух: - Правда, она единственная, кого он берет с собой на охоту, это-то верно... И когда дрова вымеряет, он тоже ее с собой берет... и мерную рейку дает ей и шестик. О господи, этого еще никто не знает, господин Редер. Барышня, может, и сама не знает...
      - А вы еще хотели вмешаться в дела мундиров, господин Книбуш! - с презрением констатирует лакей Редер.
      Однако не успел лесничий возразить, как в коридоре раздалось постукивание каблучков и вошла Вайо.
      - Слава богу, избавилась! Ну никак, никак не могла вырваться! Армгард ревела и нажаловалась маме, что вы ей всегда ужасно грубите, Губерт! Вы действительно такой грубиян?
      - Нет, - строго отвечает Губерт. - Я только требую с нее, я вообще не говорю грубостей женщинам.
      - Господи, Губерт, какой вы опять серьезный! Точно карп из пруда. Уксус вы, что ли, пьете? Я ведь тоже женщина.
      - Нет, - заявляет Губерт. - Во-первых, вы дама, затем вы господская дочка, поэтому ни о какой грубости в отношении вас речи не может быть, барышня.
      - Благодарю вас, Губерт. Вы действительно несравненны. По-моему, вы когда-нибудь лопнете от самомнения и гордости. - Очень довольная, она посматривает на него своими искрящимися, слегка навыкате, глазами.
      Вдруг лицо ее становится серьезным, и она спрашивает таинственным шепотом:
      - Это правда, Губерт... то, что Армгард сказала маме, будто вы выродок?
      Слуга Губерт безжизненными рыбьими глазами смотрит на любопытную девочку. Ни тени краски не появляется на его серых морщинистых щеках.
      - Армгард это не при вас говорила, - с непоколебимым спокойствием констатирует он. - Вы опять подслушивали.
      Но и Виолета ничуть не смущена. С удивлением отмечает лесничий ту интимность, которая царит между этой странной парой. "А Редер-то куда хитрее, чем я думал. Нужно мне его еще больше остерегаться", - решает лесничий.