Пришествие Короля

Ныне предназначение Дин Бели быть крепостью и оплотом от жестокого народа Кораниайд, что живет в океане и в глубоких расщелинах утесов по его краям:

В крепости Бели — холод и мрак.

Груды награбленного добра

В логове тварей ночи лежат,

Злобного племени Кораниайд.

И полчища Кораниайд несли гормес[12] — опустошение, угнетение и разрушение Острову Придайн. Они носились над своими ущельями, в тумане и ядовитых испарениях плыли над землей. И по всему королевству не было еды на столе, не было молока в вымени у коров, не было пшеничных зерен в колосе. Две трети пшеницы, молока и детей забирали они ежегодной данью.

И королем в этом месте, что зовется Башня Бели, был не кто иной, как Кустеннин Горнеу маб Минвиэдиг, которого люди называли хеуссаур зверей равнинных, лесных и горных. И не был он добрым правителем земле Керниу или королевству Придайн, а был он гормесом правителей Острова Придайн и Трех Соседних Островов, Так говорили мудрые люди, лливирион, о Башне Бели, короле Кустеннине Горнеу и гормесе Кораниайд.

На рассвете, когда прилив достиг высшей отметки и с глухим ревом врывался в расселины скал, родился я. Когда девятый вал в сильнейшей своей ярости далеко внизу ударился о берег, мать моя испустила пронзительный вопль, столь же громкий, как и тот, что каждый Нос Калан Май проносится над всей землей Придайн, раскалывая плиту, на которой лежит она. Вопль пронесся над всеми вересковыми пустошами дикого края Керниу, отдался резким эхом в туманах стоячих болот, смешиваясь с долгим громом, прокатившимся по верещаникам и холмам этой пустынной страны.

От этого крика Хенвен, свинья Даллуйра Даллбена, избавилась от чар Колла маб Коллвреви, вырвалась из своего загона в Глин Даллуйр и убежала через море Хаврен. На склоне Риу Гирвертох в суровом Эрири родила она волчонка и орленка, которых Колл отдал Менвэду из Арллехведда и Бринаху Гвидделу с Севера. Это о них говорят люди, когда рассказывают о Волке Менвэда и Орле Бринаха. Орел Бринаха жил на Динас Фараон в Эрири, где Мирддин Эмрис изрек Пророчество Дракона пред королем Гуртейрном Немощным[13].

После этого свинья Хенвен побежала в Арвон и легла отдохнуть у Черного Камня, что находится на границе суши и моря. Здесь родила она третьего отпрыска — чудовищного Ката Палуга, который был огромен, как молодой вол или конь-трехлеток. Той темной ночью Кат Палуг переплыл бурные проливы и добрался до хлебородного Острова Мои. А сам Черный Камень соскользнул в водоворот Пулл Керис и опустился на дно моря, но на другое утро и он оказался на берегу Мона, где его до сих пор можно увидеть в долине Китеннин.

Итак, Волк Менвэда. Орел Бринаха и Кат Палуг родились в тот же час, что и я. Они прожили столько же, сколько и я, и моя суть — их суть.

После того как эти звери убежали за море Хаврен, чародей Колл маб Колзреви надел птичий плащ в Глин Даллуйр, произнося стихи, в которых предсказал появление каждого из них в одной из равных третей моей жизни и о том, что они помогут моему ауэну свершить судьбу Острова Могущества.

А моей матери в эго время привиделся во сне некто высокий и могучий. Он был закутан в зеленый плащ, скрепленный брошью белого серебра, и атласная рубашка была на белом теле его. Золотая гривна была на шее его, золотые сандалии на ногах его. Он блестел, как змеиная чешуя, он обвил прекрасное тело матери моей и вложил червя во чрево ее, коим как раз и был я, Мирддин маб Морврин[14]. И ежели кто спросит меня, откуда могу я знать этот сон, то отвечу я, что одной плоти с матерью моей и вместе с нею видел ее сны.

Так случилось, что был я зачат на рассвете и появился на свет между рассветом и закатом. Потому и зовут меня «вечно старым, вечно юным», поскольку между ночью и днем лежит вся вечность.

Мое время пришло, и я выскользнул наружу. Я всегда был не по годам умным пареньком, и мне весело было видеть, какой переполох вызвало у трех повитух мое появление на свет. Мгновение они испуганно таращили на меня глаза, затем орлиные камни и прочие принадлежности их ремесла с грохотом попадали из их рук, и они бросились наутек! Одна испуганно завизжала и упала в обморок, остальные две взвыли, словно ошпаренные кошки, и вылетели, захлопнув за собой дверь. Я слышал, как эти глупые бабы бегут вниз по лестнице, визжа: «Он волосатый, как барсук! Как барсук!»

Ну, скажу я вам! Конечно, они были правы, чего уж тут говорить. Я во всем был ладным ребенком — довольно хорошеньким, смею заметить. Но должен признать, что я и в самом деле был волосатым. От шеи до пят я был покрыт чудесной мягкой шерсткой или мехом, если хотите. Она все еще была влажной и липкой, но вряд ли в этом можно винить меня — таково уж было то уютное местечко, в котором я так долго пребывал. После того как я перекусил и перевязал пуповину (тут уж научишься обходиться сам, когда рядом некому помочь), я насухо вытерся об одеяло, и минуты не прошло, как я уже был мягким и теплым, как маленький медвежонок. Что может быть прелестнее, хотя эти дурищи вопили там, внизу, так, как будто увидели чудовище, кравшее жеребят Тайрнона! Послышались мужские голоса — казалось, они пытались утихомирить женщин, хотя я заметил, что и мужчины не слишком-то стремились подняться ко мне по винтовой лестнице. Старая карга на полу лежала в обмороке, разинув рот, потому мне нечего было тревожиться за нее.

Не могу сказать, чтобы вся эта суматоха меня раздражала. В конце концов, хочется, чтобы люди как-нибудь заметили твое появление на свет. Но я возражал против слов «косматый дьяволенок», которые они то и дело повторяли — прямо как припев. Пора было осмотреться и подумать о будущем. Скажу тебе, я был весьма доволен своей гладкой пушистой шерсткой. Бешеный ветер распахнул ставни, и неразлучный с ним дождь хлестал меня, а я к этому не привык. Моя бедная мать (поверь мне, она не была монахиней, эту грязную клевету распустили дураки, которым следовало бы лучше знать, как все на самом деле было) упала на ложе и быстро уснула, все еще сжимая в руке ветвь рябины. Я подоткнул как следует одеяло, сверху накрыл ее оленьей шкурой и ухитрился подпереть ставни, запихнув в оконный проем подходящий табурет.

Конечно, когда хочется молока, его-то как раз и нет, но все-таки пора было хоть что-нибудь съесть. Где-то внизу наверняка была кухня, но, как только я направился к двери, она внезапно отворилась, и на пороге появилась толпа народу — в первый момент я принял их за сумасшедших. Я слышал, что на Иверддон есть место, называемое Глин Болх, где время от времени сходятся все сумасшедшие этого острова. Если так, то могу себе представить, каково бывает обычным обитателям этой долины (если, конечно, там есть таковые) во время такой сходки!

Во главе толпы незваных гостей был приветливый полный малый в коричневой рясе, с головой, выбритой от уха до уха. Он стоял, вцепившись в свой крест, и я догадался, что это священник. Как всегда, я оказался прав. Вскоре я узнал, что это аббат Мауган из монастыря в Роснанте, примостившемся как раз по другую сторону мыса, с подветренной стороны, так что он был укрыт от бесконечных штормов, которые относило в море. У аббата был слегка испуганный вид, хотя он и бодрился. Его буквально внесли в комнату воины и мои спятившие повитухи, что пихали друг друга, стараясь посмотреть из-за его спины. (Старая карга, что валялась в обмороке на полу, теперь села и заверещала вместе с остальными.) Я стоял в ногах у кровати и ждал — мне хотелось услышать, что они друг другу скажут. В то же время я весело улыбался им, чтобы успокоить их и покончить со всем этим безобразием.

— Этот ребенок? — спросил священник, помолчав несколько мгновений, чтобы собраться с мыслями.

— Да, да, святой отец! — завизжали все три ведьмы, крестясь и подвывая. — Никто не знает, кто его отец! Наверняка это сам Враг!

— Послушайте, сударыня, — начал я с некоторой гордостью, обращаясь к самой горластой из трех, — ввиду вашего откровенного невежества мне кажется, что вы не имеете права делать такие клеветнические заявления, бросающие тень на репутацию моей матери и мою. Умоляю вас взять назад это заявление или я буду вынужден представить это дело к дальнейшему разбирательству.

На эти слова (как ты заметил, это были первые мои слова) священник улыбнулся и приказал воинам увести женщин вниз, на кухню. Когда они спустились по спиральной лестнице и их болтовня затихла, аббат Мауган снова повернулся ко мне. Он сжимал свое распятие чуть крепче, чем было нужно, но в остальном вел себя непринужденно.

— Наверное, нам с тобой нужно поговорить, — мягко начал он, садясь в кресло с высокой спинкой возле кровати. Это меня вполне устраивало, и потому я забрался на кровать и уселся, закинув свои прелестные мохнатые ножки одна на другую, облокотившись рукой на колено и подперев подбородок кулачком.

— Итак, — начал аббат твердо, но ласково, — как ты думаешь, почему эти добрые женщины так тебя испугались?

От этих слов я прямо-таки взвился. Я ничего не мог поделать со своей внешностью, которая в любом случае была не такой уж противной. Священник некоторое время с любопытством рассматривал меня, затем встал и взял большое серебряное блюдо, что лежало на столе у кровати. Выплеснув из него воду на усыпанный тростником пол, он протер его рукавом и поднес к моему лицу. Я уставился на отражение в нем и, честно говоря, изрядно испугался.

В зеркале отражался человечек, и этим человечком был я. Он был волосатым, как и я. Черты моего лица, которое я впервые увидел, были (я льщу себе) не расплывчатыми, а скорее резкими, а само выражение — довольно язвительным для новорожденного, но это меня вовсе не портило. Удивительно было то, что моя голова была покрыта чем-то вроде розовой плоской шапочки. Положив руку на голову, я почувствовал, что шапочка плотно прироста к моему темени, так что, когда я дернуя ее, мне стало больно. Да, приходится признаться, что я был определенно необычным с виду ребенком.

Аббат Мауган, должно быть, почувствовал мою неловкость, поскольку он встал и положил руку мне на плечо.

— Не ропщи, сын мой, — ласково пробормотал он, — мы таковы, какими создал нас Господь. И тебе повезло, что твоя шапочка красная. Будь она черной, то уделом твоим в жизни были бы великие горести Если женщины говорят правду, то красная шапочка означает, что в надлежащее время ты будешь обладать замечательным красноречием и также будешь предвидеть грядущее. Но, боюсь, прежде нам придется ее убрать.

Не успели эти слова слететь с уст священника, как он поднял руку и сдернул шапочку с моей головы. Я почувствовал резкую боль, но, к моему удовольствию, это было лишь одно мгновение.

— Вот! — довольно хихикнул аббат. — Это сделает тебя несколько более приятным с виду. Между тем ты должен беречь свою шапочку — она может спасти тебя в ближайшее время от утопления. Сохрани ее и не давай прикасаться к ней никакому злоумышленнику. — С этими словами он запихал шапочку в маленький кожаный мешочек, повесил его мне на шею и крепко завязал шнурок. Я не противился. Он показался мне добрым человеком и, насколько я понимал, был искренне расположен ко мне.

— Что теперь? — с любопытством спросил я. — Не пора ли позавтракать? По твоему виду не скажешь, чтобы в твоем обычае было воздерживаться от доброй пищи.

— Конечно, тебе нужно поесть, дружок, — спокойно ответил добрый святой отец. — Но мне кажется, что сначала тебе нужно ответить на два небольших вопроса, хотя бы для того, чтобы унять языки этих балаболок там, на кухне.

— Спрашивай что угодно! — бодро ответил я. — Мне нечего скрывать, и я дьявольски голоден!

— На твоем месте я был бы поосторожнее с этим словом, — ответил аббат Мауган, подчеркнуто многозначительно посмотрев на меня. Я понятия не имел, что он хочет сказать, пока следующие его слова не прояснили дела.

— Не думал ли ты о том, кто твой отец? — ласково спросил добрый священник.

— Не имею ни малейшего понятия! — весело ответил я. — А почему бы не спросить мою мать, когда она проснется? Мне кажется, что уж я-то в последнюю очередь должен это знать, поскольку только что появился на свет.

Нечего и говорить, что я очень хорошо знал, кто был виновником моего рождения. Как мог я не знать? Но, о Блистающий, с Верной Рукой Своей[15], уже тогда я понимал, что бывают вещи, которые разумнее скрыть даже от столь доброжелательных людей, как этот круглолицый священник. Мы с тобой знаем, кто и что мы, но тайна есть тайна. О Ворон мой, твоя тайна — в моем сердце.

Аббат Мауган посмотрел туда, где лежала моя мать, столь прекрасная и спокойная в невинности сна своего. Он встал и подошел к окну. Шум бури заметно утих, и он убрал табурет, который я затащил на подоконник, и распахнул ставни. Чистый, ясный свет раннего утра заполнил грубо вырубленную комнату. Далеко-далеко внизу нетерпеливый прибой шумел, перекатывая гальку, пронзительно рыдали чайки в брызгах прибоя. Аббат обернулся и посмотрел на меня. Я не видел выражения его лица, поскольку из-за его спины бил яркий свет.

— Надеюсь, вам нравится то, что вы видите? — нахально воскликнул я. Как я понял, всегда лучше держать людей в напряжении. Никогда не давай времени на размышления и захватывай врасплох — таков мой девиз.

Аббат Мауган махнул рукой, подошел и сел рядом со мной.

— Бедный мой малыш, — начал он довольно смущенно, — вижу, что ты и не подозреваешь о том, в какой опасности находишься. Вероятно, у нас очень мало времени, и лучше мне рассказать тебе, как обстоят дела с тобой и твоей матерью.

— Выкладывай! — снова пропищал я, хотя что-то в голосе моего собеседника подсказывало мне, что шутить мне осталось недолго. Аббат Мауган кивнул.

— Дело в том, — задумчиво начал он, — что правит этим диким краем король Кустеннин Горнеу, внук того Горлойса, чьей твердыней была эта башня. Как говорят люди, именно в этой комнате Эйгир, супругу Горлойса, посетил некто, кого она приняла за своего супруга На самом деле это был не кто иной, как король Утер Пендрагон, который с помощью магических чар принял обличье Горлойса, и в ту ночь зачала Эйгир прославленного короля Артура.

— Я это знаю! — не удержался я. В конце концов, уж я-то должен был это знать, не так ли, о Опора моя? Но священник пропустил мимо ушей мои слова и продолжил свой рассказ:

— Потому в эту комнату с тех пор короли Керниу не заходят, хотя, откровенно говоря, странно, что король Кустеннин счел ее подходящей для заточения твоей матери, когда его слуха достигла весть о том, что за ребенок будет у нее. Дело в том, что его друиды поведали ему, что эта женщина родит сына. На сыне этом, сказали они, лежит то, что язычники называют дихенидд, рок. Он будет жить для того, чтобы убить короля копьем, которое сам король и изберет. Король поклялся, что этого никогда не случится, и держал тут твою мать под крепкой стражей, точно в тюрьме. Поскольку твоя мать была девственницей, поначалу его страхи казались беспочвенными. Наконец настал день, было это девять месяцев назад, когда все люди побережья увидели, как с ночного неба сорвалась звезда. Они клялись, что она упала сюда, в Башню Бели. Затем они стали говорить о предсказаниях и прочих знамениях, покуда вести не достигли слуха короля Кустеннина, который в то время сражался на востоке с Герайнтом маб Эрбином, королем Дивнайнта. Он спешно вернулся, чтобы увидеть то, о чем теперь знали и говорили люди: девушка по имени Керидвен понесла дитя. Он страшно разгневался и испугался. Он приказал, чтобы на входе были сделаны ворота с тройными замками и засовами, и поставил вокруг башни три сотни своих воинов, так чтобы даже мышь не могла бы проскользнуть внутрь или выскользнуть незамеченной. Двенадцать женщин постоянно следили в комнате твоей матери затем чтобы ни один мужчина не подходил к ней. Среди язычников есть дурацкое поверье, что мужчине опасно приближаться к женщине в час ее родовых мук. Все зайцы на мысу были переловлены и перебиты, по четырем углам полуострова посадили черенки рябины. В наших кельях в Роснанте, — заключил священник, — мы, естественно, воздерживались от таких глупых и невежественных деяний, хотя я сам по настоянию короля окропил святой водой проход, связывающий полуостров с остальным островом, и вход в башню.

Можете себе представить, что я почувствовал, услышав этот рассказ. Я всего полчаса как появился на ясный свет, чтобы узнать, что я — предмет ненависти этого сумасшедшего тирана и что я заключен в тюрьме столь же крепкой, как сам Гвайр маб Гайриоэдд. Ничего себе!

— И что, — отважно спросил я (хотя в душе, скажу я вам, я отнюдь не был столь же храбр), — этот милостивый монарх намерен со мной сделать теперь, когда я все-таки родился?

Доброму святому отцу, естественно, было несколько не по себе, когда он вынужден был признаться в своих подозрениях о том, что со мной собираются покончить как можно скорее. После того, что он мне только что рассказал, это было не слишком удивительно, и я сразу же начал думать, нет ли какого-нибудь способа найти более приятный выход.

— Ты не сможешь сбежать, если решил это сделать, бедный мой малыш, — печально сказал монах. Насколько я знаю из своего опыта, монахи всегда так говорят. Но мой девиз — «Никогда не говори о смерти». Я спрыгнул с кровати и подошел к окну. Взобравшись на табурет и встав на цыпочки, я вскарабкался на подоконник. Сначала ничего не видел, кроме широкого неба и океана — серого, с белыми барашками волн, но почему-то успокаивающего своей глубиной и силой. На северо-востоке на горизонте виднелись туманные очертания Инис Вайр, острова, где, как говорят, заточен другой прославленный узник, Гвайр маб Гайриоэдд. Неплохая компания, как вы понимаете, хотя меня в моем затруднительном положении это вряд ли утешало. Изогнувшись всем телом, я воззрился в бездну.

Башня Бели возвышается на самом краю скалы. Мой взгляд скользнул прямо по ее гладкому склону вниз, вплоть до черного, крутого обрыва, о который били океанские волны, омывая ее скалистое подножие в сотне пядей под моим окном. Не слишком заманчивая перспектива. Я соскользнул назад. Это было не так-то легко (учти, сколько мне было лет). Затем я забрался на другое окно, в противоположной стене. Аббат Мауган молчал, но его печальный взгляд сказал мне, что я мог бы и не делать этого.

И снова я смотрел с высоты, более подходящей для чаек, что пролетали мимо меня с полными безнадежности воплями (думаешь, я не понимал, что они кричали?), чем для ребенка нежных лет и хрупкого сложения вроде меня. Но на сей раз передо мной лежал бурый мыс, за ним — затянутые туманом скалы и холмы дикой страны Керниу. Подходящее местечко для такого грубого и жестокого владыки, каким сулил оказаться здешний король. Однако сейчас было не до скандалов, брани и открытого возмущения.

Далеко внизу лежал лагерь войска короля Кустеннина. На расстоянии броска камня, охватывая башню полукругом от обрыва до обрыва, стояло множество кожаных шатров, перед входом в каждый торчало в земле копье с тощей красноклювой вороной на значке. Еще больше ворон было на щитах отряда воинов, стоявших между шатрами и подножием башни. Я прикинул — тут была чуть ли не половина королевского войска: все в кольчугах, копья поднимаются стеной, наконечники их тускло блестят в свете морского утра. Между рядами воинов горели жаровни с сырым плавником, у которых грелись наблюдатели и, как нетрудно было догадаться, освещавшие мою башню ночью. Бешеный ветер рвал дым в клочья и уносил прочь за море. Если бы и мне улететь вслед за ним!

В тот миг меня привело в замешательство какое-то движение среди наблюдателей внизу. Полторы сотни лиц обратились вверх, и полторы сотни пар глаз злобно уставились прямо в мое окно. Я подумал, не улыбнуться ли им и не помахать ли рукой — в конце концов, у некоторых из них у самих могли быть дома дети. Но я решил, что они не из тех людей, которым по нраву живые дети. И вправду — они пришли сюда отнюдь не ради моего благополучия. Я также должен сознаться, что в этом случае я сдержался отчасти и из тщеславия — в конце концов, у меня и зубов-то не было для того, чтобы улыбаться. Я снова сполз в комнату и подошел туда, где аббат Мауган держал полотенце на горячем лбу моей матери. Она по-прежнему спала, но металась и бормотала, словно ее мучили дурные сны.

— Но ведь они же не намерены убить меня? — жалобно спросил я у святого человека. Я ясно понимал, что он был единственной моей защитой По-прежнему придерживая полотенце на лбу моей матери, он притянул меня к себе свободной рукой. Глаза его были полны слез.

— Милый мой мальчик, боюсь, что король совершенно не знает жалости. Им движет страх, а он куда опаснее простой злобы.

— Но ведь вы же можете защитить меня? — в отчаянии вскричал я. — Даже худшие среди королей, уж конечно, должны бояться гнева Святой церкви!

— Будь это так, — ответил аббат Мауган, — то на всей этой земле не было бы нынешних напастей. Король Кустеннин Горнеу во всем рьяный христианин, кроме, боюсь, своих мыслей и деяний. Всего несколько лет прошло с тех пор, как он во главе шайки этих беззаконных разбойников, что стоят внизу, ворвался даже в церковь нашего монастыря здесь, в Роснанте. Два принца королевской крови, внуки Герайнта маб Эрбина, все преступление которых только в этом и заключалось, искали укрытия в объятиях матери нашей церкви. Я своими глазами видел, как король Кустеннин вышиб двери и убил этих двух несчастных юношей прямо у святого алтаря. Их изрубили в куски, их королевская кровь запятнала даже покров алтаря и распятие самого Христа! И лишь когда он, погрузив меч свой глубоко в тело каждого из юношей, удостоверился, что они оба мертвы, лишь тогда он, как второй Ирод, покинул церковь, оставив нам собрать их разбросанные останки и с любовью похоронить их в освященной земле. Господь в свое время отомстит за это преступление, поскольку, как говорится в псалмах: «Я убью и Я же воскрешу, Я раню и Я же исцелю, и никто не минет руки Моей». Но пока это время не настало, у нас нет другого выбора, кроме как склонить головы пред гордым тираном.

— И что мне теперь делать? — в отчаянии вскричал я, поскольку аббат торжественно встал и, перекрестив лоб моей матери, приготовился покинуть комнату.

— Сын мой, — печально ответил он, — здесь мы со Святой церковью бессильны. Будет так, как пожелает Господь. Возможно, тебе повезло, что ты так скоро покинешь эту полную разврата землю. Все, что я сейчас могу, так это дать тебе бесценный дар крещения, чтобы, если случится самое худшее, ты сразу же попал бы на небеса, чтобы вечно пребывать с Господом и святыми Его.

Все это, как ты понимаешь, не слишком обнадеживало, хотя я и видел смысл в словах этого доброго человека. Конечно, что бы ни случилось, крещение должно было совершиться. Но когда эта мысль пришла мне в голову, холодный страх заполз в мое сердце. Если короля Кустеннина и его воинов я просто боялся, то предстоящее крещение вселяло в мою душу безумный страх. Почему? Неужели я был проклят навеки или мое ужасное положение так смешало мои мысли, что я просто не понимал, чего хочу? Что-то шевелилось на дне моего сознания, как будто погребенная там мысль пыталась выбраться наружу. Я попытался ухватиться за нее, какой бы она ни была, но, прежде чем я успел это сделать, аббат Мауган прервал мои размышления. По улыбке на его лице я понял, что он догадывается о том, что творится у меня в душе.

— Хорошо, хорошо, сын мой, — ласково прошептал он. — Возможно, нам лучше оставить сейчас этот разговор. Я вернусь проведать тебя утром, и мы сможем еще поговорить.

От этих слов мне заметно полегчало, и не в последнюю очередь потому, что я понял, что завтра утром буду еще жив. Конечно, сказать, что этот добрый человек вряд ли что знал по этому поводу, значит ничего не сказать, но в моем положении и за соломинку ухватишься.

Мой друг бросил на меня последний, испытующий взгляд и отвернулся, чтобы постучать в дверь. Послышалось лязганье засовов, дверь открылась ровно настолько, чтобы выпустить моего посетителя. Затем дверь с грохотом закрылась, и снова ее прочно заперли. Я остался наедине с матерью. Мысли мои были в совершенном беспорядке. Мать металась в лихорадке под одеялами, и мне казалось, что ей очень худо. Мне было жаль ее, но, чтобы быть честным до конца, я как-то отстраненно смотрел на нее. Хотя именно она недавно родила меня, у меня было странное ощущение, что я просто прошел сквозь нее, что она послужила лишь орудием или средством моего появления на этом свете, и не более. Мое зачатие и рождение произошли не в этой мрачной комнате, в этом я был уверен. По крайней мере если это и произошло здесь, то не так, чтобы это имело для меня хоть какое-нибудь значение. О, Боже, чувствую, я объясняюсь не так ясно, как мне свойственно. О, Опора моя, Ясное мое Око, это Тебе все ведомо, и, несомненно. Ты объяснишь все, когда Тебе будет угодно!

В последующие двенадцать дней я был предоставлен самому себе. Пришли женщины и забрали мою мать, которой, как они объяснили в ответ на мои протесты, будет предоставлен надлежащий врачебный уход в монастыре Роснант, один из монахов которого славился как искусный лекарь. Это было правдой, я узнал это от самого аббата Маугана. Моя мать в свой срок поправилась, а о ее зачарованном котле я, может быть, еще расскажу.

Прежде чем я продолжу, я должен кое о чем упомянуть — я мало уделил этому внимания, хотя это потом сыграло важную роль в моей небезынтересной жизни. Добрый аббат снова укрыл мою мать, и женщины приготовились поднять ее и переложить на носилки. Все столь же заботливый, он благословил ее, коснувшись распятием четырех углов ее постели. Вдруг он вскрикнул — когда мою мать, все еще мирно почивавшую, подняли с кровати, он увидел, что на простыне она оставила некую вещицу. Я увидел это, но в то время я не понимал, что это такое. Я услышал, как аббат Мауган вздохнул и что-то удивленно пробормотал. Затем, позаботившись, чтобы женщины не заметили того, что он делает, он спрятал это «что-то» в складках своей рясы и поспешил вслед за ними прочь из комнаты, бросив, однако, на меня многозначительный взгляд.

Как бы медленно ни тянулись последующие двенадцать дней, для меня они шли недостаточно медленно, скажу я тебе! На следующее утро аббату Маугану было позволено снова посетить меня, и он сказал, что прошел слух, будто бы король Кустеннин не вступит на полуостров, пока не пройдут Опасные Дни (трижды по четыре костра были зажжены по сторонам полуострова). На двенадцатый день тем не менее он присоединится к процессии Лошадиного Черепа, в ее обходе и в этот день произойдет знаменательное событие. А не связано ли будет это событие с моей несчастной судьбой? Я задал этот вопрос твердо, но сердце мое билось быстро, как крыло зимородка. Аббат Мауган не ответил, но его потупленный взор был достаточно красноречив. Словно мне нужно было об этом говорить!

О, эти двенадцать долгих дней! Они показались мне двенадцатью месяцами, годами, столетиями! Первые четыре дня бури продолжали завывать вокруг моей башни. Большую часть времени было так темно, что я едва отличал ночь ото Дня, и лишь молнии временами освещали ослепительным светом мой маленький мир. Я чувствовал себя одиноким на своей вершине Я уплывал от земли и моря, от бурь и круговерти хаоса, что кипели там, внизу. И лишь кольцо огней внизу у башни говорило мне, что, когда минет тьма, хоть что-то в мире останется постоянным.

Много, много тягостных часов провел я, глядя на лик моря. В своей высокой башне, выраставшей над самым обрывом, я был как раз там, где сошлись в схватке земля, море и небо. Каждый раз, пересекая комнату в башне, я невольно воображал себе, будто бы выхожу из моря на сушу и обратно, пока еще не принадлежа полностью ни тому, ни другому. Но именно море очаровывало меня. Даже отрываясь от узкого окна, я помнил о его неизменном присутствии. Хотя ничто не могло поколебать могучей скалы и выраставшей из нее твердыни, что служила мне пристанищем, мне казалось, будто бы волны прибоя вздымаются и опускаются внутри меня и в воздухе вокруг меня.

В этой темноте и мраке, среди воображаемого крушения времени и пространства я мог подумать, что по-прежнему нахожусь во чреве матери моей Керидвен (иногда я так и думал). Я начинал думать, что ночь души моей никогда не минет. Но наутро пятого дня она минула — солнце пробудило меня на заре таким веселым и ярким светом, который и вообразить в это время года трудно. Это длилось несколько дней, за которые я почти сумел выбросить из головы надвигающуюся на меня беду. Когда я не спал, я проводил время, высунувшись из выходящего к морю окна, и следил, как чайки, взмахивая крыльями, скользят по воздуху так близко, что я почти мог коснуться их. Они были подобны бликам на волне, белы, как снег на вершинах гор, как полная луна. Они качались, словно осколки солнечного света на океанских бурунах, рукавицы моря: быстрые, гордые, пожирающие рыбу птицы Манавиддана маб Ллира.

Больше всего поразило меня, как легко, без усилий скользили они в незримой стихии. Едва заметное движение мускулов требовалось им, чтобы нырнуть, взмыть в высоту, парить в воздухе, а затем, чуть изменив наклон крыла, скользнуть прочь вместе с порывом крутящегося ветра, чтобы с великолепной точностью опуститься прямо на острый выступ скалы, на котором едва хватало места для их перепончатых лап. Изо всех тварей земных они живут в самой яростной и негостеприимной из стихий. Бури сотрясают утесы, выворачивая деревья с корнями и швыряя на сушу сам океан. И все же морские птицы спокойно плавают в нем, доверяясь королю, что лежит на песчаном ложе. Они используют его силу для собственных целей, понимая природу его бытия, и применяют слепую силу ветра для того, чтобы подняться к небу ближе, чем прочие сотворенные существа.

Он, до Потопа рожденный.

Тела и крови лишенный,

Он лет своих не считает.

Ни смерти, ни друга не знает, —

бормотал я про себя, часами глядя на кружащихся и кричащих чаек.