12

Второй год правления короля Эварда

В тот год во время Сейля мы с Кейроном поженились. Мне уже исполнилось двадцать три. Сама церемония состоялась в огромной гостиной Виндама, среди шелковых гобеленов, меди и хрусталя, в аромате вечнозеленых растений и свете пяти сотен свечей. Присутствовали только четверо наших самых близких друзей. На мне было темно-зеленое бархатное платье, в руках розы, выращенные для меня Кейроном. Мартин вложил мою руку в руку Кейрона, и было сложно сказать, кто из присутствующих больше светился от счастья. Юлия клятвенно заверяла, что это был Тенни. Мне же казалось, что даже у самого Арота в Долгую Ночь в Начале Времен не было лучших друзей и большей радости.

Я сообщила Томасу о своем замужестве. В ответ получила письмо от его управляющего. Мое приданое составляли городской дом и «содержание, достойное происхождения леди Серианы. Герцог Комигорский не имеет желания вести какие-либо переговоры. Поскольку его мнения по вопросу замужества не спросили, он вправе рассчитывать на то, что вопроса о размере приданого тоже не возникнет».

Я знала, что Эвард прибрал к рукам значительную часть того, что оставил мне отец, но спорить не стала. У нас с Кейроном было больше чем достаточно. Томас никогда не был скуп, и у Кейрона был небольшой доход от капитала, анонимно помещенного на его имя отцом, когда Кейрон отправился в университет.

Свадьба состоялась в Монтевиале, Кейрон был представлен моим знакомым как новый Хранитель Древностей Лейрана. Мой бывший поклонник, виконт Мантенья, сообщил мне об этой должности, она оставалась вакантной уже несколько месяцев после смерти прежнего хранителя, и я надоедала Кейрону, пока он не подал прошение. Мой новоиспеченный супруг вернулся в Монтевиаль со смутным намерением пустить весь свой капитал на приобретение дома в каком-нибудь всеми забытом уголке, где жили бы только мы вдвоем, но было бы глупо покидать столицу, когда у меня оставался родовой дом, гораздо лучший, чем тот, который сумел бы приобрести Кейрон. Женитьба Эварда и стремительная карьера Томаса развеяли опасения, подталкивавшие нас с Кейроном к добровольному изгнанию, и даже Мартин согласился, что высокое общественное положение и служба избавят Кейрона от вопросов по поводу его происхождения. Пусть нам придется соблюдать предельную осторожность, мы полагали, что буря уже позади. В самом деле, служба при дворе была для него спасением.

Собрание древностей состояло из баснословных раритетов и откровенного хлама, в беспорядке сваленного в подвалы королевской сокровищницы после очередного победоносного похода лейран. Никто толком не знал, что со всем этим делать. Смутное подозрение, что подобное состояние коллекций может вызвать насмешку у иноземцев, кажется разбирающихся в искусствах, заставило управляющих искать замену скончавшемуся хранителю. Политическая подоплека не беспокоила Кейрона, он согласился на эту должность, поскольку она предоставляла огромные возможности тому, кто интересовался историей и культурой. Размещать все эти сокровища в соответствии с их ценностью и значимостью, получить полный доступ для их изучения и возможность описывать их, обладать правом приобщать к коллекциям новые Ценные экспонаты — он понимал, что дж'эттаннскому ученому не найти более подходящей должности. Как много можно узнать.

Мы вращались в обществе, как этого требовали мое положение и должность Кейрона, хотя выезжали реже, чем это делала я в год своего заточения. После замужества я стала скучной, так поговаривали. Знакомые шептались, что Кейрон мне неровня, но по возрасту мне уже пора замуж. В самом деле, многих мужчин смущал мой конфликт с королем Эвардом, так что мне действительно не следовало проявлять чрезмерную разборчивость. Мне на все эти мысли было плевать.

Меня по-прежнему мучили тысячи вопросов по поводу магии и дж'эттаннов, но Кейрон не привык делиться своими тайнами, я же не собиралась заставлять его менять привычки. Когда он будет готов, он расскажет мне все, что я хочу знать. Я никогда еще не была так невероятно счастлива, так спокойна, как в первые недели замужества.

Кейрон увлекся работой, я с новыми силами взялась за свои занятия, с твердым намерением участвовать в столь интересующих его исследованиях. Но в разгар зимы я заметила в нем перемену. Все началось с нарастающего беспокойства, от которого не спасали ни прогулки, ни верховая езда, ни любые другие развлечения. Он усаживался по вечерам рядом со мной, чтобы писать письма или читать, но, вместо того чтобы вовлечь меня в разговор каким-нибудь вычитанным в книге фактом, он почти сразу отбрасывал книгу или перо и принимался пристально глядеть в огонь. Ни поддразнивание, ни расспросы, никакие забавы и развлечения не привлекали его внимания, и хотя его страсть ко мне не ослабевала, скорее наоборот, он все меньше и меньше выражал ее словами. Даже после самого акта любви он не заговаривал и не засыпал, а просил его извинить и уходил на одинокую прогулку.

Я не приставала к нему. Подобное поведение я наблюдала и раньше, в Виндаме, он никогда ничего не объяснял, а я поклялась себе не вмешиваться в его внутреннюю жизнь. Но в тот вечер, когда он не дал нам обсудить празднование грядущего тридцатилетия Танаджера, мечась по библиотеке, словно хищник в клетке, и бормоча, что он не в силах сосредоточиться, я решила больше не дожидаться его объяснений.

— Кейрон, в чем дело? Ты скоро протопчешь дорожку в паркете.

Он поднял глаза, в них застыл ужас оленя, глядящего на натянутый охотничий лук. Все страхи, какие только способна вообразить молодая жена, промелькнули у меня в голове: он меня не любит… он понял, что ошибся… я чем-то его огорчила.

— Скажи мне, — попросила я. — Что это значит?

— О боги, Сейри! Я думал, что смогу от этого избавиться. Нужно быть идиотом, ведь ты столько даешь мне.

Он промчался по библиотеке, схватил книгу, пролистал. Не прочтя ни сточки, отбросил ее. Нагнулся, подкинул в камин полено, тут же обругал себя, когда оно вылетело обратно, рассыпав по ковру искры и золу. Он потянулся за каминной метелкой, чтобы убрать сор, но я отняла метелку, толкнула его на пол и сама уселась на ковер напротив него.

— Я твоя жена. Скажи мне.

Он тяжело вздохнул, на лице его отразилось такое страдание, что я с трудом сохраняла спокойствие.

— Не прошло и двух месяцев, как я поклялся никогда не покидать тебя, и вот, в самом начале… Клянусь, Сейри, мои чувства не переменились, как и мои намерения, но, боюсь, мне придется нарушить клятву. — Он взял мои руки в свои, и слова хлынули потоком. — Ты помнишь, как тогда, в Виндаме, я иногда исчезал на несколько недель?

— Твои научные исследования. Наблюдения, записи.

— Да, но это не совсем так. Конечно, тогда ты не знала меня. Если бы я сказал, что еду, потому что у меня кипит кровь, ты бы сочла меня безумцем.

— Скорее всего.

Он попробовал улыбнуться. Я даже не стала пытаться. Его ладони почти обжигали меня.

— Об этом можно сказать без особого… без всякого преувеличения. Дар, которым я обладаю, запрещен всеми законами и традициями мира, было бы проще отказаться от глаз или сердца, перестать говорить или дышать, чем отринуть его. Из Виндама я уезжал в самые различные места. В такие времена, как теперь, несложно найти людей, готовых принять то, что у меня есть. Хотя во всем мире едва найдется десяток человек, готовых сознательно принять помощь от чародея. Многие доведены до такого отчаяния, что не задают вопросов.

Он сжимал мои пальцы, затем сплел их со своими.

— Все, что я пытаюсь передать всеми этими запутанными фразами, — я не могу остановиться. После возвращения прошлой осенью я думал, что смогу. После года скитаний, когда я почти ничего не делал, а только лечил, я был опустошен. Я подумал, что, наверное, сделал уже достаточно и теперь смогу выбирать сам. Я поклялся не делать ничего, что может угрожать твоей безопасности, даже если это и будет означать отказ от моих способностей. Но это невозможно. Ни тело, ни разум не позволят мне забыть, кто я. Если я пришел в этот мир не для того, чтобы исцелять, тогда моя жизнь не имеет смысла. Если я не отвечу на этот призыв, однажды утром ты найдешь в своей постели безумца. Я должен идти, Сейри, чтобы снова успокоиться.

— Ты вернешься?

Он прижал наши переплетенные пальцы к своему пылающему лбу и выдохнул:

— Клянусь, я вернусь, как только успокою живущего во мне демона.

Я всегда думала, что моя жизнь будет отличаться от жизни других лейранских женщин. Как часто отец повторял матери: «Я служу королю. Я не могу покоиться в твоих объятиях, когда нужно сражаться и побеждать». И она, как и другие жены воинов, всю жизнь ждала мужа домой с войны. И еще в детстве я мечтала сражаться сама, вести за собой караваны купцов, исследовать дикие земли на границах — вести жизнь более осмысленную, чем вечное ожидание.

И пока Кейрон рассказывал мне о странной лихорадке, сжигающей его тем сильнее, чем дольше он отказывается использовать свою силу, в моей голове рождался план: совместное путешествие, приключения, не кровавые битвы с мечами, отсеченными конечностями и сожженными городами, а тайное благо и волшебные исчезновения. Я помогала бы ему утешать пациентов, рассеивать подозрения, стоять на страже, пока он занят лечением. Когда он умолк, глядя несколько удивленно, я выплеснула на него свои идеи.

— Ну, тебе хотя бы не придется ехать одному… Но Кейрон рассеял мои фантазии раньше, чем они успели окрепнуть.

— Места, в которых я бываю, не для тебя: поля сражений, приграничные деревеньки, бедняцкие кварталы городов, и повсюду болезни и опасность. И я всегда все делаю втайне, украдкой, маскируясь и переодеваясь, в любой момент я готов бежать. Двоим это сделать невозможно. Мне вовсе не нравится так рисковать, и я не могу да и не стану подвергать опасности тебя. Я не возьму тебя с собой.

Я проспорила с ним остаток вечера и весь следующий день, пока он укладывал необходимые для путешествия вещи: какую-то простую грубую одежду, поношенный коричневый плащ с глубокими внутренними карманами, запас еды, флягу с вином. И несмотря на блистательные Доводы, на красноречивые обвинения в недоверии ко мне и пренебрежении моими способностями и даже угрозу не подпустить его к постели, когда он вернется, он даже не сообщил мне, куда направляется.

— Я говорю тебе снова, — сказал он, — ты самый способный, самый умный, самый достойный человек из всех, кого я знаю, не важно, мужчина это или женщина. Я безоговорочно доверяю тебе. Но это ради твоей безопасности. Если что-нибудь случится, а я обещаю, что ничего не случится, ты и понятия не должна иметь, где я нахожусь. Ты сможешь сказать, что я обычный высокомерный мужлан, не посвящающий женщину в свои дела. Ты ничего не будешь знать и сможешь обвинять в этом меня. Обещай… — При всей своей деликатности Кейрон умел настоять на своем.

Только когда он вывел из конюшни коня и поцеловал меня на прощание, я угомонилась.

— Что ж, значит, так должно быть, — произнесла я. Но только до поры до времени, добавила я про себя. Я тоже умела настоять на своем.

Назад он вернулся всего через пять дней. И через месяц снова уехал. Иногда он исчезал на неделю, изредка — на две. Он возвращался усталым, иногда расстроенным и всегда умиротворенным. Но через несколько недель беспокойство снова нарастало. Я научилась узнавать его приближение даже раньше самого Кейрона.

Сначала, вернувшись домой, он не рассказывал о своих поездках. Я вполне сознательно избегала расспросов, ведя себя так, словно он никуда и не уезжал. Но после месячного отсутствия, едва не сойдя с ума от волнения, я уже не смогла притворяться, и он заговорил. В ночь возвращения, после исступленного соития, он обнял меня в темноте спальни и начал рассказывать о нищей далекой деревне на керотеанской границе, охваченной эпидемией, унесшей жизни трех четвертей взрослых жителей и всех детей. Он говорил, пока не заснул. Больше он к этому не возвращался.

Но время шло, и он понемногу раскрывал мне свои тайны. Он говорил о гибнущих от лихорадки городах, о керотеанских селениях, уничтоженных разбойниками, об улицах, на которых дети вырастали уродами, потому что всю еду забирали для солдат или потому, что им приходилось работать в шахтах и копях. Он оставался в подобных местах, пока не начинали возникать вопросы или пока он не делал все, на что был способен.

А многие из нас живут, не совершая в жизни ничего полезного. Я только поражалась глупости мира, называющего дар, которым Кейрон так щедро делился, злом.

Как-то весной, поздно ночью, когда Кейрон отправился в одно из своих путешествий, меня разбудили негромкие шаги, кто-то прошел через спальню. Слабый свет за пологом кровати переместился от двери к дальней стене, где между окнами был устроен умывальник. Я замерла под простынями, ругая себя за нелепое убеждение, что, если уж я делю постель с магом, мне уже не нужны традиционные комигорские меч или кинжал, висящие над кроватью. Послышались странные звуки: упавший на пол узел, быстро заглушённое звяканье металла, звон стекла. Время шло. Страх перерос в недоумение. Меня никто не убивал. Воры бы уже забрали все ценности и сбежали. Полилась вода… зашуршало полотенце… кто-то приглушенно выругался… Кейрон…

Я откинула полог и увидела его — голый по пояс, он стоял, склонясь над умывальником, и держался за бок.

— Сейри! Боги, прости… — Он пытался спрятать от меня разодранное окровавленное полотенце. — Я не хотел тебя будить.

— Неужели ты надеялся незаметно улизнуть, испортив все мои полотенца? — Я отвела в сторону его руки и увидела длинный кровоточащий порез на боку. Болезненный и страшный, но не очень глубокий.

— Я хотел немного промыть, прежде чем показывать тебе. Не волнуйся.

Я махнула рукой, чтобы он сел на стул, зажгла лампу, принесла полотенца, целебную мазь и чистые бинты, затем принялась промывать рану.

— Не волнуйся? Лучше посоветуй мне не дышать. По лейранским законам… Звезды ночи, Кейрон! Тебя схватили! — Я поднесла к свету его руку и похолодела, увидев на запястье пережженную веревку.

— Это были грабители, а не власти. Они увидели у меня хороший плащ и приличную лошадь и решили, что смогут поживиться. Было очевидно, что я не смогу особенно сопротивляться, — рассказывал он, морщась, пока я бинтовала его. — А поскольку лечить самого себя я не умею, у них не было причин заподозрить меня.

— И как же ты сбежал?

— Они уснули, и я избавился от пут, оставив им убедительные доказательства, что у меня был незамеченный ими нож, которым я и перерезал веревки. — Он коснулся моих волос. — Подобное в любой момент может произойти с каждым путешественником. Только мне проще освободиться.

Я отстранилась от его руки и вылила окровавленную воду.

— Ты живешь в Лейране, а не в Валлеоре. Отныне ты должен брать с собой меч. Ни один лейранский дворянин не выходит на улицу без оружия и тем более не отправляется в путь. С тем же успехом ты мог поехать нагишом.

— Я не могу.

Я непонимающе посмотрела на него.

— Не можешь… — Мой отец, мать, брат, все, кого я знала, и мужчины и женщины, и я сама умели управляться с мечом. Я тренировалась на мечах с десяти лет, готовясь с оружием в руках защищать себя и тех, кого люблю. Узорчатые ножны у меня на поясе никогда не пустовали. — Ну что ж, — я не знала, что сказать, — тебе и не нужно использовать его, просто делай вид, что умеешь.

— Я умею. Я, как и ты, тренировался с детства. Но перестал носить меч, поняв, что никогда не смогу применить его. Я Целитель, Сейри. Как же я могу?

Можно было бы поспорить, но я уже знала, что никакие доводы не смогут поколебать убеждений Кейрона. «Нет упрямее скотины, чем человек с убеждениями», — сказал однажды Мартин. Кейрон заключил меня в объятия, и больше мы не говорили об этом, но с тех пор я никогда не спала спокойно, если он уезжал.

Шли месяцы, Кейрон все больше рассказывал мне о магии и жизни дж'эттаннов в Авонаре. Он не мог вспомнить ни дня, когда не делал того, что я называла магией: зажечь свечу усилием мысли, заставить цвести мертвый розовый куст, подозвать птицу. И все время знал, что его могут за это сжечь. С тем же успехом я могла бы расти, уверенная, что однажды меня казнят за то, что мое сердце бьется.

Когда Кейрон был юн, в Авонаре жило несколько сотен дж'эттаннов. Несколько поколений их учились вести двойную жизнь, скрывать свои таланты, применяя их только в безопасных местах или в настолько малой мере, что никто не мог догадаться. Они были безжалостны со своими детьми, рассказывал Кейрон, потому что только так могли их спасти. Если где-нибудь хватали мага, несколько дж'эттаннов, непременно с двумя детьми, приезжали в Монтевиаль или Императорский Театр в Ванесте и наблюдали, как сжигают их друга или родственника, чтобы никогда не забывать.

Но еще детей учили жить и любить доставшуюся им в наследство жизнь. Они никогда не отрекались от своей сущности, не избегали трудностей. Не возникало даже мысли отказаться от Двух Догматов и вернуться к практике недальновидных предков. Многие дж'эттанны использовали таланты в обыденной жизни. Граждане Авонара даже не догадывались, что их город славится своими Удивительными садами, фонтанами и самыми талантливыми ремесленниками во всем Валлеоре в основном благодаря живущим там магам.

— Конечно, мы были счастливы, — говорил Кейрон однажды вечером, пока мы работали в крошечном садике, разбитом за домом. — Совершенно счастливы. Всегда существовали «тетушки и дядюшки», готовые позаботиться о тебе и выслушать твои жалобы. И мы не были изолированы от других детей в городе. Да мы и не могли, иначе нас бы быстро заметили. Нас просто учили, как следует себя вести.

И все могли делать то же, что и ты? Лечить, приручать птиц, создавать свет.

— Самое основное, свет и птицы, — да. Но настоящий талант не проявлял себя лет до шестнадцати. Это всегда несколько пугало. Ты мог заснуть обычным мальчишкой или девчонкой, уже не совсем ребенком, но и не вполне взрослым, а на следующее утро проснуться Садовником, Строителем, Кузнецом или Целителем. Некоторые умели расплавлять серебро без огня, чтобы придать ему поразительные, подсказанные воображением формы. Еще были Ораторы, немного, потому что умение говорить правду было редким, Рассказчики и Певцы. Моя мать была Певицей. Когда она пела, слова оживали и картинки появлялись прямо перед тобой, не просто в твоем воображении, а светились прямо в воздухе, живые и пестрые. Если она пела колыбельную, то ее песни продолжали сниться.

Я поместила похожее на палку деревце в выкопанную Кейроном ямку, мечтая обладать даром, способным заставить саженец расти быстрее, превратить эту часть сада в тенистый уголок раньше, чем я поседею. Бывали дни, когда моя собственная жизнь тоже казалась мне бессмысленной.

— А ты сам? — спросила я, утаптывая землю вокруг деревца. — Когда ты узнал, что рожден Целителем?

— Мне было семнадцать. Лето я провел во все нарастающем страхе, что у меня не проявится никакого таланта сверх обычных, Путь никогда не откроется мне. Изредка такое случалось. Никто не знал почему. Как-то раз мы с Кристофом, моим братом, отправились лазать по горам.