Пришествие Короля

Когда я впервые погрузился в океанские волны в заливе Хаврен, я испытал неожиданное спокойствие и удовлетворение, какое чувствует человек, засыпая после тяжелого дня. Я чувствовал себя так, словно черное лоно великих вод милосердно укрыло меня от забот и тревог земных. Я почти с благодарностью воспринял свое погружение в глубину. Теперь, однако, я ощущал все возраставший ужас. Я жаждал дневного света, я хотел бодрящего предвкушения жизни среди друзей, ее тягот, борьбы и недолговечности, равно как и теплоты ее удовольствий. С облегчением я ощутил, что мой спутник готов покинуть зрелище хаоса, которое мы наблюдали почти бесконечность. Я забил плавниками, готовясь уплыть прочь отсюда. Я не мог удержаться от того, чтобы не бросить прощальный взгляд туда, вниз, где вспухала пламенем раздвигающая горы бездна. И то, что я увидел, поразило меня, и зрелище это до конца дней моих останется в моей памяти — ежели когда-нибудь конец этот настанет. Как думаешь, настанет ли он, о король Кенеу Красная Шея, сын Пасгена?

Когда подземная река пылающего расплавленного камня хлынула из-под толстой шкуры земли по всем краям, я углядел среди громоздящихся обломков нечто, что болезненно извивалось под их тяжестью Оно походило на чешуйчатое, наполовину погруженное в лаву тело, медленно размалывавшее скалы, и извечный пламень сочился из пор его от натуги. Теперь я понял, что в глубине лежала могучая тварь, именуемая Адданк Бездны. Не знаю, змей это или дракон, но тело его обвивает весь мир. Как и все люди, я знал предание об этом чудовище Хаоса и о том, как Ты, о Блистающий, с Верной Рукой Твоей, после ужасной битвы поверг его в самые темные бездны Океана. Но увидеть эту ужасающую тварь самому…

oritur nauis et desuper Draco mortuus, nocatur Terra[22].

К тревоге своей, увидел я, что Лосось из Ллин Ллиу уже повернул прочь. На какой-то краткий, ужасающий миг я снова глянул туда, где в мучительном своем заточении извивалась тварь, источая ядовитое пламя и газы из бесчисленных скрытых пор своей всеобъемлющей силы. Охваченный неодолимым ужасом, я как мог быстро поплыл вслед за моим поводырем, и в единый миг устремились мы назад прежней дорогой. За своим блестящим боком я уловил последний отблеск великой горы, изрыгающей пламя в бурлящие воды и вновь поглощавшей его так, что она казалась сплошным шаром пламени.

Так и с Адданком Бездны, подумал я, если люди не врут. Ведь, опоясывая мир пожирает он собственный хвост всюду, где попадается он ему. Пожирая себя, убивает он себя и затем, извергая себя, сам себя порождает. Как ты думаешь, почему носишь ты на шее эту черно-золотую гривну, о король Кенеу Красная Шея?

Время и необходимость окружают всякое творение, новое возрождается из старого Мрак таится в глубинах моря, но свет золотит его поверхность. Одно требует другого, пусть и противоположного, и золотая колесница Бели должна ночью отдыхать в темной пещере, ежели желает она поутру подняться по арке верхнего неба.

Как учат нас друиды и лливирион, «души человеческие и вселенная неразрушимы, хотя временами огонь и вода могут побеждать», и я принимаю это как откровение сменяющих друг друга циклов смерти и возрождения. И что есть Адданк Бездны, хвост которого в его же всепожирающих челюстях, как не беспощадный круг обновления, заключающий себя самого и хранящий себя в соли, мучимый своими подземными странствиями, постоянно вновь создающий вселенную, прорываясь сквозь толщу вод?

И снова мы устремились прямо, как стрела, сквозь водную бездну, оставляя далеко внизу ложе морское. Сейчас, среди того страха и ужаса, что охватил меня, даже неуклюжий морской слизень показался бы мне милым и родным, но путь выбирал не я. На самом-то деле мне следовало бы поблагодарить Лосося, поскольку мы неслись неожиданно быстро.

Через неделю или вроде того настал тот счастливый момент, когда наш однообразный путь над безликой бездной окончился и мы начали быстро подниматься через все более теплые и светлые воды, пока наши головы вдруг не вынырнули над плещущимися волнами. Оглядевшись, я увидел, что мы приплыли к широкому устью реки, по берегам которой тянулись такие пышные зеленые луга, каких я раньше и не видывал. Да и потом тоже — на меня явно повлияли сорок лет жизни в водной пустыне. К югу тянулась зубчатая горная гряда, вершины которой уже припорошил первый снег. Над ними царственно возвышался пик, окутанный толстой гладкой мантией снега. Прекрасные округлые облака, светлые и пушистые, словно овцы Гвенхудви, что прыгают по гребням волн, лежали на вершинах великой горы и ее сестер. Солнце, улыбаясь сквозь разрывы плывущих по небу облаков, казалось, дарило им часть своего сияния. Оно светилось внутри них, бросая яркие лучи, словно фонарь из-под серой крыши туч, отражавших серое безграничье устья и океана. Чудесным было это сочетание гор и облаков, и прекрасна была игра света на них.

Приближалось время прощания с моим наставником, мудрым Лососем из Ллин Ллиу, который ныне нес меня по мерцающему проливу. Примостившись на спине старейшего из созданий, я смотрел, как море постепенно скрывается за ровным, покрытым травой полуостровом.

Оглянувшись в последний раз, я увидел необычное зрелище. Мне показалось, что океан поднялся до западного предела небес и поверхность его нависла надо мною стеклянной стеной. И, словно стоя на земле, я посмотрел сквозь воду, которая была столь прозрачной, ясной и чистой, что все рыбы и чудовища океана предстали передо мной в своем кишащем изобилии, словно стада на широкой равнине. Но как же неизмеримо шире и населеннее была эта равнина! Мои старые приятели селедки прошли мимо косяками, словно обширные плавучие королевства, останавливаясь и продвигаясь вперед во время кормежки единым целеустремленным облаком. Темными пятнами на фоне неба проплыли могучие киты, чьи тени на дне были больше, чем неприступные стены твоей крепости в Каэр Лливелидд, о король!

Я услышал грохот океана, увидел лосося — радужного, белобрюхого, стремительно прыгающего по волнам. За ним неслись самцы тюленей, толстые и темные, вместе с прожорливыми рептилиями с зубчатыми хребтами и острыми зубами. Затем сверкнула молния и раздался рев волн и ветра, океан вспучился холмами и неприступными горами. Шквал, буря, Ураган — водоворот бездны, в сердце которого исчезало время и пространство, всеуничтожение невообразимое.

Когда это видение исчезло и стеклянная водяная стена вновь сровнялась с горизонтом, мне снова пришло в голову, насколько же неизмеримо шире эта необъятная глубь, чем здешний солнечный мир над его поверхностью, в котором живем мы — короли, воины и поэты. Добро нам, что смотрим мы вверх и вперед, на мир людей и на сияющую обитель богов. Внизу же лежит бесформенная пустота, в которой плавают смутные образы, из которых все возникло и куда мы все однажды вернемся. Как предсказывает стихотворение:

Море волной пройдет по зеленой Иверддон.

Но, может, Иверрдон или наш прекрасный Остров Придайн со всеми его лесами, озерами и прекрасными женщинами вновь поднимется из бездн морских. Об этом я еще поведаю, но не сейчас, о король!

Вернусь к моему рассказу. Лосось быстро нес меня на приливной волне в устье реки. Это я осознал внезапно, увидев, как по обе стороны сходятся берега. Ворвавшийся в устье прилив чуть не затопил низкие берега, переходившие в широкие травянистые равнины. Здесь, подумал я, Змеевы Пустоши становятся светлой землей, границей, по которой любят бродить поэты. Но это еще и рубеж между моим хаотическим бытием в мрачной глубине беспредельных вод и временем испытания мыслью и деянием, которое я ощущал впереди.

Как случилось, что пустота обрела форму и смертный сон окончился пробуждением к жизни? Но пока я задавался этим вопросом, вместе с солнечным сиянием, согревшим мою сине-зеленую спину, пришел ко мне ответ. О Золотой, Блистающий! Твоею Умелою Рукою, Блистающий, Светлый, Ты вытянул землю из ее стеклянной темницы и свободно поставил ее под небесами!

Тем временем мощь прилива все убывала, и было ясно, что вскоре поток повернет вспять. Пришло время старейшему и мудрейшему изо всех сотворенных существ покинуть меня на произвол судьбы. Осторожно положив меня на песчаную отмель, он трижды проплыл вокруг меня правым боком ко мне, все время взирая на меня спокойным серым оком. Затем, взмахнув хвостом, он повернулся и поплыл вниз по бурлящему руслу.

Теперь я снова стал самим собой — в кожаном мешке, в котором вверил меня глубине у подножья скалы сорок лет назад аббат Мауган. Я беспомощно лежал, глядя, как прилив обегает мой маленький островок. К беспокойству своему, я обнаружил, что Лосось просчитался — разгулялся ветер, вполне достаточный для того, чтобы вода разволновалась, и девятая волна отступающего прилива подхватила меня и с невероятной скоростью понесла прочь. Меня снова уносило в море! Я вопил, кричал, звал на помощь, но что толку было надрывать глотку в этом пустынном месте, где не было ни людей, ни стад и только насмешливые чайки парили надо мной.

Я уже не был гибкой, сильной сельдью — я был беспомощным ребенком, по самую шею завязанным в крепком кожаном мешке. Я отчаянно пытался вспомнить слова, которые могли бы меня освободить, пока илистые отмели проносились мимо, все дальше и дальше, все быстрее и быстрее. Когда я оставил всякую надежду, мой мешок налетел на невидимую преграду и резко остановился. Повертев головой, я, к удивлению своему и крайнему облегчению, увидел, что спадающий прилив обнажил широкую рыболовную запруду из кольев, переплетенных прутьями, что перегораживала реку от берега до берега. Она прочно удерживала меня, пока море уносилось прочь сквозь щели.

На сей раз я спасся, но зато оказался слишком на виду и в очень неудобном положении. Острый кол прошел через петлю шнура на мешке, и я теперь болтался над мокрым песком и отступающим приливом. Все усилия высвободиться ни к чему не привели. Моим слабеньким ручкам и ножкам недоставало сил, я сумел только засунуть свои пухленькие пальчики в петлю вокруг шеи. Единственным результатом моих усилий стало то, что выступающий плетень теперь вонзился мне в спину, причиняя немалую боль.

Я прекратил бессмысленную борьбу и огляделся по сторонам. Я висел достаточно высоко, чтобы видеть берега сверху, но, сколько бы я ни крутился, на глаза мне попадались только нескончаемые пустынные заливные луга, поросшие жесткой травой. Кроме самой запруды, в этих печальных местах не было ни единого признака человека. Мимо пролетела одинокая чайка, с любопытством окинув меня взглядом, да раз огромная стая диких гусей, бессвязно гогоча, пронеслась надо мной. Их безразличие к моему положению вселяло в меня все более обостряющееся чувство одиночества и покинутости. Я и вправду был совсем один, беспомощная песчинка в этом пустынном диком краю. Небо посерело и стало холодным, и, поскольку солнца не было, я не мог понять, где восток, запад, юг или север. За исключением все усиливающегося холода, более не было никаких признаков времени Дня или года.

Море отступило — я не видел и не слышал его, но с течением времени все неотвязнее меня стала мучить мысль, что через несколько часов оно вернется, ворвется в залив и высоко поднимется над изгородью, на которой я повис, как поросенок в мешке у мужика. Я вновь попытался освободиться, но это привело лишь к тому, что петля вокруг кола затянулась еще крепче. Измотанный бесплодными усилиями, я в конце концов задремал.

Странный, тревожный сон привиделся мне. За криками чаек я расслышал далекий гул Океана, из которого я так поздно вышел. Кол, на котором я болтался, разросся в огромное дерево выше облаков. Лоза, что впилась мне в бок, стала острым копьем, все глубже входившим в мою плоть, покуда узловатый шнур вокруг шеи все затягивался, так что я чуть не задохнулся. И, словно этого было недостаточно, мне привиделось, что глубоко в устье проник безмолвный прилив, словно убийца прокрался тайком, не боясь, что его остановят. Откуда-то с верховьев реки послышалось жуткое причитающее пение, словно Дивный Народ хором зазывал меня в свои холмы.

За что выпали мне такие муки? Мне, безобидному младенцу, который желал роду людскому только добра? Боль и отчаянье становились все невыносимее, и я начал горячо молиться Тебе, чтобы Ты протянул мне руку. Ведь это Твоя Верная Рука поддерживает равновесие и защищает все в его пределах. Ты не покинешь меня, думал я. Но ни слова не было от Тебя. Ах, кости ли так выпали в гвиддвилле, что все обернулось против меня, или же боги потешаются жестокой игрой в «барсука в мешке»? Копье пронзало мое маленькое колотящееся сердечко, жестокая петля душила меня, и теперь я был уверен в том, что слышу, как воды подкрадываются и кружатся вокруг меня, просачиваясь сквозь запруду!

IV

ДИКАЯ ОХОТА

Врата Гвиддно Гаранхира на Севере — одни из Трех Главных Врат Острова Придайн[23]. Этот замок стоит у залива моря Регед, и говорят, что это самая счастливая и самая несчастливая цитадель на Острове. Это мост из нашего мира в Иной и из Иного в наш, твердыня, стоящая и на море, и на суше, на и на юге. Она и не в золотисто-зеленых лугах Христа и Мабона, и не в бесплодных пустошах Кернуна или глубоких водах Нудда Серебряная Рука, и в то же время она и там, и там Она стоит в конце Стены и в ее начале, по ту ее сторону и по эту.

Есть и такие, которые говорят, что раз она стоит у Стены, то ее построили в прошедшую эпоху люди Ривайна, которые проложили великие дороги и построили двадцать девять городов Острова Придайн, что ныне лежат в руинах, разрушенные заморскими дикарями, дикими морскими волками айнглов и фихти. Другие же считают, что раз она стоит на границе моря и в конце Стены, то порт Гвиддно охраняет землю от моря и море от земли, и поставил его тут Бели Великий, когда поднял этот остров из волн морских. А что до самой Стены, то рядом с ней по правую руку стоит огромная плотина, которая, как говорят, была выворочена из земли белыми клыками кабана Турх Труйта и его супруги — свиньи Хенвен, когда они пересекали Остров Придайн от Каэр Вайр до Каэр Лливелидд. Врата Гвиддно стоят между плотиной и Стеной, и кто скажет, воздвигли ли эту твердыню руки человека или чудовища, бога или демона?

Как бы то ни было (и ничего здесь не будет сказано о священном саде перед вратами замка), Врата Гвиддно на Севере были четырехугольной крепостью, в которой король Гвиддно Гаранхир имел обычай держать свой двор. В прежние годы богатство его земель в Кантрер Гвэлод было не меньшим, чем богатство короля Миниддаута из скалистой твердыни Айдин, чье воинство со славою пало при Катраэте, и дыхание воинов Доныне еще пахло крепким медом, который, не жалея, наливали им в пиршественном зале этого щедрого короля.

Однако, к сожалению, в щедрости своей на пирах король Гвиддно был куда более расточителен, чем даже Миниддауг Великих Сокровищ или Риддерх из Алклуда, и, наконец, дно его сундуков обнажилось, как груди Гвенхвивар Бесстыжей[24]. Уже давно пленники не томились в его темнице и не выставлялись напоказ в северо-западном углу пиршественного зала, и владыки Кантрер Гвэлод не так охотно платили ему дань коровами и свиньями, накидками и фибулами, медными котлами и ведрами, как то бывало в прежние времена, когда восемь королевских вьючных лошадей везли их ежегодную дань.

И когда король Гвиддно Гаранхир отправлялся теперь в свой годовой килх[25] по королевству, скупым был гвества свининой и говядиной, медом и пивом, сыром и маслом, что выставляли перед королем в залах благородных его подданных. Был он великим королем, но люди считали, что стал он слишком стар для угона стад. К тому же стала возрастать в этом краю власть короля Уриена Регедского, прославленного среди Тринадцати Королей Севера как Бык-Защитник.

Однако богатства Гвиддно были не так уж и жалки, да и сам он не был столь безрассуден, чтобы не следовать обычаю, принятому среди людей во время страшной ночи Нос Калан Гаэф. Как и все Тринадцать Королей Севера, он знал, что пиры и королевские праздники доказывают достоинство правящего короля и привлекают на земли его гвир дейрнас. Более того, стража, которую выставлял он на Вратах Севера в это недоброе время, была защитой всем племенам Севера. Тогда приходили к Гвиддно дорогие дары от племени Кинварха, племени Кинвида и племени Коэла. Взамен их посланники привозили священный огонь из очага короля, от которого зажигались костры всех Людей Севера.

Празднование Калан Гаэф длится три ночи до этого страшного дня и три ночи после, и друиды короля Гвиддно следили, чтобы все делаюсь с осторожностью, которой требовало благополучие королевства. За каменными, скрепленными известковым раствором стенами Врат Гвиддно на вершине каждого холма горели костры Бели, как и по всему Острову Придайн и его Трем Соседним Островам. Край здесь пустынный, покинутый, бешено несутся ветра, гоня листья, ягоды здесь жестки, пруды полны. Желты вершины берез, ветви их гнутся и содрогаются — словно гневные слова слетают с языка спорщиков. Фермы в нагорьях под ветром пустеют, на их дворы теперь заходят лишь отощавшие олени, которых сгоняет сюда с горных пастбищ снег и ветер.

И сейчас ветреные, влажные и пустынные места земли наполняют вредные и злобные твари Преисподней из королевства Аннон. Адданк Бездны и его дети из озер начинают шевелиться и извиваться на своих песчаных ложах, заставляя море в ярости бросаться на землю, а реки — подрывать свои берега. Несмотря на пламя праздничных костров, Ведьма из Иставнгона мчится высоко в небесах среди бешеных грозовых туч во главе своих Девяти Дочерей, насмехаясь над огнями там, внизу, заливаемыми потоками ливня. Она вопит среди бури и потрясает сверкающим трезубцем над приземистыми хижинами перепуганных людей. Зал Аварнаха широко распахивается, выпуская на волю его злобный выводок.

Раскрываются и холмы Дивного Народа. Они выбираются наружу и толпятся вокруг жилищ смертных. Даже храбрейшие из Тринадцати Князей Севера без стыда чувствуют страх, поскольку это время, когда открываются курганы героев и могилы на церковных кладбищах и их обитатели бродят по земле так же, как и при жизни. Если безрассудный хозяин перейдет через двор с фонарем в руках, чтобы захлопнуть дверь коровника, он услышит их шаги по грязи у себя за спиной. У бродов, у изгородей, у перекрестков дорог лежат они и ждут, собираются под сводами крыш домов, и, когда засыпают люди, они забираются в их жилища и пищат у очага. Да не будет никто столь безрассуден, чтобы становиться у них на пути, запирать двери или забывать поддерживать огонь в очаге!

На другой день на сером рассвете увидят люди, что натворили эти разрушительные духи — плуги и телеги опрокинуты во рвы и пруды, ворота сорваны с петель, коровы и лошади загнаны куда-то в поля, на каждом пороге валяется вырванный кочан капусты. И все равно приходится людям выходить, рискуя собой, чтобы поддерживать костры на холмах, подбрасывая туда сучья, покуда не наступает мгновение, когда все люди в ужасе не бросаются опрометью вниз по холму, не оборачиваясь, пока не окажутся снова за крепкими дверьми.

Прожорливая Черная Свинья

схватит последнего! —

раздается безумный вопль, когда кто-нибудь позади оступается и спотыкается в страхе, чувствуя, как холодная тень падает на плечи. Ибо это — Черная Свинья (так они в страхе называют Рогатого), которая властвует в этой ночи хаоса. Ужасен ее вид:

Распутная Черная Свинья

У каждого забора

Возится и чешется

Каждый Калан Гаэф.

Даже когда они толпой бегут назад в ворота крепости, в воображении своем слышат они хрюканье и визг за поленницей у кузницы и не останавливаются, пока не очутятся снова У горящего очага.

Калан Гаэф зовется этот несчастливый день, но на самом Деле можно было бы назвать его «He-день». Ибо не принадлежит он ни году, ни времени года, ни старению мира. Это время пожаловано тому, кого называют Черной Свиньей, и потому этот день — вне времени. Говорят, что, когда боги в начале времен поделили между собой холмы Дивного Народа и населенные земли, вероломный Рогатый пришел туда, где Бран Благословенный и боги собрались вокруг темно-синего Котла Вдохновения, и потребовал своей доли из Котла, от которого никто не уходил недовольным.

— Мне нечего дать тебе, — ответил, нахмурившись, Король-Рыболов. — Все уже разделено.

— Тогда дай мне, — взмолился Обманщик, — пожить в твоем доме день и ночь.

— С охотой, — улыбаясь, ответил Бран.

На другой день Обманщику было сказано убираться к своему народу, поскольку его время кончилось. Девять дев задули огонь, на котором стоял Котел, и боги с насмешкой посмотрели на врага рода человеческого. Но он презрительно расхохотался, покидая их, поскольку, как он сказал: «Весь мир состоит из Ночи и Дня, и вот что вы отдали мне».

Тогда Бран и его друзья увидели, что их обманули, поскольку есть Время и He-время, Пространство и He-пространство, и в каждом случае именно последнее рогатый злодей присвоил себе. И с того дня именно он правит Пустошами, и междугодьем, в котором нет времени, и границами королевств, где кончается власть короля. Мертвые заодно с живыми, мужчины как женщины, а женщины — как мужчины, нет ни мужей, ни жен, все перемешано в любовном единении без прелюбодеяния — все как было до того, как боги собрали рассеянные элементы, установили звезды на небосводе и землю на тверди морской и короли установили порядок и правосудие в своих королевствах.

Врата Гвиддно сделаны в Стене, которая отделяет Пустоши от окруженных стенами городков и огороженных пастбищ, вздымающийся океан от уютных лесов, и именно здесь должен всегда стоять дозор и стража в течение всего Калан Гаэф. Высокие камни и крепкие стены его обращены к востоку и западу, югу и северу, и каждый день король Гвиддно Гаранхир должен восходить на крепостной вал и окидывать взглядом все четыре стороны света, чтобы убедиться, что Народ Холмов не пробрался втихую в крепость. Над южными ее воротами установлено каменное изображение божественного Белатгера, Сияющего, подателя жизни, богатства и плодородия. На другой стороне, скорчившись в темной нише над северными, левыми воротами, притаилось изваяние горбатого Кернуна, рогатого и злобного. Крепость квадратная, словно доска для игры в гвиддвилл, и именно в гвиддвилл каждый Нос Калан Гаэф играл король Гвиддно с воинством Дивного Народа.

Посередине ее в квадрате стен заключался опирающийся на колонны чертог короля, и за его стенами к югу и северу, востоку и западу были выстроены жилые дворы. На севере был двор Сайтеннина-друида, которому были ведомы все руны, заклинания и чары. К югу стоял двор Сервана-епископа который обычно благословлял еду и питье при дворе Гвиддно для дочерей, украшенных золотыми гривнами вождей острова. На западе стоял двор Эльфина маб Гвиддно, королевского сына, которого прочили в наследники. На востоке, лицом к королю, как и подобает, жил самый прославленный из его гостей, принц Рин, сын короля Мэлгона Высокого из Гвинедда[26]. На пиру их ложа располагались у ложа короля одинаково, и сам король смотрел на восток А знать Кантрер Гвэлод сидела на лавках вдоль стен зала, каждый согласно своему положению или прозванию, законнорожденности или уже забытому обычаю.

Веселым было застолье у Гвиддно Гаранхира в тот Нос Калан Гаэф, и многочисленны были благородные гости, пришедшие искать его гостеприимства. Им подавали самые старые из крепких напитков и самое свежее мясо каждого вида. Приятно было сердцу короля Гвиддно видеть столь многочисленное собрание, и сказал он:

— Мы князья лишь тогда, когда вожди посещают наш двор. Чем больше благ мы расточаем, тем выше наше благородство, наша слава и честь.

Собравшиеся вожди восхищались изобильным вином Идона, испивая большими глотками искрометное вино, мед и пиво с медом из полных стеклянных или роговых чаш и напиваясь до отказа. Свар и раздоров было там не более, чем обычно, когда король Гвиддно Гаранхир, гордый в своем пурпуре и золоте, раздавал рога для питья в своем роскошном зале. И когда желтый хмельной мед завладел умами воинов, каждый из которых был как порей в час битвы и как змея шел по следу врага, и немало было брошено гневных слов и вызовов на поединок, тогда судья двора изрек решение, приемлемое для всех. А для себя он получил от выигравшего в споре турий рог, золотое кольцо и подушку для сидения. И эти Дары были приятны судье двора.

Весело вспыхивали языки пламени под медным котлом, достойным Диунарха Гвиддела, и отборными были куски свинины, которые гости вынимали из котла своими деревянными спицами для мяса, каждый в свой черед. Самому прославленному, выдающемуся и победоносному давал король Гвиддно филейную часть, старшим принцам — ноги, благородным женам — постные куски, поэтам — жир и прислуге — легкие. С немалым весельем и насмешками был отдан шутам кострец, затейникам — почки, требуха — домашним рабам, ибо эта доля как раз и приличествует мужланам.

Не был забыт и маленький народец, что живет под полом, в стенах и в колоннах зала, — земляные эльфы и гномы. Когда хлебные крошки и обрезки мяса падают из беспечных рук, да не будет гуляка столь опрометчив и не станет поднимать их с покрытого тростником пола. Поскольку среди тростника слышен шорох, и топоток, и писк — это маленький народец весело пирует. Пусть они малы как мыши, но сильны в заклятьях. Все помнят, как однажды среди тишины, которая последовала за долгой ночной попойкой, проснулся некий воин и услышал среди храпа своих сотоварищей тоненькие голоса, что шли из-под его скамьи:

Спи, мой милый, мой малыш.

Спи, не бойся. Что дрожишь?

Как сойдутся к Гвиддно люди,

Так тебе гостинец будет.

Тогда он понял, что ребенок эльфа, ростом, наверное, не более пчелы, получил от своей матери должную часть королевской снеди. Такова гвества, которую люди Кантрер Гвэлод приносят в дар скальным эльфам, поскольку хотя они и малы, но могут в гневе причинить великое зло.

А сейчас фокусники из Аэрона, словно белки, взбирались по колоннам зала, спотыкаясь, падали, прыгали по столам, не разбив ни единого блюда, и носились по промежутку, разделяющему верхнюю и нижнюю часть зала. Они кукарекали, как петушки, дрались, словно коты, бегали вокруг пирующих, вытянув шеи и руки, словно гуси, а король Гвиддно и его сотрапезники смеялись так, что у них аж слезы по щекам текли. Варево Хидрева было редкостной крепости, эль и мед были на вкус такими, словно текли из чаши Ллира маб Ллуриона, а жажда короля и его придворных была такова, словно они наглотались поденок, и чем больше они пили, тем забавнее казались им фокусники.

Наконец король встал. Был он в веселом настроении и опорожнил свой кубок прямо на голову предводителя фокусников, который вмиг изобразил, будто бы вода течет из его рта, ушей, ноздрей и переднего и заднего прохода. Тогда смеющиеся гуляки стали бросать этим искусникам полуобглоданные кости, которые фокусники искусно подхватывали на лету и подбрасывали вверх и вниз, и кости описывали дуги то большие, то малые, то круги, то овалы, летая друг вокруг друга или сквозь круги. Воздух был полон летающих костей, и люди падали, катаясь по земле от хохота, и волкодавы и мастиффы прыгали вверх и вперед, гоня кувыркающихся и вертящихся фокусников в ночь, в шалаши, где домашние рабы приготовили для них щедрое пиршество, достойное людей, обладающих такими достоинствами.

Некоторое время смех продолжался, покуда князья обсуждали зрелище, а некоторые наиболее грубые среди них неосторожно попытались подражать тому, что только что увидели. Потом смех затих среди закопченных стропил и укрытых тенью колонн, когда в зал вступили музыканты, чтобы предстать перед лицом короля и собрания князей. Не было у них ни арф, ни колокольчиков, никаких других инструментов. Они прибыли из-за моря, с зеленого Острова Иверддон, и чарующей красоты было их искусство. Было их числом двадцать семь, и гудение было их искусством.

Вдоль ряда искусников из Иверддон прошел шум дивной красоты и созвучности. Поначалу это напоминало тихий стон весеннего ветра, ласкающего страны Арфы Тайрту. Затем шум стал сильнее: пчелиный рой носился над яркими цветами, усеивающими, словно блестки, роскошные луга в зеленой долине Ллойвенидд. Затем темы пчел, ветра и птиц усилились и переплелись в гармонии — один мотив, одна песнь и одно слабое эхо поднимались и падали над остальными. И люди Севера позабыли о холоде, мокрой разрухе зимы, и каждый представлял себе, что едет в день Калан Май под теплым солнцем, а рядом с ним — прекрасная, стройная, податливая девица.

Медленно утих шум — так же, как и поднялся. Пчелы вернулись с тяжелой взяткой сладкого меда в свой королевский улей, птицы разлетелись по гнездам, отдельные трели птиц утихли с приближением вечера, и ветер прилег на холме, когда появилась майская луна и поплыла вверх, в иссиня-черные бархатистые небеса. И лишь один звук остался. И тянул его глава двадцати семи певцов из Иверддон, и если его искусство было достойно двора Тринадцати Князей Севе-Ра, то звук, который тянул он, был достоин труб трех органов Хавгана, что играют на райской равнине Каэр Сиди.

Задрав подбородок, он тянул ноту, а король Гвиддно откинулся на своем сиденье. Глаза его были закрыты, а на губах играла улыбка, словно бы он был в Краю Блаженных. Но наконец силы певца стали убывать, однако король очнулся не ранее, чем певец совсем замолчал, и знаком приказал ему продолжать. Снова и снова поднимался магический шум, к радости всех, кто собрался при королевском дворе Врат Гвиддно на Севере. Но наконец усталость одолела главу певцов Иверддон, и от напряжения сверх его угасающих сил глаз его вывалился на щеку.

На это несчастный разгневался и воскликнул: — Лучше не приходил бы я к этому двору, чем подвергаться такому стыду! Из-за такого уродства не смогу я теперь увидеть страны, в которую я должен был прибыть, и не смогу вернуться в землю, из которой прибыл!