Приключения Перигрина Пикля

Ибо, слава богу, я отучился от всех подобных привязанностей и смотрю на себя как на человека, мало чем обязанного какому бы то ни было обществу. Хотя я пользовался неограниченной властью над этим длинноногим народом и присуждал награды и наказания каждому по заслугам его, однако мне начало надоедать мое положение; и однажды, когда природные мои наклонности одержали верх, подобно огню, которому долго не давали разгореться, я обратил свое негодование против моих ни в чем неповинных подданных и в одно мгновение уничтожил весь их род. Когда я занимался этим всеобщим избиением, тюремщик, приносивший мне пищу, открыл дверь и, видя меня в припадке бешенства, пожал плечами, оставил полагавшуюся мне еду и вышел, говоря: "Le pauvre diable! La tete lui tourne" {Бедняга! Он рехнулся (франц.).}. Как только утих мой гнев, я решил использовать эту догадку тюремного сторожа и с того дня начал притворяться сумасшедшим с таким успехом, что не прошло и трех месяцев, как меня выпустили из Бастилии и сослали на галеры, где, по их предположениям, мои телесные силы могли сослужить службу, хотя умственные способности и были расстроены. Прежде чем меня приковать цепью к веслу, мне дали в виде приветствия триста ударов бичом, чтобы сделать более покладистым, хотя я использовал все имевшиеся в моем распоряжении доводы с целью доказать, что сумасшедшим я бываю только при северо-западном ветре, а когда ветер южный, голова у меня на плечах.
      Во время второго плавания, на наше счастье, нас настигла буря, и рабов расковали, чтобы они могли с большею пользою способствовать сохранению галеры и, в случае кораблекрушения, позаботиться о спасении своей жизни. Как только нас освободили, мы, завладев судном, ограбили офицеров и посадили судно на мель среди скал португальского побережья; отсюда я поспешил в Лиссабон с целью устроиться на каком-нибудь корабле, направляющемся в Англию, где, как я надеялся, дуэль моя была к тому времени забыта.
      Но прежде чем был осуществлен этот план, мой злой гений завлек меня в одну компанию; и, будучи пьян, я начал излагать доктрины, касавшиеся религии, которыми кое-кто из присутствовавших был возмущен и рассержен; а на следующий день меня подняли с кровати слуги инквизиции и препроводили в тюрьму, принадлежащую этому трибуналу.
      При первом допросе гнев мой был достаточно силен, чтобы поддерживать меня во время пытки, которую я вынес бестрепетно; но решимость моя ослабела, а пыл остыл немедленно, когда я узнал от товарища по тюрьме, стонавшего за перегородкой, что в скором времени предстоит auto da fe {Акт веры (португальск.) - сожжение еретика на костре.}, вследствие чего я, по всей вероятности, буду приговорен к сожжению, если не отрекусь от своих еретических заблуждений и не подчинюсь той эпитимии, которую церковь признает нужным на меня наложить. Этот несчастный был обвинен в юдаизме, который благодаря попустительству втайне исповедовал в течение многих лет, пока не нажил состояния, привлекшего внимание церкви. Это и послужило причиной его гибели, и теперь он готовился к костру, тогда как я, отнюдь не покушаясь на венец мученика, решил уступить. Итак, когда меня вторично привели на допрос, я произнес торжественное отречение. Так как никакие мирские богатства не препятствовали моему спасению, я был принят в лоно церкви и в качестве эпитимии получил приказание идти босиком в Рим в одежде паломника.
      Во время моих странствований по Испании я был задержан как шпион, покуда не добился охранной грамоты от лиссабонской инквизиции и показал такую решительность и осторожность, что после моего освобождения меня сочли подходящим человеком для занятия места тайного осведомителя при одном дворе. Принять эту должность я согласился без малейших колебаний и, получив деньги и доверительные грамоты, перевалил через Пиренеи, намереваясь отомстить испанцам за те строгости, какие испытал на себе во время заключения.
      Посему, совершенно изменив свою внешность с помощью другого костюма и большого куска пластыря, закрывавшего один глаз, я нанял экипаж и появился в Болонье, выдавая себя за странствующего врача. На этом поприще я более или менее преуспевал до тех пор, пока мои слуги не скрылись ночью вместе с моим багажом, оставив меня в положении Адама. Короче говоря, я избороздил большую часть Европы как нищий паломник, священник, солдат, игрок и лекарь-шарлатан, изведал, что значит великая нужда и великое богатство, а также беспощадность судьбы со всеми ее превратностями. Я узнал, что представители рода человеческого повсюду одинаковы, что здравый смысл и честность встречаешь неизмеримо реже, чем безумие и порок, и что жизнь в лучшем случае не имеет никакой цены.
      Претерпев бесчисленные трудности, опасности и унижения, я вернулся в Лондон, где в продолжение нескольких лет жил на чердаке и добывал себе ничтожное пропитание, разъезжая по улицам на пегой лошади и продавая слабительные средства; при этом я имел обыкновение обращаться с речью к черни на ломаном английском языке, притворяясь, будто я врач из Верхней Германии.
      Наконец, умер мой дядя, после смерти которого я унаследовал состояние, приносившее триста фунтов годового дохода, хотя при жизни он не расстался бы и с шестью пенсами, чтобы спасти мою душу и тело от погибели.
      Теперь я появляюсь в свете не в качестве члена общества и не в качестве так называемого социального животного, но только как зритель, который забавляется гримасами паяца и услаждает свой сплин, созерцая ссоры своих врагов. С целью предаваться этой склонности без всяких помех, опасностей и необходимости принимать участие в беседе я притворяюсь глухим - уловка, благодаря которой я не только избегаю всех распрей с их последствиями, но и держу в своих руках тысячу маленьких секретов, о которых ежедневно шепчутся в моем присутствии, не подозревая, что их подслушивают. Вы видели, как я обошелся в тот день с этим жалким политиком у миледи Плозебл. Тот же метод я применяю к сумасшедшим тори, к фанатикам-вигам, к кислым высокомерным педантам, раздражительным критикам, хвастливым трусам, пресмыкающимся ничтожествам, наглым сводникам, лукавым шулерам и всем прочим разновидностям негодяев и глупцов, которыми изобилует королевство.
      Благодаря своему общественному положению и репутации я имею свободный доступ ко многим леди, среди коих заслужил прозвище "скандальная хроника". Покуда я не нарушаю молчания меня считают не чем иным, как скамеечкой для ног или креслом, и леди в моем присутствии беседуют, забывая о всякой сдержанности, и услаждают мой слух удивительными сообщениями, которые - буде я захочу доставить миру это удовольствие - явили бы любопытный образчик секретных историй и дали бы совершенно иное представление о людях, резко отличное от общепринятого.
      Теперь вы можете убедиться, молодой джентльмен, что в моей власти стать неоценимым сообщником и что в ваших интересах - заслужить мое доверие".
      Тут мизантроп оборвал свою речь, желая ознакомиться с мнением нашего героя, который согласился на этот союз с величайшим восторгом и удивлением; и как только договор был заключен, мистер Крэбтри начал исполнять, его условия, сообщая тысячу восхитительных секретов, обладание коими сулило Перигрину бесчисленные удовольствия и наслаждения. С помощью такого союзника, в котором он видел кольцо Гигеса, Перигрин предвкушал возможность проникнуть не только в спальни, но даже в сокровенные мысли представительниц женского пола. С целью отвратить подозрения они условились поносить друг друга на людях и являться тайком на место свидания, чтобы делиться своими открытиями и договариваться относительно дальнейшего образа действий.
      Получив письмо лейтенанта Хэтчуея, уведомлявшего о том, что жизнь коммодора находится в опасности, Перигрин поспешно распрощался со своими друзьями и немедленно отбыл в крепость.
      ГЛАВА LXXIII
      Перигрин приезжает в крепость, где выслушивает последние наставления коммодора Траньона, который на следующий день испускает дух; его тело предают земле, соблюдая его последнюю волю. - Кое-кто из окрестных джентльменов делает бесплодную попытку наладить отношения между мистером Гемэлиелом Пиклем и его старшим сыном
      Около четырех часов утра наш герой прибыл в крепость, где застал великодушного своего дядю при смерти; его поддерживали с одной стороны Джулия, с другой - лейтенант Хэтчуей, тогда как мистер Джолтер доставлял ему духовное утешение, а в промежутках успокаивал миссис Траньон, которая сидела со своей служанкой у камина и плакала весьма благопристойно. Врач только что получил в последний раз свой гонорар, после того как изрек роковой прогноз, выразив при этом искреннее желание ошибиться.
      Хотя речь коммодора прерывалась жесточайшей икотой, он все еще был в полном сознании и, когда Перигрин приблизился к нему, с явным удовольствием протянул руку. Молодой джентльмен, чье сердце было преисполнено любви и благодарности, не в силах был созерцать это зрелище хладнокровно. Он постарался скрыть нежные чувства, которые по молодости лет и в гордыне своей почитал унизительным для мужчины, но, вопреки всем его усилиям, слезыбрызнули у него из глаз, когда он целовал руку старика; и был он так потрясен скорбью, что язык отказался ему служить, когда он попытался заговорить; а коммодор, видя его смятение, собрал последние силы и начал его утешать словами:
      - Сотри шваброй брызги с бугшприта, славный мой мальчик, и скрути в бухту свой дух! Не допускай, чтобы гафели твоего сердца надломились, если ты видишь что я в столь преклонные годы собираюсь пойти ко дну. Немало людей получше меня затонули, не пройдя и половины моего пути; однако, уповая на милосердие божие, я верю, что через несколько склянок благополучно прибуду в порт и крепко пришвартуюсь в чудеснейшей гавани, ибо мой добрый друг Джолтер перелистал судовой журнал моих грехов, и на основании его наблюдений над состоянием моей души я питаю надежду счастливо закончить плавание и достигнуть небесных широт. Был здесь лекарь, который хотел нагрузить меня доверху лекарствами; но когда пробьет час, какой толк в том, что человек отправится в путь с аптекарским складом в трюме? Эти молодцы подходят к борту умирающих, словно посланцы адмиралтейства с приказом об отплытии. Но я ему сказал, что могу отдать канат без его помощи и указаний, и он отбыл в негодовании. Эта проклятая икота производит такую рябь в моем голосе, что, верно, ты не понимаешь моих речей. А теперь, пока еще работает поршень моего дыхательного насоса, я не прочь поговорить о некоторых предметах, которые, надеюсь, ты занесешь для памяти в шканечный журнал, когда я окоченею. Там, у камина, хнычет твоя тетка; я хочу, чтобы ты доставил ей на старости лет уют, тепло и довольство; у нее по-своему честное сердце, и хотя она немножко капризна и склонна к крену, потому что частенько бывает перегружена водкой и религией, но мне она была верным товарищем по плаванию и, кажется, ни разу не ложилась спать с другим мужчиной с той поры, как мы с ней вступили на борт одного и того же судна. Джек Хэтчуей, вам лучше, чем кому бы то ни было в Англии, известна ее оснастка, и, кажется, она к вам питает добрые чувства; посему, если вы оба, когда меня не станет, пожелаете абордировать супружество, думаю, что крестник мой из любви ко мне разрешит вам жить в крепости до конца вашей жизни.
      Перигрин уверил его, что с удовольствием исполнит его просьбу касательно тех двух особ, к которым он сам питает такое глубокое уважение. Лейтенант с озорной усмешкой, от которой не удержался даже в этот торжественный момент, поблагодарил их обоих за доброжелательство и сказал коммодору, что признателен ему за дружеские чувства, проявившиеся в старании повысить его в чине, передав командование судном, которое успело износиться, служа самому коммодору, но что он тем не менее готов взять это судно на свое попечение, хотя невольно побаивается стать заместителем столь искусного мореплавателя.
      Траньон, сколь ни был он истощен, улыбнулся этому остроумному ответу и, помолчав, продолжал свои увещания: - Мне незачем говорить о Пайпсе: знаю, что ты и без моих просьб его не оставишь; парень выдержал вместе со мной немало жестоких штормов, и я ручаюсь, что это самый отважный моряк из всех, боровшихся с противным ветром. Но, надеюсь, ты позаботишься и об остальном моем экипаже и не понизишь его в чине, предпочтя новых слуг. Что касается этой молодой женщины, дочери Нэда Гантлита, мне сообщили о том, какая она прекрасная девица и как она тебя уважает; поэтому, если ты ее абордируешь каким-нибудь незаконным способом, я тебе завещаю свое проклятье и не сомневаюсь в том, что ты никогда не преуспеешь в житейском плаванье. Но верю, что ты - честный человек и не поведешь себя, как пират. Со всею любовью прошу тебя беречь свое здоровье и остерегаться столкновения с распутными девками, которые ничуть не лучше тех сирен, что сидят на скалах в море и показывают на погибель путникам прекрасные свои лица; впрочем, должен сказать, что мне ни разу не случилось повстречаться с этими сладкозвучными певицами, а ведь я плавал по морям в продолжение тридцати лет. Но, как бы там ни было, держи курс подальше от всех этих адских с... Страшись обращаться в суд так же, как надлежит страшиться дьявола; а всех адвокатов почитай прожорливыми акулами или хищными ненасытными рыбами. Как только я испущу дух, пусть стреляют каждую минуту из пушек, покуда мой прах не будет благополучно засыпан землей. Я хочу также, чтобы меня похоронили в красной куртке, которая была на мне, когда я абордировал и завладел "Ренеми" {Искаженное "Реномэ" - "Слава" (франц.).}. Положите со мной в гроб мои пистолеты, кортик и карманный компас. Пусть меня несут до могилы мои молодцы, оснащенные черными шапками и белыми рубахами, какие, бывало, носила команда моего корабля. И покуда мою могилу не придавит надгробный камень, они должны хорошенько держать вахту, чтобы эти негодяи воры не вытащили меня со дна в надежде на поживу. Что касается до девиза - или как он там называется, - то я предоставлю это тебе и мистеру Джолтеру как людям ученым; но я желаю, чтобы надпись была выгравирована не на греческом и не на латинском языке и уж, разумеется, не на французском, к коему питаю отвращение, но на простом английском, чтобы ангел мог сразу признать во мне британца и заговорить со мной на родном моем языке, когда явится он в великий день и звуками трубы призовет всю команду. А теперь я больше ничего не имею сказать, и пусть отец небесный помилует мою душу, а вам всем пошлет попутный ветер, куда бы вы ни держали путь!
      С этими словами он окинул присутствующих ласковым взглядом и, закрыв свой единственный глаз, приготовился опочить; все, не исключая даже Пайпса, были опечалены до слез, а миссис Траньон согласилась покинуть комнату, чтобы избегнуть невыразимых мучений при виде его кончины.
      Однако последние его минуты наступили не так скоро, как думали. Он задремал, а в промежутках наслаждался покоем вплоть до полудня следующего дня; во время этих передышек слышно было, как он в благочестивых возгласах выражал надежду, что, несмотря на тяжкий груз своих грехов, в состоянии будет преодолеть ванты отчаяния и подняться к краспиц-салингам божьего милосердия. Наконец, голос его ослабел до такой степени, что его уже нельзя было расслышать; он лежал около часу, почти не подавая признаков жизни, и испустил дух со стоном, возвестившим о его кончине.
      Удостоверившись в этом печальном исходе, Джулия, плача навзрыд, тотчас побежала в спальню своей тетки, и эта достойная вдова со своими приближенными не замедлила исполнить весьма пристойный концерт. Перигрин и Хэтчуей удалились, покуда убирали покойника, а Пайпс, окинув умершего печальным и зорким взглядом, промолвил:
      - Добрый путь твоей душе, старый Хаузер Траньон! Мальчишкой и взрослым мужчиной я знал тебя вот уже тридцать пять лет, и, право же, ты был самым верным человеком из всех, кто грыз морские сухари. Много жестоких штормов пришлось тебе выдержать, но теперь все твои испытания миновали, и твой корабль благополучно прибыл в гавань. Никогда не пожелал бы я себе лучшего командира, и - кто знает? - быть может, я еще помогу тебе отдать паруса в ином мире!
      Все слуги в доме были огорчены кончиной своего старого хозяина, тогда как окрестные бедняки собрались у ворот и протяжным воем выражали свою скорбь по случаю смерти их щедрого благодетеля. Перигрин - хотя он и чувствовал все, что может внушить в подобном случае любовь и благодарность, - был не настолько подавлен горем, чтобы лишиться возможности взять в свои руки бразды правления в доме. Он с большою осмотрительностью распорядился касательно похорон, предварительно выразив сочувствие тетке, которую утешил заверением в неизменном своем почтении и любви. Он распорядился, чтобы для каждого обитателя крепости было заказано траурное платье, и пригласил на похороны всех окрестных джентльменов, не исключая своего отца и брата Гема, которые, однако, не удостоили погребальный обряд своим присутствием; да и у матери его не хватило человеколюбия навестить удрученную скорбью золовку.
      При погребении была в точности соблюдена последняя воля коммодора, и наш герой пожертвовал пятьдесят фунтов в пользу бедняков прихода, о чем забыл упомянуть в завещании его дядя.
      После предания тела земле, совершенного с соблюдением всех распоряжений покойного, Перигрин ознакомился с завещанием, к которому не было сделано никаких добавлений с той поры, как оно было впервые написано, утвердил выплату наследственных легатов и, будучи единственным душеприказчиком, сделал подсчет состоянию, перешедшему к нему, каковое - после всех вычетов составляло тридцать тысяч фунтов. Обладание таким богатством, находившимся в полном его распоряжении, отнюдь не способствовало смирению духа, но внушило ему новые мысли о величии и великолепии и вознесло упования его на высочайшие вершины.
      Когда домашние дела были улажены, его посетили чуть ли ни все окрестные джентльмены, принесшие ему поздравления по случаю вступления в права наследства; и кое-кто из них предложил свои услуги с целью споспешествовать примирению его с отцом, каковое предложение было вызвано всеобщей ненавистью к его наглому и злобному брату Гему, которого к тому времени соседи начали почитать исчадием ада. Наш юный сквайр поблагодарил их за любезное предложение, которое и принял; а старый Гемэлиел после их просьб был, по-видимому, весьма расположен к любому соглашению, но не смел высказаться, не посоветовавшись предварительно с женой, и его благосклонное расположение духа оказалось совершенно беспомощным перед подстрекательством этой неумолимой женщины; поэтому наш герой отказался от всякой надежды войти в дом своего отца. Его брат по обыкновению использовал каждый удобный случай, чтобы повредить его репутации лживыми толками и клеветой, с целью нанести ущерб его доброму имени; да и сестре его Джулии не позволили мирно наслаждаться благополучием. Если бы Перигрин претерпел такие гонения от людей, чуждых ему по крови, мир услыхал бы о его мщении; но при всем своем негодовании он был слишком заражен родственными предрассудками, чтобы поднять карающую руку против сына своих родителей, и это соображение сократило срок его пребывания в крепости, где он предполагал провести несколько месяцев.
      ГЛАВА LXXIV
      Молодой джентльмен, уладив домашние свои дела, прибывает в Лондон и приобретает прекрасную экипировку. - Он встречает Эмилию и знакомится с ее дядей
      Его тетка, вняв настойчивым уговорам Джулии и ее мужа, поселилась в доме этой любящей родственницы, которая поставила себе целью покоить и лелеять безутешную вдову; а Джолтер, в ожидании бенефиции, еще не освободившейся, оставался в крепости в качестве управляющего поместьем нашего героя. Что касается лейтенанта, то наш молодой джентльмен вел с ним серьезную беседу о предложении коммодора взять в жены миссис Траньон. Джек, устав от одинокой жизни холостяка, которую мог выносить так долго только благодаря обществу старого командира, отнюдь не обнаружил отвращения к этому союзу, но заметил с лукавой усмешкой, что ему не в первый раз командовать судном в отсутствие капитана Траньона, и посему, если вдова согласна, он готов бодро взяться за ее руль и - в надежде, что служба его не будет продолжительной, - постарается благополучно ввести ее в гавань, где коммодор может явиться на борт и снова принять командование ею.
      После такой декларации было решено, что мистер Хэтчуей начнет ухаживать за миссис Траньон, как только приличия позволят ей отвечать на это ухаживанье, а мистер Кловер и его жена обещали использовать свое влияние в его интересах. В то же время Перигрин высказал желание, чтобы Джек по-прежнему жил в замке, и объявил ему, что замок будет отдан в полное его владение, как только ему удастся заключить брачный договор.
      Разрешив все эти вопросы к полному своему удовлетворению, Перигрин распрощался с друзьями и по прибытии в великую столицу купил новую карету и лошадей, нарядил Пайпса и другого лакея в богатые ливреи, снял элегантную квартиру на Пел-Мел и появился во всем блеске в обществе светских людей. Благодаря такой экипировке и веселому образу жизни молва - это вечная лгунья - объявила его молодым джентльменом, который только что, по смерти дяди, вступил во владение имуществом, приносящим пять тысяч фунтов годового дохода и унаследует не меньшее состояние после кончины отца, не говоря уже о двух солидных вдовьих частях, которые перейдут к нему после смерти его матери и тетки. Как ни были лживы и нелепы эти слухи, у него не хватило мужества их опровергнуть. Впрочем, он сожалел о том, что его изображают в ложном свете, но тщеславие не позволило ему предпринять шаги, которые могли бы умалить его значение в глазах тех, кто добивался знакомства с ним, предполагая, что состояние его действительно столь велико, как о нем говорят. Мало этого, он был до такой степени бессилен бороться со своей слабостью, что решил потворствовать заблуждению, ведя образ жизни, соответствующий молве. Итак, он принял участие в самых дорогих развлечениях, уповая, что, прежде чем истощатся его средства, счастье его будет окончательно упрочено благодаря его талантам, которые он найдет случай показать высшему свету, ведя такую расточительную жизнь. Короче говоря, тщеславие и гордость были основными недостатками нашего предприимчивого героя, который почитал себя способным восстановить свое богатство всевозможными средствами задолго до того, как узнает хотя бы тень нужды или лишений. Он полагал, что может в любое время жениться на богатой наследнице или состоятельной вдове; честолюбие уже толкало его домогаться руки молодой и красивой вдовствующей герцогини, которой он нашел способ быть представленным; в случае, если супружество не будет отвечать его склонностям, он не сомневался, что влияние, какое он приобретет среди аристократов, доставит ему выгодный пост, который щедро вознаградит его за расточительность. Немало есть молодых людей, лелеющих подобные надежды, отнюдь не имея тех оснований, какие питали его самонадеянность.
      В разгар этих фантастических расчетов страсть его к Эмилии не угасла, но, напротив, в нем вспыхнули столь пламенные желания, что мысль о нейпрепятствовала всем другим его размышлениям и лишала его возможности осуществлять те грандиозные планы, которые рисовались его воображению. Поэтому он задумал явиться к ней во всем своем великолепии с целью победить ее добродетель ловкостью и хитростью и покорить ее благодаря своему высокому положению и богатству. Да, преступная страсть до такой степени поглотила его понятие о чести, его совесть, человечность и уважение к предсмертным словам коммодора, что у него хватило низости порадоваться отсутствию его друга Годфри, который, находясь в ту пору со своим полком в Ирландии, не мог проникнуть в его замысел и принять меры, чтобы расстроить злодейский план.
      Предаваясь этим доблестным чувствам, он решил выехать в Сасекс в своей карете, запряженной шестеркой, в сопровождении камердинера и двух лакеев; а так как он понимал теперь, что во время последней своей попытки сделал неверный ход, то и решил изменить тактику и осаждать крепость с помощью самого почтительного, нежного и вкрадчивого обхождения.
      Вечером накануне задуманного путешествия он вошел по обыкновению в одну из театральных лож, чтобы показаться дамам, и, обозревая общество в лорнет исключительно по той причине, что считаться подслеповатым было в моде, увидел свою возлюбленную, очень скромно одетую, сидящую в кресле и беседующую с очень некрасивой молодой женщиной. Хотя сердце его неудержимо забилось при виде Эмилии, он в течение нескольких минут не смел повиноваться велениям любви благодаря присутствию знатных леди, которые, боялся он, изменят свое мнение о нем к худшему, видя, как он публично приветствует особу, столь скромно одетую. Даже страстное его желание не одержало бы верх над гордыней и не привело бы его к ней, если бы он не рассудил, что знатные его друзья примут Эмилию за какую-нибудь прекрасную Эбигейл, с которой у него галантная интрига, и, стало быть, поздравят его с любовным похождением.
      Окрыленный этой мыслью, он подчинился голосу любви и устремился туда, где сидела его очаровательница. Его костюм и осанка были столь примечательны, что вряд ли могли ускользнуть от взгляда любопытных наблюдателей; к тому же он вошел в тот момент, когда неизбежно должен былпривлечь внимание зрителей, - я подразумеваю тот момент, когда весь зал притих, следя за представлением на сцене. Поэтому Эмилия заметила его, как только он появился; судя по направленному на нее лорнету, она убедилась, что ее увидели, и, угадав его намерение, когда он стремительно вышел из ложи, призвала на помощь всю силу духа и приготовилась его встретить. Он приблизился к ней с видом радостным и нетерпеливым, но в то же время скромным и почтительным, и сказал, что весьма рад встрече с ней.
      Хотя она была чрезвычайно довольна таким неожиданным обхождением, однако скрыла свои чувства и отвечала на его приветствие с притворным спокойствием и равнодушием, которые могли бы свидетельствовать лишь олюбезности особы, встретившей случайного знакомого. Удостоверившись, что она находится в добром здоровье, он очень учтиво осведомился о ее матери и мисс Софи, сообщил, что недавно имел удовольствие получить письмо от Годфри, что намеревался завтра же отправиться в путь и нанести миссис Гантлит визит, который теперь, когда ему посчастливилось с нею встретиться, он отложит, чтобы иметь удовольствие сопутствовать ей в ее поездке в деревню. Поблагодарив его за доброе намерение, она сказала ему, что ее мать ожидают здесь через два-три дня, а сама она приехала в Лондон несколько недель назад, чтобы ухаживать за теткой, которая была опасно больна, но теперь почти оправилась от недуга.
      Хотя разговор, как полагается, шел о самых обыкновенных предметах, Перигрин, пока длилось представление, пользовался каждым удобным случаем, чтобы выразить взглядом тысячу нежных уверений. Она заметила покорный его вид и втайне порадовалась, но, не вознаградив его ни одним одобрительным взглядом, старательно избегала этого безмолвного общения и даже кокетничала с каким-то молодым джентльменом, делавшим ей глазки из ложи напротив. Перигрин со свойственной ему проницательностью без труда угадал ее чувства и был уязвлен ее лицемерием, послужившим к тому, что он укрепился в недостойных своих умыслах, направленных против ее особы. Он упорствовал в своем ухаживании с неутомимой настойчивостью; по окончании спектакля усадил ее вместе с ее спутницей в наемную карету и с трудом добился разрешения сопровождать их к дяде Эмилии, которому наш герой был представлен этой молодой леди как близкий друг ее брата Годфри.
      Старый джентльмен, который был в полной мере осведомлен об отношениях Перигрина к семейству его сестры, уговорил его остаться поужинать и, казалось, был весьма доволен его речами и поведением, каковые тот, благодаря присущей ему смекалке, удивительно приспособил к нраву хозяина дома. После ужина, когда леди удалились, олдермен потребовал себе трубку, а наш лукавый искатель приключений последовал его примеру. Хотя он терпеть не мог этого растения, однако курил якобы с величайшим удовольствием и распространялся о достоинствах табака, словно принимал большое участие в торговле Виргинии. Поддерживая разговор, он осведомился о мнении купца и, когда речь зашла о государственном долге, начал разглагольствовать о процентных бумагах не хуже маклера. Когда олдермен пожаловался на ограничения и препятствия, чинимые торговле, гость начал поносить чрезмерные пошлины, с природой которых, казалось, был знаком так же хорошо, как любой таможенный чиновник. Дядя был поражен его познаниями и выразил изумление по поводу того, что у такого веселого молодого джентльмена нашелся досуг и охота заниматься предметами, столь чуждыми светским развлечениям молодежи.
      Воспользовавшись этим случаем, Пикль сообщил ему, что происходит из купеческого рода и в ранней юности почел своим долгом ознакомиться с различными отраслями торговли, которую изучил не только как фамильную свою профессию, но и как источник всех наших национальных богатств и могущества. Затем он принялся восхвалять торговлю и всех, кто споспешествовал ей, и в виде противопоставления столь забавно описал со всем присущим ему остроумием поведение и воспитание людей так называемого высшего света, что купец держался за бока и чуть не задохнулся от смеха. А нашего искателя приключений он признал чудом уравновешенности и благоразумия.
      Снискав, таким образом, расположение дяди, Перигрин распрощался, а на следующее утро приехал в своей карете навестить племянницу, которая уже выслушала наставления дяди вести себя осмотрительно и совет его не пренебрегать ухаживанием и не обескураживать столь достойного поклонника.
      ГЛАВА LXXV
      С большой ловкостью и упорством он стремится привести в исполнение свой план, касающийся Эмилии
      Получив благодаря лицемерию свободный доступ к своей возлюбленной, наш искатель приключений повел осаду и выразил самое искреннее раскаяние в прежнем своем легкомыслии, с такою страстностью умоляя ее о прощении, что, как ни была она защищена против его лести, однако готова была поверить мольбам, которым сопутствовали даже слезы, и в значительной мере изменила той суровости и сдержанности, каковые предполагала соблюдать во время этого свидания. Впрочем, она отнюдь не удостоила его признанием в ответном чувстве, ибо, расточая клятвы в верности и постоянстве до гроба, он даже не заикнулся о браке, хотя имел теперь полное право распоряжаться своей судьбой; и эта мысль породила сомнения, которые дали ей силу противостоять всем его атакам. Однако то, что скромность ее желала бы скрыть, выдали взоры, выражавшие, вопреки всем ее усилиям, радость и любовь. Ибо расположению ее к нему потакала ее самоуверенность, которая объясняла молчание поклонника касательно этого пункта стремительностью и смятением чувств и внушала ей мысль, что у него по отношению к ней могут быть только честные намерения.