Приключения Перигрина Пикля

      Благодаря такому приятному времяпрепровождению дни летели быстро, пока мое блаженство не было нарушено припадком ревности. Я познакомилась с молодой замужней леди, которая, не отличаясь красотой, была приятной, веселой собеседницей, склонной к кокетству. Вследствие каких-то неудач своего мужа она нуждалась в средствах и, как только увидела моего любовника и побеседовала с ним, тотчас же замыслила его завоевать. Я простила бы ей этот план, каких бы ни стоило это мне мучений, если бы верила в ее искреннюю любовь. Но я знала, что ее сердце не способно к страсти, и воспылала негодованием. Преследуя свою цель, она не пренебрегала ничем, что могло привлечь его внимание. Она старалась сесть за стол рядом с ним, нежно на него поглядывала, разговаривала с ним одним, подталкивала его ногой и, кажется, даже пожимала его руку. Кровь моя кипела, хотя гордость побуждала меня некоторое время скрывать тревогу; наконец, ее поведение стало столь вызывающим и дерзким, что я больше не могла подавлять негодование и в один прекрасный день заявила своему любовнику о желании немедленно порвать с ним. Он был крайне встревожен этой неожиданной декларацией; узнав о причине, он стал меня уверять, что больше не обменяется с ней ни единым словом. Удовлетворенная этим знаком его искренности и внимания, я освободила его от обещания, которого он не мог сдержать, пока мы поддерживали с ней знакомство. Мы продолжали встречаться с ней, хотя она все еще упорствовала в своих попытках соперничать со мной; чтобы чаще иметь возможность быть с нами, она сблизилась с его приятелем, который, по-видимому, в нее влюбился, а она готова была поощрять ухаживания обоих.
      Помню, однажды вечером мы отправились в моей карете в оперу. По дороге эта влюбленная особа столь усердно действовала ногами, что я возмутилась ее поведением и, когда мы приехали, отказалась выйти и, высадив их, заявила о своем желании немедленно вернуться домой. Она была столь довольна этим заявлением, что не могла скрыть свою радость, предвкушая остаться с ним наедине, каковой возможности я никогда еще ей не предоставляла. Эта нескрываемая радость распалила мой гнев и тревогу. Я вернулась домой, но, мучимая мыслями о том, что оставила их вдвоем, привела себя в порядок перед зеркалом, хотя была слишком взволнована, чтобы обращать внимание на свою внешность, и без дальнейшего промедления поехала обратно в оперу.
      Осведомившись, в какой ложе они сидят, я заняла ложу напротив и, проследив за ними, но оставаясь незамеченной, с удовлетворением установила, что он сидит далеко от нее, в другом конце ложи, и смотрит в сторону. Успокоившись, я присоединилась к ним без колебаний; мой юный возлюбленный, обрадовавшись при виде меня, сказал, что собирался покинуть представление и ехать за мной, если бы я в этот момент не явилась.
      По дороге домой моя соперница снова принялась за свои уловки и широкими фижмами заслонила от меня моего любовника; тогда ревность вспыхнула во мне с такой силой, что я дернула за шнурок, приказывая кучеру остановить лошадей, и намеревалась выйти из кареты и идти домой пешком, что дало бы жителям Парижа возможность полюбоваться небывалым зрелищем. Но в тот же момент я поняла безумие такого поступка и сдержалась, призвав на помощь гордость. Тем не менее я решила, что больше не потерплю подобных сцен, и в ту же ночь потребовала от моего любовника разрыва отношений с этой мучительницей. Он очень охотно пошел навстречу моему желанию и был даже рад поводу порвать знакомство с особой, которая заставляла меня столь ему досаждать.
      Таким образом, я избавилась от преследования одного из тех созданий, которые, несмотря на свое ничтожество, являются язвой общества и разрушают согласие между влюбленными благодаря своим распутным наклонностям и полному отсутствию чувствительности и скромности; не ведая, что значит истинное чувство, они не могут сочувствовать другим и приносят зло только в силу своей похотливости.
      Мой любовник, ввиду необходимости ехать в Англию, поселил меня в Париже в приличном доме, намереваясь вернуться, когда дела его будут улажены. Но когда приблизился день отъезда, он стал волноваться при мысли о разлуке и для собственного успокоения пожелал, чтобы я сопровождала его до Кале, где мы пробыли дня три-четыре, в течение которых страх перед расставанием все усиливался. Тогда мы решили, что при первой же возможности я приеду в Англию, где буду жить incognito, чтобы избегнуть преследования мужа. Но и после такого решения мы простились, испытывая душевные муки влюбленных, отчаивающихся вновь встретиться. Возвращение пакетбота несказанно порадовало меня вестью о его благополучном прибытии в Англию, и я имела удовольствие с каждой почтой получать его письма.
      Находясь в разлуке с моим возлюбленным, я была всецело поглощена мыслью о том, чтобы добраться до него, не привлекая к себе внимания. Опасаясь быть узнанной, я боялась ехать на пакетботе и, обсудив другие возможности, остановилась на решении воспользоваться какой-нибудь голландской рыбачьей лодкой, хотя такой переезд, как я знала, мог быть весьма опасным; но ради столь важного дела я не обращала внимания на риск и неудобства. Прежде чем я приступила к осуществлению своего плана, мне посчастливилось узнать о маленьком английском судне, прибывшем в Кале с военнопленными; на этом судне я решила отправиться вместе со своей компаньонкой и еще одной женщиной, которая затем жила у меня некоторое время. Когда мы явились на борт, обнаружилось, что это судно - легкий угольщик и вся его команда состоит из трех человек. Тем не менее, хотя море было столь неспокойно, а погода столь неблагоприятна, что ни одно судно не рисковало выйти в море, мы отплыли и в промежутке между двумя штормами через три часа благополучно достигли Дувра.
      Отсюда моя компаньонка отправилась в почтовой карете к своим друзьям, а я вместе с другой женщиной наняла открытый почтовый экипаж, хотя был сильный снегопад, и без приключений добралась до Лондона, где встретилась со своим возлюбленным, который в невыразимой радости заключил меня в объятия. И в самом деле, я заслужила его любовь теми лишениями, опасностями и неудобствами, которым подвергалась, чтобы быть вместе с ним. Ибо я никогда не отказывалась от своих намерений, если могла этим доказать искренность своих заверений.
      Приводя в исполнение наш план, я назвалась вымышленным именем и не появлялась публично, удовлетворяясь присутствием любимого человека и беседой с ним; когда же он уехал в поместье, я довольствовалась перепиской, поддерживаемой им с большой исправностью, и получала от него чувствительные, искренние и нежные письма.
      По возвращении в конце сезона в Лондон он посвящал большую часть времени тому, чтобы развлекать меня; он с неохотой меня покидал, если его отрывали неотложные дела или долг вежливости по отношению к знакомым, и очень редко появлялся в местах публичных увеселений, ибо я не могла веселиться вместе с ним; столь велико было его внимание ко мне, что однажды вечером, вынужденный встретиться с друзьями в театре, он явился туда точно в назначенное время, и так как они не пришли пунктуально минута в минуту, вернулся ко мне в таком восторге, как будто это бегство избавило его от серьезной опасности. Его постоянство не уступало силе его любви. Однажды мы отправились вдвоем на бал в Хаймаркет, где присутствовало множество красивых женщин, очарованию которых способствовало своеобразие их нарядов, но его ничто не могло поколебать, и верность его осталась неизменной, несмотря на все соблазны.
      Летом он поместил меня в доме по соседству со своим; но дом был неудобен, а в этой местности не оказалось другого подходящего, и потому он перевез меня к себе; это вызвало всеобщее возмущение, хотя я совершенно отказалась от общества и вела столь уединенную жизнь, что только глубокое чувство поддерживало мою бодрость. Он уделял мне все время, свободное от неизбежных визитов, охоты и других деревенских развлечений, в которых я не могла участвовать. Впрочем, я училась раньше стрелять и охотиться, но забросила оба эти занятия, и потому теперь мне оставалось только читать или гулять. Но что значили для меня эти лишения, для меня, которая почитала наиболее достойным жить ради любви! Если бы мне посчастливилось найти спутника жизни, способного искренно любить и зажечь во мне ответное чувство, я была бы вполне довольна судьбой. Корыстолюбие и тщеславие мне не свойственны; любовь, которая есть наслаждение, или наслаждение, которое есть любовь, - в этом для меня все. Такое сердце не может быть лишено других хороших качеств; ему должно быть знакомо чувство сострадания и милосердия; если кому-нибудь оно и враг, то только себе. Во имя справедливости к самой себе я осмеливаюсь это утверждать, поскольку открыто признавалась во всех своих ошибках и заблуждениях.
      В конце лета меня слегка встревожили слухи о том, что мой любовник собирается заключить брачный договор, но я не придавала им значения, пока не поехала по делу в Лондон, где слухи подтвердились. Хотя я сочла это пустой болтовней, но все же написала ему о такой молве, а в ответном письме, находящемся и сейчас у меня, он клялся, что эти слухи вздорны. Удовлетворенная его заявлением, я вернулась в поместье и, хотя сплетни все еще звучали у меня в ушах, верила, что они безосновательны, пока одно весьма незначительное обстоятельство не пробудило моих подозрений.
      Однажды, когда он вернулся с охоты, я увидела на нем дрезденские кружевные гофрированные брыжи, которые, казалось, не стоило бы надевать для такого деревенского развлечения, Я встревожилась. Когда я проявила интерес к этой принадлежности его туалета, он изменился в лице; и хотя он пытался отвести мое подозрение, ссылаясь на промах лакея, я не удовлетворилась объяснением и стала добиваться истины с великой настойчивостью; в конце концов он не мог отрицать, что был в гостях. Постепенно я исторгла у него признание в том, что он зашел дальше, чем было допустимо, и не сообщил мне о своем плане; он пытался оправдать свое поведение и успокоить меня, уверяя, что план осуществится нескоро, а быть может, и вообще дело ничем не кончится; но он был крайне смущен и вряд ли понимал, что говорит.
      Я покинула бы его дом немедленно, если бы раньше не обещала ему не принимать опрометчивых решений и если бы он не лишил меня возможности уехать от него. Я не стала его упрекать, но лишь попеняла на то, что он заставил меня вернуться в неведении в поместье после того, как я оттуда уехала. Он клялся, что не допускает мысли расстаться со мной. Такие слова были тогда загадкой для меня, но впоследствии я поняла причину его поведения и от души простила ему его несправедливость. Я искренно думаю, что если кто-нибудь и заслуживал счастья, то именно он был достоин этой привилегии, и да позволено мне судить о том, что он обладал сердцем, которому были знакомы самые деликатные чувства.
      Когда волнение и скорбь от нанесенного удара слегка утихли, я стала размышлять и порешила покинуть дом в его отсутствие. В этом решении меня поддержал наш друг шотландец, приехавший примерно в это время из Лондона навестить своего бывшего товарища по путешествию. Такой внезапный отъезд, полагали мы, потрясет менее, чем прощание с любовником, чье сердце было столь деликатно, что, когда я ему поведала о своем намерении уехать в его отсутствие, он возвращался с охоты или после какой-нибудь увеселительной прогулки трепеща при мысли о моем бегстве.
      Через некоторое время, когда благодаря моему предупреждению он свыкся с этими опасениями, я, наконец, уехала, хотя сердце мое надрывалось, ибо я любила его и была любима. Его любовь не вызывала сомнений, невзирая на тот шаг, какой он предпринял по настоянию всех своих родственников, явившихся помехой его любви, тогда как в остальном они всегда принимали в соображение его интересы.
      Пока я ждала в ближайшем городе свежих лошадей, меня посетил джентльмен, бывший раньше приятелем моего любовника; между ними произошла ссора, и теперь он пришел пожаловаться на дурное с ним обращение. Угадав мое нежелание выслушать его историю, он заговорил обо мне и заметил, что со мной обошлись очень плохо. Я ответила, что держусь другого мнения, ибо не только справедливо, но и разумно, чтобы юноша, обладающий таким состоянием, как мистер ***, позаботился о выгодном браке с целью укрепить положение своей семьи; упрекаю же я его только в том, что он так долго умалчивал о своем намерении.
      Тогда этот джентльмен сообщил, что я многого не знаю и пока-де я жила в доме своего любовника, последний развлекался со всеми доступными женщинами в городе, познакомившись с иными из них благодаря его посредничеству.
      Сперва я не могла поверить такому обвинению, но он привел веские доказательства, и вскоре я не могла сомневаться в истине. Я почувствовала такое негодование, что моя любовь немедленно испарилась. Отказавшись от поездки в Лондон, я поехала обратно, и написала ему о своем желании встретиться с ним в домике, находящемся на полпути между его поместьем и городом, откуда я приехала. Он повиновался и явился в назначенное время, где я встретила его горькими упреками. Он сознался в своих похождениях, объяснив их желанием преодолеть любовь ко мне; но такое средство оказалось неудачным, и он убедился в том, что навеки останется несчастным.
      Я не сочла это откровенное признание искуплением его былого притворства и в припадке мстительности потребовала от него содержания, в чем он наотрез отказал; была минута, когда мы питали друг к другу ненависть. Спустя некоторое время я стала себя презирать за свою слабость, вызванную советами компаньонки и вспышкой гнева. Тем не менее он просил меня вернуться к нему или остаться ночевать в этом домике, но я была глуха ко всем мольбам и, сказав ему несколько насмешливых любезностей, попрощалась и двинулась в путь. Отъехав, я оглянулась и увидела его; он ехал верхом, и вид у него был такой невинный и простодушный, что я глубоко вздохнула, несмотря на происшедший между нами разговор.
      Добравшись до Лондона, я сняла квартиру на Лейстер-Филдс и в ответ на письмо, полученное мною несколько месяцев назад, написала мужу о согласии вернуться домой; я не оговаривала никаких условий, чтобы испытать, какое влияние возымеет моя доверчивость на его великодушие. Он с готовностью принял предложение и тотчас же снял дом на Сент-Джеймс-стрит, где я предполагала жить, считаясь с его причудами во всем, что не нарушало моего спокойствия.
      Тем временем мой любовник скучал в своем поместье вместе с другом, к которому, по-видимому, питал ревность, разгоревшуюся после получения этим джентльменом от меня письма, пока он не ознакомился с моим посланием, перечитав его раз пятьдесят. Его страсть вспыхнула сильнее, чем раньше, и он не только изъяснился в своих чувствах в письме, немедленно мною полученном, но приехал в город и выражал такое отчаяние, какого я никогда ни у кого не видела, если не считать лорда Б. Я могла отомстить ему и своей дерзкой сопернице, весьма резко потребовавшей, чтобы я покинула его дом, хотя он решительно отказался удовлетворить ее желание, ибо готов был сделать все, чего бы я ни пожелала. Но я знала ему цену и слишком заботилась о его добром имени, чтобы толкнуть его на бесчестный поступок.
      Не раз мы с нежностью и печалью прощались перед разлукой вплоть до той поры, когда супружеский союз был заключен, после чего он послал мне банкнот в тысячу фунтов в знак дружбы и в доказательство того, что, по его словам, он готов для меня сделать, если я когда-нибудь буду нуждаться в его помощи. Этот знак великодушия я получила с нежной запиской, которую всегда буду хранить вместе с его портретом в оправе из брильянтов.
      После этого я попыталась наладить отношения с мужем. Мы жили в общей квартире, и первые четыре-пять месяцев я обедала и ужинала вне дома только дважды; но и тогда он знал, где я нахожусь, и не возражал против моих развлечений. Однако это послушание и осторожность не влияли на его нрав; по-прежнему мой муж оставался капризным и был всем недоволен. Злосчастный характер довел его до того, что однажды в присутствии своего адвоката он начал обвинять меня в дурном поведении с момента возобновления наших отношений и с большим раздражением заявил, будто каждый мой шаг решительно противоречит его желаниям.
      Зная о тех усилиях, какие я прилагала, чтобы ему угодить, я возмутилась, услышав столь несправедливые обвинения, и, вскочив, заявила ему, что он ничтожный человек; я немедленно оставила бы дом, если бы адвокат и другие, присутствовавшие в комнате, не отговорили меня от моего намерения. Кстати сказать, один аристократ мне сказал, что мой муж отличался таким же нравом еще при жизни своего отца и изменил только предмет недовольства слово "отец" заменил словом "жена". К тому же он пользовался всяким удобным случаем надоедать моему дорогому отцу; у него хватило ума угадать, что это наилучший способ мне досадить.
      После ряда испытаний я простилась с надеждой сделать его счастливым и обрести для себя покой и продолжала с ним жить во избежание более тяжелых неприятностей. Источником всех бед является не только его дурной характер; если даже исключить мое личное отвращение к нему, то не вызывает сомнений, что его глупость скорее раздражает, чем забавляет, а его тщеславие и лицемерие решительно невыносимы, так как он притязает быть образцом галантности и вкуса, ума и проницательности. Но еще более он смешон, почитая себя умелым политиком; он столь интересуется политикой, что рассчитал немало хороших слуг, подозревая их в нежелательных знакомствах; из-за этого мы с ним неоднократно ссорились и едва не разошлись, когда он меня обвинял в том, что я поддерживаю отношения с графами Б. и С. и мистерами X. и В., хотя ни с одним из них я не была знакома, исключая графа С., с которым не беседовала вот уже десять лет.
      Короче говоря, я часто недоумевала, безумие или подлость порождали энтузиазм, коим он был одержим, ревнуя о благе государства и мучая меня увещаниями, которых нельзя было вынести. Наконец, я нашла способ избавиться от надоедливых укоров и заставила его прекратить политические разговоры. Я открыто признала свои политические связи с лицами, упомянутыми выше. В самом деле, я знала его слишком хорошо, чтобы предполагать, будто он тверд в своих взглядах и заявлениях, хотя он зашел столь далеко, что просил частной аудиенции у короля, чтобы сообщить ему план подавления мятежа; получив отказ, он стал добиваться через герцога Д. разрешения сформировать и возглавить полк кентских стрелков. Его верноподданнические чувства разгорелись до таких пределов, что он купил кремневое ружье с особым механизмом, безопасное для того, кто им пользовался, на тот случай, если ему придется стоять часовым у дверей его величества, и держал лошадей оседланными, намереваясь сопровождать своего государя на поле битвы. Несмотря на все эти торжественные приготовления, если бы дело дошло до испытания, он трусливо увильнул бы от всех своих обязательств, так как его ум был весьма плодовит на изобретение спасительных уловок. Тем не менее он иногда говорил на эти темы столь горячо и даже рассудительно, что люди посторонние могли принять его за человека умного и пекущегося о благе родины.
      После моего последнего возвращения в его дом был издан упоминавшийся ранее парламентский акт, дававший ему возможность уплатить долги и среди них долг в тысячу фунтов, сделанный мною, - единственное бремя, мною на него возложенное, исключая мои карманные деньги, которые никогда не выплачивались исправно. Да и этой тысячи фунтов ему не пришлось бы платить, если бы он не вводил меня в чрезвычайные расходы своими преследованиями. Я получила возможность вознаградить нескольких моих верных Эбигейл; в особенности же облегчить нужду бывшей моей горничной; как я упоминала, лорд Б. назначил ей ежегодную ренту, которую она продала; таким образом, она впала в крайнюю бедность, и я нашла ее в какой-то дыре вместе с двумя малютками, погибающими от нищеты, - зрелище, исторгшее из моих глаз слезы и способное оставить глубокий след в сердце, подобном моему, которое всегда было чувствительно к несчастьям ближних.
      Попутно я вспомнила о преданности и верности другой моей служанки миссис С.; прослышав об ограблении во Фландрии, она великодушно отказалась от жалованья, назначенного ей мною, когда мы расстались. Такие человеколюбивые и милосердные поступки и радость видеть моего дорогого отца немного облегчали мои страдания, вызванные тяжелым нравом мужа, который, оставаясь последовательным в своей непоследовательности, охотно согласился после нашего примирения на мое предложение устраивать в доме концерты и даже с явным удовлетворением одобрил этот план. Но уже в середине зимы он нашел способ разогнать все общество, начиная с лорда Р. Б., которого однажды вечером, когда тот поднимался по лестнице, остановил лакей и напрямик объявил, что приказано передать именно ему, будто хозяина нет дома. Однако на следующий же день мой муж, встретив его лордство вместе со мной в парке, подошел к нам с самым веселым видом, как будто ничего не случилось, и подобострастно обратился к лорду Р.
      Его поведение было в равной мере нелепо по отношению к остальным его друзьям, которые постепенно нас покинули, утомившись от общения с человеком, в коем столь неприятным образом сочетались невежество и наглость. Что же касается меня, я считаю его неисправимым; и поскольку, по воле судьбы, он может мною распоряжаться, я стараюсь проглотить эту горькую пилюлю и забыть о том, что на свете живет подобное существо. В самом деле, если бы печальный опыт не убедил меня в обратном, я способна была бы поверить, что такого создания не найти среди сынов человеческих; ибо его поведение ни в какой мере не отвечает хорошо известным жизненным правилам, и к нему можно целиком применить слова поэта:
      Нет ничего загадочней, чем разум".
      Ее лордство закончила на этом свое повествование, доставил удовольствие собравшимся я вызвав восторг у Перигрина, выразившего удивление по поводу разнообразных происшедших с ней приключений, способных, по его словам, сломить натуру, куда более выносливую и крепкую, и уж во всяком случае сокрушить женщину столь деликатного сложения. Один из присутствовавших джентльменов обвинил ее напрямик в неискренности и в умолчании о некоторых обстоятельствах ее жизни, которые, по его мнению, существенно необходимы для суждения об ее личности.
      Она покраснела при этом решительном обвинении, повлиявшем явно на слушателей; но обвинитель пояснил, что в ходе повествования она не упомянула о тысяче добрых дел, в которых, по его сведениям, повинна, равно как не сообщила о многочисленных выгодных предложениях, полученных ею до помолвки.
      Общество было приятно выведено из заблуждения таким объяснением; в весьма учтивых выражениях ее лордство принесло за него благодарность, как за комплимент учтивый и неожиданный. А наш герой, засвидетельствовав свою признательность за ее вежливость и снисходительность, ибо она удостоила его знаками доверия и уважения, попрощался и отправился домой в смущении и замешательстве: выслушав ее повествование, он понял, что сердце ее лордства слишком чувствительно, чтобы довольствоваться тем фимиамом, какой он в качестве поклонника может ей воскурить в настоящее время. Ибо, хотя он и ограничил власть Эмилии над своим сердцем, но окончательно уничтожить ее не мог, и Эмилия неминуемо должна была столкнуться с другой полновластной владычицей, которой могут принадлежать его мысли; если же ее лордство... не поглотит целиком его любви, времени и внимания, он предвидел, что немыслимо будет поддерживать в ней страсть, которую, быть может, ему посчастливится внушить. От изъяснения в любви удерживала его также и судьба ее прежних поклонников, которые приходили в восторженное состояние и напоминали скорее людей зачарованных, чем плененных человеческой красотой. Посему он решил бороться с новыми впечатлениями и, если возможно, добиваться ее дружбы, не домогаясь любви.
      Но, прежде чем остановиться на этом решении, он захотел узнать, как она к нему относится, и благодаря тем сведениям, какие по обыкновению добыл Крэбтри, понял, что она питает к нему теплые чувства, но без малейшей примеси любви. Если бы ее чувства были более нежного свойства, он пришел бы в восторг, хотя его рассудку больше понравились полученные им сведения, вследствие чего он отдался размышлениям о своей первой страсти, пытаясь побороть новую и опасную привязанность; таким путем он сохранял свое душевное состояние in equilibrio {В равновесии (лат.).}, и его сердце пребывало в спокойствии.
      ГЛАВА LXXXII
      Он убеждает Кэдуоледера взять на себя роль волшебника, в каковой роли тот стяжает великую славу своими ответами трем знатным дамам, прибегнувшим к его искусству
      Пока сердце его колебалось между двумя предметами, ослаблявшими взаимно силу притяжения, он этим воспользовался, чтобы дать себе передышку, и временно отвлекся от обоих предметов, намереваясь позабавиться теми проделками, которые были столь свойственны его нраву. В этом похвальном намерении он укрепился благодаря многократным внушениям своего друга Кэдуоледера, порицавшего его за то, что таланты его притупляются от бездействия, и подстрекавшего природную его живость новыми скандальными разоблачениями.
      Перигрином овладела странная прихоть, и когда он рассказал о своей затее Кэдуоледеру, тот тотчас же ее одобрил. Он задумал посмеяться над обществом, предложив старому мизантропу, чья внешность чрезвычайно подходила для этой цели, разыграть роль профессионального волшебника. Немедленно приступили к осуществлению плана; было снято помещение в доме с отдельным ходом, чтобы посетители могли свободно входить и выходить, не привлекая к себе внимания; и после того как в эту квартиру принесли атрибуты волшебника - глобусы, телескопы, волшебный фонарь, скелет, чучело обезьяны, кожу крокодила, шкуру выдры и кожу змеи, - сам колдун расположился в своем замке, разослав предварительно печатные объявления, возвещавшие о его предприятии.
      Эти извещения вскоре возымели действие, отвечающее желанию затейников. Так как плата оракулу была назначена в полгинеи, публика натурально заключила, что это не простой гадальщик, и на следующий же день несколько знакомых Перигрину знатных леди возжаждали испытать искусство нового колдуна, который якобы недавно прибыл из страны Могола, где изучал эту науку у философа-брамина. Наш молодой джентльмен отозвался с насмешкой и презрением о претензиях сего мудреца и с притворной неохотой согласился проводить к нему дам, заметив, что очень легко разоблачить невежество этого человека и простая справедливость требует покарать его за самонадеянность. Хотя он без труда мог заметить чрезвычайное легковерие леди, однако они сделали вид, будто разделяют его мнение, и сговорились для забавы, что одна из них постарается одурачить волшебника, явившись к нему в наряде служанки, которая в свою очередь наденет платье своей госпожи, а наш искатель приключений, обещавший проводить их в указанное место, будет соответственным образом с ними обходиться.
      Когда обо всем договорились и условились встретиться в следующий приемный день, Перигрин сообщил своему другу необходимые сведения и в назначенный час повел своих дам к прорицателю. Их впустил камердинер нашего героя, чья физиономия, от природы худая и смуглая, была украшена фальшивыми усами; персидский наряд был ему весьма к лицу, и он казался приличным церемониймейстером при столь живописном некроманте. Скрестив на груди руки и склонив голову, он шествовал перед посетителями в торжественном молчании и ввел их в святилище, где они увидели волшебника, сидящего за столом, на котором находились перо, чернила и бумага, а также различные книги, математические инструменты и длинный белый жезл. Прорицатель был облачен в черную мантию и меховую шапку. Лицо его, выражавшее сугубую философическую серьезность, которую он на себя напустил, изменилось также и благодаря длинной белоснежной бороде, доходившей ему до пояса, а на плечах сидели два огромных черных кота, специально к этому приученные.
      Эта фигура, которая испугала бы и самого Перигрина, не будь он посвящен в тайну, не преминула произвести впечатление на тех, кого он сопровождал. Леди, изображавшая горничную, войдя в комнату, побледнела, несмотря на всю свою бойкость и живость, а переодетая дамой служанка, чей ум был недостаточно развит, начала дрожать всем телом и посылать к небесам мольбы о спасении. Их спутник, приблизившись к столу, сделал свое приношение и, указывая на служанку, сказал волшебнику, что сия леди желает знать о том, какой брак сулит ей судьба.
      Философ, не поднимая глаз на особу, ради которой с ним совещались, подставил ухо одному из черных демонов, мурлыкавших у него на плече, и, взяв перо, написал на клочке бумаги следующие слова, которые Перигрин, по желанию леди, прочел вслух: "Ее судьба будет в большой мере зависеть от того, что произошло с ней в третий день истекшего декабря, около девяти часов утра".
      Как только была прочтена эта фраза, служанка, игравшая роль леди, взвизгнула и бросилась в переднюю, восклицая:
      - Господи, смилуйся над нами! Да ведь это сам дьявол во плоти!
      Ее госпожа, которая с великим изумлением последовала за нею, настойчиво добивалась узнать, какое происшествие имеет в виду чародей; и миссис Эбигейл, опомнившись, сообщила, что у нее есть поклонник, который - в день и час, указанный мудрецом, - обратился к ней с предложением вступить в брак. Однако такое объяснение было скорее остроумно, чем чистосердечно, ибо поклонником был не кто иной, как сам мистер Пикль, который покорял сердца горничных и, сообщая предварительно все сведения своему соучастнику, упомянул и о том свидании, коим удостоила его эта девица.
      Наш герой, видя, что спутницы его поражены мастерством чародея, который устрашил и госпожу и служанку чуть ли не до истерического припадка, начал подсмеиваться над их испугом, говоря, что ничего удивительного нет в его осведомленности, ибо эти сведения могли быть ему доставлены кем-либо из тех тайных разведчиков, которыми подобные обманщики поневоле должны пользоваться, либо их сообщил сам влюбленный, побывавший, быть может, здесь с целью узнать результаты своей любовной интриги. Ободренная этими словами или, вернее, подстрекаемая ненасытным любопытством, которого не сокрушить никакими опасениями, замаскированная леди вернулась в комнату волшебника и, разыгрывая роль бойкой служанки, сказала: