Пришествие Короля

Долго и злобно хохотал Гвин маб Нудд, а его бесовская орда галдела и верещала в темноте вокруг. За его спиной возникли неясные очертания огромного черного пса, высокого, как колонна, подпирающая кровлю, хромого, кривозубого, с пылающими словно уголья глазами и раскрытой пастью. Из его ноздрей, пасти и зада исходило зловоние, словно от хорька, запах трупов, которые псы растаскивают на поживу с поля боя. И показалось Гвиддно Гаранхиру, что тварь подкрадывается все ближе, и его острые, как клинки, зубы были не так страшны, как та вонь, что исходила от его свалявшейся, заплесневелой шкуры.

Гвин маб Нудд учуял запах королевского страха и злобно осклабился от удовольствия. Поигрывая фигуркой гвиддвилла над клеткой, которой так боялся король Гвиддно, он, глумливо насмехаясь, произнес:

Вот он, пес прекрасный Гвина,

Пес могучий, мудрый, сильный,

Дормах, Мэлгоном любимый.

Пес тоже оскалился, его слюнявая пасть широко распахнулась — на все пятьдесят широких балок зала Гвиддно. Коричневые уголки его черных губ быстро поднялись. Словно острые пики гор были его зубы и клыки. Как скалы, что возвышаются на морском берегу под мрачной башней Кустеннина в далеком Керниу, острые, как кинжал Ослы Киллеллваура, между которыми белеют кости и лежат разбитые тела. Скажи Гвин маб Нудд одно только слово, подумал про себя король, и чудовище жадно пожрет всех мужей в зале — короля, князей и воинов. Он разорвет их, сгложет и проглотит.

Тот, кто жаждал вмешаться в поединок, чтобы предложить собственную загадку, понимал, что только король может играть в гвиддвилл в своем пиршественном зале с Гвином маб Нулдом в Калан Гаэф. И следует сказать, король Гвиддно играл очень неплохо.

— Дормах, грозный пес, ответь мне, —

прерывистым голосом спросил он, —

Что ты ищешь до рассвета

На холме туманном этом?

Все гости, и так оцепеневшие от ужаса в этом заполненном нечистью зале, содрогнулись, когда Дормах утробно зарычал И еще страшнее этого жуткого рычания было ржание его голоногого хозяина, Главы Охоты и предводителя отлетевших душ. Он яростно захохотал, сжал пальцами голову одного из пирующих и, раздавив ее словно яичную скорлупу, подал в когтистых своих пальцах его мозг Дормаху. Тот лизнул и сглотнул его. Яростным и жестоким был хохот Нудда, и таким же смехом отозвалась его злобная шайка из-под кровли, с концов лавок и от косяков.

Никто потом не смог припомнить, кто же ответил — пес ли или его хозяин Но слова, что прозвучали в головах людей, были таковы, что их не забудут, покуда дожди омывают могилы князей Придайна на нагорьях и мысах. Все, кто собрался во Вратах Гвиддно на Севере, услышали насмешливый пронзительный скрежет. Слышали его и те, кто жил в земле Кантрер Гвэлод и всех шестидесяти кантрефах Придайна.

По мне, страшнее всего были первые слова демона. Даже сейчас, в болезнях и скорбях скитаясь среди волков в Лесу Келиддон, в снегу по бедра, среди мук, что длятся уже десять и сорок лет, все время слышу я в завывании ветра с горы Невайс злорадный голос:

— Видел я тело Гвенддолау,

Щедрого к бардам сына Кайдау —

Воронам пожива на славу!

За этим последовали другие строфы, столь же мрачные по смыслу, но все они были неоспоримо правдивы, они были врезаны в гранитные плиты, вписаны светящимися буквами в бархатную книгу, парящую над миром. Не эту ли книгу уничтожил я вместо той, о которой пел Талиесин? Но в Иверидде — разрушение и опустошение, и смерть всего.

— Видел я Иверидд, где пал

Сын его Бран, что славой блистал, —

Ворон и над ним пировал!

Пусть был Ллахлеу в волшбе силен,

Пусть от Артура он был рожден —

Все стал поживою для ворон!

На юге, на севере я бывал,

Где цвет Придайна воинства пал, —

А я по их могилам скакал!

Я мчал от восхода на закат —

Повсюду в могилах воины спят!

Я — жив, а им не вернуться назад!

Долго и громко хохотал, торжествуя, Охотник. Когда огромный пес Дормах снова растворился во мраке, Гвин маб Нудд, показалось, раздался от своей силы и увеличился ростом так, что рога его чуть ли не доставали до конькового бруса кровли. Больше он не насмехался над застывшим от ужаса королем, который с каждым неудачным броском костей клонился все ниже, пока подбородок его не коснулся земли. Последний ход — и короля сметут с доски! Гвин протянул руку, не сводя жуткого насмешливого взгляда с бледного лица короля Гвиддно, и подался вперед, чтобы сделать смертоносный ход.

Трудно сказать, сколько тянулось это мгновение — ведь это время безвременья. Затем внезапная судорога недоброго предчувствия прошла по уверенному лицу демона, когда он резко нацелился своей фигуркой в пустой квадрат, к которому были устремлены все взоры

Но за какой-то миг до того, как фигурку вставили в отверстие, по залу эхом пронесся звонкий крик, и see в изумлении обернулись. Это воскликнул принц Эльфин, который до этого мгновения сидел неподвижно, как и все. Теперь он вскочил и в величайшем возбуждении указывал на квадрат света в середине потолочной балки.

— Рассвет! — кричал он. — Рассвет! Игра кончена!

Когда Гвин маб Нудд раздраженно поднял взгляд, тоненький лучик бледного солнечного света проник сквозь щелку в деревянной стене, слабо, но заметно осветив фигурку короля Гвиддно в середине доски для гвиддвилла. Страшный вопль вырвался из глотки победителя, когда он понял, что у него вырвали из рук победу. И когда затих этот вопль, отдаваясь слабым эхом от стен зала и Врат Гвиддно на Севере, петух с красным гребешком ликующе прокричал на своем насесте во дворе.

Швырнув фигурку на доску, Гвин прыгнул высоко в воздух и опустился там, где у очага ждал его угольно-черный скакун. За ним потянулась вся его адская свора, прыгая, царапая друг друга в безумном желании не остаться внутри здания, когда расцветающий рассвет вновь вернет время, пространство и явь Острову Придайн и Трем Близлежащим Островам. Они хлынули вверх, сквозь дымовое отверстие — беспорядочная орда омерзительных уродцев. На миг вся толпа зависла в воздухе, как собирающаяся туча пчел, затем они пустились прочь, к северным горам и лесам Пустоши Годдеу. После себя оставили они в зале короля Гвиддно Гаранхира только вонь и испарения блевотины, дерьма, мочи, слизи, пены, слюны, пота, плевки, омерзительный запах дурных ветров — все эти гадкие запахи висели в каждом углу, в каждой щелочке.

На несколько мгновений небо над всем Островом Могущества потемнело от бегущих орд ада — от Пенрин Блатаон на севере до Пенрин Пенвэд на юге. Затем, когда во славе восстало солнце над берегами Манау Гододдина и Бринайха, омывая светом и теплом прекраснейший остров на свете, ослепительно белые красноухие Псы Ада перескочили через Стену, промчались над позолоченным солнцем Регедским морем и, жутко скуля, полетели домой над колеблемым ветром Лесом Келиддон. Жестоко подгоняемые своим рогатым хозяином и его бешеным воинством, они устремились вниз, в бездну, которая широко разверзлась — ни на мгновение раньше положенного — у основания затянутых облаками утесов, что стеной окружали бездонный Котел Кернуна в самом сердце Пустошей Годдеу. Поднялся и гигантский алтарный камень у подножия блистающей арки Каэр Гвидион.

Утро разгоралось. Защебетали птицы на вершинах дубов и ясеней. Побежали, сверкая между скал, речки, и мир богов и людей вернулся к своей привычной жизни. Еще целый год до того, как снова отворятся врата холмов Дивного Народа, откроются врата Залов Аннона, и Аварнах отопрет запоры и отодвинет засовы, и Дикая Охота Гвина маб Нудда вырвется наружу в порыве ветра на крыльях грозовой тучи.

Спало оцепенение с рук и ног, и уст князей, собравшихся в зале короля Гвиддно, и, освободившись от уз, вовсю заработали языки. Один только король Гвиддно поднялся с земли и молча сидел, неотрывно глядя на доску для гвиддвилла. Раз-другой потянулся было он к фигурке, но каждый раз в замешательстве отдергивал руку. Епископ Серван, шатаясь, поднялся с пола и, опершись на свой багль — святой посох, коим гнал он к спасению стадо Христово, произнес святые слова изгнания, губительные для бесов и демонов, снимающие заклятья кузнецов и друидов:

— Пусть зависть — от чувств ли человеческих или от духовной греховности — уйдет, чтобы был я достоин приблизиться к Йессу Гристу! Пусть костры, испытания, чудовища, вывихи, переломы и страдания всего тела моего и все мучения, изобретенные искусством Дьявола, совершатся надо мною одним, ежели буду я достоин приблизиться к Йессу Гристу!

Затем с помощью придворного священника святой епископ, пошатываясь, пошел прочь за святой водой, чтобы очистить сие оскверненное место. Он чуял оставшееся зло, что еще таилось в затянутых паутиной укромных уголках зала, за закопченными балками, под лавками и в грязных горшках. Но чего он не знал, так это того, что, следуя своей злой привычке, Гвин маб Нудд отуманил дурманом раздора, зависти и гордыни мысли юных принцев Эльфина маб Гвиддно и Рина маб Мэлгона. Бежав тем же путем, что и пришел, он оставил между ними зерно раздора, как ему и хотелось.

Принц Эльфин сидел на краешке лавки и сонно озирался по сторонам. Прислушался. Что за шум там, вдали? Через мгновение он громко крикнул. Все замолчали, выжидательно глядя на нею. Вдалеке услышали они слабый ровный гул, глухой отдаленный рев, который становился все сильнее.

— Дикая Охота возвращается! — воскликнул Рин маб Мэлгон и сорвал со стены копье, яростно озираясь. Ободренные дневным светом, воины похватали оружие и приготовились защищать зал даже против Воинств Аннона.

И лишь Талиесин, глава бардов, улыбался.

— Это не Дикая Охота! — звонко воскликнул он. — Разве не слышите вы голоса белогривого моря и зова зеленых волн? Вы, живущие так близко от берегов Регедского моря, не узнаете шепота дочерей Гвенхудви и топота белогривых коней Манавиддана маб Ллира?

Это дошло до людей, и смятенные мысли князей снова стали кристально ясны.

— Конечно же! — смеясь, воскликнул Эльфин. — Ты прав, князь поэтов, это прилив возвращается на равнины!

И туг, вспомнив, он радостно воскликнул:

— Дар короля! Корзина Гвиддно! В этом году ее содержимое будет моим! Кто едет со мной за величайшим Сокровищем Севера?

С радостным смехом владыки повскакали с мест и побежали к королевским конюшням. Оседлав своих легконогих, длинногривых скакунов, они весело выехали сквозь западные ворота крепости, по пути смеясь над ворчаньем угрюмого привратника короля Гвиддно, возившегося с засовами. Веселая кавалькада проехала мимо сгрудившихся, крытых камышом крестьянских хижин, отметив разрушения, причиненные Дикой Охотой. Коровы бродили сами по себе, женщины сгоняли домашнюю птицу, мужчины поправляли крыши, разворошенные злобными духами, и пчелы рассерженно гудели над опрокинутыми ульями.

Сквозь брешь в разрушенной Стене, что разделяет Север от Регедского моря до моря Удд, проехали рысью принц Эльфин и его блистательные, разодетые светловолосые спутники, а за ними бежали их волкодавы и мастиффы. Перед ними лежала нагая открытая земля — пустая, поросшая кустиками травы и камышом. Но над нею сияло яркое чистое небо, свободное от злобных тварей. Дул теплый порывистый ветер, и все вокруг сияло радостью вновь родившегося мира. Благородные воины, весело перекликаясь, скакали по равнине у Пуйл Брук. Низко над речушкой тянулась длинная лента тумана, въехав в которую всадники стали походить на воинство Манавиддана маб Ллира, что мчится на сушу из вздымающихся океанских волн. Впереди лежала серая, испещренная белыми пятнами равнина Регедского моря. Самый дальний залив его врезался в сушу между богатыми заливными зелеными лугами Регеда и Ллеуддиниауна, а за ним возвышались горы Годдеу, укрытые шапками снега. Стая белогрудых гусей неслась к суше впереди наступающего прилива, и их резкий гогот мешался со смехом одетых в шелка и украшенных золотыми гривнами князей на широкобедрых, мелко ступающих, широкоспинных конях.

Вскоре кавалькада достигла Абер Идон, и тут услышали они тихое заунывное пение Не слишком высоким был голос, не слишком низким, он струился, как течение Идона. Проникающая в душу мелодия превратилась в глубокий плач, волнуясь и стеная, журча и вздыхая, словно далекий величественный океан шептал за илистыми отмелями Эрехвидда. И над бесконечными вздохами моря и струящимся в такт ему жалобным пением временами поднимался резкий пронзительный вопль морской птицы, который, в свою очередь, подхватывал незримый рыдающий хор.

Перепрыгнув через маленький ручеек, струившийся по желтой илистой равнине, принц Эльфин и его спутники доехали до излучины реки, менее чем в полумиле от того места, где она впадает в более широкий Эрехвидд. Там, на низком плоском полуострове, подняв лица навстречу соленому ветру, дующему с Регедского моря, преклонив колени, стояли мужчины и женщины, и пели они так нежно, как хор в монастыре или в церкви. Это были рыбаки Врат Гвиддно, певшие старинную волшебную песнь, привлекающую в устье реки и в их широкие сети лососей.

Кавалькада покинула широкую равнину, покрытую приземистым утесником и пучками травы, легким галопом пересекла однообразное, заливаемое при приливе пространство, что лежало между ними и их целью. Наконец Эльфин увидел длинную темную полосу плотины, перекрывающую Идон от берега до берега, и прилив, заливающий переплетенный лозняком частокол.

Тяжко рыданье волны,

Сиры холодные дни Боже,

бездомных храни, —

пробормотал поэт Талиесин, что ехал бок о бок с принцем. Принц Эльфин глянул на него, и нетерпеливое слово уже готово было сорваться с его уст. Он ударил пятками по бокам коня и спустился по берегу реки в пенящийся водоворот.

Его спутники почтительно ждали у кромки воды, покуда принц, юноша годами, но муж отвагой, не перейдет вброд пенистый прибой, доходивший до хвоста его коню. Вода охватила и омыла бока сытого коня, словно заманивая всадника и скакуна в прозрачные чертоги Манавиддана маб Ллира. Эльфин об этом и не думал — его сердце колотилось, когда он подъезжал к плотине Он хорошо знал, что каждый Калан Май Корзина его отца наполнялась бесчисленными широкоспинными пятнистыми лососями Говорили, что соберись тут весь мир, трижды девять за раз, каждый получил бы столько еды, сколько ему надо. Корзину Гвиддно Гаранхира славили как дойную корову вод Придайна за многочисленность рыб, которые в нее попадали, причем были они такими большими, что люди Кантрер Гвэлод хвастались, будто они величиной со знаменитого Лосося из Дробесса в далекой Иверддон.

Но что это? Со всех кольев свисали водоросли, плетень между ними был таким крепким, будто его только что подновили. Тем не менее принц Эльфин маб Гвиддно не видел ни единого хвоста хотя бы маленького лосося. Ничего не попалось в угловую теснину огромной запруды короля Гвиддно — ничего, кроме какого-то темного предмета, висевшего на высокой жердине посреди плетня в самом углу запруды — на краеугольном камне ограды для рыбы. В печали и гневе посмотрел принц Эльфин на этот небольшой предмет в запруде, еще раз окинул взглядом пустую Корзину и потупил голову от стыда и унижения перед своими полными надежд спутниками.

На полпути назад через не желавшие отпускать его волны он встретил Талиесина. Бард придержал лошадь так, чтобы она шла рядом с конем принца по мелким волнам, и улыбнулся загадочной улыбкой. Принц рассердился.

— Чему улыбаешься ты, глава бардов? — прорычал он. — Разве не видишь ты, что Корзина пуста?

— Это не так, о принц, — с коротким смешком ответил поэт. — Неужто ты так потупил взгляд, что и не увидел того, что в этот Калан Гаэф поймала плотина твоего отца? Поверни назад коня и посмотри, что за подарок приготовил тебе Манавиддан маб Ллир!

С нетерпеливым ворчанием потянул Эльфин за узду и вместе с поэтом поехал назад, к середине могучего Идона. Только крепкий частокол не дал воде смыть их в волнующееся Регедское море Там, на средней свае, висел на шнуре черный кожаный мешок. Он был мокрый, из него текло после того, как он побывал на пенистом гребне возвращающегося прилива.

— Что это? — спросил принц в предвкушении.

— Достань кинжал и распори его! — подстрекнул его Талиесин, улыбаясь еще шире. — Только смотри, будь осторожен — что бы там внутри ни было, ему может не понравиться, ежели ты перережешь ему горло!

V

УТЕШЕНИЕ ЭЛЬФИНА

Наутро после пира в честь Калан Гаэф принц Эльфин и его спутник приехали к Корзине короля Гвиддно Гаранхира. Но, к разочарованию своему, увидел принц, что нет в ней ни единого серебристого лосося, ни даже пятнистой форели, один только кожаный мешок. По настоянию Талиесина, главы бардов, Эльфин подался в седле вперед, подтянул к себе мешок, осторожно разрезал шнур, затянутый вокруг его отверстия, и с любопытством заглянул внутрь. Велико же было удивление Эльфина, когда оттуда посмотрел на него ребенок. Крепенький, сияющий, с широким красивым лобиком.

Думаю, я слишком скромничаю, о король. И не нужно, о Кенеу Красная Шея, обладать моим умом, чтобы понять, кто именно был в мешке. Да, после сорока лет пребывания у Лосося из Ллин Ллиу в водном королевстве Манавиддана маб Ллира я попал в эту передрягу. В тот самый момент, когда я уж было подумал, что обещанное мне будущее того гляди завянет, не распустившись, меня спас этот удалой, пусть и не слишком умный, юный отпрыск короля. Я лучезарно улыбнулся ему, пытаясь высвободить свои пухленькие ручонки из мешка.

— Что это еще, Мабон подери? — фыркнул Эльфин, повернувшись к своим спутникам. — Ублюдок какой-нибудь шлюхи, которого швырнули на корм рыбам?

Хоть я и был благодарен принцу Эльфину, меня очень оскорбили эти обидные слова. Действительно, появление мое на свет было отчасти незаконным — на мой взгляд, точнее было бы назвать его «необычным», — но беспричинные грубые намеки такого рода обычно особо не задевали меня. Мы не отвечаем за то, каким путем появляемся из врат Иного мира, и для некоторых вступление в жизнь может оказаться более необычным, чем для прочих. Тем не менее я чувствовал себя слишком уж беззащитным (вдобавок я до сих пор не мог высвободить ручки) и подумал, что лучше уж будет успокоить вспыльчивого юношу, сказав ему что-нибудь хорошее.

— Добрый Эльфин, не печалься! — умоляюще начал я.

Ни к чему твоя обида —

Никогда такой добычи

Не было в Корзине Гвиддно.

И не сетуй на судьбину —

Ты ее еще не знаешь.

Должное получит Гвиддно.

Добрых Бог вознаграждает.

Хоть и корявы были эти вирши, моя не по годам взрослая речь так поразила принца, что он чуть не уронил мешок назад в воду. На его красивом лице отразилось веселое изумление, и Эльфин повернулся к Талиесину, ожидая объяснений.

— Малыш прав, — многозначительно подчеркнул бард. — Если тебе хватит ума, то ты будешь обращаться с ним почтительно, и, может быть, со временем и ты, и люди Севера узнаете из его уст многое о звездной науке, об игре в гвиддвилл, в которой ставки — судьбы мира, и услышите чудесные пророчества о грядущем Острова Придайн и Трех Прилегающих Островов. Кто знает, почему посадили этого ребенка в кожаное судно и отдали на волю волн? Не суди, пока ты его не расспросишь.

— Очень верно сказано, поэт! — самонадеянно пискнул я, хотя в душе и не очень-то был уверен в том, что именно он имеет в виду. — Видишь ли, мой принц, я очень даже могу пригодиться. Смею тебя заверить, меня стоит поберечь.

Мы взобрались по подрытому рекой илистому берегу туда, где ожидали спутники Эльфина, сгорая от любопытства — что же такое находится в том мешке, который он снял со сваи? Принц, уже начинавший приходить в себя, вытащил меня из мешка и усадил на луку седла впереди себя[36]. Я весело окинул взглядом озадаченные физиономии князей и решил и их сбить с толку своей скороспелостью (откуда им было знать, что на самом деле мне сорок лет?). Я снова принялся за вирши:

Ты, Эльфин, будешь рад.

Нашел ты славный клад.

Напрасно горевать!

Пускай я слаб и мал,

Пусть Дилана злой вал

Мной яростно играл —

Ты не кляни судьбу!

И знай — когда-нибудь

Тебе я помогу!

Одобрительные крики были ответом на этот незатейливый стишок, который люди стали весело повторять вслед за мной. Теперь и Эльфин вроде бы смирился со своим странным уловом и повернулся к Талиесину, чтобы окончательно успокоиться.

— Ты вправду думаешь, что этот бесенок принесет мне удачу, о бард? — серьезно спросил он. Талиесин коротко кивнул и, повернувшись, пронзительным взглядом посмотрел мне в глаза. Этот взгляд сразу мне не понравился — я понял, что имею дело с человеком, почти столь же умным, как и я сам. Поскольку мне не улыбалось полететь обратно в реку, я решил быть начеку.

Глаза Талиесина вдруг начали закатываться, пока расширившиеся зрачки не скрылись за веками. Его губы задвигались, будто бы он что-то бормотал, на них появилась пена — и вот послышались слова. Князья почтительно осадили коней — они видели, что ауэн неожиданно осенил божественного стихотворца и что к нему пришло вдохновение. Слова барда были обращены ко мне, и по истинности и проницательности их понял я, что они действительно исходят из Котла Поэзии.

Черен конь твой, черен твой плащ,

Черна голова твоя, черен ты сам,

Черноголовый, ты ль — Одержимый?

Я буркнул в ответ:

Я Одержимый, сведущий в книгах,

Но не ведающий обмана.

Церкви сжигал я, коров угонял,

Книгу сгубил я — грех всех страшнее!

Кара за это ужасной будет.

Боже. Опора моя, прости мне!

Преданы мы одним предателем

Муки терпел я год бесконечный,

Вися на столбе в плотине Гвиддно,

Черви морские меня глодали.

Знал бы я то, что ведаю ныне,

Если бы видел это, как вижу

Ветер, свистящий в ветвях деревьев,

Я не свершил бы греха такого!

Никто не понял нашего разговора, да я и сам не уверен, что понял его. Если ты выслушаешь мою историю, о король, то, может быть, ты со временем разгадаешь его значение. Главное, что он пошел на пользу. На принца Эльфина наша болтовня произвела большое впечатление, поскольку, как и большинство людей, он верил, что чем непонятнее речь, тем глубже смысл.

Итак, я трясся на луке седла Эльфинова коня, пока мы наконец торжественно не въехали во Врата Гвиддно. Все сбежались посмотреть, что такое привез их принц из зачарованной Корзины своего отца, и, сгорая от любопытства, пялились на меня во все глаза. Я, конечно же, вел себя примернее некуда — глупо улыбался, кивал, к вящему удовольствию всех собравшихся, особенно женщин. После того как меня показали всему двору и король Гвиддно Длинноногий покачал меня на своей длинной ноге, а принц Рин маб Мэлгон подбросил высоко в воздух, меня поднесли к епископу Сервану, чтобы я получил от него благословение.

Добрый старик сидел в своем уютном кресле с высокой спинкой. Хотели, чтобы он окрестил меня, и придворный священник все для этого приготовил. Епископ, по-моему, выглядел довольно неважно после всех треволнений прошлой ночи, что в его возрасте неудивительно. Во время приготовлений он откинулся в кресле, уставившись тусклым взглядом в потолок. Потом, когда меня представили ему лицом к лицу, он повел себя еще более странно. Он устало взял миро и готов был уже помазать им мой «лучезарный лоб»[37] (как любезно говорили дамы), как вдруг он резко выпрямился в кресле и изумленно воскликнул.

— Кто это дитя? — вскричал он. Ему повторили рассказ о том, как меня нашли в Корзине Гвиддно, но святой сердито замотал головой. — Нет, нет! — негодующе кричал он. — Этот ребенок уже прошел крещение! Законы Святой Церкви запрещают повторное крещение! Унесите его!

«Ну и прозорлив же», — думал я про себя, пока прочие болтали, разбившись человек по шесть-семь. Как ты уже слышал, меня действительно окрестил в земле Керниу вскоре после моего рождения аббат Мауган. Но ведь это было сорок лет назад. Неужели печать крещения все еще лежит на мне, после того как я столько пробыл в океане? Однако волноваться я не собирался. За эти сорок лет я столько претерпел под водой, что другим и в жизни не испытать, и в настоящий момент я был более чем доволен, что мне не придется нырять снова — пусть даже в теплую, святую или какую там еще воду.

Но когда на епископа обрушился целый град вопросов, я быстро прикинул, что старик вовсе не такой уж колдун, как я подумал, и что он просто-напросто ошибся. Он меня принял за другого! Путаный рассказ пожилого клирика о том, как он крестил того ребенка, что был со мной на одно лицо, произвел на всех огромное впечатление. Еще когда он служил в своей церкви в Пен Келин в королевстве фихти, поведал епископ, довелось ему как-то раз после службы молиться в одиночестве. И вдруг он услышал хор ангелов, певший замечательно нежно, так что он присоединился к хору (у него, боюсь, это получилось не столь мелодично) в песнопении «Тебя, Боже, хвалим».

Затем в его рассказе возникли какие-то пастухи (мне показалось, что где-то я уже слышал эту историю), которые нашли молоденькую девушку, спавшую у их костра, обнимая завернутого в лохмотья младенца. Они накормили ее и отвели к святому, чей рот был «наполнен смехом духовным» (так он сказал, заквохтав и беззубо ухмыльнувшись, чтобы показать, как это было).

— Это было прелестнейшее дитя, — продолжал святой, смущенно кивнув в мою сторону, — и я окрестил его именем Киндайрн, что означает «глава вождей», поскольку мне показалось, что однажды он им и станет для нашей Матери Церкви. У него была странная история — его мать Танеу, как она сама сказала мне, была девственницей, которую отправил в кожаном коракле в море жестокий король, поступив в этом как сущий Ирод. Но Господь, который охранил Иону во чреве кита и трижды спас апостола Павла от кораблекрушения, вел это утлое судно, доколе оно не достигло отмели под нашей церковью. Во сне у пастушьего костра несчастная девушка родила этого чудесного ребенка, которому я предсказал множество великих свершений. Монахи моей обители принесли в жертву Господу тельцов уст своих, и с тех пор Он отмечал дитя всяческими знаками. Помню, как-то раз он вылечил любимую мою малиновку. В другой раз он поднял из мертвых нашего замечательнейшего повара (который к тому же уже лежал в могиле), как раз к ужину.

Это была странная история, во многом вовсе не похожая на мою. Казалось, к епископу вернулись силы, и он продолжал рассказывать анекдоты об этом парне Киндайрне, который явно был его любимчиком. Король Гвиддно, которому все это в конце концов поднадоело, вместе со своей свитой удалился, оставив меня выслушивать нескончаемую историю об этом молодом, да раннем юноше, которого никто из нас и в глаза не видел. Я чувствовал себя прямо как в ловушке — пока не догадался блевануть на колени старику. Тогда он с удовольствием от меня отделался, хотя, удаляясь, я слышал, как он все еще разливался перед двумя молодыми монахами, пока те вытирали его.

Так завершилось это не слишком-то удачное свидание, и теперь мне предстояло уже полное и окончательное вступление в обыденный мир. Эльфин отнес меня в шалаш друида Сайтеннина, который, к облегчению моему, не стал путать меня с какими-то другими похожими на меня детьми. Последующий обряд был очень прост. Рабы друида отнесли меня к главному очагу зала и уложили на шкуру теленка в неудобной позе — с коленями, поднятыми к подбородку. Затем друид поклонился резным изображениям Блистающего (Белатгера), что был над южным входом, и Рогатого (Кернуна) над северным. Потом он изрек длинное пророчество в стихах, которое здесь я привести не могу, поскольку слишком многое из него оказалось верным — и незачем говорить, что это лишило бы мой рассказ неожиданности.

Затем было самое важное, без чего я не мог бы считаться по-настоящему существующим. Я был наречен в честь самих Врат Гвиддно — судьба у меня такая, видно, быть связанным с королевскими крепостями. Теперь меня звали Мирддин, «морская твердыня». Очень удачно, поскольку, как ты помнишь, меня именно так и назвали прежде! Итак, я стал с тех пор зваться Мирддин, хотя мне предстояло получить вдобавок и другие имена. Впереди были и такие времена, когда многие и вовсе боялись называть меня хоть как-нибудь. Но это злое время, и я лучше вернусь к прежнему рассказу. «Черный Одержимый» — так назвал меня Талиесин на плотине. Думаю, он знал кое-что о том, что должно произойти.

Вот так был я принят при дворе короля Гвиддно, и первый мой дом был среди народа Кантрер Гвэлод. Меня отдали на воспитание придворным дамам, и я стал их любимчиком. По ночам я спал в постели супруги Эльфина, принцессы, где спали также и ее служанки. Они называли меня бедным малышом и очень смеялись моим проказам, которые я вытворял по ночам, когда они лежали, томно раскинувшись во сне и ничуть не остерегаясь. Это, как ты понимаешь, о король, было для меня отнюдь не плохое время! Обилие нежных ручек и ножек, мягкие белые груди, как у моей матери, которую я едва знал.

До праздника Надолик я редко видел своего покровителя, принца Эльфина, который большую часть времени пребывал на охоте со своими псом и ястребом. Я боялся, что он забыл о неожиданно свалившейся ему на голову обязанности опекуна, поскольку был он довольно ветреным молодым человеком, и решил привлечь к себе его внимание, как только подвернется случай.

Мой час настал во время Надолика, праздника в честь Йессу Триста, целомудренного сына женщины, не знавшей мужчин. Как обычно, меня оставили на женской половине, и потому я издали слышал веселые звуки пирушки, на которую меня, бедного, не взяли. И горше всего мне было, когда шум внезапно затих и я услышат одинокий голос, запевший песнь. Поскольку я и сам в чем-то был поэтом, мне так захотелось оказаться там, когда ауэн отворил сокровищницу Котла Поэзии. Ведь этот Талиесин был аж целым поэтом с половиной! Его слова заклятьем ложились на всех нас, даже на тех, кто, как и я, не был допущен послушать его пение. Они обретали образ, и образы эти накладывались на явь, покуда хвала королям, оплакивание королей, трубный глас славы угону стад, молчание покинутого поля битвы и славный, пьяный поход героев, беспрепятственно въезжавших в пенистый водопад Деруэннидда, не доводили слушателей до возвышенною исступления, как и самого барда.