Приключения Перигрина Пикля

      Мы прибыли в Валансьен; он снабдил меня небольшой суммой денег - только такую сумму я согласилась взять - и вернулся в свой родной город, после чего мы поддерживали наши отношения перепиской. Дня на два я остановилась в Валансьене вследствие болезни, а затем продолжала путь в Париж, чтобы исхлопотать покровительство французского короля, который великодушно дал на это согласие через три дня после моей просьбы; его министр разослал приказ губернаторам и интендантам провинциальных городов о защите меня от всех посягательств моего мужа, где бы я ни жила.
      Посетив Версаль для засвидетельствования благодарности за оказанную мне милость, я задержалась на несколько дней в Париже, где не могла поселиться вследствие крайней скудости моих средств, а затем направилась в Лилль, где решила обосноваться. Там моя болезнь вспыхнула с такой силой, что мне пришлось пригласить врача, который, по-видимому, был учеником Санградо, так как не оставил в моем теле почти ни единой капли крови, хотя это не принесло мне ни малейшего облегчения. Наоборот, я столь ослабела от разнообразных очистительных средств, а мое состояние настолько ухудшилось от утомления и душевных волнений, что у меня осталась только одна надежда на выздоровление - возвратиться в Англию и поручить свое лечение врачу, на искусство которого я могла бы положиться.
      Питаясь этой зыбкой надеждой, я решила сделать попытку вернуться на родину; я выехала из Лилля в таком тяжелом состоянии, что почти потеряла сознание, когда меня усадили в карету. Еще до отъезда средства мои были истощены в такой мере, что едва ли их хватило бы на покупку провизии на дорогу, если бы я могла есть, и у меня не было бы, чем оплатить дорожные издержки, не приди мне на помощь лорд Р. М., который, я убеждена, готов был сделать все для моего благополучия, хотя и считался почему-то человеком очень скупым и я не ожидала от него такого одолжения.
      В плачевном состоянии я была доставлена в Кале, всю дорогу находясь между жизнью и смертью, и не проглотила за все время ни куска. От усталости и болезни я упала в обморок, когда меня переносили в гостиницу, и чуть не умерла в ожидании помощи. Я почувствовала себя немного лучше, после того как отведала хлеба и вина, на чем настоял французский врач, случайно проходивший мимо дома и приглашенный ко мне. Послав служанку в Брюссель позаботиться о моих платьях, я села на пакетбот и, когда мы прибыли в Дувр, была почти при смерти.
      Отсюда с обратной почтовой каретой я направилась в Лондон; там в гостинице меня уложили в постель и послали за лекарем, прописавшим мне возбуждающее лекарство, которое меня воскресило; когда я обрела дар речи, я сообщила ему свое имя и просила зайти к доктору С. и уведомить его о моем состоянии. Девушка, племянница хозяйки, узнав, что за мной некому ухаживать, старалась всячески мне услужить; я приняла ее услуги, так же как и предложение переехать в дом лекаря, куда меня перенесли, как только я смогла вынести передвижение. Там меня навестил мой врач, который был потрясен, найдя меня в столь опасном состоянии. Узнав обо всем происшедшем со мной, он понял, что моя болезнь является следствием перенесенных мною испытаний, и посулил мне скорое выздоровление, если я буду спокойна.
      За мной ухаживали во время болезни со всей возможной заботливостью; о моем муже ни разу не упоминалось в моем присутствии, так как я считала его виновником всех моих несчастий. Через месяц мое здоровье значительно улучшилось благодаря искусству и вниманию врача, считавшего меня достаточно окрепшей, чтобы вынести новые волнения, и потому убеждавшего меня в необходимости совершить мудрый шаг, возвратившись к мужу, которого он за это время часто встречал. Но я отвергла его предложение, снова подала прошение о раздельном жительстве и сняла домик на Сент-Джеймской площади.
      Примерно в это время вернулась из Брюсселя моя горничная, но без моих платьев, задержанных там в уплату долгов; отказавшись от службы у меня, она открыла лавку. Я не прожила в новой квартире и нескольких недель, как мой преследователь возобновил попытки вновь стать моим господином. Но я была научена опытом, удвоила бдительность, и все его старания оказались тщетными. Мне удалось возобновить старые знакомства, и меня начали посещать джентльмены, достойные и рассудительные, искавшие моей дружбы и не помышлявшие о других отношениях. Были и такие, которые домогались любви. Никогда не было у меня недостатка в краснобаях, разглагольствовавших об этом предмете. И если бы я заставила себя извлечь выгоду из делаемых мне предложений, то устроила бы свои дела так, что могла бы не опасаться за будущее. Но я не из тех расчетливых людей, которые приносят сердце в жертву ради корыстных соображений.
      Однажды вечером я беседовала с тремя-четырьмя моими друзьями, как вдруг вошел мой адвокат и сказал мне, что он имеет сообщить нечто важное; после этого все гости, кроме одного, вышли. Он оповестил меня о том, что мое дело очень скоро будет разбираться, и хотя он надеется на успех, но исход все же неизвестен. Если решение будет не в мою пользу, муж приложит все усилия, чтобы нарушить мой покой; поэтому более целесообразно куда-нибудь скрыться, пока дело не закончится.
      При этом сообщении я очень взволновалась, и джентльмен, оставшийся в комнате, заметив мое волнение, спросил, что я намерена делать и чем он может служить, а также, куда я предполагаю скрыться. Я заставила себя засмеяться и сказала: "На чердак!"
      В ответ на эту невеселую шутку он заметил, что и в этом случае его дружба и уважение ко мне помогут ему найти путь к моей квартире; а у меня не было оснований сомневаться в искренности его заявления. Мы потолковали о мерах, какие я должна принять, и я решила отправиться за город, где скоро получила от него письмо, в котором он выражал бесконечное удовлетворение успешным исходом процесса и сообщал, что я снова могу появиться, ничем не рискуя.
      Я вернулась в Лондон в посланной им за мной карете, запряженной шестеркой лошадей, и в тот же вечер отправилась с ним на маскарад, где мы провели время очень приятно, так как благодаря выигранному процессу мы оба были в наилучшем расположении духа. Это был благородный, достойный джентльмен с прекрасным характером. Он меня сильно любил, но не хотел, чтобы я знала, сколь глубока его страсть. Напротив, он пытался меня убедить, будто принял твердое решение, что ни одна женщина никогда не будет иметь такую власть над его сердцем, чтобы причинять ему хотя бы малейшее страдание или беспокойство. Короче говоря, он пробудил во мне теплое чувство, а его щедрости я обязана своим существованием на протяжении двух лет, в течение которых он неустанно исповедовал философическое безразличие, в то же время давая мне ежедневно доказательства дружбы и уважения и оказывая знаки самой страстной любви. Из этого я заключила, что рассудок у него был холодный, а нрав - горячий. Почитая себя обузой для него, я удвоила свои старания добиться содержания от мужа и переехала с Сент-Джеймской площади в Кенсингтон, где мне недолго пришлось наслаждаться покоем, так как он был нарушен неожиданным визитом.
      Я одевалась в столовой, как вдруг подле меня очутился его лордство, о приближении которого я не подозревала, хотя его карета стояла у ворот, а дом уже находился целиком во власти его слуг. Он обратился ко мне по своему обыкновению как ни в чем не бывало, словно мы расстались вчера вечером, а я в свою очередь отвечала ему беззаботно и любезно, попросила его сесть, ушла к себе в спальню, заперла дверь и улеглась в постель; полагаю, я была первой женщиной, которая улеглась в постель, дабы защитить себя от оскорблений мужчины. Здесь я оставалась в заключении с моей верной Эбигейл. Муж, убедившись, что я в безопасности, стучал в дверь и сквозь замочную скважину убеждал меня впустить его, уверяя, что хочет только поговорить со мной. Я просила его избавить меня от этого, хотя и верила его словам; но я не желала с ним беседовать, так как по опыту знала его манеру вести разговор, которая была столь мучительна, что в любое время я променяла бы этот разговор на побои и вдобавок считала бы себя в выигрыше. Тем не менее он настаивал с таким упорством, что я согласилась при условии, если герцог Л. будет присутствовать при свидании. Он немедленно послал письмо его светлости, а я мирно приступила к завтраку, переданному в корзине, которую подняли к окну моей спальни.
      Герцог был любезен, явился по вызову мужа и, прежде чем я открыла дверь, дал мне слово, что я могу не бояться насилия и принуждения. После таких заверений я впустила их в комнату. Мой муж, усевшись у кровати, начал повторять старые, избитые доводы с целью побудить меня жить с ним; а я, со своей стороны, повторяла прежние возражения или притворялась, будто прислушиваюсь к его уговорам, тогда как в голове у меня созревали планы бегства, о чем догадывался герцог по выражению моего лица.
      Убедившись в бесполезности всех доводов, мой муж покинул комнату и поручил свое дело красноречию его светлости, который провел со мной добрых полчаса, но не слишком утруждал себя в интересах своего клиента, зная, что я весьма решительна и упорна на этот счет; он подсмеивался над поведением его лордства, крайне ревнивого человека, который тем не менее оставил его наедине со мной в моей спальне, и говорил, что мой муж должен либо крепко верить в его добродетель, либо быть о нем очень плохого мнения. Короче говоря, я нашла способ отсрочить окончательный ответ до следующего дня и пригласила герцога вместе с его лордством пообедать у меня завтра. Мой мудрый супруг, казалось, усомнился в искренности этого приглашения и был весьма склонен завладеть моим домом; но, вняв убеждениям герцога и совету Х-на, главного своего советчика и верной опоры, он согласился положиться на мое обещание и покинул меня.
      Как только они удалились, я поспешно встала, уложила платья и на первое время нашла приют в Эссексе. На следующий день мой муж и его высокородный друг явились, как было условлено, к обеду; узнав о моем бегстве от горничной, оставленной мною дома, его лордство обнаружил признаки досады и настаивал на осмотре моих бумаг. В ответ на это горничная предъявила пакет со счетами, по которым я задолжала разным людям. Несмотря на свое разочарование, муж уселся за обед и с большим спокойствием съел ногу барашка, самые лакомые куски курицы и еще что-то, чего я сейчас не припоминаю; а затем весьма мирно удалился, предоставив моей горничной возможность последовать за мной в мое убежище.
      Я намеревалась искать пристанища, как и раньше, за границей; но исполнению этого плана воспрепятствовал приступ болезни, во время которой меня навестили мой врач и кое-кто из родственников, в том числе троюродная сестра; мой муж заставил ее служить его интересам, посулив щедрое вознаграждение, если она уговорит меня пойти навстречу его желаниям. В этом деле ей помогал доктор, мой друг, человек умный и мной уважаемый, несмотря на то, что мы часто расходились с ним во мнениях. Одним словом, мне непрерывно докучали все мои знакомые; они, а также отчаянная нужда в деньгах принудили меня принять предложенные условия, и я снова согласилась нести обязанности жены.
      В дом мужа меня отвез мой старый друг, джентльмен лет за пятьдесят, отличавшийся удивительным умом и способностями. Он был приятнейший собеседник, веселый и добродушный, и внушал мне искреннее уважение. Одним словом, его совету я придавала большое значение, ибо он был продиктован опытом и бескорыстной дружбой. Вне сомнения, он искренно заботился о моем благополучии, но, будучи превосходным политиком, хотел сочетать мою выгоду со своими собственными желаниями, потому что я помимо своей воли воскресила его сердце. Поскольку же он думал, что я вряд ли благосклонно отнесусь к его чувству, если буду беспрепятственно встречаться с другими поклонниками, он и посоветовал мне отказаться от свободы, прекрасно зная, сколь легко убедить моего мужа изгнать из дому всех соперников; в этом случае он не сомневался, что ему удастся постепенно завоевать мою любовь. Он признавал одну извечную истину: если два человека разного пола вынуждены жить в пустыне, где, кроме них, нет других людей, - они натурально и неизбежно почувствуют склонность друг к другу.
      Насколько правильна эта гипотеза - предоставляю судить любознательным людям; если мне будет позволено решать по собственному разумению, я думаю, что пара, находящаяся в таком положении, способна питать взаимное отвращение в силу неизбежности этого союза, если только он не является следствием любви и уважения друг к другу. Как бы то ни было, но я воздаю должное этому джентльмену за его план, искусно задуманный и ловко проведенный. Но впоследствии я обнаружила такую же хитрость и ловкость, как и он сам, хотя сначала я не поняла его уловки; тем более непонятен был этот умысел его лордству.
      Немедленно вслед за новым соглашением меня перевезли в поместье, принадлежащее мужу, и я была настолько простодушна, что рискнула, не имея при себе слуги, на которого могла бы положиться, отдаться в руки его лордства и X., подлости которого я страшилась; тем не менее мои опасения крайне возросли, когда я вспомнила, что не в его интересах оставить меня жить в доме, где я могу наблюдать за его поведением; и мне пришло на память, что в этом самом доме на протяжении короткого времени дважды начинался пожар, причем X. подозревали в поджоге, так как огонь уничтожил ящик с какими-то бумагами. Правда, это обвинение так и осталось недоказанным; быть может, он и не был виновен в поджоге, но тем не менее это повлияло на мое душевное состояние в такой степени, что сделало меня самой несчастнейшей из смертных. В страхе я пребывала до той поры, пока не принес мне облегчения приезд мистера Б. - достойного, прекрасного человека, которого пригласил мой муж и который, мне кажется, не допустил бы жестокого обращения со мной. Через несколько недель приехал также доктор С. со своей женой, посетившие нас согласно своему обещанию; было решено предпринять увеселительную поездку в Танбридж и по возвращении проверить счета X.
      Последняя часть проекта пришлась не по вкусу нашему достойному управителю, решившему опрокинуть весь план целиком, в чем он и преуспел. Мой муж внезапно восстал против предполагаемой прогулки и настоял на том, чтобы я осталась дома; при этом он не объяснил причин такого решения; его физиономия омрачилась, и целых три дня он не открывал рта.
      В конце концов однажды вечером он вошел в мою спальню, куда уже имел свободный доступ, держа шпагу подмышкой; насколько я помню, она была обнажена. Я не могла не обратить внимания на это смутившее меня обстоятельство, которое тем более меня взволновало, что ему предшествовал приступ мрачного раздражения. Тем не менее я притворилась, будто не придаю этому значения, и, отпустив горничную, улеглась в постель, так как себе самой стыдилась признаться в том, что ощущаю страх перед человеком, которого презираю. Но тело оказалось слабее духа. Я почувствовала дурноту, и пришлось позвать слуг, а муж, испуганный моим состоянием, побежал вниз к миссис С., которая уже легла спать, и, сильно взволнованный, сообщил ей, что мне очень плохо и что, по-видимому, я испугалась его появления со шпагой.
      Эти слова привели в смятение леди, и в мою спальню она вбежала полуодетая, а затем спросила его на лестнице о том, что побудило его взять с собой шпагу; на это он ответил, что намеревался поохотиться за летучими мышами. Верю и надеюсь, что он хотел только меня устрашить, но тогда у меня были другие предположения. Миссис С., одевшись, просидела всю ночь у моей постели и дала обещание не покидать меня, пока не рассеется опасность, подстерегающая меня в этом доме, куда я вернулась главным образом благодаря уговорам ее и доктора; ибо мой муж докучал им бесконечными просьбами, торжественно заявляя о своей страстной ко мне любви: ему-де, говорил он, нужно только одно - чтобы я сидела за его столом, была хозяйкой в его доме и госпожой его состояния. Благодаря таким уверениям, неоднократно им повторяемым с самым искренним и добродушным видом, они сочли его прекраснейшим человеком и воспользовались своим влиянием, чтобы расположить меня в его пользу. Так бывало со многими людьми, имеющими лишь слабое понятие о его нраве, но, по мере того как они знакомились с ним ближе, неизменно обнаруживалось их заблуждение.
      Доктор, возвратившись из Танбриджа, куда он поехал один, нашел меня больной, в постели, а всех остальных в смятении. Удивленный и озабоченный, он стал укорять моего мужа, признавшегося, что причиной его неудовольствия и беспокойства была ревность. X. ему-де сообщил, будто я гуляла утром с мистером Б. и что наши отношения не вызывают сомнений также и по другим наблюдениям. Это обвинение было опровергнуто, как только решили допросить обвинителя в присутствии всех нас. Он явился пьяный, несмотря на то, что было утро, и повторил свое сообщение, заявив, будто получил сведения от человека, пришедшего из города вешать колокола и давно вернувшегося в Лондон.
      Таков образец его лукавства, которое не покидало его даже во хмелю. Если бы он сослался на кого-нибудь из слуг, можно было бы устроить очную ставку и уличить его во лжи. Итак, хотя он не мог быть обвинен по закону, стало очевидно, что он сам распространял гнусные слухи, которые привели мистера Б. в такую ярость, что с большим трудом ему удалось сдержать себя и не прибегнуть тут же к рукоприкладству; он отказался от такой расправы как недостойной для себя. Дело кончилось тем, что его лордству предстояло выбирать между мною и X., так как я твердо решила не жить под одной кровлей с этим клеветником.
      Когда ему был предложен такой выбор, он рассчитал своего слугу, и мы вернулись с доктором и миссис С. в Лондон. Я питала такой страх и отвращение к поместью, хотя оно и было одним из самых живописных в Англии, что не могла там жить. Мы переехали в дом на Бонд-стрит, где, по совету друзей, я прилагала все усилия, чтобы поддерживать в муже хорошее расположение духа, но все мои старания оказались тщетными, и он, всегда капризный, раздражительный и несносный, в это время сугубо злобствовал. Мне редко разрешалось выходить из дому, а у себя я не принимала никого, кроме старого моего друга, о котором упоминала выше, и доктора с женой, но в конце концов и встречи с доктором были мне запрещены.
      Однако время от времени мне удавалось встречаться с тем последним моим благожелателем, к которому я питала доброе чувство в благодарность за великодушное ко мне отношение. Не его была вина, что я пришла к соглашению с моим мужем, так как сам он отличался крайней щедростью, но я отказалась ею воспользоваться. С моей стороны было бы не по-дружески, неблагородно избегать в ту пору, когда я была обеспечена, общения с человеком, поддержавшим меня в беде. Мне кажется, нужно быть чрезвычайно щепетильным и застенчивым, когда нуждаешься в помощи, но если она оказана, не следует забывать о том, кому ты обязан. И никогда в жизни я не была столь огорчена, как в тот день, когда услышала, что этот джентльмен не получил письма, в котором я благодарила его за последнее доказательство его дружбы и щедрости, которой я имела случай воспользоваться, так как с той поры я узнала, что он заподозрил меня в пренебрежении к нему.
      Но возвратимся к моей жизни на Бонд-стрит. Я выносила ее три месяца, в течение которых жила, окруженная шпионами, нанятыми следить за моимповедением, и претерпевала всяческие унижения, какие только может изобрести злоба, власть и глупость. Столь смешон и безрассуден был мой тиран, предававшийся своей меланхолии, что, по его словам, ревновал бы даже к Хейдигеру, раз нет другого мужчины, вызывающего подозрения. Он рассчитывал проводить все время со мной tete-a-tete; когда же я жертвовала развлечениями ради столь приятных свиданий, он никогда не упускал случая поссориться, придираясь к самым невинным моим словам; а когда я старалась не обращать внимания на эти неприятные недоразумения и бралась за книгу или письмо, он беспрестанно докучал мне и терзал меня, называя капризной, сердитой и угрюмой.
      Измученная этим возмутительным поведением, я поведала обо всем доктору С. и его жене, сказав, что я не хочу и не могу терпеть подобное обхождение. Доктор увещал меня примириться с судьбой, а миссис С. молчала. Пока я колебалась, остаться мне или уйти, доктор однажды за ужином повздорил с моиммужем, который пришел в такую ярость, что я боялась идти с ним спать. Когда он проснулся на следующее утро, его лицо выражало неистовое бешенство, и я подумала, что он и в самом деле сошел с ума.
      Это обстоятельство укрепило меня в решении убежать из дому. В соответствии с этим я переехала на Секвил-стрит - в дом, где я жила, будучи вдовой. Отсюда я послала герцогу Л. письмо, умоляя его сообщить мужу о моем местопребывании, о причинах ухода и о моем намерении всеми средствами защищаться от его домогательств. В первую ночь после бегства я улеглась в постель с таким удовольствием, какое напоминало радость мужчины, идущего спать с любовницей, которой он тщетно добивался в течение долгого времени. Так веселилась я, избавившись от ненавистного супруга!
      С этой квартиры я вскоре переехала на Брук-стрит, где мне недолго предстояло вкушать сладость побега; с требованием возвратиться явился новый управитель, нанятый мужем на место X. Этот джентльмен, имевший прекрасную репутацию, привел столько разумных доводов и с таким чистосердечием исполнял свою обязанность, что я согласилась на его посредничество в нашей ссоре, и еще раз состоялось примирение, хотя его лордство стал проявлять недовольство еще до окончания наших переговоров; в результате он поехал со мной в Бат, куда я отправилась для поправки здоровья, так как чувствовала себя очень плохо.
      Это соглашение возымело странное действие на моего поклонника. Он, который неоднократно повторял, что ни одна женщина не может его увлечь до такой степени, чтобы причинить ему страдания, терзался, как несчастный влюбленный, лишившись возможности меня видеть, и держал себя совсем не так, как раньше воображал. Его слова и поступки были безрассудны от отчаяния; он мне сказал: "Это как бы скрутило все струны моего сердца и вырвало их из тела". Я никогда не сделала бы такого шага, но, клянусь, я верила ему, когда он говорил совсем иное, и его собственное заявление побудило меня отказаться от него, а теперь было уже поздно менять решение.
      В поездке в Бат меня сопровождала очень милая молодая леди, с которой я весело развлекалась в этом городе, что в некоторой степени, избавляло меня от надоедливого общества моего любезного супруга. Отсюда мы отправились в его поместье, где провели несколько месяцев, а затем снова вернулись в наш дом на Бонд-стрит. Здесь, когда я заболела и слегла в постель, мое нездоровье было приписано тайному разрешению от бремени, хотя я находилась под одной кровлей с мужем и была окружена его слугами.
      Пока я была больна, муж - надо отдать ему справедливость - ухаживал за мною с величайшим вниманием; как я уже упоминала, тревогу его можно объяснить в подобных случаях только странной непоследовательностью его натуры. Если бы он мог отвечать за свои поступки, я предположила бы, что он постарался довести меня сперва до горячки, чтобы затем проявить любовь и заботливость. Поправившись, я начала выходить, встречаться с людьми, и мне жилось бы спокойно, если бы только он был доволен. Но, по мере того как мне становилось лучше, исчезало его хорошее расположение духа, и в конце концов он изгнал из дому всех, чья беседа скрашивала мою жизнь.
      Я часто укоряла его за такие злобные выходки, заявляя о своем желании жить с ним мирно и прося, чтобы он не вынуждал меня нарушить наш договор. Он был глух ко всем доводам, упорствуя в своих преследованиях. Наконец, после многих ссор я покинула его дом, твердо решив выносить любые лишения, но не допускать, чтобы он снова начал меня тиранить.
      В этом году произошло печальное событие, причинившее мне горе и навсегда оставшееся в моей памяти. Я имею в виду смерть мистера Б., с которым, как я неоднократно упоминала, у меня установились близкие отношения с первого дня нашего знакомства. Это был неоценимый человек, обещавший стать украшением своего века. Он мне оказывал самое дружеское расположение, и его уверенность в моей честности, почерпнутая из опыта, убедившего его в моей правдивости, была такова, что, по его словам, он поверил бы любому моему утверждению даже в том случае, если бы оно противоречило свидетельству его собственных чувств. Таковы были наши отношения, и, разумеется, потеря его не могла оставить меня равнодушной; мою скорбь не выразишь словами, и хотя мягкая рука времени сгладила ее остроту, но я никогда не перестану чтить его память с самым нежным чувством.
      В последний период моей совместной жизни с мужем я согласилась с целесообразностью получить парламентский акт, который давал бы ему возможность уплатить долги. Для этого было необходимо отказаться от притязаний на выплату мне содержания при раздельном жительстве, на каковое содержание я по юридическим основаниям имела права; от этих прав надлежало отказаться, поскольку они препятствовали упомянутому плану, тогда как другие мои притязания оставались в силе. Когда дело близилось к завершению, мой муж весьма "великодушно" стал настаивать на моем полном отказе от содержания; я не согласилась, ибо это его обязательство являлось для меня единственным средством борьбы с его дурным обращением, и он не пожелал приводить в исполнение свой план, хотя никого этим не наказывал, кроме себя. Меня же он обвинил в нарушении слова после того, как якобы я ввела его в большие издержки.
      Это обвинение в нарушении слова - пусть мне докажут, что я его нарушила! - сильно раздражило меня; я сама предложила такой план для его же выгоды, хотя хорошо знала, что исполнение плана ставит под угрозу получение мной содержания. Мое негодование еще более возросло благодаря поведению мистера Г., который постоянно заявлял о своем внимании ко мне и вслед за последним моим соглашением с мужем взялся примирить меня с отцом; но когда его спросили об этом последнем моем разногласии с мужем и захотели узнать, кто виноват, я или его лордство, он не пожелал быть судьей, отказался от прямого ответа и лукавыми "гм" и "ну" выразил порицание моему поведению. И, однако, этот самый человек, когда я доверительно сообщила ему о намерении снова уйти и прямо спросила его мнение по этому поводу, как будто согласился с моими доводами в таких примечательных выражениях: "Мадам, если бы я думал или надеялся, что милорд исправится, я бы упал на колени и просил вас остаться; но я не надеюсь, а потому ничего не могу сказать".
      Если тогда он мне потворствовал, то почему же он не одобрил моего поведения, когда я добивалась только справедливости? Но он зависел от моего мужа, и потому я извиняю его равнодушие (чтобы не сказать - недружелюбие). Действительно, он должен был остерегаться, как бы не оскорбить его лордство, который иной раз срывал на нем гнев, вызванный другими; так было в результате одного маленького приключения, имевшего место примерно в это время.
      Благовоспитанный, веселый молодой человек, близкий родственник моего мужа, случайно был у нас как-то вечером, когда по соседству начался пожар, и мы решили поужинать в таверне en famille {В семейном кругу (франц.).}. Проведя вечер очень приятно, этот молодой человек, шутливый по натуре, поцеловал нас на прощание. Моего мужа, уже раньше ревновавшего меня к своему родственнику, очень рассердил этот пустячный случай, но он благоразумно подавлял свое раздражение, пока не вернулся домой, где гнев, распаленный шампанским, возбудил его в такой мере, что он набросился на неповинного Г. и в бешенстве схватил его за шиворот, хотя тот не имел никакого касательства к виновнику всей истории.
      Этот сумасбродный поступок в довершение всего, что я вынесла, укрепил мое решение снова уйти. И по сей день мой муж ругает своего родственника как непосредственного виновника моего бегства, вместо того чтобы обвинять самого себя в безумии и безрассудстве. Когда я укрылась в доме на Парк-стрит, он подговорил всех моих поставщиков, не исключая и пекаря, не открывать мне кредита, заявив, что не будет платить мои долги. Трудное положение, на которое я была обречена этим "великодушным" распоряжением, а также размышление о перенесенных испытаниях и о том, что грозит мне в будущем благодаря его капризам и грубости, потрясли мое здоровье, и я вновь опасно заболела.
      Все же моя натура справилась с болезнью, и врачи предписали мне для поправки здоровья жить за городом; итак, я должна была содержать два дома, когда мне не хватало средств на содержание одного, и завести коляску, так как мне были не по карману расходы на наемную карету, а кредитом я пользовалась, несмотря на распоряжение моего мужа.
      Укрепив здоровье, я вернулась в город и повидалась с друзьями, никогда не покидавшими меня в несчастье, а летом перебралась в Эссекс, где прожила несколько месяцев в полном покое, не потревоженная тираном, дававшим мне по временам годовую передышку. Здесь, смотря по желанию, я ездила верхом или в экипаже, взятом мною в пользование; я проводила время с моим возлюбленным и еще с одним джентльменом, очень приятным собеседником, впоследствии оказавшим мне особые услуги.
      В конце концов муж, получив сведения о моем местопребывании, вновь возымел желание меня мучить, отправился ко мне и однажды утром появился в своей карете, запряженной шестеркой, вместе с мистером Г. и другим человеком, нанятым им, и в сопровождении нескольких вооруженных слуг. Я немедленно заперла двери и отказалась его впустить, а он мольбами и угрозами добивался быть принятым; но я оставалась глуха и к тем и к другим, твердо решив не сдаваться до конца. Убедившись в моей решимости, он приказал меня штурмовать, и его слуги ворвались в дом. Я отступила наверх и заперлась в спальне, которую противник атаковал с такой яростью, что дверь начала трещать, и мне пришлось скрыться в другую комнату.
      Я оставалась на посту, когда мистер Г. вступил в переговоры, всячески упрашивая меня принять моего мужа; в противном случае он не ручался за последствия. На это я ответила, что не расположена подчиниться его требованиям, а если они намереваются убить меня, то я смерти не страшусь. После этого заявления они возобновили атаку, которая не увенчалась успехом вплоть до полудня, когда мой муж прислал мне официальное уведомление о том, что военные действия прекращаются, пока обе стороны не пообедают. В то же время мои собственные слуги явились за указаниями; я велела им выдать мужу все, что он потребует из домашних запасов.