Мой отец поддразнивал меня, думаю, любя, потому что он был мой отец. Но я никак не мог понять, что такого нашел во мне Аполлос. Как ты уже заметил, у меня вовсе нет чувства юмора. Мне нравится делать сложные вопросы простыми и наводить порядок там, где его нет. А что такое шутка, как не превратно понятое послание, из-за чего на плацу неразбериха? Полагаю, что мой друг Аполлос именно поэтому и люби мое общество. Моя серьезность была прекрасной платформой, на которой он мог установить своего онагра и пускать свои снаряды в любого, кто проходит мимо.

— Мне кажется, — возразил я, — что у тебя есть чувство юмора, равно как и воображение, и ты просто не осознаешь этого! Ты знаешь свою роль, которая была не менее важна для проделок твоего приятеля, чем платформа для онагра. Это катапульта такая?

Руфин замолчал на время, погрузившись в воспоминания. Я поражался незначительности нашего разговора, плывя в пустоте вечности. Холодало. Это был холод пустого пространства, посреди которого мы были, как два зернышка в яблоке. И все же, когда мой новый друг говорил, мы оказывались на забитых народом улицах Александрии, среди тепла, криков, музыки, что доносится из харчевен, рева ослов и жаркого солнца над закрытыми навесами лавками, спасавшими нас от безразличия вечности. Между нашей речью и молчанием мы перенеслись из залитого светом королевского зала, где смеющаяся свита пила свою долю меда у очага, где полыхали поленья, на холодную болотистую равнину, где уныло завывает ветер да ползают только те бесформенные твари, что живут на болотах, да еще сама болотная вода колышется под торфом и тиной.

Наши бедные тела сидели на заросшем вереском склоне Динллеу, но где блуждали наши мысли? И, подумав об этом, я пробормотал:

— Я как-то раз был в Хевроне, — перебил меня трибун, который, как я видел, мысленно все еще был в Александрии. — Мы остановились на марше, чтобы дать людям посмотреть на гробницу Адама и склепы Авраама, Исаака и Иакова. Гробницу Адама ничто не отмечало, разве что травянистый холм. Монахи рассказали нам, что разрушенный город возле нашего лагеря во дни патриархов был могучей твердыней. Я не мог видеть его самого — он был под холмом, который тянулся к востоку на добрый выстрел из баллисты. Забавно — это случилось вскоре после моего поступления на службу, о чем я тебе уже рассказывал. Я утомил тебя? Я так и знал.

— Вовсе нет, — искренне ответил я. — Мне любопытно слушать твою историю, к тому же нам с тобой завтра поутру не работать.

— Работать? После такой ночной пирушки ранней побудки не будет. Надеюсь, когда мы пойдем на юг, наши войска будут в лучшем состоянии. Обычно все приходит в порядок, как только свертываешь лагерь.

— Итак, — продолжал он, — мой веселый друг чувствовал себя как рыба в воде среди протекторес[75], расквартированных во дворце префекта августала[76]. Молодые щеголи приняли и меня как равного. Все знали, кто был мой отец, понимаешь ли, и все они были благородными молодыми людьми, готовящимися вступить в армию. О, они поддразнивали меня за мою серьезность, но не зло. Хотя мой отец не смог защитить себя, я всегда знал, что нахожусь под его защитой. Помнишь то место в «Сне Сципиона», когда Цицерон видит своего мертвого отца, и Сципион Африканский говорит ему, что «на самом деле жив тот, кто избежал уз плоти, как тюрьмы, и то, что ты зовешь жизнью, на самом деле смерть»? Я часто ощущал, что мой отец рядом со мной, и, думаю, это он охранял меня до сих пор — насколько я знаю, всех моих товарищей, с которыми мы брали Карфаген, уже нет в живых. — Он показал рукой на запад, на смутное мерцание Каэр Гвидион, продолжая: — Так говорил нам и наш добрый священник по воскресеньям в гарнизонной церкви Святой Девы, и я думаю, что солдат должен в это верить, поскольку иначе все его кампании, и награды, и продвижения по службе в конце концов всего лишь надписи на кладбищенском камне на гарнизонном кладбище, в этом отхожем месте для собак, где нумерусы[77] получают приказ к окончательному походу… Но, конечно, ты можешь сказать, что это лишь подтверждает, что загробная жизнь такое же вранье, как и все остальное. Какую гордость чувствуешь, когда полководец вызывает тебя из строя, и ты выходишь, чтобы получить корона ауреа, — и что? Полированный кусок металла, имеющий значение лишь в войсках и более нигде. Стали бы мы получать раны и рисковать жизнью, если бы мы не стремились к запредельному краю, где ждут нас мой отец и Сципион Африканский? Может, все на свете — это корона ауреа, заставляющая держаться нас в строю в тяжелый час?

Поначалу я не думал отвечать на этот риторический вопрос, который такие занятые люди, как трибун, ставят по ходу дела. Но я увидел мольбу в его глазах, и это сказало мне, что вопрос этот для него никоим образом не праздный. Он был одинок в жизни, и я видел, что он нежно любил своего отца. Руфин был человеком приземленным и, несомненно, надеялся на такой же простой ответ. По сути дела, это было невозможно, но я постарался как мог:

— В начале были боги и в конце будут боги — посередине ничего нет. Через наши жизни боги играют каждый свою роль, как лицедеи в действе. Ошибочно считать, что все идет одно за другим, как войско в походе, и что роль твоего отца, была сыграна прежде твоей. И ты не можешь надеяться на то, что поймешь бессмертие, поскольку оно не принадлежит нашему миру, где все имеет свой конец — даже этот холм, на котором мы с тобой сидим.

— Все это очень хорошо и во многом похоже на то, что я прежде слыхал от других, — грубовато ответил трибун, — но факт остается фактом, мой отец некогда жил среди нас, а теперь его нет. Откуда мне знать, куда он ушел?

— Думаю, он снится тебе по ночам, — отважился я, — и что истинно — твой сон или явь?

— Явь, конечно же.

— Друг мой, по возможности избегай этого «конечно», — ответил я. — Как ты можешь быть так уверен в ответе? Сейчас ты бодрствуешь, потому уверен, что явь — это истина. Когда ты спишь, то истина — это твой сон. Может, сон и есть истина, потому что во сне нет времени, а истина тоже времени неподвластна.

— Как это — неподвластна? — резко возразил он. — Я знаю, сколько мне лет, сколько я прослужил под орлами Империи. Я знаю, что жил при своем отце и что такого больше не будет, сколько бы я этого ни хотел.

— Истина — вне времени, поскольку нет ни грядущего, ни прошлого. Подумай — прошлое ты можешь видеть, это верно, поскольку оно хранится в твоей памяти. Настоящее — это мгновение столь ничтожное, что оно и не существует, и как только ты пытаешься схватить его, его тут же поглощает прошлое. Что до грядущего, то оно существует так же определенно, как и прошлое, хотя ты еще не можешь его видеть. Итак, если время что-нибудь значит, оно лишь движение — наш переход с одних подмостков на другие. И все же, поскольку прошлое и грядущее существуют одновременно, в один и тот же момент — в это самое мгновение, если пожелаешь… вот, уже ушло! — то движения нет, есть только созерцание целого.

— Это все само по себе хорошо, — скептически ответил трибун, — у нас в Александрии был учитель, который любил спорить о чем-либо таким вот образом. Но все равно — мы не можем видеть грядущего, потому оно разворачивается перед нами наяву, как книга в библиотеке, когда ты не можешь сказать, о чем будет следующая глава.

— Да, для нас это выглядит именно так, как ты говоришь, хотя могут быть и те, кому дано проникать дальше, сквозь тьму, — ответил я. — Бессмертные боги всемогущи и всевидящи, они видят все, что было и будет, от первой искры в кузне Гофаннона до Судного Дня и смерти Ллеу. Если они видят все это одновременно, то это не движение — это Невремя.

— Но мы-то не бессмертные боги и должны судить по своему опыту, — настаивал трибун, сидя рядом со мной на каменистом выступе.

— Да, мы не бессмертны. Но поскольку они могут видеть то, что сокрыто от нас, то истину тоже знают они, не мы. Наше существование в этом смысле лишь видимость, как, может быть, и во всех других отношениях.

Руфин задумчиво подергал себя за седеющую бороду. Я видел, что в своем жизненном одиночестве он размышлял о таких вещах куда чаще, чем считал.

— Ладно, друг мой, — уступил он с коротким смешком, — может, ты и прав. Я получаю (или получал) в Септоне приказы от дукса Мавритании, он — от магистер милитум из Африки, а тот, в свою очередь, от императора из Византии. Император знает обо всем, что происходит во всей Империи, а я лишь маленький человек, которому он доверил полномочия трибуна — так Господь ясно видит Свои творения во всей их полноте, а мы лишь маленькие фабулы, по которым и написана наша роль. Хотя в моем случае, думаю, я могу сказать, что эта роль не так уж и мала, поскольку, когда я ехал через всю Империю от Дары на востоке до Септона на западе, мне давали почтовых лошадей!

Согласно кивнув, я отстегнул застежку плаща. Ее острием я нацарапал на лишайнике, покрывавшем скалу рядом со мной, рисунок.

— Ты видел такое прежде? — спросил я, показывая на него.

Встав, он подошел поближе и внимательно рассмотрел рисунок. В ясном свете луны он увидел квадрат:

РОТАС

ОПЕРА

ТЕНЕТ

АРЕПО

САТОР

— Думаю, видел, — пробормотал он. — Солдаты иногда чертят такое на стенах казарм. Это что-то вроде талисмана, насколько я себе представляю. Ты знаешь, что это значит?

— Это имеет много значений, возможно, столько, сколько ты хочешь найти. «Сеятель направляет колеса упряжки с плугом». Когда зерно созреет, будет богатый урожай, но в какую сторону идет сеятель и когда зерно считается зрелым? Прочти его в одну сторону или обратно, все одно и то же, разве нет? Если будешь смотреть дольше, в рисунке этом ты увидишь другие — Солнце, к примеру, или Крест. Если ты заменишь буквы цифрами (я такое слышал), то ты сможешь вычислить возраст мира или как долго вращается небесный жернов. В росинке может отразиться целая гора, и если тронуть одну-единственную струну арфы, то звук вызовет всплеск целого океана потаенных чувств. Мы с тобой здесь, и весь многоцветный мир вокруг нас, и все мы, как говорят, всего лишь сочетание девяти видов элементов, что сияли вначале в расплавленном пламенеющем жаре горнила Гофаннона, которые Мат оживил своей рукой, умножив формы до бесконечности. Однако не мне ручаться за все это — кто я такой? Лишь дитя разумом.

Руфин сидел — сосредоточенный, поглощенный размышлениями. Я подозревал, что разум его сейчас занят не головоломкой ротас — сатор, а прошлым, и особенно одним моментом из прошлого. И чтобы отвлечь его от того, что, наверное, было больно вспоминать, я осторожно спросил о том, как он поступил на службу. Немного помолчав, он снова вернулся к своей повести:

— Да. Это было на второй год правления нашего нынешнего императора. Патриций Помпеи поднял войско, чтобы выручить Велизария после поражения под Дарой. Войска по большей части состояли из иллирийцев, фракийцев, исавров и скифов. Но нашей молодежи не терпелось заслужить лавры в предстоящей кампании, и они отправились в поход, и с ними и я. Это чары имени Велизария вели нас. Ему было всего двадцать пять, но мы все были уверены, что армия под его командованием разгромит великого персидского царя и все его легионы, когда пойдет на восток, чтобы взять все то, что некогда добыл Александр. Велизарий! Мы все носили плащи на его манер, подражали его иллирийскому акценту и заставляли нашего лирника, что ел с нами из общего котла, бренчать походные песни буцеллариев[78] этого полководца по десять раз за ночь.

Один-другой из наших горячих юнцов поклялись, что женятся на своих актерках (конечно же, их правильно было бы называть фокарии). прямо как Велизарий на своей Антонине! Любовницей Аполлоса была прославленная танцовщица Хелладия. Они были так близки, что ты почти что мог назвать их мужем и женой. Она нравилась мне — она была весьма привлекательна и, я думаю, не досадовала на нашу мужскую дружбу с Аполлосом. Как всем известно, лучшие танцовщицы — в Александрии, но я никогда не видел такой хорошенькой или изящной, как Хелладия.

Что же, меня понесло прочь вместе с остальными. Я заложил все, что у меня было, богатому цирюльнику, чтобы купить снаряжение (не было времени, чтобы попросить денег у матери, да она и все равно бы не согласилась, чтобы я бросил учебу). День, когда я прошел свою пробацию перед префектом, был единственным в моей жизни, когда я здорово перепил — если быть точным, надрался, как Силен. Мы начали с вечера с тридцати трех амфор лучшего книдского (на расходы нам было плевать), и когда я проснулся следующим полуднем, от вина осталась лишь головная боль да гул, навроде литавр гуннской кавалерии, а на языке было сухо, как в пыльной Фиваиде. Насколько помню, мне пришлось три дня отсиживаться в бане, прежде чем я пришел в себя. Голова еле варила. В ли игрушки я играл в первый и последний раз в жизни.

Вот так все и было. Теперь мы были солдатами и думали, что будем жить вечно. Мы стали говорить по-армейски — палатки называли «бабочками» и все такое прочее. Получилось так, что для персидской кампании из Египта ни единого солдата не потребовалось, но мы умудрились увязаться за эскортом, который вез деньги Велизарию в Дару, поскольку император приказал большую часть годового дохода префектуры отправить на плату войскам.

Мы даже и вообразить себе не могли того, что увидели, когда добрались до крепости. Miles gloriosus! О славный воин! Сильнейшая крепость в мире, двадцать пять тысяч первостатейных солдат и знаменитейший полководец Империи во главе нашего войска! Говорили, что персы собрали в два раза больше народу у Нисибиса[79], прямо у границы, но кому было до этого дело? Их полководец послал письмо Велизарию, требуя, чтобы он приготовил ему в Даре баню, поскольку он скоро прибудет в наш город и желает там вымыться. Ох, и приготовили же мы ему баню!

Августейший префект снабдил меня рекомендательным письмом, указав в нем, кто был мой отец и все прочее, потому мне довольно повезло — меня назначили дуценарием в отборном кавалерийском вексиллации, Эквитес Маури Скутарии, и я начал военную карьеру с участия в первой из великих побед нашего полководца[80]. Наш вексиллаций был под командой Марцелла, на правом фланге.

Сражение началось на левом фланге, и я как сейчас помню (хотя с тех пор я прошел через такое множество боев!) возбуждение и великолепие этого боя от начала до конца. Конечно же, я ничего не знал о предварительно тщательно разработанных планах Велизария и Гермогена и думал, что все идет так, как должно. Даже ветер был за нас, относя в сторону большинство их стрел во время перестрелки, с которой началось сражение. Враг теснил наш левый фланг, пока Суника и его гунны не ударили по ним с одной стороны, а Фара со своими герулами с другой. Мы с Аполлосом (он тоже был с маврами) смотрели на все это, сгорая от нетерпения. Правый фланг персов побежал, бросая оружие, сражение того гляди кончится без участия двух самых многообещающих молодых офицеров! Почему Марцелл не дает нам приказа к атаке?

Сейчас-то все знают, что произошло. Мы все время видели Велизария — он въехал на вал рва, защищавшего наш фронт Шлем его временами вспыхивал на солнце, и, помню, меня удивляло, почему он то и дело смотрит на нас, совершенно не глядя на отчаянную схватку, в которую ввязался Фара на нашем левом фланге. Скоро мы поняли почему, когда увидели персов слева. Они были прямо перед нами, в двух бросках копья. Трижды крикнув, они пошли прямо на нас, и я почувствовал, как у меня свело желудок — как у каждого солдата в первом бою. Было от чего, хотя всю опасность я осознал только потом, когда Марцелл заставил нас проехаться по полю, чтобы дать нам на практике первые наставления в воинском искусстве.

Дело в том, что их полководец, Пероз, не был новичком, и Велизарий прекрасно это понимал. Когда мы обнажили мечи, уверенные в том, что зададим их левому крылу точно так же, как только что задали правому, Пероз потихоньку передвинул цвет своей армии, знаменитых Бессмертных, чтобы ударить по нам в момент столкновения. Марцелл слишком поздно понял, что происходит, но все равно ничего не смог бы сделать. Мы пошли в атаку после сигнала к отбою, да и Бессмертные… Куда ни кинь, все клин! Нет в мире солдат, равных им, за исключением, может быть, буцеллариев Велизария.

Что случилось потом, точно не помню. Когда ты в самой гуще сражения, никогда ничего не помнишь — ни сколько времени прошло, ни опасности, ни приказов, кроме последнего перед схваткой. Ничего не слышишь — ни труб, ни воплей, ни ржания, — по крайней мере до того, как все кончится. Тогда все это звенит у тебя в ушах аж несколько дней. Это чем-то похоже на бред. Но я не настолько ошалел, чтобы не увидеть, как они все сразу бросились на нас — ряд за рядом, ветераны в доспехах, в прекрасном порядке — скорее тестудо, черепаха, приближающаяся к городским стенам, чем солдаты в открытом бою. Не помню, понимал ли я, что это Бессмертные, но я сразу же почувствовал, что это люди, которые свое дело знают и что это нас могут порубить в куски Мы повернулись и стали отходить. Трубы Марцелла протрубили лаконский контрмарш — так потом мы называли его, — но правда была в том, что каждый был за себя. Какой-то офицер все кричал и кричал: «Копья в бой!» — так мне слышалось, — но копья там или мечи, на деле-то он кричал: «Отступай!» Насколько помню, я не испугался — в такое время просто делаешь то же, что и все. Я почувствовал, что нас разбили, а чувство это всегда премерзкое.

Сколько это тянулось, не знаю. Может, несколько минут, хотя теперь мне все это кажется вечностью. Вокруг все шло кувырком, офицеры выкрикивали приказы, которых никто не понимал, конники проталкивались вперед, в битву, другие — назад, чтобы выбраться из нее. Полный хаос, здрасьте вам! И тут вдруг уголком глаза я замечаю, что Марцелл что-то кричит и указывает куда-то своим мечом. Я ни слова не расслышал, но посмотрел налево и увидел прекраснейшее в моей жизни зрелище.

Велизарий, конечно же, ждал этого мгновения, которое, как он понимал, так или иначе решит судьбу сражения. Движение Бессмертных выдало планы Пероза нашему военачальнику, и теперь Велизарий предупредил его замысел. Нас оттянули назад, ко рву, где наш левый фланг встал под углом к арьергарду. Теперь их фланг был открыт нашему центру. Через ров во весь опор на правое крыло Бессмертных обрушился Суника с отборными воинами из своих гуннов и буцелларии главнокомандующего. Это была более чем схватка! Бессмертные встали углом и повернули на Сунику, а те, что остались от наших конников, помчались назад к гуннам. Воистину, Бессмертные оправдали в тот день свое имя, поскольку сражались, как мирмидоняне под Троей. Но день был наш, и когда их полководец в конце концов пал, даже его Бессмертные побежали с поля боя, бросая щиты.

Мы преследовали врага лишь настолько, чтобы убедиться, что его войско не соберется снова. Велизарий хотел закрепить победу — первую, которую римляне одержали над персами за много лет. Представь себе, в каком восторге были войска! Думаю, мы бросились бы и на штурм Нисибиса, лишь прикажи Велизарий! Однако не сомневаюсь, что он лучше знал, что делать.

Мы приползли назад в Дару — то, что от нас осталось, — во весь голос вопя старинную песню, которую легионы Цезаря пронесли по Галлии и Британии:

Я рассмеялся.

— Когда ты так говоришь, ты прямо как юный Рин маб Мэлгон или принц Эльфин, что мечтают о своей первой битве! А я-то принял тебя за мудрого советника, который предвидит свои собственные ходы и ходы противника, как опытный игрок в гвиддвилл!

Руфин замолчал, раздумывая, и я испугался, что оборвал нить его повествования. Мое дело — знать, а этот чужестранец владел таким сокровищем знаний о деяниях и подвигах, которое мне, признаюсь, не терпелось пограбить. К счастью, он не обиделся на мое вмешательство и продолжал:

— Конечно, ты прав. Но я вспоминал своего друга Аполлоса (к слову, он был убит в нашей следующей большой битве, при Каллинике[81]). Он говорил, что первая битва все равно что первая женщина. За последнее не поручусь, поскольку, честно говоря, женщины мало что значили в моей жизни. Но в тот день под стенами Дары я был пьян победой не хуже, чем вином на той нашей ночной попойке в Александрии в честь вступления в армию.

Мы были более чем просто пьяны нашей победой. Pie zeses! Вся армия называла Гермогена Улиссом в совете, и по единому слову Велизария все помчались бы в Индию или Аравию! Но для нашей молодежи настоящим героем был не Гермоген и не Велизарий, а Суника. Суника! Это был низкорослый уродец, как и все его соплеменники, но, как и все его соплеменники, в седле он был что твой кентавр. У него был эскадрон из тридцати вождей его племени, что шли рысью за ним, а над ними развевался на древке бунчук из конского хвоста. В армии говорили, что нечего гадать, куда направлена атака — «следуй за бунчуком Суники», так кричали.

Когда мы тем вечером вернулись из пустыни после преследования врага, в лагере устроили большой пир. Все нумерусы праздновали в своем расположении, на пиру также раздавали захваченную у врага добычу. Но еще до захода солнца все побывали в лагере гуннов, стараясь хоть мельком посмотреть на Сунику, на его плоский нос, покрытые шрамами щеки и остриженные в кружок густые волосы — ну прямо солома, какой кроют дома у него на родине в Паннонии. Сквозь толпу я сумел разглядеть его.

Он сидел, уродливый и бесстрастный, и лишь иногда поглядывал на своих командиров, когда те пили за его здоровье. Пара певцов перед ним тянула бесконечную песню. Наверное, это была песнь победы, но на их варварском скифском наречии это звучало так, как лягушки квакают в дакийском болоте. Видно было, что гуннов песня берет за живое, но Суника сидел неподвижно, как надгробный памятник. Затем вышел горбатый шут-гепид и стал откалывать такие шуточки, что они аж рыдали от смеха, но старый Суника просто сидел в задумчивости, как и прежде.

Да, им было что праздновать! К тому времени все уже слышали рассказ о том, как Суника возглавил первую атаку, сам нацелился на знаменосца Бессмертных и пронзил его копьем так, что оно вышло больше чем на руку между ею лопаток! Персы набросились на него, как пчелы на медведя. Этого-то он и хотел! Сколько персов он в тот день уложил, никто не считал, но все знали, чем увенчалась его схватка. Не сомневаюсь, что к концу лета в Империи не осталось ни единого человека, который не слышал бы о том, как Суника бился с одноглазым персидским военачальником Барезманом, развалив его шлем одним ударом так, что перс полетел с седла в; пыль. Тогда-то Бессмертные и бросились бежать. После этого Суника затянул петлю аркана вокруг ноги Барезмана и поволок его труп по песку на всем скаку прямо туда, где стоял со своим штабом Велизарий. Он закричал, что персидский военачальник пришел в Дарас принять ванну, которую за день до того потребовал приготовить его посол.

Трибун фыркнул, вспоминая:

— Весь оставшийся год считалось верхом остроумия вежливо осведомляться у персидских послов, когда их царь соизволит прибыть в Дарас для омовения «У нас есть искусный бальнеатор. Просто позовите Сунику!» Шутка не прожила и года — на войне как на войне, такова судьба. Следующей весной при Каллинике мы снова столкнулись с персидской армией. Кто победил, мы или они, — не могу сказать, но знаю, что мы взяли столько же, сколько отдали. Мы были близки разгрому, и именно тогда погиб мой друг Аполлос — когда! федераты побежали с поля боя, открыв наш правый фланг. Все воистину пошло ко псам. Центр того гляди подастся, Велизарий и Суника дерутся, не спешиваясь, рядом с пехотинцами. Глупо было смеяться над персами — это опасные враги. На другой год наш император и их царь подписали то, что они называли Вечным Миром. По правде говоря, восемь лет спустя война вспыхнула снова, но это уже было после меня.

Мой собеседник немного помолчал, погрузившись в размышления. Я чувствовал, ч го душа его в смятении и что в сердце он все еще слышит грохот колес и топот тяжелой конницы и видит себя в ослепительном солнце жаркой пустынной страны, далекой от туманного зеленого Острова Придайн.

— Что занесло тебя в Африку? — наконец спросил я, пытаясь отвлечь его от явно невеселых размышлений.

— В Африку? — ответил он, очнувшись от раздумий. — О, это долгая история, и я не стану докучать тебе рассказом. После Аполлоса, который, как я тебе уже говорил, погиб при Каллинике, у меня не осталось никого, кого я мог бы назвать другом. Я не знаю, как это вышло, — я мало пил и не держал любовницы, потому мои братья офицеры считали меня нудной скотиной. В любом случае я не запускал своих солдат и был так увлечен своими военными обязанностями, что остальное меня просто не интересовало. Поначалу я служил в кавалерии — мне, как и всем остальным, кружила голову слава Суники. Пока остальные пили, я учился и вскоре овладел готским, что позволило мне командовать когортой гуннских всадников.

Наш главнокомандующий, Велизарий, на параде отметил их бравый вид и прикомандировал меня к своему штабу. Итак, я стал бандифером, знаменосцем буцеллариев нашего полководца во время нашего вторжения в Африку. После того как мы разбили вандалов, я считал, что останусь в кавалерии на всю жизнь, но судьба решила иначе. Вновь присоединив Африку к Империи, император приказал Велизарию отвоевать у готов Италию. При взятии Панорма я был ранен готской стрелой — она рассекла сухожилия на моем правом запястье. Я несколько месяцев пролежал в лихорадке — возможно, в рану попал яд. Потом я остался на Сицилии и присоединился к армии к тому времени, когда Велизарий взял Рим, который затем, в свою очередь, обложили готы.

Я получил при этом возможность повернуть к лучшему мою военную карьеру. Хотя Велизарий в то время использовал свою кавалерию так же славно, как и всегда, ему еще больше нужны были искусные инженеры и артиллеристы. У меня не было опыта ни в том ни в другом, но я часто разговаривал с теми из моих товарищей, что были в этом деле доками, и учился, пока почти наизусть не заучил рукописи Витрувия, Герона, Битона, Филона и прочих. И теперь я был способен на практике приложить свои знания в артиллерии и фортификации.

Я все более поражался одинокому нраву этого так много странствовавшего человека, и его упоминание об острове Сицилия напомнило мне кое о чем из того, что он говорил раньше.

— Ведь после безвременной смерти твоего отца твоя мать удалилась на Сицилию? — спросил я.

Руфин на мгновение скривился — или мне так показалось.

— Моя мать жила в нашем сицилийском имении. Верно, по моему предложению мои люди отвезли меня туда для выздоровления. Однако вскоре после вторжения в Италию, когда Велизарий переплыл через проливы к Региуму, она объяснила мне, что мои комнаты нужны для того, чтобы ухаживать за больными, которых обихаживали ее монахи. Как я Уже говорил тебе, она очень набожная женщина. Действительно, мне казалось, что ее набожность даже больше, чем у самих монахов, поскольку я подслушал как-то, как аббат отговаривал ее, когда она попросила меня освободить жилье. Верно, на вилле более тридцати комнат, роскошные бани и все виды удобств, которые монахам не нужны, но, думаю, у моей матери были веские причины для того, чтобы так поступать.

К тому времени я уже снова был способен ездить верхом, потому я распрощался с матерью и отправился в армию. Помню, моя побывка меня разочаровала. Все это кажется нелепым, но с того дня, как я записался в армию в Александрии, я лелеял детскую мечту о том, как однажды появлюсь у ворот дома моей матери во главе блистательной кавалькады солдат и докажу ей… не знаю что. В конце концов я действительно приехал к ней с эскортом, но все получилось не так, как я себе воображал.

— Ты виделся с ней еще раз? — между прочим спросил я, не желая касаться личных вопросов.

— Нет, — коротко ответил Руфин. — Мне сказали, что она снова вышла замуж лет этак шесть или семь назад, когда Тотила[82] завоевал Сицилию. Человек, что рассказывал мне об этом, говорил с тем, кто мог знать правду. Но я до сих пор с трудом могу поверить в то, что она, бывшая замужем за таким человеком, как мой отец, могла согласиться выйти за гота, какого бы благородного рода он в своем племени ни был.

Иногда я задаюсь вопросом, не совершил ли я ошибки, поскольку я уверен (хотя она никогда мне об этом не говорила), что она не одобряла моей женитьбы, и, может быть, это несколько охладило ее чувства ко мне и заставило забыть обязанности по отношению к своему настоящему супругу.

— Ты не говорил, что был женат! — невольно вмешался я.

— Да, как многие наши офицеры, я женился в Карфагене на своей синеглазой вандалке. И, как многие из таких браков, долго он не продлился. Вскоре после этого она потеряла свое имущество, когда правительство приказало конфисковать вандальские земли, и мудро позаботилась о том, чтобы найти мужа, более способного содержать себя, чем я. Боюсь, все это было ошибкой. Есть люди, не созданные для брака. Даже для дружбы, может быть Я был женат почти два года и все же едва помню лицо своей жены. Единственное, что я помню со времени нашей совместной жизни, так это как на их варварском наречии приказать подать обед: scapia matzm ia drmcan!