Приключения Перигрина Пикля

Не без основания прибег он к посреднику, ибо, когда наш герой вернулся в столовую, немец вскочил и отдался в руки своего лакея, стиравшего жир с богато расшитого кафтана, тогда как он, вне себя от такой неудачи, топал ногами и по-немецки проклинал злополучный банкет и наглого хозяина, который все время с большою рассудительностью утешал его в несчастье, уверяя, что можно помочь беде скипидаром и горячим утюгом. Перигрин, едва удержавшись, чтобы не расхохотаться ему в лицо, успокоил его негодование, сказав, сколь сильно огорчены этим происшествием все присутствующие и в особенности маркиз; а когда злополучная салякакабия была унесена, ее место заняли два паштета - один из сонь, облитый сиропом из белых маков, которыми доктор заменил поджаренные семена мака, подававшиеся в древности с медом, как десерт, а другой - из свиной ноги, печенной в меду.
      Услыхав описание первого из этих блюд, Пелит воздел руки и возвел глаза к небу и с явным отвращением и изумлением изрек:
      - Паштет из сонь и сироп из маков! Царь небесный! Какими скотами были эти римляне!
      Друг наказал его за это непочтительное замечание суровым взглядом и порекомендовал гостям телятину, которую сам ел с удовольствием, присовокупив такие похвалы, что барон решил последовать его примеру, но потребовал сначала стакан бургундского, по поводу коего врач из внимания к нему высказал пожелание, чтобы это было настоящее фалернское вино. Живописец, видя, что на столе ничего больше нет, к чему бы он рискнул притронуться, примирился с неизбежным и также прибег к телятине, хотя не мог не сознаться, что не согласился бы уступить кусок ростбифа Старой Англии за все деликатесы, появлявшиеся на столе римского императора. Но, несмотря на уговоры и уверения доктора, гости его отказались удостоить вниманием рагу и гуся, и эти блюда были заменены другими, среди коих, сказал он, были различные кушанья, которые у древних именовались politeles, то есть превосходными.
      - Вот здесь, посредине, - сообщил он, - дымится желудок свиньи с начинкой из рубленой свинины, мозгов борова, яиц, перца, гвоздики, чеснока, аниса, руты, инбиря, масла, вина и рассола. Справа находятся сосцы и брюхо только что опоросившейся свиньи, зажаренные в сладком вине, масле, муке, любистоке и перце. Слева - фрикасе из улиток, откормленных или, вернее, промытых молоком. В том конце, возле мистера Пелита, - оладьи из тыквы, душицы и масла, а вот две молодые курицы, зажаренные и нафаршированные по способу Апиция.
      Живописец, выразивший гримасами свое омерзение к желудку свиньи, каковой он сравнил с волынкой, и к улиткам, которых подвергли промыванию, едва услыхав о жареных курах, тотчас попросил себе крылышко, после чего доктор предложил ему потрудиться и разрезать кур, после чего передал их ему, в то время как мистер Пелит, засунув под подбородок край скатерти, потрясал ножом и вилкой с удивительной ловкостью. Но едва куры были перед ним поставлены, как слезы заструились у него по щекам, и он возопил с явным смущением:
      - Клянусь божьими ногтями! Да это ароматы с целой грядки чесноку!
      Не желая, однако, огорчать и позорить хозяина, он вонзил свои инструменты в одну из птиц; а когда он вскрыл полость, оттуда вырвались столь невыносимые запахи, что, забыв освободиться от скатерти, он вскочил, восклицая: "Господи Иисусе!" - и произвел на столе опустошение, разрушение и хаос.
      Пикль не успел вскочить, как уже был залит сиропом от паштета из сонь, который при этой катастрофе рассыпался на куски. А что касается до итальянского графа, то на него обрушился желудок свиньи, который, лопнув при падении, вывалил свое содержимое ему на ногу и обварил его столь жестоко, что он взвизгнул от боли и скривил рот весьма зловеще и устрашающе.
      Барон, занимавший безопасное место за пределами хаоса, отнюдь не был огорчен, увидав, что его приятелей постигла такая же беда, какая приключилась с ним; но доктор был вне себя от стыда и раздражения. Предписав смазать маслом ногу графа, он выразил сожаление по поводу несчастья, каковое напрямик объяснил отсутствием вкуса и благоразумия у живописца, который не почел нужным вернуться и лично принести извинение, и заявил, что не было в птицах ничего, что могло бы оскорбить чувствительный нос, ибо фарш был приготовлен из перца, любистока и assafoetida, а соус из вина и селедочного рассола, которым он воспользовался вместо прославленного garum римлян; сей знаменитый рассол изготовлялся иногда из scombri, рыбы из породы тунца, а иногда из silurus, или алозы; мало того, по его словам, был еще третий вид соуса, называвшийся garum hoemation {Кровяной соус (греч.).}, сделанный из жабр, кишок и крови ihynnus.
      Врач, убедившись в невозможности восстановить порядок за столом и снова подать кушанья, пострадавшие при падении, приказал убрать все, постелить чистую скатерть и принести десерт.
      Тем временем он сокрушался о том, что не может угостить их alieus, то есть рыбными блюдами древних, например jus diabaton, морским угрем, каковой, по мнению Галена, трудно переваривается; cornuta, или триглой, описанной в "Натуральной истории" Плинием, который говорит, что у многих из них рога имеют в длину полтора фута; краснорыбицей и миногой, кои чрезвычайно высоко ценились в древности, и Юлий Цезарь достал шесть тысяч миног для одного торжественного ужина. Он заметил, что способ их приготовления был описан Горацием в повествовании о пиршестве, на которое Меценат был приглашен эпикурейцем Назидиеном: "Affertur squillos inter murena natantes..." и т. д., и сообщил, что ели их обычно с thus Syriacum, - болеутоляющим и вяжущим семенем, которое уменьшало слабительное действие рыбы. Наконец, сей ученый врач дал им понять, что хотя в пору величайшей утонченности римского вкуса это блюдо почиталось изысканным, однако по своей стоимости оно несравнимо с иными лакомствами, бывшими в моде при сем нелепом сластолюбце Гелиогабале, который приказал приготовить кушанье из мозгов шестисот страусов.
      Меж тем появился десерт, и гости немало порадовались при виде маслин в соленой воде. Но особенно гордился хозяин пира неким желе, которое, по его словам, следовало предпочесть hypotrimma Гезихия - смеси из уксуса, рассола и меда, сваренных до надлежащей консистенции, - и засахаренной assafoetida, которая, как сказал он, являлась, вопреки Омельбергиусу и Листеру, не чем иным, как laser Syriacum, столь драгоценным, что древние продавали его на вес серебра. Джентльмены нисколько не оспаривали его замечаний о превосходном качестве желе, но удовольствовались маслинами, оказавшимися столь приятной закуской к вину, что они склонны были примириться с перенесенными бедствиями, а Пикль, не желая терять ни единого развлечения, каким можно было насладиться в их обществе, пошел разыскивать живописца, который каялся в другой комнате и не сдавался на уговоры вернуться в пиршественный зал, покуда Пикль не взялся вымолить ему прощение у тех, кого он оскорбил. Посулив ему отпущение грехов, наш молодой джентльмен ввел его, как преступника, отвешивающего поклоны всем присутствующим с видом смиренным и сокрушенным и в особенности заискивающего перед графом, коего он клятвенно уверял по-английски, призывая в свидетели бога, спасителя своего, что отнюдь не имел намерения обидеть ни мужчину, ни женщину, ни ребенка, но поневоле поспешил уйти, ибо рисковал нанести оскорбление почтенным гостям, уступив в их присутствии велениям природы.
      Когда Пикль перевел это извинение итальянцу, Пелит был весьма любезно прощен и даже вновь обрел благосклонность своего друга доктора благодаря заступничеству нашего героя; итак, все гости забыли о своей досаде и столь ревностно воздали должное бутылке, что вскоре шампанское оказало весьма заметное действие на поведение всех присутствующих.
      ГЛАВА XLV
      Живописец соглашается в женском платье сопровождать Пикля
      в маскарад. - Принимает участие в опасной авантюре и вместе
      со своим спутником попадает в Бастилию
      Живописец, по просьбе Пикля, злоумышлявшего против ушей графа, угостил общество песней о "Пьянчуге сквайре Джонсе", которая доставила чрезвычайное удовольствие барону, но оскорбила деликатный слух итальянца в такой мере, что лицо его выразило изумление и тревогу; и вследствие его неожиданных и не раз повторявшихся путешествий к двери, обнаружилось, что он попал в такое же неприятное положение, как и те, кто, по замечанию Шекспира, от волнения не могут воздержаться от мочеиспускания, когда над ухом завывает волынка.
      Посему, как только мистер Пелит справился со своей задачей, граф, с целью восстановить добрую славу музыки, потерпевшую урон благодаря варварскому вкусу, почтил друзей излюбленными ариями своей родины, которые исполнил с превеликим изяществом и чувством, хотя они оказались бессильны привлечь внимание немца, который крепко заснул на своем ложе и захрапел так громко, что прервал и совершенно заглушил сие восхитительное пение; в результате они поневоле прибегли снова к бутылке, которая произвела столь оживляющее действие на мозг врача, что он спел несколько од Анакреона на мотив, им самим сочиненный, и повел речь о музыке и речитативе древних с большою эрудицией, в то время как мистер Пелит, найдя способ ознакомить итальянца с характером своей профессии, разглагольствовал о живописи с удивительным красноречием на языке, которого, к счастью для его чести, иностранец не понимал.
      Наконец, доктор почувствовал такую тошноту, что попросил Перигрина проводить его в спальню, а барон, которого разбудили, удалился вместе с графом.
      Перигрин, развеселившись от выпитого вина, предложил Пелиту отправиться в маскарад, который, как он припоминал, был назначен на этот вечер. У живописца не было недостатка в любопытстве и желании сопутствовать Пиклю, но он высказал опасение потерять его на балу, что было бы весьма неприятно, так как он совсем не знал ни языка, ни города. Дабы устранить это возражение, хозяйка квартиры, участвовавшая в их разговоре, посоветовала ему появиться в женском платье, которое заставит его спутника заботиться о нем с сугубым вниманием, поскольку правила приличия не позволят ему отлучаться от своей дамы; вдобавок предполагаемые между ними отношения воспрепятствуют веселым особам затрагивать и соблазнять своими чарами человека, сопровождающего леди.
      Наш молодой джентльмен, предчувствуя потеху при осуществлении сего проекта, поддержал предложение с такой настойчивостью и ловкостью, что живописец согласился, чтобы его одели в платье, принадлежащее хозяйке, которая достала ему также маску и домино, а Пикль раздобыл себе испанский костюм. В таких нарядах, которые они надели часов в одиннадцать, подъехали они в фиакре, сопутствуемые Пайпсом, к бальному залу, куда Пикль ввел сию мнимую даму к изумлению всех присутствующих, которые никогда не видывали такого неуклюжего создания в образе женщины.
      После того как они обозрели все интересные маски и живописец угостился стаканом вина, его зловредный спутник улизнул от него и вернулся в другой маске и домино, надетом поверх костюма, чтобы насладиться замешательством Пелита и, находясь поблизости, защитить его от возможных оскорблений.
      Бедный живописец, потеряв своего проводника, чуть не помешался от волнения и бродил в поисках его по комнате, делая такие гигантские шаги и странные жесты, что за ним следовала толпа, глазевшая на него, как на чудо. Эта свита усилила его растерянность до такой степени, что он невольно произнес вслух монолог, в котором проклинал свою судьбу, заставившую его положиться на обещание такого проказника, и клялся, что если только удастся ему выпутаться на сей раз из беды, он не доведет себя до подобного praemunire, хотя бы ему посулили все французское королевство.
      Различные petit-maitres, догадавшись, что маска была иностранкой, которая, по всей вероятности, не умела говорить по-французски, подходили к ней по очереди, дабы покрасоваться своим остроумием и догадливостью, и поддразнивали лукавыми вопросами, на кои она не давала никакого ответа, кроме: "Ne parly Francy {Искаженное "Не говорю по-французски" (франц.).}. Будь проклята ваша болтовня! Не можете, что ли, оставить меня в покое?" Среди масок находилась одна знатная особа, которая начала позволять себе вольности с предполагаемой леди и попыталась засунуть ей руку за корсаж. Но живописец был слишком скромен, чтобы примириться с таким непристойным поведением, и когда кавалер возобновил свою попытку с еще большей неделикатностью, он закатил ему такую пощечину, что у того искры посыпались из глаз и возникло сомнение, женщина ли это; затем француз поклялся, что это либо мужчина, либо гермафродит, и, защищая свою честь, настаивал на расследовании с таким злобным упорством, что мнимой деве грозила неминуемая опасность не только быть разоблаченной, но и подвергнуться суровому наказанию за вольное обращение со щекой принца; тогда Перигрин, который видел и слышал все происходившее, нашел своевременным вмешаться и, стало быть, предъявить свои права на оскорбленную леди, пришедшую в восторг при этом доказательстве его покровительства.
      Обиженный кавалер все еще добивался узнать, кто она, а наш герой с не меньшим упорством отказывался дать ему эти сведения; в результате разгорелся спор; и так как принц грозил наказать его за дерзость, молодой джентльмен, вряд ли имевший представление о его звании, указал на то место, где у него обычно висела шпага, и, щелкнув у него перед носом пальцами, взял живописца под руку и увел в другой конец комнаты, оставив противника размышлять о мести.
      Пелит, попрекнув своего проводника за безжалостное исчезновение, поведал ему о том, в какое затруднительное положение он попал, и, заявив напрямик, что больше не позволит ему улизнуть, крепко держал его за руку до конца бала, к немалой потехе публики, чье внимание было всецело поглощено столь неловкой, неуклюжей, важно шествующей фигурой. Наконец, Пикль, которому надоело выставлять напоказ эту диковинку, подчинился настойчивым просьбам своей дамы и усадил ее в карету, куда он сам едва успел войти, как их окружил взвод мушкетеров, возглавляемых офицером, который, приказав открыть дверцу кареты, весьма решительно расположился в ней, тогда как один из его солдат взобрался на козлы, дабы командовать кучером.
      Перигрин тотчас понял причину ареста, и хорошо, что не было при нем оружия, которым он мог бы обороняться, ибо столь необуздан и вспыльчив был его нрав, что, будь он вооружен, он скорее пошел бы навстречу любой опасности, чем сдался, каковы бы ни были силы противника; но Пелит, приняв этого офицера за джентльмена, занявшего по ошибке их карету вместо своей, попросил, чтобы его друг вывел незнакомца из заблуждения; когда же он был уведомлен о подлинном их положении, колени его задрожали, зубы застучали, и он произнес самую жалостную ламентацию, выражая свои опасения быть заключенным в какое-нибудь отвратительное подземелье Бастилии, где он проведет остаток дней своих в тоске и отчаянии и не увидит ни лучей божьего солнца, ни лица друга, но погибнет на чужбине, оторванный от родных и близких. Пикль послал его к черту за малодушие, а офицер, слыша, как леди оплакивает себя столь горестно, выразил сожаление по поводу того, что является орудием, причиняющим ей такое горе, и постарался их утешить, заговорив о снисходительности французского правительства и удивительном великодушии принца, по приказу коего они были арестованы.
      Перигрин, которого в подобных случаях неизменно покидало благоразумие, высказался с большою горечью против деспотического правительства Франции и весьма презрительно поносил нрав оскорбленного принца, чей гнев (отнюдь не будучи, по его словам, благородным) был гнусен, невеликодушен и несправедлив. На эту тираду офицер не дал никакого ответа, но только пожал плечами, удивляясь про себя hardiesse {Смелость (франц.).} пленника, и фиакр должен был вот-вот отъехать, как вдруг они услыхали шум драки позади кареты и голос Тома Пайпса, восклицавшего: "Будь я проклят, если уйду!" Этому верному слуге один из конвойных приказал слезть с запяток, но, решив разделить участь своего господина, Том не обратил никакого внимания на уговоры, пока стража не прибегла к насилию, против которого он пустил в ход собственную пятку, коей он столь энергически ударил в челюсть первого подступившего к нему солдата, что раздался треск, словно щелкнул сухой грецкий орех между крепкими зубами школяра-юриста в партере театра. Возмущенный сим оскорблением, другой солдат угостил ягодицы Тома своим штыком, который причинил ему такое беспокойство, что он не мог долее удерживать свою позицию и, спрыгнув на землю, нанес противнику удар под подбородок, поверг его навзничь и, перепрыгнув через него с удивительным проворством, спрятался среди множества экипажей, пока не увидел конвойных, окруживших карету его господина, которая едва успела отъехать, как он уже последовал за ней на небольшом расстоянии, дабы увидеть тот дом, где будет заключен Перигрин.
      Медленно проехав по многочисленным переулкам и закоулкам в ту часть Парижа, с коей Пайпс был вовсе незнаком, карета остановилась перед большими воротами с калиткой посредине, которая распахнулась при ее приближении, чтобы пропустить пленников; а когда стража удалилась вместе с фиакром, Том решил караулить здесь всю ночь и поутру заняться наблюдениями, каковые могли способствовать освобождению его хозяина.
      ГЛАВА XLVI
      Благодаря преданности Пайпса Джолтер узнает о судьбе своего воспитанника. - Совещается с доктором. - Обращается к послу, который с великим трудом добивается освобождения пленников на определенных условиях
      Этот план он привел в исполнение, несмотря на болезненную рану и вопросы городской стражи, как конной, так и пешей, на которые он ничего не мог ответить, кроме: "Anglois, anglois" {Искаженное "Англичанин, англичанин" (франц.)}, и как только рассвело, внимательно обозрев замок (ибо, по-видимому, это был замок), куда препроводили Пелита и Перигрина, а также его положение по отношению к реке, он вернулся домой и, разбудив мистера Джолтера, доложил ему о происшествии. Гувернер ломал руки в превеликом ужасе и отчаянии, когда услыхал эту злосчастную весть; он не сомневался в том, что его питомец осужден на пожизненное заключение в Бастилии и в мучительном страхе проклинал день, когда взялся надзирать за поведением такого безрассудного молодого человека, который благодаря неоднократным оскорблениям навлек на себя мщение столь снисходительного и терпеливого правительства. Не желая, однако, пренебрегать имевшимися в его распоряжении средствами спасти его от беды, он послал Томаса к доктору сообщить об участи его приятеля, дабы они могли объединиться для блага пленников; и врач, узнав о случившемся, тотчас оделся и явился к Джолтеру, к которому обратился с такими словами:
      - Надеюсь, сэр, теперь вы убедились, наконец, в том, сколь ошибочно ваше утверждение, будто гнет никогда не может быть следствием неограниченной власти. Подобное бедствие было бы невозможно при афинской демократии. Мало того, когда тиран Пизистрат овладел этой республикой, он не посмел править неограниченно. Ныне вы увидите, что мистер Пикль и мой друг Пелит падут жертвой тирании беззаконной власти; и, по моему мнению, мы будем споспешествовать гибели этого бедного порабощенного народа, если начнем хлопотать или молить об освобождении наших злосчастных соотечественников, ибо тем самым мы можем предотвратить преступление, которое преисполнит небеса гневом против виновных и, вероятно, явится средством вернуть всей стране неизреченные блага свободы. Что касается до меня, то я бы возрадовался, если бы кровь моего отца пролилась за такое славное дело, при условии, чтобы эта жертва дала мне возможность разбить цепи рабства и восстановить ту свободу, каковая является природным правом человека. Тогда мое имя увековечили бы наряду с героями-патриотами древности и память мою, подобно памяти Гармодия и Аристогитона, почтили бы статуями, воздвигнутыми на средства народа.
      Эта напыщенная речь, произнесенная с большой энергией и воодушевлением, привела в такое возбуждение Джолтера, что, не говоря ни слова, он в великом гневе удалился в свою спальню, а республиканец вернулся к себе домой в глубокой надежде, что предсказание его оправдается с гибелью и смертью Перигрина и живописца, каковое событие неизбежно вызовет славную революцию, в коей сам он будет играть главную роль. Но гувернер, чья фантазия была не столь пылка и плодовита, отправился прямо к послу, которого осведомил о положении своего воспитанника и умолял вступить в переговоры с французским министерством, дабы Перигрин и другой британский подданный были освобождены.
      Его превосходительство спросил, догадывается ли Джолтер о причине ареста, чтобы ему легче было оправдать или извинить его поведение, но ни он, ни Пайпс не могли сообщить об этом предмете никаких сведений, хотя Джолтер выслушал из уст самого Тома подробный доклад о том, как был арестован его господин, равно как о его собственном поведении и ущербе, полученном им при упомянутых обстоятельствах. Его лордство не сомневался в том, что Пикль навлек на себя это несчастье какой-нибудь злосчастной выходкой в маскараде, в особенности когда узнал, что молодой джентльмен выпил в тот вечер немало и был в достаточной мере сумасброден, чтобы отправиться туда с мужчиной, переодетым женщиной; в тот же день он посетил французского министра, вполне уверенный в том, что добьется освобождения, но встретился с неожиданными препятствиями, ибо французский двор относится крайне педантически ко всему, что касается членов королевской фамилии. Посему посол принужден был вести разговор в повышенном тоне, и хотя направление французской политики в это время не допускало разрыва из-за пустяков с британским правительством, однако единственным снисхождением, коего он мог добиться, было обещание освободить Пикля, если тот попросит прощения у принца, им оскорбленного. Его превосходительство нашел это условие разумным, предполагая, что Перигрин был неправ; и Джолтера допустили к нему, чтобы он передал и поддержал совет его лордства,заключавшийся в том, что следует подчиниться предъявленному требованию.
      Гувернер, не без страха и трепета вошедший в эту зловещую крепость, нашел своего воспитанника в мрачной комнате, где не было никакой мебели, кроме табурета и койки; в тот момент, когда его впустили, юноша беспечно насвистывал и рисовал карандашом на голой стене, изображая комическую фигуру, обозначенную именем аристократа, им обиженного, и английского дога с поднятой лапой, мочившегося в его башмак. Он даже был настолько дерзок, что пояснил рисунок сатирическими надписями на французском языке, по прочтении коих у мистера Джолтера волосы от страха поднялись дыбом. Сам тюремщик был потрясен и устрашен отважным его поведением, равного коему он никогда еще не наблюдал у обитателей сих мест, и даже поддержал его друга, который уговаривал его исполнить снисходительное требование министра. Но наш герой, отнюдь не вняв убеждениям советчика, проводил его весьма церемонно до двери и напутствовал пинком в зад, а на все мольбы и даже слезы Джолтера ответил только, что не пойдет ни на какие уступки, ибо не совершил никакого преступления, но передаст свое дело для ознакомления и расследования в британский суд, чьей обязанностью было наблюдать за тем, чтобы с британскими подданными поступали по справедливости. Он выразил, однако, желание, чтобы Пелит, заключенный в другом месте, поступал соответственно своему нраву, в достаточной мере покладистому. Но когда гувернер пожелал навестить другого арестанта, тюремщик дал ему понять, что не получил никаких распоряжений касательно леди и, стало быть, не может провести его в ее комнату; впрочем, он любезно сообщил ему, что она как будто весьма удручена своим заточением и ведет себя иной раз так, словно в голове у нее помутилось. Джолтер, несмотря на все свои усилия, потерпел, таким образом, неудачу, покинул Бастилию с тяжелым сердцем и доложил о бесплодных своих переговорах послу, который не мог воздержаться от резких замечаний, направленных против упрямства и наглости молодого человека, каковой, по его словам, заслуживает наказания за свое безрассудство. Тем не менее он продолжал ходатайствовать перед французским министерством, которое оказалось столь неуступчивым, что он открыто пригрозил сделать из этого спора дело государственной важности и не только обратиться к своему двору за инструкциями, но даже предложить кабинету немедленно прибегнуть к ответным мерам и отправить в Тауэр кое-кого из французских джентльменов, проживающих в Лондоне.
      Это заявление подействовало на министерство в Версале, и оно, не желая раздражать народ, с которым не в его интересах и намерениях было ссориться, согласилось освободить преступников с тем условием, чтобы они покинули Париж в течение трех дней после освобождения. Предложение было охотно принято Перигрином, который стал к тому времени более податливым и очень соскучился, просидев в столь неуютном жилище три долгих дня, лишенный общения с кем бы то ни было и всех развлечений, кроме тех, какие ему подсказывала его фантазия.
      ГЛАВА XLVII
      Перигрин потешается над живописцем, который проклинает свою квартирную хозяйку и порывает с доктором
      Так как он без труда угадывал положение своего товарища по несчастью, ему не хотелось покидать это место, не позабавившись по случаю его беды, и с этою мыслью он отправился в темницу к измученному живописцу, куда имел теперь свободный доступ. Когда он вошел, первый предмет, бросившийся ему в глаза, был столь необычайно смешон, что он едва мог сохранить тот серьезный вид, какой принял с целью привести в исполнение свою затею. Несчастный Пелит сидел выпрямившись на кровати в дезабилье, весьма странном. Он снял свой чудовищный кринолин, а также корсет, платье и юбку, обмотал голову лентами на манер ночного колпака и завернулся в домино, словно в широкий капот; его поседевшие локоны ниспадали в неряшливом беспорядке на тусклые его глаза и смуглую шею; седая борода проросла примерно на полдюйма сквозь остатки краски, покрывавшей его лицо, и каждая черта его вытянувшейся физиономии выражала отчаяние, наблюдать которое нельзя было без смеха. При виде входящего Перигрина он вскочил в каком-то диком восторге и бросился к нему с распростертыми объятиями, но, заметив печальную мину нашего героя, остановился как вкопанный, и радость, начавшая овладевать его сердцем, мгновенно рассеялась благодаря самым мрачным предчувствиям; итак, он стоял в нелепейшей унылой позе, словно преступник в Олд Бейли перед вынесением приговора. Пикль, взяв его за руку, испустил глубокий вздох и, заявив о крайнем своем огорчении быть вестником беды, сообщил ему с видом сострадательным и весьма озабоченным, что французский суд, разоблачив его пол, постановил, принимая во внимание возмутительное оскорбление, нанесенное им публично члену королевской фамилии, обречь его на пожизненное заключение в Бастилии и что такой приговор считается поблажкой, сделанной благодаря настояниям британского посла, ибо карой, полагающейся по закону, является ни больше ни меньше, как колесование.
      Эта весть усилила отчаяние живописца до такой степени, что он громко заревел и заметался по комнате в состоянии умопомешательства, призывая в свидетели бога и людей, что он предпочел бы умереть немедленно, чем вынести хотя бы год заточения в столь ужасном месте, и проклиная день своего рождения и час, когда покинул родину.
      - Что касается до меня, - лицемерным тоном сказал его мучитель, - мне пришлось проглотить горькую пилюлю, смирившись перед принцем, которого я не позволил себе ударить, а посему он принял извинения, вследствие чего я буду выпущен сегодня на волю; остается еще один способ вернуть вам свободу. Признаюсь, это средство не из приятных, но лучше претерпеть маленькое унижение, чем быть несчастным всю жизнь. Вдобавок, поразмыслив, я начинаю думать, что из-за такого пустяка вы не захотите подвергнуться нескончаемой пытке в темнице, тем более, что ваша уступка, по всей вероятности, повлечет за собой выгоду, которой вы в противном случае не могли бы воспользоваться.
      Пелит, прервав его с великим нетерпением, попросил ради господа бога не терзать его мучительной неизвестностью, но назвать это лекарство, которое он решил проглотить, как бы ни было оно отвратительно на вкус.
      Перигрин, играя, таким образом, на чувстве страха и надежды, отвечал, что, так как оскорбление он нанес, переодевшись в женское платье, каковая личина недостойна другого пола, французский суд считает, что следовало бы превратить преступника в существо бесполое, и, стало быть, ему предоставляется выбор, благодаря чему он имеет возможность немедленно выйти на свободу.
      - Как! - в отчаянии возопил живописец. - Стать певцом? Клянусь ногтями божьими, и дьяволом, и всякой всячиной, лучше я останусь здесь, и пусть меня пожирают паразиты!
      Затем, вытянув шею, он сказал:
      - Вот мое горло! Будьте так добры, мой дорогой друг, полосните меня разок-другой; если вы этого не сделаете, то в один из ближайших дней меня найдут повесившимся на собственных подвязках! Что за несчастный я человек! Каким я был болваном, ослом и дураком, когда доверился столь жестокому и грубому народу! Да простит вам бог, мистер Пикль, вы были непосредственной причиной моего несчастья: если бы, согласно вашему обещанию, вы находились подле меня с самого начала, меня бы не раздразнил этот щеголь, из-за которого я попал в беду. И зачем я надел это проклятое, злосчастное платье? Господь да покарает хозяйку, эту болтливую блудницу, предложившую такое дурацкое переодеванье! Переодеванье, из-за которого я не только навлек на себя эту беду, но и стал гнусен самому себе и страшен другим, ибо когда я сегодня утром знаками объяснял тюремщику, что хочу побриться, он с удивлением посмотрел на мою бороду и, перекрестившись, забормотал свой "Pater noster" {"Отче наш" (лат.).}, кажется принимая меня за ведьму или нечто худшее. И будь проклят этот отвратительный пир древних, на котором мне пришлось выпить слишком много, чтобы отбить вкус этой чертовой салякакабии!
      Наш молодой джентльмен, выслушав до конца его ламентацию, оправдывал свой поступок тем, что никак не мог предвидеть неприятных последствий, им вызванных, и в то же время энергически убеждал его принять условия его освобождения. Он заявил, что для живописца настала теперь та пора жизни, когда плотские желания должны быть совершенно в нем умерщвлены и величайшее внимание надлежит уделять здоровью душевному, коему ничто не может способствовать больше, нежели предложенная ампутация; что тело его, равно как и дух извлекут пользу из такой перемены, ибо не будет у него опасных страстей, требующих удовлетворения, и чувственных мыслей, отвлекающих его от обязанностей, вытекающих из его ремесла; и голос его, мелодический от природы, разовьется в такой мере, что он пленит слух всех великосветских людей с утонченным вкусом и в скором времени прославится как английский Сенезино.