Заговоры; Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул

      ..."Пойду я р. Б. в лес к белой березе, сдеру белое бересто, брошу в пещь огненную. Как то бересто на огне горит и тлеет, так бы..." *104. Этот текст уже явно указывает на забытое действие. Но оно не совсем еще отмерло, и часто, желая "присушить" кого-нибудь, прибегают к помощи огня. Потебня описывая простейшую форму чар, говорит: "Пусть будет дан миф: "любовь есть огонь". Если бы можно было зажечь в любимой женщине огонь, то тем самым в ней бы загорелась и взаимная любовь. Зажечь в ней самой огня нельзя, но можно подвергнуть действию огня нечто имеющее к ней отношение (куклу из воску или другого материала, волосы, сорочку и проч.), ея след (взятый из-под ног "горячий след"). И вот, сопровождая чары заговором, человек разжигает следы, ожидая появления в женщине (respr. а мужчине) любви" *105. Из этих-то вот чар и возник мотив присушек. Только я думаю, что чары первоначально не с провождались заговором, а он нарос позднее. Потебня постоянно связывает простейшие чары с простейшими заговорами. Это ошибочное мнение прямо вытекает из того понятия чар, какое Потебня дал им в своем определении. Он их определил в зависимости от поня ия заговора и представил простым дополнением к заговору, более ярким способом его выражения. Но, если справедливо приведенное сейчас объяснение происхождения чар, данное Потебнею же, то оно показывает отношение как раз обратное. Только что разобранны мотив, мне кажется, также подтверждает, что формула приросла позднее. Она появилась уже тогда, когда смысл первоначального действия и самое действие исказились. Едва ли подлежит сомнению, что первоначально действию огня подвергался какой-нибудь предмет, имеющий отношение к человеку, на которого направлены чары: либо его изображение (кукла), либо волосы, следы и т. п. И, вероятнее всего, первоначально сравнен е производилось не с огнем, а с этими именно предметами. Огонь же только неизбежно, конечно, при этом упоминался. Таков, например, приводившийся выше латинский заговор - Limus ut hic durescit... В нем сравнение производится с самыми изображениями люб мого человека. Огонь - только средство воздействия на эти предметы. Внимание сосредоточено вовсе не на нем. Латинскому заговору аналогичен малорусский: "Щоб тебе за мною пекло, як пече вогонь той воск! Щоб твое сердце за мною так топылось, як топыця той воск..." *110. Воск в данном случае не является изображением человека, а приведен в связь с человеком тем, что в него залеплено что-нибудь, принадлежащее этому человеку. Как видим, ни в том, ни в другом заговоре сравнения с огнем нет. Но, конечно, оно очень легко могло появиться на этой почве. Любопытный в этом отношении заговор сохранился в былине: Брала она следы горячие молодецкие, Набирала Марина беремя дров, А беремя дров белодубовых, Клала дрова в печку муравленую, Со теми следы горячими, Разжигает дрова палящим огнем, И сама она дровам приговаривает: "Сколь жарко дрова разгораются: Со теми следы молодецкими Разгоралось бы сердце молодецкое Как у молода Добрынюшки Никитьевича..." *111.
      Это свидетельство былины очень важно. Здесь цела еще органическая связь между обрядом и заговором. В практикующихся же теперь любовных заговорах данного мотива эта связь совершенно утеряна. Обычно при совершении их ничего не сжигают, а наговаривают в лшебные слова на пищу и дают ее потом съесть тому, кого хотят присушить. Это произошло благодаря смешению различных видов любовных чар после того, как обряд, породивший заговоры разбираемого мотива и описанный в былине, забылся. Вполне возможно, что формулы в роде былинной произносились при сжигании и других вещей. Указания в этом направлении действительно имеются. Прежде всего обращает на себя внимание само название любовных заговоров - "присушка". Среди других названий заговоров оно исключительное по своей выразительности и почти единственное, указывающее на источник магической силы слова. Не может быть сомнения, что оно первоначально относилось к обряду и только после перешло на заговоры, развивающиеся из этого обряда. Кроме того есть и др гие указания на присушивание, как обряд. В любовных чарах играет какую-то роль веник. Так, присушку читают, парясь в бане, и, когда выходят, то веник бросают через голову наотмашь *112. Или требуется "пойти в баню, после паренья стать на тот веник, к ким парились, и говорить" присушку *113. В обоих случаях смысл такого действия совершенно не понятен. Следующие чары несколько разъясняют дело. Для присухи "из свежего веника берется пруток, который кладут у ворот двери, в которую пройдет тот, для ко о назначена присуха. Как только перешагнуто через прут, он убирается в такое место, где его никто не мог бы видеть. Потом берут где его никто не мог
      Переходя теперь от немецких заговоров на русскую почву, мы сталкиваемся с одним из самых загадочных образов народной поэзии. Огненная Мария (красная девица) встречается не только в русском, но и в сербском и болгарском фольклоре. Откуда явился этот образ, до сих пор не разъяснено. А. Н. Веселовский, отмечая приурочение некоторых празднеств в честь Марии Девы к одному време и с празднованием Ильи, приходит к предположению, что "эпитет "огненной" Марии у сербов и болгар можно бы объяснить из отражения Ильи-громовника" *72. Мансикка, оспаривая это предположение, видит источник образа огненной Марии в иконографии. Придержи аясь строго своего символического метода объяснения, он и в этом образе видит символ. Византийская иконография представляет Богородицу, как Купину Неопалимую, как сосуд с огнем. Вот откуда, по его мнению, взят образ огненной Марии *73. Не имея возмож ости проследить здесь все случаи, где появляется этот образ, я ограничиваюсь только сферою заговоров и попытаюсь поискать, нет ли тут каких-либо указаний на процесс создания образа огненной Марии. Конечно, полученные выводы я и не буду распространять за пределы заговоров.
      Прежде всего обращаю внимание на то, что выражение "огненная Мария" в заговорах не встречается. Я этот термин взял лишь потому, что раньше им пользовались Веселовский и Мансикка, и последний подвел под него как раз те явления, о которых я сейчас наме ен говорить. В заговорах упоминаются просто "огненные девицы" *74 и подобные им образы, без названия имен, или упоминается Богородица, Неопалимая Купина *75, но без эпитета "огненная". Под понятие "огненной Марии" Мансикка подвел образы, не носящие э ого имени, а только напоминающие его. После этого замечания начнем сопоставление данных.
      Прежде всего оказывается, что при лечении "вогнику", "огнища" у русских употребляется аналогичное средство с немецким. Немцы обводят больное место головешкой, ру ские "кружка вогника первым угарочком з лучины" *76. Поэтому и заговорные мотивы, связанные с этими обрядами, должны быть сходны. И действительно, сходство находится. В немецких заговорах появляется Мария с головешкой: ею она унимает "огонь" *77. В русских заговорах есть нечто подобное. Так, в одном заговоре читаем: "На острове на Буяне сидит баба на камне, у бабы три дочери: первая с огнем, вторая с полымем, третья руду заговаривает и ломоту..." *78. Заговор этот читается от крови, а не от "огня . Но атрибуты дочерей показывают, что они попали сюда из другого мотива. Три дочери очень напоминают латышских трех баб у огня, или бабу с головешкой под мышкою. В русских заговорах 3 девы чаще всего приурочиваются к заговорам от крови; но иногда бол ше им в этих заговорах не приписывается огонь. В данном случае, очевидно, произошло слияние двух заговоров. Один заговор был от крови, и в нем, как и в других заговорах от крови, говорилось о трех девах. Другой же заговор, от "огня" или какой-нибудь ходной болезни, говорил о бабе с огнем, с полымем. Когда произошло слияние, то 3 девы были обращены в 3 дочерей бабы, и ее атрибуты перешли на них. Немецким заговором с Богородицей, несущей огонь, соответствует русский заговор от сибирки с таким обра ением: "Неопалимая Купина, Пресвятая Богородица, не пали ты своим пламям, Господним Духом; укрой, утеши от огня и от пламя..." *79. Навеяно ли такое обращение к Богородице иконографическими впечатлениями или чем другим, не знаю. Для меня важно сейчас только отметить, почему именно потребовалось введение в заговоры такого образа. Очевидно, и на русской почве было то стремление, какое наблюдалось в немецких заговорах: смысл и целесообразность лечения головней (огарком) хотели подкрепить божественны авторитетом, преданием. Поэтому, как в немецких заговорах у Богородицы оказывается в руках Brand, так и в русских появляются девы с огнем - с полымем. Как в немецких заговорах Богородица унимает "огонь", так и в русском к ней обращаются с просьбой н жечь "своим пламям". Однако такой ясной разработки этого сюжета, как у немцев, в русских заговорах не имеется. Возможно, что требующиеся редакции просто утрачены. Но возможно, что они и не развились настоящим образом. А произойти это могло по той причине, что развитие мотива, происшедшего из однородного с немецким обряда, пошло в ином направлении, чем у немцев. Пользование симпатическими эпитетами, метод почти неизвестный на Западе, является излюбленным приемом на славянской почве. Был он примен н и к заговорам от "огня". У Романова один заговор от вогнику начинается так: "Ехали паны чорныя жупаны, красныя кавняры, чорны кареты" *80. Дальнейший текст не имеет ни малейшего отношения к этому зачину. Фраза, очевидно, является каким-то обрывком. Однако всмотримся в нее. "Чорныя жупаны, красныя кавняры" - по какой ассоциации образ черного жупана с красным воротом попал в заговор? И почему именно черный жупан? И почему он в заговоре от вогнику? Мне кажется, что образ навеян тем предметом, како употреблялся при лечении этой болезни. Черный жупан с красным воротом головня, "первый угарочек з лучины". Вот ассоциация. Признак, наблюдающийся в болезни, определяет характер симпатического средства, а затем переносится в заговор. Так при загово ах от желтухи появляется эпитет "желтый", при заговорах на остуду - "ледяной" и т. д. В данном случае воспаление, сопровождающееся сильным жаром, напоминает своей краснотой огонь. Отсюда ассоциация к головне. Но и эпитет "красный" может войти, как импатический, в заговор от той же болезни. Головня и красный ворот черного жупана выражают одну и ту же идею: потухание огня. А симпатические эпитеты, как я уже говорил, очень склонны обращаться в сквозные. То же случилось и с эпитетом "красный" в за оворах от воспаления. Известен мордовский заговор:
      Auf einen Herde befindet sich ein rotes Madchen, rote Haare hat sie auf dem Kopfe, ein rotes Tuch auf dem Kopfe, rote Klieder an, uber Klieder ist ein roter Gurt gebunden, rote Bastschuhe hat sie an den Fussen, rote Bastschuhschnure an den Fussen, ro e Binden an den Fussen, rote Handschuhe an den Handen *81.
      Мансикка совершенно ошибочно полагает, что в этом образе комически отразилась "огненная Мария" *82. Только предвзятое убеждение, что под всяким женским образом скрывается Богородица, и невнимание к обряду, источнику заговорных образов, могли натолкну ь исследователя на такое предположение. Между девицей, одетой во все красное, и Неопалимой Купиной нет ничего общего. Один образ был привлечен к заговору, благодаря процессу творчества, какой отразился в немецких заговорах и заставил Богородицу нести головешку или огонь; другой же образ ("красной" девицы) был создан заговором. Тот прием, какой наметился в отрывочном упоминании о панах в черных жупанах, красных кавнярах, прием симпатического эпитета, во всей силе выступает в образе "красной" девиц . Если там были только красные воротники, то здесь уже вся одежда красная. И даже сама девица "красная". С образом девицы случилось то же самое, что мы уже наблюдали над образом щуки. Там эпитет "железный", приданный первоначально зубам по известным соображениям, распространился потом на весь образ. Здесь эпитет "красный" пережил то же самое. На панах пока только красные воротники. На девице все красное. Но можно предполагать, что и девица первоначально не вся была красная. Заговор кончается ин ересной подробностью: "красные рукавицы на руках". Если мы отбросим эпитет "красный" во всех остальных случаях, то у нас получится образ совершенно аналогичный тому, какой выработался в немецких заговорах. Там в руках Марии головешка; здесь - на рука девицы "красные" рукавицы. Ту же судьбу, что и эпитет "красный", пережил и другой, параллельный ему, "черный". В белорусском заговоре эпитет "черный" заметно уже склоняется к характеру сквозного: черные жупаны, черные кареты. Может быть, он и был уж сквозным в том заговоре, откуда выдернута эта фраза. Ему, как и "красному", соответствует образ "черной" девицы *83. Так оказывается, что два эпитета, взятые от потухающей головни, черный и красный, существующие в белорусском заговоре, в других заго орах получили самостоятельное развитие, выработались в самостоятельные мотивы. На разработку заговоров с симпатическим эпитетом "красный", может быть, еще в большей степени, чем головня, влиял прием лечения рожи "красной" материей, очень распростране ный в России *84.
      Мне пришлось наблюдать лечение рожи бабкой. У больного воспаление распространилось очень сильно: с головы до колен. И вот бабка почти всего ео обвила красной фланелью. При этом я еще узнал, что для удобства, вместо фланели на руки и ноги можно надеть красные рукавицы и чулки. Не отсюда ли "красная девица" мордовского заговора и "красныя кавняры"? То обстоятельство, что девица оказывается сидящей на поде, вовсе не комично. Оно было бы комично, если бы девица была действительно Богородица. Но образ создавался безо всякой даже мысли о Богородице. Все подробности костюма списаны с простой крестьянки. А посажена девица на поде потому, что тут-то именно, около печи, и происходит лечение огарками или сажей. Кроме того, больные рожей почти всегда леж т на печи, потому что знахарки прежде всего не велят ее застуживать. Образ красной девицы на поде и больной, обмотанный во все красное, лежащий на печи, невольно напрашиваются на сопоставление. На появление симпатического эпитета "черный" еще больше, чем головня, могло действовать употребление сажи, как средства против огника. Прием этот известен в Малороссии, где наблюдаются и соответствующие заговоры. В одной малорусской сказке рассказыва тся, как баба мазала сажей покрасневшую шею пьяного мужа, думая, что он испорчен *85. Вот так там лечат от огника. "Тим вихтыком, що мыють горшкы, брать навхрест в челюстях сажу, затоптувать огнык и прымовлять трычи: "Ихала баба лисом. Чорна запаска, чорна сорочка чорный лис рубаты, вугильля палаты, вогнык затоптуваты" *86. Что баба будет рубить лес, это объясняется влиянием на заговор другого обряда: "Як топлять в пичи, взять ниж, торкать ным навхрест челюсти, притоптувать тым ножем огнык и пр мовлять трычи: "Ишла баба чорною дорогою. Сама баба чорна, чорна плахта, чорна запаска. Та не руба ни дуба, ни явора, ни березы, тильки руба огнык" *87. Таковым мне представляется происхождение этих загадочных образов в заговорах от воспалений. Но о акой "огненной Марии" здесь говорить не приходится.
      Опять повторяю, что свое толкование я далее сферы заговоров не распространяю. Однако в заговорах образы, обыкновенно сводящиеся к "огненной Марии", не ограничиваются только кругом заговоров от воспалений. Они появляются еще в мотиве, связанном с чара и на любовь. Так, в одной присушке упоминаются какие-то "три девицы, три огненные огневицы" *88. Для Мансикка нет никакого сомнения, что в них отразилась все та же "огненная Мария". И исследователь по этому поводу пробует филологически объяснить, как м образом вместо розового венка и горящего куста, символов Богородицы, в заговорах появляются печь, баня и веник *89. Я после вернусь еще к этим образам, когда буду говорить о присушках, с какими они связаны. Здесь же ограничусь лишь указанием на то, что между женскими образами из заговоров от воспалений и сходными до некоторой степени с ними образами из любовных заговоров нет ничего общего. Они связаны с различными мотивами и развивались на почве различных обрядов. По поводу рассмотренных немецких заговоров можно отметить несколько черт, вообще свойственных немецким заговорам. Если сравнить их с русскими, то бросится в глаза бедность фантазии их творцов. Чудесный элемент фантастики почти совершенно отсутствует. Эпическая часть отутствует чаще, чем в русских заговорах, а когда присутствует - кратка и почти всегда чисто христианского содержания, бедна образами. Разработка ее однообразна. Обыкновенно рассказывается, что шел какой-нибудь святой, и вот случилось или сделал он то-то. Перечни, столь частые у русских, у немцев значительно реже встречаются и бывают обыкновенно короче. Совершенно отсутствует лирический элемент, дающий такую прелесть русским заговорам. К ним скорее всего можно приложить характери тику заговоров, как литературы практической, а не поэтической. Поэтические мотивы врываются в них редко-редко и притом в виде чего-то постороннего. Таков хотя бы следующий заговор: Die Rose hat in diese Welt Uns Gott als Konigin gesandt Und uber ihr das Sternenzelt Als Kronungsmantel ausgespannt. Rose+Rose+Rose+Weiche, Flieh auf eine Leiche, Lass die Lebenden berfeit Von nun an bis in Ewigkeit *91.
      Заговор очевидным образом распадается на две части. Заговор, собственно, составляет вторая часть. А первая, поэтическая, приставлена к нему механически и взята, вероятно, из какого-нибудь ходячего стихотворения или песни. Все перечисленные особенност , мне кажется, говорят за то, что немецкие заговоры более позднего происхождения, чем русские. Я имею в виду не общую хронологию, а отношение к той степени культурного развития, на которой стоял народ в то время, когда создал заговоры, сохранившиеся о нашего времени. Отсутствие длинных перечней, бесспорно, указывает на то, что мысль практиковавших заговоры привыкла уже к большей степени обобщения и отвлечения, чем мысль человека, которому для обозначения болезненного состояния тела надо перечисл ть все его члены. Сжатость формул также указывает на большее умение пользоваться словом в определенных целях. Возможность проследить все стадии развития на одних заговорах с чисто христианским содержанием (заговор от воров) указывает на то, что и сам е развитие мотива, вероятно, происходило в эпоху христианскую. Наконец, отсутствие лирики и вообще поэтического элемента, мне кажется, указывает на то, что заговоры находились уже в эпоху их создания в руках ограниченного круга людей; масса в их разр ботке не принимала участия. Этот круг людей смотрел на заговоры исключительно с практической точки зрения и не давал в них места работе живой фантазии. Словом, заговоры создавали уже профессионалы лекари, знахари. Как у немцев, таки у русских выработ лись прочные шаблоны для заговоров. Сравнение этих шаблонов также указывает на более позднее происхождение немецких. Они гораздо короче и ближе подходят к сути дела. Если в эпической части надо изобразить какое-нибудь событие, то приступают к нему бе о всяких околичностей, после самого краткого вступления: шел тот-то и случилось то-то. Далее этого развитие эпической части почти никогда не простирается. Напротив, русский обязательно расскажет, как он встанет, умоется, выйдет из избы во двор, со дв ра в поле до самого синего моря, до латыря-камня, и там нагородит целую кучу чудес. Русские шаблоны образнее немецких и пространнее. Это опять указывает на происхождение их в более раннюю эпоху, когда сам язык был образнее. Чем ниже развитие народа, ем образнее язык; язык диких племен отличается особенною образностью.
      Мотив рога. Итак, нам неоднократно уже приходилось встречаться с оригинальным приемом заговорного творчества употреблением сквозных симпатических эпитетов. Мы видели, что благодаря ему создаются отдельные фантастические образы и даже целые картины. Мотив рога разрабатывался этим же самым приемом. Связан он с заговорами от impotentia virilis. ..."Есть окиан море, на пуповине морской лежит Латырь камень, на том Латыре камени стоит булатной дуб и ветвие и корень булатной. Коль тот булатной дуб стоит крепко и плотно, столь бы крепко и плотно стоял былой... ярый... п.....ная жила на женскую п хоть, на полое место. Из под того камени выходит бык пороз, булатны рога и копыта булатныя, и ходит около дуба булатного и тот дуб бодает и толкает и не может того дуба сломит и повалить. Сколь тот крепко булатной дуб стоит и столь крепки рога у поро а, столь бы крепко стояла п.....ная жила"... *92.
      Уже упрощенным является мотив в следующем заговоре. После обычного выход в восточную сторону - "есть в востоке, в восточной стороне стоит буевой остров; на том буевом острове стоит святое дерево, из толстого святого дерева выходит булатный бык, булат ыми рогами гору бодает, ногами скребет; и как у того булатного быка булатные рога крепки не гнутся, и не ломятся, и не плющатся, так же бы у меня р. Б. и становая жила не гнулась бы и не ломалась, крепко бы стояла, как кол, рог рогом стояла бы, столб столбом, стрела стрелой, копье копьем". Конец приставлен от другого заговора. Нет ли в приведенных заговорах указания на "исходный пункт"? Есть. Оно заключается в сравнении с рогами, подобно тому, как в заговорах от воров заключалось сравнение с палкой. Возьмем еще одну редакцию мотива, где фантастики уже значительно меньше че в предыдущих, и потому яснее выступает первооснова.
      ..."И возьму аз р. Б. (и. р.), свой черленой вяз и пойду я в чисто поле, ажно идет в чистом поле встречу бык третьяк, заломя голову, смотрит на небесную высоту, на луну и на колесницу. И пойду аз, р. Б. (и. р.), с своим черленым вязом и ударю аз быка третьяка по рогу своим черленым вязом, и как тот рог не гнется, ни ломится от моего вязу, так бы..." *93. Эта редакция очень интересна и важна для понимания разработки всего мотива. Прежде всего она показывает, что эпитет "булатный" принадлежность позднейших редакций. Если мы примем это во внимание, то нам вполне понятен будет состав предыдущих редакций. Напр., в первой редакции откинем симпатической эпитет. Оказывается, что все введенные в нее образы самые обыкновенные блуждающие образы заговорной литературы: латырь-камень, чудесное дерево, океан море, остров Буян. Только один образ быка - новый. Эт специальная принадлежность данного мотива. Для понимания истории мотива надо проследить, каким путем связывались эти образы друг с другом. Океан-море, остров-Буян, латырь-камень нас не интересуют: это шаблонное приурочение действия к определенному м сту. Необходимо выяснить присутствие двух остальных образов: дерева и быка. Последняя редакция и дает в этом отношении указание. В ней заключается важное указание на то, что заговор связан был когда-то с обрядом. Она описывает воображаемое действие. мы видели, что такое воображаемое действие является обыкновенно отголоском забытого реального (загрызание, лечение мертвой рукой). В эпической части оно только иногда фантастически изукрашивается. Отбросим эти прикрасы и здесь. Получится голый факт: читающий заговор ударяет палкой быка по рогам. Вот о чем свидетельствует заговор. Из этой-то палки и развивается образ черленого вяза, дуба и, наконец, булатного дуба, который смешался с другим образом - святого дерева. Психологическое основание тако переработки вполне понятно: все сильнее подчеркивалась сила сопротивления рога, вокруг которого и вращаются все остальные образы. Итак, возможно предполагать, что существовал обряд битья быка по рогам. Смысл его ясен из текста заговора. Первоначальн заговор не был таким сложным, каким мы его видим теперь. Он просто заключался в краткой формуле: "Стой мой ..., как рог" *94! Вот ячейка мотива, потом так причудливо развившегося. Развитие наступило после того, как отмер обряд. Указаний на существов ние битья быка по рогам мне не удалось найти, так как о нем можно только догадываться на основании самого текста заговора. Зато есть указания на другой симпатический прием, с каким также связан мотив рога. Существует прием, передающий упругость рога еловеку. И замечательно, что требование его сохранилось как раз при самой краткой редакции мотива, только что приведенной. Скоблят ножом рог и стружки пьют в вине, приговаривая формулу. Очевидно, из аналогичного приема лечения развился и следующий заговор с сквозным симпатическим эпитетом. "Аз раб Божий (имрк) пойду во святое море океан, во святом море океане есть улица костяная, в той улице есть двор костяной, в том дворе стоит изб костяная, пятка не притирается, так бы у раба (рабы) Божия стоять уду по всяк день, и по всяк час, и по всяку нощь и со схода месяца впереход; пойду раб Божий в избу костяную, и что в этой избе костяной сидит старой муж костяной..." Следует соответс вующая просьба *95.
      Любопытно сопоставить образ булатного дуба из приведенного выше заговора с приемом лечения impotentia османскими колдунами. Они, читая заговор от impotentia, вбивают в землю железный шест *96. Смысл обряда ясен. К сожалению, самый заговор мне не известен.
      В печи огонь горит. Этот мотив разрабатывается в любовных заговорах, так называемых "присушках". Редакций его очень много, но они крайне разнообразны. Начнем с более сложных и, переходя постепенно к более простым, посмотрим, к чему они нас приведут. "Выйду я на улицу, на божий свет, посмотрю в чисто поле. В чистом поле есть 77 медных светлых каленых печей, на тех 77 на медных, на светлых, на каленых печах есть по 77 еги-баб; у тех у 77 еги-баб есть по 77 дочерей, у тех у 77 дочерей есть по 77 кл к и по 77 метел..." Далее просьба к дочерям присушить р. б. N. За просьбой "Коль горят пылко и жарко медны, калены пеци, так же бы раба б. им. пеклась и калилась" и т. д. *97. По другим редакциям:
      ..."В чистом поле стоит дуб сорочинский, и под тем дубом сорочинским есть тридевять отроковиц, из-под того дуба сорочинского выходит Яга-баба и пожигает тридевять сажень дубовых дров. И коль жарко и коль ярко разгорались тридевять сажень дубовых дров и столь жарко... разгоралась отроковица р. б. (и. р.)"... *98.
      ..."В темном лесе, в топком болоте стоит изба, в той избе живет стар-матер человек, у того стара-матера человека есть три девицы, три огненные огневицы, у них три печки: печка медна, печка железна, печка оловянна, они жгли дрова... жарко, ярко, пылко .." *99.
      В одном из заговоров Майкова уже просто - в поле "сидит баба сводница, у тое у бабы сводницы стоит печь кирпична, в той пече кирпичной стоит кунжан литр; в том кунжане литре всякая веща кипит, перекипает, горит, перегорает, сохнет и посыхает: и так б ..." *100. По следующей редакции дело обстоит еще проще:
      ..."Под восточной стороной стоит, есть три печи: печка медна, печка железна, печка кирпична. Как они разожглись и распалились от неба и до земли, разжигаются небо и земля и вся подселенная. Так бы разжигало у р. б. N"... *101. Дальнейшее упрощение:
      ..."Есть в чистом поле печь медная, накладена дров дубовых, как от тех дров дубовых столь жарко разгоряится, и так бы разгорялась раба б." и т. д. *102. Еще ближе к реальной обстановке:
      "В печи огонь горит, палит и пышет и тлит дрова; так бы тлело, горело сердце у р. б..." *103.
      Таким образом выясняется, что все встречающиеся в этом мотиве образы вертятся вокруг сравнения с горящим (в печи) огнем. Это сравнение, очевидно, ядро мотива. Во всех приведенных случаях сравнение производилось с явлением данным, описанным в эпическо части. Однако есть и такие редакции, какие свидетельствуют, что сравнение (формула) родилось не под влиянием данного явления, а под влиянием нарочно произведенного. Так, у Виноградова читаем:
      ..."Пойду я р. Б. в лес к белой березе, сдеру белое бересто, брошу в пещь огненную. Как то бересто на огне горит и тлеет, так бы..." *104. Этот текст уже явно указывает на забытое действие. Но оно не совсем еще отмерло, и часто, желая "присушить" кого-нибудь, прибегают к помощи огня. Потебня описывая простейшую форму чар, говорит: "Пусть будет дан миф: "любовь есть огонь". Если бы можно было зажечь в любимой женщине огонь, то тем самым в ней бы загорелась и взаимная любовь. Зажечь в ней самой огня нельзя, но можно подвергнуть действию огня нечто имеющее к ней отношение (куклу из воску или другого материала, волосы, сорочку и проч.), ея след (взятый из-под ног "горячий след"). И вот, сопровождая чары заговором, человек разжигает следы, ожидая появления в женщине (respr. а мужчине) любви" *105. Из этих-то вот чар и возник мотив присушек. Только я думаю, что чары первоначально не с провождались заговором, а он нарос позднее. Потебня постоянно связывает простейшие чары с простейшими заговорами. Это ошибочное мнение прямо вытекает из того понятия чар, какое Потебня дал им в своем определении. Он их определил в зависимости от поня ия заговора и представил простым дополнением к заговору, более ярким способом его выражения. Но, если справедливо приведенное сейчас объяснение происхождения чар, данное Потебнею же, то оно показывает отношение как раз обратное. Только что разобранны мотив, мне кажется, также подтверждает, что формула приросла позднее. Она появилась уже тогда, когда смысл первоначального действия и самое действие исказились. Едва ли подлежит сомнению, что первоначально действию огня подвергался какой-нибудь предмет, имеющий отношение к человеку, на которого направлены чары: либо его изображение (кукла), либо волосы, следы и т. п. И, вероятнее всего, первоначально сравнен е производилось не с огнем, а с этими именно предметами. Огонь же только неизбежно, конечно, при этом упоминался. Таков, например, приводившийся выше латинский заговор - Limus ut hic durescit... В нем сравнение производится с самыми изображениями люб мого человека. Огонь - только средство воздействия на эти предметы. Внимание сосредоточено вовсе не на нем. Латинскому заговору аналогичен малорусский: "Щоб тебе за мною пекло, як пече вогонь той воск! Щоб твое сердце за мною так топылось, як топыця той воск..." *110. Воск в данном случае не является изображением человека, а приведен в связь с человеком тем, что в него залеплено что-нибудь, принадлежащее этому человеку. Как видим, ни в том, ни в другом заговоре сравнения с огнем нет. Но, конечно, оно очень легко могло появиться на этой почве. Любопытный в этом отношении заговор сохранился в былине: Брала она следы горячие молодецкие, Набирала Марина беремя дров, А беремя дров белодубовых, Клала дрова в печку муравленую, Со теми следы горячими, Разжигает дрова палящим огнем, И сама она дровам приговаривает: "Сколь жарко дрова разгораются: Со теми следы молодецкими Разгоралось бы сердце молодецкое Как у молода Добрынюшки Никитьевича..." *111.
      Это свидетельство былины очень важно.