Морда твари страшно изменилась. Там, где прежде была лишь слепая тупость и бесформенность, появилась чудовищная личина, перекошенная ненавистью. Из-под ее головы выдвинулось вперед нелепое забрало, на челюстях которого были два жадных крюка, злобно сомкнувшиеся как раз там, где только что находилось мое незащищенное подбрюшье. За уродливыми выступающими челюстями и крючьями я на миг увидел лицо Прачки у Брода. Если бы я не был столь постыдно одержим слепым страхом, я мог бы почти пожалеть ее — такое мучительное разочарование увидел я на рогатой морде этой отвратительной твари. Но если бы не случайное появление вепря и не мое необдуманное движение, то ее крючья вырывали бы уже внутренности из моего разорванного брюшка.

Огромным усилием разума и тела я ускользнул от быстрого броска ведьмы, метнувшись к противоположному берегу. Хотя я и знал, что злобная тварь, в оболочке которой она поселилась, способна лишь на один бросок, я чувствовал ее присутствие, ее приближение в мрачной пустоте. Пока я не оказался в безопасности на суше и не растянулся без сил у стремительной реки, покоя во мне не было. Трижды был я близок к жестокому концу — сначала на упавшем дереве, когда злобная тварь вонзила в меня свои зубы, затем, когда она целилась в меня своим клювом-копьем у кромки воды, затем самой мерзкой твари из Бездны Аннона не удалось утопить, выпотрошить и утянуть меня в первичный ил.

Но даже сейчас, когда солнце лучисто улыбалось лугу, лаская теплом мое замерзшее и израненное тело, мне закралась в голову мысль, ч го хотя смерть трижды держала меня в своих когтях, но и я много раз ускользал из ее хватки. Я достиг своей цели, пройдя по самому опасному пути, и теперь исцелялся, чтобы исполнить то, от чего ныне зависела судьба Монархии Придайн.

Я немного полежал на берегу, свернувшись калачиком под защитной оболочкой моего ллен хит, подняв колени к груди и оперевшись пятками в ягодицы. Я так растянул себе связки от долгого плаванья в темной изменчивой воде под девятой волной разлива Темис, что мне было трудно шевелиться. Но восходящее солнце согрело мне спину и бок, и вскоре я ощутил, что сила вернулась ко мне троекратно — ведь разве троекратное погружение в глубины вод не стало третьей каплей крещения на моем сияющем лбу? В первый раз это был прорыв озера, когда у матери моей отошли воды, во второй раз Лосось из Длин Ллиу вывел меня из моря Регед, теперь же я третий раз вышел из вод на дальний берег реки Темис.

Я встал, пошатываясь, и бросил в плещущие волны более не нужную мне чешуйчатую броню. Я был наг и одинок, как тогда, когда король Кустеннин Горнеу бросил меня в пустынные волны Океана. Несмотря на все это, я в радостном возбуждении пошел своей тропой к югу от берега. Моя первоначальная цель была достигнута, несмотря на все злобные попытки Прачки у Брода помешать мне. Я прошел по всей Темис, лежавшей, словно змея, поперек пути войска Мэлгона, называя имена мест и перечисляя их старину. Когда войско будет нынче переходить ее вброд, это станет для нее очищением от Скверны, которой запятнали ее дикари Ллоэгра.

За заливным лугом передо мной протянулся длинный темный гребень, к которому я и направился. Это был еще самый малый вал, на который мне предстояло взойти, прежде чем добраться до владений тьмы, лежащих за Пустошами Ллоэгра. Я перебрался через гребень и пошел по пустынному поросшему вереском нагорью, над которым несся жестокий ветер. Там росло несколько одиноких, голых, чахлых деревьев, склоненных к западу. После тесного мирка речного дна порывы ветра и бесконечный простор небес пьянили меня, и я зашагал быстрее. С каждым шагом у меня из-под ног взлетали радужные зеленые жуки-скакуны, они мельтешили передо мной, как живые изумруды, и, казалось, звали меня идти южной тропой.

И я увидел впереди, в нескольких милях к югу, огромную темную стену холмов, поднявших головы к небу. Вид у них был не слишком приятный — они хмуро перегораживали мне дорогу, протянувшись вдоль окоема слева направо. По склонам их ползли серые облака, волоча за собой шлейф дождя, на вершинах лежал неповоротливый туман Я был уже в пределах Ллоэгра, где каждая рука — рука врага. Но наверху, на Равнине Брана, таились такие опасности, по сравнению с которыми все, что я до того пережил, было лишь подготовкой, предзнаменованием и посвящением. И одна лишь ночь оставалась мне для того, чтобы подготовиться к испытанию!

Ах, король Кенеу маб Пасген, когда пируешь ты в своем светлом зале в Каэр Лливелидд, что за дело тебе до трудов и мучений того, кто установил твое королевство там, где оно сейчас находится? Ты призвал меня из моего зеленого кургана, чтобы я поведал тебе о делах грядущего, — сделал бы ты так, если бы думал, что в настоящем и грядущем тебе грозят напасти, которые в каждый Калан Гаэф срываются с цепи и несутся в грозовых облаках вместе с Гвином маб Нуддом, терзая твои рубежи вместе с черным воинством Кораниайд?

Передо мной на нижнем склоне хребта возвышался могучий тис, темный, весь покрытый зелеными ветвями, — столп равнины, лук, согнутый в сторону вала. Он возносил свою косматую голову к самим летучим облакам, и они волокли свое пушистое брюхо по его верхушке. Начался проливной дождь. Его несло на север. Наконец тяжелые капли настигли меня на бегу, хлеща по обнаженному телу и спутывая мои волосы в жуткие колтуны.

Я бежал под укрытие огромного тиса, одиноко стоявшего в этой сырой пустынной земле. Он возвышался на границе влаги и пустоши словно страж, поскольку его могучие корни глубоко уходили в землю и скалу на краю холма. За ним простиралась ровная мокрая ни-земля-ни-вода — тускло блестевшая широкая болотистая равнина, кое-где поросшая редким хилым ивняком. Отовсюду слышался звук бегущих потоков, незримых ручьев, стремившихся, как и я, вниз с острого хребта, что разделял нас и глубоководную Темис.

Прыгая через ручьи и спотыкаясь о каменистые берега, я быстро спрятался под тисом и прижался к его стволу. Он был более трех обхватов толщиной, и его ветви образовывали надо мной свод, широкий, как крыша королевского шатра. Здесь была мне защита, здесь было мне убежище — разве не проплыл я по реке смерти, чтобы найти наут у Древа Жизни?

Отдыхая и раздумывая обо всем этом, я услышал из-за Древа жалобный стон. Тихонько обойдя Древо, я увидел большого белого кабана, лежавшего у корней в смертной муке. В его щетинистых боках зияло множество ран, из которых потоками струилась кровь, прямо как журчавший возле нас ручей. Мне подумалось, что такие раны мог нанести только Друдвин, пес Мабона маб Модрона, и потому глаза лежавшей здесь твари были подернуты пеленой смерти. Как бы то ни было, несчастное создание издало тяжкий стон и испустило дыханье, упав у моих ног так, что земля содрогнулась.

При этом Древо над нами также застонало и закричало, стряхивая с ветвей бурные ветры. Из его ствола тоже стала сочиться кровь, и она текла и струилась все время, пока я пробыл в его сени.

Скорчившись над мертвым животным, я вытащил кинжал и распорол его брюхо от горла до паха. Я работал быстро — так быстро, что, когда я добрался до сердца животного, оно все еще билось. Я занялся свежеванием туши, и, когда я закончил, я тоже был весь в крови. Но когда дело было закончено, я взял теплую шкуру и обернулся в нее, как в плащ, связав на груди передние лапы и надев на голову, как капюшон, клыкастую морду.

Тепло одевшись, я занялся еще более трудным делом. Неподалеку от Древа, под которым я стоял, лежал огромный серый камень, четырехугольником выпирая из грязи на тропе, по которой я пришел. Теперь, надев шкуру животного и вобрав в сердце, кости и связки его силу, я поднял камень с места и приволок его на клочок чистой земли за тисом. Непросто было вырезать в темной земле углубление, поставить туда край этой огромной плиты и наконец водрузить его стоймя на равнине.

Я обливался потом и кровью под шкурой вепря. Кровь из ран, нанесенных мне ведьмой Морганой, смешалась с кровью благородного кабана, чья гибель стала мне спасением. Я немного полежал, обессиленный, переводя взгляд с моего серого камня на мрачный вал холмов на юге.

Мой огромный камень одиноко стоял среди равнины, словно рос из земли, где он и был зачат. Несокрушимой была его сила, и в твердости его таилась суть этого места — крепость земли и дух Того, Кто правил здесь. Кто скажет, в какие древнейшие времена трудов земных был он создан? И эти трещинки и извилины на его шероховатой поверхности — может, это руны эльфов или гномов? Я прожил больше, чем обычный смертный, но еще дольше прожил тис, тянущийся над моей головой к вечному небу. Но этот камень проживет до конца времен, и лишь тогда твердая серая плоть его откроет тайное знание, на века веков старше того мгновения, когда прикосновение жезла Гвидиона пустило сок течь по жилам дерева, кровь по жилам животного и вложило разум в человека.

Я поставил свою отметину на земле — стяг перед стенами Ллоэгра, могучий менгир, детородный член земли. Я сел на землю перед ним, скрестив ноги, перед его могуществом к беспечностью силы, перед этим выбросом мощи, всплеском творения. Отсюда, снизу, он казался столпом, подпирающим серое, летящее небо, прямо как тот тис. Это было средоточие всего, место, куда вело меня мое предназначение. Из Камня, ворота вращающегося неба, черпал я вечную силу, а Древо было луком, на стреле которого пролечу я над тем высоким валом.

Поднявшись, я вернулся к подножью Древа и увидел огромного пса, терзавшего кровавую тушу кабана. Хотя я был одет его щетинистой шкурой, пес поднял взгляд и завилял хвостом при моем приближении. С его черной морды капала кровь, но в глазах его не было злобы. Тогда понял я, что огромный пес — это наверняка эллилл великого короля, маглонунoc[115]. Поскольку там, где Средоточие, где Древо и Столп, должен быть и король.

Вместе вернулись мы к Столпу. Я плеснул из горстей на одну его сторону теплой крови убитого кабана, а пес поднял лапу и помочился на другую его сторону. Долго останутся отметины крови и мочи на Камне, знаменуя наше единение с его мощью.

Потом я взял кусок сырой кабанины, положил его перед Столпом и взмолился к тому, кто властвует надо всеми вепрями и медведями, лисами и хорьками, совами и орлами, о Восстановлении Острова Могущества, Атбрет Притайн, чтобы темная твердыня пала пред благородными воинами Кимри, искусными в копейном мастерстве:

Так и вышло, что этот Камень носит мое имя, Мэн Мер-дин. И стоит он там и поныне, о король, как знак на болотистой равнине между полноводной Темис и подвластной ей усеянной островами Эхаук, обителью королевских скользящих лебедей. И может свершиться так, что в грядущие года повалят его ветер, или дождь, или злобные отродья лживых людей Ллоэгра, и снова вернется он на некоторое время в холодную землю, откуда я его выворотил. Но явится наследник крови моей и духа моего, чтобы поднять его, чтобы знали люди, что плащ покровительства Мирддина все еще укрывает Остров, носящий мое имя, Клас Мердин.

Это будет мрачное время, когда снова обрушится на Остров Напасть, когда жалкие по сравнению с великанами прежних дней людишки будут владеть им и когда рассеянные остатки бриттов будут искать убежища в его холмах и лесах. И будут всем сердцем ждать они возвращения Артура как освобождения от страданий.

Я должен вернуться к моему рассказу, хотя это и тяжко для меня, того, кто много лет ездил на бледно-золотистом коне, быстром, как чайка, ночующая на сотне островов и живущая в сотнях крепостей. Тяжко мне оставаться воспоминаниями лишь в одном из мест, где задержался я на своем пути. Близилось время, когда я должен был пересечь мрачный рубеж, что лежит между упорядоченным и бесформенным, между возделанной землей и пустошью, предел, за которым нет святости и где вечная буря. Как вождь, покидающий веселое пиршество, чтобы пересечь реку в полной ветра темноте за пределами двора, я пройду от известного в неизвестность, от того, что знакомо и защищено, замкнуто и упорядочено, к тому, что разрушено, осквернено и покинуто.

Это мне — кричать в отчаянье над Бездной Аннона, мне, разорвавшему кар, человеку без рода, без наследства, без места среди родичей, которого гонят под звуки рогов лающие псы к морю, чтобы отдать на волю волн, покуда не скроется он от взоров людских, проплыв трижды двадцать часов.

Теперь я вернулся к освежеванной туше кабана, бесформенной груде кровавого мяса у подножья Древа. Отрезав кусок, я некоторое время жевал его. Затем, вернувшись к Столпу, я положил этот кусок к подножью Камня. Преклонив колена на сырой траве, я повернул руки ладонями вверх, шепча вправо молитву Тебе с Твоей Верной Рукой, мой сверкающий страдалец, взиравший на меня во время долгих моих скитаний в глуби океана. Искусный игрок в гвиддвилл, хранитель королевской власти и защитник племен, помоги мне ныне, в час, когда стремлюсь я выполнить Твою волю в мире людей, в то время, как Верная Твоя Рука поддерживает его среди бесчисленных звезд!

А в сторону левой руки прошептал я мольбу Рогатому, тому, кто сидит, скрестив ноги, на горе вместе со своим оленем и тупомордой змеей.

— О, Маленькая Свинка, — простонал я, — мир предо мной в смятении Слышу я пронзительные вопли чаек на ветру! Призрак издалека поведал мне странное о королях гвидделов, бриттов и ривайнир, которые замышляют учинить раздор и хаос по всему Острову Могущества! О, Маленькая Свинка с острыми когтями у темного пруда в пустынных землях, если не заслужил я твоей милости, то падет это зло на меня и воистину жалким будет мой конец!

Затем взмолился я, чтобы снизошел на меня сон, и улегся на сырой торф Я положил ладони на щеки и закрыл глаза, а серый боевой пес, эллилл Мэлгона, стоял надо мной, охраняя меня. И сквозь пальцы мои, опирающиеся на бастион моего лба, стали проникать образы времени еще неведомого. Когда прошло девять, восемнадцать и двадцать семь ночей, открылись мне рассеянные обрывки того, что лежит за порогом, воротным столбом которого была моя плита.

Сначала увидел я Артура, и Гвина, и Гуитира у входа в пещеру Угольно-Черной Ведьмы, дочери Снежно-Белой Ведьмы в Пени Нант Говуд, которая есть холодная пасть Ифферна на Севере Хигвидд и Какамури уже вошли туда, чтобы сразиться с Ведьмой, но не вернулись Теперь пришел мой черед последовать за ними и в головокружительном танце пройти по ее лабиринтам.

Затем Столп надо мной застонал в звездной ночи и заговорил. Ведь мысли, которые вложил мне в голову той ночью дух, вплелись в составляющие Камня и там и остались. Потому люди и приходят советоваться с Камнем, не смея миновать его, не спешившись. И если кто-нибудь сдвинет мой Камень или построит дом рядом с ним, то наложу я проклятье на него, чтобы червь без конца пожирал его внутренности, чтобы пожирали его неутолимые желания, как жажда иссохшего от жары путника в пустыне, и чтобы его место среди поколений его родичей было пусто, словно его и не было на свете никогда. Да будет неверна ему жена, пусть будет она глупой и болтливой, чтобы дети их не имели ни ума, ни вида, ни цели, чтобы несли они чушь, глядя на собственное отражение в грязной луже. И худшим из моих проклятий будет то, что тот, кто пострадает от него, не будет знать, что это проклятье.

Я проснулся на рассвете, промерзнув до костей, но готовый к встрече с тем, что может преследовать меня на предназначенном мне пути. Бледный свет мерцал над чередой холмов на юге и освещал на ветке тиса над моей головой трех черных воронов. Они испустили три хриплых крика, леденящих кровь и зловещих, таких, что и мертвого могли бы поднять, а у того, кто их слышал, волосы стали бы дыбом.

Но когда моя решимость пошатнулась, я увидел то, что успокоило мою смятенную душу и наполнило меня теплом и силой. На юго-западе рассветного неба засияла моя Утренняя Звезда, еще более ослепительная, чем прежде. Ее ясный луч прорвался сквозь океаны и реки пустоты и осиял меня, даруя мне ауэн понимания и утешения, даруя мне отвагу, которой мне так отчаянно не хватало. О, моя Гвенддидд, не во сне ли узрел я тебя украдкой, сквозь трещину в стволе кровоточащего Древа, белую, теплую, гибкую, и любовь горела в твоих милых карих глазах, и на твоих щеках от смеха были ямочки? Ты ли окутала нас обоих бархатным плащом и замкнула кольцом своих мягких рук? И слова утешения и любви, что и поныне шепотом звучат в моих ушах, были твоими, и они станут крыльями мне в моем опасном странствии!

Горделиво выпрямившись и завернувшись в щетинистую шкуру вепря, я увидел, на что показывала мне прекрасной своей рукой Гвенддидд. Вдалеке, на правом склоне далекого холма, закрывавшего мне дорогу, уловил я слабый свет, который казался земным светом моей Утренней Звезды. Сияние это было слабым, как багровые отблески костра на вершине холма в Калан Май, что пляшут на зеркале спокойного озера, но неизменным, как свет светлячка в папоротнике или последнего уголька в королевском очаге на рассвете.

Встало солнце во всей своей славе, и моя улыбчивая Гвенддидд исчезла с глаз. Пламя на холме погасло, и на месте его я увидел столб дыма, который тянулся к небесам и связывал низкие облака с землей. Там лежала моя судьба, и пора мне было устремиться туда, как копье из руки всадника в битве. Мой взгляд пробегал это расстояние быстрее, чем моя мысль, но между мной и моей целью лежало много тяжких миль пути по топким заливным лугам и извилистым рекам.

У Руфина я научился худо-бедно оценивать расстояние, и мне показалось, что моя цель лежит в каких-то десяти милях к юго-западу. Это было не так уж и далеко, до ночи я бы дошел, будь здесь мощеная дорога или тропа по хребту. К несчастью, между мной и моей целью тянулась река Эхаук. Хотя была она чуть шире большого ручья, она бестолково извивалась по равнине, заливая окрестные поля так, что на них образовывались огромные лужи стоячей воды, болотистые и опасные из-за скрытых запруд или рытвин. Поваленные зимними ветрами или бобрами деревья поворачивали реку то туда, то сюда. С небольшого возвышения легко было бы выбрать самый верный из различных путей — лишь для того, чтобы после каждого трудного шага возвращаться и начинать заново.

И все равно это было спокойное и красивое место, думал я, останавливаясь перевести дыхание после того, как с трудом выбирался из затянутого илом бочажка, или вновь рассматривая непроходимые заросли кустарника и ежевики. Шмели и журчалки гудели над желтыми ирисами, золотом окаймлявшими берега, бронзовые листоеды бегали по плавучим листьям кувшинок, стрекозы и ласточки носились и ныряли в чистом воздухе на краю бегущей воды. Головастики молчаливо и жадно толклись у берега, где я сидел, найдя себе временный приют под висячими ветвями ивы, а над всей затопленной равниной летел печальный зов кроншнепа.

Неподвижно застыв в тени дерева, я смотрел, как ветерок шевелит листья тополей и нижняя сторона их листьев поблескивает на фоне серой занавеси ползущего по небу облака. Солнце близилось к зениту, и племена пчел полетели на добычу, выискивая в золотых кубках на сочных зеленых ножках сладкую пыльцу.

Что-то суетливо зашуршало рядом с моей рощицей, и я увидел, как из травянистых зарослей вылезла мамаша-землеройка, а за ней следовало ее мелкое потомство, слепо цепляясь за ее хвост. Пока она настороженно озиралась по сторонам, а ее детеныши тихонько пищали от страха, что их оставят на дороге, я размышлял о войске Мэлгона Высокого, которое сейчас уже должно было идти вперед по дороге вон там, на западе. Воины, как детеныши землеройки, теснились вокруг своего короля, который был для них столпом защиты.

За жужжаньем насекомых и ликующим хором птиц слышался неустанный шум ручьев, шепот струй, движение, которое резко напомнило мне о том, что не время для раздумий или проволочек. Внезапно над рекой пролетел ветер, посыпались, трепеща на ветру, перья — быстрая ласточка попалась в когти соколу, внезапно и беззвучно упавшему на нее с небес, быстро и страшно, как удар молнии из длани Мабона маб Меллта.

Возбужденный неожиданной схваткой и немного отдохнувший, я снова пустился в путь. Много, слишком много зависело от исхода моего похода, в котором я был одинок Повсюду в воздухе висела опасность, которую слишком поздно обнаружила растерзанная ласточка. Двигаясь бегом вдоль глубокого рва и выискивая, где бы через него переправиться, я услышал неподалеку неприятный шум, который, как я догадался, не предвещал мне ничего хорошего. Всего в двух полях отсюда проревел рог, раздался яростный собачий лай. Послышались неясные голоса, они все близились, пока не поднялись до возбужденного вопля. Я понял — они неслись по следу добычи, а какая тут еще могла быть добыча, как не я?

Действительно, это за мной неслась охота. В следующее мгновение я увидел, как в заросли просунулась голова огромного мастиффа, и бросился прочь. Не глядя ни на расстояние, ни на опасность, я прыгнул в сторону, на другой берег. Потерял равновесие, упал, тяжело перекатившись на бок. Мне казалось, будто я двигаюсь как в воде или во сне, так вялы были мои движения. Шатаясь, я поднялся на ноги и увидел собаку. За ней бежала еще одна и еще, прокладывая путь и плавно приближаясь ко мне через травянистые заросли громадными, длинными низкими прыжками.

Я рванулся через поросшие тростником кочки, проламываясь сквозь колючий кустарник, не обращая внимания на типы ежевики, терзавшие мои окровавленные бока, понесся по длинной тропинке, внезапно открывшейся передо мной в траве, бежал, думая лишь о том, как спастись от острых как ножи клыков, что с каждым мгновением становились все ближе. Тропинка внезапно вильнула, и я, завернув за поворот, чуть не поскользнулся, когда тонкий слой дерна поехал по скользкой грязи под ним. Восстановив равновесие, я очертя голову прыгнул вперед — и неуклюже полетел в реку, которая в этом месте омывала небольшой островок.

Переворачиваясь в воде, тщетно пытаясь поначалу прийти в себя и снова выбраться на берег, я уже не мог сказать, чего я боялся больше — утонуть или попасть в лапы преследователей. Страх охватил и поглотил меня, и, к стыду своему, должен я сказать, что все — Мэлгон Высокий, судьба Острова Могущества, даже ты, моя Гвенддидд, Звезда моя Утренняя и Вечерняя, — все улетучилось из моей головы, когда меня стремительно понесла река, то подбрасывая, то утягивая вниз.

Меня унесло этак на семь копейных бросков или больше, прежде чем я нашел укромное местечко. Поток ослабел там, где путь ему преградило поросшее тростником стоячее болото. Кроме тех мест, где оно лежало на поверхности смоляно-черными лужами, болото было незаметно. Вода просачивалась сквозь топь, ища в лежащей там неизвестности выхода наружу. Цапля сердито и неуклюже взлетела передо мной, когда я ломился сквозь трясину к единственному видимому убежищу. На низком зеленом холмике, встававшем из-за густых зарослей камыша, росли березы, и в эти заросли я пробирался до тех пор, пока мог.

Там я залег в высоких камышах, глотая воздух и дыша, как кузнечный мех, сердце мое билось громко, как молот по наковальне. Но по крайней мере сейчас я был в безопасности — хоть на какое-то время. Собравшись с мыслями, я понял, что понятия не имею, куда меня занесло мое бегство. Может, я повернул назад по своим следам, заблудился, и мне не хватит времени добраться до холмов до заката. Мне не слишком улыбалось провести ночь на болоте, да и времени, чтобы выполнить предназначенное, оставалось в обрез. И все же я не стал бы роптать, если бы мне удалось спастись от жестокой погони — и, похоже, удалось.

Но, о моя Гвенддидд, как часто и нежно утешала ты меня, когда это страшное мгновение снова вставало в моей памяти! Я лежал, завязнув в тростниках, в ушах отдавалось биение сердца и громкое дыхание ветра, и слышал я лишь треск, крики да лай собак повсюду вокруг меня! Резкие вопли неслись отовсюду, и мне в моем жалком потаенном укрытии казалось, что это корявый язык дикарей или речь расы более старшей, чем бритты, и все еще живущей в краях вроде этого, по которому я хотел пройти.

Что я мог сделать? Кроме маленькой березовой рощицы, здесь можно было бежать только в открытое болото. Там мои враги, несомненно, затравят меня. Мне оставалось только тихонько лежать и верить в то, что моя Утренняя Звезда хранит меня. Крики и треск приближались — люди ломали тростник, как я понимаю, копейными древками. Но потом шум несколько утих, отдалившись к березам Я закрыл глаза, и слабая надежда робко затеплилась в моем сердце.

В следующее мгновение прямо надо мной, как мне показалось, раздались яростный свист и треск. Я поднял взгляд и увидел, как тростники раздвинулись и на меня с ухмылками уставились трое. Острые наконечники их копий целились в меня, а прямо за ними слышались треск и прыжки собак, прибежавших на зов одного из охотников. Звуки рога и лай неслись отовсюду, когда все охотники и собаки столпились вокруг своей жертвы. После того как я ушел от стольких опасностей, меня в конце концов загнали в угол. Не лежать мне в зеленом холме, не поведает обо мне менестрель перед королями в чадном пиршественном зале. Мою плоть разорвут в кровавые клочья на поживу безродным псам дикарей, мои кости отмоет добела вода в бочаге.

И тут обуял меня гнев, жгучий и алый, прогнав страх и заставив броситься на врагов. Я почувствовал, как острия копий вонзаются в плоть, но толстая щетинистая шкура вепря уберегла меня от самого худшего. Я двигался довольно быстро, сшибив одного из нападавших плечом и втоптав другого в грязь у меня под ногами. Третий выхватил короткий меч и попытался решительно ткнуть меня в горло. Мне показалось, что этот удар задел меня, но я не остановился и внезапным движением распорол ему живот от паха до грудины. Я ясно видел, как он медленно падает, как его рвет черной кровью, как он тщетно пытается зажать мешанину внутренностей, вываливающихся из зияющей в животе раны.

Я бросился напролом сквозь заросли тростника, выдирая на каждом шагу ноги из тщетно цеплявшейся за них грязи. Когда я выбрался на поросший деревьями бугорок, две-три собаки — огромные, косматые, покрытые шрамами твари со слюнявыми красными пастями с яростью бросились на меня, чтобы вцепиться мне в загривок. Повернув прямо на них, я со злобой стал бить направо и налево. И такая сила была дана в тот миг моим плечам и мускулам, что я почувствовал, что мало кто может противостоять мне. Пронзенные моими клыками псы визжали и скулили, и когда третий пес бросился прямо мне в морду, разинув жадную пасть, я подбросил его так, что он перелетел высоко надо мной и тяжело грохнулся где-то позади. Он забил лапами в воздухе, пытаясь встать, но из его полного муки поскуливанья я понял, что он сломал спину.

На раздумья, однако, времени не было — позади чисто и громко протрубил рог, и со всех сторон послышались возбужденные крики и яростный лай. Мимо пролетели два-три копья, и я быстро, как мысль, понесся по траве вперед. Я сохранил достаточно разума, чтобы заметить, где впереди лежит темная полоса холмов, и направил свой бег к этому пристанищу. Страх и гнев несли меня как на крыльях, и ни заросли ежевики, ни ручьи не могли остановить моего отчаянного бега. Не скоро я осмелился замедлить свой бешеный бег, но в конце концов жуткие вопли озверевших людей и псов затихли вдалеке, и лишь случайный слабый звук рога сказал мне, что мои враги еще не оставили своего тщетного преследования.

Я остановился и огляделся по сторонам. Я бежал так быстро и неудержимо, что неожиданно для себя вдруг увидел, что нахожусь почти у цели. Далекий серый вал на горизонте стал высокими зелеными холмами, отвесно поднимавшимися над моей головой. Длинный широкий язык леса тянулся от их подножий прямо ко мне, и я легко протрусил через него. Вскоре я обнаружил, что нахожусь в тени у подножья холмов, поскольку солнце скрылось за их гребнями. Несмотря на мой бешеный бег и теплую толстую шкуру вепря, я ощутил внезапный холод, а вместе с ним — новый приступ страха. Это был, однако, не тот страх, что стянул мне нутро, когда на меня наткнулись охотники, а ледяное смятение духа, стылое и зловещее, как хватка незримого демона, который стискивает тебя ледяной своей рукой в полуночный час.

Я не затем пережил столько опасностей, чтобы поддаваться смутным страхам, какими бы зловещими они ни были. Надо мной изгибался крутой обрыв, словно зеленая морская волна. У подножья его лежало что-то маленькое, темное и квадратное. Приблизившись, я увидел, что это огромный красно-бурый камень, вросший в дерн. Он был мне по грудь, а в середине его была узкая щель. Вокруг него был круг срезанной травы, точно такой, какой оставляют люди Материнского Благословения на месте своих танцев.

Пока я стоял, гадая, в чем смысл этого одинокого камня, я заметил, что рядом с ним в землю был глубоко вонзен посох из ошкуренного тиса, а на посохе были начертаны руны. На счастье, нет более искушенного в чтении рун на всем Острове Придайн с его Тремя Близлежащими Островами, чем я, Мирддин маб Морврин. Не напрасно моя мать Керидвен собирала для своего Котла травы земли в определенный день и час и варила их год и один день, и из трех капель их отвара получил я при рождении мой разум.

Вот что прочел я на тисовом посохе:

«В сеть загоняет охотник свою добычу, и в путанице ее путь к смерти. Прямо копье, и согнут лук, и где же путь? По Каэр Гвидион поднимаются к Медведю, и все кружится вокруг Головы Брана. Огнем и водой укрощают клинок — поостерегись вступать в Дом Гофаннона и берегись оставаться там долго, о Черный Одержимый!»

Я усмехнулся, читая эти слова. Я не дам так просто перемудрить меня в магии и чародейской науке! Прыгая на одной ноге, прикрыв один глаз и пользуясь только одной рукой[116], я вошел в этот предел и начертал на обратной стороне тисового посоха такие руны:

«Что говорят мои руны, семью по семь поднимающихся по долине? Жена-колдунья тайно собрала салат у ручья, голова сельди была в гладком хвосте пятнистого лосося, и зуб лосося был в клыке вепря».