I

ПИР КОРОЛЯ КЕНЕУ

Было в обычае у короля Кенеу Красная Шея накануне дня Калан Май устраивать великий пир, на который сходились благороднейшие мужи Севера, что проводили зиму при королевском дворе, с кровными родичами и приемными[1] с самых дальних, концов Острова Придайн и Трех Ближних Островов[2]. Велико было гостеприимство короля — говорили, что в этом не уступал он самому Риддерху Щедрому. Как рассказывают поэты, никто не покидал двора короля Кенеу в великом городе Каэр Лливелидд, будь то король, священник или же бард, без дорогих даров, и редко когда не пахло от него добрым пивом. Громким был смех, веселыми были игры и славной была похвальба, когда король Кенеу и други его выхватывали лучшие куски свинины из кипящего котла, что стоял посреди зала. Все делалось как должно, и спор за первенство был не горячее, чем подобает, когда столько мужей древнего рода из Тринадцати Племен Севера собираются вместе.

Был тот год, когда король Эдвин из Бринайха крестился в веру Христову, и крестил его не кто иной, как Рин, сын Уриена, дядя короля Кенеу. Монахи Ллойвенидда гордились тем, что морские разбойники пришли просить крещения для своего короля-язычника именно в Регед, у князя Острова Придайн, и полагали, что Рин и вера Христова привели язычников Бринайха под руку короля Кенеу, племянника Рина. Но король Кенеу Красная Шея мало чтил Йессу Триста и потому дал клятву, что крещены они или нет, но еще до лета загонит он короля Эдвина и все племя айнглов назад в море, откуда пришли они.

Король Кенеу держался обычаев отцов: весь этот год носил он вокруг шеи своей гадюку. Была она больше, чем змеи ее рода, и прекрасно изукрашена желтым — желтее цветов утесника в месяц Ауст — и черным, чернее Вод Аннона. Временами поднимала она свою умную острую головку и, выстреливая язычком, шептала что-то на ухо королю. И тогда король Кенеу маб Пасген вещал людям свиты своей о том, что грядет, и об иных тайнах, ведомых в Подземном Мире Аннона, откуда приползла эта змея. Придворный священник неодобрительно смотрел на это, но вслух ничего не говорил. Король Кенеу был властителем нрава изменчивого, быком буйным, медведем ярым в красе гнева своего.

В этот Калан Май придворный бард по обычаю пел песнь Анайрина «Гододдин». Каждый год слезы набегали на глаза мужей, когда слушали они повесть о короле Миниддауге из Айдина и его трех сотнях отважных, павших при Катраэте, когда пытались они этих дикарей айнглов, что захватили Бринайх, изгнать с берегов Острова Придайн. Но спасся из них лишь один, и был это сам поэт Анайрин, чью песнь будут петь до скончания мира.

В тот год, однако, с печалью мешались высокая гордость и гневный вызов, поскольку благородная похвальба короля Кенеу обещала кровавые битвы, что сметут Эдвина назад, в море, «как зимние ливни Эрехвидда сносят запруды в Регеде».

Когда закончена была песнь и затихли рукоплескания, заговорил король Кенеу о благородном своем родиче Мориене, прославленном среди отважных бойцов, который пал при Катраэте. Но, хотя он и погиб, пал он славно, «защищая благословенный покой Мирддина», — так оплакивала его песнь, и именно эти слова в задумчивости повторял король над полным меда рогом. Потом говорили люди, будто видели, как змея, что вроде бы спала, обернувшись вокруг шеи короля, обезображенной багровым пятном, приблизила голову к уху хозяина и прошептала нечто, чего никто не расслышал. Как бы то ни было, Кенеу маб Пасген заговорил с приближенными своими об этом прославленном волшебнике и провидце.

— Вот если бы этот Мирддин был жив доныне и поведал бы нам о нашей судьбе! — вскричал вдруг старый Карадог Белое Бедро, чей отец Брайхиор был среди тех, кто пал при Катраэте. — Он ушел от нас неведомо куда, и ныне грядущее скрыто от нас навеки! В прежние дни мужи знали свою судьбу и потому встречали ее достойно. Но ныне она набрасывается на нас внезапно, как вор или убийца вроде этого проклятого Ллована Кровавая Рука, отправляя наши души в запредельный край не готовыми. Может, мы могли бы даже повернуть события не так, как сулит нам рок, знай мы заранее!

Шепот любопытства прошелестел по чадному залу Слова Карадога отдались в сердцах людей. Геройская смерть, о которой будут петь барды в залах их сыновей и сыновей их сыновей, — вот какого конца желали себе все. Но смерть внезапная и неожиданная не дает воину повелевать своей судьбой, и дух его плохо готов к странствию. Говорили, что тени убитых внезапно обречены весь год бесцельно скитаться, как ночные мотыльки, в самых темных дебрях Келиддонского леса. При Катраэте, как пел Анайрин и как поведал только что Киан-бард, сын Сивно из страны Гвинедд славно и отважно сражался и пал, окруженный валом из вражьих трупов; и все это было заранее ведомо предсказателю.

И тогда стали кричать, дабы Киан-бард, тот, что сложил «Песнь пшеницы», прочел пророчество Мирддина, в коем надо искать указания и предзнаменования о благоприятных сроках для сбора войск и о том, какие дороги удачны для того, чтобы перейти через горы. Но Киан сидел и бормотал что-то в задумчивости, его ауэн[3] покинул его, и в тех стихах, что вспоминал он, были лишь иносказательные упоминания о борьбе чудовищ и драконов, о движении созвездий, о возвышении и падении непонятных королевств. Никто не мог уловить ничего определенного о задуманном походе, хотя некоторое время люди обсуждали те или иные его слова. Киан-бард накрыл одеянием своим голову и отгородился от людей.

Некоторые стали шептать, что дар распознавать смысл видений был отнят у людей, когда веру их предков заменила вера в Йессу Триста. На это придворный священник рассердился и заявил, что святой епископ Киндайрн обладал даром предсказания не меньшим, чем у «какого-то сумасшедшего Мердинуса», и мрачно намекнул на участь, ждущую наследных королей, которые пренебрегают учением Писания, насилуют святых девственниц или похищают церковное добро. И грядущие громы и молнии были столь же сильны, как и то презрение, с которым упоминал он об этой темной личности, об этом лжепророке древних бриттов, чье имя без осторожности упоминать было небезопасно.

Король Кенеу гневно глянул на священника и уже готов был жестоко выругать его. Багровое пятно на его шее начало наливаться ярко-алым, но тут крик с дальнего конца зала привлек всеобщее внимание. Киан-бард вдруг сбросил с головы полы своего одеяния и вскочил. На лице его уже не отражалось того восторга, с каким исполнял он «Гододдин». Он воздел руки, призывая к молчанию. Сразу же почтительная тишина опустилась на собрание. Лишь тихое шипение мокрых поленьев да дальний лай одного из королевских цепных псов, доносившиеся от входа, нарушали молчание.

— Ныне времена уже не те, что прежде, — возгласил поэт высоким, жалобным голосом. — В прежние времена ауэн бил из источников незамутненных, и ход времени был ясной тропой, чье начало, середина и конец были столь же чисты, как долина Ллойвенидда после майских дождей. Тогда к людям Севера нисходило знание обо всем, что было и будет: о разрушениях, похищениях стад и завоевании женщин, о битвах, нисхождениях в пещеры и плаваниях, о смерти, пирах и осадах, о приключениях, тайных побегах влюбленных и истреблениях Острова Придайн и Трех Соседних Островов[4]. Тогда люди знали не только о тех битвах, что были прежде, — о побоищах при Камлание, Ардеридде и Годдеу, в которых сражались их праотцы. Из медовых уст Горного Провидца узнавали люди Острова Придайн о войнах еще безымянных, грядущих, в которых их внуки и правнуки будут добывать пиршественный мед свой и славу бессмертную. Но ныне, — горько сетовал бард, — мир совершенно изменился. Для Кимри — горе, а для айнглов — злая радость, что ныне Остров Придайн во власти столь жалких людей после тех, кто защищал его в старину. Чего ради чествовать нас здесь, на пиру, при дворе самого щедрого короля Тринадцати Племен Севера, — тут он на миг замолк, чтобы король Кенеу мог дать знак рабу, который быстро пересек зал и положил к ногам барда роскошно вышитый плащ и богато украшенную каменьями брошь, — ради чего, — продолжал он, глянув на королевское подношение (которое он тем не менее приказал своим рабам положить на все растущую груду у опорного столба зала, что был рядом с ним), — оглядываться, уходя, на ярко освещенный зал — неужто только для того, чтобы шагнуть в непроглядную тьму?

Одобрительный шепот, к которому примешивалось все возраставшее любопытство, пробежал по залу. Даже священник сидел в напряженном молчании, в горячей жажде знания, позабыв о том, что нечестиво упоминать о словах того, кто уж точно был не Исайей, а всего лишь языческим лжепророком. Ведь прежде, чем вода крещения смыла с него грехи, он подростком плясал вместе со своими соплеменниками на празднике Калан Гаэф [5] вокруг Скалы Мабона маб Модрон, что одиноко возвышается на побережье Регеда. Спасение может принести лишь кровь Христова, но разве сам благословенный епископ Киндайрн не посещал Чародея в его лесном уединении и не изрекал после этого пророчеств о том, что должно свершиться на Острове Придайн? Король Кенеу зашевелился на своем троне.

— Все это верно, — задумчиво произнес он. — Но как можем мы, тщедушные по сравнению с великанами, что жили во дни деда моего Уриена, отбросить эту завесу, когда, как ты говоришь, источник ауэна не бьет больше… и русло его иссохло и завалено камнями?

Киан помолчал. Затем заговорил снова:

— Как ты знаешь, о король, завтра Калан Май. Зал этот украсят зелеными ветвями. Молодежь нашего племени будет плясать на зеленой траве перед входом, а высокородные мужи принесут тебе дань крепким пивом и сладкими кореньями, легкой молочной сывороткой и свежим творогом. Это день, когда наши сердца вновь молодеют, хотя и отягощены они воспоминаниями об ушедших от нас друзьях, что спят в курганах, в долинах или на островах морских. Это день, когда все приходит в движение: птицы поют, леса зелены, плуги в бороздах, волы за работой, море зелено и капризно, а земля разноцветна.

Король вдруг вспомнил, что очень похожие слова говорил бард и в предыдущий Калан Май, и за год до того, и на лице его отразилось досадливое нетерпение. И тогда бард быстро перешел к делу:

— Но Калан Май не только время для того, чтобы плугу погрузиться в борозду, а кукушке куковать с ветки. Не только сынов человеческих охватывает волнение, но и тех, кто не из рода людского. Когда твои юноши и девушки будут плясать на зеленой траве перед твоей крепостью, на горных пастбищах и на лесных лужайках запоет свои колдовские песни и закружится в серебристой пляске Тилвит Тег, Дивный Народ.

Орды Аннона выбираются из своих подземных чертогов. Среди них мертвые, те наши праотцы, чьи подвиги вспоминают в пиршественных залах Тринадцати Королей Севера. Говорят, что они выходят из своих погребальных курганов и временами говорят с живыми. И те, кто умеет видеть, могут встретить их на закате или рассвете у бродов и границ, на перекрестках дорог, и у изгородей.

— Истинно, истинно! — возбужденно закричали все. Некоторые действительно сталкивались с тенями своих предков и других прославленных людей былых дней. Киан поднял руку, чтобы шум улегся.

— Вы, мужи Регеда, и вы, князья Тринадцати Королевств Севера, что вы скажете на это? Прошлый Калан Гаэф, когда все оплакивали уход лета, я поспешил на Север по дороге, что ведет через горы к пустоши Годдеу. Я искал свой ауэн, который стал иссякать к концу года. Здесь, в сердце Леса Келиддон, встретился мне ужасный призрак. Он скользил вдоль поляны от земли Придин, стремительно, как ястреб со скалы или как ветер с серого моря, все время левым боком ко мне. Когда спросил я его, что он делает здесь, он ответил, что возвращается, навестив погребальный курган Сына Монахини на горе Невайс Когда же спросил я его, что он хочет этим сказать, он немного проводил меня по дороге туда, где деревья были реже, и показал на Черную гору, что возносит главу свою над вершинами леса.

— Черная гора? Та, что посреди земель Севера? Что, говорят, касается вершиной самого неба? Но кто такой этот Сын Монахини, о котором говорил призрак? — с любопытством спросил король Кенеу. Змея на шее его сплелась замысловатыми узлами, и огонь умирающего очага блестел на желтом и черном узорах ее тела. Бард кивнул, немного помолчал в глубокой задумчивости, прежде чем продолжить:

— Сын Монахини, как мудрые называют его, будучи в Лесу Келиддон, есть не кто иной, как сам провидец Мирддин. Издалека увидел я озаренный лучом солнца зеленый холм у подножия горы, который казался островом среди черных вод морских под темным небом бури. Это, сказал мне призрак, горседд[6] Мирддина. Теперь, о король, вот что скажу я: завтра Калан Май, когда, может быть, этот Мирддин Одержимый, как и прочие живущие под землей, очнется. Почему бы всем благородным гостям не собраться здесь завтра поутру — и кто скажет, может, из уст самого Провидца Острова Придайн узнаем мы многое о том, что случится в грядущем году?

На миг тишина воцарилась во мраке королевского зала. Наверху, на стропилах, послышалась возня — всего лишь летучие мыши, что висели по краям крыши, но минута была такая, что и самые отважные воины призадумались. Однако через мгновение отовсюду послышались одобрительные возгласы. В очаг подбросили еще поленьев, пламя взметнулось вверх, и князья Тринадцати Племен Севера с горячим нетерпением смотрели на знакомые лица.

— Клан дело говорит! — вскричал старый Карадог Белое Бедро. — Я слышал от отца моего Брайхиора, что гробница Мирддина находится на горе Невайс, и скорее всего призрак знал, в каком горседде он покоится. Говорят, что ежели благородный человек сядет на этом горседде, то не уйдет он без того, чтобы не приключилось с ним одно из двух: будет он ранен либо покалечен или увидит чудо.

— Не страшны мне раны среди такого воинства, как это, — заявил король Кенеу, с гордостью обводя взглядом своих приближенных, — и буду рад я увидеть хотя бы тень чуда. Я пойду на этот горседд, и сяду там, и увижу то, что должно увидеть.

Эти слова короля показались придворному священнику кощунством, призыванием дьяволов, демонов и порождений тьмы.

— Vade retro, Satanas! Изыди! — громко вскричал он пред лицом всего собрания. — Припомни, король, что всякий, кто в душе верит в то, что Дивный Народ все еще живет в своих холмах, не войдет в Царство Небесное, поскольку верит в то, чего не может быть! Это не нравится самому Христу!

При словах этих в ярости поднялся король Кенеу и гневно посмотрел на священника. Не простой был это взгляд, а смертоносный, который мог причинить человеку великое зло. Но Божий человек, на счастье свое, тут же припомнил, как сам благословенный Кадог вызывал из могилы Кау из Придина, вопрошая этою великана о минувшем.

— Воистину, чудо это стало известно по всему Северу, — поспешно объяснял священник, — и благословенный Кадог получил двадцать четыре крестьянских двора в благодарность за свой святой труд. И потому ясно, что я ошибался, и открытие могильного кургана во имя Христа, после поста и молитв — дело почтенное в глазах Божьих.

И тогда король Кенеу снова сел и отвел свой смертоносный взгляд от священника двора своего. Но крестьянских дворов он ему не пожаловал, не упоминается также, чтобы он постился либо молился.

Итак, три дня спустя, когда солнце только начало золотить белые вершины гор, король Кенеу Красная Шея, сын Пасгена, сына Уриена, и три сотни воинов его подъезжали к склонам Черной горы. Даже в сером сумраке чащи, еще не согретой весенними рассветными лучами, являли они собой красивое зрелище. Они шли на рысях, все верхом на быстроногих конях, все богато разодетые в золото и пурпур, в одежды из самых дорогих полосатых и клетчатых тканей. Золотые застежки на плечах их и рукояти мечей тепло поблескивали в полумраке. И всю дорогу кричали они, смеялись и пели веселые песни.

Путь их вел на север от плодородной долины Ллойвенидд, где вешние луга были усыпаны яркими цветами. Были они столь же изобильны и сверкали в сиянии дня, как по ночам сверкает звездная твердыня чародея Гвидиона на лиловом куполе неба. Трудились волы и плуги, молодежь отгоняла пятнистых коров на горные пастбища, из ульев и голубятен доносились жужжание и воркование, говорившие о радости народившейся жизни. С заката до рассвета горели повсюду на вершинах холмов костры Кинтевина[7], а по склонам весело катились огненные колеса. И только плач кукушки на ветке в долине Куаог в один миг возвращал мысли людей к печали по ушедшему году, к печали о том, что все в мире стареет и умирает, о тех, чья недолгая жизнь закончилась в том году.

У брода Эрехвидд, близ разрушенной крепости Ардеридд, куда бежал Мирддин после гибели короля Гвенддолау и его дружины, свита короля Кенеу на некоторое время умолкла, ибо теперь шли они по стопам самого Провидца, когда в безумии удалился он на пустоши Годдеу. Более того, они углубились в недобрые земли Севера, лежавшие за пределами великой стены Гваол, что тянется от моря Регед до моря Удд, словно цепь, и отделяет левую часть острова от правой. К югу находится земля племен Кимри, которые живут каждый в своем владении и в своем доме в самой прекрасной земле на свете. К северу лежат голые, продуваемые ветрами горы, зловонные болота, пустынные нагорья, населенные одними только ядовитыми змеями и заполненные опасными для дыхания туманами и испарениями. Среди валунов на вересковых пустошах и в лесных зарослях летают бледные гвиллион, призраки мертвых, и тихо стонут, словно летучие мыши, среди раскатов грома в серых грозовых тучах и завывания ветра над вересковыми полями.

Но цель людей Севера была высока, и сердца их горячо бились, и даже когда они покинули широкую равнину Регеда и стали подниматься по мощеной дороге, проложенной в давно минувшие дни людьми Ривайна в горы, сердца их были полны великих ожиданий. Деревья сомкнулись вокруг них так, что солнце едва касалось теплыми своими лучами земли, но души воинов были полны возбуждения и предвкушения, от которых сердца бились быстрее, и даже смех временами слетал с их уст.

И тогда Киан-бард, что ехал рядом с королем впереди дружины, убрал арфу в чехол и показал вперед, туда, где вправо ответвлялась тропинка. Она была отмечена огромным камнем, что торчал из лесной почвы, покрытой прелой листвой. По углам были высечены на нем странные руны — словно бы великан схватил его и воткнул в землю, оставив на камне следы своих пальцев[8]. Тень каменной плиты наискось пересекала их тропу, и дыхание силы, обитающей в камне, и рунных чар струилось по прогалине — раскачивались под порывами теплого ветра голые ветви и холодным взглядом следил кто-то из сумрака корявых стволов, корней и трутовиков.

Держась подальше от огромной плиты, воинство короля Кенеу свернуло туда, куда указал бард. Даже из храбрейших немало тайком осенили себя знаком креста. В молчании отряд проехал по лесной тропе по дну долины, пересек поток и потом поднялся по склону. Вскоре тропинка превратилась в едва заметный след, вьющийся между валунами, по которому люди могли проехать только цепочкой. Там, где земля была мягкой, виднелись оленьи следы, но не было ни единого следа человека или лошади. Они вступили в пустую и недобрую землю, в которой обитали не люди, а чудовища и призраки. Здесь не закон Белого Христа и не воинство его устанавливали мир и порядок, а рогатые, клыкастые, косматые, чешуйчатые полчища Кернуна, оленьерогого владыки дикой природы, который, скрестив ноги, восседает среди волков на вершине горы Невайс, одним взглядом охватывая все затянутые туманом нагорья между Стеной Гваол и рекой Гверит на границах Придина.

Немного спустя госгордд[9] короля Кенеу выехал из тени дубравы и выбрался на голый склон каменистого холма, тут и там поросшего согбенными от ветра колючими деревьями, коричневым вереском и утесником, еще не ожившими от прикосновений весны. За ним, смутно рисуясь на хмуром небе, возвышалась огромная гора. Снег лежал на вершине и на широких склонах ее. Не слышалось здесь пения птиц, лишь поток, стремясь в темную лесную глушь, грохотал в глубокой каменистой расселине ниже каменной тропы.

Внезапно бард, ехавший впереди короля Кенеу, натянул поводья своего коня и показал налево Он что-то прокричал, но слова его потонули в шуме воды, их подхватил порыв горного ветра и унес над склоненными кустами ракитника за склон холма. Глянув туда, куда указывал поэт, Кенеу маб Пасген увидел клочок поросшей травой земли, на котором возвышался небольшой зеленый курган, круглый и гладкий, как чрево матери, носящей ребенка. Вокруг него были только голые каменистые горные склоны. По виду это была одна из тех могил, о которых поют поэты, — покрытая травой и омываемая дождями.

задумчиво прошептал Киан-бард — Наверное, это то место, о котором говорил серый призрак. Ныне пришло время испытать мое искусство барда!

Был ни день ни ночь — бледный предрассветный час. Владыки Регеда и Ллеуддиниауна умылись росой, разбросали вокруг себя ветви рябины, наломанные по выходе из чащи, и улеглись на траву. Бард и король поднялись на горседд как раз тогда, когда первый луч рассветного солнца вырвался из-за склона горы — склон этот зовется Кадайр Артур, и под ним в глубоком пещерном зале живет сам император Острова Могущества, окруженный павшими воинами Кнмри.

Киан-бард плеснул наземь меда из чаши и расстелил желтую телячью шкуру, чтобы его господин мог лечь. Король Кенеу маб Пасген маб Уриен, владыка Ллойвенидда и Эрехвидда, хозяин широкого меча, гордый в зале пиршественном своем, защитник страны и вдохновитель в битве, растянулся на шкуре и закрыл глаза. Киан увидел, как гадюка, что была на его шее, расплела свои кольца и, скользнув в расселину, ушла под землю. Поднялся густой туман и окружил горседд, скрыв его от взглядов расположившихся вокруг него воинов. И показалось, что нежная музыка зазвучала в воздухе рядом с ними, прекрасная, как звон Арфы Тайрту или пение Птиц Рианнон. Внизу, на траве, князья потягивались, зевали, и веки их против воли слипались. Морок снизошел на них, сны и видения овладели ими.

Густой туман клубился у ног Киана, поднимаясь до колен, так что они с королем были как бы замкнуты в бесформенном пространстве. Гора и воздух над ней стали холодными-холодными — словно кряжи Эрири. Бард молитвенно воздел руки, в одиночестве стоя в Середине Мира, и прокричал исчезающему горному склону и пустому небу такие слова:

Произнося эти строки, он ощутил, как сон охватывает его. Вскоре Киан заснул, как и его спутники. И пока те спали, королю и барду было во сне видение.

И было то одно из Трех Великих Открытий Курганов Острова Придайн, и свидетелем тому стал Киан-бард, тот, кто пел «Песнь пшеницы».

И показалось королю Кенеу и его спутнику, что встал из середины горседда человек, куда более могучий сложением, чем люди нынешнего времени. Одеждой служили ему звериные шкуры, редкие седые волосы ниспадали на плечи, безумным и истощенным было бледное его лицо. На месте его левого глаза была сморщенная пустая глазница. Взгляд его, казалось, был полон боли и ярости, и гневно заговорил он:

— Что тревожит тебя, о король? Зачем пробудил ты меня, ушедшего из мира людей?

Великий страх обуял короля Кенеу при виде огромного незнакомца, поскольку явился он из иных времен и слишком велики были дух его и мудрость.

— Пришел я, — услыхал он свой голос, — из краев ведомых и краев неведомых, чтобы узнать от тебя место, где умерло знание и неведенье, и место, где они родились, и место, где погребены они. И чтобы узнать эго, я должен спросить тебя, как зовешься ты, господин, и откуда пришел ты?

Незнакомец горько усмехнулся.

— Кому, как не тебе, знать это, о Кенеу, сын Пасгена, сына Уриена, сына Кинвэрха, сына Майрхиауна, сына Горгоста, сына Коэла Старого — разве ты пришел сюда не для того, чтобы найти меня? Некоторые зовут меня Эмрис — Святой. Другие зовут меня — «морская твердыня», коя и есть Остров Могущества, где правишь ты и жалкие люди твоего времени. Дураки зовут меня Сын Монахини, а злобные бритоголовые священники называют меня Мердинус — куча дерьма. Зови меня как пожелаешь, я — Мирддин маб Морврин. Я три десятка лет пролежал в снегу по бедра, дождь хлестал меня, роса пропитывала меня. Давным-давно уже я мертв. Теперь я назвал себя и исполню твое желание. Одному мне дано предсказать приход девятого вала. О чем ты хочешь узнать?

Но напрасно пытался ответить король Кенеу. Ему хотелось узнать, кто одержит победу нынешним летом — люди Регеда или полчища завоевателей-айнглов из Бринайха. Но теперь казалось ему, что эти битвы уже были, хотя исход их он понимал смутно. Перед ним как в тумане закружились короли Севера, их битвы, их крепости, их гробницы в горах Время вращалось вокруг него, как жернов в Западном Море, которое поглотило Брихана Гвидделиана. Он уже не знал, был ли он потомком королей, которые некогда правили в Регеде, — отца его Пасгена и деда Уриена, или тех, кто еще будет править, чьи имена были предсказаны ему друидами в то время, когда он стал королем. В его ушах звучал ужасный крик, что каждый Калан Май проносится над всеми очагами Острова Придайн, пронзая сердца мужей и пугая их так, что кровь отливает от щек и сила покидает их. Крик этот заставляет женщин выкидывать плод, сыновей и дочерей лишает чувств, и все животные, леса, земля и вода становятся бесплодными. Земля начинает вспучиваться и колыхаться, как океан. Деревья и башни, утесы и холмы, болота и горы дрожат и начинают падать друг на друга.

Король Кенеу понял, что расшаталась опора вращения мира, но Мирддин взял его за руку и повел в безопасное место, на самую вершину Черной горы. Там увидели они ровную зеленую площадку не больше загона для свиней. Оттуда им были видны все многоцветные края земли, что простирались под ними, окружавшее их синее море и далекий окоем, край мира. Ветер, сильнее которого не было в мире, летел над ними, но не шевелил ни единого волоска на их головах.

— Не хочешь ли поиграть в гвиддвилл[10], государь? — спросил Мирддин своего спутника.

— Да, — ответил король Кенеу.

И с этими словами сели они на траву и стали трать в гвиддвилл. Серебряной была доска, а фигурки — золотыми. И показалось королю Кенеу Красная Шея в тот миг, что у фигурок лица людей и богов.

— Делай ход! — приказал Мирддин, прежде чем король успел спросить, что значит это волшебство. Когда наклонился он вперед, чтобы исполнить приказание, Провидец начат говорить, и вот то, что поведал он. И записал все это с его слов Киан-бард, тот, что пел «Песнь пшеницы», а писал он на шкуре серой коровы.

II

ПОВЕСТЬ О РОЖДЕНИИ МИРДДИНА, СЫНА МОРВРИН

Есть такие, что говорят, будто бы мое рождение было чудом. Есть и другие, не столь учтивые. Те говорят, что будто бы родился я в городе Каэрвирддин, который (это они так думают) носит мое имя, и будто бы моя мать была тамошней святой монахиней, и будто бы ее изнасиловал король Диведа. Как хочешь, так и думай, а я поведаю тебе о том, что знаю. Впервые открыл я глаза в Башне Бели. Эта мрачная твердыня стоит на высокой скале далеко на юге, озирая с высоты бурное море Хаврен[11] и глядя в сторону Абер Хенвелен, где каждый вечер погружается в морские глубины солнце.

Я вышел из чрева матери на двадцать пятый день месяца Рагвир. Как ты знаешь, это не простой день, поскольку это день рождения самого Солнца, которое в то же время есть и Сын, Мабон. В небесах от Близнецов до Стрельца тянется Каэр Гвидион, и души ушедших скачут по этому пути вслед за Гвином маб Нуддом. Может быть, и я пришел по этой дороге, но не о той, другой жизни хочу ныне я тебе поведать.

Как обычно для этою времени года — времени мертвых месяцев, — жесточайшие бури и дожди хлещут по берегам Западного Моря. Башня Бели возвышается на мысу Тин Тагелл, вырастая прямо из скалы. Стены ее словно гладкий сланец, без единой трещины. Это величайшая крепость во всем необъятном западном краю, и друиды говорят, что грубо обтесанная скала, на которой она стоит, и есть тот самый бронзовый утес, который колдовством поднял Манавиддан маб Ллир. Башня глубоко вросла корнями в стену утеса, и ничто не покачнет ее покуда не настанет конец всему миру. Но той ночью башня на вершине утеса дрожала, и я сам видел, как морские брызги вперемешку с дождем захлестывали окно самого верхнего в башне покоя.

Некоторые говорят, что башня эта была воздвигнута в дни юности мира мастерством Гофаннона, сына нашей праматери Дон, и помогали ему, творя волшбу, чародеи Гвидион и Мат в затопляемой приливом пещере в основании скалы. Но те, кто говорит так, находятся в тумане невежества, более густом, чем тот, что окутывает саму башню: как могли светлые боги создать место, полное ночи, страха и смятения, такое, как Башня Бели?

Есть море, и земля среди него, и короли бриттов. Есть огромный и густой лес, который нужно преодолеть, и неверен в нем путь Ибо таков этот лес, что палые листья в нем, словно наконечники боевых копий, вонзаются в ноги людям. По эту сторону леса есть недобрый залив морской, полный бессловесных чудищ. И перед горой, на которой стоит замок, есть огромный дубовый лес, густой и непроходимый, и узкая тропинка ведет через него. И в начале этого пути есть раздвоенная долина, полная гадов, — мрачная обитель девяти ведьм. И есть там чан с расплавленным свинцом. И каждая из ведьм протягивает путнику кубок с вином, и из девяти кубков восемь наполнены страшным ядом.

А после этого нужно пройти по мосту-мечу, мосту ледяному, и охраняют его длинногривые львы и злобные боевые кони. У самой башни преграда тумана и бронзовый частокол, на каждом острие которого по человеческой голове — кроме одного. И на каждом черепе следы когтей злобной Морганы, живущей в воде. Но один человек все же пересек бурный залив, миновал дикий лес, прошел по ледяному мосту. Этим человеком был Артур. В ту пору явился он в чертоги Дин Бели сразиться с Урнах Гауром, привратником этого замка. Когда приблизился Артур к вратам, Урнах выбежал, чтобы обнять его. Взял Артур бревно из поленницы для защиты, и Урнах схватил его и раскрошил. Так спасся Артур и вернулся в Келливиг из своей поездки к твердыне Бели.

Ныне предназначение Дин Бели быть крепостью и оплотом от жестокого народа Кораниайд, что живет в океане и в глубоких расщелинах утесов по его краям:

И полчища Кораниайд несли гормес[12] — опустошение, угнетение и разрушение Острову Придайн. Они носились над своими ущельями, в тумане и ядовитых испарениях плыли над землей. И по всему королевству не было еды на столе, не было молока в вымени у коров, не было пшеничных зерен в колосе. Две трети пшеницы, молока и детей забирали они ежегодной данью.

И королем в этом месте, что зовется Башня Бели, был не кто иной, как Кустеннин Горнеу маб Минвиэдиг, которого люди называли хеуссаур зверей равнинных, лесных и горных. И не был он добрым правителем земле Керниу или королевству Придайн, а был он гормесом правителей Острова Придайн и Трех Соседних Островов, Так говорили мудрые люди, лливирион, о Башне Бели, короле Кустеннине Горнеу и гормесе Кораниайд.

На рассвете, когда прилив достиг высшей отметки и с глухим ревом врывался в расселины скал, родился я. Когда девятый вал в сильнейшей своей ярости далеко внизу ударился о берег, мать моя испустила пронзительный вопль, столь же громкий, как и тот, что каждый Нос Калан Май проносится над всей землей Придайн, раскалывая плиту, на которой лежит она. Вопль пронесся над всеми вересковыми пустошами дикого края Керниу, отдался резким эхом в туманах стоячих болот, смешиваясь с долгим громом, прокатившимся по верещаникам и холмам этой пустынной страны.

От этого крика Хенвен, свинья Даллуйра Даллбена, избавилась от чар Колла маб Коллвреви, вырвалась из своего загона в Глин Даллуйр и убежала через море Хаврен. На склоне Риу Гирвертох в суровом Эрири родила она волчонка и орленка, которых Колл отдал Менвэду из Арллехведда и Бринаху Гвидделу с Севера. Это о них говорят люди, когда рассказывают о Волке Менвэда и Орле Бринаха. Орел Бринаха жил на Динас Фараон в Эрири, где Мирддин Эмрис изрек Пророчество Дракона пред королем Гуртейрном Немощным[13].

После этого свинья Хенвен побежала в Арвон и легла отдохнуть у Черного Камня, что находится на границе суши и моря. Здесь родила она третьего отпрыска — чудовищного Ката Палуга, который был огромен, как молодой вол или конь-трехлеток. Той темной ночью Кат Палуг переплыл бурные проливы и добрался до хлебородного Острова Мои. А сам Черный Камень соскользнул в водоворот Пулл Керис и опустился на дно моря, но на другое утро и он оказался на берегу Мона, где его до сих пор можно увидеть в долине Китеннин.

Итак, Волк Менвэда. Орел Бринаха и Кат Палуг родились в тот же час, что и я. Они прожили столько же, сколько и я, и моя суть — их суть.

После того как эти звери убежали за море Хаврен, чародей Колл маб Колзреви надел птичий плащ в Глин Даллуйр, произнося стихи, в которых предсказал появление каждого из них в одной из равных третей моей жизни и о том, что они помогут моему ауэну свершить судьбу Острова Могущества.

А моей матери в эго время привиделся во сне некто высокий и могучий. Он был закутан в зеленый плащ, скрепленный брошью белого серебра, и атласная рубашка была на белом теле его. Золотая гривна была на шее его, золотые сандалии на ногах его. Он блестел, как змеиная чешуя, он обвил прекрасное тело матери моей и вложил червя во чрево ее, коим как раз и был я, Мирддин маб Морврин[14]. И ежели кто спросит меня, откуда могу я знать этот сон, то отвечу я, что одной плоти с матерью моей и вместе с нею видел ее сны.

Так случилось, что был я зачат на рассвете и появился на свет между рассветом и закатом. Потому и зовут меня «вечно старым, вечно юным», поскольку между ночью и днем лежит вся вечность.

Мое время пришло, и я выскользнул наружу. Я всегда был не по годам умным пареньком, и мне весело было видеть, какой переполох вызвало у трех повитух мое появление на свет. Мгновение они испуганно таращили на меня глаза, затем орлиные камни и прочие принадлежности их ремесла с грохотом попадали из их рук, и они бросились наутек! Одна испуганно завизжала и упала в обморок, остальные две взвыли, словно ошпаренные кошки, и вылетели, захлопнув за собой дверь. Я слышал, как эти глупые бабы бегут вниз по лестнице, визжа: «Он волосатый, как барсук! Как барсук!»

Ну, скажу я вам! Конечно, они были правы, чего уж тут говорить. Я во всем был ладным ребенком — довольно хорошеньким, смею заметить. Но должен признать, что я и в самом деле был волосатым. От шеи до пят я был покрыт чудесной мягкой шерсткой или мехом, если хотите. Она все еще была влажной и липкой, но вряд ли в этом можно винить меня — таково уж было то уютное местечко, в котором я так долго пребывал. После того как я перекусил и перевязал пуповину (тут уж научишься обходиться сам, когда рядом некому помочь), я насухо вытерся об одеяло, и минуты не прошло, как я уже был мягким и теплым, как маленький медвежонок. Что может быть прелестнее, хотя эти дурищи вопили там, внизу, так, как будто увидели чудовище, кравшее жеребят Тайрнона! Послышались мужские голоса — казалось, они пытались утихомирить женщин, хотя я заметил, что и мужчины не слишком-то стремились подняться ко мне по винтовой лестнице. Старая карга на полу лежала в обмороке, разинув рот, потому мне нечего было тревожиться за нее.

Не могу сказать, чтобы вся эта суматоха меня раздражала. В конце концов, хочется, чтобы люди как-нибудь заметили твое появление на свет. Но я возражал против слов «косматый дьяволенок», которые они то и дело повторяли — прямо как припев. Пора было осмотреться и подумать о будущем. Скажу тебе, я был весьма доволен своей гладкой пушистой шерсткой. Бешеный ветер распахнул ставни, и неразлучный с ним дождь хлестал меня, а я к этому не привык. Моя бедная мать (поверь мне, она не была монахиней, эту грязную клевету распустили дураки, которым следовало бы лучше знать, как все на самом деле было) упала на ложе и быстро уснула, все еще сжимая в руке ветвь рябины. Я подоткнул как следует одеяло, сверху накрыл ее оленьей шкурой и ухитрился подпереть ставни, запихнув в оконный проем подходящий табурет.

Конечно, когда хочется молока, его-то как раз и нет, но все-таки пора было хоть что-нибудь съесть. Где-то внизу наверняка была кухня, но, как только я направился к двери, она внезапно отворилась, и на пороге появилась толпа народу — в первый момент я принял их за сумасшедших. Я слышал, что на Иверддон есть место, называемое Глин Болх, где время от времени сходятся все сумасшедшие этого острова. Если так, то могу себе представить, каково бывает обычным обитателям этой долины (если, конечно, там есть таковые) во время такой сходки!

Во главе толпы незваных гостей был приветливый полный малый в коричневой рясе, с головой, выбритой от уха до уха. Он стоял, вцепившись в свой крест, и я догадался, что это священник. Как всегда, я оказался прав. Вскоре я узнал, что это аббат Мауган из монастыря в Роснанте, примостившемся как раз по другую сторону мыса, с подветренной стороны, так что он был укрыт от бесконечных штормов, которые относило в море. У аббата был слегка испуганный вид, хотя он и бодрился. Его буквально внесли в комнату воины и мои спятившие повитухи, что пихали друг друга, стараясь посмотреть из-за его спины. (Старая карга, что валялась в обмороке на полу, теперь села и заверещала вместе с остальными.) Я стоял в ногах у кровати и ждал — мне хотелось услышать, что они друг другу скажут. В то же время я весело улыбался им, чтобы успокоить их и покончить со всем этим безобразием.

— Этот ребенок? — спросил священник, помолчав несколько мгновений, чтобы собраться с мыслями.

— Да, да, святой отец! — завизжали все три ведьмы, крестясь и подвывая. — Никто не знает, кто его отец! Наверняка это сам Враг!

— Послушайте, сударыня, — начал я с некоторой гордостью, обращаясь к самой горластой из трех, — ввиду вашего откровенного невежества мне кажется, что вы не имеете права делать такие клеветнические заявления, бросающие тень на репутацию моей матери и мою. Умоляю вас взять назад это заявление или я буду вынужден представить это дело к дальнейшему разбирательству.

На эти слова (как ты заметил, это были первые мои слова) священник улыбнулся и приказал воинам увести женщин вниз, на кухню. Когда они спустились по спиральной лестнице и их болтовня затихла, аббат Мауган снова повернулся ко мне. Он сжимал свое распятие чуть крепче, чем было нужно, но в остальном вел себя непринужденно.

— Наверное, нам с тобой нужно поговорить, — мягко начал он, садясь в кресло с высокой спинкой возле кровати. Это меня вполне устраивало, и потому я забрался на кровать и уселся, закинув свои прелестные мохнатые ножки одна на другую, облокотившись рукой на колено и подперев подбородок кулачком.

— Итак, — начал аббат твердо, но ласково, — как ты думаешь, почему эти добрые женщины так тебя испугались?

От этих слов я прямо-таки взвился. Я ничего не мог поделать со своей внешностью, которая в любом случае была не такой уж противной. Священник некоторое время с любопытством рассматривал меня, затем встал и взял большое серебряное блюдо, что лежало на столе у кровати. Выплеснув из него воду на усыпанный тростником пол, он протер его рукавом и поднес к моему лицу. Я уставился на отражение в нем и, честно говоря, изрядно испугался.

В зеркале отражался человечек, и этим человечком был я. Он был волосатым, как и я. Черты моего лица, которое я впервые увидел, были (я льщу себе) не расплывчатыми, а скорее резкими, а само выражение — довольно язвительным для новорожденного, но это меня вовсе не портило. Удивительно было то, что моя голова была покрыта чем-то вроде розовой плоской шапочки. Положив руку на голову, я почувствовал, что шапочка плотно прироста к моему темени, так что, когда я дернуя ее, мне стало больно. Да, приходится признаться, что я был определенно необычным с виду ребенком.

Аббат Мауган, должно быть, почувствовал мою неловкость, поскольку он встал и положил руку мне на плечо.

— Не ропщи, сын мой, — ласково пробормотал он, — мы таковы, какими создал нас Господь. И тебе повезло, что твоя шапочка красная. Будь она черной, то уделом твоим в жизни были бы великие горести Если женщины говорят правду, то красная шапочка означает, что в надлежащее время ты будешь обладать замечательным красноречием и также будешь предвидеть грядущее. Но, боюсь, прежде нам придется ее убрать.

Не успели эти слова слететь с уст священника, как он поднял руку и сдернул шапочку с моей головы. Я почувствовал резкую боль, но, к моему удовольствию, это было лишь одно мгновение.

— Вот! — довольно хихикнул аббат. — Это сделает тебя несколько более приятным с виду. Между тем ты должен беречь свою шапочку — она может спасти тебя в ближайшее время от утопления. Сохрани ее и не давай прикасаться к ней никакому злоумышленнику. — С этими словами он запихал шапочку в маленький кожаный мешочек, повесил его мне на шею и крепко завязал шнурок. Я не противился. Он показался мне добрым человеком и, насколько я понимал, был искренне расположен ко мне.

— Что теперь? — с любопытством спросил я. — Не пора ли позавтракать? По твоему виду не скажешь, чтобы в твоем обычае было воздерживаться от доброй пищи.

— Конечно, тебе нужно поесть, дружок, — спокойно ответил добрый святой отец. — Но мне кажется, что сначала тебе нужно ответить на два небольших вопроса, хотя бы для того, чтобы унять языки этих балаболок там, на кухне.

— Спрашивай что угодно! — бодро ответил я. — Мне нечего скрывать, и я дьявольски голоден!

— На твоем месте я был бы поосторожнее с этим словом, — ответил аббат Мауган, подчеркнуто многозначительно посмотрев на меня. Я понятия не имел, что он хочет сказать, пока следующие его слова не прояснили дела.

— Не думал ли ты о том, кто твой отец? — ласково спросил добрый священник.

— Не имею ни малейшего понятия! — весело ответил я. — А почему бы не спросить мою мать, когда она проснется? Мне кажется, что уж я-то в последнюю очередь должен это знать, поскольку только что появился на свет.

Нечего и говорить, что я очень хорошо знал, кто был виновником моего рождения. Как мог я не знать? Но, о Блистающий, с Верной Рукой Своей[15], уже тогда я понимал, что бывают вещи, которые разумнее скрыть даже от столь доброжелательных людей, как этот круглолицый священник. Мы с тобой знаем, кто и что мы, но тайна есть тайна. О Ворон мой, твоя тайна — в моем сердце.

Аббат Мауган посмотрел туда, где лежала моя мать, столь прекрасная и спокойная в невинности сна своего. Он встал и подошел к окну. Шум бури заметно утих, и он убрал табурет, который я затащил на подоконник, и распахнул ставни. Чистый, ясный свет раннего утра заполнил грубо вырубленную комнату. Далеко-далеко внизу нетерпеливый прибой шумел, перекатывая гальку, пронзительно рыдали чайки в брызгах прибоя. Аббат обернулся и посмотрел на меня. Я не видел выражения его лица, поскольку из-за его спины бил яркий свет.

— Надеюсь, вам нравится то, что вы видите? — нахально воскликнул я. Как я понял, всегда лучше держать людей в напряжении. Никогда не давай времени на размышления и захватывай врасплох — таков мой девиз.

Аббат Мауган махнул рукой, подошел и сел рядом со мной.

— Бедный мой малыш, — начал он довольно смущенно, — вижу, что ты и не подозреваешь о том, в какой опасности находишься. Вероятно, у нас очень мало времени, и лучше мне рассказать тебе, как обстоят дела с тобой и твоей матерью.

— Выкладывай! — снова пропищал я, хотя что-то в голосе моего собеседника подсказывало мне, что шутить мне осталось недолго. Аббат Мауган кивнул.

— Дело в том, — задумчиво начал он, — что правит этим диким краем король Кустеннин Горнеу, внук того Горлойса, чьей твердыней была эта башня. Как говорят люди, именно в этой комнате Эйгир, супругу Горлойса, посетил некто, кого она приняла за своего супруга На самом деле это был не кто иной, как король Утер Пендрагон, который с помощью магических чар принял обличье Горлойса, и в ту ночь зачала Эйгир прославленного короля Артура.

— Я это знаю! — не удержался я. В конце концов, уж я-то должен был это знать, не так ли, о Опора моя? Но священник пропустил мимо ушей мои слова и продолжил свой рассказ:

— Потому в эту комнату с тех пор короли Керниу не заходят, хотя, откровенно говоря, странно, что король Кустеннин счел ее подходящей для заточения твоей матери, когда его слуха достигла весть о том, что за ребенок будет у нее. Дело в том, что его друиды поведали ему, что эта женщина родит сына. На сыне этом, сказали они, лежит то, что язычники называют дихенидд, рок. Он будет жить для того, чтобы убить короля копьем, которое сам король и изберет. Король поклялся, что этого никогда не случится, и держал тут твою мать под крепкой стражей, точно в тюрьме. Поскольку твоя мать была девственницей, поначалу его страхи казались беспочвенными. Наконец настал день, было это девять месяцев назад, когда все люди побережья увидели, как с ночного неба сорвалась звезда. Они клялись, что она упала сюда, в Башню Бели. Затем они стали говорить о предсказаниях и прочих знамениях, покуда вести не достигли слуха короля Кустеннина, который в то время сражался на востоке с Герайнтом маб Эрбином, королем Дивнайнта. Он спешно вернулся, чтобы увидеть то, о чем теперь знали и говорили люди: девушка по имени Керидвен понесла дитя. Он страшно разгневался и испугался. Он приказал, чтобы на входе были сделаны ворота с тройными замками и засовами, и поставил вокруг башни три сотни своих воинов, так чтобы даже мышь не могла бы проскользнуть внутрь или выскользнуть незамеченной. Двенадцать женщин постоянно следили в комнате твоей матери затем чтобы ни один мужчина не подходил к ней. Среди язычников есть дурацкое поверье, что мужчине опасно приближаться к женщине в час ее родовых мук. Все зайцы на мысу были переловлены и перебиты, по четырем углам полуострова посадили черенки рябины. В наших кельях в Роснанте, — заключил священник, — мы, естественно, воздерживались от таких глупых и невежественных деяний, хотя я сам по настоянию короля окропил святой водой проход, связывающий полуостров с остальным островом, и вход в башню.

Можете себе представить, что я почувствовал, услышав этот рассказ. Я всего полчаса как появился на ясный свет, чтобы узнать, что я — предмет ненависти этого сумасшедшего тирана и что я заключен в тюрьме столь же крепкой, как сам Гвайр маб Гайриоэдд. Ничего себе!

— И что, — отважно спросил я (хотя в душе, скажу я вам, я отнюдь не был столь же храбр), — этот милостивый монарх намерен со мной сделать теперь, когда я все-таки родился?

Доброму святому отцу, естественно, было несколько не по себе, когда он вынужден был признаться в своих подозрениях о том, что со мной собираются покончить как можно скорее. После того, что он мне только что рассказал, это было не слишком удивительно, и я сразу же начал думать, нет ли какого-нибудь способа найти более приятный выход.

— Ты не сможешь сбежать, если решил это сделать, бедный мой малыш, — печально сказал монах. Насколько я знаю из своего опыта, монахи всегда так говорят. Но мой девиз — «Никогда не говори о смерти». Я спрыгнул с кровати и подошел к окну. Взобравшись на табурет и встав на цыпочки, я вскарабкался на подоконник. Сначала ничего не видел, кроме широкого неба и океана — серого, с белыми барашками волн, но почему-то успокаивающего своей глубиной и силой. На северо-востоке на горизонте виднелись туманные очертания Инис Вайр, острова, где, как говорят, заточен другой прославленный узник, Гвайр маб Гайриоэдд. Неплохая компания, как вы понимаете, хотя меня в моем затруднительном положении это вряд ли утешало. Изогнувшись всем телом, я воззрился в бездну.

Башня Бели возвышается на самом краю скалы. Мой взгляд скользнул прямо по ее гладкому склону вниз, вплоть до черного, крутого обрыва, о который били океанские волны, омывая ее скалистое подножие в сотне пядей под моим окном. Не слишком заманчивая перспектива. Я соскользнул назад. Это было не так-то легко (учти, сколько мне было лет). Затем я забрался на другое окно, в противоположной стене. Аббат Мауган молчал, но его печальный взгляд сказал мне, что я мог бы и не делать этого.

И снова я смотрел с высоты, более подходящей для чаек, что пролетали мимо меня с полными безнадежности воплями (думаешь, я не понимал, что они кричали?), чем для ребенка нежных лет и хрупкого сложения вроде меня. Но на сей раз передо мной лежал бурый мыс, за ним — затянутые туманом скалы и холмы дикой страны Керниу. Подходящее местечко для такого грубого и жестокого владыки, каким сулил оказаться здешний король. Однако сейчас было не до скандалов, брани и открытого возмущения.

Далеко внизу лежал лагерь войска короля Кустеннина. На расстоянии броска камня, охватывая башню полукругом от обрыва до обрыва, стояло множество кожаных шатров, перед входом в каждый торчало в земле копье с тощей красноклювой вороной на значке. Еще больше ворон было на щитах отряда воинов, стоявших между шатрами и подножием башни. Я прикинул — тут была чуть ли не половина королевского войска: все в кольчугах, копья поднимаются стеной, наконечники их тускло блестят в свете морского утра. Между рядами воинов горели жаровни с сырым плавником, у которых грелись наблюдатели и, как нетрудно было догадаться, освещавшие мою башню ночью. Бешеный ветер рвал дым в клочья и уносил прочь за море. Если бы и мне улететь вслед за ним!

В тот миг меня привело в замешательство какое-то движение среди наблюдателей внизу. Полторы сотни лиц обратились вверх, и полторы сотни пар глаз злобно уставились прямо в мое окно. Я подумал, не улыбнуться ли им и не помахать ли рукой — в конце концов, у некоторых из них у самих могли быть дома дети. Но я решил, что они не из тех людей, которым по нраву живые дети. И вправду — они пришли сюда отнюдь не ради моего благополучия. Я также должен сознаться, что в этом случае я сдержался отчасти и из тщеславия — в конце концов, у меня и зубов-то не было для того, чтобы улыбаться. Я снова сполз в комнату и подошел туда, где аббат Мауган держал полотенце на горячем лбу моей матери. Она по-прежнему спала, но металась и бормотала, словно ее мучили дурные сны.

— Но ведь они же не намерены убить меня? — жалобно спросил я у святого человека. Я ясно понимал, что он был единственной моей защитой По-прежнему придерживая полотенце на лбу моей матери, он притянул меня к себе свободной рукой. Глаза его были полны слез.

— Милый мой мальчик, боюсь, что король совершенно не знает жалости. Им движет страх, а он куда опаснее простой злобы.

— Но ведь вы же можете защитить меня? — в отчаянии вскричал я. — Даже худшие среди королей, уж конечно, должны бояться гнева Святой церкви!

— Будь это так, — ответил аббат Мауган, — то на всей этой земле не было бы нынешних напастей. Король Кустеннин Горнеу во всем рьяный христианин, кроме, боюсь, своих мыслей и деяний. Всего несколько лет прошло с тех пор, как он во главе шайки этих беззаконных разбойников, что стоят внизу, ворвался даже в церковь нашего монастыря здесь, в Роснанте. Два принца королевской крови, внуки Герайнта маб Эрбина, все преступление которых только в этом и заключалось, искали укрытия в объятиях матери нашей церкви. Я своими глазами видел, как король Кустеннин вышиб двери и убил этих двух несчастных юношей прямо у святого алтаря. Их изрубили в куски, их королевская кровь запятнала даже покров алтаря и распятие самого Христа! И лишь когда он, погрузив меч свой глубоко в тело каждого из юношей, удостоверился, что они оба мертвы, лишь тогда он, как второй Ирод, покинул церковь, оставив нам собрать их разбросанные останки и с любовью похоронить их в освященной земле. Господь в свое время отомстит за это преступление, поскольку, как говорится в псалмах: «Я убью и Я же воскрешу, Я раню и Я же исцелю, и никто не минет руки Моей». Но пока это время не настало, у нас нет другого выбора, кроме как склонить головы пред гордым тираном.

— И что мне теперь делать? — в отчаянии вскричал я, поскольку аббат торжественно встал и, перекрестив лоб моей матери, приготовился покинуть комнату.

— Сын мой, — печально ответил он, — здесь мы со Святой церковью бессильны. Будет так, как пожелает Господь. Возможно, тебе повезло, что ты так скоро покинешь эту полную разврата землю. Все, что я сейчас могу, так это дать тебе бесценный дар крещения, чтобы, если случится самое худшее, ты сразу же попал бы на небеса, чтобы вечно пребывать с Господом и святыми Его.

Все это, как ты понимаешь, не слишком обнадеживало, хотя я и видел смысл в словах этого доброго человека. Конечно, что бы ни случилось, крещение должно было совершиться. Но когда эта мысль пришла мне в голову, холодный страх заполз в мое сердце. Если короля Кустеннина и его воинов я просто боялся, то предстоящее крещение вселяло в мою душу безумный страх. Почему? Неужели я был проклят навеки или мое ужасное положение так смешало мои мысли, что я просто не понимал, чего хочу? Что-то шевелилось на дне моего сознания, как будто погребенная там мысль пыталась выбраться наружу. Я попытался ухватиться за нее, какой бы она ни была, но, прежде чем я успел это сделать, аббат Мауган прервал мои размышления. По улыбке на его лице я понял, что он догадывается о том, что творится у меня в душе.

— Хорошо, хорошо, сын мой, — ласково прошептал он. — Возможно, нам лучше оставить сейчас этот разговор. Я вернусь проведать тебя утром, и мы сможем еще поговорить.

От этих слов мне заметно полегчало, и не в последнюю очередь потому, что я понял, что завтра утром буду еще жив. Конечно, сказать, что этот добрый человек вряд ли что знал по этому поводу, значит ничего не сказать, но в моем положении и за соломинку ухватишься.

Мой друг бросил на меня последний, испытующий взгляд и отвернулся, чтобы постучать в дверь. Послышалось лязганье засовов, дверь открылась ровно настолько, чтобы выпустить моего посетителя. Затем дверь с грохотом закрылась, и снова ее прочно заперли. Я остался наедине с матерью. Мысли мои были в совершенном беспорядке. Мать металась в лихорадке под одеялами, и мне казалось, что ей очень худо. Мне было жаль ее, но, чтобы быть честным до конца, я как-то отстраненно смотрел на нее. Хотя именно она недавно родила меня, у меня было странное ощущение, что я просто прошел сквозь нее, что она послужила лишь орудием или средством моего появления на этом свете, и не более. Мое зачатие и рождение произошли не в этой мрачной комнате, в этом я был уверен. По крайней мере если это и произошло здесь, то не так, чтобы это имело для меня хоть какое-нибудь значение. О, Боже, чувствую, я объясняюсь не так ясно, как мне свойственно. О, Опора моя, Ясное мое Око, это Тебе все ведомо, и, несомненно. Ты объяснишь все, когда Тебе будет угодно!

В последующие двенадцать дней я был предоставлен самому себе. Пришли женщины и забрали мою мать, которой, как они объяснили в ответ на мои протесты, будет предоставлен надлежащий врачебный уход в монастыре Роснант, один из монахов которого славился как искусный лекарь. Это было правдой, я узнал это от самого аббата Маугана. Моя мать в свой срок поправилась, а о ее зачарованном котле я, может быть, еще расскажу.

Прежде чем я продолжу, я должен кое о чем упомянуть — я мало уделил этому внимания, хотя это потом сыграло важную роль в моей небезынтересной жизни. Добрый аббат снова укрыл мою мать, и женщины приготовились поднять ее и переложить на носилки. Все столь же заботливый, он благословил ее, коснувшись распятием четырех углов ее постели. Вдруг он вскрикнул — когда мою мать, все еще мирно почивавшую, подняли с кровати, он увидел, что на простыне она оставила некую вещицу. Я увидел это, но в то время я не понимал, что это такое. Я услышал, как аббат Мауган вздохнул и что-то удивленно пробормотал. Затем, позаботившись, чтобы женщины не заметили того, что он делает, он спрятал это «что-то» в складках своей рясы и поспешил вслед за ними прочь из комнаты, бросив, однако, на меня многозначительный взгляд.

Как бы медленно ни тянулись последующие двенадцать дней, для меня они шли недостаточно медленно, скажу я тебе! На следующее утро аббату Маугану было позволено снова посетить меня, и он сказал, что прошел слух, будто бы король Кустеннин не вступит на полуостров, пока не пройдут Опасные Дни (трижды по четыре костра были зажжены по сторонам полуострова). На двенадцатый день тем не менее он присоединится к процессии Лошадиного Черепа, в ее обходе и в этот день произойдет знаменательное событие. А не связано ли будет это событие с моей несчастной судьбой? Я задал этот вопрос твердо, но сердце мое билось быстро, как крыло зимородка. Аббат Мауган не ответил, но его потупленный взор был достаточно красноречив. Словно мне нужно было об этом говорить!

О, эти двенадцать долгих дней! Они показались мне двенадцатью месяцами, годами, столетиями! Первые четыре дня бури продолжали завывать вокруг моей башни. Большую часть времени было так темно, что я едва отличал ночь ото Дня, и лишь молнии временами освещали ослепительным светом мой маленький мир. Я чувствовал себя одиноким на своей вершине Я уплывал от земли и моря, от бурь и круговерти хаоса, что кипели там, внизу. И лишь кольцо огней внизу у башни говорило мне, что, когда минет тьма, хоть что-то в мире останется постоянным.

Много, много тягостных часов провел я, глядя на лик моря. В своей высокой башне, выраставшей над самым обрывом, я был как раз там, где сошлись в схватке земля, море и небо. Каждый раз, пересекая комнату в башне, я невольно воображал себе, будто бы выхожу из моря на сушу и обратно, пока еще не принадлежа полностью ни тому, ни другому. Но именно море очаровывало меня. Даже отрываясь от узкого окна, я помнил о его неизменном присутствии. Хотя ничто не могло поколебать могучей скалы и выраставшей из нее твердыни, что служила мне пристанищем, мне казалось, будто бы волны прибоя вздымаются и опускаются внутри меня и в воздухе вокруг меня.

В этой темноте и мраке, среди воображаемого крушения времени и пространства я мог подумать, что по-прежнему нахожусь во чреве матери моей Керидвен (иногда я так и думал). Я начинал думать, что ночь души моей никогда не минет. Но наутро пятого дня она минула — солнце пробудило меня на заре таким веселым и ярким светом, который и вообразить в это время года трудно. Это длилось несколько дней, за которые я почти сумел выбросить из головы надвигающуюся на меня беду. Когда я не спал, я проводил время, высунувшись из выходящего к морю окна, и следил, как чайки, взмахивая крыльями, скользят по воздуху так близко, что я почти мог коснуться их. Они были подобны бликам на волне, белы, как снег на вершинах гор, как полная луна. Они качались, словно осколки солнечного света на океанских бурунах, рукавицы моря: быстрые, гордые, пожирающие рыбу птицы Манавиддана маб Ллира.

Больше всего поразило меня, как легко, без усилий скользили они в незримой стихии. Едва заметное движение мускулов требовалось им, чтобы нырнуть, взмыть в высоту, парить в воздухе, а затем, чуть изменив наклон крыла, скользнуть прочь вместе с порывом крутящегося ветра, чтобы с великолепной точностью опуститься прямо на острый выступ скалы, на котором едва хватало места для их перепончатых лап. Изо всех тварей земных они живут в самой яростной и негостеприимной из стихий. Бури сотрясают утесы, выворачивая деревья с корнями и швыряя на сушу сам океан. И все же морские птицы спокойно плавают в нем, доверяясь королю, что лежит на песчаном ложе. Они используют его силу для собственных целей, понимая природу его бытия, и применяют слепую силу ветра для того, чтобы подняться к небу ближе, чем прочие сотворенные существа.

бормотал я про себя, часами глядя на кружащихся и кричащих чаек.

Я тоже мог доставить себе удовольствие поучаствовать в мистерии Океана. Внизу, подо мной, он раскрывался во всей своей бесцельной красе и силе, гоня строй за строем белогривую свою конницу в притворном наступлении на приземистые береговые валуны, игриво перекатывая их со скрежетом, который дрожью отзывался во всей Башне Бели. Меня так и тянуло вытянуться и посмотреть вниз, на их бурную схватку, а затем взглянуть на дальнюю равнину открытого моря. После тяжелых дождей предыдущего дня воздух был сверкающе чист, и на северо-востоке на горизонте я мог различить окутанный туманами остров, где, как говорят, Гвайр маб Гайриоэдд стенает в своем вечном заточении.

Поверхность океана казалась странно неподвижной, испещренной морщинками бесчисленных волн и яркими пятнышками бурунов, что шли друг за другом на равном расстоянии. Ощущения движения или глубины не было. Она казалась бугорчатой, лоснящейся шкурой какого-то чудовищного змея, неподвижно лежащей у моих ног. Только там, где все сходилось, там, где в вышине сидел я, можно было говорить о Движении, глубине, беспредельной мощи и всепожирающей тьме, скрывавшей тысячи миров, о которых мы в нашем мимолетном поверхностном существовании забыли.

Я осознал и то, что глубина отражает и хранит эти другие бескрайние миры, по нижнему краю которых мы ползаем. Тени огромные, как кантрефы[16] былых королевств, нависали или скользили с немыслимой быстротой над спокойным маслянистым блеском моря, меняя очертания в мгновение ока. Солнце пробивалось из-за облаков, низкими косыми лучами с волшебной быстротой пробегая по золотой луже океана и заставляя меня охватывать всю его ширь одним восхищенным взглядом. Ночью почти с такой же легкостью читалась и мерцающая книга неба, отраженная в зеркальной глубине. Так Котел Поэзии и Мудрости лежит внизу, и наверху, и повсюду, проявляясь в ауэне, который вдохновляет бардов и провидцев, становясь поводырем в низменном, шумном и быстро преходящем мире людей.

Несмотря на все мое любопытство и восхищение при зрелище яркого мира, в котором я так недавно оказался, временами на меня накатывали острейшие приступы страха. Иногда, когда я смотрел вниз, в хмурую бездну вод, меня охватывало головокружение и я ощущал желание быть затянутым в нее, унесенным от утесов и ложа океана в забытье запредельной тьмы. Как волшебные насекомые, которых Нудд Ллау Эрайнт разбросал в воде для того, чтобы уничтожить злобный народ Кораниайд, распадусь и я на девять составляющих, на грязь и воду девятой волны, цветы и крапиву — на три капли, что остались после года и одного дня кипения в полночном котле Керидвен.

Однажды на остром выступе скалы появились два баклана. Они стояли там — черные, резкие, угловатые. Я расхохотался, увидев, как мои глупые стражи стреляли с обрыва. Их стрелы попадали в камень и падали вниз, пронзая вздыхающую поверхность моря, но мрачные нахохлившиеся птицы даже не шевельнулись ни разу. Перепуганные воины побежали назад, в кольцо костров. Я показал им язык — все, что я мог сделать, чтобы не издеваться над ними вслух.

К концу первой недели на мой подоконник прилетела маленькая птичка с вздернутым хвостиком и спрыгнула на пол, туда, где луч света нарисовал на плитах широкую золотую полосу. Мы сразу же подружились, и я счел такое доверие за добрый знак. Полуднем того дня аббат Мауган пришел меня навестить и снова стал меня уговаривать позволить ему окрестить меня. Это не было для меня неожиданностью, и теперь, когда я успел поразмыслить над этим, я не видел никакой особенной причины отказывать этому доброму человеку в его желании. Никто не помешает снести голову некрещеному ублюдку, но у невинного дитяти, только что принятого в лоно церкви, наверняка не будет недостатка в заступниках. Если то, что аббат Мауган говорил мне по поводу милого характера короля, правда, то шансы у меня на самом деле невелики. Но и малый шанс все же шанс, а альтернатива в любом случае была слишком неприятной.

— Хорошо, — нехотя уступил я. Мой друг был настолько доволен, что мне стало даже немного стыдно от того, что я не проявил большей радости. Однако он настолько спешил совершить крещение, что мое поведение не слишком тревожило его. Вмиг он обернул мне плечи полотенцем, осенил меня знаком Креста и затараторил:

— Господь, Отче Пресвятой, Всемогущий и Вечный! Изгони дьявола и все язычество из этого человека и из головы его и из волос его, и из темени его, и из разума его, и изо лба его и из очей его, и из ноздрей его, и изо рта его, и из языка его и из подъязычья его, и из глотки его, и из гортани его, и из шеи его, и из груди его, и из спины его, из всего тела его внутри, и из отверстий его, и из рук его, и из ног его, и изо всех членов его, и изо всех связок тела его, и из мыслей его, и из слов и деяний его, и да будет все поведение его отныне и впредь чрез Тебя, Йессу Грист, Владыка!

Ха! Уж после этого дьяволу действительно мало где будет спрятаться. Представь себе, я действительно подумал о том, не запрятался ли он еще где-нибудь — бывает, что такие вот торжественные случаи будят во мне самое худшее. К счастью, аббат не собирался снова изгонять злодея более изощренным способом, заставив меня согласиться отречься от него и его деяний Все было в точном соответствии с обрядом, иначе я мог бы подумать, что во всех этих разговорах о дьяволе было что-то личное. Добрый малый тревожился и стремился закончить обряд как можно скорее. В следующее мгновение он подул мне в лицо, положил мне в рот соль и помазал мне грудь и спину маслом, бормоча все время молитвы.

Все было сделано очень быстро, но, когда он дошел до окончательного благословения, мне показалось, что он упустил две вещи. Во-первых, большая часть обряда выполнялась во имя очистительной силы святой воды, в которую я должен был быть погружен — за исключением того, конечно, что меня не окунали в святую воду Во-вторых, в заключительных словах он призвал несуществующее собрание помолиться за «нашего брата», после этих слов он немного помедлил, и я понял, что в этот момент должно быть провозглашено мое христианское имя Я спросил об этом, и монах озадаченно посмотрел на меня.

— Мне кажется, что от тебя мало что можно утаить, сын мой, — признался он — Ты, конечно, совершенно прав. Король, разрешив мне совершить обряд, не позволил мне принести сюда купель, в которую тебя нужно было погрузить. О твоей матери Керидвен и ее Котле ходят странные слухи, и они, несомненно, достигли ушей короля, и теперь он как дурак всего опасается. Но не бойся, — продолжал он со странной улыбочкой, — мне кажется, что твое погружение в купель лишь отложено ненадолго, что при нынешних условиях вполне допустимо.

Мне любопытно было знать, что он имеет в виду, но еще сильнее хотелось узнать свое имя. Без имени вряд ли можно считать человека человеком — воистину, у кого нет имени, тот не существует.

— Почему вы не дали мне крестильного имени, как другим? — жалобно спросил я.

— Потому, — многозначительно ответил монах, — что я дал торжественную клятву не делать этого — таково было условие, при котором мне вообще было позволено осуществить это таинство.

Я был потрясен.

— Чувствовал я, что есть тут что-то неладное, — вырвалось у меня, — но это уж слишком! Почему я не могу иметь имени?

Аббат Мауган сочувственно улыбнулся мне.

— Как я уже говорил тебе при твоем рождении, королевские друиды сказали ему, что он обречен умереть от руки Безотчего Сына. Это, считали они, можешь быть только ты. И в предсказании своем они называли тебя именем, которое мне запрещено было давать тебе по совершенно очевидной причине.

— Значит, у меня все-таки есть имя! — не удержался я.

Аббат неодобрительно поднял руку.

— Имей терпение, сын мой, и выслушай меня. Вот что посоветовали королю его друиды. Дихенидд, что там ни случись, все равно свершится. Но есть обстоятельство, при котором его можно одолеть. Если королю Кустеннину предназначено умереть от руки человека, носящего некое имя — и если этот человек еще не имеет нужного имени, — то дихенидд, конечно же, не будет иметь силы. По крайней мере в это верят король и его друиды. И потому, чтобы исполнить клятву, которую я дал нынешним утром на алтаре самого святого Докко, я должен окрестить тебя, но не давать тебе имени. Я уверен, что провел я все согласно канону, но не в моих силах сделать еще что-либо.

М-м-м. Это было мучительно. Но, прежде чем я успел настоять на продолжении обряда, аббат Мауган поднял руку, осенил меня знаком Святой Троицы и провозгласил последнее торжественное благословение, призывая тело и душу мою очиститься святою водой (которой не было). Он замолк и стоял, глядя на меня с улыбкой. На лице его было ласковое, но странноватое выжидательное выражение. Я забормотал какие-то слова благодарности, хотя у меня было неотвязное чувство, что все идет более чем просто чуть-чуть неправильно.

— Ты ничего не чувствуешь, сын мой? — спросил аббат с почти проказливой улыбкой. Мне трудно было что-нибудь сказать. Я понимал, что он желает мне добра, но, честно говоря, мне было немного обидно, что он все время говорит, будто бы во мне есть дьявол. Чего он на самом деле хочет этим добиться? Как бы там ни было, в тот миг я чувствовал только то, что мне очень холодно, и мне очень хотелось, чтобы мой добрый друг убрался отсюда и я мог снова запрыгнуть в постель.

— Ты ничего не заметил? — снова спросил он. — Ничего не изменилось?

Я посмотрел вниз, поскольку мне показалось, что он многозначительно рассматривает мою не слишком великую персону. И тут же взвизгнул от изумления — моя шерстка, которая до сего мгновения покрывала мое тело жестким коротким мехом, как у выдры, вся осыпалась и лежала у моих ног, словно надо мной поработал цирюльник. Отбросив простыню, в которую я был завернут, я увидел, что тело мое стало таким же гладким и розовым, как у любого из сыновей Адава! Я не знал, что и думать о таком неожиданном изменении. Сокрушенный холодом и растерянностью, я забрался в постель и натянул на себя одеяло до самого подбородка.

— Видишь, — объяснил аббат, собираясь уходить, — хотя крещение еще не окончено, дух Господа нашего уже трудится над тобой. Твой отец дьявол (я так его называю, хотя ты можешь предпочесть другое имя) одарил тебя твоей шерсткой, а также силой ясно видеть прошлое. Теперь, по милости Господней, ты избавился от внешнего признака своей дьявольской сущности. Вдобавок ты увидишь, что теперь обладаешь новой силой видеть будущее. Я горячо надеюсь, что ты будешь использовать этот дар, служа Господу, который и дал тебе его, и полностью оставишь служение своему прежнему Хозяину.

С этими словами он покинул комнату. Когда утих грохот засовов, я сразу же принялся обдумывать эти странные изменения. В целом я не слишком печалился об утрате моей шерстки, пусть теплой и, на мой взгляд, красивой, но явно послужившей главной причиной того страха и отвращения, которые вызывал мой вид у всех, кроме доброго аббата. Но что такое он говорил насчет прошлого и будущего? Я закрыл глаза, чтобы посмотреть, вправду ли я обладаю всеми этими пугающими свойствами, которые мне приписывали. Мысли мои, однако, были в смятении. Перед взором моим прошла череда королей с золотыми гривнами — на некоторых были ужасные раны, другие гордо и славно шествовали в блеске своих доспехов, двое из них были одеты в тусклые монашеские рясы, и лица у них были изнуренными и носили печать вины и забот. Я не узнал никого из них, но мне стало любопытно, не было ли там моего злобного короля Кустеннина Горнеу.

Это видение перешло в другое. Я увидел в небесах битву воинств, а над нею ярко и яро сверкали звезды. Среди них тянулась бесконечная череда мертвых, и, к удивлению моему, во главе процессии шел я. Небеса начали вращаться, поначалу медленно, затем все быстрее. В середине вспыхнул яркий, чисто-белый свет, и в этот водоворот затягивало меня, меня и всех моих спутников. Испуганно оглядевшись, я увидел какие-то смутные картины, которые складывались из звезд и разноцветных облаков — гигантские изображения людей и чудовищ, львов, кабанов, грифонов, орлов. Они поясом охватывали небо. Когда я в первый раз посмотрел на эту огромную панораму, мне показалось, что в ней есть какой-то узор, какой-то смысл, который я могу уловить. Но когда я попытался это сделать, все беспорядочно расплылось, образы перемешались и распались на бессвязные, исчезающие части. Внезапно я очутился один среди пустоты. Я брел, спотыкаясь, в темноте пространства, которое больше не было мне опорой. С ужасом посмотрев вниз, я увидел поверхность бесконечного океана, неподвижного и спокойного. В нем отражались звезды и планеты, снова вставшие на свои места на доспехе небес Теперь, когда я стал опускаться в это великое море, мой страх, как ни странно, ушел, и я жаждал лишь одного — погрузиться еще глубже в одиночество его темных бездн, спрятаться от пустоты воздушного пространства надо мною и вокруг меня. Я ударился о стеклянную поверхность этого космического океана без плеска или дрожи и с благодарностью погрузился в ею сумрачные глубины.

На самом деле я заснул, утомленный произошедшим и опустошенный всеми этими недобрыми и странными вестями. Когда я проснулся, уже загорелся рассвет нового утра. Чудесное яркое солнце нескольких последних дней исчезло, и небо было серым и облачным, словно в холодном месяце Ионаур. Насколько я помнил, мне оставалось жить еще один день. Был ли тогда смысл в моем сне, так прочно врезавшемся мне в память? Весь этот день я раздумывал над странными словами аббата Маугана. Неужели я действительно могу прозревать и прошлое, и будущее? Образы появлялись и таяли где-то на краю моего сознания. Иногда они украдкой вспыхивали в виде чудовищ, демонов, божественных героев. Мне казалось, что я вижу Дивный Народ, пляшущий в хороводе вокруг меня, насмешливый и зовущий.

День разгорался, и стихии снаружи становились все беспокойнее и злее. Высокие волны яростно бились о скалы, хлестали по подножию Башни Бели Мне казалось, что они пытаются добраться до меня и унести с собой, под волны вечного прибоя. Раза два прибой призывно плеснул пеной по моим ставням, которые я закрыл от дождя. Я не откликнулся. Я лежал в постели, лихорадочно ворочаясь с боку на бок. Я бредил. Видения все живее теснились в моем воображении. Мне казалось, что я вижу всю историю царств земных, но не по порядку, и я не имел понятия, где прошлое, настоящее и грядущее. Я видел все так живо, будто сам находился в гуще событий, — передо мною разворачивались разрушения и угоны скота, добывания женщин, битвы, ужасы, повести о смерти, пиры, осады, приключения, бегства влюбленных и грабежи.

Так я провел всю ночь и, проснувшись, увидел, что настал день, который тиран назначил для моей смерти. Как я узнал, это был день, который христиане называют Иствилл, День Звезды, в который Христос был крещен в водах реки Иорддонен, и Дух Господень снизошел на него с небес. Но король Кустеннин, хотя и христианин с виду, все еще придерживался старых обычаев и решил присоединиться к Обходу Лошадиного Черепа, что совершают в честь владычицы Рианнон, которая в этот день посещает усадьбы людей.

Вскоре после первого круга одна из старух, что прислуживала мне, вошла в комнату с накрытым подносом, напевая своим надтреснутым голосом странные вирши.

Она поставила свое приношение на пол рядом с моей кроватью и ушла, бормоча что-то неприятное — мне так послышалось.

Усевшись на краю кровати, я наклонился и осторожно приподнял полотно. Под ним была квадратная дощечка с надписью по кругу в середине, из которой к углам тянулись четыре диагональных деревянных ребра. На каждом из углов было прикреплено яблоко, а в середине дощечки была маленькая веточка, с виду похожая на крошечное деревце. На его верхней веточке на шнурке висело безжизненное тельце той самой маленькой птички со вздернутым хвостиком, которая помогала мне скрасить одиночество. Она качалась в петле, шея ее была свернута — как я догадался, это было злобное предсказание моей грядущей судьбы.

Несколько минут я со скорбью глядел на моего несчастного маленького друга, поданного в таком странном обрамлении. Затем я стал раздумывать над смыслом этого непонятного сооружения, поскольку смысл тут точно должен был быть — неважно, понимал ли его тот, кто это сделал, или нет. Я решил действовать с должной предосторожностью, поскольку, как мы говорим: «Что привязано к спине коня Малена, сползет под брюхо». Сама дощечка сразу же привлекла меня, поскольку очень напоминала мне (пусть и в уменьшенном виде) доску для игры в гвиддвилл.

В этом случае дерево должно было изображать Верховного Короля, а яблоки по углам — младших королей — на Севере и Юге, Востоке и Западе. Сходство было таким разительным, что никак не могло быть случайным. Но почему же вместо обычных пешек были яблоки и птичка на ветке?

Здесь была какая-то тайна, и, несмотря на мое ужасное положение, я тотчас же полностью погрузился в попытки разгадать ее. Я рассеянно попробовал посмотреть на нее как на настоящую доску для гвиддвилла и попытался было передвинуть одно яблоко внутрь, туда, где оно защищало бы короля. Но, поскольку обычных клеток на доске не было, это оказалось невозможно, и я вместо этого с голоду стал есть яблоко. И пока я его ел, откуда-то из глубины моего сознания всплыл обрывок стиха:

Я бессознательно произнес эти слова вслух, но, прежде чем я успел задуматься над их смыслом или над тем, с чего это они пришли мне в голову, мои размышления были нагло прерваны — из-за двери послышался грубый голос:

— Там, мой юный друг, то, что господин наш король ждет, что ты окажешь ему честь и составишь ему компанию там, внизу!

С этими словами дверь с привычным грохотом засовов отворилась, и в комнату шагнул дюжий чернобородый воин. Увидев, что я сижу на кровати, набросив одеяло на голые плечи, он подошел ко мне, сгреб вместе с одеялом и перебросил через плечо, словно барсука в мешке. Трясясь на его широкой спине самым пренеприятным образом, я увидел, что меня быстро несут вниз по винтовой лестнице. Я пытался сохранять достойный вид (и, возможно, отвагу), продолжая поедать яблоко, но в таком положении все это давалось мне не без труда.

Вскоре тряска немного улеглась, и, судя по приглушенным звукам, которые я принял за рев моря, я понял, что мы вышли из башни. Тащивший меня воин не остановился, и я услышал на ходу, как он своим грубым голосом кого-то приветствует или кому-то отвечает. Но куда мы шли? Несколько раз я слышал, как упоминали о короле, и нетрудно было догадаться, что меня несут в такое место, о котором мне и думать бы не хотелось Вскоре, к моему удивлению, мне показалось, что мой страж спускается еще по какой-то лестнице. Когда воин стал скорее сползать вниз, чем просто спускаться, я догадался, что мы, наверное, подходим к обрыву. Возможно, мы дошли до дамбы, соединявшей полуостров с материком узким перешейком.

По вновь начавшейся тряске и ворчанью тащившего меня воина я предположил, что теперь он не спускался, а с некоторым трудом карабкался, а затем я внезапно почувствовал, что воин выпрямился и мы пошли легко и спокойно по гладкой поверхности. Мгновением позже меня бросили на мягкую землю. Одеяло раскрылось, и глаза мои ослепило огромное небо, и я вынужден был тереть их кулачками. Я слышал, как неподалеку волнуется прибой, перекрывая голоса людей и крики чаек.

Я мало-помалу открыл глаза и огляделся. Мое одеяло лежало на узком берегу, в песчаной бухточке, открытой постоянному прибою. По обеим ее сторонам уходили под воду острые скалы, словно челюсти чудища бездны. В их трещинах и в нагромождениях валунов, которые злоба Кораниайд низвергла с вершин утесов и подняла из бездн океана, лежали разбросанные кости и изорванные морем клочья кожи — не могу сказать, была ли то людская кожа или шкуры зверей. Честно говоря, в тот момент мне не слишком хотелось все это близко рассматривать.

Надо мной возвышались черные на фоне поднимавшегося солнца утесы. Я все еще беспомощно лежал на спине и Дрыгал в воздухе толстенькими ножонками. Я повернул голову на голоса. Там я увидел пару десятков или около того воинов в полном доспехе, с копьями и щитами. Рядом с ними, словно лучик утешения во мраке, стоял мой друг аббат, спрятав руки в широких рукавах рясы. Я старался поймать его взгляд, но он повернул голову и посмотрел куда-то вверх позади меня.

Слегка повернувшись всем телом, я проследил его взгляд и сразу же догадался, что здесь находится мой страшный враг. Ибо там, на низкой каменной площадке у подножья утеса, стоял темноволосый и темноглазый человек с золотой гривной на шее и — вот уж не лучшее зрелище! — плотно завернутый в жесткую бычью шкуру. На голове были рога, а копыта и хвост болтались внизу.

Возможно, ты сочтешь меня предвзятым, если я скажу, что чувствовал, как каждая пора тела короля сочится злобой Но достаточно было мельком посмотреть на его низкий лоб в тени надвинутой на него шкуры с бычьей мордой, чтобы понять, что именно в нем кажется зловещим. Дело в том, что из-под тяжелой, серовато-коричневой шкуры с мертвыми глазами и высохшими ноздрями торчала пара узловатых выступов, живые наросты на лбу короля, что казались повторением чужих кривых рогов над ними. Теперь я понимал, как король Кустеннин получил прозвище, под которым он был известен среди королей Острова Могущества — «Рогатый». Пара низких тупых рогов была на нем печатью позора. Размерами и видом своим они напоминали человеческие пальцы. Хотя он явно и не пытался скрыть свое уродство, было нетрудно догадаться, что это сильно смущало его дух. Или, может, это позорное уродство отражало то смятение, что уже жило в его душе, — не знаю.

Король опирался на короткий дротик. Его наконечник с красивой насечкой сверкал, когда он то так, то сяк поворачивал его — как мне показалось, немного нервно. Это наверняка и был король Кустеннин, а угрюмый подросток рядом с ним был, наверное, его сын или племянник, который однажды унаследует королевство Король в свой черед посмотрел на меня, но, как мне показалось, он избегал моего взгляда. Кустеннин показал на меня дротиком и что-то гневно крикнул своим людям. Хотя мой конец неотвратимо приближался, я с каким-то глупым удовольствием внезапно осознал, что король испуган не меньше меня, если не больше. Его оружие было не для войны, это был какой-то ритуальный символ, с помощью которого он надеялся отвратить любую злую силу, которой, как он боялся, я обладал. Тут я вспомнил о дихенидде и понял его опасения.

По приказу короля его воины ступили на песок, выставив копья и прикрывшись щитами, словно перед ними было самое грозное вражье воинство, а не голенький беспомощный младенец на одеяле. В одно мгновение кольцо щитов сомкнулось вокруг меня и копья поднялись надо мной, чтобы, вне всякого сомнения, в следующий миг вонзиться в мое беззащитное тело. Я услышал, как король пронзительно выкрикнул следующий приказ и крик этот подхватили чайки, качавшиеся на волнах под обрывом, и закрыл глаза. Теперь, О Золотой, Блистающий, настало время тебе отвратить беду от меня!

Я ждал — целую вечность, как показалось мне в моем слепом страхе. Но потом, когда ни единое острие не вонзилось в мою плоть, в мои кости, в мои едва сложившиеся связки и жилы, я приоткрыл глаза и огляделся, все еще ожидая худшего. Вокруг меня стояли воины, каждый целился в меня копьем — расплывчатое кольцо острых точек. Они, однако, оставались неподвижными, как изображения Друстана маб Таллуха, встретившиеся в зачарованной галерее короля Марха[17].

В круг вошел мой пухленький приятель аббат вместе с двумя рабами (я так решил по ошейникам на их шеях). Аббат Мауган быстро проговорил свои заговоры, временами виновато поглядывая в мою сторону. Рабы несли большой раскрытый кожаный мешок. Они опасливо подняли меня и засунули внутрь, а король все это время нетерпеливо выкрикивал какие-то приказы. Затем оба раба ухватились за мой мешок и побежали к морю. Значит, они собираются меня утопить! Я вспомнил свой сон и понял, что он был вещим.

На самой границе суши и моря, где набегал и отступал прочь прибой, беспорядочно толкавший пустые раковины — на фут туда, на фут обратно, — мои носильщики остановились и удалились как можно быстрее. На меня упала тень. Я глянул вверх и увидел аббата Маутана.

— Что они собираются сделать со мной? — спросил я, не в силах сдержать две искренние детские слезинки, что покатились по моим щекам.

— Сделать? — ответил мой друг (я до сих пор считал его Другом). — Они ничего не сделают с тобой. Эти глупые люди оставляют морю доделать их нечестивое дело — caeci educti a caetis, foveam cadetis. Слепые, ведомые слепыми, в яму упадете.

— Значит, они собираются утопить меня?

— Они тебя топить не собираются. Они боятся убивать тебя. Ты останешься здесь, в завязанном мешке, пока прибой не унесет тебя и вечно отверстая утроба моря не поглотит тебя.

Перспектива такого медленного и страшного конца показалась мне еще более ужасной, чем даже незамедлительная смерть от рук грубых королевских копейщиков.

— А ты можешь сделать что-нибудь, святой отец? — малодушно взмолился я. — Почему они боятся меня и почему они не убьют меня прямо на месте?

Аббат улыбнулся.

— Послушай, сын мой Может, дело еще не так безнадежно, как кажется. Король действительно намеревался заколоть или удавить тебя, пока я не указал ему на одну вещь, ускользнувшую от его внимания.

— И что же это было?

Король что-то гневно выкрикнул, и на лице аббата появилось опасливое выражение.

— Я не должен больше говорить, — прошептал он, — чтобы этот тиран-богохульник не переменил своего решения Я просто спросил его, дорогой мой мальчик, вправду ли он уверен в том, что в тебе таится его смерть. «Конечно же, — сердито ответил он. — с чего же еще мне возиться с ним?»

«В этом случае, — сказал я, — не лучше ли тебе поостеречься, о король? Поскольку если этот младенец действительно должен послужить причиной твоей смерти, то отсюда непременно следует, что ты умрешь раньше его. Убей его — и если дихенидд воистину должен свершиться, то сначала должна случиться твоя смерть — хотя бы мгновением раньше!»

Великолепно! Почему я сам не подумал об этом? Но аббат Мауган нетерпеливо поднял руку. Король почти обезумел от нетерпения. Он колотил древком дротика по скале, на которой стоял, и орал на аббата, чтобы тот заканчивал побыстрее.

— Потому, видишь ли, — быстро продолжал мой покровитель, — прикончить тебя оставят морю. Океан — не король отнимет твою жизнь. Но не страшись, — возгласил он, — у тебя есть то, что убережет тебя от смерти в воде, если я не ошибся.

Он показал на маленький мешочек на кожаном шнурке, который повесил мне на шею во время первой нашей встречи. Если ты помнишь, в нем была та самая шапочка из плоти, которую добрый аббат снял с моей головы после моего рождения, заявив, что каким-то волшебным образом она наверняка спасет меня от утопления.

Позади нас раздался крик, затем послышались бессвязные вопли. Мы с моим собеседником в изумлении оглянулись. Король Кустеннин, вне себя от гнева и страха, шагнул к краю своего каменного наблюдательного пункта, крича аббату, чтобы тот немедленно заканчивал.

— Завяжи мешок, и пусть море исполнит приговор! — проревел он, перекрывая ветер. — Ты что, не видишь, что волны уже плещут о подножье моей морской крепости? — Он указал своим дротиком туда, где белопенные волны снова начали бросаться на подножье скальной стены, над которой на фоне стылого неба возвышалась темная Башня Бели, окутанная туманом твердыня волшебства, чародейства и смертоносного гормес Острова Могущества.

Неожиданно аббат Мауган громко рассмеялся. Море, которое снова вернулось и билось теперь о скалистый берег Керниу, лизало и берег рядом с нами. Я ощутил холод, когда прилив коснулся моего кожаного мешка.

— О, глупый Ффараон! — с пугающей храбростью воскликнул церковник. — Ты нарек этого младенца! Смотри — океан омыл его ноги, и «морская твердыня» назвал ты его! Отныне «морская твердыня», Мирддин, будет имя его. И станет он защитником благороднейшей морской твердыни в мире, утесами окруженного Острова Могущества! Первая часть дихенидда свершилась!

Король Кустеннин побелел лицом от страха и ярости и в бездумном гневе шагнул вперед. И тут вдруг нога его подвернулась на длинной зеленой пряди морской водоросли — из красных водорослей и морских поясков некогда сделал чародей Гвидион суденышко, в котором божественное дитя Ллеу по волнам доплыл до прекрасного звездного чертога Арианрод и нашел там пристанище. Лихорадочно тыча дротиком, чтобы найти опору, Кустеннин так неудачно попал дротиком в расселину скалы, что блестящий наконечник прошел сквозь его грудь и сердце, выйдя между лопатками.

(Именно это и предсказывал благословенный Гильдас Мудрый, когда поносил нечестивых королей следующими словами: «Quid mimicorum vice propriis te confodis sponte ensibus hastis?» Почему ближних тебе вместо врагов поражаешь ты мечами и копьями? Ибо был у святого дар истинного предвиденья, в котором Господь отказывает лживым пророкам идола Баалова, друидам и гадателям. А пишу эти слова я, Кинвэл, писец класа[18] Майвода, а мой острокогтый кот Белая Шейка играет рядом со мной на солнышке.)

Я лишь мельком увидел это удивительное зрелище — тело короля, похожего на пронзенного стрелой ворона, его застывший взгляд устремлен на гальку внизу, вся злоба покинула его. Капюшон плаща упал ему на плечи, и бугорчатые рога на его лбу стали из кроваво-красных бледными, как черви. В следующее мгновение аббат Мауган грубо затолкал меня в мешок и крепко завязал его над моей головой. Я услышал приглушенные растерянные крики и в то же время ощутил внезапный холод, когда набежавшая волна подхватила меня и стремительно понесла в море.

В моих ушах стоял рев, словно стонала сама бездна. И посреди этого грохота я услышал прощальный крик моего благородного друга:

— Сын мой, три воды крещения омыли тебя!

Когда море заплескалось вокруг меня и я ощутил, что плыву, я понял, что именно так и случилось. Не такого омовения я ожидал, и нельзя сказать, что я был очень доволен. Мне было всего двенадцать дней от роду, а я был один, в кожаном мешке среди дикого океана! Вокруг меня стонали волны, словно в муке кричал утопленный Дилан Аил Тон. А я в моем кожаном мешке, ничего не соображая, качался на волнах: на волне зеленого острова Иверддон, на волне Манау, на волне Севера, на волне самого Острова Придайн.

Куда несли меня бурные волны, белогривые кони Манавиддана маб Ллира? О Блистающий, Лучезарный, думаю, один Ты можешь спасти меня ныне! Протяни мне Крепкую Руку Твою, молю Тебя, и вытащи меня отсюда, спаси меня! Неужто буду я оставлен, беспомощный, безотчий, или все же Ты воистину Отец мой?

III

ЗМЕЙ БЕЗДНЫ

Редко видывал я времена хуже. Только что был я со своими друзьями (честно говоря, лишь один не питал ко мне вражды, но все они как-то вдруг стали мне дороги) на песчаном берегу. И вот — через мгновение я замкнут в непроглядной тьме, подпрыгивая на чем-то бесформенном и неизвестном Долго потом не смолкал у меня в ушах ужасный рев. Меня мотало так и сяк, пока голова не пошла кругом, иногда подбрасывало высоко в воздух и бросало вниз, словно бездна вот-вот сглотнет меня — в такие мгновения душа в пятки уходила. Иногда меня словно медленно перекатывала чья-то игривая рука. Мне повезло, что я был не в простом мешке, но, как я позже узнал, в чудесно изготовленном самим Гофанноном маб Дон, который год и один день тяжко трудился во тьме рядом с пламенным жаром своею кузнечного горна.

Я не могу сказать, сколько минуло времени, день был или ночь, был ли я все еще в маленьком заливе, над которым возвышается Башня Бели. Только много времени спустя узнал я те слова, которые могли бы развязать узел, что затягивал мой мешок, но, когда я это сделал впервые, в ту же минуту над океаном пронеслась знаменитая буря. Ах, помнишь ли Ты, как я взывал к Тебе, умолял Тебя протянуть мне Верную Руку Твою и спасти мою жалкую жизнь?

Я также предпринял отчаянную попытку прошептать несколько молитв, которые нараспев читал надо мной аббат Мауган, хотя видимой помощи от них не было. Может быть, некоторые из них случайно и пошли на пользу, поскольку в должное время буря улеглась, все утихло, и я в моем мешке почти неподвижно завис посреди стихии. Осторожно выждав, я снова произнес необходимые слова и опасливо выглянул наружу. Стояла ночь, но на небосводе прямо надо мной ярко горела прибывающая луна. Звездные гроздья блистали так, как я в жизни не видел, даже ярче зеркального мерцания луны. Звезды смотрели на меня отовсюду, и сама луна протянула дрожащую дорожку через весь уснувший океан прямо ко мне.

Все мироздание застыло в молчании, одно мое сердце тихонько билось. Иногда за окоемом вспыхивали отблески Дальних зарниц, обрисовывая грань мира. Ее темный изгиб еще несколько мгновений стоял у меня перед глазами после того, как быстрая вспышка гасла. Я не ощущал страха, напротив, меня утешало то, что мое маленькое сердечко трепещет в самой середине этого усыпанного драгоценностями молчания. Я знал и то (а как я мог не знать), что это Ты Верной Твоей Рукой держишь все это в совершенной гармонии и что биение моего сердца лишь эхо биения Твоего.

Через все это блистающее великолепие протянулся надо мной широкой мерцающей рекой Каэр Гвидион, аркой изгибаясь по куполу небес. Если сам небосвод был цветущим звездами лугом и глаза звезд моргали от незримого солнца, то Каэр Гвидион казался мне лентой из осыпанной росой паутины, что бьется на кончиках травинок среди тающих утренних туманов. На самом верху Река петлей изгибалась вокруг своего средоточия, Гвоздя Небес, центра небесного жернова. Когда-нибудь и я поплыву по этой Реке, но тогда q чувствовал, что, прежде чем придет моя пора, мне предстоит сделать еще очень многое.

Так я плыл в одиночестве, понимая, что я — единственный, кто не спит сейчас в этом мире, и мне одному дано созерцать ту книгу, прочесть которую могу лишь я. Я не знал, да и не мог знать, есть ли какая земля на юге, севере, востоке или западе. Я был один в сердце пустынного спокойного моря, бесконечно простирающегося во все стороны. Из-за самого дальнего его края поднимались стены шатра небесного, сквозь прорехи в котором сияли те светильники, что вели со мной немой разговор. Я прислушался — не поймаю ли слабое эхо их бесподобной музыки, что и сейчас звучит в невыразимой высоте поднебесной. Пару раз мне показалось, что я уловил несколько упавших нот этой далекой мелодии. Затем я опомнился, осознав, что это всего лишь запавшие мне в память чарующие звуки песни дрозда, что пел в кустах у подножья Башни Бели. И все горести, и печали, и страдания ушли из души моей, не оставив и следа.

Пока мы со звездами смотрели друг на друга и предавались воспоминаниям, спокойствие мирозданья дрогнуло: с неба, оставив рану в куполе небосвода, сорвалась звезда и, промелькнув огненной змеей, исчезла. Несмотря на весь покой, что в тот миг переполнял и душу мою, и чашу небесную, я ощутил, что этот огненный вымпел предвещает мне приближение бед.

Сама Луна пребывала в то время в Доме Рыб. Прежде чем попасть к самим Вратам, предстоит мне пройти двенадцать домов по всему Каэр Гвидион, и кто знает, что за опасности подстерегают меня на этом пути? Это останется скрытым от меня, пока не придет пора, но сейчас, когда в Дом Рыб упала звезда, я понял, что это предвещает начало моего странствия, странствия, из которого не будет возврата. Это гвиддвилл, в который там, в небесах, играют боги с теми, кто наложил Напасть свою на эту землю, и это Твоя Верная Рука протянулась в первый день года, чтобы сделать первый ход.

Внезапно меня охватил панический страх. Мрачный зеркальный лик океана, что раньше был мне опорой, полом, в котором отражалось небо, вдруг обратился в пустоту, столь же безграничную, как и та, что была надо мной. Более я не был средоточием всего, что поддерживает Твоя Верная Рука, а лишь пылинкой, бесконечно плывущей по течению бытия. Я не знал, куда смотреть, ибо разум мой не ведал пути. Я был мал и глуп, горяч и безрассуден. Если бы я тогда знал то, что знаю сейчас, если бы я тогда уже прочел книги Мата и Гвидиона, я бы остановился. На мне был дихенидд, как и на короле Кустеннине Горнеу, и был он записан в книгах и в сверкающих письменах неба.

На поверхности моего сознания промелькнуло страшное видение: окровавленная голова великого короля, кровь течет из рассеченных жил и глотки. Позвонки мощной шеи его на сколе сверкают белым — Древо, срубленное топором лесоруба Смертоносной Руки. Была ли то голова Артура. Мэлгона или Уриена — мне неведомо. Но я догадывался, какая ужасная задача стоит предо мной, какое страшное дело предстоит мне, какие страдания перенесу я, когда придется мне поддерживать Остров Могущества в равновесии на грани времен, пространства и судеб.

Луна, созвездия и планеты, казалось, начали вращаться все быстрее и быстрее, пока не слились в уходящую в бездну спираль. Отражение ее в океане тоже вращалось, и я ощутил великое возмущение вод в глубине.

Меня затягивало внутрь, в бездну ужаса. Воды, из которых я только-только вышел, — воды чрева матери моей — сомкнулись над моей головой. Я погружался все глубже и глубже, луна над моей головой задрожала и разбилась на мелкие осколки, свет ее распался, погас в лишенной образа тусклой мгле, и туда меня и затянуло. Все померкло. Мрак был таким густым, что ни свет, ни жизнь не могли проникнуть сквозь него. Или я просто думал так, считая себя уже погибшим, — как вдруг увидел очертания стремительных серебристых созданий, что весело скользили вокруг меня Блестящие рыбки подхватили меня и закружив в хороводе, понесли прочь. Глядя на них, я видел тысячи могучих, облаченных в сверкающую чешую воинов. Их было так много, что они показались мне единым изменчивым морским созданием, что скользило и изгибалось так и сяк.

Так вышло, что меня забрали подружки мои селедки, и я стал одним с ними. Может, кто и сочтет странным и даже непристойным то, что я некогда был простой рыбкой. Если так, то они очень мало знают о той жизни, что я вел эти годы! Разве есть что-то низкое в создании, бока которого отливают изумрудом и сапфиром, напоминая поверхность самого океана, и чье серебристое брюшко под стать совершенству игры пятен тени и света той стихии, в которой оно живет? Разве нельзя гордиться тем, что его светящиеся формы меняют свой яркий цвет так же, как вечно переменчивое море, — густой золотисто-коричневый незаметно переходит в воздушный зеленовато-серый. Что по сравнению с этим панцирный доспех Артура? Может ли сам Гофаннон маб Дон сплести кольчугу, столь же славную своим совершенством?

Я не буду тебя утомлять подробностями своей жизни в образе сельди, о король, поскольку вижу, как все беспокойнее ты сидишь на моем горседде, — но подумай о том, как ты сам обеспокоил меня! Одно скажу — твои дни и дни твоих друзей-князей проходят в тяготах и борьбе. Даже и сейчас ты пришел сюда, чтобы узнать, как будут сражаться твои войска этим летом против людей Бринайха. Разве не так? Это не все — в этом году ты воюешь с морскими разбойниками, заклятыми врагами Тринадцати Князей Севера. Они чужестранцы, захватчики, лживые лисы, их черное воинство в каждом устье, они поклоняются своему одноглазому демону, которого они зовут Воденом. Но разве в прошлом году не бился ты со своими родичами в Аэроне, а за год до того — с людьми Стратклуда, с князьями, которые говорят на том же языке, что и ты, поклоняются тому же богу, что и ты? А на кого ты нападешь и кого убьешь на следующий год? Может, это будет твой двоюродный брат Морган Щербатый, с которым вы обменялись клятвами в вечной дружбе? Вижу, я напугал тебя. Ладно, будь что будет.

Я ничего не скажу о твоих войнах и убийствах, я довольно насмотрелся их во время битвы при Ардеридде. Но вот что я тебе скажу. Сколько было нас в нашем косяке? Тысяча миллионов? Десять тысяч миллионов? Не могу сказать. Одному Манавиддану маб Ллиру это ведомо. Хотя верно говорят, что нас — как песчинок на дне океана. Каждый год мы проплываем тысячу или более миль от Оркнейских островов до наших нерестилищ в южном проливе моря Удд. Думаешь, на нашем пути длиной в два месяца или дольше хоть раз усобица разбивает наши ряды? Разве мы воюем за наши угодья, пусть они и невелики, или деремся за место для нереста? Когда мы возвращаемся на север, с течением, что обегает море Удд, бывает, что мы сталкиваемся с другим таким же большим косяком. Разве мы набрасываемся друг на друга с копьями и мечами, горя жаждой битвы?

Я говорил тебе, что среди сельдей никогда не бывало и не будет усобиц. Среди сельдей не бывает ни осад, ни похищений стад. Сельди не берут заложников. Но зачем говорить об усобицах? Представь себе мириады созданий, что мчатся сквозь глубины, тесно сбиваясь вместе, но все же не касаясь друг друга. Их слабое зрение позволяет им видеть не более двух десятков соседних рыбин. Каждая, поблескивая во мраке, все время рыщет в поисках пищи, не сталкиваясь с другими. Затем, когда наше пастбище оскудевает или нерест заканчивается, мы, как единое тело — стоит напомнить, в сотню миль длиной и в полсотни шириной, — поворачиваемся и плывем к следующей нашей цели. Никто не дает нам приказа — мы знаем, мы чувствуем и действуем. Мы не имеем ни королей, ни советников, и все же совершенная гармония устремления и исполнения — наш гвир дейрнас[19] — царит среди нас.

Так прожил я сорок лет. Сорок раз мы обогнули море, сорок раз тысячи миллионов рыбок отложили каждая по десять тысяч икринок, и сорок раз в радости поднимались мы к поверхности моря, чтобы повеселиться под полной луной Нос Калан Гаэф, Осенних Календ. Но теперь приближалось мое время, и меня манили неводы Гвиддно. Однажды, когда я торил свой бесконечный путь сквозь глубины подводных дворцов Манавиддана, я вдруг оказался один. Однако ненадолго, поскольку ко мне приблизилась огромная рыбина, прекраснейшая из всех, каких только видел я во время своих странствий.

Я понял, что это Лосось из Ллин Ллиу, старейший изо всех тварей, который приобрел мудрость, поедая орехи, что всплывали из Источника Ллеуддиниаун. Он был огромен, плыл тяжело, бока его были покрыты шрамами, но яркие глаза горели неувядаемой юностью. Мы не обменялись ни словом, но я прекрасно понимал, что он приплыл за мной. Меня притянуло к его боку, там я и остался, повторяя все его повороты и рывки. Я не знал, куда он вел меня, но хорошо понимал, что свершается то, что было предсказано при моем рождении, и мне ничего не остается, кроме как подчиниться моему дихенидду.

Все дальше и дальше в океан стремил свой путь Лосось из Ллин Ллиу, а я плыл рядом с ним. Мы скользили над огромной, покрытой илом, бесформенной равниной, на серо-черной поверхности которой не было ни деревца, ни холма, ни озера, ни реки.

Там ничего не росло, разве что редкие маленькие растения, подобные папоротникам, что беспокойно метались в струях глубинного течения. Мы плыли не слишком глубоко под теми водами, в которых обычно плавали мои недавние сотоварищи селедки, макрели, кильки и прочие жители верхних вод, с которыми я познакомился в наших ежегодных странствиях. Теперь нам встречались мириады светящихся рыб, чьи глаза горели как раскаленные угли, когда поднимали они взор и смотрели, как мы проплываем мимо. Нас миновали еще более обширные косяки рыбок, крошечных серебряных дисков, сверкающих, словно монеты, сыплющиеся из королевских сундуков Ривайна и Каэр Кустеннина.

Мы плыли в глубине над поверхностью подводной равнины, ровной и безликой, тянущейся под нами миля за милей. Я чувствовал, что мы плывем все дальше на запад, туда, где отдыхают скакуны Бели, после того, как его золотая колесница, завершив дневной путь, погружается в море, но я и не думал о том, чтобы спросить своего сотоварища о том, куда мы плывем. Его спокойно-задумчивый вид говорил мне, что не просто так забрал он меня из привычного общества сельдей и увел в этот неведомый мир, далеко от знакомого моря Удд. Рядом с ним я чувствовал себя в безопасности — воистину, в этих пустынных глубинах я не видел никакой угрозы. Прямо под собой временами я видел, как над илом медленно всплывали облачка грязи, там, где неуклюже пробирались амфиподы или каракатицы выбрасывали свои длинные щупальца, чтобы схватить несчастную креветку. Легкие завихрения ила поднимались там, где торопливо зарывались в грязь щетинчатые черви или морские ежи, замечавшие приближение наших легких теней.

Внимательный глаз мог бы найти красоту даже здесь, в этом диком мире. Здесь были свои необычные растения — одни плавучие губки походили очертаньями на сирень или на эльфийские колпачки, другие были совсем как росянка, которую ты, о король, мог видеть неподалеку отсюда, на болотах у горы Невайс. Повсюду росли желтые, красные, пурпурные морские веера, султаны, папоротники, ползучий мох. Мягкие, яркие морские звезды томно изгибались и вытягивали на дне свои бугорчатые конечности.

И лишь когда мы начали пересекать бесконечную с виду равнину, я вдруг с неприятным чувством осознал, что в этой спокойной глуши, как и везде, таится опасность. Меня забавляли ужимки быстрых кальмаров, которые по нескольку раз меняли цвет в возбужденном ожидании нашего приближения А когда мы почти настигали их, они сердито выпускали струю чернильной жидкости и исчезали за черным облаком. Моя снисходительная насмешливость, однако, быстро прошла, когда мне дали понять, насколько все в этой жизни зависит от пропорций. Внезапно чуть правее от нас появился другой кальмар, совершенно иного рода. От своего тупого хвоста до концов двух вытянутых вперед щупальцев был он, наверное, футов пятьдесят, а то и шестьдесят в длину. Восемь щупальцев покороче еле заметно согнулись и разогнулись, когда мы проплывали мимо, но, кроме этого, он ничем не показал, что заметил наше присутствие. И все же мне ужасно не понравился взгляд его наглых глаз и изгиб его клюва среди волнующихся щупальцев.

Почти сразу же после этой неприятной встречи безликая илистая равнина, над которой мы уже несколько недель плыли к какой-то цели, вдруг резко оборвалась. Я потерял понятие о времени и расстоянии, хотя смену дня и ночи кое-как можно было различить даже на той глубине, в которой мы теперь продолжали наш путь И вдруг знакомая картина дна под нами исчезла, уступив место непроглядно-черной пустоте Наверное, это были Воды Аннона, с тревогой подумал я. Надо вернуться назад, пока еще не слишком поздно. Но от взгляда спокойного всевидящего ока Лосося из Ллин Ллиу моя паника улеглась.

И так могуча была власть надо мною этого необычного древнего создания, когда он неторопливо повернул и погрузился во все более густеющую тьму, что я тут же последовал за ним. Некоторое время, пока мы погружались все глубже и глубже, я ничего не видел. Затем, когда мои глаза постепенно стали привыкать к этому царству вечной ночи, я увидел вокруг тысячи точечек света. Одни были яркими, как звезды, что улыбались мне тогда, когда я плыл в моем мешке по морю Хаврен после освобождения из Башни Бели. Другие светили слабо, как смотрящие из чащи леса на пастухов у костра внимательные, мрачные глаза.

Я быстро понял, что меня окружают мириады светящихся рыб. У одних были светящиеся полоски или пятна на боках или брюшках, у других были внимательные, мерцающие глаза. Некоторые испускали лучи, словно светильником освещая себе дорогу. Следя за этими мелькающими огоньками, я постепенно осознал, что мы спускаемся вдоль склона огромной черной скалы. Когда мы нырнули вниз, все вокруг сразу похолодало, потемнело, замерло. Мир стал совершенно другим, чем тот, наверху.

Сколько времени мы спускались, я не могу сказать. Скажи кто — недели или месяцы, не стану спорить. Я знаю только то, что мы в конце концов добрались до дна, покрытого черной слизью, — мы добрались до дна пропасти!

Я не стану описывать тебе в подробностях дальнейшие наши странствия. Вряд ли у тебя будет возможность когда-нибудь посетить эти страшные места, а если такое и случится, то я в любом случае буду твоим поводырем Довольно и того, что пять раз по пять веков мы все плыли и плыли вперед над мрачным каменистым дном, над горными хребтами и холмами, перемежающимися участками совершенно ровного ила, к которому мы привыкли во время первой части нашего странствия над равниной.

Тот край, который во много-много раз обширнее земли, где мы живем, — самый нижний уровень Вод Аннона. Там нет ничего истинно упорядоченного. Там сидят или ползают твари, состоящие только из пасти и заднего прохода. Они постоянно пожирают грязь и тут же тонкой струей выбрасывают ее сзади. Они — живое олицетворение этой пустынной бездны, где все лишь огромная затхлая куча мусора. С высоты тысяч футов, с поверхности великих вод вниз постоянно опускаются останки жизни, падают на мертвую поверхность этого отхожего места земли. Миллионы миллионов лет оно принимает все, что отвергает земля, — не просто пыль, прах и камни падают вниз с тающих ледяных островов, но испражнения и трупики миллионов миллионов птиц, рыб, морских тварей и — временами — трупы людей. Все это затягивает бесформенная слизь, чья поверхность во тьме незаметно поднимается. Если нога моряка вдруг неудачно соскользнет с планшира, упадет с небес подстреленная птица или пылающая огненная гора выплюнет в небо клубы дыма и копоти — все, все это уйдет под воду и все затянет ровная первозданная трясина, и все будет вечно поглощаться и исторгаться с мускусной слюной свернутых спиралью червей, ползающих в слизи.

Но в хаосе лежат девять начал творения. Было время, когда я мчался прямо, как стрела, к теплым землям юга, к границам Срединного Моря, где живет народ Гроэгуйр[20]. И там я говорил с мудрым человеком, с лливрауром[21]. Это был мудрейший из своего народа в те времена. Это он мне показал, что вначале нет целых форм, но есть лица без шей, руки без плеч, глаза без лиц, тупые, тяжело ползущие, тысячерукие — все бесплодные, без потомства.

— Многие головы, — сказал он, — рождаются без шеи. Но потом приходит ночь, а в ночи — огонь, из которого выходят прекрасные тела мужей и дев, естественные, сплетенные не в хаосе, а в благословенном восторге любви. Это любовь приносит превращение — любовь, что блистающая Арианрод питала к сыну своему Ллеу Ллау Гиффсу, Друстан — к прекрасной Эссилт, и в свой черед и я (возможно, и ты также испытаешь, о король) — к сестре моей Гвенддидд.

Но я ничего не знал об этом во время своего ученичества у древнего Лосося из Ллин Ллиу. И с возрастающим с каждой милей отвращением и страхом начал я понимать, что мы приближаемся к нашей цели. Хотя мы не перемолвились ни словом, я ни разу не усомнился, что мой поводырь вел меня туда для некой необыкновенной цели. Ты должен припомнить, о король, что светлый мир, в котором живешь ты и люди твоего королевства, по сравнению с Иным миром на вершине Каэр Гвидион не более чем ползучий мрак морской по сравнению с этим миром.

Наконец мы приплыли к могучему горному хребту, мимо чьих крутых, заросших гроздьями ракушек склонов мы скользили все быстрее и быстрее. Теперь мы добрались до самого хребта, переплыли через него. Под собой я увидел искореженную землю — там были горы, чьи впалые вершины говорили о том, что когда-то они изрыгали серный огонь и камни, что взлетали даже над поверхностью моря, гневно грозя небесам.

Вскоре я увидел, что внизу все резко изменилось. Душный покров осадков, что покрывал вершины и склоны всех подводных гор и холмов, устилая невероятно глубоким слоем все равнины и долины, начал истончаться, пока вдруг как-то сразу не исчез. Теперь мы видели нагие, скалистые вершины гор, более острые, чем кто-либо когда-нибудь видел. Всюду громоздились чистые скалы, с оплавленными скользкими склонами, потеками плавленого камня, который, казалось, не так уж и давно изливался из острых гребней этих потухших кузниц. То, что извержения были не слишком давно, было ясно по теплу, тянувшемуся от лавовых долин, где некогда раскаленные камни, охлажденные водой, тотчас после извержения спеклись в округлые подушки с боками, изрезанными извилистым узором.

Над этой открытой, чистой, но угрожающе бесформенной землей мы и плыли. Больше мы не следовали изгибам холмов, как прежде, но шли прямо над вулканами. Временами теплые течения оттесняли нас в сторону, и я думал — неужели горы там, дальше по хребту, еще извергаются, прорывая тонкую корочку? Один раз земля заметно содрогнулась, ее очертания на миг расплылись перед моим испуганным взором. Несмотря на доверие к моему вожатому, я беспокоился все сильнее и раза два, признаюсь, подумывал о том, чтобы удрать.

Но как раз в самое угрожающее мгновение мы достигли своей цели. Скользя по острому ребру хребта, мы внезапно оказались над краем огромной глубокой расселины, в обе стороны тянувшейся неизвестно как далеко. Впервые с нашей встречи Лосось был явно встревожен. Вместо того чтобы прямо, как стрела, нестись сквозь океан, мы свернули влево и поплыли на юг по граничному хребту. Я проследил взгляд моего спутника, когда он время от времени всматривался в огромное ущелье, что было подобно глубокой ране в рассеченном теле земли. Он стал чрезвычайно осторожным. Временами Лосось останавливался и замирал, перебирая плавниками, прежде чем двинуться дальше.

Через некоторое время я увидел, куда мы плывем. Иногда я чувствовал, что по воде проходила какая-то беспокойная дрожь, и ощущал, как все более теплые потоки омывают меня. Мы прошли сквозь тонкие облачка серого взбаламученного осадка — прежде нам такой не встречался, — а затем… затем это оказалось перед нами! Неподвижно зависнув над вогнутым пиком огромной горы, мы прекрасно видели соседнюю гору — мрачный утес, возвышавшийся над тем через который мы переплыли. Его огромное основание было затянуто клубами взбаламученного осадка и дыма. Был он невероятно высок, так что взор едва достигал его вершины. Но мы видели, как над этим пиком, отвесным, как крепостная стена, взлетают головешки и яркие искры, словно одичалые бесы и демоны Преисподней.

Внезапно вершину горы разнесло безмолвным взрывом. Она рассыпалась мириадами осколков. В глубине, под тяжестью великих вод, все это происходило медленно. Как только желтый и оранжевый пламень вырвался из горла обезглавленной горы, расколовшаяся вершина лениво поплыла вверх и в сторону, огромные валуны, расколотые камни полетели вверх, наружу хлынули потоки горячей лавы и текли, медленно срываясь в окружающую бездну.

Зачарованный ужасным зрелищем, смотрел я на все это. Я представил себе огненное содержимое горы, кипящее и булькающее, как колдовское варево в Котле Керидвен. Я видел, как струя пылающей лавы хлынула через край — так кровь пенится и течет струйками из уст сраженного воина. Открывшийся гнойник истерзанной земли извергал клубы пара, что уходил вверх рекой пузырьков и пепла. Когда лава начала стекать по склонам горы, ледяная вода охладила ее так, что на нижних склонах она превратилась в катящиеся камни вроде тех, что мы видели вокруг потухших вулканов, тянущихся вдоль огромного мирового ущелья.

Волнение вокруг нас становилось все сильнее и сильнее, а вода становилась все теплее и теплее. Водовороты бросали нас туда и сюда, и, пока я пытался сохранить равновесие и удержаться рядом с моим защитником, я краем глаза увидел, что и другие горы в цепи начали выплескивать пар и с грохотом раскалываться. Пики пылали словно горнила Гофаннона маб Дон — а может, это они были… Одна за другой они взрывались, выбрасывая водопады камней, яростные клубы пара и кипящей жижи. Потрясенный чередой извержений, я временами видел, как внезапные взрывы выбрасывали наружу камни с такой силой, что легко было представить, как они, вращаясь, вылетают из воды в тысячах футов над нами и взлетают в пропитанный солнцем воздух над пустым океаном.

Я умоляюще посмотрел на огромную рыбину, что была рядом со мной, и, к удивлению своему, заметил, что Лосось с невиданным ранее вниманием устремил свой задумчивый взгляд на дно гигантской долины, лежавшей у подножья параллельных хребтов пылающих пиков, — огненный путь, освещенный пылающими факелами (так мне казалось), ведущий вниз, к ледяным ужасам Ифферна. Проследив его взгляд, я увидел, что, когда земная кора начинает трескаться и раскалываться огромными глыбами с острыми краями, дно долины вздымается и опадает чудовищными волнами. Внезапно глубокая трещина вспорола долину по всей длине по самой середине, вскрывая то, что показалось мне поначалу бесконечным швом. И из этого шва поднялась двойная стена скал, покачиваясь взад и вперед, движимая какой-то невообразимо могучей подземной силой.

Слои камня поднимались, валились в стороны, выпирая из все более расширяющейся трещины, вытесняемые со дна долины непреодолимым давлением. Сквозь толщу воды я ощущал дрожь и колебание и ошеломленно взирал на то, как все дно долины, гора подо мной, великая корка мира начала сползать и медленно, но заметно смешаться куда-то нам за спину. В то же время я увидел, что такое же творится на противоположной стороне ущелья — двойная гряда гор начала раздвигаться!

Горы взрывались и рассыпались со всех сторон, океанская вода бурлила, кружила в бешеном водовороте расколотые скалы, ил и пепел, и ослепительные вспышки рваного пламени полыхали в сгущавшейся тьме. Меня швыряло туда и сюда так, что я потерял всякое чувство направления и уже ничего не осознавал. Вновь восставал первозданный хаос, девять стихий распадались на бессмысленные клочья вне времени, пространства и связей. Добрый аббат Мауган говорил мне, что я обладаю способностью видеть одновременно прошедшее и грядущее, но то, что я видел, было разрушением и прошлого, и настоящего, и грядущего. Как упорядоченные предметы верхнего пространства распадались на первичную грязь, оседая на дно океана, так теперь я видел, как элементы мирозданья расходились и опускались в безвременную, бессвязную, не ведающую направлений пустоту, из которой они возникли в дни рассвета богов.

Меня охватил такой страх, которого я не ведал даже тогда, когда копья воинов короля Кустеннина готовы были вонзиться в мое сердце на берегу у Башни Бели. Ведь смерть — это, несомненно, врата жизни, нашей собственной или чужой. Но теперь я знал, в каком гонком равновесии, которое поддерживаешь Ты Своею Верной Рукой, находятся все твари живые. Лишь чуть нарушится оно, упадет случайно фигурка с доски гвиддвилла — и вся эта прекрасная гармония погибла навеки. Разверзается дно Водоворота Брихана — бездна, в которую затягивается все, чтобы не выйти уже никогда.

И вот, когда я висел, потерянный, среди страха, я вдруг перехватил взгляд спокойных серых глаз Лосося из Ллин Ллиу, с укоризной смотревшего на меня. Сразу же мое холодное сердце сельди забилось горячее. Взгляд этого мудрого, старейшего изо всех сотворенных существ создания вмиг привел меня в себя. Как же первичный хаос мог быть здесь, если я находился рядом и созерцал его? И я с трепетом силы ощутил, что, даже рассыпься все на бесформенные, разобщенные атомы, мне будет довольно взглянуть на них, чтобы восстановить порядок. Ибо я Мирддин, сын Морврин, рожденный в Башне Бели, и игравший с моим другом крапивником, и смотревший из окна на бакланов, и до крещения проживший двенадцать дней, полных солнца, ветра и бури. Я существую во времени и пространстве, я вижу (не ясно, но вполне достаточно), как сменяют друг друга короли, те, кто правил и будет править Островом Придайн и Тремя Соседними Островами, — и то, что я вижу, имеет порядок, направление и цель. Я записал это, начертал это и заставил существовать одним моим существованием!

О Сверкающий, Славный! Как мог я усомниться! Когда окружил Ты черные воинства Оэт и Аноэт в битве Годдеу, передвигаясь на одной ноге и не сводя с них Своего Единственного Ока, этот сверкающий глаз охватывал королей и королей над королями, свободных и несвободных, и, более того, веши, которых никто не знает, но которые есть: снежные хлопья, капли росы на лугах, градины, и травинки под конскими копытами, и белых коней сына Ллира в час бури на море. Все это Ты знаешь и, когда придет время, ниспошлешь мне это знание. Я не страшусь!

Когда я впервые погрузился в океанские волны в заливе Хаврен, я испытал неожиданное спокойствие и удовлетворение, какое чувствует человек, засыпая после тяжелого дня. Я чувствовал себя так, словно черное лоно великих вод милосердно укрыло меня от забот и тревог земных. Я почти с благодарностью воспринял свое погружение в глубину. Теперь, однако, я ощущал все возраставший ужас. Я жаждал дневного света, я хотел бодрящего предвкушения жизни среди друзей, ее тягот, борьбы и недолговечности, равно как и теплоты ее удовольствий. С облегчением я ощутил, что мой спутник готов покинуть зрелище хаоса, которое мы наблюдали почти бесконечность. Я забил плавниками, готовясь уплыть прочь отсюда. Я не мог удержаться от того, чтобы не бросить прощальный взгляд туда, вниз, где вспухала пламенем раздвигающая горы бездна. И то, что я увидел, поразило меня, и зрелище это до конца дней моих останется в моей памяти — ежели когда-нибудь конец этот настанет. Как думаешь, настанет ли он, о король Кенеу Красная Шея, сын Пасгена?

Когда подземная река пылающего расплавленного камня хлынула из-под толстой шкуры земли по всем краям, я углядел среди громоздящихся обломков нечто, что болезненно извивалось под их тяжестью Оно походило на чешуйчатое, наполовину погруженное в лаву тело, медленно размалывавшее скалы, и извечный пламень сочился из пор его от натуги. Теперь я понял, что в глубине лежала могучая тварь, именуемая Адданк Бездны. Не знаю, змей это или дракон, но тело его обвивает весь мир. Как и все люди, я знал предание об этом чудовище Хаоса и о том, как Ты, о Блистающий, с Верной Рукой Твоей, после ужасной битвы поверг его в самые темные бездны Океана. Но увидеть эту ужасающую тварь самому…

oritur nauis et desuper Draco mortuus, nocatur Terra[22].

К тревоге своей, увидел я, что Лосось из Ллин Ллиу уже повернул прочь. На какой-то краткий, ужасающий миг я снова глянул туда, где в мучительном своем заточении извивалась тварь, источая ядовитое пламя и газы из бесчисленных скрытых пор своей всеобъемлющей силы. Охваченный неодолимым ужасом, я как мог быстро поплыл вслед за моим поводырем, и в единый миг устремились мы назад прежней дорогой. За своим блестящим боком я уловил последний отблеск великой горы, изрыгающей пламя в бурлящие воды и вновь поглощавшей его так, что она казалась сплошным шаром пламени.

Так и с Адданком Бездны, подумал я, если люди не врут. Ведь, опоясывая мир пожирает он собственный хвост всюду, где попадается он ему. Пожирая себя, убивает он себя и затем, извергая себя, сам себя порождает. Как ты думаешь, почему носишь ты на шее эту черно-золотую гривну, о король Кенеу Красная Шея?

Время и необходимость окружают всякое творение, новое возрождается из старого Мрак таится в глубинах моря, но свет золотит его поверхность. Одно требует другого, пусть и противоположного, и золотая колесница Бели должна ночью отдыхать в темной пещере, ежели желает она поутру подняться по арке верхнего неба.

Как учат нас друиды и лливирион, «души человеческие и вселенная неразрушимы, хотя временами огонь и вода могут побеждать», и я принимаю это как откровение сменяющих друг друга циклов смерти и возрождения. И что есть Адданк Бездны, хвост которого в его же всепожирающих челюстях, как не беспощадный круг обновления, заключающий себя самого и хранящий себя в соли, мучимый своими подземными странствиями, постоянно вновь создающий вселенную, прорываясь сквозь толщу вод?

И снова мы устремились прямо, как стрела, сквозь водную бездну, оставляя далеко внизу ложе морское. Сейчас, среди того страха и ужаса, что охватил меня, даже неуклюжий морской слизень показался бы мне милым и родным, но путь выбирал не я. На самом-то деле мне следовало бы поблагодарить Лосося, поскольку мы неслись неожиданно быстро.

Через неделю или вроде того настал тот счастливый момент, когда наш однообразный путь над безликой бездной окончился и мы начали быстро подниматься через все более теплые и светлые воды, пока наши головы вдруг не вынырнули над плещущимися волнами. Оглядевшись, я увидел, что мы приплыли к широкому устью реки, по берегам которой тянулись такие пышные зеленые луга, каких я раньше и не видывал. Да и потом тоже — на меня явно повлияли сорок лет жизни в водной пустыне. К югу тянулась зубчатая горная гряда, вершины которой уже припорошил первый снег. Над ними царственно возвышался пик, окутанный толстой гладкой мантией снега. Прекрасные округлые облака, светлые и пушистые, словно овцы Гвенхудви, что прыгают по гребням волн, лежали на вершинах великой горы и ее сестер. Солнце, улыбаясь сквозь разрывы плывущих по небу облаков, казалось, дарило им часть своего сияния. Оно светилось внутри них, бросая яркие лучи, словно фонарь из-под серой крыши туч, отражавших серое безграничье устья и океана. Чудесным было это сочетание гор и облаков, и прекрасна была игра света на них.

Приближалось время прощания с моим наставником, мудрым Лососем из Ллин Ллиу, который ныне нес меня по мерцающему проливу. Примостившись на спине старейшего из созданий, я смотрел, как море постепенно скрывается за ровным, покрытым травой полуостровом.

Оглянувшись в последний раз, я увидел необычное зрелище. Мне показалось, что океан поднялся до западного предела небес и поверхность его нависла надо мною стеклянной стеной. И, словно стоя на земле, я посмотрел сквозь воду, которая была столь прозрачной, ясной и чистой, что все рыбы и чудовища океана предстали передо мной в своем кишащем изобилии, словно стада на широкой равнине. Но как же неизмеримо шире и населеннее была эта равнина! Мои старые приятели селедки прошли мимо косяками, словно обширные плавучие королевства, останавливаясь и продвигаясь вперед во время кормежки единым целеустремленным облаком. Темными пятнами на фоне неба проплыли могучие киты, чьи тени на дне были больше, чем неприступные стены твоей крепости в Каэр Лливелидд, о король!

Я услышал грохот океана, увидел лосося — радужного, белобрюхого, стремительно прыгающего по волнам. За ним неслись самцы тюленей, толстые и темные, вместе с прожорливыми рептилиями с зубчатыми хребтами и острыми зубами. Затем сверкнула молния и раздался рев волн и ветра, океан вспучился холмами и неприступными горами. Шквал, буря, Ураган — водоворот бездны, в сердце которого исчезало время и пространство, всеуничтожение невообразимое.

Когда это видение исчезло и стеклянная водяная стена вновь сровнялась с горизонтом, мне снова пришло в голову, насколько же неизмеримо шире эта необъятная глубь, чем здешний солнечный мир над его поверхностью, в котором живем мы — короли, воины и поэты. Добро нам, что смотрим мы вверх и вперед, на мир людей и на сияющую обитель богов. Внизу же лежит бесформенная пустота, в которой плавают смутные образы, из которых все возникло и куда мы все однажды вернемся. Как предсказывает стихотворение:

Море волной пройдет по зеленой Иверддон.

Но, может, Иверрдон или наш прекрасный Остров Придайн со всеми его лесами, озерами и прекрасными женщинами вновь поднимется из бездн морских. Об этом я еще поведаю, но не сейчас, о король!

Вернусь к моему рассказу. Лосось быстро нес меня на приливной волне в устье реки. Это я осознал внезапно, увидев, как по обе стороны сходятся берега. Ворвавшийся в устье прилив чуть не затопил низкие берега, переходившие в широкие травянистые равнины. Здесь, подумал я, Змеевы Пустоши становятся светлой землей, границей, по которой любят бродить поэты. Но это еще и рубеж между моим хаотическим бытием в мрачной глубине беспредельных вод и временем испытания мыслью и деянием, которое я ощущал впереди.

Как случилось, что пустота обрела форму и смертный сон окончился пробуждением к жизни? Но пока я задавался этим вопросом, вместе с солнечным сиянием, согревшим мою сине-зеленую спину, пришел ко мне ответ. О Золотой, Блистающий! Твоею Умелою Рукою, Блистающий, Светлый, Ты вытянул землю из ее стеклянной темницы и свободно поставил ее под небесами!

Тем временем мощь прилива все убывала, и было ясно, что вскоре поток повернет вспять. Пришло время старейшему и мудрейшему изо всех сотворенных существ покинуть меня на произвол судьбы. Осторожно положив меня на песчаную отмель, он трижды проплыл вокруг меня правым боком ко мне, все время взирая на меня спокойным серым оком. Затем, взмахнув хвостом, он повернулся и поплыл вниз по бурлящему руслу.

Теперь я снова стал самим собой — в кожаном мешке, в котором вверил меня глубине у подножья скалы сорок лет назад аббат Мауган. Я беспомощно лежал, глядя, как прилив обегает мой маленький островок. К беспокойству своему, я обнаружил, что Лосось просчитался — разгулялся ветер, вполне достаточный для того, чтобы вода разволновалась, и девятая волна отступающего прилива подхватила меня и с невероятной скоростью понесла прочь. Меня снова уносило в море! Я вопил, кричал, звал на помощь, но что толку было надрывать глотку в этом пустынном месте, где не было ни людей, ни стад и только насмешливые чайки парили надо мной.

Я уже не был гибкой, сильной сельдью — я был беспомощным ребенком, по самую шею завязанным в крепком кожаном мешке. Я отчаянно пытался вспомнить слова, которые могли бы меня освободить, пока илистые отмели проносились мимо, все дальше и дальше, все быстрее и быстрее. Когда я оставил всякую надежду, мой мешок налетел на невидимую преграду и резко остановился. Повертев головой, я, к удивлению своему и крайнему облегчению, увидел, что спадающий прилив обнажил широкую рыболовную запруду из кольев, переплетенных прутьями, что перегораживала реку от берега до берега. Она прочно удерживала меня, пока море уносилось прочь сквозь щели.

На сей раз я спасся, но зато оказался слишком на виду и в очень неудобном положении. Острый кол прошел через петлю шнура на мешке, и я теперь болтался над мокрым песком и отступающим приливом. Все усилия высвободиться ни к чему не привели. Моим слабеньким ручкам и ножкам недоставало сил, я сумел только засунуть свои пухленькие пальчики в петлю вокруг шеи. Единственным результатом моих усилий стало то, что выступающий плетень теперь вонзился мне в спину, причиняя немалую боль.

Я прекратил бессмысленную борьбу и огляделся по сторонам. Я висел достаточно высоко, чтобы видеть берега сверху, но, сколько бы я ни крутился, на глаза мне попадались только нескончаемые пустынные заливные луга, поросшие жесткой травой. Кроме самой запруды, в этих печальных местах не было ни единого признака человека. Мимо пролетела одинокая чайка, с любопытством окинув меня взглядом, да раз огромная стая диких гусей, бессвязно гогоча, пронеслась надо мной. Их безразличие к моему положению вселяло в меня все более обостряющееся чувство одиночества и покинутости. Я и вправду был совсем один, беспомощная песчинка в этом пустынном диком краю. Небо посерело и стало холодным, и, поскольку солнца не было, я не мог понять, где восток, запад, юг или север. За исключением все усиливающегося холода, более не было никаких признаков времени Дня или года.

Море отступило — я не видел и не слышал его, но с течением времени все неотвязнее меня стала мучить мысль, что через несколько часов оно вернется, ворвется в залив и высоко поднимется над изгородью, на которой я повис, как поросенок в мешке у мужика. Я вновь попытался освободиться, но это привело лишь к тому, что петля вокруг кола затянулась еще крепче. Измотанный бесплодными усилиями, я в конце концов задремал.

Странный, тревожный сон привиделся мне. За криками чаек я расслышал далекий гул Океана, из которого я так поздно вышел. Кол, на котором я болтался, разросся в огромное дерево выше облаков. Лоза, что впилась мне в бок, стала острым копьем, все глубже входившим в мою плоть, покуда узловатый шнур вокруг шеи все затягивался, так что я чуть не задохнулся. И, словно этого было недостаточно, мне привиделось, что глубоко в устье проник безмолвный прилив, словно убийца прокрался тайком, не боясь, что его остановят. Откуда-то с верховьев реки послышалось жуткое причитающее пение, словно Дивный Народ хором зазывал меня в свои холмы.

За что выпали мне такие муки? Мне, безобидному младенцу, который желал роду людскому только добра? Боль и отчаянье становились все невыносимее, и я начал горячо молиться Тебе, чтобы Ты протянул мне руку. Ведь это Твоя Верная Рука поддерживает равновесие и защищает все в его пределах. Ты не покинешь меня, думал я. Но ни слова не было от Тебя. Ах, кости ли так выпали в гвиддвилле, что все обернулось против меня, или же боги потешаются жестокой игрой в «барсука в мешке»? Копье пронзало мое маленькое колотящееся сердечко, жестокая петля душила меня, и теперь я был уверен в том, что слышу, как воды подкрадываются и кружатся вокруг меня, просачиваясь сквозь запруду!

IV

ДИКАЯ ОХОТА

Врата Гвиддно Гаранхира на Севере — одни из Трех Главных Врат Острова Придайн[23]. Этот замок стоит у залива моря Регед, и говорят, что это самая счастливая и самая несчастливая цитадель на Острове. Это мост из нашего мира в Иной и из Иного в наш, твердыня, стоящая и на море, и на суше, на и на юге. Она и не в золотисто-зеленых лугах Христа и Мабона, и не в бесплодных пустошах Кернуна или глубоких водах Нудда Серебряная Рука, и в то же время она и там, и там Она стоит в конце Стены и в ее начале, по ту ее сторону и по эту.

Есть и такие, которые говорят, что раз она стоит у Стены, то ее построили в прошедшую эпоху люди Ривайна, которые проложили великие дороги и построили двадцать девять городов Острова Придайн, что ныне лежат в руинах, разрушенные заморскими дикарями, дикими морскими волками айнглов и фихти. Другие же считают, что раз она стоит на границе моря и в конце Стены, то порт Гвиддно охраняет землю от моря и море от земли, и поставил его тут Бели Великий, когда поднял этот остров из волн морских. А что до самой Стены, то рядом с ней по правую руку стоит огромная плотина, которая, как говорят, была выворочена из земли белыми клыками кабана Турх Труйта и его супруги — свиньи Хенвен, когда они пересекали Остров Придайн от Каэр Вайр до Каэр Лливелидд. Врата Гвиддно стоят между плотиной и Стеной, и кто скажет, воздвигли ли эту твердыню руки человека или чудовища, бога или демона?

Как бы то ни было (и ничего здесь не будет сказано о священном саде перед вратами замка), Врата Гвиддно на Севере были четырехугольной крепостью, в которой король Гвиддно Гаранхир имел обычай держать свой двор. В прежние годы богатство его земель в Кантрер Гвэлод было не меньшим, чем богатство короля Миниддаута из скалистой твердыни Айдин, чье воинство со славою пало при Катраэте, и дыхание воинов Доныне еще пахло крепким медом, который, не жалея, наливали им в пиршественном зале этого щедрого короля.

Однако, к сожалению, в щедрости своей на пирах король Гвиддно был куда более расточителен, чем даже Миниддауг Великих Сокровищ или Риддерх из Алклуда, и, наконец, дно его сундуков обнажилось, как груди Гвенхвивар Бесстыжей[24]. Уже давно пленники не томились в его темнице и не выставлялись напоказ в северо-западном углу пиршественного зала, и владыки Кантрер Гвэлод не так охотно платили ему дань коровами и свиньями, накидками и фибулами, медными котлами и ведрами, как то бывало в прежние времена, когда восемь королевских вьючных лошадей везли их ежегодную дань.

И когда король Гвиддно Гаранхир отправлялся теперь в свой годовой килх[25] по королевству, скупым был гвества свининой и говядиной, медом и пивом, сыром и маслом, что выставляли перед королем в залах благородных его подданных. Был он великим королем, но люди считали, что стал он слишком стар для угона стад. К тому же стала возрастать в этом краю власть короля Уриена Регедского, прославленного среди Тринадцати Королей Севера как Бык-Защитник.

Однако богатства Гвиддно были не так уж и жалки, да и сам он не был столь безрассуден, чтобы не следовать обычаю, принятому среди людей во время страшной ночи Нос Калан Гаэф. Как и все Тринадцать Королей Севера, он знал, что пиры и королевские праздники доказывают достоинство правящего короля и привлекают на земли его гвир дейрнас. Более того, стража, которую выставлял он на Вратах Севера в это недоброе время, была защитой всем племенам Севера. Тогда приходили к Гвиддно дорогие дары от племени Кинварха, племени Кинвида и племени Коэла. Взамен их посланники привозили священный огонь из очага короля, от которого зажигались костры всех Людей Севера.

Празднование Калан Гаэф длится три ночи до этого страшного дня и три ночи после, и друиды короля Гвиддно следили, чтобы все делаюсь с осторожностью, которой требовало благополучие королевства. За каменными, скрепленными известковым раствором стенами Врат Гвиддно на вершине каждого холма горели костры Бели, как и по всему Острову Придайн и его Трем Соседним Островам. Край здесь пустынный, покинутый, бешено несутся ветра, гоня листья, ягоды здесь жестки, пруды полны. Желты вершины берез, ветви их гнутся и содрогаются — словно гневные слова слетают с языка спорщиков. Фермы в нагорьях под ветром пустеют, на их дворы теперь заходят лишь отощавшие олени, которых сгоняет сюда с горных пастбищ снег и ветер.

И сейчас ветреные, влажные и пустынные места земли наполняют вредные и злобные твари Преисподней из королевства Аннон. Адданк Бездны и его дети из озер начинают шевелиться и извиваться на своих песчаных ложах, заставляя море в ярости бросаться на землю, а реки — подрывать свои берега. Несмотря на пламя праздничных костров, Ведьма из Иставнгона мчится высоко в небесах среди бешеных грозовых туч во главе своих Девяти Дочерей, насмехаясь над огнями там, внизу, заливаемыми потоками ливня. Она вопит среди бури и потрясает сверкающим трезубцем над приземистыми хижинами перепуганных людей. Зал Аварнаха широко распахивается, выпуская на волю его злобный выводок.

Раскрываются и холмы Дивного Народа. Они выбираются наружу и толпятся вокруг жилищ смертных. Даже храбрейшие из Тринадцати Князей Севера без стыда чувствуют страх, поскольку это время, когда открываются курганы героев и могилы на церковных кладбищах и их обитатели бродят по земле так же, как и при жизни. Если безрассудный хозяин перейдет через двор с фонарем в руках, чтобы захлопнуть дверь коровника, он услышит их шаги по грязи у себя за спиной. У бродов, у изгородей, у перекрестков дорог лежат они и ждут, собираются под сводами крыш домов, и, когда засыпают люди, они забираются в их жилища и пищат у очага. Да не будет никто столь безрассуден, чтобы становиться у них на пути, запирать двери или забывать поддерживать огонь в очаге!

На другой день на сером рассвете увидят люди, что натворили эти разрушительные духи — плуги и телеги опрокинуты во рвы и пруды, ворота сорваны с петель, коровы и лошади загнаны куда-то в поля, на каждом пороге валяется вырванный кочан капусты. И все равно приходится людям выходить, рискуя собой, чтобы поддерживать костры на холмах, подбрасывая туда сучья, покуда не наступает мгновение, когда все люди в ужасе не бросаются опрометью вниз по холму, не оборачиваясь, пока не окажутся снова за крепкими дверьми.

раздается безумный вопль, когда кто-нибудь позади оступается и спотыкается в страхе, чувствуя, как холодная тень падает на плечи. Ибо это — Черная Свинья (так они в страхе называют Рогатого), которая властвует в этой ночи хаоса. Ужасен ее вид:

Даже когда они толпой бегут назад в ворота крепости, в воображении своем слышат они хрюканье и визг за поленницей у кузницы и не останавливаются, пока не очутятся снова У горящего очага.

Калан Гаэф зовется этот несчастливый день, но на самом Деле можно было бы назвать его «He-день». Ибо не принадлежит он ни году, ни времени года, ни старению мира. Это время пожаловано тому, кого называют Черной Свиньей, и потому этот день — вне времени. Говорят, что, когда боги в начале времен поделили между собой холмы Дивного Народа и населенные земли, вероломный Рогатый пришел туда, где Бран Благословенный и боги собрались вокруг темно-синего Котла Вдохновения, и потребовал своей доли из Котла, от которого никто не уходил недовольным.

— Мне нечего дать тебе, — ответил, нахмурившись, Король-Рыболов. — Все уже разделено.

— Тогда дай мне, — взмолился Обманщик, — пожить в твоем доме день и ночь.

— С охотой, — улыбаясь, ответил Бран.

На другой день Обманщику было сказано убираться к своему народу, поскольку его время кончилось. Девять дев задули огонь, на котором стоял Котел, и боги с насмешкой посмотрели на врага рода человеческого. Но он презрительно расхохотался, покидая их, поскольку, как он сказал: «Весь мир состоит из Ночи и Дня, и вот что вы отдали мне».

Тогда Бран и его друзья увидели, что их обманули, поскольку есть Время и He-время, Пространство и He-пространство, и в каждом случае именно последнее рогатый злодей присвоил себе. И с того дня именно он правит Пустошами, и междугодьем, в котором нет времени, и границами королевств, где кончается власть короля. Мертвые заодно с живыми, мужчины как женщины, а женщины — как мужчины, нет ни мужей, ни жен, все перемешано в любовном единении без прелюбодеяния — все как было до того, как боги собрали рассеянные элементы, установили звезды на небосводе и землю на тверди морской и короли установили порядок и правосудие в своих королевствах.

Врата Гвиддно сделаны в Стене, которая отделяет Пустоши от окруженных стенами городков и огороженных пастбищ, вздымающийся океан от уютных лесов, и именно здесь должен всегда стоять дозор и стража в течение всего Калан Гаэф. Высокие камни и крепкие стены его обращены к востоку и западу, югу и северу, и каждый день король Гвиддно Гаранхир должен восходить на крепостной вал и окидывать взглядом все четыре стороны света, чтобы убедиться, что Народ Холмов не пробрался втихую в крепость. Над южными ее воротами установлено каменное изображение божественного Белатгера, Сияющего, подателя жизни, богатства и плодородия. На другой стороне, скорчившись в темной нише над северными, левыми воротами, притаилось изваяние горбатого Кернуна, рогатого и злобного. Крепость квадратная, словно доска для игры в гвиддвилл, и именно в гвиддвилл каждый Нос Калан Гаэф играл король Гвиддно с воинством Дивного Народа.

Посередине ее в квадрате стен заключался опирающийся на колонны чертог короля, и за его стенами к югу и северу, востоку и западу были выстроены жилые дворы. На севере был двор Сайтеннина-друида, которому были ведомы все руны, заклинания и чары. К югу стоял двор Сервана-епископа который обычно благословлял еду и питье при дворе Гвиддно для дочерей, украшенных золотыми гривнами вождей острова. На западе стоял двор Эльфина маб Гвиддно, королевского сына, которого прочили в наследники. На востоке, лицом к королю, как и подобает, жил самый прославленный из его гостей, принц Рин, сын короля Мэлгона Высокого из Гвинедда[26]. На пиру их ложа располагались у ложа короля одинаково, и сам король смотрел на восток А знать Кантрер Гвэлод сидела на лавках вдоль стен зала, каждый согласно своему положению или прозванию, законнорожденности или уже забытому обычаю.

Веселым было застолье у Гвиддно Гаранхира в тот Нос Калан Гаэф, и многочисленны были благородные гости, пришедшие искать его гостеприимства. Им подавали самые старые из крепких напитков и самое свежее мясо каждого вида. Приятно было сердцу короля Гвиддно видеть столь многочисленное собрание, и сказал он:

— Мы князья лишь тогда, когда вожди посещают наш двор. Чем больше благ мы расточаем, тем выше наше благородство, наша слава и честь.

Собравшиеся вожди восхищались изобильным вином Идона, испивая большими глотками искрометное вино, мед и пиво с медом из полных стеклянных или роговых чаш и напиваясь до отказа. Свар и раздоров было там не более, чем обычно, когда король Гвиддно Гаранхир, гордый в своем пурпуре и золоте, раздавал рога для питья в своем роскошном зале. И когда желтый хмельной мед завладел умами воинов, каждый из которых был как порей в час битвы и как змея шел по следу врага, и немало было брошено гневных слов и вызовов на поединок, тогда судья двора изрек решение, приемлемое для всех. А для себя он получил от выигравшего в споре турий рог, золотое кольцо и подушку для сидения. И эти Дары были приятны судье двора.

Весело вспыхивали языки пламени под медным котлом, достойным Диунарха Гвиддела, и отборными были куски свинины, которые гости вынимали из котла своими деревянными спицами для мяса, каждый в свой черед. Самому прославленному, выдающемуся и победоносному давал король Гвиддно филейную часть, старшим принцам — ноги, благородным женам — постные куски, поэтам — жир и прислуге — легкие. С немалым весельем и насмешками был отдан шутам кострец, затейникам — почки, требуха — домашним рабам, ибо эта доля как раз и приличествует мужланам.

Не был забыт и маленький народец, что живет под полом, в стенах и в колоннах зала, — земляные эльфы и гномы. Когда хлебные крошки и обрезки мяса падают из беспечных рук, да не будет гуляка столь опрометчив и не станет поднимать их с покрытого тростником пола. Поскольку среди тростника слышен шорох, и топоток, и писк — это маленький народец весело пирует. Пусть они малы как мыши, но сильны в заклятьях. Все помнят, как однажды среди тишины, которая последовала за долгой ночной попойкой, проснулся некий воин и услышал среди храпа своих сотоварищей тоненькие голоса, что шли из-под его скамьи:

Тогда он понял, что ребенок эльфа, ростом, наверное, не более пчелы, получил от своей матери должную часть королевской снеди. Такова гвества, которую люди Кантрер Гвэлод приносят в дар скальным эльфам, поскольку хотя они и малы, но могут в гневе причинить великое зло.

А сейчас фокусники из Аэрона, словно белки, взбирались по колоннам зала, спотыкаясь, падали, прыгали по столам, не разбив ни единого блюда, и носились по промежутку, разделяющему верхнюю и нижнюю часть зала. Они кукарекали, как петушки, дрались, словно коты, бегали вокруг пирующих, вытянув шеи и руки, словно гуси, а король Гвиддно и его сотрапезники смеялись так, что у них аж слезы по щекам текли. Варево Хидрева было редкостной крепости, эль и мед были на вкус такими, словно текли из чаши Ллира маб Ллуриона, а жажда короля и его придворных была такова, словно они наглотались поденок, и чем больше они пили, тем забавнее казались им фокусники.

Наконец король встал. Был он в веселом настроении и опорожнил свой кубок прямо на голову предводителя фокусников, который вмиг изобразил, будто бы вода течет из его рта, ушей, ноздрей и переднего и заднего прохода. Тогда смеющиеся гуляки стали бросать этим искусникам полуобглоданные кости, которые фокусники искусно подхватывали на лету и подбрасывали вверх и вниз, и кости описывали дуги то большие, то малые, то круги, то овалы, летая друг вокруг друга или сквозь круги. Воздух был полон летающих костей, и люди падали, катаясь по земле от хохота, и волкодавы и мастиффы прыгали вверх и вперед, гоня кувыркающихся и вертящихся фокусников в ночь, в шалаши, где домашние рабы приготовили для них щедрое пиршество, достойное людей, обладающих такими достоинствами.

Некоторое время смех продолжался, покуда князья обсуждали зрелище, а некоторые наиболее грубые среди них неосторожно попытались подражать тому, что только что увидели. Потом смех затих среди закопченных стропил и укрытых тенью колонн, когда в зал вступили музыканты, чтобы предстать перед лицом короля и собрания князей. Не было у них ни арф, ни колокольчиков, никаких других инструментов. Они прибыли из-за моря, с зеленого Острова Иверддон, и чарующей красоты было их искусство. Было их числом двадцать семь, и гудение было их искусством.

Вдоль ряда искусников из Иверддон прошел шум дивной красоты и созвучности. Поначалу это напоминало тихий стон весеннего ветра, ласкающего страны Арфы Тайрту. Затем шум стал сильнее: пчелиный рой носился над яркими цветами, усеивающими, словно блестки, роскошные луга в зеленой долине Ллойвенидд. Затем темы пчел, ветра и птиц усилились и переплелись в гармонии — один мотив, одна песнь и одно слабое эхо поднимались и падали над остальными. И люди Севера позабыли о холоде, мокрой разрухе зимы, и каждый представлял себе, что едет в день Калан Май под теплым солнцем, а рядом с ним — прекрасная, стройная, податливая девица.

Медленно утих шум — так же, как и поднялся. Пчелы вернулись с тяжелой взяткой сладкого меда в свой королевский улей, птицы разлетелись по гнездам, отдельные трели птиц утихли с приближением вечера, и ветер прилег на холме, когда появилась майская луна и поплыла вверх, в иссиня-черные бархатистые небеса. И лишь один звук остался. И тянул его глава двадцати семи певцов из Иверддон, и если его искусство было достойно двора Тринадцати Князей Севе-Ра, то звук, который тянул он, был достоин труб трех органов Хавгана, что играют на райской равнине Каэр Сиди.

Задрав подбородок, он тянул ноту, а король Гвиддно откинулся на своем сиденье. Глаза его были закрыты, а на губах играла улыбка, словно бы он был в Краю Блаженных. Но наконец силы певца стали убывать, однако король очнулся не ранее, чем певец совсем замолчал, и знаком приказал ему продолжать. Снова и снова поднимался магический шум, к радости всех, кто собрался при королевском дворе Врат Гвиддно на Севере. Но наконец усталость одолела главу певцов Иверддон, и от напряжения сверх его угасающих сил глаз его вывалился на щеку.

На это несчастный разгневался и воскликнул: — Лучше не приходил бы я к этому двору, чем подвергаться такому стыду! Из-за такого уродства не смогу я теперь увидеть страны, в которую я должен был прибыть, и не смогу вернуться в землю, из которой прибыл!

Король очнулся от своих сладких грез, как и все князья и знатные люди его дома, и весьма огорчился, увидев уродство певца. На счастье, был тут придворный лекарь, который сидел по правую руку главы королевских телохранителей. С помощью трав, заклятий и искусных своих пальцев снова вставил он глаз певца на место.

Певцы, обрадованные таким приемом, получили должную награду и вернулись к себе в дом, чтобы поесть, попить и отдохнуть. Шепот восхищения провожал уходящих певцов. И вдруг шепот сменился взрывом радостных криков. Еще не кончил король Гвиддно своих королевских развлечений — семеро мрачных мужей в коротких юбках вошли в зал. Они были известны своим особым искусством, так же как певцы — своим Были они длинноносы, остропяты, плешивы и лицом похожи на лис.

Пришельцы низко поклонились королю да так и остались. Голые зады их казались красными в отблесках королевского очага. Были это широко известные пускатели ветров Острова Могущества, чье искусство состояло в том, что они пускали ветры так, как никто на Острове Придайн, или Иверддон, или в далеком Ллидау[27] за морем Удд.

Замечательно громко пускали ветры искусники короля Гвиддно Гаранхира в день Калан Гаэф — замечательно громко, изысканно звучно и столь зловонно, что всем другим их сотоварищам по этому искусству было до них далеко. Поначалу испустили они с редкой нежностью семь нот, поднимаясь и нисходя, согласно гармонии, от низкого звука к высокому. Затем выдули они мелодию, которую напевают пастухи и молочницы. Они свистели высоко и низко, наподобие свиста королевских псарей или невидимых птиц, что насвистывают в кустарниках.

Но это чудесное искусство были ничто по сравнению с тем, что было потом, с тем возбуждением, что охватило людей Севера, когда каждый из участников представления превосходил своего сотоварища в новом чудесном умении или искусстве. Замечательно правдоподобным было фырканье боевых коней, вой труб, рев оленей, грохот грома, мычание быков, ворчание дикого кота и долгое, низкое гудение майского жука.

Искусники были хорошо накормлены красными водорослями, чечевичной похлебкой и бобами, но не более получаса могли они продолжать свое выступление Настал момент, когда их глава испустил долгий, низкий свист, словно змея, что возвращается в свое вересковое логово, — такое нежное шипение издал он и такое продолжительное зловоние испустил, что постепенно потрясенное молчание опустилось на собрание. Это был знак свистунам уходить, и последним усилием ума, духа и тела издали они столь громогласный трубный звук, что люди потом клялись, будто бы кубки на королевском столе задребезжали и смоляные факелы чуть было не погасли, как и огромный очаг под королевским котлом.

Как порыв ветра, перед которым ни один человек не устоит прямо, тот, что нескончаемо дует из пасти Пещеры в земле Гвент, которую называют люди Хвит Гвинт, был могучий ветер из задов, что слышали в те поры на Севере. Однако были в королевском зале и те, кто опасался, как бы это представление не пробудило бури и смятения в зимних небесах, и клялись, что слышали в далеких горах грохот Колеса Тарана[28]. Среди чада, замешательства и зловония удалились королевские ветродуи из пиршественного зала в приготовленное Для них жилье. И не скоро еще прошло удовольствие, и утих смех, и замолчали языки, так приятно было их представление людям Севера.

Наконец, когда веселье улеглось и люди расслышали, как дождь барабанит по дранке крыши и поскрипывают над их головами укрытые темнотой балки, настроение людей переменилось. И тогда позвал король Гвиддно Талиесина[29], главу бардов, чтобы спел он песнь славной битвы, напомнив присутствующим о деяниях героев и отваге на поле боя в сражении против превосходящих числом врагов.

Сразу же почтительное молчание опустилось на зал. Все несмело взирали на великого поэта Но Талиесин сидел молча и угрюмо, завернувшись в пурпурный плащ барда, — может, потому, что ауэн еще не снизошел на него, или потому, что его раздражали хвалы, расточаемые шайке низких шутов, кто знает? Лицо его было задумчивым, хмурым, и его ясные, далеко видящие глаза были тусклы от внутреннего созерцания.

Постепенно, поскольку бард продолжал молчать, потупив голову, гости снова стали перешептываться, пока король не поднял руку и не издал резкий крик. Все в изумлении воззрились на него, и тут увидели, что глава бардов поднял голову и уставился прямо перед собой в исступленном сосредоточении. На губах его вскипала медовая пена. Увидев это, мальчик, что стоял рядом с ним, тихо тронул струны арфы. Талиесин одобрительно улыбнулся, и арфист провел по струнам — тихая волна звуков, достойная Арфы Тайрту. Словно нежно плескался ручеек в Краю Озер в разгаре лета.

И полилась песнь. Песнь, в которой с удовольствием услышали князья искусную похвалу благородным гостям. Ибо была это хвалебная песнь о бессмертной славе предка Рина маб Мэлгона, его прадеда, защиты людей Манау и Гододдина, Кунедды маб Эдайрна маб Падарна — того, кто первым получил алую мантию верховного короля от императора Ривайна[30].

Поначалу слова вызывали тревогу. Между холмом, морем и рекой запел Талиесин громкую торжественную песнь, и твердыни Кунедды содрогнулись по всей Стене от Каэр Лливелидд до Каэр Вайр. Не сила ли морских разбойников Бринайха угрожает людям Севера? Нет, продолжал Талиесин негодующе и печально, прославленные крещеные государи безжалостно преследуют язычников, что, словно лисы, спасаются бегством в устьях рек. Это раздоры между самими людьми Севера, вот о чем пою я, жестокая, бессмысленная усобица между родичами.

Как океанские волны, что поднимаются одна над другой, продолжал поэт, гневно возвышая голос, истребляют друг друга храбрые. Как ветер, что колеблет юные ясени, сражается брат с братом. Дом Эдайрна воюет с домом Коэла, и барды королей подстрекают своих владык к еще более жестокой вражде. И кто же смеется в своем логове, глядя, как короли Севера истребляют друг друга мечом и копьем? Уж не Огненосный ли, приближаясь к нашим берегам с сотней своих кораблей? Люди Севера трясут деревья, но подбирают плоды волки Ллоэгра и Бринайха.

— Околдовали вас или опоили, о люди Севера, что враждуете вы, как звери, со своими братьями-христианами? — внезапно возопил бард голосом таким звонким, что все вспомнили о сигнальном роге, созывающем воинов на битву. — Неужто позабыли вы о славе Кунедды, о том, как сто раз бился он и одерживал победы над людьми Бринайха, прежде чем самого его принесли домой на плетеных носилках его скорбящие воины? Словно свора псов — оленя, обложили его предатели, но прежде, чем пасть мертвым, он сам многих положил замертво! И даже после гибели со страхом и трепетом произносят его имя, ибо сто тысяч людей Бринайха оставил он мертвыми на месте битвы и их глаза слепо смотрели в небо, а вороны и коршуны кружились над ними!

Одобрительный шепот прошел по залу, и люди стали горячо поглядывать на ясеневые копья и беленые щиты, развешанные по стенам. Но когда страстное желание битвы запылало в их жилах, песнь Талиесина быстро изменила настроение. Теперь звучала в ней печаль и горечь. Низким прерывающимся голосом оплакивал он безвременный конец благородного Кунедды, его двора и его окружения. Отступил морской прилив, лосось соленых вод уплыл, от стад и изобилия ничего не осталось, кругом одни потери. Ныне только барды хранят его славу в своих песнях, и песням этим не будет конца. Ах, щедрейший из королей, чьи руки раздавали добро, не колеблясь, даритель вина и масла, коней и молочных коров, если бы ты был ныне с нами! В пепелище лежала пред сыном Эдайрна земля врага, был он львом и драконом пред войсками, стена щитов и лес копий — войско, что шло за ним, и не было им числа!

Талиесин резко и неожиданно оборвал песнь, и струна арфы задрожала на пронзительной высокой ноте. Поэт бессильно опустился на сиденье. На устах его была пена. Тишина повисла в зале, словно каждый воин был пригвожден к месту думами. Затем громкий крик вырвался из каждой глотки. Эти быстрые, мимолетные образы, вызванные волшебными словами поэта — всего каким-то полудесятком слов, сложились в картину более яркую, чем сами те события. Одно видение сменялось другим, но все равно они не исчезали, словно не было им конца. Князья уже не сидели в доме короля Гвиддно, перед ними была Стена с ее крепостями, извилисто тянувшаяся под летним солнцем, словно гадюка, что греется на пустоши. Видели они дальний дым горящих городов, слышали тяжкую поступь сверкающего оружием воинства Кунедды, самого благородного короля, едущего впереди войска. Узрели они также и его ужасный конец от копий сынов Коэла, его собственных родичей. Пал Кунедда, и предавшие его разбежались перед бледноликими айнглами! Раскаяние и гнев теснились в каждой груди, и торжественные клятвы о мести произносили пред лицом всего прославленного собрания герои с золотыми гривнами на шее, жадные до убийства, равно как и до меда и вина.

Король Гвиддно глянул туда, где сидел Талиесин, надвинув капюшон своего пурпурного плата, чтобы укрыть в тени свое лицо, и улыбнулся в душе. Ауэн поэта переменил замыслы людей, собрав воедино их думы и сердца. Слава Кунедды была дорога людям Севера, верховным королем которых он был много поколений назад. Он был также предком Рина маб Мэлгона, самого почетного гостя Гвиддно, помощи отца которого он искал. Песнь о гибели Кунедды пробудила стыд и сожаления среди потомков Коэла, которых много было на этом пиру.

Так случилось, что король Гвиддно недавно связал свою судьбу с Уриеном Регедским, главой племени Коэла, величайшего из Тринадцати Королей Севера. Ныне замыслы Уриена были таковы: на другое лето намеревался он вступить в союз с королями Севера и вступить войной в земли Бринайха на восточном побережье, ибо решил он рассчитаться с морскими волками и низвергнуть их короля Иду.

Гадатели Уриена уверили его в том, что эти орды айнглских дворняг, что вечно толкутся в устьях рек да в лесах, словно лисы, будут изгнаны и что морской прилив слижет их. Но гадания туманно говорили также о крови и предательстве, и от раздумий дальновидного короля не ускользало и то, что Ида может получить помощь от флота и войска Кинурига, короля ивисов — сэсонов Юга. Ведь известно, что все князья сэсонов связаны кровью, ведя свой род (как они заявляют) от одноглазого бога, которого именуют Воден.

Тремя годами раньше Кинуриг разгромил в битве Кунина, доблестного князя бриттов, и его союзное войско из южных городов и крепостей Придайна, оттеснив их в сильную крепость на холме, построенную еще людьми Ривайна. После жестокой осады дикари взяли крепость приступом и изгнали оттуда Кунина, который бежал, как раненый олень, в леса Дивнайнта, ища убежища у Герайнта маб Эрбина. Впоследствии Кинуриг стал самым могущественным королем сэсонов и айнглов, что были до него, не исключая коварного Хенгиста и проницательного Кередига, и в надменной наглости он присвоил себе титул Вледига всего Острова Придайн! Если Кинуриг двинется на север на помощь Иде со всеми своими войсками, то даже Уриену Регедскому придется туго, и уж желанной победы ему точно не одержать.

Но если на Кинурига, в свою очередь, нападет Мэлгон Высокий из Гвинедда, владыка богатого зерном Острова Мон, то тогда войска и флот сэсонов Юга будут изрядно прижаты к стене на собственной земле и не смогут помочь своему дружку — волку Идее из Бринайха Тогда самые могучие Защитники Быков Острова Придайн Уриен Регедский и Мэлгон Гвинеддский смогут спихнуть бледноликое племя сэсонов со всех их выгодных позиций на восточном и южном побережье Придайна в море навсегда.

И только старая кровная вражда между сынами Коэла, предка Уриена, и сынами Кунедды, предка Мэлгона, доныне мешала великому замыслу короля Уриена. Теперь же песнь Талиесина стерла ненависть и недоверие, что четыре поколения стояли между ними, и по всему залу князья обоих домов протягивали руки друг другу и обменивались клятвами боевого братства. На миг король Гвиддно Гаранхир изумился в душе своей, не сделал ли этого бард намеренно — ведь не скупо одарил его Уриен Регедский этим летом, — но ни единой мысли невозможно было прочесть на сияющем лике поэта или в его быстром взгляде.

Итак, герои наполнили свои рога и кубки сладким желтым хмельным медом, и все более радостно пели и кричали они. Они громко хохотали, когда насмешники короля Гвиддно, надев собачьи личины, предстали перед ними, читая стихи стыда, позора и поношения, осмеивая славу и отвагу Гваллауга из Эльфеда и Иды из Бринайха. Все были пьяны и веселы, и веселее всех прославленный гость короля, Рин маб Мэлгон. Это был красивый светловолосый князь, прославленный во всем королевстве отца своего своими победами над могучими мужами и прекрасными женщинами. Воистину, говорили в те дни, что ни женщина, ни девушка, с которой захотелось бы ему провести веселую минутку, не могла сохранить своего доброго имени после тоге, как он посетил ее жилище.

Король Гвиддно Гаранхир старался, чтобы принц Рин вернулся ко двору своего отца в Гвинедде с добрыми словами о том, как его принимали во Вратах Гвиддно на Севере Потому привели трех прекрасных девушек-рабынь, которых король подарил принцу Рину: первая была голубоглазой и светловолосой дочерью морского короля из Бринайха, вторая — смуглая, с пламенными глазами дочь короля фихти, чья твердыня в горах Севера, третья — хорошенькая рыжеволосая принцесса с зеленого Острова Иверддон. Ее захватили всего месяц назад, когда корабли Гвиддно разоряли берега земель ее отца.

Принц Рин с одобрением посмотрел на каждую, ласково поцеловал их и приказал своим людям устроить их на эту ночь со всеми удобствами в его жилище за стенами зала короля. С одобрением повернулся он к королю и поднял свой окованный золотом рог во славу его. Однако, хотя все вроде бы и прошло гладко, король был весьма озадачен, как же продвинуть дело дальше. Он беспокойно ерзал на своем высоком сиденье, и прелестная девушка, которая поддерживала его ноги, протянула руку, чтобы успокаивающе погладить его по бедру.

Девушки-невольницы были, конечно же, очень хороши. Но при дворе Мэлгона Гвинедда в Деганнви, наверное, хватает красивых женщин, если люди не врут, и было ясно, что король должен подарить принцу что-нибудь настолько великолепное, чтобы это восхитило людей Гвинедда и заставило их говорить ° славе короля Гвиддно Гаранхира и о доблести людей Севера. Но сундуки его были почти пусты, так расточительно в прежние времена было его гостеприимство. Хотя никто в Кантрер Гвэлод не знал об этом, в его каменных погребах под двором мало что оставалось от некогда хранившихся здесь золотых украшений, мягких мехов и богатых нарядов. Даже застежка, которую носил сам король, не могла сравниться с той, которую только что беспечно расстегнул Рин намереваясь снять плащ для пира.

Что было делать? Король Гвиддно умоляюще посмотрел на своего двоюродного брата, епископа Сервана. Душою и сердцем был он истинный пилигрим, как Эффреам, кроткий и умеющий прощать, как Моэссен-провидец, искусный в псалмах, аки Деви, который в старину был королем в Иудее[31]. Так добродетельно было благословенное руководство святого что И мошке не было бы тяжело нести его грехи, и столь искренни были его молитвы, что рассказывали о нем, будто бы побеги пшеницы прорастали сквозь его волосы от совершенства его молитв.

Если и нужно было чудо, так именно сейчас. Но старый Серван откинулся назад в полудреме, задумчиво поглаживая свою седую бороду. Он одобрительно кивнул в ответ королю Гвиддно и встал, чтобы произнести слова пророка Эсайаса[32], которые он счел подходящими для мирян:

— «Но и эти шатаются от вина и сбиваются с пути от сикеры; священник и пророк спотыкаются от крепких напитков, побеждены вином, обезумели от сикеры, в видении ошибаются, в суждении спотыкаются. Ибо все столы наполнены отвратительною блевотиною, нет чистого места».

Сразу же все встали и стали истово креститься. Однако король Гвиддно не услышал в этих словах ни совета, ни ободрения. Он повернулся и, упав духом, кивком головы подозвал к себе друида Сайтеннина, который сидел на северной стороне зала и незаметно для смеющихся гуляк между королем и друидом завязался разговор. Поначалу король был слегка хмур, затем неохотно кивнул и, когда друид вернулся на свое место, поднял руку, призывая всех к молчанию.

— Внемлите мне, о мужи Севера! — повелительно воскликнул Гвиддно Гаранхир, и те, кто еще не уснул, выжидательно воззрились на него. — Принц Рин маб Мэлгон, наследник Пендрагона Острова, почтил своим присутствием наш пир, и ныне хочу я выразить нашу признательность, пожаловав ему дар, достойный столь благородного принца.

При этих словах епископ и принц Эльфин, наследник Гвиддно, не могли сдержать изумления. Как ближайшие родичи короля, они уже давно имели подозрения насчет того, что расточительность привела короля в чрезвычайно затруднительное положение. Неужели король опозорит свое племя, пожаловав гостю дар, недостойный его высокого положения?

Гвиддно это заметил, но продолжал ничтоже сумняшеся:

— Мы долго и тщательно думали над этим. Как всем известно, в наших каменных кладовых храним мы богатство, с коим не сравниться даже сокровищам Риддерха из Алклуда — гривны, застежки, драгоценные каменья и богато расшитые туники и плащи без счета. Но что все эти сокровища потомку Кунедды? Разве отец его, король Мэлгон, также не хранит бессчетные сокровища в своей твердыне в Деганви? И разве не добудет он того, чего у него нет, будущим летом у короля сэсонов Юга, Кинурига, когда станет разорять его земли вплоть до девятого вала грозного моря Удд?

При словах этих одобрительный гул пронесся по блистательному, полному чада залу, и воины рады были увидеть, как принц Рин с явным согласием кивнул красивой головой.

— Нет таких богатств, каких не нашлось бы в сундуках короля Мэлгона, — продолжал король Гвиддно, — или которых он не мог бы отнять у своих врагов, когда будут они лежать у его ног, а в этом нету сомнения. И все же может случиться, что у нас на Севере есть кое-что более драгоценное и могучее, чем серебро или золото. Конечно, о принц, слышал ты в Деганви рассказы о Тринадцати Сокровищах Острова Придайн?

Впервые выражение спокойного превосходства покинуло лицо Рина, когда он в удивлении и ожидании посмотрел на своего хозяина, который горделиво окинул взглядом зал с колоннами. А принц Эльфин с еще более сильным изумлением привстал с возмущением на юном лице.

Ибо кто не слышал об этих чудесах, обладание которыми приписывали то одному, то другому королю Севера? Говорили, что их держат подалее от хищных людских взоров, за замками, узлами и заклятьями друидов и кузнецов. Поднялся галдеж — люди стали обсуждать силу и свойства Точильного камня Тидуала, Ножа Ллаувродедда или Меча Риддерха. Мужи, заслужившие свою пиршественную долю меда при различных дворах Севера, говорили о том, что им доводилось видеть или слышать. Другие вернулись к старинному спору об их происхождении. Некоторые прямо утверждали, что Сокровища были найдены, когда отворились темницы Каэр Оэг и Аноэт, другие были уверены, что их нашел Гореу маб Кустеннин, когда он в первый раз поднял камень Эхимайнт. Третьи, к которым присоединялся не терпящий возражений друид Сашеннин, считали, что все Тринадцать Сокровищ были привезены Артуром, когда он со своими спутниками плавал к Стеклянной Крепости на корабле «Придвен».

Те из приближенных короля Гвиддно, что были на пиру, гордились тем, что одно из таких волшебных Сокровищ было у их короля. Это была прославленная Корзина Гвиддно. Когда в нее клали пищу, достаточную для одного человека, и потом открывали, там оказывалось еды на сотню. Именно сейчас, на Калан Гаэф, открывали Корзину. Однако воины дворов других королей, приехавшие в гости, могли рассказать о таких же чудесах своих владык, что служило достаточным оправданием гневных слов и злых взглядов.

Король Гвиддно поднял руку, но распорядителю пира пришлось трижды призвать гостей к порядку, прежде чем шум утих. Король обвел зал многозначительным взглядом и, когда увидел, что ожидание достигло нужной точки нетерпения, провозгласил, что нынешним вечером он пожалует своему самому почетному гостю дар, который ни один король — нет, даже император Артур или Эмрис Вледиг — не мог бы предложить с тех пор, как Остров Придайн поднялся из Океана.

— Как хорошо знают мои приближенные и, возможно, некоторые из гостей, мои каменные кладовые хранят богатства неисчислимые. И все же есть одно Сокровище, которое дороже всех прочих, Сокровище, которое даже избранный наследник Мэлгона Высокого почтет честью принять в дар.

При этих словах шепот пробежал по залу, причем приближенные Гвиддно выказывали недовольство. Не собирается же король подарить легендарную Корзину Гвиддно, источник всего своего богатства, пусть даже такому гостю, как Рин маб Мэлгон? Но король нетерпеливо посмотрел на собравшихся, и держательница его ног успокаивающе погладила его. Король продолжил свою речь:

— Среди Тринадцати Сокровищ Острова Придайн нашему племени принадлежит Корзина Гвиддно. Ныне я открою вам тайну, которую доныне знали только я да Сайтеннин-друид. Есть и четырнадцатое Сокровище, и именно его ныне подарю я принцу Рину. Я поведаю вам, как я обрел столь драгоценную диковину.

В эту же ночь год назад мы с Сайтеннином-друидом по обычаю выехали из крепости, чтобы зажечь большой костер на вершине Талинтир, что смотрит на землю Кантрер Гвэлод и окаймленное белым Регедское море. Девятью девять первородных сыновей сверлили буравом дубовое бревно, пока Желтое Пламя не начало играть на снегу. Признаюсь, мы быстро произнесли Благословение Бели, призывая его на скот и посевы от моря до моря и от гор до гор, от волны до волны вплоть до низвержения вод. И пока не опустеют наши хлева, пока не покинут овцы овчарни, а козы не спустятся с туманных гор, да пребудет с ними забота Трех и благословение Бели!

Потом мы поехали прочь, чтобы укрыться во Вратах Гвиддно, а позади нас в сумраке леса хохотала бесхвостая Черная Свинья. Мы домчались до ветреного нагорья Торпен, где находится двойной курган Дивного Народа, который люди называют Сосцами Благословенной Матери. На нас надвигалась темнота, и, приближаясь, увидели мы факелы по обе стороны дороги. Холмы открылись, и внутри их был Дивный Народ. Кони попятились, напуганные не меньше, чем мы сами, и, пока мы понукали лошадей, по обе стороны от нас послышались голоса. Речь шла об обмене дарами между жителями двух холмов. Тут мы увидели, как невысокий человек вышел из одного холма и пошел к другому, неся квашню, в которой были свинья, теленок и связка чеснока.

Из другого холма вышел другой небольшого роста человек с тисовым ларчиком в руках. Я бросил в них копье, и, когда железо прошло над их головами, они завопили, и огни в курганах погасли. Затем, когда наши глаза снова привыкли к темноте, мы увидели, что деревянный ларчик лежит на том Же самом месте, где человек бросил его. Мы привезли его Домой, и когда его открыли в моей опочивальне, то увидели, что в нем лежит драгоценная Мантия Тегау Эурврона. Это Сайтеннин открыл мне ее чудесные свойства.

— Истину говорит король! — воскликнул друид, поднимаясь со своего сиденья на северной стороне зала. — Это Мантия Тегау Эурврона, и вот каковы ее свойства: не будет она служить той женщине, которая изменила мужу или утратила целомудрие. Той, что верна мужу, она будет до земли, ни той, которая нарушила верность ему, она будет лишь по коле но, открывая ее позор перед всеми. Но никто не знает цвет; этой Мантии, потому как он все время меняется.

Люди Гвиддно и его гости заулыбались, многозначительно глядя друг на друга. Женщины тоже весело изображали гнев в своем конце зала, ласково поглядывая на огненные глаза и крепкие члены наследника Гвинедда. Говорили, что среди них были такие, которым было бы все равно, укоротится ли на них Мантия Тегау или нет, лишь бы провести часок под кустом желтого утесника с принцем Рином. А разве не был он одним из Трех Прекрасных Принцев Острова При-дайн и самым страстным мужчиной, которого превыше всех ценили прекрасные женщины острова?

Конечно же, много забавы и пользы будет от Мантии Тегау Эурврона при дворе и в замке Деганнви. Принц Рин поднялся, чтобы выразить свою благодарность за выдающуюся честь, заговорив не только о славе, которую этот дар принесет племени Гвинедда, его отважным мужам и прекрасным женам, но мимолетно намекнул на грядущие победы объединенных племен Регеда и Гвинедда над коварными сэсонами. Гвиддно на это улыбнулся и сделал большой глоток из рога с медом, что был перед ним.

Но тут сын Гвиддно, принц Эльфин, в гневе встал перед своим отцом.

— Как же это получается, о король мой и отец, — в ярости воскликнул он, — что ты жалуешь бесценный дар чужаку, сыну Мэлгона Высокого, когда недавно отказал мне в золоте, которое нужно было мне, чтобы раздать своим людям? Разве наши законы не говорят, что тот, кто будет править после короля, должен почитаться при дворе превыше всех, кроме короля и королевы? Я оскорблен в доме моего собственного отца! Сдается мне, что некоторые сочтут это бесчестьем королю, плевком ему в лицо!

Принц Эльфин был наследником Гвиддно Гаранхира, гвиртрих королевства Кантрер Гвэлод, «впередсмотрящий» своего племени и народа. Пусть был он юн годами и еще не испытан ратью, но на нем лежало охотничье заклятье, побуждающее его убивать оленя на скаку и птицу в полете, оставляя в живых лишь белогрудого лебедя да утку с ее желтым выводком, и брать только ту добычу, которая законна в диких местах и лесах:

Этим летом он показал себя достойным королевства, возглавив угон скота из Стратклуда и вернувшись из набега со стадами столь многочисленными, что об Эльфине маб Гвиддно стали говорить, что «когда он вернулся в Эрехвидд из земли Клудвис, коровы не мычали своим телятам».

Потому приближенные принца Эльфина мрачно глядели на принца Рина, и придворный законник, что сидел на своем обычном месте между Эльфином и колонной, согласно кивнул. Принц Рин помрачнел, и король Гвиддно пришел в ужас. Что мог он дать своему горячо любимому сыну, когда за закрытыми дверями королевской сокровищницы ничего не было? Казалось, нет срединного пути между требованиями этих двух горячих принцев.

Решение предложил миролюбивый Божий человек, святой епископ Серван, прославленный мудростью своею по всему Регеду, Ллеуддиниауну и даже среди дальних твердынь Придина.

— Выслушайте меня, о король и вы, о принцы Севера! Да не будет раздоров на нашем пиру! Прислушайтесь к тому, что сказал святой пророк Михеас[33]: «Народ мой! Чем город украсится? Не огнем ли? Не находятся ли теперь в доме нечестивого сокровища нечестия?» Нет, дети мои, если король подарил одно из Сокровищ своему прославленному гостю, то ведь У него осталось еще одно. Разве позабыли вы о Корзине Гвиддно, в которую стекается все богатство нашего королевства и откуда щедрейший из королей земли Крещеных раздает свои дары? Как раз сейчас, в день празднования Калан Гаэф, Корзина полна — «тенета на бдительность, словно сеть лежит на Таборе, которую поставили те, кто охотится», как возглашал святой пророк Осия.

Святой старец в возбуждении привстал с сиденья, голос его срывался на фальцет и дрожал, как голоса женщин, когда они перекликаются, стирая на берегу.

— «Слушайте, главы Иакова: не вам ли должно знать правду? А вы ненавидите доброе и любите злое; сдираете с них кожу и плоть с костей их, едите плоть народа Моего и сдираете с них кожу их, а кости их ломаете и дробите — как бы в горшок, и плоть — как бы в котел».

Были среди гостей короля Гвиддно гости из дальних королевств, что тайком побросали куски свинины, которые они задумчиво жевали, опасаясь заклятий и чар в словах святого человека. Но люди короля не беспокоились и восторженно слушали его, поскольку знали, что святой часто говорит туманно — словами друидов Христа, что жили в давно прошедшие века и в далеких от Острова Могущества странах.

Старик замолчал, что-то бормоча себе в седую бороду. Затем он снова заговорил, опять словами из колдовской книги христиан:

— «Отделяют ли люди зерна от плевел или фиги от чертополоха? Даже тогда всякое доброе дерево приносит добрые плоды…» Пусть король в этом году пожалует содержимое его Корзины, которая и есть древо, приносящее добрые плоды, прекрасные плоды, редкие плоды великой ценности, принцу Эльфину. Как он сам нам говорил, в сундуках Врат Гвиддно хватает богатств для него самого!

Дряхлый епископ сел на свое место, и одобрительные возгласы эхом пронеслись по залу. Только Сайтеннин-друид бросил злобный взгляд на своего сотоварища. Король, облегченно вздохнув, встал, желтый хмельной мед изгнал из его разума все думы о том, как он перебьется между нынешним и будущим Калан Гаэф, когда Корзина снова явит свои богатства.

— Слушайте меня, люди Севера и Юга! — громко возгласил он. — Да узнают все присутствующие, что сыну моему принцу Эльфину я даю весь улов Корзины Гвиддно, когда утром люди придут собирать поутру ее богатства. Домоправитель, позаботься, чтобы открыли бочки! Виночерпий, позаботься о меде и вине! Да придут к концу разногласия, и пусть до рассвета длится веселье!

Смех и песни звучали по всему залу Гвиддно Гаранхира. Талиесин, глава бардов, встал и спел пару песнопений, которые будут исполнять каждый Калан Гаэф до скончания веков. Он превознес Мантию Тегау Эурврона и Корзину Гвиддно Гаранхира, изобразив их так кратко и ярко в блистательных образах, в богатой музыкальной аллитерации, что изумленные воины на время даже задумались и замолчали. Но вскоре пирушка снова ожила, и все стали смеяться и кричать.

В конце концов шум улегся. Принц Рин ушел в свои кои чтобы побеседовать с тремя девушками-рабынями, которых подарил ему король Гвиддно. Некоторые из гостей разлеглись там же, где сидели, храпя и фыркая во сне, как свиньи Пуйла, владыки Аннона. Пламя в главном очаге утихло и люди боялись выйти в дровяной сарай, чтобы подкинуть поленьев в огонь. Ветер завывал вокруг деревянных стен, как раненый зверь. Оплывающие свечи замерцали и стали гаснуть одна за другой, словно звезды на рассвете. Тени расползались по залу, закопченные балки затерялись в чаду и темноте, и для тех, кто все еще лежал, бодрствуя, вокруг умирающего очага, полного алых углей, колонны, поддерживающие своды зала, казались стволами деревьев, словно они были путниками, заблудившимися в Келиддонском лесу или в диких чащобах Годдеу Временами смола, капающая с факелов, на мгновение вспыхивала, так что казалось, будто эльфийские огоньки пляшут на мрачном сыром Мху Ллохара.

Затем, как это водится под Калан Гаэф, люди начали рассказывать истории о призраках, о гибели королей от огня, воды и копья, о тех тварях преисподней, которые выходят наружу, когда отворяются врата Аннона и Ифферна. Здесь рассказывали и о Серном Человеке из Исбидинонгула, о птицах-людоедах Гвенддолау и о Ведьме из Иставнгона — о той, чьи имена Вздох, Стон, Буря, Вихрь, Зимняя ночь, Крик, Вой, Плач, о той, что наколдовала королю Гвенддолау два враждующих войска — одно синее, а другое безголовое.

— Vade retro, Sathanas! Изыди, Сатана! — воскликнул старый епископ Серван с дрожью в голосе. Все испуганно повернулись к нему и увидели, что святой человек крестится и возбужденно дергает себя за длинную седую бороду. Чувствуя, что сейчас последует славный рассказ, король Гвиддно вежливо спросил, не встречался ли когда-нибудь епископ с этой ведьмой.

— Не с ведьмой, — слегка презрительно молвил святой, — но с Тем, кто является хозяином всех ведьм и злых тварей. Случилось так, что, возвращаясь из града Ривайн через горы, заехал я в узкую долину среди обрывистых скал, над которой висел хмурый туман.

Шепот одобрения пробежал по залу.

— Земля задрожала под моими ногами, — не останавливаясь, продолжал святой, — вокруг гремел гром и сверкали молнии, в воздухе висел серный чад, и вдруг…

— И что вдруг? — вскричали десятки возбужденных голосов, разбудив всех, кроме разве что тех, кто совсем уж глубоко спал. Епископ Серван, потупив голову, помолчал с минуту, затем продолжил свой рассказ:

— Вдруг окружили меня страшные твари всяческого вида — двуногие и четвероногие. Они заполонили долину от края до края, так что набилось их аж по самые пики гор. Но это еще не все — в этом месте кишели змеи, драконы и…

Казалось, память подвела старика, и он сидел, скручивая и раскручивая прядь снежно-белой своей бороды. В темноте ее спутанные пряди поблескивали, как пенистый Водопад Деруэннидда. Однако в ответ на настойчивые просьбы он сбивчиво продолжат:

— …драконы, змеи, — теперь память словно бы обрушилась на него, — и полчища гнуса, костлявых тварей с клювами. Истинно говорю — всеми ими и прочими адскими духами повелевает Сатана!

Тихий испуганный вздох послышался в темноте, и насмешливо повторил его порыв ночного ветра, завывавшего под крышей пиршественного зала Гвиддно. Костлявый гнус был ничем не хуже синего безголового войска, прошествовавшего перед королем Гвенддолау.

— Но что ты скажешь об их Хозяине? — спросил принц Эльфин. — Ты и его видел во главе своего воинства?

— Не тогда, — ответил преподобный епископ, медленно покачав головой, — не тогда, после моего возвращения домой. Это было здесь, на севере. Я встретил его — и поставил его в тупик. Я заехал далеко за Стену, в Дикие Земли близ гор Придина.

Он глянул на северный вход зала короля Гвиддно. Все собравшиеся проследили его взгляд и содрогнулись. Во тьме им ничего не было видно, но воображение слишком живо рисовало перед ними этот образ.

— Я ехал все дальше на север. Переплыл на моем алтарном камне[34] море Иодео и наконец добрался до королевства Бриде, сына Даргарта, короля фихти. Там посетил я некоего святого монаха, жившего в подземной пещере. Мой друг был болен, и Сатана, почуяв, что его душа вот-вот может отлететь от бренного тела, пришел посмотреть, не выпадет ли ему удача. Вот тогда я и увидел Его лицом к лицу во всем Его величии, мощи и жестокости. Но я сбил Его с толку и изгнал Его из того пустынного места — не своей собственной силой, но именем Господа и Святой Троицы.

— Видать, легкая тебе досталась победа, — язвительно бормотал друид Сайтеннин, выражая всеобщее разочарование.

— Нелегкая, — отрезал епископ. — Мы сражались долго и тяжко, не на мечах и копьях, но оружием духовным. Злобный пытался соблазнить меня, но я оказался ему не по зубам. Это было так: он задавал мне вопросы, на которые, как он думал, я не смогу ответить. Велика была его змеиная хитрость, но с помощью божественного вдохновения я перехитрил его.

— А о чем он спрашивал тебя? — с любопытством спросил Сайтеннин, искушенный в заклятьях, чарах и колдовстве.

— Это было так, — ответил святой. — Он начал с того, что очень вежливо спросил меня, не священник ли я, и если так, то не может ли он задать мне несколько вопросов? «Конечно же, — ответил я, — спрашивай». — «Прекрасно, — с ухмылкой ответил Дьявол, — скажи, где Бог жил прежде, чем Он создал небеса и землю?» — «Нетрудно сказать, — ответил я, — Он жил в самом Себе, поскольку Он не связан ни временем, ни пространством». — «Хм, — сказал Дьявол, делая вид, что смущен, затем внезапно снова набросился на меня. — Почему Бог создал живых тварей?» Я рассмеялся, это было слишком просто. «Почему бы и нет? Если бы Он не создал тварей, Он не был бы Творцом, разве не так?»

Дерзкий ответ святого весьма повеселил отважных людей Севера, и они даже придвинулись поближе, чтобы получше слышать и запомнить все это и пересказать на других пирах. Конечно же, одного Дьявола мало, чтобы перемудрить этого ученого Божьего человека, искусного в загадках. Епископ продолжал свой рассказ:

— Затем Злодей стал засыпать меня быстрыми вопросами. «Где создал Господь Адама?» — «В Хевроне». — «Куда был изгнан Адам из Рая»? — «В неведомое место». — «Сколько оставался он в Раю после грехопадения?» — «Семь часов». — «Ага! А почему Он позволил Адаму и Еве согрешить? Попытайся-ка ответить!» — «О, неужели это все? — ответил я. — Разве мог родиться во плоти Христос, если бы Адам и Ева не согрешили?» — «А почему же, — осклабился Дьявол, — не создал Бог человека более совершенного после того, как Адам оступился?» — На это я только рассмеялся. Что доброго вышло бы из этого для человека, который ведет свой род от Адама?

Но на сей раз Сатана понял, что его одолели, и закончил тем, что со злобой спросил меня, почему же люди были освобождены Страданиями Христа, а демоны — нет? Я расправился с этим вопросом так же легко, как и с остальными, и Сатана стоял, угрюмый и подавленный, признав, что со мной состязаться в споре бесполезно. Верно, сказал я, а теперь убирайся быстро, как можешь. Убирайся и не смей более возвращаться и смущать несчастных людей своими нечестивыми кознями! Он без единого слова исчез, оставив после себя густой запах серы. И с того дня более не появлялся он в той пещере. Видите теперь, как это было, братья мои. Аминь.

Пока воспоминания о страшной схватке оживали в памяти епископа Сервана, речь его становилась все более возбужденной, почти юношеской. Искусство, с которым святой сражался со своим противником, привело слушателей в восхищение. Ведь он мог бы повергнуть его магическими заклятьями, но вместо этого точно ответил на все до единой загадки. Люди повторяли вопросы и ответы, чтобы запомнить их, и одобрительно хихикали. Скоро закончится Калан Гаэф, и еще год можно будет жить, не опасаясь Рогатого и Адданка Бездны. Смех придал людям уверенности и сил, и они стали укладываться на ночь.

По несчастью, кто-то выбрал именно это мгновение, чтобы вспомнить историю Тайрнона Торив Лианта, который как-то в Нос Калан Май бодрствовал в своем зале и увидел, как гигантский коготь проник в окно, чтобы украсть жеребенка, привязанного внутри дома. Сразу же все проснулись и начали разговаривать, чтобы успокоиться. Все мысли о сне мгновенно выветрились из их голов.

Так прошла ночь, страшная ночь, когда время и пространство перестают существовать и воинство Ал нона грозит опустошить мир людей. Серый бледный свет начат слабо пробиваться в огромный зал, и люди увидели бледные, усталые лица своих товарищей. Странными казались они и незнакомыми, словно тени ушедших, что скитаются в дебрях Келиддонского леса.

Приближался рассвет, а вместе с ним — час смертельной опасности. В северных горах, в сердце лесов Годдеу и Келиддон, лежит огромное скалистое ущелье, которое люди называют Котлом Кернуна. Края его черны и гладки, в его туманную бездну можно бросить взгляд с мощеной дороги, что спускается сквозь дикий лес и горы между Каэр Лливелидд и Алклудом. В золотые дни разгара лета, когда над покрытыми желтым утесником холмами поет жаворонок, один лишь Котел мрачен и зловещ. Это место внушает страх даже отважным воинам Тринадцати Племен Севера. Сейчас, в Калан Гаэф глотка Котла отверзается, и Бездна Аннона кипит и колышется, плавится и горит в нем.

В чаще лесной вокруг ущелья висит странная тишина. Дыхание ветерка не тронет голых ветвей дубов Келиддонского леса. В мрачной неестественности бледного предрассветья слышатся только жужжание незримых насекомых, слабый свист ржанки и резкие вопли диких гусей, кружащих где-то высоко над расползающимся туманом. Над белой мглою восходит яркая одинокая луна, бросая неземной свет свой на горные пики, возвышающиеся, словно острова, над волнующимся океаном облаков. Этот серебристый пустынный океан ровен, если не считать завихрения у вздымающегося к небу пика горы Невайс. Волнистый круг тумана извивается, словно готовая к броску змея, обнимая гору спиралью, как сам себя пожирающий Адданк Бездны, открываясь водоворотом в покрове тумана, водоворотом, основа которого — бездна, Котел Кернуна. Преисподняя и небеса связаны этой колеблющейся лестницей, по которой возносится рыдающий вопль, и от него сердца мужей теряют силу, женщины выкидывают плод, сыновья и дочери их теряют чувства, а все звери лесные, земные и морские остаются бесплодными:

А в тверди небесной открывается источник, рана, проделанная падучей звездой в покрове небесном пятью-пятьдесят веков назад, еще до трех великих переворотов, что были в этом мире. Люди зовут его «Дымовая бочка», и он находится далеко на юге за Срединным Морем, откуда поднимается сверкающий путь Каэр Гвидион. Он запечатан огромным алтарным камнем, который охраняет Стрелец, Медур маб Медредидд и его сотоварищ Скорпион, Эсгайр Гулхох Гонин Каон. И говорят, что, если в Калан Гаэф человек заглянет в черное торфяное болото на обнаженных ветрами просторах Годдеу, он увидит, словно в зеркале, как поднимается в небо алтарный камень. И услышит он слабое далекое эхо с четырех сторон Мироздания, стон, что носится вокруг него в поднимающемся из Котла Кернуна тумане. И в ужасе увидит он под поднимающимся алтарным камнем воинство Ифферна.

В разубранных каменных стенах Врат Гвиддно неподвижно сидели князья и знатные люди Севера и ждали в тишине. В молчании прошел час, и лишь капли смолы, падающие с гаснущих сосновых факелов, нарушали тишину. И вот вдали послышался звук, которого все ждали. Там, у Врат Севера, он был совсем слабым и далеким, но становился все громче и все сильнее привлекал к себе внимание, все громче и громче, пока не стал похож на грохот зимнего прибоя, бьющегося о скалы. Он был повсюду. Воздух гудел, словно тучи насекомых в прогретом солнцем летнем лесу. Теперь порывистый могучий ветер в вершинах деревьев ревел, как Водопад Эхвидда, и буря бросалась на покрытую дранкой кровлю пиршественного зала короля Гвиддно Гаранхира.

Над ними неслась Дикая Охота, воинство демонов и гоблинов, что идет над землей каждый Калан Гаэф, летя в грозовом свинцовом небе вслед за своим хозяином Гвином маб Нуддом. Духи и гоблины, черные и волосатые, задувая костры, срывая планки с крыш и выхватывая младенцев из колыбелей, несутся в беспечном ликовании над пустыми усадьбами, из которых ушли люди Одну ночь без закона отдал обманутый Бран Благословенный Врагу, и в эту ночь он собирает свою дань ужаса Впереди Дикой Охоты летит лающая свора Адских Псов. Сами они сияют белизной, а уши их горят алым огнем, по яркости не уступающим белизне их тел. За ними, едва касаясь земли, плавно несется темная стая медно-красных птиц с широкими крыльями и кривыми клювами, уничтожая посевы и убивая скот своим ядовитым дыханием.

Доски зала короля Гвиддно трескались, и каменные блоки шатались в своих гнездах Засовы и запоры раскрылись, двери широко распахнулись от порыва ветра, а дождь, хлестнувший внутрь, погасил все факелы и свечи Король и его приближенные сжались и застыли, как изваяния, словно воины Артура, что спят в его чертоге под горой Невайс Земляной пол дрожал и колыхался Повсюду среди темных колонн и в тени кровли слышали пораженные князья пронзительные вопли бесовской шайки — смеющейся, скачущей, плюющейся и пускающей ветры Некоторые гигантскими пауками сбегали по стропилам, свешивались вниз, ухмылялись в лицо людям, показывая злобные свинячьи, жабьи, змеиные и крысиные морды.

Первая шайка дьявольского воинства ворвалась в зал с громким, яростным шумом Они влетели туда так буйно, что не осталось ни копья на стене, ни щита на крюке, ни меча в оружейной, что не слетел бы с грохотом на пол. Можно было бы подумать, что море встало из глубин и перекатило через стены. Самообладание покинуло людей, и во Вратах Гвиддно послышался отчетливый стук зубов.

Только рябиновые ветви, прикрепленные к внешним колоннам зала Сайтеннином-друидом, позволили отразить главный натиск шайки демонов, и листья и сучки их высыхали съеживались и опадали от смрадного серного дыхания и рывков злобных пальцев вторгнувшихся мучителей. Старый епископ Серван поднялся со своего места и опустился на усыпанный тростником пол, раскинув руки крестом. И среди насмешливого хохота демонов, призраков и псоглавцев добрый старей дрожащим голосом забормотал Литанию Символа Веры:

В обычных обстоятельствах молитва такой святости заставила бы стаю демонов черными птицами нырнуть в пучину морскую или отправить самого злобного Дьявола в кучу дерьма. Но сейчас, когда епископ дерзко читал строки молитвы, дьяволы все сильнее ярились и вели себя все оскорбительнее. Они становились все наглее, бегали по столам в обличье огромных медведей, волков и леопардов, ползали по полу змеями, аспидами, скорпионами. Они роились в воздухе тучами шершней, огромных, как воробьи, и прыгали по столам обезьянами, переворачивая кубки и блюда От угощения, что стояло на столах, они не оставили ничего — ни жирного, Ни постного, ни холодного, ни горячего, ни острого, ни нежного, ни свежего, ни соленого, ни вареного, ни сырого.

Чтобы отвлечь святого от молитвы, злобные гости создавали видения диких воинств, слепо сражающихся в ночи, флота, разбитого бешеной бурей, больших городов, горящих алым пламенем среди опустошенных земель, на которые обрушились мор и порча. Из мрака послышался плач детей, зовущих своих матерей, вой женщин по потерянным детям, громкое мычание коров в затягивающей их черной трясине, торжествующее рычание рвущего в кровавые клочья свою добычу льва.

Наконец, когда все эти тщетные видения не смогли устрашить отважного духа святого человека, укрепившегося помощью воинственного Сына Божьего, две темные гномоподобные твари без лиц, с вывернутыми назад ослиными ногами вскочили на спину святому и начали хлестать его шипастыми ремнями.

Со словами «Подави, измучь и повергни их» епископ Серван, лишившись сил, потерял сознание. Взрыв торжествующего хохота поднялся изо всех углов и щелей, и воины, которые, не дрогнув, встречали орды бледноликих сэсонов, сжались, охваченные неодолимым ужасом, дрожа и покрываясь испариной.

Ибо сейчас звезды, заглядывавшие сквозь дымовое отверстие в крыше зала, исчезли, и сквозь него ворвался в зал Гвин маб Нудд со своей Дикой Охотой. Бешено кружась, устремились они к очагу. Сквозь кроваво-красный туман увидели король и его придворные ужасающих всадников на черных скакунах: королей и епископов, благородных мужей и жен, ведьм, прелюбодеек и шлюх. У некоторых головы были повернуты лицом к спине, другие щеголяли головами рогатого оленя и волчьими, у других ухмыляющиеся лица были прямо на груди. Иные были искалечены — у кого не хватало плеча, руки, ноги или глаза. Другие были покрыты холодно блестящей ящеричьей кожей или беспомощно размахивали живыми внутренностями, вываливавшимися из открытых ран на животе. Были и те, кто мчался верхом на железных шипастых седлах, что раздирали им бедра, чресла и зады, и кровь текла из ран, и вертелись и вопили они от нескончаемой боли.

И из самой середины этого сатанинского выводка появилась огромная черная лошадь, со спины которой соскочил гигантский Хозяин Дикой Охоты. Он, хромая, перешагнул через лежавшее на полу бесчувственное тело святого. Был он страшен, наг — лишь золотая гривна была на его шее, зелен и космат, и ростом он был гораздо выше любого смертного. Из его костистого лба выпирали оленьи рога, раскидистые, как у самца косули в расцвете сил. Они торчали среди зачесанных на макушку, колючих огненно-рыжих волос — волос дикарей, которые из года в год грабили берега и нарушали границы управлявшихся законом королевств. Взгляд его был яростным, испепеляющим, мрачное лицо поросло рыжей бородой, а губы кривились в злобной ухмылке. На длинных руках его росли когти, по животу тянулись два параллельных ряда сосков, огромный волосатый срамной уд болтался между мускулистыми козлиными бедрами. Вокруг левой его руки обвивалась толстая остроголовая змея, а в правой руке был трезубец с черной как смоль рукоятью. Таков был Гвин маб Нудд, в которого Господь вложил ярость духов Аннона.

Перешагнув через лежавшего в обмороке священника, тварь подняла жесткий хвост с кисточкой на конце, и из красной волосатой задницы с ревом вырвался клуб ядовитого желтоватого пара, гадкого по виду и по запаху. Насмешливый хохот стал еще более пронзительным, упав до тихого щебета когда князь Аннона уселся, скрестив ноги, перед королем Гвиддно Гаранхиром. Король был бледен, но сидел : прямо. Как и подобает потомку Дивнаола Хена, он не выказывал признаков страха, разве что вокруг губ его побледнела кожа. Законы Дивнаола гласят: «Кто бы ни сказал грубое или дурное слово королю в его зале, да заплатит двойной камулуру[35] за злодеяние». Но Гвину маб Нудду было плевать на законы людей.

— Как поживаешь, король? — спросил демон.

— Неплохо, господин, — медленно промолвил Гвиддно. — А позволь спросить, с чем ты пришел в наш зал ныне как незваный гость?

— Незваный и нежеланный, хочешь ты сказать, мои король? — рассмеялся гость, и его незримое племя забормотало и захихикало по углам и под крышей.

— Такого я не говорил, — возразил Гвиддно уже более твердым голосом. — Уже брезжит рассвет, и, полагаю, твое пребывание здесь не будет долгим?

— Нет Но нам достанет времени бросить кости на доске для гвиддвилла. Играть придется, хочешь ты или не хочешь. Знаешь ли ты об этом, о Гвиддно Длинноногий?

Гвиддно согласно кивнул, и между ними положили расчерченную в клетку доску. Игра началась. Гвину маб Нудду выпало первым бросать кости. Выпало нечетное число, и он передвинул фигурку с северного угла доски, поставив ее перед рядом который защищал короля Гвиддно в центральном квадрате. Затем Гвиддно выкинул четное число: его фигуры оставались неподвижными в своей четырехугольной твердыне. Пять раз огромный гость выбрасывал левой своей нечестной рукой нечетные числа, угодные ему, и пять раз Гвиддно терпел неудачу, выкидывая четные числа. Самая северная фигурка Гвиддно попала в ловушку, и ее убрали с доски.

Теперь Гвиддно побледнел, поскольку увидел, что игра-то идет всерьез. Чем ближе придвигался враг со всех сторон, тем сильнее выступала испарина на его лбу. Его северные фи гурки были забраны или рассеяны, а одна из фигур противника стояла рядом с королем, и неудачно брошенные кости или неумелый отпор мог привести к тому, что король будет захвачен за один ход! Гвин маб Нудд поскреб свое волосатое брюхо, громко и долго рыгнул прямо в лицо королю и торжествующе расхохотался. Толпа его демонических спутников окружила игроков, бормоча, глумясь и пища от величайшего удовольствия. Один-два бесполых тритона и пятиногая лягушка, что были наглее прочих, поднялись и стали дергать короля за его одеяние и тайком пощипывать его бороду.

Владыка Дикой Охоты взял кости в свои когтистые лапы и долго тряс их в волосатых ладонях, широко ухмыляясь в лицо противнику. Наконец, приберегая ожидаемое торжество под конец, он бросил кости на доску. Короля Гвиддно охватила дрожь — опять нечетный бросок, неравная игра! Врагу оставалось только добраться до свободного места по правую руку, и король, драгоценный король, достанется ему! Гвин маб Нудд поднял фигурку и несколько бессчетных мгновении глумливо держал ее. С потолочной балки спустился жирный приземистый паук с раздувшимся туловищем и длинным крючковатым носом, свисающим до паутинных желез, и стал со злобной насмешкой раскачиваться перед бледным лицом несчастного короля Гвиддно, пуская в кубок короля тонкую струйку вонючей дымящейся мочи.

Настал миг, когда Гвиддно Гаранхиру в эту ночь Калан Гаэф, которая есть He-время, понадобилось выиграть время Бледный, съежившийся, еле живой сидел король, глядя на золото-серебряную доску и на поднятую фигурку в руке демона. Сквозь дымовое отверстие в крыше зала одному из присутствующих там было видно созвездие, которое звалось созвездием Рыб, висевшее над Регедским морем. Между ними лежала небесная доска для игры в гвиддвилл, на которой Ты, о Блистающий Страж Земной Оси, впервые сыграл в игру богов. Верной Своей Рукой Ты передвигал фигуры, покуда ясный свод небес не укрепился и воды хаоса, орды Кораниайд, не были оттеснены к границам хаоса, где истрепывается в бахрому хрупкая вселенная. Утомленному взгляду наблюдателя квадрат казался пустым, но он молился, чтобы Ты простер Верную Свою Руку к поднятой фигуре и чтобы король Гвиддно не ошибся в игре, в которую против воли своей был втянут.

Мир людей для богов — лишь игра в гвиддвилл. Передвижение фигур на доске в начале игры ограничено теми правилами, которые Ты установил когда-то Верной Твоей Рукой. Но хотя фигур мало, а законы так просты, что и ребенок может усвоить их, многочисленность передвижений умножает фигурки так, что они становятся бесчисленны, как листья в лесу.

Не означает ли это, что игра не имеет ни схемы, ни смысла, поскольку каждое следующее бросание костей должно в миллиарды раз увеличить число возможных передвижений? Мне кажется, вряд ли. Ведь у каждой игры должен быть конец. Поскольку конец необходимо предвещается началом игры, то каждое беспечное бросание костей бессознательно играет предназначенную ему роль в осуществлении этого конца. Как Адданк Бездны опоясывает Землю, так и время все сгибается, пока не охватит кругом всего, что выковал Гофаннон маб Дон в начале творения, вместе со звездами, что исполняют наши желания, с солнцем и луной.

Мы говорим, что кости падают случайно, а разве случай не слеп, разве он благоволит к творению или разрушению, поддержанию правды королевства или ее утрате из-за голода, разорения или врагов? Так говорят люди, но во многом сами люди слепы. Разве случай не может испытывать и упорядочивать разупорядоченные элементы? Случай, исследователь и распорядитель всего бесформенного и беспорядочного? Гнилая ветвь падает с дерева, переламывая спину козлу, что ест под ним траву. Случайно то, что ветвь сломалась именно сейчас, случай привел козла есть траву именно под этим деревом. Но разве случай свел их всех вместе ради этого события? Взять хотя бы кости, которые ты как раз сейчас встряхиваешь в ладонях, о король. На пяти сторонах ты видишь в последовательном порядке уменьшающееся число точек. Только на шестой руна, что означает букву Б. Брось кости шесть раз подряд! Ты получаешь шесть чисел от единицы до шестерки: 1, 3, 5, 2, 2, 6. Затем подсчитай случаи, когда полученные числа меньше или равны трем, и назови это Золотым Числом. В этом случае, как ты видишь, таких чисел четыре. Теперь брось кости еще шесть раз и найди новое Золотое Число, которое соответствует количеству случаев, когда число меньше или равно прежнему Золотому Числу. Ты выбросил 3, 3, 2, 1, 1 и 4. Все они равны либо меньше четырех, потому твое Золотое Число является суммой всех: шесть. Продолжай бросать кости и подсчитывать, и ты найдешь, что Золотое Число стремится к 0 или 6, колеблясь с постоянством захода и восхода солнца.

Хотя каждый бросок дает случайный результат и ход Золотого Числа ведет к шести или к нулю, меняясь случайно, то, что оно будет постоянно достигать нуля или шести, так же неизбежно, как движение прилива. Случай меняет ход различным образом, но цель все равно неизбежна. Итак, случай определяет ожидаемый результат. Подумай хорошенько, о король: как такое может быть? Ведь случай беспорядочен, а то, что предопределено, упорядочено. Неужели и в хаосе есть свой порядок и то, что предназначено судьбой, определяется беспорядком? Кости дадут тебе ответ — бросай, ежели пожелаешь, хоть целый летний день.

То, что ты видишь в бросании костей, не является также и взаимодействием случая и необходимости. Мы зовем то, что управляет падением костей, случаем. Но так ли это? Разве падением не управляют движения или шершавость руки и пальца, которые, хотя и слишком незаметны для нас, тем не менее предопределены в малейших подробностях? По правде сказать, случай и то, что предопределено, неразделимо переплетены, как вьюнок на кусте терновника.

Смертному не дано узреть начала и конца времен, только бессмертным богам. Как же тогда мы, подверженные ошибкам сыны и дщери времени, можем видеть во всем, что получилось из девяти форм первоначальных элементов, что-нибудь кроме беспорядка? Может, и есть в этом закономерности, но как можем мы, вступающие в игру гвиддвилл каждым следующим поколением, чтобы уйти еще до конца игры, вправду знать, что вначале игра шла по правилам и что они хоть что-нибудь значат в колебаниях сил?

Нелегко ответить на этот вопрос, хотя пять веков мы ищем ответа в книгах лливирион и заповедях друидов. Ведь разве мы не участники игры, а как может быть, чтобы часть игры видела все целиком? Но существует еще ауэн поэта и прорицатель, приученный к созерцанию — созерцанию девяти элементов творения, правил игры, что управляет творением, и цели, которую Он, Чья Верная Рука обнимает все, возложил на доску, и фигуры, которые движутся по ней.

Но тогда не было времени для созерцания, поскольку игра шла в доме короля Гвиддно так же, как и на великой доске, что лежит между Рыбами. И Гвиддно Гаранхир взмолился слабым дрожащим голосом о науте, о защите и неприкосновенности, которых по праву может потребовать благородный человек у своего короля:

Кроваво-красные губы огромного рогатого и волосатого гостя, чья тень падала на доску, раздвинулись в насмешливой ухмылке. Он кивнул.

Лоб короля Гвиддно влажно блестел в красных отблесках очага, и его полный ужаса взгляд не мог оторваться от фигурки в кривой лапе духа. Заискивающим голосом подданного, который отвечает своему вождю, ответил он:

От хохота черных бесов и многоруких и многоногих уродцев, что притаились за каждой балкой, в каждом кубке, мороз прошел по коже. Все они тут же растворились в питье, как те насекомые, которых Нудд Серебряная Рука растер в жидкость, чтобы извести Кораниайд. Злобными, раздражающими и вздорными были мысли, которые дьявольский охотник вселял в умы людей Севера, когда они неосторожно выпивали желтого обманного меда. Гвин маб Нудд хохотал громче и дольше всех, и длинный красный язык его в черной глотке бился живым огнем, как пламя врат Аннона. Насмешливо ответил он:

Король Гвиддно содрогнулся, но ответил, как приличествует вождю и родичу верховного владыки, при чьем вступлении на престол перечисляют его предков, дарения ответных ккиваруйс, его битвы и заложников:

Тускло блеснул холодный глаз Гвина маб Нудда — словно глаз ящерицы, и ответил он презрительно:

Странно было слышать, что такой отвратительный дух называет себя чьим-то любовником. Но ведь Гвин маб Нудд и вправду каждый Калан Май сражается с Гуитиром маб Грайдаулом из-за любви к Крайддилад, дочери Нудда Ллау Эрайнта, самой величавой девы Острова Придайн и Трех Близлежащих Островов, и биться им до Страшного Суда.

Ныне Глава Дикой Охоты назвал себя, что означало, что и Гвиддно должен ответить тем же, хотя и понимал он, что, поступив так, он предает себя во власть Гвина и становится одним из его племени и народа:

Но море Регедское сейчас было темно, как внутренность камня, поскольку тучи злобных тварей роились в ветре, что несся над Островом Придайн и его Тремя Близлежащими Островами.

Долго и злобно хохотал Гвин маб Нудд, а его бесовская орда галдела и верещала в темноте вокруг. За его спиной возникли неясные очертания огромного черного пса, высокого, как колонна, подпирающая кровлю, хромого, кривозубого, с пылающими словно уголья глазами и раскрытой пастью. Из его ноздрей, пасти и зада исходило зловоние, словно от хорька, запах трупов, которые псы растаскивают на поживу с поля боя. И показалось Гвиддно Гаранхиру, что тварь подкрадывается все ближе, и его острые, как клинки, зубы были не так страшны, как та вонь, что исходила от его свалявшейся, заплесневелой шкуры.

Гвин маб Нудд учуял запах королевского страха и злобно осклабился от удовольствия. Поигрывая фигуркой гвиддвилла над клеткой, которой так боялся король Гвиддно, он, глумливо насмехаясь, произнес:

Пес тоже оскалился, его слюнявая пасть широко распахнулась — на все пятьдесят широких балок зала Гвиддно. Коричневые уголки его черных губ быстро поднялись. Словно острые пики гор были его зубы и клыки. Как скалы, что возвышаются на морском берегу под мрачной башней Кустеннина в далеком Керниу, острые, как кинжал Ослы Киллеллваура, между которыми белеют кости и лежат разбитые тела. Скажи Гвин маб Нудд одно только слово, подумал про себя король, и чудовище жадно пожрет всех мужей в зале — короля, князей и воинов. Он разорвет их, сгложет и проглотит.

Тот, кто жаждал вмешаться в поединок, чтобы предложить собственную загадку, понимал, что только король может играть в гвиддвилл в своем пиршественном зале с Гвином маб Нулдом в Калан Гаэф. И следует сказать, король Гвиддно играл очень неплохо.

Все гости, и так оцепеневшие от ужаса в этом заполненном нечистью зале, содрогнулись, когда Дормах утробно зарычал И еще страшнее этого жуткого рычания было ржание его голоногого хозяина, Главы Охоты и предводителя отлетевших душ. Он яростно захохотал, сжал пальцами голову одного из пирующих и, раздавив ее словно яичную скорлупу, подал в когтистых своих пальцах его мозг Дормаху. Тот лизнул и сглотнул его. Яростным и жестоким был хохот Нудда, и таким же смехом отозвалась его злобная шайка из-под кровли, с концов лавок и от косяков.

Никто потом не смог припомнить, кто же ответил — пес ли или его хозяин Но слова, что прозвучали в головах людей, были таковы, что их не забудут, покуда дожди омывают могилы князей Придайна на нагорьях и мысах. Все, кто собрался во Вратах Гвиддно на Севере, услышали насмешливый пронзительный скрежет. Слышали его и те, кто жил в земле Кантрер Гвэлод и всех шестидесяти кантрефах Придайна.

По мне, страшнее всего были первые слова демона. Даже сейчас, в болезнях и скорбях скитаясь среди волков в Лесу Келиддон, в снегу по бедра, среди мук, что длятся уже десять и сорок лет, все время слышу я в завывании ветра с горы Невайс злорадный голос:

За этим последовали другие строфы, столь же мрачные по смыслу, но все они были неоспоримо правдивы, они были врезаны в гранитные плиты, вписаны светящимися буквами в бархатную книгу, парящую над миром. Не эту ли книгу уничтожил я вместо той, о которой пел Талиесин? Но в Иверидде — разрушение и опустошение, и смерть всего.

Долго и громко хохотал, торжествуя, Охотник. Когда огромный пес Дормах снова растворился во мраке, Гвин маб Нудд, показалось, раздался от своей силы и увеличился ростом так, что рога его чуть ли не доставали до конькового бруса кровли. Больше он не насмехался над застывшим от ужаса королем, который с каждым неудачным броском костей клонился все ниже, пока подбородок его не коснулся земли. Последний ход — и короля сметут с доски! Гвин протянул руку, не сводя жуткого насмешливого взгляда с бледного лица короля Гвиддно, и подался вперед, чтобы сделать смертоносный ход.

Трудно сказать, сколько тянулось это мгновение — ведь это время безвременья. Затем внезапная судорога недоброго предчувствия прошла по уверенному лицу демона, когда он резко нацелился своей фигуркой в пустой квадрат, к которому были устремлены все взоры

Но за какой-то миг до того, как фигурку вставили в отверстие, по залу эхом пронесся звонкий крик, и see в изумлении обернулись. Это воскликнул принц Эльфин, который до этого мгновения сидел неподвижно, как и все. Теперь он вскочил и в величайшем возбуждении указывал на квадрат света в середине потолочной балки.

— Рассвет! — кричал он. — Рассвет! Игра кончена!

Когда Гвин маб Нудд раздраженно поднял взгляд, тоненький лучик бледного солнечного света проник сквозь щелку в деревянной стене, слабо, но заметно осветив фигурку короля Гвиддно в середине доски для гвиддвилла. Страшный вопль вырвался из глотки победителя, когда он понял, что у него вырвали из рук победу. И когда затих этот вопль, отдаваясь слабым эхом от стен зала и Врат Гвиддно на Севере, петух с красным гребешком ликующе прокричал на своем насесте во дворе.

Швырнув фигурку на доску, Гвин прыгнул высоко в воздух и опустился там, где у очага ждал его угольно-черный скакун. За ним потянулась вся его адская свора, прыгая, царапая друг друга в безумном желании не остаться внутри здания, когда расцветающий рассвет вновь вернет время, пространство и явь Острову Придайн и Трем Близлежащим Островам. Они хлынули вверх, сквозь дымовое отверстие — беспорядочная орда омерзительных уродцев. На миг вся толпа зависла в воздухе, как собирающаяся туча пчел, затем они пустились прочь, к северным горам и лесам Пустоши Годдеу. После себя оставили они в зале короля Гвиддно Гаранхира только вонь и испарения блевотины, дерьма, мочи, слизи, пены, слюны, пота, плевки, омерзительный запах дурных ветров — все эти гадкие запахи висели в каждом углу, в каждой щелочке.

На несколько мгновений небо над всем Островом Могущества потемнело от бегущих орд ада — от Пенрин Блатаон на севере до Пенрин Пенвэд на юге. Затем, когда во славе восстало солнце над берегами Манау Гододдина и Бринайха, омывая светом и теплом прекраснейший остров на свете, ослепительно белые красноухие Псы Ада перескочили через Стену, промчались над позолоченным солнцем Регедским морем и, жутко скуля, полетели домой над колеблемым ветром Лесом Келиддон. Жестоко подгоняемые своим рогатым хозяином и его бешеным воинством, они устремились вниз, в бездну, которая широко разверзлась — ни на мгновение раньше положенного — у основания затянутых облаками утесов, что стеной окружали бездонный Котел Кернуна в самом сердце Пустошей Годдеу. Поднялся и гигантский алтарный камень у подножия блистающей арки Каэр Гвидион.

Утро разгоралось. Защебетали птицы на вершинах дубов и ясеней. Побежали, сверкая между скал, речки, и мир богов и людей вернулся к своей привычной жизни. Еще целый год до того, как снова отворятся врата холмов Дивного Народа, откроются врата Залов Аннона, и Аварнах отопрет запоры и отодвинет засовы, и Дикая Охота Гвина маб Нудда вырвется наружу в порыве ветра на крыльях грозовой тучи.

Спало оцепенение с рук и ног, и уст князей, собравшихся в зале короля Гвиддно, и, освободившись от уз, вовсю заработали языки. Один только король Гвиддно поднялся с земли и молча сидел, неотрывно глядя на доску для гвиддвилла. Раз-другой потянулся было он к фигурке, но каждый раз в замешательстве отдергивал руку. Епископ Серван, шатаясь, поднялся с пола и, опершись на свой багль — святой посох, коим гнал он к спасению стадо Христово, произнес святые слова изгнания, губительные для бесов и демонов, снимающие заклятья кузнецов и друидов:

— Пусть зависть — от чувств ли человеческих или от духовной греховности — уйдет, чтобы был я достоин приблизиться к Йессу Гристу! Пусть костры, испытания, чудовища, вывихи, переломы и страдания всего тела моего и все мучения, изобретенные искусством Дьявола, совершатся надо мною одним, ежели буду я достоин приблизиться к Йессу Гристу!

Затем с помощью придворного священника святой епископ, пошатываясь, пошел прочь за святой водой, чтобы очистить сие оскверненное место. Он чуял оставшееся зло, что еще таилось в затянутых паутиной укромных уголках зала, за закопченными балками, под лавками и в грязных горшках. Но чего он не знал, так это того, что, следуя своей злой привычке, Гвин маб Нудд отуманил дурманом раздора, зависти и гордыни мысли юных принцев Эльфина маб Гвиддно и Рина маб Мэлгона. Бежав тем же путем, что и пришел, он оставил между ними зерно раздора, как ему и хотелось.

Принц Эльфин сидел на краешке лавки и сонно озирался по сторонам. Прислушался. Что за шум там, вдали? Через мгновение он громко крикнул. Все замолчали, выжидательно глядя на нею. Вдалеке услышали они слабый ровный гул, глухой отдаленный рев, который становился все сильнее.

— Дикая Охота возвращается! — воскликнул Рин маб Мэлгон и сорвал со стены копье, яростно озираясь. Ободренные дневным светом, воины похватали оружие и приготовились защищать зал даже против Воинств Аннона.

И лишь Талиесин, глава бардов, улыбался.

— Это не Дикая Охота! — звонко воскликнул он. — Разве не слышите вы голоса белогривого моря и зова зеленых волн? Вы, живущие так близко от берегов Регедского моря, не узнаете шепота дочерей Гвенхудви и топота белогривых коней Манавиддана маб Ллира?

Это дошло до людей, и смятенные мысли князей снова стали кристально ясны.

— Конечно же! — смеясь, воскликнул Эльфин. — Ты прав, князь поэтов, это прилив возвращается на равнины!

И туг, вспомнив, он радостно воскликнул:

— Дар короля! Корзина Гвиддно! В этом году ее содержимое будет моим! Кто едет со мной за величайшим Сокровищем Севера?

С радостным смехом владыки повскакали с мест и побежали к королевским конюшням. Оседлав своих легконогих, длинногривых скакунов, они весело выехали сквозь западные ворота крепости, по пути смеясь над ворчаньем угрюмого привратника короля Гвиддно, возившегося с засовами. Веселая кавалькада проехала мимо сгрудившихся, крытых камышом крестьянских хижин, отметив разрушения, причиненные Дикой Охотой. Коровы бродили сами по себе, женщины сгоняли домашнюю птицу, мужчины поправляли крыши, разворошенные злобными духами, и пчелы рассерженно гудели над опрокинутыми ульями.

Сквозь брешь в разрушенной Стене, что разделяет Север от Регедского моря до моря Удд, проехали рысью принц Эльфин и его блистательные, разодетые светловолосые спутники, а за ними бежали их волкодавы и мастиффы. Перед ними лежала нагая открытая земля — пустая, поросшая кустиками травы и камышом. Но над нею сияло яркое чистое небо, свободное от злобных тварей. Дул теплый порывистый ветер, и все вокруг сияло радостью вновь родившегося мира. Благородные воины, весело перекликаясь, скакали по равнине у Пуйл Брук. Низко над речушкой тянулась длинная лента тумана, въехав в которую всадники стали походить на воинство Манавиддана маб Ллира, что мчится на сушу из вздымающихся океанских волн. Впереди лежала серая, испещренная белыми пятнами равнина Регедского моря. Самый дальний залив его врезался в сушу между богатыми заливными зелеными лугами Регеда и Ллеуддиниауна, а за ним возвышались горы Годдеу, укрытые шапками снега. Стая белогрудых гусей неслась к суше впереди наступающего прилива, и их резкий гогот мешался со смехом одетых в шелка и украшенных золотыми гривнами князей на широкобедрых, мелко ступающих, широкоспинных конях.

Вскоре кавалькада достигла Абер Идон, и тут услышали они тихое заунывное пение Не слишком высоким был голос, не слишком низким, он струился, как течение Идона. Проникающая в душу мелодия превратилась в глубокий плач, волнуясь и стеная, журча и вздыхая, словно далекий величественный океан шептал за илистыми отмелями Эрехвидда. И над бесконечными вздохами моря и струящимся в такт ему жалобным пением временами поднимался резкий пронзительный вопль морской птицы, который, в свою очередь, подхватывал незримый рыдающий хор.

Перепрыгнув через маленький ручеек, струившийся по желтой илистой равнине, принц Эльфин и его спутники доехали до излучины реки, менее чем в полумиле от того места, где она впадает в более широкий Эрехвидд. Там, на низком плоском полуострове, подняв лица навстречу соленому ветру, дующему с Регедского моря, преклонив колени, стояли мужчины и женщины, и пели они так нежно, как хор в монастыре или в церкви. Это были рыбаки Врат Гвиддно, певшие старинную волшебную песнь, привлекающую в устье реки и в их широкие сети лососей.

Кавалькада покинула широкую равнину, покрытую приземистым утесником и пучками травы, легким галопом пересекла однообразное, заливаемое при приливе пространство, что лежало между ними и их целью. Наконец Эльфин увидел длинную темную полосу плотины, перекрывающую Идон от берега до берега, и прилив, заливающий переплетенный лозняком частокол.

пробормотал поэт Талиесин, что ехал бок о бок с принцем. Принц Эльфин глянул на него, и нетерпеливое слово уже готово было сорваться с его уст. Он ударил пятками по бокам коня и спустился по берегу реки в пенящийся водоворот.

Его спутники почтительно ждали у кромки воды, покуда принц, юноша годами, но муж отвагой, не перейдет вброд пенистый прибой, доходивший до хвоста его коню. Вода охватила и омыла бока сытого коня, словно заманивая всадника и скакуна в прозрачные чертоги Манавиддана маб Ллира. Эльфин об этом и не думал — его сердце колотилось, когда он подъезжал к плотине Он хорошо знал, что каждый Калан Май Корзина его отца наполнялась бесчисленными широкоспинными пятнистыми лососями Говорили, что соберись тут весь мир, трижды девять за раз, каждый получил бы столько еды, сколько ему надо. Корзину Гвиддно Гаранхира славили как дойную корову вод Придайна за многочисленность рыб, которые в нее попадали, причем были они такими большими, что люди Кантрер Гвэлод хвастались, будто они величиной со знаменитого Лосося из Дробесса в далекой Иверддон.

Но что это? Со всех кольев свисали водоросли, плетень между ними был таким крепким, будто его только что подновили. Тем не менее принц Эльфин маб Гвиддно не видел ни единого хвоста хотя бы маленького лосося. Ничего не попалось в угловую теснину огромной запруды короля Гвиддно — ничего, кроме какого-то темного предмета, висевшего на высокой жердине посреди плетня в самом углу запруды — на краеугольном камне ограды для рыбы. В печали и гневе посмотрел принц Эльфин на этот небольшой предмет в запруде, еще раз окинул взглядом пустую Корзину и потупил голову от стыда и унижения перед своими полными надежд спутниками.

На полпути назад через не желавшие отпускать его волны он встретил Талиесина. Бард придержал лошадь так, чтобы она шла рядом с конем принца по мелким волнам, и улыбнулся загадочной улыбкой. Принц рассердился.

— Чему улыбаешься ты, глава бардов? — прорычал он. — Разве не видишь ты, что Корзина пуста?

— Это не так, о принц, — с коротким смешком ответил поэт. — Неужто ты так потупил взгляд, что и не увидел того, что в этот Калан Гаэф поймала плотина твоего отца? Поверни назад коня и посмотри, что за подарок приготовил тебе Манавиддан маб Ллир!

С нетерпеливым ворчанием потянул Эльфин за узду и вместе с поэтом поехал назад, к середине могучего Идона. Только крепкий частокол не дал воде смыть их в волнующееся Регедское море Там, на средней свае, висел на шнуре черный кожаный мешок. Он был мокрый, из него текло после того, как он побывал на пенистом гребне возвращающегося прилива.

— Что это? — спросил принц в предвкушении.

— Достань кинжал и распори его! — подстрекнул его Талиесин, улыбаясь еще шире. — Только смотри, будь осторожен — что бы там внутри ни было, ему может не понравиться, ежели ты перережешь ему горло!

V

УТЕШЕНИЕ ЭЛЬФИНА

Наутро после пира в честь Калан Гаэф принц Эльфин и его спутник приехали к Корзине короля Гвиддно Гаранхира. Но, к разочарованию своему, увидел принц, что нет в ней ни единого серебристого лосося, ни даже пятнистой форели, один только кожаный мешок. По настоянию Талиесина, главы бардов, Эльфин подался в седле вперед, подтянул к себе мешок, осторожно разрезал шнур, затянутый вокруг его отверстия, и с любопытством заглянул внутрь. Велико же было удивление Эльфина, когда оттуда посмотрел на него ребенок. Крепенький, сияющий, с широким красивым лобиком.

Думаю, я слишком скромничаю, о король. И не нужно, о Кенеу Красная Шея, обладать моим умом, чтобы понять, кто именно был в мешке. Да, после сорока лет пребывания у Лосося из Ллин Ллиу в водном королевстве Манавиддана маб Ллира я попал в эту передрягу. В тот самый момент, когда я уж было подумал, что обещанное мне будущее того гляди завянет, не распустившись, меня спас этот удалой, пусть и не слишком умный, юный отпрыск короля. Я лучезарно улыбнулся ему, пытаясь высвободить свои пухленькие ручонки из мешка.

— Что это еще, Мабон подери? — фыркнул Эльфин, повернувшись к своим спутникам. — Ублюдок какой-нибудь шлюхи, которого швырнули на корм рыбам?

Хоть я и был благодарен принцу Эльфину, меня очень оскорбили эти обидные слова. Действительно, появление мое на свет было отчасти незаконным — на мой взгляд, точнее было бы назвать его «необычным», — но беспричинные грубые намеки такого рода обычно особо не задевали меня. Мы не отвечаем за то, каким путем появляемся из врат Иного мира, и для некоторых вступление в жизнь может оказаться более необычным, чем для прочих. Тем не менее я чувствовал себя слишком уж беззащитным (вдобавок я до сих пор не мог высвободить ручки) и подумал, что лучше уж будет успокоить вспыльчивого юношу, сказав ему что-нибудь хорошее.

— Добрый Эльфин, не печалься! — умоляюще начал я.

Хоть и корявы были эти вирши, моя не по годам взрослая речь так поразила принца, что он чуть не уронил мешок назад в воду. На его красивом лице отразилось веселое изумление, и Эльфин повернулся к Талиесину, ожидая объяснений.

— Малыш прав, — многозначительно подчеркнул бард. — Если тебе хватит ума, то ты будешь обращаться с ним почтительно, и, может быть, со временем и ты, и люди Севера узнаете из его уст многое о звездной науке, об игре в гвиддвилл, в которой ставки — судьбы мира, и услышите чудесные пророчества о грядущем Острова Придайн и Трех Прилегающих Островов. Кто знает, почему посадили этого ребенка в кожаное судно и отдали на волю волн? Не суди, пока ты его не расспросишь.

— Очень верно сказано, поэт! — самонадеянно пискнул я, хотя в душе и не очень-то был уверен в том, что именно он имеет в виду. — Видишь ли, мой принц, я очень даже могу пригодиться. Смею тебя заверить, меня стоит поберечь.

Мы взобрались по подрытому рекой илистому берегу туда, где ожидали спутники Эльфина, сгорая от любопытства — что же такое находится в том мешке, который он снял со сваи? Принц, уже начинавший приходить в себя, вытащил меня из мешка и усадил на луку седла впереди себя[36]. Я весело окинул взглядом озадаченные физиономии князей и решил и их сбить с толку своей скороспелостью (откуда им было знать, что на самом деле мне сорок лет?). Я снова принялся за вирши:

Одобрительные крики были ответом на этот незатейливый стишок, который люди стали весело повторять вслед за мной. Теперь и Эльфин вроде бы смирился со своим странным уловом и повернулся к Талиесину, чтобы окончательно успокоиться.

— Ты вправду думаешь, что этот бесенок принесет мне удачу, о бард? — серьезно спросил он. Талиесин коротко кивнул и, повернувшись, пронзительным взглядом посмотрел мне в глаза. Этот взгляд сразу мне не понравился — я понял, что имею дело с человеком, почти столь же умным, как и я сам. Поскольку мне не улыбалось полететь обратно в реку, я решил быть начеку.

Глаза Талиесина вдруг начали закатываться, пока расширившиеся зрачки не скрылись за веками. Его губы задвигались, будто бы он что-то бормотал, на них появилась пена — и вот послышались слова. Князья почтительно осадили коней — они видели, что ауэн неожиданно осенил божественного стихотворца и что к нему пришло вдохновение. Слова барда были обращены ко мне, и по истинности и проницательности их понял я, что они действительно исходят из Котла Поэзии.

Никто не понял нашего разговора, да я и сам не уверен, что понял его. Если ты выслушаешь мою историю, о король, то, может быть, ты со временем разгадаешь его значение. Главное, что он пошел на пользу. На принца Эльфина наша болтовня произвела большое впечатление, поскольку, как и большинство людей, он верил, что чем непонятнее речь, тем глубже смысл.

Итак, я трясся на луке седла Эльфинова коня, пока мы наконец торжественно не въехали во Врата Гвиддно. Все сбежались посмотреть, что такое привез их принц из зачарованной Корзины своего отца, и, сгорая от любопытства, пялились на меня во все глаза. Я, конечно же, вел себя примернее некуда — глупо улыбался, кивал, к вящему удовольствию всех собравшихся, особенно женщин. После того как меня показали всему двору и король Гвиддно Длинноногий покачал меня на своей длинной ноге, а принц Рин маб Мэлгон подбросил высоко в воздух, меня поднесли к епископу Сервану, чтобы я получил от него благословение.

Добрый старик сидел в своем уютном кресле с высокой спинкой. Хотели, чтобы он окрестил меня, и придворный священник все для этого приготовил. Епископ, по-моему, выглядел довольно неважно после всех треволнений прошлой ночи, что в его возрасте неудивительно. Во время приготовлений он откинулся в кресле, уставившись тусклым взглядом в потолок. Потом, когда меня представили ему лицом к лицу, он повел себя еще более странно. Он устало взял миро и готов был уже помазать им мой «лучезарный лоб»[37] (как любезно говорили дамы), как вдруг он резко выпрямился в кресле и изумленно воскликнул.

— Кто это дитя? — вскричал он. Ему повторили рассказ о том, как меня нашли в Корзине Гвиддно, но святой сердито замотал головой. — Нет, нет! — негодующе кричал он. — Этот ребенок уже прошел крещение! Законы Святой Церкви запрещают повторное крещение! Унесите его!

«Ну и прозорлив же», — думал я про себя, пока прочие болтали, разбившись человек по шесть-семь. Как ты уже слышал, меня действительно окрестил в земле Керниу вскоре после моего рождения аббат Мауган. Но ведь это было сорок лет назад. Неужели печать крещения все еще лежит на мне, после того как я столько пробыл в океане? Однако волноваться я не собирался. За эти сорок лет я столько претерпел под водой, что другим и в жизни не испытать, и в настоящий момент я был более чем доволен, что мне не придется нырять снова — пусть даже в теплую, святую или какую там еще воду.

Но когда на епископа обрушился целый град вопросов, я быстро прикинул, что старик вовсе не такой уж колдун, как я подумал, и что он просто-напросто ошибся. Он меня принял за другого! Путаный рассказ пожилого клирика о том, как он крестил того ребенка, что был со мной на одно лицо, произвел на всех огромное впечатление. Еще когда он служил в своей церкви в Пен Келин в королевстве фихти, поведал епископ, довелось ему как-то раз после службы молиться в одиночестве. И вдруг он услышал хор ангелов, певший замечательно нежно, так что он присоединился к хору (у него, боюсь, это получилось не столь мелодично) в песнопении «Тебя, Боже, хвалим».

Затем в его рассказе возникли какие-то пастухи (мне показалось, что где-то я уже слышал эту историю), которые нашли молоденькую девушку, спавшую у их костра, обнимая завернутого в лохмотья младенца. Они накормили ее и отвели к святому, чей рот был «наполнен смехом духовным» (так он сказал, заквохтав и беззубо ухмыльнувшись, чтобы показать, как это было).

— Это было прелестнейшее дитя, — продолжал святой, смущенно кивнув в мою сторону, — и я окрестил его именем Киндайрн, что означает «глава вождей», поскольку мне показалось, что однажды он им и станет для нашей Матери Церкви. У него была странная история — его мать Танеу, как она сама сказала мне, была девственницей, которую отправил в кожаном коракле в море жестокий король, поступив в этом как сущий Ирод. Но Господь, который охранил Иону во чреве кита и трижды спас апостола Павла от кораблекрушения, вел это утлое судно, доколе оно не достигло отмели под нашей церковью. Во сне у пастушьего костра несчастная девушка родила этого чудесного ребенка, которому я предсказал множество великих свершений. Монахи моей обители принесли в жертву Господу тельцов уст своих, и с тех пор Он отмечал дитя всяческими знаками. Помню, как-то раз он вылечил любимую мою малиновку. В другой раз он поднял из мертвых нашего замечательнейшего повара (который к тому же уже лежал в могиле), как раз к ужину.

Это была странная история, во многом вовсе не похожая на мою. Казалось, к епископу вернулись силы, и он продолжал рассказывать анекдоты об этом парне Киндайрне, который явно был его любимчиком. Король Гвиддно, которому все это в конце концов поднадоело, вместе со своей свитой удалился, оставив меня выслушивать нескончаемую историю об этом молодом, да раннем юноше, которого никто из нас и в глаза не видел. Я чувствовал себя прямо как в ловушке — пока не догадался блевануть на колени старику. Тогда он с удовольствием от меня отделался, хотя, удаляясь, я слышал, как он все еще разливался перед двумя молодыми монахами, пока те вытирали его.

Так завершилось это не слишком-то удачное свидание, и теперь мне предстояло уже полное и окончательное вступление в обыденный мир. Эльфин отнес меня в шалаш друида Сайтеннина, который, к облегчению моему, не стал путать меня с какими-то другими похожими на меня детьми. Последующий обряд был очень прост. Рабы друида отнесли меня к главному очагу зала и уложили на шкуру теленка в неудобной позе — с коленями, поднятыми к подбородку. Затем друид поклонился резным изображениям Блистающего (Белатгера), что был над южным входом, и Рогатого (Кернуна) над северным. Потом он изрек длинное пророчество в стихах, которое здесь я привести не могу, поскольку слишком многое из него оказалось верным — и незачем говорить, что это лишило бы мой рассказ неожиданности.

Затем было самое важное, без чего я не мог бы считаться по-настоящему существующим. Я был наречен в честь самих Врат Гвиддно — судьба у меня такая, видно, быть связанным с королевскими крепостями. Теперь меня звали Мирддин, «морская твердыня». Очень удачно, поскольку, как ты помнишь, меня именно так и назвали прежде! Итак, я стал с тех пор зваться Мирддин, хотя мне предстояло получить вдобавок и другие имена. Впереди были и такие времена, когда многие и вовсе боялись называть меня хоть как-нибудь. Но это злое время, и я лучше вернусь к прежнему рассказу. «Черный Одержимый» — так назвал меня Талиесин на плотине. Думаю, он знал кое-что о том, что должно произойти.

Вот так был я принят при дворе короля Гвиддно, и первый мой дом был среди народа Кантрер Гвэлод. Меня отдали на воспитание придворным дамам, и я стал их любимчиком. По ночам я спал в постели супруги Эльфина, принцессы, где спали также и ее служанки. Они называли меня бедным малышом и очень смеялись моим проказам, которые я вытворял по ночам, когда они лежали, томно раскинувшись во сне и ничуть не остерегаясь. Это, как ты понимаешь, о король, было для меня отнюдь не плохое время! Обилие нежных ручек и ножек, мягкие белые груди, как у моей матери, которую я едва знал.

До праздника Надолик я редко видел своего покровителя, принца Эльфина, который большую часть времени пребывал на охоте со своими псом и ястребом. Я боялся, что он забыл о неожиданно свалившейся ему на голову обязанности опекуна, поскольку был он довольно ветреным молодым человеком, и решил привлечь к себе его внимание, как только подвернется случай.

Мой час настал во время Надолика, праздника в честь Йессу Триста, целомудренного сына женщины, не знавшей мужчин. Как обычно, меня оставили на женской половине, и потому я издали слышал веселые звуки пирушки, на которую меня, бедного, не взяли. И горше всего мне было, когда шум внезапно затих и я услышат одинокий голос, запевший песнь. Поскольку я и сам в чем-то был поэтом, мне так захотелось оказаться там, когда ауэн отворил сокровищницу Котла Поэзии. Ведь этот Талиесин был аж целым поэтом с половиной! Его слова заклятьем ложились на всех нас, даже на тех, кто, как и я, не был допущен послушать его пение. Они обретали образ, и образы эти накладывались на явь, покуда хвала королям, оплакивание королей, трубный глас славы угону стад, молчание покинутого поля битвы и славный, пьяный поход героев, беспрепятственно въезжавших в пенистый водопад Деруэннидда, не доводили слушателей до возвышенною исступления, как и самого барда.

Затем играл он мелодию печали, такую, что все пирующие плакали, печалились и тосковали, умоляя его прекратить. Тогда играл он мелодию веселья, так что все смеялись до тех пор, пока легкие чуть ли не выворачивались наизнанку. Наконец, играл он сонную песнь, сладостную, как пение Птиц Рианнон, так что все засыпали до следующего дня.

На тот Надолик золотой пьянящий мед, как всегда, дурманил головы собравшихся князей. Споры за геройскую долю при дележке кабана были яростнее обычного, и похвальба была чрезмерной даже для прославленных копьеметателей Севера. Когда пирушка наконец улеглась, многие не смогли даже найти своих мест и преспокойно прохрапели всю ночь прямо на тростнике.

Для тех, кто оставался в темном зале, епископ Серван, прежде чем удалиться, произнес в назидание слова сурового упрека пророка Иоиля:

— «Пробудитесь, пьяницы, и плачьте и рыдайте о виноградном соке, ибо отнят он от уст ваших!»

И воистину от многих уст были отняты радость и довольство, ибо высохли они, как тростник, и от многих голов также, потому как в голове было у них муторно и тоскливо, как жизнь в изгнании, да и на желудке не лучше — там крутило и мотало, словно хрупкую рыбачью лодчонку на волне.

Мы (мы с принцессой, в смысле) внезапно пробудились рано утром от того, что кто-то резко отбросил завесу на нашей двери. В опочивальне все еще тускло горела свеча, и в свете ее увидели мы принца Эльфина, что, пошатываясь, стоял в дверях. Думая, что он пришел к ней, принцесса быстро сунула меня в руки своей служанке (очень хорошенькой девушке по имени Хеледд) и знаком приказала унести. Но принц Эльфин поднял руку, словно позволяя мне остаться. Шатнувшись к кровати, он тяжело сел и с глубоким стоном обхватил голову руками.

— Что мучит тебя, господин мой? — спросила моя принцесса, подойдя к нему и положив руки ему на плечи. — Чем я могу помочь тебе? Скажи только слово, и, если я смогу, я сделаю все, чего бы это ни стоило.

Принцесса была очень красивой и очень юной. Волосы ее были желтее цветов ракитника. Кожа ее была белее пены морской, ладони и пальцы ее были белее цветов звездчатки на песчаном берегу морском. Ни глазу линялого ястреба, ни глазу трижды перелинявшего сокола не сравниться было блеском с очами принцессы Грудь ее была белее лебединой, краснее цветов наперстянки были щеки ее, и все, кто видел ее, загорались любовью к ней.

Принц Эльфин, несмотря на свой норов, нежно любил свою супругу и не выказывал ни малейшего желания взять вторую жену. Не поднимая глаз, он снова застонал.

— Ах, жена моя, — сказал он наконец, — ты меньше всего можешь помочь мне. Моя честь погибла, и никогда после этой ночи не ходить мне с высоко поднятой головой среди мужей Севера. Барды Придайна станут слагать обо мне хулительные песни, каждая ценой в сто оленей за честь. Или еще хуже — прыщи позора, стыда и поношения вскочат от них на лице моем! Ох, если бы я не дожил до этой ночи!

— Расскажи мне, мой принц! — воскликнула она, обняв его за шею, целуя его в уста и щеки и отбрасывая с его пылающего лба волнистые волосы. Но принц Эльфин громко всхлипнул от гнева и раскаяния и сделал движение, словно собирался отшвырнуть ее прочь. Я решил, что пора вмешаться и помочь этой очаровательной юной чете, что была так добра со мной.

— Прости мне мое вмешательство в то, что на первый взгляд кажется твоим личным делом, господин мой, — начал я, встав перед ними обоими и почтительно поклонившись. — Но, может, ты расскажешь мне о том, что стряслось? Может, я смогу помочь тебе?

Не разнимая своих объятий, принцесса повернула голову и посмотрела на меня. Слезы катились по ее нежным щекам, но она слегка улыбнулась, увидев мое уверенное лицо.

— Поведай нашему мудрому дитяти о том, что тревожит тебя, господин мой! — сказала она. — Я не раз убеждалась в том, что он куда ученее, чем можно подумать по его годам.

Эльфин третий раз застонал.

— Я трижды дурак, — страдальчески пробормотал он. — Дурак и пустой хвастун. Слушай же и узнай о позоре принца Эльфина, которому после этой ночи никогда не стать королем Кантрер Гвэлод!

Я ничего не сказал, просто уселся на табурет и стал слушать. Моя госпожа одарила меня благодарным взглядом, отчего сердце мое запрыгало так, что я испугался, как бы кто чего не заметил. Довольно об этом.

Принц Эльфин, уставившись в пол, рассказал нам, на мой взгляд, действительно печальную историю. Похоже, что в самый разгар попойки он начал хвастаться Корзиной Гвиддно — что будто бы из Тринадцати Сокровищ Острова Могущества это самое большое, что когда в нее кладут пищу на одного человека, то в ней потом находят пищи на сотню и что Сайтеннин-друид предсказал великие дела младенцу (мне то есть, даже незачем объяснять), найденному в ней на Калан Гаэф.

Люди Кантрер Гвэлод радовались всему сказанному, но тут главный гость двора Гвиддно принял слова Эльфина за вызов. Принц Рин маб Мэлгон, молодой человек столь же гневливый и непредсказуемый, как и наш собственный принц, вскочил и спросил, почему это король Гвиддно в таком случае подарил ему то, что считается менее ценным. На что Мантия Тегау Эурврона еще не женатому принцу?

— Я сказал ему, что он, несомненно, вскоре женится, и тогда Мантия будет очень кстати при испытании девственности его невесты, — робко произнес Эльфин.

— Совершенно верно! — воскликнул я. — И что потом?

— Он вспыхнул, заявив, что его внимание угрожает невинности чужих жен, а не его собственной. «Более того, — продолжал он, — хотелось бы мне знать, является ли эта Мантия достойным подарком наследнику Гвинедда. Почему бы не испытать нам ее силу этой же ночью?» Тогда понял я, к чему он клонит и что он давно уже намеревался это сделать. Я видел, как смотрел он на тебя, жена моя, и горе мне, что так легко попался я в его ловушку!

Мы с принцессой переглянулись. Теперь мы легко догадались об остальном (должен подчеркнуть, что она была намного умнее своего супруга, пусть и носил он золотую гривну). Принц Рин потребовал, чтобы ему позволили провести ночь с юной женой своего хозяина. И тогда наутро будет видно, станет ли Мантия Тегау по-прежнему укрывать ее до пят или только по колено. Услышав это, юная женщина вспыхнула от гнева, затем побледнела и с вызовом посмотрела на мужа.

— Если ты дал слово, господин мой, то я должна подвергнуться испытанию. Но обещаю тебе, господин мой, что, сколько бы он ни пробыл со мной, от меня он не получит ничего такого, что хотя бы на волосок укоротило Мантию! И не нужно даже меча класть между нами, чтобы защитить твою и мою честь, господин мой! Иди, приободрись, — сказала она, погладив его по щеке. — На какую ночь спать мне с этим назойливым гостем?

Сердце мое устремилось к этой отважной женщине, но по несчастному лицу принца Эльфина понял я, что это испытание будет не так легко пройти, как она воображала. Он с жалким видом огляделся.

— Если бы это было так просто, — прошептал он. — Это должно быть нынешней ночью.

— Нынешней? — вырвался у нее испуганный возглас.

— Нынешней, — мрачно ответил принц. — Уже сейчас рабы расчесывают его волосы, и вскоре он придет. Ох, дорогая моя, — он зарыдал и прижал ее к груди, — он знатный принц, он пьян и горит от желания.

— Но ведь не возьмет же он меня силой? — воскликнула принцесса, внезапно испугавшись. — Твой отец король никогда этого не позволит!

— Мой отец король стар и слишком обязан Уриену Регедскому, который, в свою очередь, очень многое ставит на союз между людьми Севера и Мэлгоном Гвинеддским. Сомневаюсь, что он пожелает в это вмешиваться.

Я понял всю сложность положения и начал быстро соображать. Времени явно нельзя было терять. Я очень хотел вытащить молодую чету из этой грязной истории. Ты можешь подумать, что у меня были собственные виды на молодую женщину, но поверь, мне тогда было не до этого.

— Тогда, принц Эльфин, — резко приказал я, — немедленно возвращайся на свое место в королевском зале и позаботься, чтобы плотники крепко заколотили дверь. Иди сейчас же и запомни это, чтобы в другой раз не хвастать на пиру!

Эльфин начал задавать вопросы, а молодая женщина принялась ломать руки, так что мне пришлось призвать их к повиновению. В тот раз я впервые действовал как Мирддин маб Морврин. Мне жаль было пугать их, но времени на сложные придворные королевские изыски не было. Эльфин ушел довольно быстро, остановившись бросить последний, умоляющий взгляд на супругу — я вынужден был взять его за руку и силой вытащить из комнаты. Я уже слышал суматоху в жилище Рина маб Мэлгона и понимал, что у нас с прелестной юной принцессой остался всего один миг.

Три последующих дня небеса над Вратами Гвиддно были серыми и хмурыми. Временами с Регедского моря наносило дождь Стаи прежде невиданных больших черных птиц кружились над коньковыми балками и зубчатыми стенами, молча устремляясь к соленым болотам Абер Идон. Настроение при дворе короля Гвиддно было столь же хмурым и подавленным. Люди никак не могли оправиться от страха, причиненного им посещением Гвина маб Нудда и его адского воинства. Ничего необычного не было в том, что Дикая Охота неслась высоко в ночном небе над жилищами людей во время Калан Гаэф, но никогда прежде Черный не являлся к королевскому двору и не беседовал с королем, как на этот раз.

Друид Сайтеннин много часов просидел, прикрыв голову плащом. Те, кто осмеливался приблизиться к нему, слышали, как шепчет он о большем зле, что постигнет эту землю еще до того, как окончится год. Повторялись смутно запомнившиеся строфы из разговора между королем и демоном, но, хотя смысл их был, безусловно, зловещим, никто, ко всеобщему удовольствию, не мог их истолковать. Талиесин, глава бардов, ушел в темную комнату, где, пожевав сырую свинину[38], лег в ожидании вдохновения, прижав ладони к щекам и уставившись в пустоту. Мальчик, сидевший у его двери, не знал, придет ли прозрение к хозяину в течение двух, трех или девяти дней. Раз было слышно, как бард что-то громко забормотал, но никто не мог сказать, что означали эти слова. Только потом стали рассказывать, будто бы Талиесин слагал смертную песнь Уриену Регедскому, который тогда был величайшим из Тринадцати Владык Севера. Но в этом усомнились, когда вскоре в Каэр Лливелидд прибыли гонцы от самого короля Уриена, требуя дани (на этот раз, конечно, безрезультатно) после ежегодного открытия Корзины Гвиддно.

За эти три дня ни принца Рина маб Мэлгона, ни жены принца Элъфина при дворе не видели. Люди из свиты Рина стояли на страже у дверей покоев принцессы, ухмыляясь и перебрасываясь чрезвычайно обидными для владык Кантрер Гвэлод шуточками. И только строжайший запрет короля Гвиддно Гаранхира не давал вспыхнуть открытой ссоре и испортить праздник. Что же до принца Эльфина, то он бродил подальше от глаз людских по двору и крепостному валу, словно тень прежнего беззаботного юноши. Он не ел и не спал. Ни с кем не говорил, и один только раз за все это время я наткнулся на него. Я играл возле кузницы, когда он прошел мимо меня, бесконечно расхаживая туда-сюда. Мы случайно встретились взглядами, и я навсегда запомнил ту боль и укор, с которыми он тогда на меня посмотрел.

Король Гвиддно тоже был хмур и обеспокоен. Он отправил гонца в Каэр Лливелидд и до его возвращения поселился в охотничьем домике. Но каким бы ни был ответ, он принес королю некоторое удовлетворение. Он вернулся в зал, и снова сел на свое место, и стал вместе со всеми пить желтый пьянящий мед.

Так обстояли дела в последний день празднования Калан Гаэф. Все собрались, как обычно, и среди людей Гвинедда много было веселья. Но люди Кантрер Гвэлод были унижены, посрамлены и обесчещены, и вожди сидели мрачные, не разговаривая с соседями и не опуская спицы своей в котел. И тут вдруг вошел домоправитель короля Гвиддно и объявил о появлении принца Рина маб Мэлгона.

Люди Гвинедда радостно приветствовали его. Он был великолепно разодет. Волосы его блестели, лицо пылало румянцем. Он с величайшим самодовольством вошел в зал и низко поклонился королю и епископу, затем сел на свое место напротив короля. С тревогой глянув на принца Эльфина, я увидел, как тот смертельно побледнел, и решил сделать все, что в моих силах, чтобы поправить дело как можно скорее, прежде чем в королевском зале свершится страшное злодейство.

— Какие новости, господин мой? — воскликнул глава свиты Рина, подмигивая и пихая локтем своего соседа. Люди Гвинедда разразились громким долгим смехом, когда их принц встал, поднял окованный серебром турий рог и с улыбкой обвел взглядом собравшихся.

— Новости? — воскликнул он в ответ, в хвастливой гордости высоко подняв голову. — Новости, друзья мои, таковы, что супругу принца Эльфина этой зимой Мантия Тегау Эурврона вряд ли согреет!

Затем, осмотревшись с ликующей усмешкой, он вытащил из-за пазухи туники маленький сверточек и показал его всем. Во мне боролись великое удивление и любопытство — такого я не ожидал.

— Принц Эльфин, у меня есть для тебя подарочек! — звонко воскликнул Рин, и голос его эхом подхватили черные бесенята, что в это время года таятся по закоулкам в королевском зале. Эльфин не поднимал взгляда, а остальные замолкли б ожидании. Даже старый епископ всхрапнул и очнулся от дремы.

— Принц Эльфин, — повторил Рин, — думаю, ты понимаешь, что мужчине глупо верить в честность своей жены, когда она не на глазах у него. И то, что случилось с тобой, ничуть не хуже, чем с другими. Во всем Придайне нет девушек прекраснее и целомудреннее, чем в Гвинедде, и все же ни одна во владениях моего отца не смогла отказать принцу Рину в том, чтобы приютить его на своей перине. Так чего же тебе стыдиться и опускать голову? Вот что скажу я тебе: никогда под сенью листвы в Гвинедде не проводил я время столь приятно, как в эти три прошедшие ночи. Прекрасен красно-клювый снежногрудый лебедь, что свил себе гнездо в жилище принца Эльфина маб Гвиддно, слаще песен Птиц Рианнон были ночи, что провел я в обществе ее, и сохраню я их в сокровищнице своей памяти.

Громким долгим хохотом разразились люди Рина в ответ на его выходку, и еще бледнее и отчаяннее стало лицо несчастного Эльфина. Поднялись разговоры о вечной неверности женщин, мужи весело или мрачно покачивали головами в знак согласия, воображая в таком положении себя и свою жену.

— Верны слова твои, принц, — отозвался со своего сиденья к северу у очага друид, — неверны и лживы сердца женщин. Даже император Артур женился на ветреной Гвенхвивар, которую колдовством и чарами заманили в зеленый лес, где Мелуас испытал радость и наслаждения столь же великие, о которых ты говорил.

Тут и благословенный святой епископ Серван, что до того сидел молча, стал говорить о том, о чем не подобает людям, окрещенным в веру Христову. Как обычно, раздраженный словами Сайтеннина, он, однако, подтвердил перед собравшимися, что беды, виной которым женщины, неисчислимы, словно песок на берегу морском или звезды на тверди небесной.

— Как далеко ни скрылся бы святой человек в пустыне среди зверей диких, полногрудая женщина с нежными руками и ногами все равно преследует его своими дьявольскими соблазнами. Вот помню, как однажды в пустынном моем убежище в земле Придин, когда стоял я, преклонив колена в молитве под сенью яблони…

Но воспоминания доброго старика потонули в криках возбужденных спутников Рина Принц Гвинедда снисходительно улыбнулся ссутулившемуся Эльфину и продолжил свою злую, язвительную речь, каждое слово которой прознало, словно зазубренная стрела.

— Так счастливо провел я время, что, думаю, люди будут говорить о гостеприимстве Врат Гвиддно на Севере, покуда Остров Придайн и Три Близлежащих Острова возвышаются над голубыми глубинами королевства Манавиддана маб Ллира. И не стану я навлекать позора на твою жену, попросив ее надеть перед всеми Мантию Тегау Эурврона. Поскольку не только ее белые ноги и округлые бока откроет она перед всеми, но и прочие прелести, что должны остаться ведомы только нам с тобой, принц Эльфин! Пусть краснеет себе тайком ото всех в своих палатах, хотя от стыда или от удовольствия краснеет она — это я охотно оставлю на усмотрение двора и поэтов Регеда! А здесь у меня есть то, что не позволит ни тебе, ни прочим сомневаться в том, что супруга Эльфина нарушала свои брачные обеты со мною в эти три ночи!

И, раскрыв сверток, Рин показал всем женский мизинец. И на нем, не оставляя ни у кого никаких сомнений, было всем знакомое золотое кольцо принца Эльфина. Это было колдовское кольцо, которое однажды нашел Эльфин, когда отправился на берег собирать дарованную морем пищу И вот! — увидел он мертвое тело, качающееся на волнах. Никогда не видел он тела прекраснее, и на пальце его нашел он это кольцо.

— В знак любви ко мне, — продолжал принц Рин, улыбаясь приятным воспоминаниям, — принцесса позволила мне пред тем, как отошла ко сну, выпив слишком много вина, взять у нее это в знак своей любви. Я закрыл ее рану паутиной, и, пока этот прекрасный палец будет со мной, то, даже будучи при дворе своего отца в Деганнви, буду я обладать и ею.

Я увидел, что Эльфин поверил в то, что для него все кончено навеки. Его честь погибла, теперь и жены у него не было. Принц Рин говорил правду, если он владеет частью женщины, то и вся женщина принадлежит ему. Более того, если отрубленный палец девушки был жертвой богу и освобождением от греха, то Рин маб Мэлгон теперь владел развратной частью существа принцессы. Слишком непереносимо было унижение Эльфина, и я решил, что настало время вмешаться.

— Минуточку, принц! — воскликнул я, вспрыгнув на покрытое овечьей шкурой сиденье посреди собрания. Рин посмотрел на меня сверху вниз и довольно добродушно улыбнулся в торжестве и самодовольной гордыне.

— Умолкни, мальчик! — воскликнул он. — Мы говорим о делах, не касающихся детей в столь нежном возрасте!

Кровь бросилась мне в лицо. Может, окружающим я и казался младенцем, но после сорока лет я чувствовал, что люди могли бы уже и узнавать меня в этом обличье, хотя мое время еще и не совсем пришло.

Спрыгнув со своего возвышения, я подошел к Рину и, к великому его удивлению, протянул руку и выхватил у него палец, размахивая им над головой.

— Прежде чем принц Рин закончит свою поучительную речь, — пропищал я как мог насмешливо, — ему нужно бы посмотреть на этот палец и обратить внимание на три маленькие подробности.

— Ну, и каковы же они, говори! — Рин подмигнул своим развеселившимся спутникам.

— Для тебя они не так уж и важны, принц. — язвительно ответил я, — но они могут быть весьма любопытны шутам и поэтам Гвинедда и Регеда. Но тут есть кое-что в смысле закона, о котором мне, такому малому ребенку, вряд ли положено говорить.

Тишина опустилась на зал. Затем люди стали перешептываться с удивленным любопытством, что еще более подогрело мое тщеславие. Я повернулся к придворному законнику, который сидел на своем привычном месте между принцем Эльфином и столбом, подпирающим крышу.

— Поправь меня, ежели я ошибаюсь, о судья, — отважно пропищал я, — но после такого заявления, которое сделал принц Рин маб Мэлгон здесь, при дворе короля Гвиддно, разве не дозволено высказаться человеку с противной стороны?

Растерянный законник поерзал на сиденье.

— Да, конечно, — ответил он. — Но мы видели кольцо, и принцесса…

— Принцессы нет здесь, чтобы говорить за себя, — оборвал его я. — Дозволено ли будет высказаться в этом случае мне? Разве не имеет права любой человек просить о пересмотре дела и дать клятву в противном, называемую гуртдунг, как записано в Книгах Дивнаола Моэлмуда?

У законника и всех прочих был ошарашенный вид — они не привыкли, чтобы такие младенцы, как я, говорили о хитросплетениях Законов Острова Могущества, связанных с суждениями, прецедентами и обычаями, цепляющимися, словно вьюнок, за древо правосудия, которое посадил король Дивнаол в незапамятные времена.

Законник немного поразмыслил, пока все присутствующие выжидательно смотрели на него.

— Ребенок прав, — заключил он. — Одними устами было высказано обвинение. И потому другие уста имеют право опровергнуть его.

— А разве закон не гласит, о король, что судья должен взять в руку святые мощи и сказать тому, кто выдвигает обвинение: «Да защитит тебя Господь и первосвященник Римский, и твой господин, и не лжесвидетельствуй»?

Законник был поражен моей осведомленностью, как и все прочие. В то же самое время они явно сомневались, уместны ли вообще мои расспросы. Однако законник был вынужден уступить мне.

— Верно, дитя мое, — ответил он. — Ты или кто еще можете прибегнуть к гуртдунгу, поскольку клятва в противном — хороший закон. Теперь, если это действительно должно быть сделано, то тот, кто считает себя ответчиком, должен поклясться в противном, а обвинитель должен приложиться к мощам после своей клятвы. Не желаешь ли, король, чтобы принц Рин маб Мэлгон подчинился этому закону клятвы в противном?

Поначалу король Гвиддно кивнул осторожно, затем посильнее, почуяв одобрение своей знати и воинов.

— У нас есть мощи? — осведомился придворный законник.

— Воистину да, — отозвался епископ Серван, встал и сделал знак священнику, который пошел в церковь, что была за стенами Врат Гвиддно на Севере.

Вскоре священник вернулся, почтительно неся в руках реликварий, укрытый покровом, и, преклонив колена, протянул его святому епископу Проговорив «Suscipe, sancta Trinitas, hanc oblationem» (Прими, о Святая Троица, это приношение), епископ снял покров, показав всем драгоценный сосуд.

Искусно сделанный из хрусталя и серебра, он содержал мизинец святого Нинниау, которого, как и его брата Пайбиау, Господь превратил в быка за грехи. Прежде чем с ним произошло это благочестивое преображение, приближенный к Нинниау монах попросил у святого что-нибудь от себя, чтобы это можно было бы сохранить с остальными мощами апостола Господня.

— Трудно это, — ответил Нинниау.

— И все же должно так сделать, — ответил монах. Святой согласился и отрубил свой мизинец, заявив:

— То, что ты соберешь, будет твоим, как и мощи, что ты собрат прежде.

Потом мощи эти были принесены на двух облаках через горы Баннауг в Кантрер Гвэлод, и с того дня они хранились в дупле древней яблони в священной роще, что лежит за южными вратами Врат Гвиддно на Севере. А когда дровосеки попытались срубить это дерево, каждая щепка, что они откалывали от нее, вставала на место, так что свалить его не удалось. Эти мощи чудесным образом исцеляли, и особым их свойством было то, что, сколько бы человек на пиру ни съел, ему худо не станет и до тошноты он не объестся.

Мощи передали придворному законнику, и он велел принцу Рину приблизиться.

— Клянешься ли ты в том, что сказал правду перед королем Гвиддно и всеми его знатными людьми, о принц? — вопросил он.

— Да, — ответил громко и весело Рин маб Мэлгон.

— Тогда приложись к святым мощам, пока этот мальчик будет клясться в противном!

Принц повиновался, хотя и бросил самодовольный взгляд на вождей своей свиты, которые, как я видел, с трудом сдерживали смех.

Затем законник подозвал, поднял меня и поставил так, чтобы все могли слышать мои слова. И я громко повторил за ним:

— Клянусь святыми мощами, что ручаюсь за то, что я сейчас скажу, и что ты, о принц Рин маб Мэлгон, дал ложную клятву, и своей клятвой в противном я свидетельствую против тебя и ищу правосудия от человека закона!

— И что же ты скажешь, человечек? — весело спросил принц Рин, отняв уста от мощей. — Разве не слышал ты поговорки: «мальчишки проказливы и чумазы»?

Подождав, когда вполне естественно последовавший за этим раболепный грубый гогот утих, я проказливо заметил, что знаю другую поговорку.

— И какую же? Похоже, в этом маленьком теле много великих слов!

— Что же, принц, раз уж ты спросил меня, я тебе скажу. Слышал я, что слишком много смеются только шлюхи.

Вопреки моему ожиданию, я увидел, что моя маленькая выходка больше позабавила людей Гвинедда, чем Кантрер Гвэлод. Гвинеддцы думали, что дело-то оборачивается к их удовольствию.

— Очень остроумно, бельчонок! — рассмеялся Рин. — А теперь да будет нам позволено узнать, на чем основываешь ты свою клятву в противном.

Я огляделся по сторонам, подняв бровь и изобразив ядовитую ухмылочку. У принца Эльфина был вид мрачный и тревожный. У его отца короля Гвиддно настроение тоже было хуже некуда. Сейчас не время, уловил я их мысли, для шуточек и насмешек. Пора перейти к сути дела.

— Это верно. Есть несколько маленьких подробностей, на которые следует обратить внимание судьи, прежде чем рассмотреть твое заявление по поводу принцессы, о принц. Они такие же маленькие, как я сам, но, по моему скромному разумению, не менее достойны внимания.

Оглянувшись, я увидел, что некоторые, подняв взгляд, с ожиданием смотрят на меня. Уже появились при дворе люди, которые отдавали должное остроте моего ума. Показав всем палец, который, как утверждал принц Рин, был отрезал им от прекрасной руки принцессы, я воскликнул звонким, пронзительным голосом:

— Вы, мужи Севера, и вы, мужи Гвинедда, прошу вас получше посмотреть на кольцо, что надето на этот белый пальчик. И прошу вас обратить внимание на то, что вы, несомненно, заметите так же быстро, как и я.

Во-первых, вот что. Может, это кольцо и принадлежит супруге принца Эльфина, ибо по красоте своей оно весьма подходит ее руке. Но, как вы видите, на этом мизинце оно сидит, как новый обод на разбитой бочке.

Во-вторых. Принцесса имеет обычай подстригать ногти раз в неделю, прежде чем отойти ко сну. Это я очень хорошо знаю, поскольку на мне лежит обязанность прятать обрезки там, где ведьмы и духи не смогут их найти. А на этом пальце ноготь — прошу заметить — не стригли по крайней мере месяц.

В-третьих. Пожалуйста, посмотрите поближе — да передайте по кругу, ежели пожелаете. Этот палец принадлежит той, кто часто месит ржаное тесто. Вот, посмотрите, кусочек теста и сейчас застрял под ногтем. А теперь поправьте меня, если я ошибаюсь, но, по моему мнению, принцессы Острова Могущества не слишком часто работают на кухне. Или среди женщин двора Деганнви в Гвинедде принято по-другому?

Эта выходка вызвала внезапный взрыв хохота среди собравшихся владык Кантрер Гвэлод, до которых дошло, что дело может повернуться вовсе не так, как им поначалу показалось. Король Гвиддно выпрямился в кресле, изумленный, а Эльфин устремил на меня выжидательный взгляд. Даже епископ Серван оторвался от воспоминаний о том, как много лет назад дьявол пытался соблазнить его под яблоней у входа в его пещеру в пустыне Фиф. Рин маб Мэлгон сердито нахмурился.

— К чему ты клонишь, малыш? Ты что, думаешь, я не знаю, с кем лежал я уста к устам и чьи белые руки обнимали меня эти три ночи?

— Вот именно, — ответил я. — Вижу, ты соображаешь куда быстрее, чем мне поначалу думалось. Ты очень ошибся, когда решил, что с тобой на ложе была целомудренная супруга принца Эльфина. Может, и не так уж близко разговаривал ты с этой женщиной, как хочешь нас в том уверить, раз ты так мало о ней знаешь?

Я повернулся и подмигнул принцу Эльфину. Румянец вернулся на его щеки. На лице его была странная смесь недоверия и облегчения Люди Севера выли от смеха, в то время как спутники Рина сидели мрачные и озадаченные. Да и самому мне нравились мои собственные нахальные ответы, хотя в таких обстоятельствах не так уж и трудно показаться умным.

Принц Рин яростно огляделся по сторонам и замер, увидев входящую в зал принцессу. Величественная и холодная, одетая в лучшее свое платье, она мерной поступью шла посредине зала. На ней был плащ спокойного голубого цвета, скрепленный на груди золотой застежкой, золотые волосы рассыпались по плечам. Она была воистину прекрасна — и телом, и умом, и мудростью, и нарядом, и целомудренностью, и благородством своим. Все собрание затихло — можно было бы услышать, как иголка падает с крыши на пол. Рин маб Мэлгон изумленно смотрел на нее, и вид у него был более чем просто глуповатый, когда она, словно лебедь, проплыла мимо него, не удостоив его ни единым взглядом, и подошла к мужу.

— Ты желал, господин мой, — тихо сказала она, хотя расслышали все, — чтобы я надела нынче вечером окаймленную золотом Мантию Тегау Эурврона?

С этими словами она обняла его за шею и, положив голову ему на плечо, ч го-то зашептала ему на ухо. Как же ему повезло, подумал было я, хотя сорокалетнему холостяку нечего предаваться развратным мечтам. Вздох прошел по залу короля Гвиддно, когда все, подавшись вперед, увидели, что на руках принцессы не то что ни одного пальца — ни одного ноготка ни на волосок не убыло!

— Что все это значит? Что тут за колдовство? — возбужденно вскричал принц Рин. При этих словах некоторые испугались, поскольку верно сказано: «Владыка — что камень на льду». Но пока наследник престола Гвинедда гневно озирался по сторонам, выискивая повод для оскорбления, его взгляд, как и взгляды прочих, упал на колыхавшиеся занавеси, что закрывали вход в комнату принцессы. Там стояла служанка ее Хеледд. Она слегка покраснела под взглядами полутора сотен пар глаз.

Но не на ее довольно хорошенькое личико смотрели люди, а на перевязанную левую руку. Нетрудно было заметить, что на ней недоставало мизинца, и, пока она тихо шла по устланному камышом полу к своему обычному месту за креслом своей госпожи, за нею волной катился смех, словно прилив, покуда все, от короля Гвиддно до рабов, что вносили в зал чан с медом, не похватались за бока от неудержимого хохота. Воспользовавшись случаем, королевские шуты влетели в зал и стали скакать перед сиденьями князей. Они начернили лица и накрасили губы так, словно люди из-за Срединного Моря, и их кувырки, скачки, и броски, и перевороты развеселили и развлекли людей Севера к воинов Гвинедда.

Один лишь принц Рин продолжал хмуриться, резко сев на свое место. Но когда его люди волей-неволей присоединились ко всеобщему веселью, он понял, что тут уж ничего не поделаешь Вскоре ему пришлось забыть об обмане, жертвой коего он пал, и о глупом положении, в котором он оказался[39].

Действительно, были веские причины для того, чтобы не доводить дела до вражды между ним и принцем Эльфином. Во-первых, во Вратах Гвиддно находился Талиесин, глава бардов. Не раз и не два Рину показалось, что поэт в насмешливой задумчивости посматривает на него, и он очень боялся, что получит такую хулу, что от нее выскочат у него на лице три нарыва — стыда, позора и поношения. Во-вторых, он опасался гнева своего отца, короля Мэлгона, если к празднованию Калан Май вернется он ко двору в Деганнви, оскорбив короля Гвиддно Гаранхира, с которым в ту пору король Мэлгон Гвинедд желая заключить дружбу. Наконец (и причина эта не была малой) он припомнил, что три ночи, проведенные в опочивальне принцессы, совсем не были неприятными, кто бы ни спал с ним. Когда же принц заметил, что яркие карие глаза Хеледд смотрят на него отнюдь не холодно, он окончательно решил, что долгой зимой может быть и более приятное времяпрепровождение, чем вражда с грозными людьми Севера.

Принц Рин маб Мэлгон учтиво заявил перед всем собранием, что теперь он уверен в своей ошибке.

— Я тоже кое-что понимаю в законах, — заявил он, с загадочным видом подмигнув мне, — и, как я понимаю, дело обстоит так. Не сомневаюсь, что служанка принцессы поклянется в том, что рассказанное ее госпожой — правда, а закон гласит: «У девицы — девять языков, и потому ей следует поверить». Прав ли я, о законник?

Придворный законник одобрительно кивнул, открыв было рот, чтобы напомнить не один такой прецедент, но принц Рин поднял руку и, улыбаясь, обвел взглядом всех, кто сидел в пиршественном зале.

— Мы в Гвинедде тоже кое-что понимаем в этом, как я надеюсь показать и вам. Я слышал (и законник подтвердит, прав ли я), что в Законе Дивнаола Моэлмуда, которому обязаны подчиняться все на Острове Могущества, сказано еще вот что: «Если девушка обвиняет мужчину в том, что он изнасиловал ее и что, не будь этого, она все еще оставалась бы девушкой, то закон гласит, что следует испытать ее, девушка она или нет, поскольку такова ее жалоба». Есть ли такой закон в Кантрер Гвэлод, о законник?

— Да, — ответил законник, — более того…

— Если ты позволишь, я сам закончу, — весело перебил его Рин. — Мне кажется, что там сказано что-то вроде этого: «Должно испытать ее наследнику престола, и если он найдет, что она все же девушка, то человек, коего обвиняют, будет свободен, а она не потеряет своего девического звания». А тут получается, что все в сомнении насчет того, какая из женщин претерпела насилие — ведь какая-то из них уж точно спала со мной эти последние три ночи. И поскольку мне заявляют, что скорее эта, а не та, то закон вынуждает меня, как наследника престола Гвинедда, решить дело испытанием. И ныне докажу я тебе, о законник, что Рин маб Мэлгон чтит закон не менее, чем любой другой принц Придайна!

С этими словами принц Рин подхватил Хеледд, посадил ее на плечо и широкими шагами удалился в свою комнату. Веселая улыбка его была под стать радостному блеску карих глаз девушки. После короткого замешательства все в этом прокопченном зале разразились громким хохотом. Я увидел, как Талиесин поджал губы и уставился в пылающий очаг, но мне подумалось, что в эту зиму на принца Рина не будет ни хулы, ни нарывов.

Так прошла зима в празднествах и веселье. Воины пили сладкий бледный мед короля Гвиддно, который отслужат они в сражениях с его врагами, когда снова настанет время угона стад, осад, битв перед крепостными валами и у бродов. Каждый день разделялся на три части: поначалу молодежь упражнялась во владении оружием и забавлялась воинскими потехами перед крепостью. Вторую часть дня они посвящали играм в таллбурдд, гвиддвилл и прочим. Третью часть дня они ели и пили вдоволь, пока сон не опускался на них, а певцы и музыканты убаюкивали их.

Нетрудно догадаться, что я стал любимцем принца Эльфина и его супруги. Мне казалось, что теперь они любят друг друга сильнее, чем тогда, когда я явился из моря. Как часто находил я юную чету наедине в их жилище, где им было хорошо. Юный принц лежал, положив голову на колени жене, а она, прекрасная принцесса, тихим нежным голосом напевала песни своей страны и искала у него в голове.

Я видел, как они вместе возились с миленькой комнатной собачкой, которую принц Гвинедда привез в подарок, когда приехал. Она умещалась на ладони моей принцессы, на шее у нее была серебряная цепочка с маленьким золотым колокольчиком. И мне не нужно было вдохновения моего ауэна, чтобы понять, что еще до конца лета пухленький залог их любви будет лежать в королевской колыбели, укрытый куньим мехом, и девять рабынь будут тихо мурлыкать ему «Колыбельную Диногада».

Принц Рин тоже простил мне мое вмешательство, когда увидел, что все кончилось для него не так уж и плохо. Действительно, он вскоре решил, что заберет в Деганнви не только мизинец блистательной Хеледд, но и все остальное тело этой девы — горячей, словно ее припекло солнышком месяца Ауст, белой, с высокой мягкой грудью, гладкими бедрами, как у добросердечной Эссилт или распутной Гвенхвивар. Он даже заявил, что возьмет с собой и меня, чтобы поразить всех людей двора его отца моею мудростью!

Часто я играл в гвиддвилл с королем Гвиддно. В последнее время он очень привязался ко мне — а как же, у него был повод. Ведь то затруднительное положение, из которого я вытащил его наследника, большей частью было вызвано королевской расточительностью и безрассудством. Он заявил, что я могу получать все, что только придет мне в голову и чего потребует мой язык, покуда дуют ветра, покуда льют дожди, пока движется солнце во всю ширину суши и моря в земле Кантрер Гвэлод.

Король, Талиесин и я очень сблизились, и они с великим любопытством выслушали мою историю. Мое рождение в Башне Бели особо взволновало короля, который поведал мне, что рассказывают, будто из твердыни под таким именем в прежние времена каждый Калан Гаэф приходил разбойничий флот и разорял Кантрер Гвэлод, похищая две трети детей, зерна и молока. Эти набеги совершали морские демоны, орды Кораниайд, и, когда нападения прекратились, стали думать, что приход веры Христовой отогнал их.

Каждый год на Калан Май епископ и священники спускались к берегу, распевая священные гимны. Святой Серван сказал, что захватчики не смогут пройти дальше некой скалы, которую ударил он своим баглем, сим священным посохом, Доставшимся ему со звездного свода небесного. Гвиддно верил, что это подействует, но в то же время не рассердился, когда друид Сайтеннин тайком начертал некие руны на дальней стороне скалы с той же самой целью Ибо эта скала, как говорили, была отколота от горы топором Гофаннона маб Дон и установлена им на берегу как отметка, выше которой наводнения, демоны и напасти подниматься не могут. А кому, как не друиду, разбираться в заклятьях кузнеца?

Раз, когда мы играли с королем в гвиддвилл, я попросил его расставить фигурки так, как они стояли в Калан Гаэф, когда он играл в страшную игру с Гвином маб Нуддом Он сделал так, и я с великим удовольствием показал, как король мог избежать ловушки, которую ему устроили наступающие фигурки Черного. Однако оказалось невозможным утаить от него то, что его левый фланг оставался открытым, если бы он стал передвигать фигурки так, как мог бы.

— И что? — доверительно отметил король. — У нас нет врагов ныне на Регедском море. Я послал заложников королю Уриену, а его флот силен, как и флот его союзника, короля Гаврана из Далриады на островах морских. С запада ни одно войско не пройдет.

На миг мои собственные мысли обратились к стихии, к размышлению об ином воинстве, чьи белогривые кони дважды в день мчатся по берегам Кантрер Гвэлод, — к воинству Манавиддана маб Ллира, короля Стеклянной Крепости Океана. Плач раздается среди пенистых водяных гор, стон Дилана Аил Тон. Только поэту понять слова этого плача, поскольку на берегу морском ауэн нисходит на него. Пока мне еще не досталось вдохновения ауэна, но придет день, когда я тоже смогу толковать чары волны, и тогда, может быть, мне откроется смысл этого стона, который западный ветер несет над стенами Врат Гвиддно на Севере.

VI

ЯСТРЕБ ГВАЛЕСА

Четыре года непрочный мир царил на Юге Острова Могущества. Вскоре после битвы при Камлание, где пали Артур и Медрауд, полчища безродных ивисов отказались платить должную дань правителю Острова Придайн и Трех Близлежащих Островов. Тогда князья бриттов казнили знатного ивиса по имени Вигмер вместе с остальными его соплеменниками, которых они держали в темницах заложниками. И стало казаться, что снова того гляди пройдет по Югу всепожирающая война, но до того на остров обрушилась напасть куда более страшная, чем ужаснейшая из войн.

В течение года воины, священники и пастухи — все без разбору гибли от страшных черных гнойников, огромных, как чечевица, что вырастали под мышками и в паху. Жертвы этой напасти не могли ни спать, ни есть, поскольку внутри и снаружи их тел росли ядовитые бубоны. Людей рвало кровью, в бреду их преследовали бесчисленные демоны, они с воплями бегали туда-сюда, пока не умирали. Те же, кто переболел и пережил эту напасть, чахли и лишались дара речи.

Наслал же эту напасть на Остров Придайн и Три Близлежащих Острова не кто иной, как злобный чародей Касваллон маб Бели. Он бродил по стране в колдовском плаще, и никто его не видел. Но были те, кто видел отблеск его меча, когда наносил он болезненные гноящиеся язвы равно мужчинам, женщинам и детям, христианам и язычникам, бриттам и ивисам. Эта болезнь не затронула только зеленый Остров Иверддон и земли фихти, живущих среди снежных пиков Придина за рекой Гверит. Друиды этих народов воздвигли на границах и рубежах своих земель преграду из тумана, который отогнал напасть Касваллона маб Бели[40].

Не скоро после ухода напасти воины Острова Могущества смогли окрепнуть настолько, чтобы взяться за свои ясеневые копья и беленые щиты и приготовиться к весеннему сбору войск. Однако уже более десятка лет прошло с той жестокой поры страха и воплей в ночи, и снова люди стали думать о вражде между крещеными князьями бриттов и языческими морскими королями ивисов, что была предсказана изначально, когда в самой середине Острова Нудду Серебряная Рука явились Красный и Белый Драконы Четыре мирных, тяжелых года мужи долгим летом держали стражу на зеленых дамбах и окруженных частоколами сторожевых башнях, обозревая голубые лесные дали и южные долины, давно уж вытоптанные в битвах.

Но некоторые говорили, будто бы нынче король ивисов воюет со своим двоюродным братом из Кайнта. Другие были уверены, что он отплыл за море сражаться за короля фрайнков, что вел войну в Гулад-ир-Айдаль. Купцы с юга, что каждое лето привозили на Остров Могущества вино, на самом деле рассказывали о битвах в Гулад-ир-Айдаль между фрайнками и легионами, присланными с востока императором из Каэр Кустеннин. Эти люди говорили, что дело императора безнадежное, поскольку его полководец, способный военачальник, был оскоплен за какое-то преступление перед самым началом похода.

Если все сказанное было правдой, то нечистая шайка ивисов не станет в это время преодолевать цепь мощных земляных валов и крепостей, возведенных во времена наших отцов императором Артуром, разве что пару раз скот на границе угонят. Торговцы и лазутчики приносили известия о том, что они мирно расчищают себе леса в долинах и расширяют свои поселения. В то время как народ бриттов, любящий свет и правду, большей частью жил на солнечных холмах нагорий, поселения бледноликих чужаков строились в болотистых долинах, и потому это мало кого беспокоило.

Да и между князьями бриттов шла своя война — это была вражда между королевскими родами, куда более страшная и великая, чем склоки между королем и императором у далекого Срединного Моря. В ту пору король Мэлгон Гвинедд, сын Кадваллона Длинная Рука и наследник Кунедды Вледига, стал величайшим королем среди королей Придайна. Вместе со своим отрядом, молодыми людьми, что в битве были словно львы, он год за годом ходил походами все дальше, на юг от своего королевства Гвинедд, вплоть до гористой Страны Брана.

Получив заложников от королей Буэллта и Гуртайрниона и свалив священное дерево в середине каждого кантрефа, он прошел через их земли и неожиданно появился у реки Бриттроу в королевстве Гвиннлиог. Король Гвиннлиу повел своих воинов, чтобы отбить нападение, и, не вмешайся святой Кадог, между этими двумя королями непременно разразилась бы кровавая война.

Их примирил святой. Король Гвиннлиу со своей стороны согласился принести клятву верности Мэлгону и платить вассальную дань, а Мэлгон за это даровал свое покровительство монастырю Кадога с правом убежища на семь лет, семь месяцев и семь дней, а также четыре сотни и пятьдесят коров до того дня, когда Христос явится вершить суд над лживыми королями, нарушающими свои клятвы. По крайней мере так записано в Книге Благословенного Кадога, что хранится в монастыре в Лланкарване, и свидетелями тому были сам Кадог и его клирики — Пахан, Детиу, Бодван. Кто будет соблюдать этот договор, того охранит Господь, а кто нарушит его, того сокрушит Господь. Аминь[41].

Когда известия об этом и о других напастях разошлись по стране, все короли за Дигеном поспешили заключить мир с Мэлгоном Высоким из Гвинедда. Они отправили гонцов к его двору в Деганнви с согласием явиться на его ежегодный сбор вместе со своими войсками. Они отдавали ему на воспитание своих детей, давали заложников и платили ежегодно сотню коров от каждого кантрефа и столько телят любого вида, сколько он желал, телочек или бычков — как ему было угодно. Как повелитель богатого зерном Острова Мои, Мэлгон был известен под прозванием «дракон с острова». Теперь он стал Драконом Острова — Острова Могущества, Острова Придайн с белыми скалами, острова прекрасных женщин. Четыре года спустя после постыдной победы язычников ивисов при осаде Каэр Карадога Мэлгон почувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы отомстить за этот злой день и выступить против Кинурига, их короля, со всеми войсками Придайна, кроме северных.

Как только зимние разливы пошли на убыль, во Врата Гвиддно явились гонцы от двора Мэлгона в Деганнви с повелением принцу Рину вернуться домой и присоединиться к воинству королей Придайна, сбор которого его отец назначил на Калан Май. Велики были возбуждение и радость Рина, когда он услышал эти вести, поскольку был он жаден (как говорят поэты) до битвы не менее, чем до вина или меда. Он быстро приготовился к отъезду и рано утром встал с боевым кличем.

Теперь, после той истории с Мантией Тегау Эурврона, между двумя молодыми принцами, Рином и Эльфином, неожиданно возникла крепкая дружба. Да и король Гвиддно привязался сердцем к наследнику Гвинедда. Празднование Пасхи пришлось в том году на шестой месяц Эбрилл, и на пиру король Гвиддно Гаранхир взял Рина маб Мэлгона в приемные сыновья, обрезав его волосы ножницами с серебряными кольцами и расчесав их золотым гребнем, в то время как принц стоял на глазах у всех перед королем на коленях, положив голову ему на колени. Так Рин и Эльфин стали братьями, и Эльфин поклялся отправиться на Юг, чтобы вместе с людьми Гвинедда пойти походом на нечестивых ивисов.

Старший над Гвиддно король, Уриен Регедский, дал на то позволение. Он и сам, правда, не так поспешно, готовился выступить этим летом против грязных орд Бринайха. Если прежде будет одержана победа над ивисами на Юге, то это только облегчит ему задачу, потому он охотно дал свое согласие. По всему Кантрер Гвэлод запели рога, и знатные люди жадно стремились присоединиться к госгордду принца Эльфина, собираясь перед Вратами Гвиддно на Севере.

Четырьмя днями после Пасхи оба принца распрощались с королем Гвиддно, и доблестный отряд выехал через восточные ворота Врат Гвиддно. Король вместе с женщинами двора стоял на стене, глядя на великолепных всадников, и сердце его распирало от гордости. Три сотни могучих воинов двинулись рысью по мощеной дороге, что шла по гребню дамбы в тени огромной Стены, построенной много лет назад императором Ривайна. Весеннее солнце горело на полированных золотых гривнах, светлых наконечниках копий, белых щитах и желто-пурпурных тартановых плащах. Во главе воинства ехали Эльфин и Рин, звонко ржали под ними великолепные быстрые жеребцы серой масти.

На стенах Врат Гвиддно стояла и молча плакала юная жена принца Эльфина, изо всех сил напрягая глаза, яркие, как соколиные очи, чтобы подольше видеть того, кого она любила всем сердцем. Прекрасная простолюдинка Хеледд ехала в обозе принца Рина, поскольку ей было приказано отправиться ко двору короля Мэлгона в Деганнви, но принцессе по необходимости пришлось остаться на Севере, дома, с женщинами двора Гвиддно.

Так отправились мы в наше великое приключение — три сотни гордых мужей, объединенных одним порывом, полностью вооруженных. Три сотни коней быстро бежали под нами, три огромных пса и три сотни сопровождали нас. Воистину, худо придется грязным ордам Ллоэгра, когда отважное воинство набросится на них, этот яркий блистающий отряд, жаждущий отслужить свою долю пиршественного меда, выпитого в залах Гвиддно Гаранхира.

Как уже говорилось, король Мэлгон Высокий, сын Кадваллона Длинная Рука, отрядил двух благородных глашатаев, Грабана и Териллана, призвать сына своего принца Рина маб Мэлгона на великий воинский сбор всех королей, больших и помельче, принесших вассальную клятву Дракону Мона. Место встречи было назначено у Динллеу Гуригон в прекрасной земле Поуис, где великий король будет ожидать прибытия своего сына. Часто билось сердце Рина — он предвкушал радость своего отца, когда тот увидит, что войско Гвинедда неожиданно усилится благородным госгорддом принца Эльфина маб Гвиддно. По дороге на Юг оба принца смеялись и перекликались на чистом теплом воздухе, хлопали друг друга по плечам, весело обмениваясь гривнами и застежками. Ехали они на собрание величайшего воинства, которое только видел Остров Могущества со времен императора Артура.

За юными принцами, на почетном месте, достойном нашего высокого положения, ехали мы — я, Мирддин маб Морврин, и бард Талиесин. В пору зимних пиров я хорошо узнал главу бардов, и велики были моя любовь к нему и восхищение. Не было поэта, равного ему по красоте стиха, рифме, аллитерации и дразнящей туманности. Никто не умел, как он, вызывать из сокровищницы слов своих головокружительные образы, более живые, чем сама явь Не было равного ему в состязании бардов. Никто не умел низать стихи из тройного списка[42] так, как он, причем каждое стихотворение стоило трех поэм, и трижды по двадцать поэм, и трех сотен поэм! Ауэн бил из него, как из самого Котла Поэзии. Слова его пестрые, как цветы на весенней лужайке, расцветали на его медовых устах, текли, словно хрустальный ручей в Ллеуддиниауне, бьющий в чистоте своей из Чертогов Аннона.

Мне кажется, я могу без хвастовства сказать, что Талиесин так же высоко ставил мои жалкие потуги на хвалебные стихи, песни примирения и надгробные песнопения князьям. Мы пели вместе, сочиняли вместе и много говорили о бардической науке, о тайнах земли и неба, которые неведомы непосвященному. Наши мысли были так близки, что иногда казалось, будто бы мы — один разум. Действительно, мне кажется, что много лет спустя кому-нибудь покажется трудным отличить написанное одним от стихов другого, так они схожи по замыслу, ритму и кеннингам. Мы, едучи за нашими владыками, тоже были возбуждены и горячо ожидали того дня, когда будут каркать вороны над полем битвы и струны наших арф запоют новые песни во славу отважных воинов, порея битвы, медведей на тропе, драконов кровопролития.

Вскоре, как ты, знающий Север, можешь догадаться, мы проехали сквозь огромный город Каэр Лливелидд[43] с его вратами, башнями и храмами, арками, банями и пиршественными залами и прочими удивительными великими строениями из тесаного камня, возведенными людьми Ривайна, когда они правили всем миром. Там Уриен Регедский, сын Кинварха, величайший из Тринадцати Князей Севера, вышел приветствовать нас и посмотреть, как мы будем проезжать. Мне удалось мельком увидеть его статную фигуру и гордый взгляд, когда наш отряд проезжал перед ним и знатью его двора по запруженным народом улицам. Там стоял он, величественный, среди воинов Регеда, великий Бык-Защитник Острова Могущества. Я и не знал (или слишком хорошо знал), как тесно переплетены наши судьбы — моя и этого великого короля. Об этом ты в свое время услышишь, как и о многом другом.

Как видно по его названию, Каэр Лливелидд находится под особым покровительством Светлого Бога Ллеу маб Гвидиона. В те дни всюду говорили, что Овайн, сын Уриена, ныне столь прославленный, был на самом деле сыном бога. Все это казалось добрым знаком для нашего похода, войска для которого собирались перед твердыней бога в земле Поуис. Так сказали предсказатели короля Гвиддно перед нашим отъездом. Их устами бы да мед пить! Но мы с Талиесином переглянулись и попридержали языки.

Как радостно бились наши сердца в ту незабываемую весну! Сегодня мне холодно, боль гложет меня, брожу я в снегу по бедра, и король Риддерх не привечает меня на пирах в своем ярко освещенном зале. Горько сердцу моему от страданий и скорбей. Но тогда было не так. Стоял месяц Эбрилл, то чудесное время, когда в предгорьях лежит туман, быки тяжело бредут по бурой борозде и чайки садятся в след плуга. Повсюду стояли леса, одетые всеми оттенками зеленого, этого волшебного цвета весны, птицы щебетали на ветках, тяжелых от набухших бутонов, и печальный зов кукушки звенел над лугами и ручьями, маня мужчин и дев к распутству в тени цветущих ветвей. По крайней мере так было в зеленых пастбищах долины Ллойвенидда, по которой мы проезжали.

Время от времени ветерок приносил на крыльях своих с окрестных холмов дразнящий острый запах. Люди выжигали на склонах холмов и на вырубках сухой вереск, чтобы молодые зеленые побеги могли пробиться к свету. Длинные хвосты дыма, как наступающие ряды воинов, тянулись за нами высоко над холмами по обе стороны, напоминая юношам нашего отряда, что едут они не на свадьбу, но туда, где пируют черные вороны, где считают мертвые тела, где мужи стоят в крови по колено.

Вскоре, однако, мы покинули плодородный край Ллойвенидд и стали подниматься в горную страну Аргоэд Ллойвайн — в край диких гор, озер и лесов. По правую руку от нас горы все еще стояли в снежных шапках. Это был край косуль, диких кабанов и лис. Вместо того чтобы пасти скот или возделывать землю, отважные люди Аргоэда охотились на кабанов и пятнистых куропаток с дротиком и луком, били острогой пятнистого лосося у Водопада Деруэннидда и сытно кормились дичью, рыбой и медом.

Я слышал, как впереди Рин маб Мэлгон рассказывал принцу Эльфину о великой охоте на волка, которую устроили придворные его отца в горах Эрири. Как я видел, Эльфин слушал с жадным вниманием, и, когда его товарищ окончил рассказ, он воскликнул, что тоже будет рыскать этой осенью по лесам Гвинедда бок о бок с Рином, и поклялся, что схватит волка прямо за загривок и убьет его без копья или дротика. Но пока им предстояла охота более страшная, чем на волка или кабана, — набег на язычников ивисов, в котором будут они дробить черепа, вдовить женщин и угонять скот! Рин горячо кивнул и заговорил о королях, которые будут участвовать в походе его отца.

Но Эльфин был пьян сладостной свежестью весны, веселым щебетом птиц и раскрывающимися зелеными листьями, топотом своего боевого коня, и, к удовольствию тех, кто ехал достаточно близко, чтобы слышать, он запел во весь голос:

Рин маб Мэлгон и люди Эльфинова госгордда разразились смехом, проревев хором последние три строфы, и песня волной прокатилась по рядам ярко разодетых всадников:

Только мы с моим товарищем задумчиво молчали. Талиесин искоса поглядывал на меня, наблюдая, как суровый край, что лежал вокруг нас, одновременно и влечет меня, и пугает. Затем заговорил он спокойно и рассудительно, так, чтобы слышно было только мне одному. Он глядел на широкую дорогу, по которой ехали разодетые в шелка всадники Регеда и Гвинедда, что вела от врат к вратам через двадцать девять городов Острова Придайн:

— Если это написано мне на роду, то пусть то, что я вижу, даст урожай хлеба и надой молока! Но если такого не предназначено мне, то пусть то, что я вижу, станет волками и оленями, и горами, и юношами шайки изгоев!

Я хорошо понял то, что он хотел сказать. Над лесной рекой рядом с нами, что упрямо рвалась вперед, как наши принцы, что ехали по мощеной дороге, стеной стоял туман. Туман этот был наваждением Гвина маб Нудда, а за ним лежала страна нетронутых лесов и вод, болот и гор, трясин и рек, что лежали по Острову Придайн повсюду еще до того, как его заселили люди народа бриттов. Это страна без границ, без стен, это открытое королевство, где след человека — лишь каменные могильные плиты, омываемые дождями и укрытые кустарником. Люди попадают в этот край, когда в ночи находит на них обманчивое чувство и они идут, подчиняясь ему, как звери или птицы, рыбы или змеи.

Это жуткое царство мрака и погибели, королевство рогатого Кернуна и его волчьей своры, его вепрей, бобров и оленей. Темный имя ему, и темна, побита дождями, обрамлена туманами дикая страна, над которой властвует он. Но тот, чей ауэн ищет истины и понимания светлого мира людей, его предназначения и судьбы, не должен избегать этого края. Именно в пещеру под водопадом или на скользкий уступ на склоне горы, где стремительные орлы парят в брызгах воды, идет трудными тропами посвященный. Не ему свободно и легко слагать стихи на торной дороге — ему темное дальнее убежище и труды, для него — поросшие травой утесы, горные дали и просторы неземные.

Ведь для того, чтобы узреть истину, которая больше нас самих, должны мы выйти за пределы самих себя. Толкования ученых людей — дело хорошее, поскольку дают они знания и ученость бардам и лливирион, чьи дела они обсуждают и выставляют на всеобщее обозрение. Они развлекают людей своими спорами и приносят широкую славу князьям, которые терпят их у себя на пирах. Но высшую истину в книгах лливирион не найдешь. Ее надо искать в дальних краях, лежащих за пределами разумного.

Кому же это знать лучше меня, Мирддина маб Морврин, который десять и сорок лет страдал в Лесу Келиддон? Теперь поредели волосы мои, истрепался плащ мой. Скудная пища моя — мох и желуди. Ветер и холод терзают мое жалкое тело, а где-то рядом во тьме воют волки. Король Риддерх нынче ночью пирует в пурпуре и злате, а завтра его псы и охотники покинут возделанные пашни Стратклуда, чтобы травить меня в зарослях. Ныне полной мерой досталось мне мучений и бед.

Но именно я говорю с тенями ушедших, я понимаю язык птиц, я был свидетелем Битвы Деревьев, и я вместе с Диланом Аил Тон — твердыня! Но когда я говорю об этом, люди называют меня сумасшедшим, виллт. Однажды я поднялся на скалу Молендинар, которая нависает над монастырем благословенного епископа Киндайрна. Я кричал ему и его монахам о том, что я узнан, чтобы они тоже могли обрести знания. Но они надсмеялись надо мной, закрывшись в своем упорядоченном уединении, издеваясь над моим пророчеством, даже когда я кричал им о моем собственном конце.

Но все это было много лет спустя после того, о чем я рассказываю тебе, о король с Красной Шеей и Змеей, что нашептывает тебе на ухо мудрые слова. Но я уже тогда знал, что я должен стать подобным змеем и проникнуть в темные трещины земли, что ведут в Аннон, чтобы постичь там тайну вечной жизни. Натянув поводья, мы с Талиесином съехали с людной дороги и направились в безграничный пустынный край, что тянулся по обе стороны мощеной дороги меднолатных легионов. Прямая, словно копье, она была в этом пустом краю единственной границей и указателем направления.

Пару раз глава бардов открывал было рот, словно хотел заговорить, но потом, как и прежде, замыкался в собственных мыслях. Затем, когда мы проехали мимо обломков скал и поваленных деревьев, он рассказал мне, как однажды стоял перед входом в странную пещеру.

— Внутри ее я увидел круглый вход, а вокруг него — двенадцать гвоздей. Над входом были два кузнечных меха, над мехами — два озера, а над озерами — две горы, а за горами — холмы и лава, а вниз от холмов и лавы спускались четыре колонны с двадцатью четырьмя острыми закорючками. Стоял ли ты когда-нибудь перед этой пещерой, о сын Морврин?

Я рассмеялся в ответ.

— Конечно, о князь поэтов, и не так давно! И помнится мне, что и ты там был, когда кот короля Гвиддно подошел ко мне и, мяукая, стал выпрашивать молоко. Разве не так?

Талиесин тоже весело рассмеялся, когда я, в свою очередь, рассказал ему о странном видении: серовато-коричневый холм с двумя пещерами, над которыми были два горных озера, а на вершине холма росли два безлистных дерева с девятью ветвями.

— Нетрудно догадаться, мой Мирддин, — сдается, что мы вдоволь насмотрелись на оленей в лесах Аргоэд Ллойвайн!

Понимая его мысли, я рысил рядом с Талиесином через березняк, что лежал на нашем пути. Весенние птицы еще не прилетели в этот холодный край, и их пение не нарушало тишины.

— Мы кое о чем должны поговорить, — немного спустя воскликнул мой спутник, — но это не должно достигнуть слуха глупцов. В сердце этого уединенного края есть место, где наш разговор не сможет подслушать даже Клуст маб Клуствайнад, тот, кто, будучи погребен в семи саженях под землей, может услышать за пять десятков миль, как муравей возится в своем муравейнике поутру.

Потому мы вдвоем еще некоторое время ехали среди деревьев, пока не наткнулись на оленью тропу со следами копыт самца косули, что вела к склону холма впереди нас. Путь был чист, поросшие папоротником холмы поднимались к небу, и наши кони сразу же пустились рысью, которая вскоре перешла в галоп.

Мы неслись все быстрее и быстрее, наши кони переплывали реки и переходили их вброд, мчались по холмам и долинам, пока не стало мне казаться, что скачу я на зачарованном Коне Гведду, на котором Мабон маб Модрон гонится за кабаном Турх Труйтом. Я видел долины и пещеры, скалы и неровные обрывы. Талиесин все время держался рядом со мной. Мы пересекли горные долины Аргоэд Ллойвайн так же быстро и просто, как Хенвас Скорый, под которым ни травинка, ни тростинка не колыхнется, настолько легок он. Белки, что суетились в ветвях деревьев в низких впадинах под нами, были не быстрее нас. Орлы, парящие в воздушной бездне среди скалистых пиков, или испуганный олень, опрометью несущийся среди папоротников, были не скорее нас.

Пока мы яростным галопом неслись вперед и вперед, Талиесин бросил мне вопрос:

— Что слаще меда?

— Нетрудно сказать! — отозвался я. — Беседа друзей.

Он без перерыва засыпал меня вопросами, на которые я столь же легко отвечал:

— Что быстрее ветра?

— Мысль.

— Что острее меча?

— Разум.

— Что белее снега?

— Истина.

— Что легче искры?

— Мысли женщины между двумя мужчинами. Звонкий смех Талиесина прокатился между скалами и серебром рассыпался по светлым руслам горных речушек, когда увидел он (я думаю, что он уже давно это знал), что встретил равного себе по искусности в словах и по мудрости. Мы подъехали к началу огромного прохода между горами, чьи белые вершины ярко сверкали в пропитанном солнцем воздухе. За ними, в конце каменистой темной впадины, искрились воды чудесного, окаймленного лесом озерка. Мы осадили наших запыхавшихся коней на травянистом пригорке. Греясь на солнце, мы осматривали тенистую долину, и манящую воду, и далекую стену гор. Мне очень нравилось и место, и время. В ущельях и лощинах росли березовые рощицы. В косых лучах низкого весеннего солнца они казались орехово-коричневыми. Холмы в угасающем свете позднего полудня тоже стали рыжеватыми. В нескольких шагах от нас на насыпном кургане возвышалась огромная груда камней.

— Это кайрн короля Дивнаола Старого, — крикнул против ветра Талиесин. — Он дал законы и справедливость людям Севера, и от него происходит племя Киннвид.

Я посмотрел на кайрн, на средоточие порядка и справедливости, которые вершат в своих владениях короли и без которых все разрушилось бы и рассыпалось в беспорядке — как эти камни до того, как их тут собрали и сложили в память мудрого короля, чьи кости лежат в этом кургане.

Я понимал, что Талиесин привез меня сюда, за все эти десятки миль, не ради того, чтобы посмотреть на могилу короля, сколь бы славен он ни был, потому я выжидательно смотрел на него. Он улыбнулся и, потянув за повод, указал на неровную цепь леса по правую руку от нас. За ним высоко в облака уходила огромная гора. Я кивнул, и мы вместе повернули коней. Хотя, на мой взгляд, мы давно уже совсем заблудились, Талиесин явно знал дорогу. Мы поднялись по каменистой осыпи среди голых, потрепанных ветром деревьев, обрамлявших светлый, прыгавший по камням ручеек, затем погрузились в лабиринт узких извилистых лощин, пересекли болото, по которому, казалось, никогда не ступала нога человека, и пустились петлять по густому лесу. Через молодые листья пробивался тусклый зеленый свет — прямо как в том подводном мире, в котором я однажды путешествовал вместе с Лососем из Ллин Ллиу. Потом мы внезапно выехали из зарослей к подножью горы — по ее размерам и величественному виду я понял, что это та самая, которую мы прежде видели.

Подъем стал крутым и обрывистым, и нам пришлось спешиться и привязать коней к одинокому терновому кусту. На ветке этого куста на алой перевязи висел золотой рог. Талиесин снял его и несколько мгновений внимательно рассматривал. Затем он поднес его к губам и извлек длинный чистый звук, эхом отдавшийся от склона горы. Скала отвечала скале, пока эхо, рассыпавшись, не затихло в далеких лощинах.

Повесив рог на место, мой спутник повел меня вперед по длинной тропе, что, извиваясь, взбиралась по голому склону горы, покуда мы не оказались высоко над местностью, по которой нам только что довелось путешествовать. Временами оглядываясь назад, я сделал вывод, что вижу большую часть гористой страны Аргоэд Ллойвайн: холмы, подернутые голубой дымкой, далее волшебные леса и внизу — свинцовые мрачные воды огромного забытого озера. Там не было ни единого следа человека — ни дымка, ни стука топора дровосека. Единственным звуком был дальний шум реки, наполнявшей долину слабым дрожащим пением — только это да еще тихий свист ветра в ушах.

Вершины гор были все еще покрыты снегом. Солнце пыталось пробиться к ним через бледную пелену облаков. После долгого, изнурительного, тяжелого подъема мы добрались до забитых снегом впадин, что попадались среди зарослей бурого зимнего вереска. Несмотря на время года, я весь взмок и с радостью последовал примеру Талиесина, который остановился, чтобы охладить лицо снегом. Пустившись дальше, мы вскоре добрались до снегов, толстым слоем укрывавших дерн и сланец. Шум реки в далекой долине стал таким слабым, что его почти не было слышно, и, приблизившись к вершине гребня, мы увидели, что гора, на которую мы поднимались, была окружена угрюмо возвышавшимися скальными стенами.

Снег был мокрый. Мы оскальзывались на каждом шагу и ползли вверх не быстрее улитки. Руки и ноги мои гудели, голова трещала, я задыхался — воздух становился все более разреженным, а у меня не хватало выносливости. Я уже не знал, сколько мы карабкались вверх. Десять и двадцать, десять и сорок — сколько лет прошло с тех пор, как я в последний раз лежал на огромной медвежьей шкуре у очага короля Гвиддно?

Я начал осознавать, что дальше идти не могу, и, собравшись с духом, решил попросить Талиесина остановиться на миг, прервать свою безжалостную ходьбу. До того мгновения он ни разу не заговорил со мной, ни разу не глянул на меня, но, почувствовав мою слабость, бард схватил меня за руку. Он волок меня почти из последних сил, заставляя взбираться на гребень холма, что был перед нами. Там Талиесин позволил мне ненадолго остановиться, и я стоял, задыхаясь, как собака в жгучем месяце Ауст, когда пересыхают потоки у горных хаводай[44].

Передо мной открывался вид, который стоил того, чтобы посмотреть. Короткая передышка и это зрелище придачи мне сил, чтобы продолжить наше странное путешествие. Впереди лежала широкая снежная долина, сверкая и искрясь так, что голова кружилась. По обе стороны белую ложбину охватывали обрывистые скалы, а сверху ее укрывали серые, неразличимые, бездушные облака. Параллельные скальные стены вели все вперед, наверх, к окутанной облаками горе, вонзающейся в высокое, неведомое верхнее небо, чье громоздкое брюхо запечатывало дальний конец этой долины одиночества.

Мы продолжали наше восхождение по одной из каменных ступеней, что была слева. Идти, идти, идти — все труднее становилось отвоевывать каждый шаг, поднимаясь по покрытым зернистым снегом ступеням. Потом стало еще хуже — когда толстый слой мокрой грязи сменился полурастаявшим льдом, что покрывал путь по гребню горы. Раз я чуть не поскользнулся, когда огромный черный ворон вылетел из глубины и пролетел перед моим лицом.

Теперь, к моему беспокойству, мы медленно ползли по ледяному острому узкому краю самого гребня — такому острому и узкому, что он напоминал слегка притупившийся клинок, края которого загнулись вверх. По какому-то капризу взбудораженного воображения я подумал — не ползем ли мы по Бронллауну, клинку Ослы Киллеллваура? Широк и короток он, и когда Артур со своей свитой придет на берег темной реки, ища узкого места для перехода, над мутной водой будет положен этот клинок. И хватит такого моста для всех войск Острова Придайн и Трех Близлежащих Островов вместе с их поклажей.

Тропинка бежала по краю гребня, и была она такой узкой, что два человека не могли бы разойтись. По обе стороны вниз обрывались скалы, гладкие, как полированная сталь. Когда мы вступили на этот страшный мост, я осмелился бросить вниз неосторожный взгляд. Сквозь просветы в рваных облаках я увидел далеко внизу неподвижную блестящую полосу реки, похожей на спящую змею. Расстояние было таким, что меня просто потянуло туда, и я с дрожью повернулся, чтобы зацепиться взглядом за правый край меча-моста, но и там у меня закружилась голова, мой взгляд потянуло вниз, к маленькому непроглядно-черному озерку, мрачно покоящемуся в окружении темных страшных утесов.

Дрожа, я уставился на спину моего спутника, уверенно идущего впереди меня. Вскоре нас окутал моросящий горный туман, и камни у нас под ногами стали предательски скользкими, даже еще хуже, чем прежде. Туман скрыл от глаз страшную пропасть, но из воображения ее изгнать не мог. Один неверный шаг, и я, переворачиваясь в воздухе, полечу в бездну. Так высоко лежала тропа и так далеко внизу осталась долина, что я больше не ощущал, что иду по земле. Может, мы поднимались по Каэр Гвидион в ночное небо — ведь никто не говорил, что это не так. Время, пространство и память растворились. Снова я плыл среди стихий, хотя на сей раз я двигался сквозь туман, а не через океан, и никто не помогал мне и не указывал путь.

Мокрый от дождя, окутанный туманом, я стал жертвой причудливых видений. Злобные образы выплывали из мрака — змеи и псоглавцы, страшный лев рыкающий. В конце концов они не причинили мне зла, хотя, не скрою, наполнили мою душу ужасом. Все время я слышал вокруг скок незримого воинства, пенье рогов и лай псов. Тропинка у меня под ногами казалась все более узкой, пока не стала шириной в волосок и скользкой, как спина угря. Иногда мне чудилось, будто бы она извивается, как змея, поднимаясь на высоту корабельной мачты.

В моем мозгу проплывали, кружась, видения опасности и одиночества. Ежевика, крапива, колючие кусты цеплялись за мою одежду и терзали кожу. Я продирался сквозь их заросли, движения мои стали тяжелыми, усталыми, медленными. Внезапно впереди вспыхнуло пламя и яростно покатилось ко мне. Я закрыл глаза и беспомощно склонил голову, но, когда я снова поднял взгляд, пожар уже угас так же внезапно, как вспыхнул. Сзади взревело, словно океан во всей ярости своей восстал на меня единой волною. От страха ли, от упрямства ли, от усталости ли — не знаю, но я не мог заставить себя обернуться. Рев, треск, грохот надолго заполнили мой слух, но, как только все это кончилось, больше никакого обмана чувств не возникало.

Не могу сказать, сколько тянулась эта пытка, но для меня прошли пятьдесят веков из веков — от Создания до смерти в Судный День божественного Ллеу. И вдруг туман резко рассеялся, и я увидел перед собой крутой, почти отвесный подъем, где наш мост-клинок упирался в склон горы. Туман висел внизу и сверху, и мне показалось, что летящие облака бросают быстрые тени, снующие вверх-вниз по грубой скальной стене, как летучие мыши. Ослепительная вспышка света сразу же осветила всю эту неестественную сцену, а за ней последовал оглушительный треск, осколками разлетевшийся в моем одурманенном сознании. Колесо Тарана тяжко прокатилось по склону утеса, и в это время меня окутала такая непроглядная тьма, которой я никогда прежде не видел.

Зазубренная полоса протянулась по скале, мгновенно превратившись в моем расстроенном воображении в рельеф, приняв форму рунической надписи, смысл которой от невежества и страха моего был для меня туманным. Карканье ворона, раздавшееся в темноте, чуть ли не обрадовало меня. По крайней мере это была тварь из плоти и крови, хотя вряд ли его резкая речь звучала успокаивающе, насколько я ее понимал.

Теперь мы карабкались как могли по отвесной скале, что возвышалась над нами. Мои одежды порвались и промокли, руки и ноги были все в синяках и ссадинах, а разум наполняли тысячи ужасных образов. Давно уже Талиесин не оборачивался ко мне, и я видел только подметки его башмаков, когда он перебирался с одного крошечного уступа на другой. До тех пор я считал его цель благой, но теперь я начал сомневаться. Куда и зачем он вел меня?

Теперь я зашел слишком далеко, чтобы возвращаться назад, и все мои мысли были устремлены к тому, чтобы отметить каждую щелку, с помощью которой мой проводник совершал свой мучительный подъем. Было страшно холодно, и вряд ли выдавалось хоть одно мгновение, когда порыв ветра не пытался гневно сбросить нас с этого отвесного склона. Я все время бормотал наговоры, моля о защите Верной Руки Твоей. Я не мог далее скрывать свой страх и отнюдь не стыдился этого. Догадываясь, куда меня сейчас занесло, я вспомнил жуткие строфы из поэмы «Кад Годдеу»:

Мои башмаки из крепчайшей оленьей кожи изорвались в клочья, штаны тоже были в лохмотьях. Тряпки прилипали к моему истерзанному телу — отсырев ли в горном тумане, пропитавшись ли кровью — не знаю. Не скоро смог я оторвать взгляд от подметок башмаков Талиесина.

Нудно было бы описывать подъем до конца — мы все так же мучительно, с трудом ползли вверх дни или недели, вот и все, что я могу сказать. Мы, несомненно, забрались очень высоко, далеко от земли. Полагаю, мы были где-то в срединных небесах. Наконец настало мгновение, когда Талиесин как-то нырнул в туман, что клубился вокруг нас, и я оказался один во всем пространстве. Затем я уцепился руками за выступ, подтянулся, кувыркнулся вперед и без сил упал на маленьком ровном пятачке. Это был Прыжок Лосося, которому научил меня мудрый старый Лосось из Ллин Ллиу. Он-то и спас мне жизнь в это мгновение.

Мы были на вершине горы Меллун, на круглой площадке, широкой, как двор короля Гвиддно, окруженной скалами и укрытой туманом, словно крышей, несмотря на сильнейший ветер, с визгом кружившийся среди мокрых скользких камней. Посередине площадки, у квадратной каменной глыбы, стоял Талиесин. Ветер раздувал его плащ, рвал его мокрые волосы и бороду. На камне лежала доска для игры в гвиддвилл, и фигурки были расставлены так, как остались они на доске во Вратах Гвиддно после Гвина маб Нудда и его Дикой Охоты. Губы Талиесина зашевелились, и хотя из-за порывов ветра я не мог слышать, что он говорит, я знал, что произносит он следующие строки:

Я улыбнулся, насколько это позволили мне стучащие зубы, и утвердительно кивнул. Этот человек явно знал больше, чем я думал.

Я сел, скрестив ноги, на камень и стал рассматривать доску. Я понял, что мы вернулись к класу Ллеу — к тому самому, который нарушил Гвин маб Нудд в Нос Калан Гаэф при дворе Гвиддно Гаранхира. Здесь был клас горных вершин, на котором мы сидели среди грязного тумана и хлещущего дождя, и королевский клас посередине игральной доски. И каждый клас — против ран, против потопления, против чар, против огня, против волков, против всякого зла.

Первый ход выпал моему противнику. Он сделал его с самоуверенной решительностью. Я выжидательно поднял взгляд, поскольку пора было объявить о ставке. К своему беспокойству, я увидел, как на плечо Талиесина опустился огромный, блестящий иссиня-черный ворон и уставился круглыми маленькими глазками на игральную доску. Итак, в игру вступил Сам, и Его Верная Рука будет направлять ее! И ставка будет не из малых — сама грядущая судьба Острова Могущества. Ибо чернота Ворона — чернота пустоты предначальной, полет Его — полет творящего ветра, чье дыхание проносилось над рождающейся землей, и карканье Его — голос Того, Кто приказал жизни — быть.

Несмотря на жестокий холод и хлещущий дождь, я немного приободрился, и сердце в груди моей забилось горячее. Внешне я все воспринимал смутно, но внутри все сияло и расширялось. Ауэн нисходил на меня, и по легкой пене на устах Талиесина я понял, что с ним творится то же самое. Темным дерзким взглядом впился он в мои глаза, и мы начали передвигать фигурки, даже не глядя на доску. Туман так близко подполз к нам, что даже скальную площадку закрыли облака, взобравшиеся по склону горы и клубившиеся теперь вокруг наших ног. Я, Талиесин и Ворон были одни среди бесформенного хаоса, который был и будет, и через то, как мы передвигали фигурки в гвиддвилле, Тот, кто направляет бесконечное переустройство космических осколков, лепил мир заново. Вскоре увидим мы то, что я всегда опасался узнать, — то чему еще только предстоит свершиться. Ибо предвиденье — конец свободы. Рок — это тот путь, с которого даже боги и их потомки не могут свернуть.

Я почувствовал, что наши разумы сплелись воедино. Мы осторожно начали игру с недавнего прошлого, надеясь, что, возможно, нам удастся предотвратить то, что — по крайней мере для смертных — пока еще кажется неустойчивым и переменчивым. Нашим предметом была последняя осенняя война в Диведе, когда Мэлгон установил свое верховное господство на Юге. Тогда погибли Кедвиу и Кадван, лучшие воины своего народа, порей битвы, что насытили воронов перед крепостными валами, предпочитая смерть на поле брани достойному погребению, что было их по праву:

Но сердце мое исходило кровью по погибшим мужам Диведа. Я видел их тени, толпою уходившие по темной извилистой дороге в Аннон еще даже до того, как смерть забирала их.

Я видел только кровавый дождь, хлещущий в лица бьющихся воинов, да кровь, бьющую из ран бледных обнаженных тел, — скорбное зрелище. Для Талиесина же победа Мэлгона над Элганом, поединщиком из госгордда короля Диведа, была блистательным началом восстановления Монархии Придайна — ЭТБРИТ ПРИТАЙН (не эти ли слова прочел я на стене ущелья?) — и правильного устройства прекраснейшего в мире острова.

Странная получалась игра Талиесин, который владел королем, продвигал свои фигурки к краям доски, пока я безуспешно пытался отогнать их или завлечь короля в ловушку между двумя моими фигурками. И фигурки и доска были мокры от тяжелого тумана, который скрывал их даже от двух похожих, как близнецы, закутанных в плащи фигур, склонившихся над ней. Одна лишь доска, окаймленная золотом и серебром, мерцала в самом сердце влажной мглы. Чувствуя, что Талиесин подходит к истинной цели нашей беседы, я довел до высшей точки мой плач:

В следующих своих строфах Талиесин поначалу вроде бы прославлял победу Мэлгона и падение Диведа, но вдруг он сменил тему и назвал то страшное место, где рухнули мои надежды и где, если пророчество не лживо, будет конец всех вещей, людей и богов и самого светлого мира:

А затем:

Король был теперь в смертельной опасности — но какой король? Мэлгон Высокий из Гвинедда или Гвертевур из Диведа? Стена тумана вокруг нас начала наливаться красным, словно вокруг вершины горы разгорался огромный костер. Я вздрогнул и сосредоточился всеми мыслями на игре. Я не мог припомнить, когда мне еще приходилось стоять среди такого кровавого тумана.

Но тут Талиесин поставил ухелура[45] в серебряных латах перед королем, чтобы спасти его, и я почувствовал, что больше не могу заставлять его говорить о делах Диведа. Наступало самое худшее, и с улыбкой нескрываемого торжества он прошептал следующее двустишие над золотыми и серебряными клетками доски:

Цепкий взгляд барда впивался в мысли и вынуждал меня отвечать на вызов непокорным вызовом, хотя я и знал, что спор безнадежен:

Но Талиесин прекрасно видел выход, как и я. Он откинул с головы капюшон плаща, и капли с его густых и длинных черных кудрей потекли по сильной шее. Его лицо пылало от внутреннего неистовства, плоть его была почти прозрачной, и я видел, что он быстро теряет силы. И тут мне вдруг пришло в голову, что он умирает и мне придется спускаться с этого острова среди облаков в одиночку.

Однако в этот миг он отчаянным усилием поднялся на ноги и минуту-другую стоял, пошатываясь, пена показалась на его губах, беззвучное бормотание срывалось с его языка. Затем он торжествующе воздел руки и показал вверх, туда, где сквозь разрыв в круговерти тумана я увидел в пятне пустой черноты светлый лик Гвоздя Небесного, блистающего в бесконечной ночи Верхних Небес. С хриплым мучительным воплем, который, казалось, вырывается скорее из воздуха вокруг нас, чём из его горла (у него перехватило глотку, как у утопающего), Талиесин проскрежетал строфы — я бы жизнь отдал, только не слышать бы их:

Неестественный пламень в окружавшем нас мраке вставал все выше и выше, неистовый и страшный, как извержение огненных гор, которое показывал мне Лосось из Ллин Ллиу. Переменчивый туман сложился в тысячи уродливых, жутких образов, ухмыляющихся, плотоядных, глумливых. Ворон на плече Талиесина все время хлопал крыльями, чтобы его не затянуло вверх, в эту воронку. Я осмотрелся, рыча от боли. Я больше не мог скрывать глубину моего отчаяния. «В последней войне, в последней из битв!» — эти слова кипели у меня в голове, разрушительные строки, что поднимались и затухали в слабеющей твердыне моего разума.

В безумии сорвал я с себя остатки лохмотьев, что еще были на мне, и стоял нагой посреди визжащего ветра и дождя. Судьба Острова Могущества лежала на моих плечах ^я знал это), и мне одному предстояли ужасы испытания. Я пересек меч-мост и поднялся на мировую гору — как мог я не пройти это самое жестокое и самое страшное изо всех испытаний? И словно в насмешку над моими жалкими надеждами, moiv-чий раскат грома ударил где-то рядом с пятачком, на котором мы с Талиесином стояли, и копье молнии сверкнуло между нами, мгновенно окутывая короля на доске для гвиддвилла радужным пламенем, расколов камень, на котором мы играли, на тысячи осколков.

И когда пламя заплясало вокруг нас, я увидел, как в тумане в этот миг возник могучий образ парящего Орла Бринаха — эта чудесная птица родилась в час моего рождения Это было на Риу Гивертух, Трудном Подъеме Севера, где свинья Хенвен родила своих отпрысков после того, как сбежала и скрылась из колдовских пределов чародея Колла маб Коллереви. Казалось, что перья у Орла из чеканного золота, благородные очи его пылали, как огромные рубины, а сверкание и размах его могучих когтей были как солнечная дорожка на океанских волнах. В следующий миг видение исчезло, и его сменила тьма более непроглядная, чем мрак зияющих ходов неизмеримого Ифферна, словно взгляд мой еще не оправился после вспышки молнии.

Но я понял, что это была весть от Орла. Надежда не погибла, и конец — всего лишь начало. Когда поднимаешься по склону горы, облака поднимаются, окоем раздвигается, и являются каменные боги о двух или трех лицах, что смотрят в разные стороны. Разве не видел я в зале Гвиддно Гаранхира в нишах над мрачным северным входом темного изображения покрытого бурой шерстью Кернуна, Рогатого, сидящего, скрестив ноги, перед кучей сокровищ, тогда как над солнечным южным входом сверкал благородный Белатгер, Сияющий?

В обретенной наконец неоправданной самоуверенности я, дрожа, трижды проскакал на одной ноге, закрыв один глаз[46], спотыкаясь, посолонь вокруг каменного возвышения, Талиесина и роковой игральной доски. И, повернувшись на одной ноге, я стал словно ось мельничного жернова. И как бык, привязанный к крестовине жернова, я шел по самому короткому, среднему или долгому пути, прикованный ко внутреннему и внешнему ободу времени, по которому вращаются звезды и планеты, поддерживаемые Древом Ллеу, толкаемые ветром и плывущие в любом направлении до высшей точки круга зона.

Бард сидел, скрестив ноги, в середине площадки, потупив голову, покуда я выкрикивал: «Фо! Фо! Фи! Фи! Кли!» Все быстрее и быстрее кружился я, покуда драгоценные камни тверди небесной не слились перед моими глазами в длинную звездную ленту. С каждым поворотом все больнее становилось мне, и мои крики были скрипом несмазанной оси, вокруг которой вращается мельничный жернов. И только когда все полосы света соединились в одну цепь, каждое звено которой было словно Адданк, пожирающий свой хвост, что лежит, свернувшись, под землей в глубине Океана, — лишь тогда труд мой окончился.

Я ослабел телом, но укрепился духом и вернулся на свое место у доски. Подпрыгнув, как Ворон Ллеу, я хотел было сказать следующие слова:

Затем, проказливо глянув сверху вниз на моего соперника, чьи глаза так странно мерцали в сгущавшейся тьме, я нагло заявил — и слова эти с тех пор славны в этой стране:

Талиесин хрипло рассмеялся во мраке, наползавшем на горную стену и внезапно окутавшем нас непроницаемым плащом. Клас на вершине горы Меллун мгновенно обернулся местом кромешного ужаса, пронизывающе холодным и удушающе черным. Мы стояли на священном, запретном пятачке, окруженные тем, что не было враждебно для людей, но тем не менее грозило им смертью. Наше время истекло, и мы должны были уйти, чтобы нас не поглотил огонь, который слепо пожирает все, что лежит у него на пути.

Я повернулся и, спотыкаясь как помешанный, попытался добраться до края обрыва. Я прекрасно знал, что его гладкие стены уходят в бесконечную мрачную бездну, но страх полностью овладел мной. Упав на четвереньки, я ощупью пополз по холодному, липкому каменному полу, пока рука моя не наткнулась на пустоту, что безбрежным океаном простиралась во все стороны до самых дальних границ вечности. Со сдавленным воплем я рванулся вперед и пойман себя на том, что валюсь в пространство, все время переворачиваясь, покуда голова у меня не закружилась и смятение и ужас не овладели мной. Я чувствовал, что прошли часы, что я провалился в дыру у подножья горы и лечу вниз или, возможно, вообще не двигаюсь, а вращаюсь в нескольких футах от скалы.

Я был слаб, как лист в конце зимы, от которого осталось лишь кружево жилок, я был стар, как только может быть стар человек, и еще старше. Я пел при дворах Мэлгона и Артура, пророчествовал перед Гуртейрном Гуртенеу. Я видел приход и уход панцирных легионов Ривайна, видел народ Кораниайд, держащий ухо по ветру, и был здесь, когда Придайн, сын Аэдда Великого, впервые заселил этот остров, который носит ныне его и мое имя. Я был рядом с Нуддом Серебряная Рука, когда он нашел драконов в пупке Острова Могущества, и я видел сам Остров, который вытягивали из моря за его пуповину. Тогда земля рыдала и стонала вместе с матерью моею в окруженной морем, терзаемой морем Башне Бели, когда вода ворвалась на сушу и когда я вышел, новенький и блестящий, на свет Божий. Пуповину обрезали, но связь осталась, и, когда время придет, меня вновь затянет к началу.

Но время быстро уходило, просачиваясь во все стороны через рассеивающийся туман. Я прожил годы смертного человека и еще многие Я прожил годы лошади, оленя, орла, даже лосося, и теперь, прожив три жизни тиса, я обнаружил, что стою на последнем пятачке борозды, где Гвидион впервые волшебным своим прутом создал девять элементов, из которых я создан: плод плодов, плод Господень, бледные первоцветы и горсточка нежно благоухающих цветов холмов, ароматные бутоны лесов и дерев, цветы крапивы и девственная персть, вода девятой волны Гвенхудви — и мать, что выносила меня.

В конце борозды я остановился — напрасно. Меня тянуло вперед и толкало сзади, и я мог сопротивляться этому не более, чем ветка в потоке, когда ее приносит к началу Водопада Эрехвидд. Хотя я изо всех сил упирался пятками в землю, они заскользили, и я, пропахав две борозды, попал в охватывающий мир Океан. Я ощутил, как непроглядно черные воды Аннона бешено заструились у моих коленей с таким напором и ревом, как когда взорвалось Озеро Сиваннон.

Тяжелыми, послушными шагами я шел навстречу наступающим друг за другом восьми белопенным плещущим волнам — моим сестрам, покуда девятая не сбила меня с ног и не понесла меня, беспомощного, как в миг моего рождения, в пустоту.

Осторожно-осторожно кони Манавиддана маб Ллира несли меня вперед и, подняв меня выше самой высокой корабельной мачты, опустили меня на гладкую вершину скалы Инис Вайр.

Из бездны, что была подо мною, слышал я то, что было стонами Гвайра маб Гериоайдда, одного из Трех Знаменитых Узников Острова Придайн, и скала дрожала подо мной, когда корчился он от боли. Высоко над ним — нас разделяла миля серого камня — лежал я, распластанный, на спине, среди самой холодной в моей жизни ночи, и голубой лед стеной обступал меня.

И вот опустился рядом со мной Ястреб Гвалеса, немного походил туда-сюда по омываемой морем каменной плите. Он уставился в мое просоленное лицо и выклевал мой левый глаз. Боль была страшной, но я не мог пошевелиться и воскликнул:

— Почему ты выклевал мой глаз, о Ястреб? Какой сархад заплатишь ты мне за эту утрату?

Ответил Ястреб:

— Малый сархад положен тебе, о Мирддин сын Морврин! Я бы выклевал и второй глаз из твоего морщинистого лица, поскольку ты стар и тело твое иссохло.

С этими словами он взлетел со скалы и, тяжело хлопая крыльями, полетел прочь, оставив меня одного, прикованного к скале незримыми узами. Одинокий, лишенный глаза, во тьме, терпел я невыносимую боль. Мне казалось, что иногда я засыпал, не в силах переносить страдания истерзанного тела. В болезненном бреду мнилось мне, будто бы Орел Бринаха опустился на Инис Вайр и кривым своим клювом стал рвать мои внутренности. Очнувшись, я увидел желтый клюв Черного Дрозда из Килгури, что готовился выклевать мой оставшийся глаз. И когда я снова уснул, мне показалось, что меня подбрасывают и пронзают разветвленные рога Оленя Рединвре, словно копейщики тешатся со мною жестокой забавой. Так провел я ночь на западной волне, на любимой тюленями Инис Вайр — такой ночи мне не выпадало более пере живать от начала мира до конца его.

На рассвете Ястреб вернулся и сел на каменный столб, глядя на меня блестящим своим глазом. Я повернул к нему свое изможденное, покрытое коркой соли и запекшейся кровью лицо.

— Почему ты вырвал мой глаз, о Ястреб Инис Вайр? Или если ты должен был это сделать, то почему ты не платишь мне сархад? — еле слышно спросил я, так слабо, что ветер сорвал эти слова с моих уст и я даже не слышал их — только стон Океана (или Гвайра в его темнице?) да чудесное пенье тюле ней на камнях внизу. Но я был уверен, что гигантская птица обладала слухом Кораниайд и его блестящий взгляд проникал в мои мысли и читая их так же ясно, как я читал руны, идущие по краю каменного столба, на котором он сидел.

— Я не принес тебе твоего глаза, и сархад тебе пока не положен, — проскрежетал Ястреб. — У тебя остался глаз, которого нет ни у кого на всем Острове Могущества — ни у тех, кто живет, ни у тех, кто жил, ни у тех, кто будет жить. Прошлой ночью я опустил твой глаз в Источник Ллеудднниаун. Лосось из Ллин Ллиу, древнейший и мудрейший изо всех живых тварей, унес его вниз, туда, где будет он покоиться до конца мира.

— И где это? — хрипло и гневно выкрикнул я. Но, прежде чем он заговорил, я уже знал ответ.

— Глаз твой в источнике под корнями Древа, где лежит Утр Бен, и оттуда твое знание и предвиденье. Все это я дарю тебе, и, сдается мне, вряд ли ты вправе требовать сархад в возмещение! Те, кто отправился в Аннон на корабле «Придвен», были славной дружиной, но и им не удалось добыть того дара, который я ныне добровольно отдал тебе. Ты видишь прошлое и будущее, словно бог!

— Избавь меня от твоего дара, о Ястреб! — взмолился я, приподнимаясь из лужи крови, в которой лежал. — Ты даровал мне силу, которой обладают те, кто прошлой ночью разорвал звездное небо, чтобы посмотреть на меня. Но я смертен, а как смертный может жить с таким знанием? О, Ястреб из холодного Гвалеса! Когда ты вылупился из яйца?

Ястреб перепорхнул ко мне и жестким взглядом уставился в мой здоровый глаз.

— Не раньше и не позже того, как вылупился ты, мой Мирддин, сын нежной Морврин с волнистыми кудрями! Разве ничего ты не помнишь о том, как раскололся Котел Керидвен, и не помнишь хохлатую Черную Курицу, и зерно пшеницы? И то, как мы называли тебя до того, как ты стал Мирддином? — Он разразился каркающим смехом и насмешливо посмотрел мне в лицо, прокричав навстречу порыву бури с Западного Моря, что билась о скалы Инис Вайр:

Авагдду! Значит, он знал. Знал все. «Тьма кромешная» — вот кем был я на самом деле. Аббат Мауган понял это, когда увидел мою шерстку в тот день бури и ветра в опоясанной морем Башне Бели. В особые дни тьмы кромешной собирала Керидвен травы земные. В кромешной тьме бросала она их в Котел и поставила Котел на огонь. Год и день в кромешной тьме терпеливо поддерживала она пламя, сидя на костлявых ляжках, так что под конец остались в Котле три капли, которые даруют знание тайных искусств и способность проникать в то, что для остальных людей — тьма кромешная: знание грядущего. Авагдду!

Но сколько бы ни бодрствовала и ни следила Керидвен, в самом конце постигло ее разочарование. Эти три капли упали на моего брата-близнеца, моего ллалогана, когда Котел вскрикнул и раскололся, излив свой яд на левую сторону земли. Он обратился в зайца, когда увидел тот яд в ее проснувшихся глазах. Керидвен бросилась за ним, обернувшись волкодавом. Он бежал своим путем, пока я оставался в кромешной тьме, что висела над впадиной, где лежали осколки разбившегося Котла, и единственным звуком, раздававшимся под покровом беззвездного неба, было шипение пролитого яда, когда он впитывался в пустую землю Керниу.

И с той поры мне выпал путь левой руки, и стал я Авагдду, и достались мне непрошеные дары и муки да блужданье по недобрым Пустошам. Он же, мой ллалоган с сияющим челом, приносит радость и свет всем людям. Он поет перед королем в его зале у очага, в котором с рассвета до заката ярко пылают сосновые поленья, а изукрашенный вход открыт для странника в пурпурной мантии. Мне же — каменистые долины в Лесу Келиддон, снег по бедра и сосульки в волосах. Волки воют на залитом луной склоне горы, но не от них бегу я, покрывшись потом, не за ними с лаем несутся псы короля Риддерха:

Мой Ястреб с укоризной посмотрел на меня. — Пусть даже все это верно, — убеждал меня он, — разве рядом с тьмой нет света? Разве может быть свет без тьмы или тьма без света? Разве одно не порождает другое? Чем ярче свет, тем чернее тень — там, где видишь мрак, ищи свет! Таков твой дар, Авагдду, и дали его тебе боги как на добро, так и на зло. Посмотри на этот каменный столб — зимой он не отбрасывает тени. Небеса, скалы, море — все едино серое, серое, как тюленья спина. Но вернись сюда в месяце Мехевин, когда берега покрыты желтым, море спокойно и солнце горит, как око Бели Великого, и посмотри, как прекрасно-клювые буревестники высиживают птенцов на теплых выступах этих скал! Подойди к этому камню, когда его ярко освещает солнце, и что ты тогда увидишь? Верной Своей Рукой напишет он тенями тебе имя той, что сыграла немалую роль в создании чудес Острова Могущества. Ибо под этим камнем покоится та, что была супругой Горлойса и матерью Артура, — Эйгир из омываемого морем Керниу.

Это не было для меня новостью, что прекрасно знал и Ястреб, и мы стали говорить об Острове Придайн, его разрушениях, угонах стад, клятвах, битвах, ужасах, странствиях, повестях о смерти, пирах, осадах, приключениях, побегах влюбленных и разорениях. Каждый из нас в свой черед рассказывал предания о захватах Острова Придайн со времен потопа, пока все не сложилось в стихи, перечисляющие королей, что владели Островом со дней Придайна, сына Аэдда Великого, до дней Эмриса и Артура.

Теперь сердце колотилось в моей груди так же сильно, как молот Гофаннона бьет по его кривой наковальне. Ибо Ястреб заговорил о королях наших дней, о Мэлгоне Гвинедцском и Уриене Регедском, и ждал, что я продолжу его рассказ. Заплетающимся языком рассказал я о Моргане маб Садурнине, о Риддерхе Щедром и Гвенддолау маб Кайдиау — о королях, которым еще предстоит править. Я видел их тем оком, которое Ястреб вырвал из моей глазницы, — и видел я то, за что и последний глаз отдал бы, только бы не видеть. Я почувствовал, как кровь забила из пустой глазницы, как туман сгустился надо мной — кровавый туман битвы при Ардеридде! Там лежит господин мой Гвенддолау, безжизненный, пронзенный копьями врагов, и черный ворон сидит на белой его груди, и куча трупов под ним. На поле том лежали обезглавленные, окровавленные тела, головы без тел, изрубленные, иссеченные руки и ноги, грудами, словно лососи в неводе. Лежали они нагие, как бледные личинки, и куча эта шевелилась и стонала, проклинала и содрогалась.

Хотя отрубленные руки и сжимали блестящие мечи и губы отсеченных голов шевелились, ни жизни, ни смысла не осталось на поле Ардериддском в тот день. Тени погибших улетели, крича, как летучие мыши, в темные рощи Келиддона, по левую сторону Стены, что разделяет мертвых и живых. Все рассыпалось на части. Адданк Бездны содрогался в корчах в своем ущелье, бешено бился в бездонных глубинах. Воды Океана высвободились, море гигантской волной хлынуло на сушу, солнце почернело и застыло в небесах. Огромные языки пламени вырывались из-под северных льдов и лизали небо. Адданк разинул свою зубастую пасть от неба до земли, и черный диск, что раньше был солнцем, покатился в нее, и все страшное это видение и меня самого затянул кровавый туман битвы при Ардеридде.

Не было ни верха, ни низа, ни правой, ни левой стороны, ни образа, ни формы Я лежал мертвым в моем горседде на горе Невайс. Больше не было ни Острова Могущества, ни его королей. Да и никогда не было. Источник знания иссяк — без поэтов и поэзии короли и их родословные были забыты, двенадцать битв Артура значили теперь не более, чем двенадцать борозд, что пропахал какой-нибудь крестьянин, величие Уриена Регедского, и Кинана Гаруйна, и Миниддауга из Айдирна погибло вместе с хвалебными поэмами Талиесина и Анайрина.

Волшебные стихи, которые создавали рыб в ручьях, плоды на деревьях, водопады и леса у подножья гор, разделяя Инис Придайн на четыре части и Середину. — ныне они рассыпались, перемешались, все шло то туда, то обратно, как в магическом квадрате «Ротас — Сатор», или рассыпалось, как мозаичный узор на полу разрушенных дворцов, что как головоломка для мудрого — вот здесь глаз, здесь кусочек развевающегося платья, там — кусочек дельфиньего хвоста.

Волшебный жезл Гвидиона сломался, и все предметы сотворенного мира, более не связанного пространством и временем, плавали в бессмысленном беспорядке. Не было более поколений, чтобы их считать, не было расстояний, и, раз некому было наблюдать прошлое, прошлого тоже больше не было — ибо что такое прошлое, как не то, что видит поэт своим внутренним взором?

Я громко вскрикнул и прекратил свой небезопасный разговор с Ястребом Гвалеса. Он улетел, и все чайки, что парили над морем Хаврен, эхом откликнулись на мои вопли. Море внизу было ровным и спокойным, как доска для игры, и сверкало, как Серебряная Рука Нудда, а тюлени на краях скалы пели приятным хором, успокаивая мой растревоженный дух. Я осознал тогда, что дар, доставшийся мне, обоюдоострый. У него есть правая и левая сторона. Я слишком много выпил из Источника Чудесной Головы и на своем опыте понял, что чрезмерное знание без связи с видениями в конце концов есть конец концов.

Такова была беседа Мирддина и Ястреба Гвалеса.

Спустившись по черной скале к краю воды, я увидел ожидавшего меня одноглазого Лосося из Ллин Ллиу. По волнам наступающего прилива отнес он меня на своей спине к Каэр Ллив, Сияющей Крепости. Там Мабон маб Модрон заживил мою кровоточащую глазницу — уродства он не излечил, но боль ушла. Могучее море Хаврен шаловливо и царственно плескало волной на берега. По правую руку от меня я увидел хрупкие коракли, весело сновавшие вдоль берегов под круглыми холмами Дивнайнта, соленый ветер доносил до нас далекие крики рыбаков, звавших мальчишек, что собирали водоросли на широкой ровной отмели. Дивнайнт — красивый край лесистых ложбин, солнечных склонов и пестрых пастбищ. Но имя его — глубина, дивн, и глубоко темное море, что плещет на его берега.

Прекрасным показалось мне море, дом кораблей, над которым парили чайки. Прекрасны и сильны были белогривые кони Манавиддана, что неслись рядом с нами. Теперь, имея такой глаз, мог я думать о прекрасном, сотворенном Гвидионом, ибо эго был глаз поэта, Талиесина с сияющим челом. Все это — смеющийся океан, пенный, неуемный, океан с белыми чайками, с летящими тенями облаков — все это может охватить ауэн поэта. Куда унесет ветер дыхание поэта? Умирают ли его слова, когда замолкает он среди шумных одобрительных возгласов королей и князей? Нет, они живут вечно в пенье ветра, доносящего сюда отдаленную музыку небесных сфер, и в выложенных драгоценными камнями письменах свода небесного.

Некогда проходил я зеленым лугом в долине Ллойвенидд.

Для меня он был таким же, как и любой другой в этом плодородном краю, но случай заставил меня обернуться, и я увидел, что полчища искусных пауков заткали легкой паутинкой все травинки. Луг, покрытый легчайшей вуалью, весь серебрился, и была эта паутина так замысловата и прекрасна, что вряд ли такое мог бы сделать даже Дивный Народ, тки они хоть целый год и один день в своих зеленых холмах. И все же я никогда не увидел бы такого чуда, если бы не случайный луч золотого солнца, всевидящего ока Бели маб Бенлли, который выхватывает то, что скрыто от взгляда. Золотой взгляд у Талиесина, и бессмертны его видения!

Но где сам Талиесин? Конечно же, вот он скачет рядом со мной, кивает и улыбается, подпевая детской песенке Эльфина:

Несколько мгновений я в замешательстве оглядывался по сторонам — на Эльфина и Рина, что рысили впереди нас, на хвост отважного отряда, что змеей вился по мощеной дороге, идущей через Регед на юг. При первом взгляде на них я с ужасом подумал, что все они мертвы и идут в мрачные Чертоги Аннона, с бледными, закинутыми вверх лицами, в одеждах, залитых кровью, с открытыми в безмолвном крике ртами и мотающимися окоченевшими руками. Но затем я вдруг осознал, что просто они все слишком развеселились от этой дурацкой песенки Эльфина и закидывают головы в мощном хоре, с пылающими лицами размахивая в такт кулаками.

Обернувшись к Талиесину, я перехватил его не то любопытный, не то оценивающий взгляд — и не поймешь, какой именно. Заметив, что я смотрю на него, он усмехнулся и пожал плечами. Я же украдкой надвинул на глаза капюшон моего плаща, чтобы скрыть окровавленную глазницу, из которой Ястреб Гвалеса вырвал глаз. Талиесин испытующе взглянул на меня, и я тотчас понял, что нечего дурить, думая, что я смогу скрыть от него свою тайну. Но веселое журчание ручейка У дороги и печальный зов кукушки на теплом солнце укрепили мой упавший дух. Тень облака прошла по мне, но я снова стал прежним веселым самим собой. Я пропустил слова детской песенки Диногада (поскольку блуждал в своих мечтаниях), но довольно живо мычал немного глуповатые стишки, которые одна из служанок принцессы, супруги Эльфина, часто напевала мне, пока я играл на полу в ее жилище во дворце Гвиддно.

Так мы ехали всю следующую неделю или около того. Днем мы старались проехать как можно дальше, по ночам спали под кожаными шатрами, которые ставили рабы, что шли пешком в хвосте отряда вместе с нашим обозом. Удивительно, как быстро люди Регеда расчистили и привели в порядок дорогу после зимних бурь. Отряды бритых рабов все время трудились, убирая с пути поваленные зимними бурями деревья, засыпая песком лужи и рытвины, прокладывая гати по вспухшим болотам, где вешние потоки затопили широкие сельские дороги.

Только раз и затем еще в южных болотах владений Уриена увидели мы разрушенный мост. Это было у крепости под названием Бревуин, где стражи уведомили нас о том, что река (название которой означало «ревущая») или богиня, в ней живущая, три недели назад в приступе гнева сломала все рыбачьи запруды и снесла мост. Тем не менее, будучи предупреждены о нашем приезде, солдаты вбили в дно ряд крепких кольев, с помощью которых мы смогли пересечь реку, которая к тому времени уже сильно спала. Так мы продолжали наш путь.

VII

СБОР ВОЙСК КОРОЛЯ МЭЛГОНА ГВИНЕДДСКОГО

Вышло так, что в королевство Поуис, где Мэлгон Гвинедд назначил сбор войск Придайна, мы приехали в последний день месяца Эбрилл. Покинув край Регед, мы миновали серое море Тервин, миновали город легионов, Каэр Ллеон[47], и присоединились к нашему отважному воинству Севера на назначенном месте.

Должен теперь поведать тебе о том, как проходил сбор войска, и о великих замыслах Мэлгона и дружественных ему королей — мечом и огнем хотели они пройти по краю Ллоэгр. Так должно было свершиться Пророчество Белого и Красного Драконов, в предшествующее столетие провозглашенное пред лицом короля-предателя Гуртейрна Гуртенеу, как об этом можно прочесть в книге благословенного Гармауна.

Всю прошлую зиму от двора Мэлгона в Деганнви отправлялись вестники ко всем королям южного Придайна. Громко пели рога пред вратами каждого из королей, призывая князей на Калан Май собраться у Динллеу Гуригон в королевстве Поуис. Тем, чьи королевства лежали вдалеке, или на дальних берегах огромных озер, или у приливных вод, было милостиво разрешено подойти через две недели, а тем, кто жил в соседних кантрефах, было дано три дня. В начале года Мэлгон Высокий собрал воинства Гвинедда и Мона в Деганнви и стал ждать боевых дружин своих царственных двоюродных братьев, князей из дома Кунедды.

Не лгут, когда рассказывают, будто Мэлгон Высокий был крепче сложен, чем прочие короли, богаче и щедрее на дары искусным поэтам, чьи песни об этом рассказывают. В юности он отнял трон Гвинедда у своего дяди, но не подлым образом, а в честной войне — копьем, огнем и мечом. Затем мудро очистил он себя от скверны пролитой крови родича, облачившись в монашескую рясу. Год прожил он смиренно и набожно под попечительством благословенного Иллтуда[48], самого лучшего наставника почти во всем Придание.

Затем в его келью в Лланиллтуд Ваур однажды пришел из Гвинедда Мэлдаф, владыка Пенардда. Хитроумными словами Мэлдаф открыл Мэлгону ту опасность, которая нависла над ним. Дело в том, что его родичи из дома Кунедды (так объяснил мудрый советник) собираются разделить его наследные владения в Гвинедде и выбрать из своего числа кого-нибудь в короли всего племени Мэлгон внимательно слушал, показав тем блаженному Иллтуду, что горит желанием оставить корону праведности ради преходящей мирской власти.

— Несчастен тот, — возгласил он, роняя слезы сожаления, — кто оставляет монастырь ради жизни мирской, кто забывает о любви к Господу ради того, чтобы стать королем среди мирян. Жалок тот, кто поднимает оружие в мире сем, разве что не пройдет он сурового покаяния. Лучше бы ему изучать белые книги, чтобы читать молитвы Святой Церкви. Хотя воинское искусство и достойно, но это великий труд ради малой выгоды — скудна жизнь воина, и награда ему — ад. Несчастен тот, кто Царству Небесному, где обитают святые, предпочитает Ад проклятых, кто оставляет Великого Владыку, о Христос, Тебя, о повелитель сражений!

Услышав такие набожные речи, блаженный Иллтуд тоже чуть было не расплакался. Обняв короля Мэлгона, он благословил его и превознес его в молитве horum atque harum, именуя его блистающим пламенем на искрящейся волне, великим поборником Христа и крещения святого Деви.

Тем не менее король Мэлгон Высокий из Гвинедда не видел никаких оснований к тому, чтобы его племянник отнял у него то, что он сам отвоевал у своего дяди, и спешно возвратился в Гвинедд. Затем, все время следуя советам Мэлдафа, прозванного за мудрость старцем, он созвал на встречу вождей племени Кунедды в Майрионидде, в том месте, которое люди и доныне называют Берегом Мэлгона, — там, где река Диви впадает в море Иверддонское. Говорят, что именно там причалил прапрадед Мэлгона Кунедда, приплывший с севера вместе со своим племенем, чтобы изгнать из Эрири гвиддельских захватчиков и вместо них посадить королями своих сыновей.

Там, на желтых песках, возле трех сотен сетей на лосося громогласной волнистой Диви, воссел Мэлгон на своем золотом троне с занавесями вощеной ткани и вновь принял ореховый жезл королевской власти. Его двоюродные братья из племени Кунедды, правящие над обширными землями Кередигиона, Майрионидда, Осваэлинга, Рувониойга, Дунодинга, Авлогиона, Догвэлинга и Эдейрниона, пришли к королю Мэлгону на омываемый морем берег, с некоторым страхом припадали, как должно, к его груди, прижимали руки к его щекам[49] и приносили дары в знак верности. Каждому старец Мэлдаф, в свою очередь, шептал на ухо злые слова — обещания или предостережения, чтобы поняли они, что Дракон Мона воистину вернулся в свое логово. И каждый в ответ всячески заверял, что никогда не будет оспаривать королевской власти у него или у его потомков.

С тех пор, как я уж сказал, Мэлгоново воинство огнем и мечом прошло вплоть до Гливисинга и Диведа, и флот его пересек даже море Хаврен, получив дань и заложников от королей окруженного морем Керниу, которое называют Рогом Придайна. После этого великого похода по всему Острову Придайн и Трем Близлежащим Островам было слышно, как демон испустил три крика разорения — свист, визг и стон. Затем Мэлгон Высокий совершил великий килх по Острову Могущества, двигаясь посолонь от королевства к королевству, пока снова не вернулся он в свою крепость Деганнви в Росе. В каждом кантрефе и королевстве, в которые приезжал король Мэлгон, князья и благородные люди приходили омыть копыта его коня, клянясь на хлебе и вине в верности ему. Все они также дали Мэлгону Гвинеддскому заложников, чтобы он мог держать их в цепях в темницах Деганнви, ибо говорят, что король без заложников все равно что эль в худом бочонке.

В каждом королевстве и кантрефе король спешил также зажечь перед каждым священным тисом костер из рябиновых веток, и дым от них, поднимаясь к небу, собирался воедино и окутывал весь Остров Придайн с его Тремя Близлежащими Островами. Все было затянуто дымом, кроме одного места — кельи святого Гильдаса[50] Мудрого. Блаженный Гильдас все записывал в огромную книгу неисчислимые грехи короля Мэлгона Высокого, писал о его отступничестве, блудодействах и убийствах. Книга эта вызвала неудовольствие короля. Когда Мэлгон увидел, что дым его власти не накрывает кельи святого, он пришел в гнев и в ярости поскакал вместе со своей свитой к порогу кельи святого Гильдаса. День и ночь мчался он туда.

— Дурно ты поступил, — воскликнул Мэлгон, — отвергая так мою власть! И вот что скажу я тебе: пусть твоя келья станет первым, что будет разрушено на Острове Придайн, и пусть монахи твои покинут тебя!

На это ответил святой:

— Да падет твое королевство еще скорее!

Мэлгон:

— Опустеет твоя епархия, и свиньи будут рыться во дворе твоей церкви!

Гильдас:

— Опустеет Деганнви, и обрушатся камни его жилищ!

Мэлгон:

— Да изведаешь ты отвращение других и позорное уродство!

Гильдас:

— Пусть тело твое искалечат враги, а руки и ноги твои пусть разбросают так далеко, что никто никогда не соберет их вместе!

Мэлгон:

— Пусть дикий вепрь придет и разроет курган, в котором ты будешь похоронен, и разбросает мощи твои! Пусть также в каждый час вечери волки воют на церковном дворе, чтобы ни ты, ни монахи твои никакого удовольствия от службы не получили!

Гильдас:

— Да покроется тело твое гнойниками и язвами, чтобы яд сочился изо всех твоих пор!

И это одно из Трех Величайших Проклятий Острова Придайн.

После этого Мэлгон Гвинеддский вернулся во гневе к своему двору в Деганнви в Росе. Страшась, что проклятия святого Гильдаса могут навлечь на него вечные мучения в аду, король Мэлгон приказал, чтобы целый год каждый день одного из его узников в темнице набожно бичевали за грехи короля.

Потому, когда рога вестников короля Гвинедда протрубили перед каждым королем в каждом кантрефе Придайна, войска не замедлили собраться. Но самое большое войско по праву было у самого короля Мэлгона. Ведь он был владыкой земли Брана: Брана, бессмертного сына Ллира, в бедре которого засело красное Копье и чья Голова была привезена домой его спутниками с зеленого Острова Иверддон для защиты Острова Могущества. И это было одно из Трех Скрытых Сокровищ Острова Придайн. Когда Мэлгон, сын Кадваллона Длинная Рука, взошел на свой трон слоновой кости в Деганнви, свет его чела и власть его распространились по всему богатому зерном Мону и Арвону зеленых пастбищ. Ему принадлежали богатства тучных нив, плодородных долин и озер, изобилующих рыбой. Среди снежных гор Эрири орлы кричали над долинами, полными жирных коров и овец, и проплывали над дубовыми лесами, по которым бегали олени с раскидистыми рогами и стада кабанов.

На западных берегах королевства Мэлгона все еще жили потомки заморских захватчиков-гвидделов — каждый в своей крепости, зная своих соседей. Это были те из гвидделов, кого не выгнал Кунедда при возвращении бриттов и кто потом в знак верности припал к груди и прикоснулся к щекам отца Мэлгона, короля Кадваллона Длинная Рука. Бабка Мэлгона сама была из гвидделов, он говорил на их языке, и они считали это знаком его особой благосклонности. Отделенные от владык бриттов языком и происхождением, они поклонялись своим собственным богам и потому были особо верны лично королю. А иметь поддержку бешеных копейщиков Ллайна и лучников Мона — дело немалое, если люди твоего собственного племени перестанут тебя почитать и поднимут мятеж.

Слава Мэлгона Высокого ведома всем, и мне остается только напомнить тебе об этом, дабы величие его осталось у тебя в памяти и чтобы ты понял то, почему его люди верили, что тем летом соберется величайшее войско с тех пор, как император Артур сражался с подлыми ордами Ллоэгра при Дин Бадон. В Нос Калан Гаэф Мэлгон советовался со своими друидами и гадателями, которые сказали ему, что воистину настало время исполнить Пророчество Драконов.

Как набожный сын Святой Церкви, король поговорил и с благословенным святым Киби, которому он подарил крепость Каэр Киби. Человек Божий простил гордому королю обиду, что была между ними из-за похищенной козы, и заговорил так, предвещая воинам Христовым великую победу над дикарями.

вскричал он и еще сказал о том, что на сей раз пришло время ниспровергнуть сынов Анака. Король Мэлгон улыбнулся святому Киби и даровал отныне и до Судного Дня монастырю святого Киби земли, приносящие в год шесть бочек пива, хлеб и мясо. И кто будет соблюдать этот договор, того охранит Господь, а кто нарушит его, да проклянет того Господь. Аминь. Так записано в книге благословенного Киби.

Всю долгую зиму воины Гвинедда — и гвидделы, и бритты — пили свой мед в прекрасной крепости Деганнви в Росе. Громким было пированье. Громко возглашали барды здравицы над полными хмельного меда рогами, веселились свободнорожденные. За стенами прекрасной крепости волны набегали на широкий берет, рассыпаясь летучими каплями. Снежно-белые чайки с хриплыми криками взлетали к вершинам утесов на широких своих крыльях. Но пирующие у щедрого владыки, отважные и сильные, пили из хрустальных кубков мед и вино, оставив племя фихти скитаться по волнам серо-зеленого океана.

Затем, за две недели до Калан Май, Мэлгон Гвинеддский и люди его госгордда отправились к месту сбора войск у Динллеу Гуригон, где предстояло ему встретиться с сыном его Рином и вассальными королями Придайна. Этот памятный год был, как говорили, по счету триста тридцать вторым с тех пор, как Кунедда и его сыновья приплыли из Манау Гододдин на Севере, чтобы изгнать гвидделов из Гвинедда. Как записано в Хронике Гильдаса Мудрого, это был девяносто девятый год цикла Виктория Аквитанского, или, как говорят другие, тридцать первый год по Дионисиеву летоисчислению. Надо сказать, что было это пять тысяч триста шестьдесят семь лет от сотворения земли. Так считают ученые люди в монастырях, что тщательно записывают годы в таблицах, по которым вычисляют срок празднования Пасхи.

Такие люди знают все, что можно знать, уж в этом мы можем быть уверены. Они мало ценят бред тех, кто жует сырую свинину и лежит на шкуре желтого теленка. Что может знать Мирддин маб Морврин о семи словах, что были сказаны при сотворении земли и звездного полога над нею, или о ходе времени, или о поколениях королей? Ныне вся мудрость принадлежит бритоголовым монахам с их кривыми посохами и плащами с дырками для головы. Разве не так, о король? Уж, конечно, не для того, чтобы узнать мудрость Острова Могущества, пришел ты сюда и поднял меня из моего горседда, о король Кенеу Красная Шея? Впрочем, я ведь давно уже ушел из мира живых.

Но вернусь к моему рассказу, раз уж ты просишь. Даже если бы ты и не просил, все равно ты должен слушать, если ты разумен, о сын Пасгена! Мэлгон и домочадцы его ехали по прибрежной дороге через Тегайнгл к окруженному стенами Городу Легионов, что стоит на реке Диврдуи. Оттуда они отправились на юг, остановившись на три дня, чтобы покаяться в монастыре в Бангор Искоэд. Так доехали они до богатого края Поуис, что зовется Раем Придайна.

Тем временем остальные спутники Мэлгона ехали по дорогам предгорий, построенным Хелен Воинств во времена Максена Вледига[51], что вели через горы в земли Придери у Западного Моря. Там потребовали они, чтобы король Гвертевур Диведский отдал им один из священных камней, что лежат на вершине горы Пресселеу — дар земли Придери земле Брана. Старый король дал согласие, и вопящий камень увезли в крытой повозке, чтобы он мог сопровождать Дракона Осгрова в его походе против ивисов.

Это была огромная повозка, ее везли пегие быки силы которых хватило бы на то, чтобы выволочь Адданка из его склизкого логова на дне Ллин Сиваддон. Глупцы и доныне рассказывают сказки о двух медлительных быках из головной упряжки — будто бы это короли Нинниау и Пайбиау, ставшие быками за свои грехи. И когда они добрались до высокого холма в Кередигионе, миновать который они не имели права, сердце короля Нинниау разорвалось, и он умер на южной стороне холма. А король Пайбиау девять раз взревел от боли, и рев этот расколол холм, и в нем открылся проход, который доныне известен как Бычья Борозда. Пусть, кто хочет, верит.

Итак, накануне Калан Май король Мэлгон Высокий начал сбор войска у Динллеу Гуригон. В ту ночь он вошел в свой шатер и приготовился отойти ко сну. Но сон бежал от его очей, поскольку думал он о том, чем кончится его летний поход. Некоторое время он стоял на пороге шатра и смотрел на тысячи красных костров на равнине и на тысячи звезд, что полыхали в небе. Думал он о победе, о грабеже, об угонах стад, но, когда вернулся он на свое ложе, сон по-прежнему не шел к нему. Потому в раздражении снова встал он, взял желтую телячью шкуру, что лежала на земле у его ложа, и позволил себе лечь под открытым небом у костра, что горел перед входом в его шатер. Вскоре погрузился он в сон, и пригрезилось ему, что Птицы Рианнон нежно поют в темноте вокруг него.

Вскоре после того, как сон смежил его веки, Мэлгон Гвинеддский увидел, что он идет по широкой пустынной равнине под низким хмурым небом, в котором временами вспыхивали далекие молнии. Хотя путь его во сне показался ему довольно коротким, в душе король понимал, что длился он всю его жизнь до самого этого часа. Наконец после долгого и трудного странствия он подошел к кольцу из огромных камней, мрачно стоявших среди равнины. Рядом с ними были поросшие травой курганы, вроде тех, что укрывают могилы давно погибших героев Сильный ветер летел над равниной, и жесткая трава ходила волнами, отчего казалось, будто бы похороненные в курганах вожди пытаются сдвинуть тяжелую землю, что не даст им подняться.

Охваченный страхом, Мэлгон прошел между двумя вздымающимися и опадающими холмами и шагнул через затененный вход в кольцо камней. Держатель королевских ног, что присматривал за королем, сидя у костра, увидел, как его венценосного хозяина начала бить жестокая дрожь, но не осмелился разбудить его. Во сне Мэлгону чудилось, будто бы он подходит к самому сердцу священного места — и вот явилось ему чудо. В середине круга росло благородное дерево, усыпанное плодами, что уходило далеко-далеко в небо. Когда он закинул голову, чтобы посмотреть вверх, он увидел, что ветви Дерева простираются надо всем Островом Придайн и Тремя Близлежащими Островами, словно бы защищая их. Один из плодов дерева висел далеко над морем, что окружает Остров, и птицы всего мира слетелись к нему на пир.

У подножья этого чудесного дерева стоял каменный столб высотой с те могучие колонны, что образовывали круг, в котором стоял король У подножья столба сидели девять прекрасных дев, склонившись над котлом, стоявшем на слабом огне. Каждая из дев по очереди нагибалась, чтобы посильнее раздуть огонь. Из котла поднимался зеленоватый пар, что восходил к вершине каменного столба, и бледным тусклым маревом окутывал его вершину. И перед взором короля облако пара приняло очертания живого существа, но было ли оно мужчиной или женщиной, король поначалу сказать не мог.

Он покрылся испариной и вдруг ощутил, как его охватил смертельный холод. Он почувствовал, как слева к нему в тени серых глыб кто-то приближается. Вскоре кто-то прикоснулся к его спине. Как и приличествует великому королю, герою сотни сражений, он решил обернуться и встретиться с врагом лицом к лицу, но, сколько бы он ни пытался, он не мог заставить себя обернуться.

Затем вдруг услышал он страшный вопль, и шел он от камней и из воздуха — этот ужасный, пронзительный крик каждый Нос Капан Май звучит над каждым очагом Придайна, пронзая сердца всех людей и устрашая их так, что румянец покидает их лица, а сила — их тела, женщины выкидывают плод, сыновья и дочери их теряют разум, а все животные, леса, земля и воды не приносят плодов. Этот вопль отразился от камней, и, когда Мэлгон, трепеща, рухнул на холодную землю, стеная и ворочаясь, держатель его ног, что не спал, увидел, как его царственный хозяин корчится и болезненно шепчет что-то на своей желтой телячьей шкуре.

Когда он оправился от потрясения, он снова посмотрел вверх и среди дыма и пара увидел на верхушке столба создание, которое, как он догадался, вышло из самых глубоких теснин Аннона. Была эта тварь старая, сморщенная и тощая, почти такая же старая, как Олень из Рединвре. Ее длинные седые волосы разметались по кроваво-красным одеждам, на которых играли отблески костра. В руке ее был трезубец, с зубцов которого каплями падала кровь, стекая по ее иссохшей руке. Плащ ее был слишком короток, чтобы скрывать омерзительные высохшие икры и открытую дыру влагалища, сухого, как змеиная шкура, и пустого, как пергаментная кожа давно издохшей крысы. Ее живой взгляд был устремлен прямо в глаза Мэлгона, и не мог он ни отвернуться, ни убежать, как ни старался.

— Кто ты, ведьма? — дрожащим голосом спросил король.

— Я Ведьма с гор Иставнгона, Мэлгон, сын Кадваллона Ллавуира, сына Айниона Ирта, сына Кунедды, — прокаркала в ответ старуха.

— Чего ты хочешь от меня? — гневно вскричал король. Взгляд ведьмы держал его так цепко, что казалось ему, будто лицо ее все приближалось, покуда его не коснулось теплое зловоние ее дыхания. Но она по-прежнему сидела на корточках на каменном столбе.

— Как так? — вскричала ведьма. — Я, что ли, тебя призывала или ты звал меня? Разве не хотел ты узнать, чем кончится твой летний поход против людей Ллоэгра, идущих за Белым Драконом? Так это или нет?

— Так или нет, ведьма, — крикнул Мэлгон, — но ты-то что здесь делаешь?

Ведьма из Иставнгона расхохоталась, и смех ее был словно вопль совокупляющейся в ночи лисицы.

— Я здесь, чтобы потрудиться для тебя, великий король! Я и девять моих дев собираем и сзываем четыре части Острова Придайн, чтобы идти вместе с тобой в землю ивисов в Ллоэгре.

— Почему ты делаешь это для меня? Ведь, насколько я понимаю, добра ты мне не желаешь, — спросил Мэлгон.

— С чего ты это взял, великий король? — насмешливо ответила ведьма. — Я — жалкая раба из твоего народа.

— Кто ты и откуда явилась, если ты из моего народа?

— Нетрудно сказать. Я Ведьма из Иставнгона, но в твоей земле я и девять моих дочерей обитаем в лесу рядом с Каэр Ллойв. Я знаю все твои желания.

— Тогда скажи мне, ведьма, каким видишь ты наше воинство?

Воцарилось молчание, и только ветер вздыхал над длинными травами на могилах и стонал между каменными столбами. Пар из котла вспыхнул вокруг ведьмы зеленым, синим и желтым, и ведьма казалась то черным как ночь вороном с окровавленным клювом, то волком с разинутой пастью, то вставшей на хвосте змеей с усмешкой на клыкастой морде и быстрым раздвоенным язычком. Затем она снова стала собой и с ухмылкой ответила:

— Красное вижу на нем. Алое вижу. Мэлгон уверенно ответил:

— Кинуриг, король ивисов, уплыл за море с людьми своего госгордда, чтобы сражаться за короля фрайнков у Срединного Моря. Мои лазутчики говорят, что в земле его не осталось воинов. Нечего бояться нам в Ллоэгре. Говори правду, о Ведьма из Иставнгона: каким видишь ты наше воинство?

— Красное вижу на всех. Алое вижу.

— Все короли Острова Придайн и Трех Близлежащих Островов собрались в поход вместе со мной. Нечего бояться нам воинов ивисов, если даже еще и остались они в Ллоэгре и к ним присоединились все их сородичи с побережий Дейвра и Бринайха и из-за моря Удд. Говори правду, о Ведьма из Иставнгона: каким видишь ты наше воинство?

— Красное вижу на всех. Алое вижу.

— Плевать мне на твое пророчество, ведьма, — ответил Мэлгон, — поскольку если племена бриттов соберутся в одном месте, то между ними всегда будут ссоры, раздоры да драки по поводу того, кто поведет передовой отряд, кто поведет замыкающий отряд, кто первым будет переходить брод Потому говори мне правду, Ведьма из Иставнгона, каким видишь ты наше воинство?

— Красное вижу на всех. Алое вижу.

Тогда разозлился во сне Мэлгон и собрался покинуть это недоброе место с его ветром и моросящим дождем и тьмой Аннона. Но пророчица подняла свой окровавленный трезубец и остановила его своим предсказанием:

— Вижу я, как Белый и Красный Драконы бьются и извиваются в смертельной схватке. Вижу я мертвое воинство на поле брани, свет в их глазах и ворон на белой груди у каждого. Вижу я Мэлгона Высокого, величайшего среди королей Острова Могущества, в алом плаще, под защитой которого все королевства, кантрефы и кимуды[52]. И имя мантии этой — Страдание, равно как и Защита. И вижу я потом долгий сон Мэлгона в церкви в Росе. Таково пророчество Ведьмы из Иставнгона, которую призвал ты из Чертогов Аннона, о тебе, Мэлгон Высокий!

Затем пар окутал сидевшую на вершине столба ведьму так, что она скрылась из виду И когда Мэлгон посмотрел на подножье столба, он увидел, что девять дев и котел, за которым они следили, тоже исчезли. Тьма и буря миновали, и Мэлгон увидел, что сидит на своем троне с вощеными занавесями на отмели у устья реки Диви. Вокруг — чистое небо и море, и страх его ушел. Но осталась память о пророчестве, и он возрадовался. Разве не была ему обещана славная победа и власть над всем Придайном? И разве после того, как все будет достигнуто, не почиет он мирно и свято рядом со своим отцом в церкви Роса и не будет принят в благословенные объятия Йессу Триста?

Но пока ликовал король Мэлгон, третий раз унес его сон. Теперь был он в маленькой церкви в Росе у стен своего огромного замка в Деганнви на холме над морем, покрытым белопенными волнами. Он стоял, коленопреклоненный, перед алтарем в молитве, когда почувствовал спиной холод. Обернувшись, он увидел, как дверь церкви чуть приоткрылась, затем еще немного. Промозглый холод охватил его, он покрылся испариной и, шатаясь, шагнул вперед, чтобы закрыть дверь. Он уперся в нее могучим своим плечом и изо всех сил попытался снова захлопнуть ее. Сердце его застыло в нем, как лед, и такой страх охватил его, какого никогда не ведал он ни в сражении, ни при осаде, ни при битве у брода. Но, сколько бы он ни напирал на дверь, она продолжала открываться, и сквозь все расширяющуюся щель проникали желтые, надоедливые, безжалостные мучения, от которых сердце короля леденело страшнее, нежели при виде всех орд Аннона. Дверь широко распахнулась, и Мэлгон издал сдавленный крик ужаса, и крик этот подхватили чайки, что скользили над опоясанным морем мысом Деганнви.

Тело короля стало королевством Придайн и лежало, распростертое, в океане, чьи волны бились о его бока, руки и ноги. Нос и подбородок его стали горами, глаза и рот — огромными озерами, а из пупка его протянулся росток, достигнув потолочной балки церкви в Росе. Мэлгон попытался встать, но не смог. В теле его болью разгорались скрытые огни, и от боли этой сотрясалась земля, а жилы его текли пламенем. И когда эта мука усилилась, Мэлгон посмотрел вниз и увидел, что на белом его обнаженном теле гроздьями взбухали мириады курганов, как гробницы могучих воинов былого. Теперь курганы вздымались, вспухали и открывались, как в День Страшного Суда, и из каждого изливался поток липкого золотого меда[53].

Тогда-то Мэлгон Высокий, беспомощно корчившийся от боли на земляном полу церкви в Росе, вспомнил имя, которое носил Остров до того, как его завоевал Придайн, сын Аэдда Великого: И Вел Инис, Медовый Остров. Но этот мед бродил и пенился, как будто его готовили к варке, и вонял он, как кошачья моча и кал. Мэлгон почувствовал, как тошнотворно гниет изнутри его огромное тело, и источники меда, что били пеной из отверстий на его груди и животе, жгли его, словно вогнанные в его тело раскаленные заклепки. Мучения и страх его стали непереносимы, и он судорожно попытался — но тщетно — повернуть голову к алтарю позади, на котором стоял Крест Христов.

Тут проснулся он и увидел, что в тревожном сне откатился в сторону и теперь лежит спиной на холодной, сырой каменистой земле, прижимая к лицу желтую телячью шкуру. Его держатель ног нерешительно гладил его ноги, но король не скоро сумел отогнать от себя страшные видения, что так разволновали его. Сон всегда близок к смерти, и король понимал, что в эту ночь он сам был близок к ней. Вернувшись в Шатер, он упал на ложе, вытянулся во весь рост, прежде чем сон еще раз овладел им и унес его из лагеря близ Динллеу Гуригон и на сей раз принес ему покой и отдых до рассвета.

И здесь кончается Сон Мэлгона Гвинеддского.

На следующее утро король Мэлгон встал на рассвете, чтобы на священном холме приветствовать свои войска, собравшиеся в Калан Май у Динллеу Гуригон. Это день, в который Гвин маб Нудд и Гуитир маб Грайдаул должны до Судного Дня биться друг с другом за Крайддилад, величавую деву Острова Придайн и Трех Близлежащих Островов, и в этот день сражение Красного и Белого Драконов наводит ужас на все земли.

Все это страхи да догадки, но блистательно и радостно возвращение из долгого зимнего заточения Гури Золотоволосого в день Калан Май! Когда едет он по лесам, лугам и рощам, руки его заставляют расти зеленые ветви. Силен и доблестен юный князь, и от легкого прикосновения его вырастают в тени лесов целебные травы, ростки пшеницы пронзают коричневую распаханную землю словно копья, а гладкие луга покрываются яркой зеленью. Благородные воинства пчел отправляются на грабеж весенних цветов, птицы сбиваются в стаи и взвиваются с песнями в голубое небо, а огромные белобрюхие облака плывут над ними величаво и радостно Благословен будь, Гури, и да процарствуешь ты три отведенных тебе золотых месяца! Слушай, как петухи в каждом дворе, с каждой навозной кучи трубным голосом восхваляют тебя!

Все гудит, как смелые собирающие мед пчелы, что летят блистательной свитой князя Гури Златокудрого. Рано встают в ту пору люди народа бриттов — воины, священники и пастухи. Рано встают чесать и заплетать золотые свои волосы у ручьев и прудов украшенные золотыми гривнами дочери Острова Придайн, прекраснейшего острова в мире. Многие Эссилт мечтают о том, чтобы встретить на Калан Май своего прекрасного Друстана в сени сплетенных ветвей берез и орешника, в жилище, построенном не людьми, а Тем, кто принес жизнь в этот светлый мир!

И над всем этим прекрасным, трудолюбивым, возродившимся к жизни миром летит ясный и звонкий зов кукушки, напоминающей о почти забытой погибшей любви, выветренной из памяти ледяными ветрами и тяжелыми дождями зимы.

Сердца страстных юношей и милых девушек тоже разгораются от волшебного прикосновения милостивого Гури, когда едет он, улыбаясь, по своей зеленой дороге, и желтые первоцветы рассыпаются по полянам, где тихо ступает его конь. И прежде чем закончится Калан Май, много юных найдут горячие и ждущие губы и теплые щеки, лежа в ракитнике на теплом склоне холма или таясь в туманных сумерках в рощице.

Калан Май — день веселья, любви и возрождения надежд. Гури Златокудрый — сын Рианнон, владычицы гривастых коней, и в этот день юноши Поуиса приводят на скачки своих лучших быстроногих скакунов. Вдоль длинного гребня Динллеу Гуригон помчатся они наперегонки с ветром в косых лучах солнца, когда даст знак король. Они резкими криками и прутьями из падуба подгоняют своих скачущих, размашисто несущихся коней, побуждая их на подвиги, достойные Майнласа, серого жеребца Касваллона маб Бели, или (лучше всего) Мелингана Мангре, поводья которого надежно держит в своих руках сам Ллеу — этот поросший ярким кустарником холм мил ему. Силой, выносливостью и отвагой своей, и тем, в каком порядке мчатся они, поддерживают кони прочность каменного основания холма и предвещают, как пойдут дела грядущим летом.

А потом воинства сражаются за обладание вершиной. На ней стоит король Поуиса, Брохваэль Клыкастый, сын прославленного Кингена маб Пасгена маб Каделла. Он — глава княжеского рода Каделлингов, чей прапрадед Каделл Сверкающая Рукоять Меча был тем самым, которого благословенный епископ Гармаун возвел в короли Поуиса и чье потомство до нынешнего дня правило всеми людьми Поуиса.

Брохваэль Клыкастый стоит в окружении своих телохранителей, и он сейчас Ллеу Верная Рука. Затем со всех сторон на холм взбираются остальные. Лица их раскрашены черным, они вопят, завывают, бесятся, как волки, и верещат, как дикие кошки. Это полное ненависти воинство Кораниайд Из холодных туманов и гибельной мглы, что висит над извивами реки Хаврен и лужами росной равнины, от которых гибнут посевы и гниет урожай, ордами взбираются они на гордый холм, чтобы захватить его. Роясь, как трупные мухи над остовом, сбиваются они в беспорядочную толпу у его вершины. Занесены палицы, и обнажены мечи, течет кровь, женщины плачут и вопят, и яростная битва кипит на холме, покуда нечестивую орду снова в беспорядке гонят на равнину.

Эта битва подобна той, что ведут в верхних небесах Гвин и Гуитир каждый Калан Май, пока в конце всего не придет время последней битвы.

После этого все мужчины и женщины покидают холм, кроме короля Брохваэля маб Кингена, который один остается на вершине вместе со своими друидами. Теперь наступает тот недобрый час, когда та, которую называют Дочерью Ивора, вылезает из норы на склоне холма. Говорят, что можно слышать, как она тихо свистит в вереске, струясь, словно река, — гладкая, скользкая и ядовитая. Она где-то на холме и, невидимая, своим свинцовым взглядом смотрит на короля, если сумеет, она врасплох подкрадется к нему и хитростью погубит его. Трижды обходит король вершину посолонь, и львиной отвагой надо обладать ему, чтобы совершить этот мировой килх и остаться в живых.

Дочь Ивора смотрит и ждет. Спина ее бурая, как вереск, бока ее серы, как камень, а кольцо ее, пока она лежит неподвижно, — это вал вокруг холма. Неподвижно она выжидает, ждет год за годом. Свист, который слышит король все время, может быть, всего лишь свист ветра, играющего на вершине холма, или, может, это трутся друг о друга ветви берез в лесистой долине, или это ржанка печально зовет друга. А может, холодная Дочь Ивора ждет у насыпи, свернувшись в папоротнике, поблескивая среди валунов.

Друиды короля Брохваэля держат побеги рябины и все время колотят палицами о землю рядом с королем, бормоча заговоры и заклинания. Они не ведают, где — среди ли зарослей кривых дубов, темных тисовых рощ или под сенью покрытых белыми пятнами берез — плотоядно следит за ними враг. Гнездится в узловатом стволе, крадется под шуршащими листьями злобная Дочь Ивора. И когда она бьет, удар внезапен, словно копье летит из колючих зарослей утесника, падая на незащищенную шею с низкой ветви или быстро, как стрела, летя в горло из гнилых папоротников И что друидам бормотать свои вирши? Дочь Ивора, что лежит близко в холме, знает их все и усмехается в холодной душе своей. Она прекрасно знает, что придет ее час — если не в этом году, так в следующем.

В этом году, сказать по правде, она попалась под пяту королю. Он поймал ее в петлю Пояса Власти, стянул им ребра и бока Дочери Ивора так же туго, как океан облегает землю и как Клэр Гвидион охватывает небо. Дракониха связана так же крепко, как плющ обвивает ствол дерева. Бьют ее, как лен цепом, перемалывают ее, как жерновом солод, пронзают ее, как шилом доску.

Уползает она назад, в каменное сердце холма, израненная, окровавленная, пылающая местью, снова распадаясь на девять элементов творения в воде девятого вала, рассыпаясь в пыль в пустых пространствах девяти сфер. На год изгнали ее, затаилась она, пожираемая смертельной ненавистью, до следующего Калан Май, который неминуемо настанет. Но до той поры еще год, а сейчас плодородный Поуис, Рай Придайна, его посевы, скот и рыба в безопасности!

Торжествующий крик друидов эхом катится по склонам, и толпа, что в тревожном ожидании ждала на поле внизу, радостно подхватывает его В чистый теплый майский воздух поднимается восторженная песнь во славу Владыки Холма, который снова Верной Своей Рукой оградил народ свой от врага, размозжив уродливую драконью голову, загнав тварь назад в бездну, пролив ее ядовитую кровь далеко от ветреных берегов творения.

Когда король и друиды спускаются по извилистой тропинке, останавливаясь только затем, чтобы испить из Бочки Ворона и пройти сквозь Игольное Ушко, их встречает плачущая, смеющаяся толпа в венках и хором поет в пляске:

И снова стал Остров Могущества с Тринадцатью Сокровищами, Тремя Близлежащими Островами, Тремя Главными Реками и Двадцатью Восьмью Городами прекраснейшим в мире. Хранимый божественным равновесием, которое поддерживает всю землю, заключает он в берегах своих равнины и холмы, которых нет лучше для зимнего и летнего выпаса скота, луга, усыпанные цветами, как платье новобрачной — украшениями. Все это богато орошается чистыми реками, бегущими по белоснежным каменистым руслам в широкие озера, в которых отражаются луга и горы.

Это время, когда короли и королевы, юноши и девушки едут верхом с зелеными ветвями в руках праздновать приход мая. В зеленые леса направляют они свой путь, под сень переплетенных майских ветвей, в сладостный аромат цветов. И там, в тени благоуханного леса, добрые мужи и нежные жены играют в восхитительные игры, укрывшись в кустах. Нет в тот час на них ни греха, ни вины, ни принуждения, ни сожаления. Ах, нежная яблонька моя, растешь ты вдалеке от Рина на своем холмике, овеваемом ветром, если бы сейчас, как некогда, лежать мне под тобой, ища первых, робких наслаждений!

Жара лежит во впадинах между холмами, где дремлют олени, ласточки несутся к туманной ряби вод Хаврен, зов кукушки доносится из рощи, жаворонок весело поет в вышине — яркая стрела пронзила холодное сердце зимы, и золото ирисов говорит о том, что ее уже нет. Холодные веселые водопады бросают свой привет улыбающемуся зеркалу пруда, а дрозд в густом орешнике ведет веселый хор всех лесных птиц. Лира лесов, Арфа Тайрту, играет нежную мелодию теней листьев, сводя воедино все девять форм элементов, цветы колокольчика и бутоны первоцвета. Солнце с улыбкой смотрит вниз на землю, побеги травы зелены, соки и кровь мощно бегут по жилам деревьев и людей, прорастают семена, и чрево женщин оживает.

Ах, май, драгоценное сокровище поэтов, дева в лиственной мантии, пора охотящихся ястребов и заливистых трелей дроздов! Как долго мы ждали тебя! Всех тварей объединяет любовь и веселье, когда мрачный дух Зимы, прикрыв рваным плащом ободранные бока, удирает на север, через снежные горы Придина в свое убежище среди вечных льдов и снегов. Прощай, угрюмый тиран, больше не возвращайся!

На следующий день был назначен сбор войск, поскольку о Калан Май поэты поют так:

На рассвете Дракон Острова, король Мэлгон Хир маб Кадваллон Ллаухир, поднялся на вершину холма Динллеу Гуригон и повернулся лицом к восходящему солнцу, чтобы видеть сбор войск Острова Могущества. Вместе с королем Мэлгоном поднялся на курган король прекрасного Поуиса Брохваэль маб Кинген, который приходился шурином Мэлгону Гвинеддскому.

По правую руку от короля сидел благословенный Гвиддварх, святой отшельник, чье каменное ложе — на сумрачном склоне горы Галлт ир Анкр, нависающей над Майводом. Он должен был благословить войска Острова Могущества. А по левую руку от короля был старец Мэлдаф, мудрость которого вела Мэлгона Высокого. Неподалеку на зеленом склоне расположились и мы с бардом Талиесином. Нам страшно хотелось все увидеть. Солнце только что взошло, лучи его пронзали утренние майские туманы. Воздух был прозрачен и чист, и мы видели почти весь распростершийся перед нами прекрасный Поуис, а за ним, в туманной дали, холмы и леса Ллоэгра.

Порыв чистого холодного ветра прошел по верхушкам утесника, холодны были ложбины, где еще затаился инистый мороз, но холмы и леса сверкали россыпью пестрых цветов, жаворонки звонко пели в вышине. Глаз отдыхал при виде богатых равнинных пастбищ, простирающихся к северу вплоть до долины Трен и к востоку вплоть до широкой мощеной дороги, по которой всего день пути или около того до Каэр Луитгоэд. Прекраснее всего был извилистый, мерцающий поток Хаврен там, где эта широкая река огибает южный склон Динллеу Гуригон Временами серебристая богиня быстро скользит между поросшими травой берегами, когда скот спускается на водопой под сень ив, а то лежит, широко раскинувшись среди лугов в истоме половодья, и ее искристые волны лениво шевелят тростники по берегам. Бывает, что племя бобров, искусных прибрежных плотников, строит из ивовых и тополевых бревен запруды и ради собственного развлечения устраивает прекрасные озера.

Небо было бледно-голубым и головокружительно чистым, лишь на земле лежали облака, там, где над луговыми реками рассеивались туманы и тонкие спирали дыма поднимались над разбросанными по равнине усадьбами. Солнце с улыбкой озирало землю. Воистину, Поуис — Рай Придайна!

По обе стороны от широкой дороги, что ведет от Каэр Гуригон[54] до Каэр Луитгоэд, у подножия холма, под которым мы стояли, лежали широкие зеленые луга — там мы разбили наши шатры и палатки. И вот вдалеке послышалась поступь могучего воинства, приближающегося к месту, где сидел король Мал гон.

Король окинул взглядом равнину. Показалось ему, что видит он огромное облако серого тумана, что затянул все от земли до неба. Мнилось ему, что видит он над туманом острова в озерах. Показалось ему, что в передней стене тумана разверзаются пещеры, что снежно-белые клочья льна или просеянного снега падают на него сквозь прорехи в тумане. Показалось ему, что видит он неисчислимые стаи чудесных птиц, или мерцание ярких звезд в чистом морозном небе, или брызжущие искры огня. Услышал он шум и грохот, звон и гром, рев и гам.

Спросил король Мэлдафа о том, что все это значит.

— Небо ли опускается на землю, или озера выплескиваются наружу, разметывая землю, или вижу я, как океан затопляет сушу? Ибо кажется мне, что сотрясается Придайн и близится конец мира!

— Нетрудно сказать, о король, — ответил старец. — Серый туман, который ты водишь, это дыхание коней и героев да облако пыли, что поднимается над дорогой, по которой едут они Острова в озерах — это головы героев и воинов, поднимающиеся над туманом и пылью. Разверзающиеся пещеры — это пасти и ноздри коней и рты героев, что дышат солнцем и ветром на всем скаку. Снежно-белые хлопья льна или мелкого снега, что падают на землю, — это пена, что летит с удил из пастей сильных, крепких жеребцов. Бесчисленные стаи птиц — это комья дерна, которые кони выбивают своими копытами. Мерцающие ясные звезды ночи или брызжущие искры огня — яростные, гневные глаза героев, что сверкают из-под их шлемов. Таких людей ни равным числом, ни большим числом никогда в бою не одолеть до самого Судного Дня.

Шум и грохот стали ближе — это гремели щиты, грохотали копья и мечи, звенели шлемы и нагрудники, топали конские копыта, и неистово кричали, приближаясь, герои и воины. Впереди ехал отряд всадников в зеленых плащах, во главе которого скакал красивый юноша, державший два дротика с серебряными древками, а рядом с ним бежала пара пятнистых белогрудых борзых. Это было воинство Гвинедда, в голове которого ехали, согласно своему праву, воины Арвона с красными копьями, а возглавлял их Рин маб Мэлгон.

Затем явилось воинство всадников в желтых туниках, по плечам воинов рассыпались красивые золотистые волосы.

— Мэлдаф, — вопросил Мэлгон, — чье это воинство?

— Нетрудно сказать, государь. Это войско людей этого края. Кинан Гаруйн, сын Брохваэля Клыкастого, едет впереди в своей белой колеснице из доброго дерева и плетеных прутьев, с колесами из белой бронзы, которую везут два его коня, Высокий и Черный. О воинах Поуиса говорят — неустрашимы в битве и бесстрашны в обороне.

— Так и должно быть, — сказал Мэлгон. — А чей этот отряд — отряд благородных всадников, что едет следом, каждый с серебряной застежкой на груди и с золотой гривной на шее?

— Нетрудно сказать, — ответил Мэлдаф. — Это люди Кантрер Гвэлод, что на Севере, а принц с горячими серыми глазами, в плаще с пурпурной каймой, что ведет их, — Эльфин маб Гвиддно, названый брат твоего сына Рина.

Мэлгон шагнул вперед и ударил коня принца Эльфина по морде ножнами своего меча. Будь клинок обнажен, он рассек бы и плоть, и кость.

— Почему ты ударил моего коня? — запальчиво спросил Эльфин. — Ради обиды или ради совета?

— Ради совета, принц, — не скачи так яростно и гордо.

— Принимаю твой совет, о король, — ответил Эльфин и уже скромно вернулся на свое место во главе отряда.

После воинов Эльфина маб Гвиддно явились шесть отрядов в кольчугах, шесть отрядов спорщиков в битве, вооруженных для сражения, крылатых в бою, драконов с широкими мечами, что не уступают дороги в сражении, связанные клятвой вместе идти вперед. А их короли — шестеро отважных, шестеро равно крепкошеих, шесть равно ярких языков пламени, шесть равно ярких гривен, шестеро яростно нападающих, шестеро берущих добычу. Незачем было Мэлгону Высокому вопрошать об их именах, поскольку были это шесть королей племени Кунедды — сам Кадваладр маб Майриаун из скалистого Майрионидда, Диногад из Дунодинга, родины отважных копейщиков, Сервилл маб Уса, владыка четырех кантрефов Кередигиона, Кинлас Рыжий из Роса, сын того самого Овайна Белозубого, которого Мэлгон убил в юности и чье королевство Гвинедд он взял себе, Элуд Седой из Догвэлинга, страж Красной Крепости, и Брайхиоль с нагорья Рувониойг, гордый вепрь с берегов реки Алед и опустошитель низин.

Велики были гордость, пыл и ярость короля Мэлгона Высокого Гвинеддского, когда смотрел он на строй королей племени Кунедды, поскольку верно говорили, что никогда не бежали они в страхе от меча, копья или стрелы и что Мэлгон никогда не претерпевал сраму в битве, ежели на поле боя видел он их лица. Так прошли они перед ним, словно бурный вал, что заливает берега.

Сидя на холме Динллеу Гуригон, увидел Мэлгон, что приближается к нему войско, похожее на всепобеждающее море, сверкая яростным красным, великое числом, силой как скала, непреклонностью как судьба, гневом словно гром. Впереди него ехал гневный, ужасный, страшный ликом король в полосатом плаще, с огромным копьем с тридцатью заклепками вокруг гнезда его наконечника.

— Кто этот воин, — спросил Мэлгон старца Мэлдафа, — который кажется мне быком сражения и ужасом для бледноликих людей Ллоэгра?

— Нетрудно сказать, — ответил Мэлдаф. — Эго Ддиварх маб Ригенеу, наследник Брихана из Брихайниога, в чьем королевстве стоял тот самый город, что погрузился на дно озера Сиваддон. Это сын Брихана, Раин Красноглазый пытался вытащить упряжью быков со дна чудовищного Адданка, что спит среди развалин города. Но напрасно. Как говорится в энглине:

Тогда Мэлгон поклялся великой клятвой — костями святого Гармауна, что когда-нибудь он попробует это сделать. Но такого не случилось.

После войска Брихайниога прошли еще три больших отряда, числом — как деревья в лесу, силой — как горы, буйством — как реки. В каждом отряде было по двадцати одной сотне.

— Кто эти воины, отважнее которых я не видывал? — спросил Мэлгон.

— Нетрудно сказать. Это воины Гвента из Гливисинга и опоясанного морем Диведа, — ответил старец Мэлдаф. — Их военные вожди — Меуриг маб Карадауг Могучая Рука, Гвинллиу, отец благословенного Кадога, и Педир маб Кингар, внук короля Гвертевура Старого. Они — Три Столпа Битвы. Когда обнажают они мечи, то ножнами им становится кровь.

Именно об этих воинах говорят поэты, когда поют они о «длинноволосых жителях Гвента возле Каэр Гуригон». Потому что локоны воинов короля Меурига Гвентского не знали никогда ни ножа, ни бритвы, ни ножниц, и густые кудри их спадали на широкие спины Как толстый плащ были их покрытые пылью спутанные пряди, которые уже ни промыть, ни обрезать было нельзя, ибо в волосах этих таилась сила и мощь их бога, бессмертного Нудда Серебряная Рука, который взирает из своего храма на богатое рыбой устье Хаврен.

Последним на сбор войск короля Мэлгона в Динллеу Гуригон пришел могучий легион в темно-синих доспехах с белыми, как известь, щитами. Во главе его ехал тот, кто в битве был как бодучий бык, а в совете — как парящий орел.

— Кто это едет так отважно, будто бы он — сам Кунедда Вледиг? — вопросил Мэлгон.

— Нетрудно сказать, — ответил Мэлдаф. — Он истинный жнец битвы, медведь на тропе, сверкающая рука сражения. Золотой рог, что висит у него на шее, тот самый, в который обычно трубил Глеулвид Могучая Хватка у Артуровых врат в Келливиге. Это Герайнт маб Эрбин, а за ним отважные воины из многоложбинного Дивнайнта из-за любимого тюленями моря Хаврен, яростные в битве, как львы с окровавленными лапами[55].

Так весь день с раннего утра до заката собирались короли и воины Придайна возле холма Динллеу Гуригон, и всегда были они правой рукой к королю. Все это время, пока они собирались, яблоку было негде упасть. Каждый госгордд был при своем короле, каждый король со всеми своими людьми. Так собиралось величайшее войско Острова Могущества с тех пор, как во времена наших дедов император Артур осаждал Дин Бадон. А число собравшихся перед королем Мэлгоном Высоким Гвинеддским воинов на равнине Поуиса было таково пока не будут сочтены звезды в небе, песчинки в море, снежинки зимой и капли росы на лугу, и градины, и травинки под копытами коней, и кони сына Ллира во время морской бури, пока все это не будет сосчитано, не сосчитать и воинов в том войске.

Тогда Мэлгон, сын Кадваллона Длинная Рука, возгласил:

— Разобьем же наши шатры и палатки, приготовим еду и питье, пусть музыка играет в лагере! Никогда такое воинство не собиралось на Острове Придайн и Трех его Прилегающих Островах, и пусть даже все люди Ллоэгра, и Придина, и Иверддон соберутся вместе в одном лагере и на одном холме и дадут нам сражение, войско это победит и не обратится в бегство!

VIII

СОВЕТ КОРОЛЕЙ

Пока воины весело пировали в лагере вокруг котлов с медом, короли со своими мехдейрнами[56]. и прочими главами их племен до четвертой степени родства с королем отправились по дороге, огибающей гору, в город Каэр Гуригон, что лежит по берегам реки Хаврен чуть ниже того места, где в нее впадает Трен. Город стоит на открытой равнине, замыкающейся с запада стеной гор, над которыми ползла полоса стелющегося дождя. Серая пелена затянула окоем, и это сразу же показалось мне знаком далекой угрозы, нависшей над блистательным войском Мэлгона Гвинедда, собравшимся у Каэр Гуригон.

Великолепен был вид города, к которому мы подъезжали, — высокие каменные стены, парапеты и башни. Черепичные крыши красновато поблескивали в лучах закатного солнца. Город был защищен не земляными насыпями и деревянным частоколом, а бастионами из гладкого, блестящего обработанного камня. Не найти крепости более прекрасной, обыщи хоть весь Остров Придайн от Пенрин Блатаон на Севере до Пенвэда на Юге, — так говорили те, кто ехал рядом со мной.

Когда мы подъехали к воротам, я оглянулся через плечо на холм Динллеу Гуригон, что возвышался на востоке. Лучи заходящего солнца увенчали его вершину золотой короной. Нетрудно было ощутить присутствие бога, да и богини, поскольку у самого луга я мельком увидел круговую волну на серебристой Хаврен.

Я ехал в свите принца Эльфина маб Гвиддно в кавалькаде, что змеей вползала в восточные ворота великого города. Мы, северяне, были ошеломлены его огромностью — он был в два, а то и в три раза больше Каэр Лливелидда, города Уриена Регедского, самого большого из городов Севера. Над нами возвышался мост, проложенный не для людей или коней, а для воды, чтобы она нескончаемым потоком текла в купальни и колодцы города. Мы въехали в город. Миновали большой квадратный каменный храм, лавки и дома богатых горожан, стоявшие по обе стороны шумной улицы, что привела нас на рыночную площадь. Вместе с Калан Май приходят разносчики и торговцы, которые ставят свои лотки и раскладывают товары, расхваливая их нестройными голосами на разных наречиях и языках. Это купцы с нагорий Придина, с зеленого Острова Иверддон и даже темноволосые чужеземцы из-за бурного моря Удд.

Нетрудно понять, что король Брохваэль Поуисский владел богатством большим, чем любой король Острова Могущества, и что были у него кольца и гривны, золотые застежки, плащи пурпурные, в клетку и полосатые, стада овец в полях и лугах, жеребцы на пастбищных землях, лужайках и огороженных выпасах, свиньи в лесах, и долинах, и в дальних ложбинах и стада коров, что сейчас были отогнаны пастись по склонам нагорий, холмов и на мысах.

Ни один из двадцати восьми городов Острова Придайн не избежал разорения — войны опустошали Остров от берега до берега до тех пор, пока не вернулись Эмрис и Артур, но Каэр Гуригон явно претерпел меньше, чем остальные, — по крайней мере мне так казалось. Верно, что были там здания, полностью или частично разрушенные, с замурованными окнами и проломами в стенах, заваленными камнями или заделанными плетнем из ивняка. Там, где некогда возвышались роскошные дома из тесаного камня, стояли бревенчатые, а вокруг них в развалинах лежали прекрасные дворцы. Дважды проезжали мы места, где дома обрушились прямо на улицу, так что объезжать их приходилось с трудом. Теперь и в этих развалинах устроят себе временное убежище самые жалкие из бедняков. Но много общественных зданий явно использовались и доныне, и сейчас мы входили в самое величественное из них.

Миновав роскошные порталы, мы оказались в огромном зале здания, которое, как я узнал от одного из командиров короля Брохваэля, давным-давно построили люди Ривайна, и называлось это здание на их языке палестр. Это был огромный чертог с каменными колоннами, чудесным мозаичным полом с изображениями морских божеств, нимф и дельфинов, резвящихся среди волн и брызг. Изображения эти были такими живыми, что мы тут же испугались замочить ноги. Зал этот внушал благоговение всем, кто туда входил.

Привыкнув к суровым твердыням нагорий Ардудви или Арллехведда, короли дома Кунедды и союзных племен, онемев, глазели по сторонам. Их восторженный шепот странным эхом отдавался и угасал в дальних углах зала или, сбивая с толку, отражался от высокого сводчатого потолка, куда то и дело невольно обращались взоры. Казалось, он висит в воздухе, как полуденный небосвод, и можно было подумать, что солнечный свет исходит именно оттуда.

Стены были расписаны фресками и узорами — волнистыми или закручивающимися, как бурун, так что невольно казалось, будто бы все покачивается на ласковой морской волне. Были там и картины красоты неописуемой. Одна, что особенно поразила меня, изображала молодого человека в образе божества с крылатыми сандалиями на ногах в то мгновение, когда он взлетал со скалы, к которой была прикована девушка, чья красота пронзила мне сердце. Царственно нагая, она была прикрыта лишь прядями темных своих волос, которые развевал морской ветер. Тело девушки на этой картине казалось столь же мягким, теплым и благоуханным, как и у принцессы, супруги Эльфина, рядом с которой я спал, будучи проказливым ребенком, в ее покоях во Вратах Гвиддно на Севере. А у ног этой божественной четы лежало бесформенное чудовище — Адданк Бездны. Было видно, что красота, любовь и гармония одержали победу над драконом хаоса — как и сейчас в воинственных сердцах собравшихся здесь королей Острова Придайн.

На дальней стороне зала высокие окна выходили на широкий залитый солнцем двор, за которым нам было видно еще одно величественное каменное сооружение. Наш провожатый прошептал нам, что в прежние времена это была огромная купальня, но теперь общее мытье давно вышло из обычаев, так что теперь в ее палатах хранили богатый урожай прекрасного края Поуис.

В радостном удивлении глядя на все это, короли прошли к своим местам, куда провели их управляющий короля Брохваэля и его подручные. Вот как были рассажены короли и знатнейшие из их приближенных. Посреди зала было место верховного короля Мэлгона, Дракона Мона. Вокруг Мэлгона в этом зале была Середина Придайна. Король Поуиса сидел напротив восточной стороны, король Дивнайнга по правую его руку, короли дома Кунедды и подвластные им короли сзади него, принц Эльфин маб Гвиддно по левую его руку. Этим королям и князьям был пожалован равный галанас и равная цена чести. За королями в четырех частях зала сидели владыки из их приближенных.

Перед королями над очагом висел огромный бронзовый котел, в котором варилось сочное мясо свиньи, откормленной плодами бука и дуба в лесах Мехайна. Прежде чем короли принялись пировать, святой епископ Гвиддварх, аббат того самого особого монастыря, что сияет как маяк среди заливных лугов Эвирнви, осенил доброе мясо знаком Креста и благословил словами: Himnum Dicat. Молитва эта освятила пищу и гвир[57] короля Брохваэля был в том котле, так что котел стал как бы ртом бога, превращая пищу так, что мясо стало отборным, как с Блюда Ригенидда Исголхайда, изобильным, как из Корзины Гвиддно Гаранхира, и отвратительным на вкус для труса, как из Котла Диурнаха Гвиддела.

Затем пир пошел как обычно. Каждый из королей взял причитающуюся ему долю свинины из котла деревянной спицей согласно старшинству. И чудо — на этом огромном совете-пиру не было ни кровопролития, ни единой кровавой усобицы, ни споров среди пятнадцати могучих королей, что собрались там. Все было так мирно и в таком порядке, словно как в ту пору, когда Артур сидел во главе стола при своем дворе в Келливиге в Керниу.

Пока в зале Брохваэля Клыкастого шел пир, искусные рассказчики повествовали о битвах и победах бриттов над безродными полчищами дикарей Кайнта и Ллоэгра со времен Гвертевура Благословенного до Артура. Собравшиеся короли вволю пили сладкий желтый мед, смеялись, вспоминая победы предков., и говорили о богатой добыче, которую возьмут они в домах королей ивисов. Сияя, сидели князья Острова Могущества на этом пиру, вместе ели из котла Брохваэля, протягивая руки за вином, медом и пивом.

Затем рассказчики разошлись, и настал черед Талиесину, главе бардов, спеть перед собранием. По пене на его губах и сиянию его чела легко было понять, что на него снизошел ауэн, и все замолчали. Тишина была такая, что упади с потолка на пол иголка, и то слышно было бы. Поначалу негромко, но живо запел он хвалебную песнь в честь нашего щедрого хозяина, Брохваэля Поуисского. Начал он с того, что напомнил, как в прежние времена был он сам придворным бардом Брохваэля, который любил его ауэн, и как он пел ему на зеленых берегах в лугах у извилистой Хаврен. Служил он этому могучему потомку Каделла Сверкающая Рукоять Меча, непоколебимому в битве, расширителю границ, славе войска, пламя которого распространялось могучим пожаром. Слава Брохваэля Клыкастого никогда не умрет, поскольку щедрость его к поэтам стала поговоркой на Острове Могущества от Пенрин Блатаон на Севере до Пенвэда на Юге. Разве сам Талиесин не получил от него сотню лошадей в серебряной чеканной сбруе, сто пурпурных плащей, и сто браслетов, и пятьдесят застежек, и прекрасный меч с желтой рукоятью в усыпанных дорогими каменьями ножнах?

Здесь замолчал он, чтобы выпить желтого меда, в то время как домашние рабы короля Брохваэля подтащили к его ногам сундуки, наполненные отборными дарами их благодарного хозяина. С презрением глянув на богатства, которые высыпались из шкатулок, — богатства, которые в грядущие века станут добычей мышей, моли и пыли, — встал он, чтобы продолжить то, что не умрет никогда, — бессмертную песнь, в которой слова поэта — лишь голос божественности, хлынувший через край поток из Котла Поэзии. Откинув свой расшитый плащ Талиесин закатил глаза, лоб его сиял, и все поняли, что он собирается запеть волшебную песнь Острова Могущества — «Монархия Придайна».

Никогда не забуду, как он пел ее — величайшую песнь, исполненную величайшим поэтом, хотя я живу век за веком и буду жить до того дня, как море хлынет на зеленую землю и небо обрушится на нас. Мы были уже не в огромном зале Брохваэля, в палестре Каэр Гуригон у серебряной Хаврен — нет, на крыльях мечты летели мы туда, куда несли нас медовые слова Талиесина.

Это была та поэзия, что создала этот прекраснейший остров в мире. Поначалу назывался он Предел Мирддина, поскольку именно Мирддин в старину изрек колдовские стихи, которые призвали к жизни Остров Придайн, его плодоносные сады, леса, полные дичи, и реки, полные рыбы, усыпанные цветами луга и высокие горы, где пасутся бурые олени. Как струны разной длины и по-разному натянутые звучат согласным хором, когда касается их рука искусного арфиста, так и голос Мирддина соединил беспорядочные скалы, пустоши и болота в единое целое — с залитыми солнцем цветами, пеньем птиц и ласковыми ветерками.

Затем Мирддин защитил Остров в его Середине, где совершил он обряд и возвел Придайна, сына Аэдда Великого, в короли: посадил он там роскошный дуб, что отделяет небо от земли, воплощение Ллеу Верной Руки, супруга богини Дон. Потому королевская власть была на Острове изначала, и именно она поддерживает Остров с его Тремя Близлежащими Островами, Тремя Главными Устьями, Двадцатью Восьмью Городами и Тринадцатью Сокровищами. Драконы Нудда Серебряная Рука заперты в каменном ларце в Центре Острова, голова Брана Благословенного погребена в Белом Холме, а кости Гвертевура Благословенного хранятся в главных портах Острова, и, пока никто не потревожит их, никакая напасть не обрушится на Остров Могущества.

Но Драконы были откопаны по приказу Гуртейрна Немощного, лживого короля, который привел в страну бледноликих чужаков — Хорсу и Хенгиста, захватчиков из-за моря, которые разорили земли бриттов, этих коронованных мужланов, и напасть эта была великой! Ложью и обманом завладели они островом Руохим, и с него жестоко правили они князьями бриттов. Они попирали права церкви и разрушали палаты королей. И кто же они? Где их дом? Откуда пришли они, кому они родня?

Велика была эта напасть. Но ауэн поэта, что восстановил гармонию, которую в похотливости и опьянении своем разрушил изменой своей Гуртейрн[58], предсказывает, что настанет пробуждение, что во тьме загорится свеча. И Мирддин, и друиды предрекают, что соберется войско бриттов, соберутся племена Кунедды и Каделла и обрушатся, как горные медведи, на чужаков. Будут пронзать копья и рубить мечи, будут течь мозги и вдоветь жены, и ивисы, как овцы, побегут к своим кораблям. Побегут пред Мэлгоном Высоким — не лжет пророчество Мирддина — море и якорь будут им советниками, кровь и смерть — их спутниками! Пешими убегут они через леса, поскольку они вероломные лисы, и отлив слизнет их в море. С ними уйдет война, и мир воцарится на Острове Придайн.

Тишина стояла во дворце Брохваэля, когда закончил Талиесин петь. Все молчали, покуда не затих последний звук гордой песни, отдавшись в каждом княжеском сердце чистым, ясным звоном, подобным звону колокола отшельника в лесной долине. Затем в один голос все радостно закричали о победе и отмщении, и крик эхом прокатился под сводами зала с колоннами. Шум не смолкал, пока Мэлгон не поднялся во весь свой огромный рост и не поднял руку, призывая к молчанию.

— Пророчество не может лгать, — воскликнул он, — и, конечно же, наше войско сокрушит орду безродных людей Ллоэгра. И тот, кто примет участие в этом побоище, будет славен до конца мира и получит благословение Христа и ангелов его, что взирают на наше войско!

Мэлгон замолк, чтобы дать утихнуть новому радостному воплю. Затем он серьезно и уверенно продолжил речь:

— И теперь пришло время посоветоваться друг с другом и найти лучший путь, чтобы провести наши войска на юг в Ллоэгр. Бог на нашей стороне, в этом мы можем быть уверены, но лучше бы увериться еще и в том, что наши планы задуманы искусно и прозорливо. Здесь, среди людей Гвинедда, есть человек, который подаст нам добрый совет, а я советую, чтобы вы внимательно выслушали его слова.

С этими словами король снова сел, и из-за его кресла выступил какой-то человек, чтобы обратиться к собравшимся. Был это Мэлдаф, человек великого богатства в краю Гвинедд. Хотя был он средних лет, борода его была седой, и он немного сутулился. Но взгляд его оставался острым и проницательным, и, как мудрый советник, славился он даже за горами Эрири. Он выступил вперед, сложив руки, укрытые в рукавах туники, словно скрывая в сердце какую-то тайну.

— Благодарю тебя, великий король, — начал Мэлдаф так тихо, что люди боялись пошевелиться на своих сиденьях, чтобы не упустить ни слова из того, что он скажет — Благодарю и вас, благородные князья бриттов, за то, что вы слушаете мой ничтожный совет, в котором, конечно же, будет мало толку сейчас, когда столько мудрых собрались под крышей щедрого правителя Поуиса, Брохваэля, сына Кингена Прославленного.

Король Брохваэль любезно улыбнулся. В зале засмеялись — все, как и Мэлдаф, знали, что он мудр, как сам король Селив, что в старину правил Израилем, и что среди присутствующих никто не мог равняться мудростью с ним, разве что Талиесин, чье вдохновенное знание было другого рода. (О себе ничего не говорю, поскольку бритты не знали пока, кто я такой, только слышали мое имя, но не знали еще, что это и есть я.)

Мэлдаф позволил себе тихонько усмехнуться и подождал, пока затихнет раскатистый смех королей.

— Благодарю вас, благородные князья. А теперь послушайте меня. Никогда со времен Артура не бывало такого войска — сотня тысяч храбрейших среди бриттов собрались отомстить Ллоэгру и навсегда изгнать королей ивисов с нашей земли. Мы вполне можем ожидать победы, предсказанной нам Талиесином, главой бардов. Воистину мы имеем право на победу.

Послышался одобрительный шепот, затем на миг воцарилась тишина, когда собравшиеся замолкли, чтобы хлебнуть меда или пива.

— Однако, — резко продолжал Мэлдаф, — люди не всегда получают то, чего заслуживают Поговорка гласит: «Сердце сильнее сотни советов». Но хотя сердца бриттов всегда были отважны, следует сказать, что не всегда они приносили победу правому. Разве Нойтон маб Катен не был одним из величайших наших королей, происхождения куда более славного, чем многие? И все же во времена наших дедов он и пять тысяч его людей — людей отважных в битве, могучих в обороне погибли от рук этих язычников ивисов. А ведь они участвовали в точно таком же походе, в какой мы сейчас собираемся. Более того, они сражались в земле, которая принадлежала в незапамятные времена их праотцам. Они знали потайные тропы через леса и болота, и все же коварные ивисы устроили им в зарослях ловушку. Не храбростью одержали они победу, а хитростью и предательством!

Люди согласно закивали, не выпуская рогов с медом. Сердца их горячо бились в высокой гордости, и все же они прекрасно понимали, что вероломные ивисы давно были бы изгнаны с их земель, не будь они искушены в воинской хитрости.

— Мы должны быть такими же коварными, как и они! — с внезапной силой воскликнул Мэлдаф. — Мы должны опережать их замыслы, и теперь им не миновать нашей ловушки! Только что я привел вам одну поговорку, но припомните еще одну, всем нам известную: «Всякий замысел пуст, если не можешь осуществить его». Но больше не стану подготавливать ваш слух к тому, что я собираюсь сказать. Вижу, все вы согласны, потому перейду к делу.

Мэлдаф коротко и ясно обрисовал, что сейчас творится между крещеными и язычниками на Острове Могущества. Четыре года на границах был мир. Кроме угонов стад, что присуще владыкам, хранящим границы, никаких других стычек на границах не было ни с той, ни с другой стороны. Бриттам хватало своих волнений. Король Кустеннин Горнеу погиб странной смертью от собственной руки (как говорили), и Мэлгон Высокий с усердием принялся подчинять себе меньших королей. Все это время Ллоэгр вел себя тихо — так тихо, что стали поговаривать, будто бы короля ивисов Кинурига, сына Кередига, уже нет на свете и что его двоюродный брат король Кайнта взял себе его землю. Затем прошлым летом пришли слухи, что Кинуриг на самом-то деле жив, но что он уплыл за море с большей частью своих воинов, чтобы служить королю фрайнков Говорили, что вокруг Срединного Моря кипят великие войны и что Кинуриг, как и любой ивисский пес, попался на приманку большой добычи.

— Пока все ладно. Но что, если слухи лгут? Что, если Кинуриг вернулся еще до зимы, чтобы сберечь награбленное добро? А вдруг сам Кинуриг распространяет слухи о своем отсутствии, чтобы заманить бриттов в западню, как охотник ловит дикого быка сетью? Верно сказано. «Пусть хитрец вынашивает замыслы». Но разве не говорим мы и так: «Злобный не обманет правого»? Поскольку, — продолжал Мэлдаф с неожиданной усмешкой злого торжества, — «человеческий разум — яркая свеча», и все замыслы наших врагов, как я сейчас вам покажу, стали мне ведомы. Выйди вперед, Само-фрайнк, и поведай нам свою весть!

Среди людей Гвинедда произошло какое-то движение, и вперед вышел человек. Был он средних лет, склонен к полноте, одет просто. Но о нем говорили, будто бы он владеет огромным богатством, любит роскошь и искусен в спорах. И тех немногих, кто тянул шеи, чтобы хоть мельком увидеть чужеземца, действительно удивляло, что этот самый Само был богатым купцом из страны фрайнков и что он привык равно вести торговлю как с язычниками, так и с христианами, если они хорошо платили.

Купец осмотрелся, подобострастно улыбаясь, уверенный в том, что собравшиеся здесь знатные люди примут его дружелюбно. Многие из князей действительно хорошо его знали, поскольку он каждый год привозил к их дворам вино, зерно и масло из-за моря в обмен на золото, рабов и бриттских волкодавов. Особенно хорошо он был знаком Мэлдафу, поскольку тот был человеком богатым, и богатство его сильно умножилось от торговли с Само и другими чужестранцами.

— Великий король и все князья, привет вам и поклон! — воскликнул купец. Он хорошо говорил по-бриттски, хотя и коверкал произношение, как это свойственно варварам. — Господин мой Мэлдаф попросил меня рассказать вам о том, что узнал я о саксах, когда проезжал через их земли по пути сюда. Я торговал в их дворцах и много знаю об их делах. И я могу сказать вам, что то, о чем догадываются люди, верно — их король Кинрик и десять тысяч его храбрейших танов уже более года как покинули свою страну. Они уплыли из Кердикес Ора, чтобы присоединиться к войску, которое бывший король моей страны, Теодебальд, отрядил в Италию на помощь готам.

Само замолк, дав собравшимся обсудить добрую весть. Затем продолжил.

— О том, что с ними произошло, говорят разное. Некоторые говорят, будто бы они понесли страшные потери, когда имперский полководец разбил войско готов при Капуе. Другие, напротив, считают, что наши люди наголову разбили этого евнуха Нарсеса и сейчас захватили остров Сицилия. Если это и так, то правда в том, что саксонское войско не вернулось, и все, что от него видели, так это богатый груз добра, что год назад или более пришел из Италии. Я сам купил некоторые из лучших товаров — посуду из тонкого стекла, шелковые одежды, затейливые застежки тонкой работы — и буду рад показать все это щедрым князьям, когда совет закончится.

Когда Само замолчат, чтобы придать пущего блеска своим словам, в разговор вмешался один из благородных гостей, что стояли за его спиной. Вперед вышел воин. Был он не из народа бриттов. Зим пятидесяти на вид, был он не слишком приятен лицом — красноносый и лысоватый. На нем была потрепанная белая туника с широкой пурпурной каймой под красивой лорикой, украшенной на груди девятью чеканными дисками[59]. Несмотря на простецкий вид и отрывистую речь, говорил он властно и казался человеком влиятельным. Говорил он на лладине, языке церковников и людей Ривайна, который, к счастью, знали король Мэлгон и некоторые из присутствующих.

— Знайте, о короли, что этот торгаш не во всем честен, — начал чужеземец с презрительной резкостью. — Он заявляет, что варвары завоевали Сицилию. А я знаю, что это вранье, потому как у меня есть хорошие основания верить тому, что имперский флот, который вывез часть наших войск из Бетики, провел эту зиму в Сицилии. А если уж он в этом наврал, то можно ли ему верить в остальном? Может, лучше было бы порасспрошать его покрепче да сверить его ответы с тем, что вы знаете от других. Люди вроде него привычны говорить красивые слова и служить как варварам, так и римлянам!

Короли удивленно переглядывались. К вмешательствам такого рода они не привыкли. Их королевские советы проходили так: в присутствии великого короля вроде Мэлгона, которого все боялись, каждый должен был высказаться сам и выслушать своего товарища. Если короли были равны, если им был положен одинаковый галанас и цена чести, они могли ожесточенно спорить, не обращая внимания друг на друга. Но кто же был этот чужеземец, который вел себя так, словно считал, будто бы достоин говорить князьям, что им делать, а что нет?

Все выжидательно смотрели на верховного короля, Дракона Острова. Мэлгон Высокий, однако, вроде бы вовсе и не был раздражен. Он благосклонно кивнул нарушителю спокойствия и знаком приказал Само продолжать.

— Может, этот господин и прав, — уступил купец, любезно кивнув своему противнику, который с недовольным видом вернулся к своим товарищам. — Я не говорил, что точно знаю, что фрайнки сейчас на Сицилии, просто такие вести достигли слуха короля Теодебальда в Париже, когда тот был еще жив. Я сам слышал это от Приска-еврея, чьи перекупщики закупают африканское зерно на рынках Массилии[60]. Капитаны кораблей говорят, что сейчас они опасаются заходить в порты Панорма или Неаполя, боясь, что их грузы захватят фрайнки или готы. Мне, как торговцу, это кажется достаточно убедительным, но ручаться не стану.

Чужеземец, чье вмешательство вызвало это отступление от сути разговора, покачал головой — не то не доверял Само, не то сомневался в важности его вестей Купец, ремесло которого сделало его привычным ко всякого рода спорам, не обиделся и продолжал:

— Из того, что я сам видел и слышал, могу я сказать, о великие короли и советники, что Кинрик и большая часть его воинов сейчас далеко от берегов этого Острова. Победили они в Италии или, наоборот, разбиты — не знаю. Возможно, этот человек знает об этом больше меня. Но, как вы сами увидите, посетив рынок завтрашним утром, я не нашел покупателей своим товарам среди саксов, в чьих домах почти не осталось богатых мужей. Я не воин, но то, ч го я увидел своими собственными глазами, позволяет мне поручиться за то, что сегодня у саксов мало воинов и земли их беззащитны. По | крайней мере мне так кажется, о король.

Мэлгон Гвинедд одобрительно кивнул и знаком приказал Само немного помолчать, пока короли все это обсудят. Поднялся гвалт, мнения были самые разные. Были те, кто досадовал на то, что мы не сможем раздавить в их змеином логове сразу все отродье сэсонов или ивисов, как мы обычно называем их. В то же время другие говорили, что и с оставшимися будет где разгуляться копью и мечу. Среди последних особо выделялся Рин маб Мэлгон, принц, жадный до вражьей крови, равно как до вина и меда. Он настаивал на быстром и немедленном походе на вражьи твердыни, сколь бы крепкими они ни были.

— Предадим весь их край огню и мечу! — восклицал он. — Вернем кости Гвертевура Благословенного в каждый порт и позаботимся, чтобы Остров Могущества был очищен от заразы этих язычников на веки вечные!

Наконец Мэлгон кивнул старцу Мэлдафу, и тот поднял руку, призывая к молчанию.

— Конечно же, мы должны быть осторожны в наших советах, — произнес он ровно и властно, — хотя я трудностей не вижу. «Зло себя не прячет», и, уж конечно, не лжецу быть таким совершенным в речах. Не вижу оснований сомневаться в рассказе этого человека — он осторожен и хитер, и нет противоречий в том, что он поведал нам. Он еще кое-что должен сказать нам, и, если только я не ошибаюсь, это куда важнее всего того, что мы уже слышали.

Само поклонился верховному королю и продолжил рассказ. Хотя говорил он как купец — вежливо, просто и по делу, то, как он время от времени осматривался, говорило о том, что он прекрасно осознает, что его рассказ все сильнее и сильнее волнует слушателей.

Получалось, что, хотя и сильно ослабленные отплытием Кинурига за море, ивисы все еще имели небольшое, но решительное войско под началом молодого принца Кеавлина, наследника (или, как эго называется на их грубом языке, эдлинга) Кинурига. И даже сейчас они собрали кого могли в деревянной крепости Кеавлина — на их грубом наречии она называется хеал-рекед, на нашем же, плавном и красивом, достойном Рая языке — ллис. Она находится, как говорят, неподалеку от развалин огромного каменного города, который они называют Винтанкеастер, а мы, бритты, — Каэр Вент[61]. Хотя там еще сохранились остатки крепких стен, ивисы боятся использовать его как крепость (так говорили они купцу Само), поскольку они верят, что эти стены — работа великанов и что там, особенно по ночам, бродят демоны. Однако окруженная частоколом крепость, которую они построили рядом со старым городом, расположена умно, поскольку от Винтанкеастера лучами, словно спицы колеса, расходятся мощеные дороги на запад, север и восток ко всем границам их королевства. И если зажгутся сигнальные огни или примчатся вестники, их войско в короткое время может достигнуть любого места, где есть угроза.

При этих словах встал Герайнт маб Эрбин, воинственный король Дивнайнта, и подтвердил, что к словам купца стоит прислушаться.

— Это, — объяснил он совету, — и послужило причиной разгрома, постигшего мой госгордд четыре года назад. Когда мы зашли в глубь их страны, тесня их меньшее числом войско, король Кинуриг зашел нам в тыл с огромными силами и захватил Каэр Карадог. И нам пришлось отступить, чтобы они не ударили с двух сторон — спереди и с тыла, да к тому же в их руках осталась эта большая крепость. Она и поныне у них в руках — позор и поношение для бриттов! Мы были побеждены хитростью, не отвагой. Но если мы собираемся сокрушить королевство ивисов раз и навсегда, так, как настаивает принц Рин маб Мэлгон, то мы должны превзойти их в коварстве.

Здесь красноносый чужестранец, который говорил раньше, усердно закивал. Казалось, он смотрит на купца с одобрением. Я подумал, что он того гляди заговорит, но все слушали Само.

— Теперь я изложу суть дела, о король, — продолжил он. — По счастью, мне стал известен весь замысел саксов, и теперь нетрудно будет предвосхитить их действия и лишить преимущества паука, засевшего в середине своей сети.

— Расскажи совету, как ты узнал об этом, — приказал Мэлгон Гвинедд, хрипло хохотнув — видать, уже слышат.

— Как пожелаешь, великий король. Случилось так, что один из моих рабов, сакс, которого я купил пять лет назад у сирийца Ефрония, оказался братом одной из женщин с королевской поварни Кинрика. Как-то раз этот раб помогал прислуживать в зале, где Кеавлин и его таны держали военный совет, и затем пересказал мне все, что там говорилось. Хотя как такой хитрый принц, как Кеавлин, мог допустить подобную неосторожность, мне, жалкому, не понять, в чем откровенно признаюсь.

Само с полуулыбкой осмотрелся по сторонам, что вызвало в зале взрыв хохота. Сведения столь же ценный товар, как фиги и финики из Египта, это все понимали. Купец явно не упустил своего, будучи у ивисов Несомненно, Мэлгон Высокий даст немало сокровищ за сокровища его речи. Само не стал тянуть и уже готов был развязать ремни на своих тюках и представить всем свои товары.

Однако прежде в углу зала послышался какой-то шум — Мэлдаф дал знак двоим вождям своей свиты подойти. Один из них нес нечто вроде куска кожаного шатра, намотанного на две палки. Когда его развернули перед глазами собравшихся, это оказалось большой картой, нарисованной на выделанной бычьей шкуре. Дороги и города на ней были выделены красным, причем города были обозначены маленькими приземистыми башенками. Я отметил, что названия городов были написаны почти правильным лладинским письмом: VENTA BELGARUM, CALLEVA ATREBATUM. Расстояния между городами были помечены теми же четкими цифрами, которые до сих пор видно на дорожных столбах, что люди Ривайна расставили вдоль своих огромных мощеных дорог. Я догадался, что это старая армейская карта, оставшаяся еще с тех времен, когда император Ривайна правил с помощью своих легионов Островом Придайн. На сетку прямых дорог были нанесены отметки, сделанные другой рукой. Присмотревшись хорошенько, я счел их за систему крепостей и земляных укреплений, построенных императором Артуром в дни наших дедов.

— Замысел саксов прост и действен, — кратко заявил Само. — Посмотрите на эту карту: это Вента, которую вы называете Каэр Вент. Саксонское войско должно собраться у ее стен. Прошлые Святки, когда язычники справляют большой праздник, который они называют Модранехт, Кеавлин заявил своим людям, что этим летом будет сбор войска и великий поход на христиан. Я думаю, сбор войска будет назначен на время полной луны месяца Тримилхи, то есть через десять ночей, насколько я разбираюсь в их календаре.

Я глянул на Мэлгона. Мне показалось, что на его смелом, умном лице промелькнуло выражение удовольствия Бритты собрались гораздо раньше своих коварных врагов!

— А вот, наконец, и военный замысел Кеавлина, — продолжал Само, чувствуя, как растет нетерпение слушателей. — Поскольку отец его король сейчас за морем вместе с лучшими воинами его народа, он считает, что ему лучше положиться на коварство и военную хитрость, чем на отвагу своих воинов. Мне кажется, у него хороший советчик. Думаю, из людей моего народа, что служат ему.

Некоторые из присутствующих подозрительно зашептались, хотя большинство не видело в этом ничего удивительного. Королевство фрайнков было могучим, а воинов в нем было столько, что многие уже давно привыкли искать службу в чужих странах — даже далеко на востоке, у императора в Каэр Кустеннин. Даже некоторые из королей Придайна держали фрайнков среди своих телохранителей. Они славились отвагой и очень ценились. Они сражались в передовых рядах войска по обычаю своего народа — в одних кожаных штанах, с огромными боевыми топорами. Их храбрость и верность были доказаны в многочисленных жестоких сражениях, даже когда на стороне противника бились их сородичи.

Все вытянули шеи, чтобы посмотреть, как купец показывает на карту жезлом, одолженным у управляющего короля Брохваэля.

— Это — саксонское королевство вокруг королевского дворца у Каэр Вент. На юге оно выходит к морю, на западе и севере оно ограничено цепью насыпай и крепостей, сооруженных королем Артуром после его победы у горы Бадон. Язычники, таким образом, словно заперты в крепкой клетке. Сама клетка закрыта на два огромных замка, мудро устроенных Артуром. Посередине их западной границы лежит крепость Каэр Карадог[62], а в середине северной — неприступная твердыня Каэр Виддай. Короли саксов прекрасно понимают: чтобы вырваться из Артуровой клетки, они должны открыть один из этих замков. Четыре года назад Кинрик и попытался это сделать. С помощью военной хитрости ему удалось захватить Каэр Карадог К несчастью для него, он не знал, что одна сторона клетки, в которой он заперт, упирается в стену, и на эту стену он за Каэр Карадог и наткнулся — на западе от крепости находятся другие большие насыпи, старые и новые, а за ними лежит огромный непроходимый лес, который вы, бритты, называете Коэд Майр, а саксы — Меарквуду.

Мэлдаф окинул собравшихся острым взглядом, оценивая впечатление от слов купца Все короли разом выпрямились, внимательно уставились на карту. Прежде случалось, что Мэлдаф, ежели короли отвлекались, опьяненные сладким крепким медом, говорил некоторым из них слова насмешливые и позорные.

— Все четыре года, что минули с захвата Каэр Карадог, — спокойно продолжал Само, — Кеавлин искал способа вырваться из клетки, в которой вы его держите. Он прекрасно понимает, что после захвата Каэр Карадог бриттские короли только и ждут случая изгнать и его, и его народ с этой земли. Кроме того, он желает совершить какой-нибудь великий подвиг до того, как его отец, старый король Кинрик вернется с войны из-за моря. Что делать ему? Захват Каэр Карадог показал, что прохода на запад там нет, а север прикрывает Каэр Виддай, слишком сильная для него крепость. Ее не взять, поскольку у этих дикарей нет осадных машин, чтобы штурмовать стены из тесаного камня.

Я чувствовал, как в зале нарастает беспокойство. На всем Острове верили, что ивисы заключены в крепкую клетку — разве не прошло два поколения с Дин Бадон, а крышка оставалась столь же прочно запертой, как и раньше? И все же слова Само ясно показывали, что Кеавлин уверен, будто бы нашел способ вырваться из заточения. Мои собственные мысли вернулись к тому ночному видению в зале Нудда Серебряная Рука — как каменная крышка водоема, в котором заключены Драконы Судьбы, начала медленно приподниматься. Ведь толкование Пророчества о том, чем кончится битва Красного и Белого Драконов, оставалось (по крайней мере для меня) двусмысленным.

Само явно наслаждался той выжидательной обстановкой, которую породили его слова. Его особый дар, как я подозревал, был в том, чтобы довести ожидание слушателей до высшей точки, прежде чем даровать им долгожданное удовольствие как раз в нужное мгновение. В то же самое время он умел не слишком сильно испытывать терпение горячих королей бриттов. Он быстро перешел к делу.

— Как мне передавали, вот какие слова сказал Кеавлин своим советникам: «Веаласы (так они называют бриттов, и это слово на их грубом языке означает чужаки) заперли нас в клетке. И если мы видим, что замки нам не взломать, то почему бы не попытать удачи с петлями?»

Поднялся невообразимый шум. Начались споры. Гнев вызвало упоминание о том, что эти наглые захватчики, эти бледноликие безродные шайки Ллоэгра, жители болот, заливаемых морем побережий и устьев рек, осмеливаются называть бриттов чужаками в стране, в которой те жили с тех пор, как ее впервые заселил Аэдд Великий, сын Придайна! Другие, более ученые, уверяли, что их предки пришли в Придайн с Бритом Троянским и что от него происходит название острова. Среди королей, соперничающих в происхождении, вспыхнули гневные препирательства, которые, прикрикнув, быстро прекратил управляющий короля Брохваэля. Великий король Поуиса, глава племени Каделлингов, горел любопытством узнать, что означает угроза Кеавлина.

— Петли? — воскликнул Кинан Белая Колесница, благородный сын Брохваэля. — На что намекает этот наглый торгаш? Разве не говорят в нашем народе: сапоги тачать сапожнику, пироги печь пирожнику? Кто таков этот фрайнк, чтобы говорить о сражениях и осадах? Я слышал, что стены Каэр Виддай неприступны, и прежде всего для дикарей, у которых нет осадных машин. Насыпи и крепости, сооруженные императором Артуром, все равно что тройные железные ободья! Где эти самые «петли» у нашей ловушки, которую эти лисы собираются взломать?

Само указал жезлом на точку на карте, где под прямым углом сходились северный и западный оборонительные рубежи.

— Здесь, на открытых дюнах, находится большая крепость, названная в честь Артура, Медведя Придайна, Динайртом. Саксы тоже называют ее «медвежьей крепостью» — Беранбурх. Уверен, что не ошибусь, сказав, что тут находится опора вашей обороны? Если так, то вы сами понимаете, что Кеавлин имел в виду, говоря о «петлях» клетки, в которой заперт его народ!

Король Мэлгон пристально рассматривал карту.

— Воистину, о Само, мы это видим. Тебе бы войско водить, а не торговать вином и маслом! Но хотя Динайрт и могучая крепость, она не новой постройки. Это твердыня королей древности, построенная еще до того, как люди Ривайна пришли сюда. По крайней мере так говорят. Но это всего лишь одна из построек, которую наши люди будут использовать во время войны. Какая выгода ивисам нападать именно на нее?

Чужак, который ранее говорил против слов купца, встал было, словно собираясь еще раз вмешаться, но последующие слова Само привлекли всеобщее внимание, и он промолчал.

— Признаюсь, мне неведомо все, что на уме у этих дикарей. Но на моем пути сюда, когда я ехал по огромной дороге между Каэр Виддай и Клэр Кери, я проезжал мимо дюн, что лежат рядом с Динайртом. И все, что я слышал и видел, позволяет мне, насколько я понимаю, разгадать их замысел. Зная, что саксы собираются напасть на эту крепость (речей о чем я никогда прежде не слышал), я пожелал узнать побольше о ее значении. Я порасспрашивал торфорезчиков, которых увидел у дороги, и они охотно рассказали мне обо всем, что я желал узнать. Динайрт, сказали они, огромная крепость, окруженная земляными насыпями с частоколом. Но теперь они обветшали, и частокол вроде бы местами подгнил. Место это не охраняется, если не считать двух десятков бриттов, что присматривают за сигнальной вышкой на валу. Меня поразило то, что если уж я так просто об этом узнал, то это так же легко выведали и лазутчики Кеавлина. Действительно, я узнал об этом не так далеко от поселений саксов. Они долго жили под властью бриттов, но, сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Как я понимаю, замысел Кеавлина в следующем. От Каэр Вент он отправит небольшой отряд отборных воинов на северо-запад от Каэр Виддай. Он знает, что не может захватить город, но с большим количеством крестьян и прочего народа он вполне способен устроить представление перед его вратами — чтобы ваши подумали, будто бы их много. Таким образом, ваш гарнизон будет привязан к месту и, может быть, даже отзовет своих людей с западных насыпей. Тем временем Кеавлин, собрав всех воинов, каких сможет, быстро двинется по северо-западной дороге и бросится на Динайрт, быстро укрепит его, сделает неприступной крепостью, которой она некогда, верно, была и с легкостью может стать снова.

— Что ему это даст? — воскликнул Рин маб Мэлгон, волк среди воинов, душистая трава королевского войска. — С таким войском, как наше, мы сможем обложить его и там или зайти ему в тыл, в самое сердце Ллоэгра, опустошив всю землю его отцов, как мы и замышляли сделать в любом случае!

Его отец Мэлгон, который, вне всякого сомнения, принимал участие в составлении речи купца, поднял руку и велел Мэлдафу начинать прения.

— То, что говоришь ты, принц Рин маб Мэлгон, верно, — ответил он сдержанно и изящно, — но необходимо рассмотреть и другие обстоятельства Захватив Динайрт, Кеавлин может для отвлечения сил напасть на наши укрепления с тыла или с боков. Действительно, нам придется оттянуть наблюдательные отряды из окрестностей или усилить укрепления людьми, так что наше могучее войско потеряет большую часть своих сил.

Кроме того, есть еще более суровая опасность, и она не ускользнет от внимания такой коварной лисы, как наш старинный враг. К северу и востоку от дюн, на которых стоит Динайрт, лежат многочисленные деревни, населенные этими язычниками ивисами. После разгрома в битве у Дин Бадон принесли они клятву верности владыкам бриттов и с тех пор жили в мире с нами и охотно платили ежегодную дань. Но, как ты думаешь, долго ли продержится их верность, когда над холмами взовьются драконьи стяги Кеавлина? Ему только пальцем поманить, как вся долина Темис будет его — как во времена его деда Кередига! Опасность этого, надо признаться, велика. Волкодавы могут с полным правом презирать лис, но, чтобы поймать лису, человеку нужна лисья хитрость. Сетью — не копьем добывают лиса. Кеавлин задумывает взломать петли на клетке, в которой он заперт. Но пусть остерегается, как бы эта петля не оказалась защелкой капкана!

На это сидевшие в палатах короля Кинана рассмеялись Кто хитрее старца Мэлдафа? По виду его нетрудно догадаться, что он уже придумал способ перехитрить коварного Кеавлина, чей военный замысел был теперь ведом бриттам. Рабы сновали по залу с сосудами меда, который владыки бриттов пили во славу друг друга, похваляясь, какую долю заздравного хмеля заслужат они в предстоящем походе.

Среди веселого шума Мэлгон Гвинедд и союзные короли встали и покинули огромный палестр с ярко расписанными стенами, роскошными колоннами из полированного камня и парящим сводчатым потолком. Вместе с главными своими советниками прошли они во внутренний покой, чтобы втайне обсудить свои замыслы. С ними ушел также и старец Мэлдаф вместе с тем чужеземным воином, что прежде вступил в спор, а за ними и я. Принцы Эльфин и Рин рассказали Мэлгону о моем небезыскусном вмешательстве в случае с Мантией Тегау Эурврона и о том, что моим советом пренебрегать не следует.

Честно говоря, мне казалось, что Мэлдаф посматривает на меня искоса, но зависть людская меня не волновала. Я даже считаю это своеобразной честью. Как величие королей измеряется добычей, которую захватывают они у своих врагов, данью, получаемой от вассалов, числом князей, что в цепях сидят в темнице заложниками, так влиятельность выдающихся людей письма, лливирион, измеряется смертельной ненавистью, которую их способности вызывают у людей не столь талантливых. Но к нынешнему обсуждению я имел очень мало отношения. Я знал о положении дел не больше, чем было изложено нам, и видел, что Мэлдаф отвечал на вопросы точно так же, как ответил бы к я сам. Я решил тщательно обдумывать каждый обсуждаемый вопрос — что бы ни случилось. Монархия Придайна должна быть спасена.

Вновь собравшись в небольшой палате совета, короли и их советники могли уже более свободно высказывать свое мнение. Все сошлись на том, что сведения Само в целом точны. Он был человеком проницательным и, пусть и не воин, умел говорить с королями и оценивать их богатство, число и боеспособность их войска. Его вести к тому же были свежими, так что вряд ли ивисы успеют изменить или дополнить свой замысел. Караван Само состоял из быстрых четырехколесных повозок, которые люди его народа называли реда. С той поры, как он побывал при дворе Кеавлина близ Каэр Вент, прошел едва ли месяц. В ту пору, как говорил Само, король дикарей сидел спокойно, поджидая подкреплений от своих племянников, чьи королевства лежали южнее, на острове Уайт. И после сбора главари ивисов будут обязаны удалиться в священную рощу, чтобы по обычаю принести жертвы своему богу войны, без чего они не смогут выступить в летний поход.

Из-за всего этого, заключил Мэлдаф, Кеавлин вряд ли начнет поход до того, как наше войско выступит из Динллеу Гуригон. Потому времени на измышление военных хитростей, чтобы расстроить все его наглые замыслы, должно хватить.

— Какие еще меры нам нужны? — воскликнул Рин маб Мэлгон. — Наше войско куда сильнее, чем у этих бледноликих ивисов, чей король и сильнейшие воины далеко за морем. Пойдемте же скорее на Динайрт и там встретимся с этими наглыми язычниками, сделаем их пищей для стервятников!

Король Мэлгон глянул на своего мудрого советника и встал.

— Ты забываешь, сын мой, что ивисы дойдут до крепости куда быстрее нас. Посмотри на карту: от Каэр Вент до Динайрта едва ли сорок миль или около того. Нам идти в три раза больше, наше войско огромно и отягощено большим обозом. А по пути мы должны заключить перемирие с теми королями, что правят на границах у Каэр Лойв, Каэр Кери и Каэр Вадон. Против каждой недели пути наших врагов мы потратим месяц. За это время они могут укрепить Динайрт так, что осаждать его будет делом нелегким. Вот этого мы должны избежать, если не хотим, чтобы сэсоны восстали у нас в тылу по оба берега Темис.

— Так что ты предлагаешь, о король? — спросил Рин. — Вернее, — тут мне послышалась некая язвительность, — какой военный замысел одобрит старец Мэлдаф?

Король кивнул Мэлдаф заговорил — так гладко, что я лишний раз убедился в том, что все уже много раз обсуждалось.

— Мы во что бы то ни стало, — ответил хитроумный советник, — должны не дать этому ивису воспользоваться стенами Динайрта. Мы должны быть там раньше его, чтобы он не вырвался из крепкой Артуровой клетки. Вот тогда мы действительно сможем вступить в его владения, громя его войска и разоряя его землю. Вот что я предлагаю: пошлем один вооруженный отряд, без обоза и пеших ратников, чтобы он день и ночь скакал к Динайрту. Там они восстановят частокол и будут держать крепость, пока не придет помощь.

— Пусть на это задание отправится мой госгордд! — горячо вскричал Рин, переводя взгляд с советника на короля. Мэлдаф опустил глаза к покрытому тростником полу — это князья должны решить между собой. Мэлгон Высокий с гордостью посмотрел на своего отважного сына, одобрительно заметив:

— Эта задача достойна наследника Гвинедда. Что ж, сын, этот подвиг твой.

Рин издал ликующий клич. Эльфин, сын Гвиддно Гаранхира, вскочил рядом с ним.

— Я помчусь стремя в стремя с тобой, мой названый брат! — весело вскричал он. — Вместе будем мы ожидать врага на крепостном валу, вместе мы встретим их мечами в воротах, и наши сверкающие копья устроят пир волкам и воронам!

Лица молодых людей пылали от хмельного меда и боевого воодушевления.

— Что думаешь ты, Мэлдаф? — спросил король своего советника. — Совпадает ли это с твоими замыслами?

Мэлдаф поднял голову и твердо ответил, что не мог бы выбрать лучшего князя для того, чтобы держать оборону против этого лживого ивиса, чем Рин маб Мэлгон — юноша летами, муж отвагой, яростный и безрассудный. Ни один воин, вооружившийся на битву копьем и щитом, мечом и кинжалом, не превзойдет Рина маб Мэлгона. Нетрудно будет двум таким принцам с их дружинами удержать такую огромную крепость. Разве не говорят мудрые, что крепок щит на плече отважного?

— Значит, этот вопрос улажен, — заявил король. — А что ты думаешь насчет военного замысла бриттских войск? Идти ли нам тоже к Динайрту и дальше, чтобы встретить эту безродную ллоэгрскую орду на поле битвы?

При этих словах все согласно зашептались. Король все смотрел на своего советника, и снова я видел, что между ними уже все решено.

Мэлдаф поглаживал бороду, опустив очи долу, пока шепот не утих, а затем заговорил снова:

— Все согласны, что нам надо застать волка в его логове. Посмотрите на карту: вот Динайрт, петля той клетки, в которой император Артур запер князей ивисов. Эту крепость принцы Рин маб Мэлгон и Эльфин маб Гвиддно захватят и будут удерживать, не, пропуская Кеавлина и шайку бледноликих язычников.

При этих словах принцы встали, улыбаясь и кивая собравшимся королям.

— Теперь, — продолжал старец Мэлдаф, поворачиваясь к карте и показывая на нее жезлом, — обратите взгляды на восток. Посмотрите на цепь крепостей и насыпей. Эта башня — северный замок клетки, в которой лежит в узах Белый Дракон. Это Каэр Виддай. Окруженный стенами из тесаного камня, защищаемый отважными воинами князя Айниона маб Рина, Каэр Виддай словно скала среди морского прибоя. Кроме того, как рассказывают купцы, враги, столпившиеся под его стенами, всего лишь сброд, отряженный туда Кеавлином для того, чтобы мы поверили, будто бы он намеревается нанести удар именно там.

Айниону маб Рину не нужно подкреплений, но враг должен думать, что мы попались в его ловушку, что войско бриттов идет освобождать Каэр Виддай. На самом же деле наше войско пойдет к Динайрту кратчайшим путем, соединится там с принцами Рином и Эльфином, и, таким образом, мы обрушимся на языческую орду, которая не будет иметь в тылу ни единого укрепления, где они сами могли бы укрыться. После этого двинемся мы в сердце Ллоэгра, где предадим огню королевский зал Кеавлина и под корень изведем весь их выводок!

На столе перед собравшимися лежала огромная доска для игры в гвиддвилл. Фигурки были из золота и серебра, их великолепие притягивало взгляды всех присутствующих. Это была доска «Прекрасноглавая», и говорили, что ее много лет назад взяли из эльфийского кургана, когда те открываются в Калан Гаэф.

— Посмотрите, — объяснил Мэлдаф, шагнув к доске, — вот в середине засел, словно паук, Кеавлин. К югу — море, к востоку — Лес Андерид, к западу — Лес Коэд Майр. Вот он двигает фигурку на север — вот так, — пытаясь внушить нам, что идет на Каэр Виддай. А в то же время он и все его войско на самом деле идет в северо-западный угол, где, как он думает, никакой обороны нет. Однако теперь мы быстренько двигаем фигурку: принцы Рин и Эльфин идут в Динайрт. Это не остановит Кеавлина, который обложит эту крепость, уверенный в том, что у него достаточно войска, чтобы одолеть один-единственный отряд. Наконец он получает известие, что наш великий король, Дракон Острова, подошел с востока к Каэр Виддай со всем войском бриттов, как они полагают, помочь князю Айниону отразить главный удар. Конечно, этот лис на такое и надеялся: теперь он уверен, что может без проволочек идти приступом на Динайрт!

Но Кеавлин попадает в свою собственную ловушку. Ведь войска бриттов вовсе не у Каэр Виддай, как он думает, но прямо у него под носом, на холмах за Динайртом. Это бритты нападут на беспечное войско ивисов перед валами Динайрта. И будут язычники разбиты, как волна о скалу!

Короли рассматривали доску. Те, кто платил дань Мэлгону Гвинеддскому скотом и заложниками, особо горячо кивали, соглашаясь с хитроумным предложением Мэлдафа. Педир Диведский первым заговорил против:

— Что заставит Кеавлина поверить, что войско Придайна собралось у Каэр Виддай, а не в Динайрте?

Здесь Мэлдаф позволил себе довольно улыбнуться и обменялся взглядами с Мэлгоном.

— В ловушке будет приманка, — объяснил он. — На стенах Каэр Виддай увидят самого короля Мэлгона, а рядом с ним — Драконий Стяг бриттов. Лазутчики будут уверены, что вместе с ним и его войско, хотя там на самом деле будет лишь три сотни отборных воинов его госгордда вместе с людьми Айниона маб Рина, который защищает этот город.

Каждый игрок старается скрыть свое основное движение на доске, — заключил Мэлдаф. — Поскольку мы знаем замыслы нашего врага, а он наших не знает, то это мы осадим его и сбросим с доски!

Когда короли увидели, как Мэлгон согласно кивнул, они весело рассмеялись — кто же не узнает великана Мэлгона, что на целую голову был выше своих князей? Каким бы хитрым ни был Кеавлин, он, вне всякого сомнения, поверит, что с королем идет все войско и что он возьмет Динайрт, покуда король Мэлгон без толку будет ждать нападения в Каэр Виддай.

— Все это славно, — допустил Лливарх Брихайниогский, — но что, если Кеавлин, обнаружив Рина и Эльфина в Динайрте, попытается пробиться через насыпи где-нибудь в другом месте?

На это Мэлдаф ответил, что вряд ли такого можно ожидать. Но если это и случится, то без особых трудностей можно принять меры предосторожности. Войско бриттов больше, чем видывал Остров Могущества со времен императора Артура, а войско Кеавлина всего лишь охвостье лисьего выводка. Сильнейшие воины ивисов, как выяснил Само, уплыли за море с отцом Кеавлина Кинуригом. Людей с лихвой хватит на то, чтобы отрядить их стеречь насыпи по всей длине от Динайрта до Каэр Виддай.

Герайнт из Дивнайнта, которого все всегда слушали почтительно, высказал сильные доводы в пользу второго плана. — Кажется мне, о Дракон Острова, что действительно лучше было бы задержаться на рубежах и подновить насыпи, валы и крепости, прежде чем вступать в болота, где мало кто знает тропинки. Думаю, мало кто из здесь собравшихся назовет меня трусом, — он окинул всех гневным взглядом, — но то, что я сунулся в их земли наобум, стоило нам Каэр Карадог, западного замка клетки. Вот что скажу я: давайте сначала восстановим частокол, а потом уж будем пытаться набросить петлю на быка! Не просто так император Артур построил рубеж столь грозный, что язычники считают его делом рук своего одноглазого бога.

Поскольку королевство Герайнта граничило с ивисами и мало кто мог равняться с Герайнтом в храбрости и славе, то люди стали перешептываться — прав ведь Герайнт! Поскольку каждый из королей был полновластным хозяином в своем королевстве, то они не могли позволить одному говорить за всех. Все, кто властвовал между морем Хаврен и Регедским морем, боялись Мэлгона, но когда Герайнт маб Эрбин заговорил, то и другие князья в совете стали высказывать иные мнения, хотя, следует заметить, осторожно и благопристойно.

— Мудро говоришь, Терентий, — раздался резкий голос чужака, который, как я заметил, весьма интересовался предложениями Мэлдафа, — но мне кажется, что прав королевский советник. Будет ли мне позволено, о король, обратиться к собранию?

Покуда Мэлдаф играл в гвиддвилл, этот человек стоял, склонившись над картой, и пристально рассматривал ее. Теперь он повернулся к собравшимся. Он говорил, как и прежде, на лладине, и Мэлгон Высокий (следует напомнить, что он учился у благословенного Иллтуда, просвещенного наставника молодежи Придайна) взялся переводить.

Но, прежде чем успел он сказать хотя бы пару слов, Сервилл Кередигионский, второй после Мэлгона в племени Кунедды, презрительно перебил его:

— Кто этот чужак с корявым языком, что осмеливается сидеть в совете среди королей бриттов и говорить, что нам делать, а что не делать? Пусть идет вниз и сидит на пиру среди равных — если он найдет таких. Из какого он племени? Кто из нас ему родич по крови или приемный?

С этим собрание согласилось, и все короли закричали: «Серый волк! Серый волк!» Были и те, кто плевал через плечо, чтобы избавиться от чужеземной порчи, поскольку приход чужеземца на совет нарушил защиту, которую друиды наложили на весь Остров Могущества.

Но препирательства королей вмиг прекратил Мэлгон Гвинедд, который поднялся с места, возвышаясь надо всеми, и сказал так:

— Верно, этот человек пришел сюда как чужой, потому он не может говорить на правильном бриттском. Но он не какой-нибудь айллт, изгой, чье потомство должно служить до Девятого колена, чтобы обрести права рода. Это чужеземец короля Гвинедда, аллтуд с галанасом в шестьдесят три коровы. Он также вождь, славный среди войск императора из Каэр Кустеннин, чьи легионы сейчас, как говорят путешественники, отвоевали все земли вокруг Срединного Моря, что принадлежат ему по праву происхождения от царственных предков. От этого человека многое узнаете вы о правильном расположении войск, о хитростях и замыслах войны. А кто и что такое этот человек, вы услышите от благородного Герайнта маб Эрбина, короля Дивнайнта, в свите которого он сюда прибыл.

От этих слов гнев королей быстро улегся. Кто из них не знал, что королевство императора Ривайна, что ныне сидит в Каэр Кустеннин, было некогда королевством всемирным? Невозможно счесть титулы и звания всех его подданных, так много у него консулов и бенефакторов, легатов и комесов, диктаторов и патрициев, сатрапов и сенаторов, судей и центурионов.

Снова встал Герайнт-с-Юга, чья холмистая страна Дивнайнт тянется от моря до моря. Он был одним из Трех Мореходов Придайна, и его флот вспарывал белопенные волны моря Удд вплоть до берегов Ллидау. Велика была его воинская слава, и чаще в полдень отдыхал он с разбитым щитом, а не рядом с упряжью волов. И поскольку он не признал верховной власти Мэлгона Высокого над всем Островом Придайн и Тремя Близлежащими Островами, то надо было относиться к нему с должным почтением.

— Этот человек, — объяснил Герайнт, — прибыл к нашим берегам от Срединного Моря на последнем корабле, что пришел до бурь, которые начинаются после Калан Гаэф. Он провел зиму во дворце в Дин Герайнт в Дивнайнте, и я часто и с пользой беседовал с ним Это человек великого ума и опыта во всем, что касается битв, осад и походов, и мне кажется, что мы должны прислушаться к его словам и хорошенько взвесить его совет Я вижу, что он разделяет мнение Мэлдафа, а не мое, но тем не менее он человек, чьи слова дорогого стоят. Теперь он сам расскажет вам о том, кто он такой и как он посоветует нам вести этот великий поход.

Этих слов Герайнта маб Эрбина было достаточно, чтобы чужестранца выслушали с почтением. Все сидели тихо и ждали его слов. Он стоял перед нами, прямой, как копейное древко, держась так уверенно, что можно было догадаться, что он бывал на советах королей. Он начал свою краткую речь. Из присутствующих, думаю, только Мэлгон Высокий и еще трое-четверо понимали его. Хотя потом позвали монаха переводить Остальные сдерживали свое нетерпение и сидели тихо, слушая некоторое время непонятную для них речь. Для того чтобы понять, что речь идет о делах могучих, мудрых и достойных, им стоило только посмотреть, с каким напряженным вниманием слушает Мэлгон чужеземца.

— Меня зовут Руфин, я из сенаторской фамилии Руфиев Фестиев из Этрурии, — начал чужестранец ровно и монотонно. Я понял, что все последующее — обычное вступление перед тем, как произнести речь в подобном собрании. Позднее я узнал, какие замечательные события, какой опыт стоит за этим кратким, сухим перечислением.

— Я стал солдатом на восьмом году правления прежнего императора Я служил Империи в войнах против персов, вандалов и готов. Долгое время командовал на границе с Мавританией Типгитаной, где был на посту трибуна в Септоне[63]. Позднее я служил в армии Либерия при вторжении в Испанию. Двадцать восемь раз был я награжден моими начальниками за храбрость, семь раз был увенчан золотым венком, корона ауреа[64]. Я прослужил тридцать лет, мне почти пятьдесят. Те, кто понимал, согласно кивали. Этот человек наверняка понимает в военном деле куда больше, чем любой фрайнк. Но я сомневался в том, что его знания пригодятся для нашего, придайнского, способа ведения войны. Как ты позднее увидишь, я ошибался.

Руфин продолжал Голос и поведение его изменились, что насторожило всех и заставило внимательнее прислушаться к его словам.

— Мне кажется, что войско у вас отличное, что вы мыслите умно, и то, что предлагает этот человек, — он кивнул на Мэлдафа, — в целом верно. Поход в добрых руках и провалиться не может, если только мы будем действовать быстро, если каждый командир будет в точности знать, чего от него ожидают, и на волю случая будет оставлено как можно меньше. Есть у меня одна поправка к предложенному плану, но, принять ли мой совет, решать вам, о принцепсы.

После того как монах изложил эти слова языком бриттов, короли одобрительно закивали друг другу: искренность говорившего вызывала у них доверие, а его вежливость успокоила гнев самых горячих. На меня произвела впечатление его тактичность, поскольку его искусство и опытность легко позволяли ему говорить в царственном тоне, не подобающем в присутствии чрезвычайно гордых князей бриттов, которые, чуть что, заводились Мэлгон знаком приказал ему продолжать без дальнейших остановок.

— У войны есть два основных аспекта, кои надо держать в уме, и для каждого аспекта имеется руководящий принцип. Так говаривал комес Велизарий[65], и, когда ему не приходилось делить командование ни с кем, его подход всегда себя оправдывал.

Первое. В сражении многое зависит от случая, от отваги отдельных офицеров или отрядов, от воли к победе, которую иногда и лучшему командиру не удается вселить в сердца своих солдат. Как говорится, «во всех битвах в первую очередь побеждают глазами». В великой битве при Дециме при нашей высадке в Африке наша армия угодила в искуснейшую ловушку, которую я когда-либо видел[66]. Однако брат их короля свел насмарку весь их план, поскольку слишком быстро выступил и дал нам возможность подготовиться. Его звали Аммата, и его положили на месте. Затем наши гунны прорвались на восток через Соляную Равнину и уж было подумали, будто бы день наш. Но, как оказалось, фланги были чересчур растянуты, и в следующий момент король Гелимер сам со своими основными силами врезался к нам в центр. Наш командир жезлом загонял трусливых гвардейцев Улиариса назад в строи (своими глазами видел), когда мы обнаружили, что перед нами на холме вдруг появились основные силы вандалов. Я понял, что нам конец, и наш военачальник тоже, как я видел. И что же дальше? А ничего. Атаки так и не последовало. По том мы услышали, что Гелимер был так раздавлен гибелью брата, что напрочь забыл проверить, разбиты ли мы на самом деле, и занялся похоронами брата. Велизарий, конечно же, времени терять не стал, собрал наших, которые на сей раз сражались так яростно, что мы загнали вандалов в пустыню. Итак, вы видите, что сначала враг был разбит, потом мы, затем снова враг — и все в один и тот же день! В ту ночь в Карфагене, когда мы отмечали победу великим пиром, Велизарий поздравил офицеров, указав тем не менее, что наша победа по большей части зависела от удачи. Если бы гунны не напали врасплох на Гибамунда на Соляной Равнине, если бы Аммата не был убит, если бы Гелимер умудрился справиться с горем, то тогда бы пировал здесь Гелимер, а не мы! Сами понимаете — армии весело было узнать, что пир, которым мы наслаждались той ночью, приготовили вандалы, не сомневаясь, что одержат над нами победу.

— Воистину, — ответил Мэлдаф, — непросто избежать беды, когда человек малоудачлив. Смерть и неудача постигают каждого, и никто не знает того дня, когда придут они.

— Точно. Но если сражением часто руководит удача, то еще до сражения можно подчинить ее себе. Искусная стратегия кампании решает, где, когда и на каких условиях вести битву. А в стратегии главным фактором является умение, а не удача. По крайней мере так говаривал господин мой Велизарий, и я часто становился свидетелем его правоты. Потому нашу стратегию, направление марша и место битвы мы должны особенно тщательно рассмотреть.

Мэлгон Гвинедд, взглядом утихомирив тех, кто все еще смеялся, представляя, как Велизарий пьет Геройскую Долю из котла Гелимера, приказал Руфину продолжать.

— Вот так. Теперь, господа, я прошу вас посмотреть на эту карту. Ваш примицериус[67] (если его звание таково) предложил, чтобы армия, собравшаяся здесь, форсированным маршем шла к угрожаемой крепости и подготовила ее к защите от предполагаемой атаки врага. С этим я не согласен. Мне кажется, что вы рискуете допустить кардинальную ошибку, которую, как я уверен, мой господин комес Велизарий никогда бы не допустил. «Если можешь выбирать, — говаривал он, — бей врага где хочешь, но не там, где он этою ожидает, и прежде всего не там, где он захочет». Мы знаем, что варвары намерены захватить эту крепость на вашем защитном рубеже, а вы предполагаете встретить и разбить их там. Это неверно, да будет позволено мне сказать!

Короли задумчиво воззрились на карту, согласно кивая, хотя и не могли понять, какие размышления привели этого солдата к такому заключению. Большинство вообще ни слова не понимали, говоря только на чистом бриттском, и каждый готовил красноречивое возражение, пока монах переводил. Тем не менее было ясно, что чужестранец так или иначе стоит целиком и полностью за хорошую драку, и какой она будет, решать королю Мэлгону и его советникам. Этим летом коршуны и вороны напьются крови по горло, а воинам будет хороший повод побраниться над рогами с медом. Руфин вновь повел свою речь, которую тут вкратце излагаю, поскольку ты в должное время узнаешь, как прошло сражение. К тому же, как это обычно и случается, не все пошло по плану. Руфин утверждал, короче говоря, что план Мэлдафа в целом хорош. Но жизненно важно, однако, было не оставаться на границе, как настаивал Герайнт, а искать нашего врага и заставить его принять решающую битву там, где хотим мы, и так, как хотим мы. Как уже упоминалось, в Ллоэгр ведут две дороги: через угрожаемую крепость Динайрт и та, что перекрыта неприступными стенами Каэр Виддай. Пусть Рин и Эльфин немедленно усилят первую крепость, как и предлагалось, — очень важно, чтобы враг не мог опрокинуть наш фланг, что непременно случится, если он прибудет туда раньше нас. В эго время основная армия форсированным маршем пойдет прямо к Каэр Виддай. Под прикрытием города, за который враги выдвинуться не смогут, войска подойдут незамеченными. По крайней мере на это можно надеяться. Король тогда сможет как следует построить свои войска и затем со всей поспешностью идти на столицу варваров. Тогда разумно будет ожидать, что либо Кеавлин отступит, чтобы защитить средоточие своей власти, либо (менее вероятно) продолжит осаждать Динайрт. Что бы он ни выбрал, армия быстро сможет вынудить его биться в открытом поле.

— Не думайте, что говорю я так от неопытности, — заключил он. — Долгие годы я командовал на римской границе в Африке после того, как мы ее отвоевали, и потому я многое знаю о том, что там происходило до меня. Ни одного лета не проходило, чтобы враги на нас не нападали намного превосходящими силами. И, несмотря на это, наши полководцы Велизарий и Соломон отправляли экспедицию за экспедицией, беспокоя тамошние племена и много раз побеждая их. Затем в недобрый час император назначил нашим командиром своего племянника Сергия. А вот его политика как раз и состояла в том, чтобы защищать рубежи и никогда не высовываться за них. Теперь враги выбирали место и время атаки, и результаты были ужасны.

Дела шли худо, доколе команду не принял Иоанн Троглита. Солдаты его знали и любили, поскольку он руководил ими под началом Велизария и Соломона. Они знали, что скоро им будет дело, — так и вышло. И сделали они куда больше, чем желали Вы услышите сейчас, чем это кончилось — блистательной победой на поле Като, где пали король Карказан и шестнадцать мавританских королей.

Руфин замолчал, и я заметил, как он быстро окинул взглядом слушателей. И недолгий шепот, что поднялся в палате, был явно одобрительным. Император Ривайниайд властвовал как над серединой мира, так и над восточными и западными островами, так что все, что происходило в мире, становилось в должное время известным его судьям, советникам и военачальникам. К тому же короли жаждали великой битвы, которая будет вечно жить на устах бардов и рассказчиков, а не ряда бесславных стычек по линии насыпей.

Почуяв свой успех, Руфин закончил следующими словами.

— Мне сказали, что укрепленные лимес, что лежат между вашим королевством и варварами, были построены тем самым Арториусом, чья слава дошла даже до двора императора в Византии Насколько я знаю, он переписывался с моим господином комесом Велизарием еще до осады Рима, готовясь провести кампанию в Арморике против франков, чтобы не дать их королю прийти на помощь Витигису[68]. Как я понимаю, политика Арториуса была в том, чтобы не сидеть на валах, которые его инженеры возвели как стену между вашим народом и варварами, а тревожить их далеко на их собственной территории. Если Арториус был вашим Велизарием, то кажется мне, о король, что будешь ты Иоанном Троглитой, чья стратегия вернет удачу твоему народу и Империи. Таков мой совет, прислушаетесь ли вы к нему или нет, — не полагайтесь на валы и крепости, какими бы могучими они ни были, полагайтесь на копья и мечи ваших солдат. Преследуйте врага, не давайте ему передышки, гоните его, покуда не вынудите его на битву!

Короли зашептались, не зная, прислушиваться ли к этому совету или нет, ожидая решения от Мэлгона. Я сам бросил из-под капюшона взгляд на старца Мэлдафа. Ведь это он, догадывался я, составил остроумный план, одобренный Мэлгоном, и мне любопытно было узнать, станет ли он противиться встречному плану Руфина. Но он молчал, спокойно улыбаясь и глядя, как и прочие, на Мэлгона Гвинедда в ожидании решения.

Мэлгон Высокий немного подумал, прежде чем обратиться к совету.

— Что думаете вы, бриттские князья? — спросил он после молчания, глядя на полные ожидания лица. — Укрепить ли нам ту мощную стену, что завещал нам Артур и которая более поколения служила загоном для этих язычников? Или двинуться с войском в сердце их страны и поставить все на битву?

Сразу же множеством голосов взорвался спор. Рин и Эльфин полностью были за то, чтобы без дальнейших рассуждений напасть на врага. Герайнт Дивнайнтский предлагал усилить рубежи и одновременно отправить его флот с рейдом на остров Уайт. Руфин ссылался на стратегические ошибки, допущенные имперским полководцем Нарсесом после того, как он победил готов при Монс Лактариус. Наконец, Кинлас из Роса, Наездник Медвежьей Колесницы, чью мудрость все почитали и который ничего еще не говорил, встал и высказался перед всеми королями.

— Благородные князья бриттов! — неторопливо начал он. — Предположим, что этот чужестранец прав. Наши валы и крепости сильны, и мудро поступил император Артур, когда наметил их постройку после памятной победы у Дин Бадон. Но сильнее этих валов защищала нас слава Артура, и я уверен, что именно страх перед ним держал в узде коварного Кередига, а в наши дни его сына Кинурига Затем, после побоища при Камлание, когда погиб Артур, на язычников напал мор. Теперь же, когда нет ни Артура, ни мора, мне кажется, что рано или поздно эти язычники ивисы будут искать случая разорить Остров Могущества, как во дни Гуртейрна Немощного, и снова бешеное пламя их мести будет лизать Западное Море своим огненным языком.

Стены крепки, но нет таких стен, которые невозможно было бы проломить, когда те, кто заперт в них, выбирают, где и как разрушить их. Вспомните только темницу, построенную Браном Благословенным, в которой запер он Ллассара Ллэс Гивневида вместе с его чудовищной женой Кимидеи Кимайнволл. Он созвал всех кузнецов, что были в ту пору в Иверддон, и всех, у кого были щипцы и молотки, и они навалили угля высотой с тот железный дом, который они сковали. Затем этой женщине, ее мужу и их чудовищному отродью, которое она родила, были поданы еда и питье. Когда все увидели, что они напились, вокруг дома зажгли огонь, и люди стали раздувать огонь мехами — по человеку на каждые два меха, — и они раздували огонь, пока дом не раскалился добела вокруг тех, кто был в нем. И тогда Ллассар Ллэс Гивневид и его семейство проснулись и стали держать совет посреди дома. И решили ждать, пока стены не раскалятся добела, за тем он проломил стену плечом и спасся вместе со своей же ной.

Рассказчики говорят, что эта чудовищная пара прибыла на Остров Могущества, породив новое поколение детей с золотисто-рыжими волосами, которые стали ненавистны всему Острову Могущества, поскольку они оскорбляли, нападали к оскверняли благородных мужчин и женщин. Мне кажется, что от них происходит это языческое племя ивисов, поскольку, как всем известно, у них золотисто-рыжие волосы. Как бы то ни было, даже железо Брана не смогло сдержать отпрысков великана. Лучше было бы войти в дом и убить и великана, и его жену сонными или бодрствующими.

Закончив этими спокойными словами, Кинлас из Роса вернулся на свое сиденье и снова замолчал Все, кроме одного человека, одобрили слова Кинласа. Только Мэлдаф говорил против, однако коротко и не слишком горячо. Он напомнил совету о Пророчестве Драконов, произнесенном перед Гуртейрном Немощным, которое предсказывало ему, что Белый Дракон будет разорять Остров Придайн сто и пятьдесят лет. Сто и пятьдесят лет еще не миновали, так что лучше было бы сдерживать Драконов так, как он советует, а не рисковать Монархией Придайна в неблагоприятном сражении.

Но короли и раньше слышали Пророчество Гуртейрна, и прошли ли с тех пор сто и пять десятков лет, оставалось предметом споров. Им больше был по душе рассказ Кинласа из опоясанного морем Роса, мудрого сына Овайна Белозубого. Им нравился совет Руфина, который казался воином весьма опытным и был обласкан Мэлгоном Гвинеддом.

Великий король отдал соответствующие приказания — пусть принцы Рин и Эльфин без проволочек соберут свои отряды, чтобы в нужное время помчаться без отдыха, скакать день и ночь и прибыть в крепость раньше, чем туда доберется Кеавлин. В то же время стотысячное войско бриттов пойдет как можно быстрее к Каэр Виддай, над чьими стенами развевается стяг Айниона маб Рина маб Нойтона. Там они проведут перекличку, а затем выступят, чтобы разграбить дворец Кеавлина и вынудить его воинов на битву.

Когда все дела были улажены, призвали управляющего короля Брохваэля, чтобы тот проводил королей назад в палестр, где в эту ночь будет пир. Возбужденные и ликующие короли разошлись, оставив меня и Мэлдафа в палате совета одних. Мы долго сидели в молчании, раздумывая над доской для гвиддвилла. Рука Мэлдафа потянулась было, словно чтобы двинуть фигурку, на миг зависла над доской. Затем он убрал руку.

— О чем ты думаешь, Мэлдаф? — спросил я. — О том ли, что король предпочел совет чужестранца твоему?

Мэлдаф поднялся, чтобы уйти.

— Человек может дать много советов, — спокойно ответил он. — Я посоветовал одно, чужак, которого волны выбросили на берег Дивнайнта, — другое. Как думаешь, можно ему доверять?

Я не ответил. Я не мог оторвать взгляда от короля на доске, которую называли «Прекрасноглавой».

— Все, что я могу на это сказать, — заключил Мэлдаф, — так это то, что, когда войска бриттов и ивисов встретятся в битве, Мэлгона там быть не должно Мы слышали Пророчество о Драконе, которое было произнесено посреди Острова. Если Дракон Мона будет убит в сражении, придет конец Монархии Придайна.

С этими словами ушел и он.

В тот вечер я не пошел пировать вместе с королями и знатью. Я был слишком встревожен. Комната потемнела, и доска для гвиддвилла мало-помалу засветилась серебром, вися передо мною во мраке. Наверное, таким был в своем начале мир, когда Гвидион своим жезлом собрал воедино из окружающего хаоса элементы, Гофаннон маб Дон выковал в своем раскаленном добела горне яркий небесный свод, а Ллеу Верной Своей Рукой сделал стены, в которых замкнул лишенные образа Орды Аннона. Это было прежде, чем поставил он короля в Середине и окружил его защитными фигурками. Небо было как пустая доска для гвиддвилла, черное, как вороново крыло, покуда и ему не было дано сверкающей Середины и мерцающих фигурок, свиты, хороводом вращающейся вокруг нее.

Теперь, когда среди всего этого буйства появилось упорядоченное место, необходимо было начать опасную игру, которая охранит этот мир и не даст поглотить его Полчищам Аннона — Ведьме из Иставнгона, ордам Кораниайд, Адданку Бездны. Каждый день дважды с самого начала мира белогривые жеребцы Манавиддана маб Ллира в бешенстве бросаются на скалы Острова Придайн и Трех Близлежащих Островов. И дважды в год, на Калан Май и Калан Гаэф, король Острова Могущества созывает цвет воинства Придайна, лучшие военные отряды Придайна, все они окружают короля, король и королева внутри дома, войско вокруг него внутри и снаружи, и двор закрыт. Так они ожидают приближения тех, кто собирается у темных пределов мира.

И показалось мне, что б лежавшей передо мной доске было что-то угрожающее. Так вспомнил я о другой приносящей неудачу доске для гвиддвилла Черного Человека из Исбидинонгила, которую бросили в озеро, что лежит рядом с Замком Чудес. Полумрак в комнате временами сменялся непроглядной тьмой из-за пролетавших по небу облаков, закрывающих луну, тишина опустилась на пиршественный зал короля Брохваэля Клыкастого, что был в палестре за двором, когда все короли и князья, каждый со своим отрядом, собрались вокруг сиденья короля Мэлгона Высокого, сына Кадваллона Длинная Рука.

От этого мрака, боли в глазу, от пляски теней мне показалось, будто бы фигурки на доске задвигались, играя сами по себе Король двинулся в северо-восточный угол, к краю преграды. Я увидел, что фигурка, что должна защищать его от нападающих, вдруг стала одного цвета с ними и что королю шах. В пустой комнате было страшно холодно, я задрожал и натянул на себя плащ.

Я не знаю, сколько я просидел так в ночной страже, погрузившись в думы. Перед моим внутренним взором проходили чередой те споры, которые мы слышали, и мне было трудно найти безопасный ход. Потому что на самом деле такого хода не было. Разговоры об Артуре напомнили мне повесть, которую рассказывали на Севере с том, как он ходил походом к пещере Ведьмы Ордду, дочери Ведьмы Орвен из Пени Нант Говуд, в дальние края Ифферна.

Со своим отрядом подъехал он к зеву пещеры, которую я видел своими собственными глазами. Остановившись перед ее темным зловещим входом, люди Артура стали спорить, что делать дальше Спорили они долго, поскольку об этой пещере было известно только то, что в ней много залов, переходящих один в другой. В каком из них сидит ведьма? Дома ли ее чудовищные отродья или рыщут в поисках падали по Придину? Наконец Какамури и его брат Хигвидд тайком, осторожно вошли в пещеру, не желая попасть в ловушку. В сыром зловонном воздухе пещеры висел затхлый запах разложения, ноги их скользили по гнили — останкам жертв ведьмы. В кромешной тьме у них за спиной послышался хриплый хохот — она лежала, притаившись, в расщелине. Братья набросились на нее, но она опередила их. Она схватила своими когтями Хигвидда за волосы и швырнула его наземь. Когда Какамури бросился ему на помощь, она схватила и его, и оба они вернулись к Артуру окровавленные, избитые и оборванные.

Увидев это, Амрен и Айддиль Высокий выхватили свои мечи и смело бросились в темный провал, надеясь, что ведьма еще не успела оправиться от схватки с Какамури и Хигвиддом. Но они преуспели не больше, напротив, дело для них обернулось куда хуже — они попали в ловушку, которую устроила им колдунья, и она схватила их, освежевала, высосала из них кровь, вылакала их мозг.

Мне казалось, что край ивисов за пределами Придайна как раз и есть такая пещера, и трудно представить, с чем мы столкнемся, когда войдем туда. Следует ли нам окружить ее вход и ждать, пока пещерный житель вылезет наружу, или опасливо и осторожно войти внутрь, или смело идти вперед с мечом и копьем до самых ее глубин? Каждый случай обсуждался на совете королей, и у каждого были свои опасности и преимущества.

Трудно выбрать, что лучше, пока внутри пещеры мрак. На Острове Могущества хватало яростных до безрассудства, Деятельных князей — медведей на тропе, жнецов битвы, порея сражения, которым без погребальных пиров жизнь не в жизнь, как говорит в своих песнях друг мой Талиесин. Но не ради похвальбы отвагой своей будет эта победа, если она у нас будет. Что до меня, то, когда дойдет до дела, я многое поставил бы на то, что с нами такой воин, как этот чужеземец Руфин. Если по несчастной случайности войско Мэлгона Гвинедда попадет в беду, то, чувствовал я, среди нас есть одна холодная голова, которая нам очень даже может понадобиться. С этой утешительной мыслью я, вздохнув, оставил раздумья. Но недоброе предчувствие не ушло.

И тут в темноте послышался сухой смех, и со всех сторон из окружающего меня мрака раздались визг, и бормотанье, и царапанье — словно это были те бесчисленные мыши, что опустошали поля Манавиддана в Арберте. И понял я, что придется мне иметь дело с Гвином маб Нуддом и его свитой. Я рассмеялся про себя. Фигурки на доске были расставлены точь-в-точь как я видел в Нос Калан Гаэф в зале Гвиддно Гаранхира на Севере. Я также понял, что обманщик того гляди сыграет свою старую шуточку и под покровом тьмы попытается напустить мне в глаза обманного туману.

Тем не менее я решил перехитрить Гвина маб Нудда без всяких там необычных сил, друидических, кузнечных и женских заклятий. Хозяин Дикой Охоты разгадал мои мысли и снова насмешливо рассмеялся:

— Я поставил шах твоему королю, о Мирддин, сын Морврин!

Нет уж, гневно подумал я. Всего мгновением прежде король был в относительной безопасности, а фигурки по краям доски были явно в безвыходном положении. Мысли мои, самая быстрая на свете вещь, неслись вихрем. Но, изучив доску, я не смог найти такого хода, которым король мог бы спасти себя, не видел вспомогательной фигурки, которую мог бы поставить между ним и угрожающими ему силами.

Гвин маб Нудд угадал мои мысли. Хохот его с нарастающей силой прокатился эхом по пещерам моего разума. Тошнотворный запах наполнил комнату, голова у меня закружилась, все зашаталось. Демон уселся и облегчился где-то в углу на усыпанный тростником пол, покуда черные бесенята его свиты ползали по мне в образе всяческих гнид и паразитов. Я сжался на своем сиденье. Мне отчаянно захотелось на свежий воздух, в чистую воду. Все вокруг меня было сплошным тяжелым, мрачным смрадом разложения и гнили. Дышать было почти невозможно, поскольку теперь мой мучитель, как я слышал, бурно мочился в другом углу комнаты.

Когда мое тело и все вокруг закружилось, завертелось и поплыло, я все равно продолжал смотреть, приказав себе полностью сосредоточиться на короле и соседней фигурке. Как могла игра кончиться так быстро и так странно? Я почувствовал на щеке смрадное дыхание и понял, что мой враг приближается ко мне.

захихикал он мне в ухо. Я отклонился, чтобы быть подальше от этих нескладных виршей и от нелепого безобразия его похабной шайки, сосредоточившись на одном-единственном вопросе.

Но, сколько бы я ни старался, это дурацкое двустишие звучало у меня в голове, все повторяясь и повторяясь, пока я лихорадочно думал над тем, какие ходы могут предпринять вспомогательные фигурки короля. При чем тут Бран или смерть Брана? Какое отношение это имеет к нашей игре? Королевство Мэлгона, Гвинедд, также было известно как Край Брана, и люди верили, будто бы этот бог построил себе дом где-то среди белоснежных вершин зубчатых гор Эрири. Но если Мэлгону и суждено пасть в битве с ивисами, то будет это не в его родном горном краю, а где-то на зеленом юге. Как бы то ни было, Бран погиб в далекой Иверддон, за сине-зеленым Западным Морем. Возможно, демонический охотник (Ох! Вши! Я с ума сойду от их укусов!) намекает на то, как король погибнет? Как погиб Бран? Я отчаянно, вслепую пытался припомнить эту историю. Черви или змейки, я был в этом уверен, карабкались по моим ногам, чтобы сбить меня с мысли. Им это удалось — так они извивались, скользили и щекотали мое бедро… Бедро! Ведь в бедро получил Бран смертельный предательский удар! Да, предательский.

Почему предательский?.. А, вот оно! Предательство сгубило Брана в Иверддон, и предательство ныне управляло фигурками на доске для гвиддвилла. Кто сделал последний ход перед тем, как Гвин маб Нудд вступил в игру? Мэлгон Высокий или старец Мэлдаф? Теперь это не имело значения — игра была нечестной, в этом я теперь был уверен. Никто из игроков-защитников, ни Мэлгон, ни Мэлдаф, ни Руфин, никто другой не позволил бы неприятельской фигурке беспрепятственно подойти к королю так близко.

Теперь я вспомнил, как стояли фигурки на доске во время совета. Фигурка рядом с королем была его собственной! Ее заменили на другую!

— Предательство! — ликующе вскричал я. — Обман, ложь и вероломство! Игра окончена!

Со всех сторон обрушились вопли, бормотания и стоны, каких я никогда прежде и не слыхивал и не хотел бы услышать снова, но это было уже не важно. С ликующим воплем я схватил подмененную фигурку и запустил ею в дальний угол комнаты. Все сразу же погрузилось в кромешную тьму, Авагдду, и искореженные твари — крылатые, рогатые, с копытами — хлынули густым потоком в окно, испещрив его лунный прямоугольник темными пятнами Вереща и плюясь, дуя друг другу в морду, отчаянно хлопая кожистыми крыльями в попытке вырваться отсюда, они убрались прежде, чем я успел собраться с мыслями. Я подбежал к окну и выглянул наружу. Я увидел, как они взвились над залитыми лунным светом крышами и башенками Каэр Гуригон и полетели на север, словно пчелы в пору роения.

Меня мутило от вони и нечистот, которые мои мучители оставили после себя. Я распахнул дверь и вывалился на лестницу Из палестра доносились веселые крики и песни, но мне нужно было выйти на свежий воздух и подумать. Бродя по пустынным улицам, я наткнулся на восточные ворота города. Стражники были пьяны или просто спали и в любом случае не видели, как я прошел мимо них.

Так я вышел из города Каэр Гуригон с его одетыми в пурпур королями, его отважными воинами в голубых кольчугах, его судьями и священниками, хитрыми златоторговцами, пекарнями, кузнями и рыночными площадями. Позади остались дворцы из тесаного камня, крепкие башни и ворот упорядоченные улицы, пересекающиеся под прямым углом гладкие, как доска — после того, как искусный мастер на шумном дворе распилит и выгладит узловатые, скрученные дубовые и вязовые стволы, что приволокли парные упряжки волов из темных лесных зарослей.

На какой-то миг яркие фонари у ворот ослепили меня, так что все поплыло перед глазами — словно завесу мрака прорезал головокружительный световой узор. Но как только я вышел на мощеную дорогу, лежавшую среди окрестных лугов, оставив свет позади, я быстро привык к ночи Мне стали видны вокруг спокойные очертания деревьев и коров, плывущих над поверхностью поднимающегося ночного тумана. Впереди меня, вознося свою темную могучую вершину к звездам, возвышался надо всеми холмами круглый серый суровый Динллеу Гуригон.

IX

БЕСЕДА МИРДДИНА С ТРИБУНОМ

Я бежал из Каэр Гуригон в возбуждении, близком к одержимости, почти на пределе. Я двигался ощупью, словно напился, как короли на пиру. Стоял тихий теплый вечер, длинные полосы тумана стелились по лугам. Из него то тут, то там выступали темные деревья, а вокруг в дымке неподвижно стоял скот, словно флотилия кораклей посреди застывшего, залитого луной океана. Ни звука — разве что где-то вроде бы тихо плеснуло: видать, рыба выпрыгнула из-под тяжелых вод разлившейся Хаврен. Откуда-то со дна колодца моей памяти всплыло воспоминание о долгом солнечном дне, когда мучения мои на время оставили меня и я отдыхал в полусне в своем чудесном саду близ Рина, а яблоки одно за другим падали в высокую траву вокруг меня.

Довольно долго я, шатаясь, брел по дороге под луной, пока вдруг не обнаружил, что стою у подножия священного холма Динллеу с крутой его стороны. Я собирался взобраться на вершину, где лежала широкая зеленая площадка, на которой прошлым днем король и его друиды разыгрывали действо Нельзя было терять времени, и, даже не посмотрев, где тропинка, я начал взбираться по возвышавшемуся надо мной обрывистому подъему.

Поначалу путь был нетруден, хотя мне приходилось изрядно стараться, продираясь по склону через папоротники, чьи мертвые стебли трещали под ногами. Но ближе к вершине я уже не шел, а карабкался, и был рад, что в лунном свете мне видно камни и ветви, за которые можно схватиться.

Теперь я продвигался не так быстро, а бодрящий ночной воздух позволил мне немного собраться с мыслями и восстановить силы. Не прекращая подъема, я смог постепенно перейти к размышлениям о своем предназначении и цели. Часто мне приходилось останавливаться и размышлять, каким бы путем мне пойти, хотя всюду было нелегко. И. погружаясь в мешанину смутных мыслей, я временами вроде бы слышал чьи-то шаги позади. Кто-то крался за мной Два-три раза я резко останавливался и смотрел вниз, но ничего не видел и не слышал. Ничто не говорило о том, что еще кто-то живой поднимался по этому крутому склону.

Свежий воздух сильно взбодрил меня, и я наконец остановился посмотреть на город. Он лежал внизу горсточкой мерцающих огней, светлячком рядом со змеящейся по плодородной равнине сверкающей Хаврен По-моему, нет реки более священной, гланос, во всем Придайне Она начинается на груди серой Пимлимон, на вершине которой стоит кайрн Гуилатир, где Кай и Бедуир играли в гвиддвилл среди сильнейшего в мире ветра. Тогда они увидели столб дыма, что неподвижно висел в воздухе среди бури далеко на Юге.

От своего истока на Пимлимон богиня пенистым потоком прыгает по горным проходам и ныряет очертя голову в водовороты, пока наконец не выходит к королевству Поуи Раю Придайна. Полнотелая и шаловливая, скользит она среди роскошных садов и зеленых пастбищ, пока наконец не проходит под мостами Сверкающего Города, Каэр Лойв, где в темнице лежит Мабон маб Модрон, которого забрали у матери, когда ему было всего три дня от роду. Но шумная, волнистая, увенчанная белой пеной сладкогласная серая струя не остановится, сколько бы ни стонал Мабон, поскольку ей предстоит Битва Двух Королей при Хаврен. Сверкающая река встречается с морским приливом с его гигантскими рыбами, дельфинами и яростными каланами, и два короля набрасываются друг на друга с брызгами, ошибаясь, как тараны, отступая и снова бросаясь в наступление, еще более яростное. И так бьются они с начала мира до нынешнего дня.

Наконец сражение утихает, и широкая река втекает в широкое лоно моря Хаврен, и мириады морских птиц поют в вышине, чудовища океана радостно прыгают в волнах, а Нудя Серебряная Рука сидит в своем храме на холме в прекрасном краю Гвент и смотрит на все это, держа в Серебряной Руке своей трезубец власти.

Такова и дорога, по которой идут все люди, — при рождении своем выходим мы из мрачной бездны Аннона в чистый холодный рассвет. То бредем мы скалистым путем, полным тревог и опасностей, то лениво убиваем время среди удовольствий и неги, праздно сидя в светлых залах одетых в пурпур королей. То уходим мы на зеленом рассвете на валы, к бродам, крепостям, окруженным тройным рвом, где ломаются копья, трещат щиты и вороны слетаются на трупы.

Наконец после времени сражений уносит нас в бесконечные просторы Океана, которым правит трезубец Нудда, и сквозь хрустальные врата попадаем мы в четырехугольную крепость Каэр Сиди. А там, как узнали Манавиддан и Придери, нет ни болезней, ни старости. Над вершинами ее струится океан, а под ней находится источник, из которого бьет вода, что слаще белого вина. За воротами внутри крепости растет дерево, чьи ветви склонились почти до земли под бременем яблок вечной юности, а вокруг расстилаются зеленые луга, усыпанные цветами столь многочисленными, что их даже больше, чем звезд в Каэр Гвидион. Молодые мужчины и девушки лежат на мягком мху, и легкий ветерок, с музыкой выходящий из трех органов Хавгана, ласкает их. Бродя среди лютиков, что растут по берегам ручейков, слышат они в тростниках пенье Птиц Рианнон и музыку сфер, которую теплый ветер наигрывает на семи струнах Арфы Тайрту.

Долог и тяжек путь к Каэр Сиди. Много приходится нам претерпеть испытаний и мучений, прежде чем достигнем мы этой блаженной гавани. И все же — как странно, часто думал я, что источники, с которых начинаются реки, бьют вблизи золотого океана, запаха соленых морских брызг и криков чаек. Как мерцающий поток Каэр Гвидион, юная река не может сразу устремиться к столь близкой цели, но должна описать длинную дугу, пройдя сквозь свет и тьму, пока не вернется к тому же месту, откуда началась. В свое время я сидел на кайрне Гуилатир, глядя в Западное Море, и высматривал среди туманной дымки на горизонте Остров Гвалес. Мне казалось, что до него не больше прыжка лосося, но я прекрасно сознавал, что для того, чтобы добраться туда, мне нужно лечь спиной на волны и мучительно плыть по Хаврен много томительных, трудных лет.

Эти размышления встревожили мою душу, заставив меня остановиться на последнем перед вершиной уступе холма. И, остановившись, я снова услышал у себя за спиной то, что показалось мне звуком шагов. Шаги остановились, как только остановился я. Прямо передо мной был острый выступ песчаника, поросшего лишайником и укрытого кучкой тисовых деревьев, вцепившихся корнями в ненадежный склон холма. Не оглядываясь и не ускоряя шага, я сделал вид, будто собираюсь ухватиться за них, а сам заполз в распадок между двумя валунами. Там я и залег, измотанный и запыхавшийся, радуясь тому, что ветер дует на холм, прижимая меня к моему ненадежному убежищу, и уносит звук моего тяжелого дыхания. Я боялся, что это всего лишь минутная передышка, но я воспользовался ею, прижатый к стене моего убежища сильнейшим в мире ветром.

За дрожащими вершинами деревьев я мельком увидел серебристую полоску ровной земли возле города Каэр Гуригон. По небу летели облака, временами гася мерцание лужиц росы, усеивавших равнину вдоль томного течения Хаврен. Но по западному краю окоема тянулась далекая смутная череда мрачных холмов, казавшихся мне зловещими, как болтающийся на виселице разбойник. Кругом все было спокойно, величественно, но сердце мое трепетало от страха. Подо мной, справа, извивалась тропа, по которой я взобрался сюда и по которой сейчас поднимался еще один человек. Я забился в Щель так быстро, что острые края камня расцарапали мне спину. Невозможно было не думать о Дочери Ивора, в чьих владениях я сейчас лежал, прижавшись к земле.

Я был прав — кто-то торопливо шел по тропе, что вела прямо ко мне через тенистую тисовую рощицу. Этот кто-то вел себя достаточно осторожно, чтобы его не заметили, но тревожился, что потеряет меня из виду. Неясная тень вынырнула прямо рядом со мной. Преследователь вглядывался е камни, где я притаился. Мне вдруг пришло в голову, что это, наверное, Мэлдаф, друид короля Мэлгона. Кому, как не ему, ведающему обряды вступления, осмелиться войти на клас Ллеу во тьме и в одиночку?

Я решил открыть свое присутствие и выяснить, кому еще хватило безрассудства полезть на голую вершину холма. То, что этот человек знал, что я здесь, было ясно — разве я не останавливался два-три раза на фоне восточного небосклона?

— Хочешь поговорить со мной, приятель? — крикнул я ему в спину, все еще лежа в своей щели. Я положил руку на рукоять ножа, который носил под плащом, поскольку Ног-Калан Май — недоброе время для того, чтобы выходить за стены города, а я, как все люди, знал, что холодное железо защищает от Дивного Народа.

Я услышал сдавленное восклицание, затем звук возвращающихся шагов. Мгновением позже передо мной возникла фигура, закутанная, как и я, в плащ с капюшоном. Лицо человека было в тени, но я увидел, как блеснули его глаза, когда он вглядывался в кучу камней.

— Да где же он? — пробормотал незнакомец. По движению его плеч я понял, что он положил руку на меч или кинжал.

— Тут я! — ответил я, с улыбкой выступая вперед.

Человек испуганно отшатнулся, но быстро пришел в себя. Я понял, что он меня знает, да и сам узнал его сразу же, как тот заговорил. Это был императорский офицер Руфин, который так красноречиво говорил на королевском совете.

— Значит, вот ты где, — пробормотал он, — прямо там, где я и смотрел. Ты что, в камне сидел или у тебя плащ-невидимка?

Я рассмеялся и присел на краешек поросшей травой земляной скамьи. Руфин подошел на шаг.

— Это ты тот мудрец по имени Мердинус, что прибыл вместе с принцем Эльфином с Севера?

— Насчет мудреца — не знаю, — ответил я, — но Мирддин, сын Морврин, — это я, и я друг принца Эльфина. Чем могу помочь тебе на Динллеу в Нос Калан Май?

Руфин подошел и сел рядом со мной, отбросив капюшон, чтобы я мог рассмотреть его длинный нос и лысину.

— То и дело приходится торчать на пирах королей федератов, — проворчал он, — и не помню ни единого случая, чтобы мои кишки и голова наутро были в порядке. Я пошел к себе на квартиру, как только смог пристойным образом убраться с пира, но тут увидел на улице тебя. Скажу прямо, меня охватили подозрения, и я решил посмотреть, куда это ты собрался. Секретности тут, по-моему, не хватает чрезвычайно, и жизненно необходимо, чтобы враг не проведал об истинном направлении нашего марша. Успех плана, который я выдвинул и который короли вроде бы приняли, зависит от полной секретности.

— Почему же ты не сказал страже у ворот, чтобы те задержали меня? — спросил я. Времени для того, что ждало меня на вершине, хватало с лихвой, и мне было любопытно поговорить с этим чужестранцем, который явно бывал в дальних странах и знал такое, о чем мне хотелось бы узнать побольше. Мне также хотелось услышать ею мнение по поводу того, что творится на Острове Придайн, и что он думает о его гордых королях.

Руфин покачал головой.

— В лагере у меня власти нет, сам знаешь, — объяснил он. — Я привык иметь дело с варв… федератами. В Африке приходилось. Они — прекрасные солдаты, это верно, но о дисциплине и понятия не имеют. Все это дело такта, и, видит Бог, этим моим многолетним опытом я уже сыт по горло.

Несчастный тяжко вздохнул, показав на продуваемые ветром желтеющие травы и мертвые папоротники на склоне. — Идешь инспектировать часть на парадном плацу. Десять к одному, что это будет неуклюжая банда маршируют не в ногу, оружие у них нечищеное, сапоги не смазаны. Я, между прочим, говорю о наших гуннах и герулах, не о здешних, которых я еще плохо знаю. Они тяжело громыхают сзади, ухмыляясь во всю свою немытую рожу, и так хочется, чтобы было у тебя право разжаловать их офицеров в рядовые или отправить на флот, уволить каждого десятого солдата или по крайней мере запереть их в претории и вычесть месячное жалованье. Спросишь о строевой подготовке? Еще бы не спросить! Я часто задавался вопросом, что мы могли бы из них сделать, если бы их пообтесал старый Альбин, что был моим кампидоктором, когда я командовал настоящими солдатами У Иоанна Армянина. Однако сам можешь догадаться — они бы придушили его, как только он вступил бы на парадный плац.

Руфин теперь смотрел в сторону, на темную полосу западных гор. Мыслями он блуждал где-то далеко, и мне вдруг пришло в голову, что сейчас он хотел бы оказаться снова в Африке, где бы то ни было. Он говорил скорее не со мной, а так, сам с собой, хотя я и догадывался, что я первый человек за долгое время, перед которым он почувствовал возможным выговориться.

— Но что поделаешь? — проворчал он, поворачиваясь ко мне, во тьму. — Они служат только своим королям и знати, которых почитают, словно богов. Да и как накажешь непослушного солдата в провинции, где деньги уже не в ходу? А попробуй выпори его! Да стоит мне только поднять розгу на одного из них, как все его братья, родные и двоюродные, приемные братцы и приемные его двоюродных и что-там-еще, ночью подрежут веревки моего шатра и всадят в меня свои длинные ножи. Нет, скажу тебе, я все это усвоил непросто. И все же я здесь и рассказываю тебе такое, чего никто из большинства тех, кто высадился в Африке вместе с комесом Велизарием, не расскажет.

Я прислонился спиной к камню, потому что еще не оправился от страданий, которые выпали мне на долю по пути с Севера. От подъема на холм я запыхался, и у меня слегка кружилась голова. Хотя я забрался сюда, чтобы побыть одному, я был рад немного поговорить с этим чужестранцем. Его рассказ вызывал у меня любопытство. В нем была какая-то прямота и приземленность, которая так отличала его от людей Придайна, тесно связанных узами крови и приемного родства, да и просто происхождением от Придайна, сына Аэдда Великого, и Дон, матери Гвидиона.

— Что занесло тебя на Остров Придайн? — спросил я. — Король Герайнт маб Эрбин сказал совету, что ты провел зиму при его дворе, но не сказал ничего о том, что заставило тебя связать судьбу с чужими людьми в такой далекой от твоей земли стране.

Он посмотрел на меня, как будто мое любопытство удивило его.

— Странный ты человек, приятель! — грубовато сказал он. — Я заметил тебя на королевском совете и подумал про себя — он знает больше, чем говорит, или у него что-то на уме. Здесь, в Британии, народ странный, вовсе не похожий на римлян, хотя короли и священники и говорят на латыни. Что ж, раз ты меня спрашиваешь, я расскажу. Я вовсе не собирался сюда приезжать и, правду говоря, сейчас жалею, что так вышло. Я солдат, а тут назревает драка. Ноя вижу, что это будет не та драка, к которой я привык. Вряд ли мое умение сильно пригодится здесь, в какой-нибудь беспорядочной свалке между двумя вопящими шайками варваров. Прости мою резкость, но я и так провел два последних беспокойных дня в палате совета.

— Не извиняйся, — ответил я столь же откровенно, — я сам тут чужой. Я Мирддин, сын Морврин, и я аллтуд, человек без племени. Кроме того, я неисправимо любопытен и хочу узнать обо всем, что происходит. Прошу тебя, поведай мне о своем странствии сюда. Тебя захватили пираты гвидделов или фихти или ты потерпел кораблекрушение у берегов Дивнайнта?

— Расскажу, — ответил Руфин. — Я не потерпел кораблекрушения, я приплыл сюда на корабле, что вез вино из Карфагена в порт на юге Британии. Это был последний корабль в том году, как сказал мне купец, потому я могу еще считать, что мне повезло.

— И ты проплыл всю дорогу из Африки на купеческом корабле? Это долгий путь. Вижу, ты приплыл сюда по доброй воле, и все равно недоволен? Прошу, объясни, друг мой!

— Я не говорил, что я приплыл из Африки, — отрезал мой собеседник. — Корабль приплыл, а я сел на него в Малакке. Мне нужно было всего лишь переплыть через пролив на мою старую базу в Септоне, но, когда мы стали подплывать, капитан испугался двух-трех парусов, что углядел впереди. Он клялся, что это визиготские пираты, и когда я сказал ему, что в гавани Септона он будет в безопасности, он просто ответил, что не может терять времени, что должен доставить груз, поскольку, как я уже сказал, этот корабль был последним в том году. Я предложил ему все деньги, что у меня были, чтобы он выездил меня в Гадесе[69], как только мы спокойно миновали Геркулесовы Столбы, но он и этого не мог себе позволить. (На самом деле я не виню его — у меня были только солиды, которыми мы расплачиваемся с варварами-федератами, и в его деле они цены не имеют.) Кроме того, сказал он, он опаздывает с грузом и не хочет попасть в зимние шторма в Кантабрийском море. Потому мы проплыли мимо Гадеса, где я так близко увидел свет фароса[70]… А город как раз под ним. Если я когда-нибудь вернусь в Септон и этот свиномордый капитан еще раз войдет в мою гавань, я постараюсь, чтобы таможня продержала его там по меньшей мере шесть месяцев — или столько, сколько я проторчу на этом Богом забытом острове.

Я улыбнулся его горячности.

— Мне кажется, тебе осталось не так долго ждать. Пришла весна, а отсюда до Гаула бороздит море много кораблей. Возможно, ты можешь поплыть вместе с этим купцом Само, что говорил перед нами в палате совета. Думаю, теперь, когда кончились зимние бури, он тоже захочет посмотреть, как идут его дела на родине.

Военный скривился и покачал головой.

— Кто знает, может, его королю в Париже взбредет в голову, если под его длинной гривой вообще есть голова, продать меня своим двоюродным родичам в Испанию, а мне такая перспектива определенно не улыбается. Это очень даже вероятно. Говоря попросту, многообещающей карьере Руфина Фестия, бывшего трибуна Сетона, придет безвременный конец. Вы в Британии слышали что-нибудь о нынешней войне, которую император ведет в Испании?

Я покачал головой, и он начал свой рассказ, радуясь, наконец (я льщу себе), что нашел человека, готового слушать и понимать.

— Как ты слышал, я говорил на совете, — объяснил он, — что зовут меня Руфин Фестий. У меня нет ничего, кроме моего жалованья, хотя я происхожу, если можно так сказать, из фамилии более благородной, чем род любого из этих надменных варваров, что сейчас напиваются до одури там, внизу. Вилла, на которой я родился, принадлежала Руфиям Фестиям со времен Септимия Севера. Так обычно говорил мой отец, а он был городским префектом Рима[71]. Потому это была большая вилла, хотя сейчас, как я понимаю, она разрушена или служит домом какому-нибудь готу-пивососу и его бандитской своре.

В нашем имении, конечно же, квартировали готские войска, но это было в дни короля Теодорика[72], который поддерживал римские порядки и обходился с моим отцом в его префектуре так, как будто на Западе еще была Империя. Наша вилла была всего лишь в двадцати милях от Рима, в Агер Вейентанус, между Виа Клодиа и озером Сабатин. В башне было окно, в которое ясным днем можно было увидеть красные крыши города. Я обычно забирался туда и часами смотрел на юг, где за голубовато-серым поясом олив, отмечавших границы нашего имения по Виа Клодиа, тек молчаливый поток пеших и повозок.

Оттуда я каждое утро смотрел, как приезжает кавалерийский эскорт, чтобы сопроводить отца во Дворец Префектуры. Я был уверен, что там под его началом трудится тысяча чиновников. Моя мать говорила, что их две тысячи, но ей было свойственно преувеличивать.

Затем, когда мне исполнилось шесть и я стал слишком большим, чтобы продолжать заниматься с домашним учителем, я отправился в школу в Риме, в ту, что была в одном из портиков Форума. Гомер и Менандр, Вергилий и Статий — сам знаешь, каково это. Хотя в моей голове засел только Саллюст, поскольку он писал историю римских войн, а она с самого начала захватила меня. Мне с моим педагогом было позволено каждое утро ездить вместе с моим отцом в город. Пару раз нас задерживало движение, и отец высаживал нас прямо на улице перед всем классом. Могу тебе сказать, это моему престижу не вредило. Я любил мою школу, но дома мне нравилось больше — особенно в летние каникулы. Я составил из детей наших рабов легион, и, помню, раз к концу каникул мы пошли войной на готских детей, что жили в нашем поместье. Мой отец быстро положил этому конец, когда узнал — теперь понимаю почему.

Он всегда хотел, чтобы я стал солдатом. С самого начала хотел. В те дни римской армии больше не было, единственными солдатами оставались готы и федераты. Но мой отец обычно на это улыбался и говорил, что Рим бессмертен, значит, и его армия тоже. Я не верил, что всегда будет так, как было тогда.

Вечерами он часто играл со мной, учил меня устраивать засады в оливковых рощах, сражался со мной на деревянных мечах и копьях. Помню, он дразнил меня маленьким готом. Раз долгим летом, когда его первый срок на посту префекта окончился, мы составили два враждебных флота из досок и плавали в огромном водоеме в полумиле от виллы. Там было достаточно мелко, чтобы перейти вброд, но вода была замечательно холодной, насколько я помню — это было такое Долгое, жаркое лето, а водоем был с высокими стенками, перекрытый сводом, темный и сырой.

Обычно отец проигрывал все наши сражения и просил пощады, держа острие моего деревянного меча у своего горла. Но с лодками мы играли вполне серьезно, подробно обсуждая тактику. В конце одного великого сражения он утопил мой маленький флот и высадил свое войско глиняных солдатиков на каменистый остров, который мы соорудили у моей стены. Я смеялся и был счастлив, поскольку, хотя и знал, что отец поддается мне и позволяет побеждать, в душе считал, что такой великий человек просто не может проиграть.

Но затем он помрачнел и посерьезнел. Он сел на камни рядом со мной и рассказал, как однажды с востока на самом деле придет великий флот и я услышу топот легионов по Виа Клодиа, и что в Риме снова будет править император, и что сенат снова будет восстановлен в правах. Хотя поначалу он говорил мне об этом шепотом, под конец он так возбудился, что голос его эхом отдавался под сводом. Придет время, клялся он, и наступит конец власти еретиков-готов в королевских инсигниях в Италии в Священном Городе — они ведь и вправду захватили все дворцовые богатства. Мне кажется, он рассказал тогда больше, чем следовало бы, о надеждах (или планах?) великого Симмаха. Так или нет, но речь шла имен но об этом.

Однако потом, когда мы возвращались домой через сад, он сказал мне, чтобы я ничего не говорил матери о нашем разговоре. А когда мы вошли в вестибулум, он вдруг повернулся ко мне и стал горячо просить меня никогда не забывать моих любимых героев Горация Коклеса и Муция Сцеволу, которые пожертвовали собой ради величия и свободы Рима. Тем вечером, после мытья, мы ужинали в нашей маслодавильне. Это всегда было настоящим наслаждением. Моему отцу нравилось слушать крепкие шуточки работников по поводу друг друга. Когда он ел вместе с ними бобы, лук и селедку, глядя на его веселое лицо, можно было подумать, что у этого человека в голове никогда не было ни единой серьезной мысли. Но однажды, неожиданно повернувшись к нему, я увидел, что он смотрит на меня с глубокой нежностью и печалью. Думал ли он о моем будущем или о своем? Не знаю. Мы не сказали друг другу ни слова, но я знал, что он думает о нашем разговоре у водоема. Затем он хлопнул меня по спине и спросил меня на корявом этрусском (он был прекрасным имитатором), хорошо ли жиреют мои свиньи, и мы оба снова разразились хохотом.

— Значит, у тебя было счастливое детство? — пробормотал я в ответ, после того, как Руфин на некоторое время замолчал. Я немного завидовал ему, поскольку я знал, что еще не скоро войду в такой же прекрасный сад, как тот, в котором бывал этот чужестранец. Но на лице его было мало радости. Я еще на совете заметил, что вид у него был весьма пессимистический. Глядя на него теперь, в бледном лунном свете, заливавшем наш склон Динллеу, я решил, что пессимистический, пожалуй, не то слово. Скорее казалось, что он отдал себя на волю судьбы, какой бы она ни была. Да, он принимал судьбу, но твердо и непреклонно оставался верен своему долгу, каким бы он ни был.

Руфин не ответил на мой вопрос. Его задумчивый взгляд скользил по долине Хаврен. Серая полоса холмов, далекая и размытая, отделила нас от остального мира сразу же, как мы прервали разговор, и мыслями я вместе с моим собеседником устремился в его детство, к тому водоему. Вода слабо плескалась о его стенки, и высоко в прохладном воздухе висел темный свод. Только сквозь узкие трещины в кладке я ощущал тепло, и видел золотой свет огромного многоцветного и яркого мира вокруг нас, и слышал пение тысяч птиц. Солдат коротко рассмеялся.

— Да. Я не знаю, сколько раз мысли мои возвращались к этому водоему. Это был просто большой резервуар из кирпича, скрепленного известковым раствором, но там были мы с отцом, отделенные от всего внешнего мира. Понимаешь ли, незадолго до того я обнаружил, что игры, в которые мы играли, вовсе не были играми и что моему отцу суждено было проиграть. Был ли тут на самом деле заговор или нет, я не знаю. Это было тогда, когда Теодорик казнил Симмаха[73] и напал на Сенат. Мой отец был слишком великим человеком, чтобы бежать от судьбы, постигшей его близких. Теодорик был благородным королем, какими бывают варвары, но говорят, мой отец умер жестокой смертью. Моя мать велела выпороть раба, который распускал такие слухи, но я уже успел услышать. Они накинули ему веревку на голову… не знаю… Моя мать увезла нас в наше имение на Сицилии, и мы жили там.

— Какая страшная повесть. Потерять такого отца! Как, наверное, страдала твоя мать! — неловко пробормотал я.

— О, что до этого, не думаю. Она была, как я помню, очень разгневана и говорила, что нечего было ему вступать в заговор против правительства и что он погубил нас всех. Не пойми меня неверно: моя мать очень хорошая женщина, набожная и добродетельная. Возможно, она просто не понимает мужчин. Не знаю. Я мало времени проводил с ней. Она передала большую часть нашей сицилийской виллы монахам, с которыми, как я понимаю, она проводит большую часть времени, рассуждая о природе Святой Троицы и прочих таинствах, которые я никогда не мог постичь.

Как и мой отец, я добрый христианин. Но величие Рима в прошлом, и кажется мне, что мы все же должны чтить те силы, благодаря которым римские орлы осеняли крылами своими весь мир. Ни мой отец, ни один уважающий себя сенатор и во сне не думал о том, чтобы пропустить июльские игры во славу Аполлона. Да и что, если буйствующих женщин по-прежнему будут наказывать Волчьи Маски в дни Луперкалий? Я сам приносил жертвы в храме Близнецов в Остии перед тем, как отправиться за море, и не могу сказать, что они принесли мне плохую судьбу. Однако все это не для солдатской головы. Солдату нужны только приказы да удача, и мне кажется, что молиться перед битвой и Христу, и Минерве — значит, лишь удвоить шансы дожить невредимым до конца дня.

Моя мать видела, как я несведущ в этом — боюсь, как и все прочие, — и отправила меня в школу в Александрию. Я должен был стать законником, потому мне предстояло изучать риторику и закон. Естественно, и в том и в другом я был безнадежен. «Представь, что ты Тегис, рыдающая над телом своего сына Ахилла, и изобрази ее погребальную молитву!» Я просто не мог этого сделать, вот и все. Наш наставник говорил, что я слишком буквально все понимаю, и, несомненно, был прав. У меня не было воображения, которого с лихвой хватает вашим поэтам. Я могу рассказать тебе, как мавританский король будет устраивать какой-нибудь эскарп на вершине холма, и соответственно разработаю свои планы, но я не могу думать так, как он. Кто-то говорил мне, что слышал, как комес Велизарий сказал перед битвой при Дециме, что он обычно как бы примеряет сапоги вражеского полководца и думает, как он. Я не могу так, потому, полагаю, и достиг только звания трибуна я никогда не стану магистер милитум[74].

— Мне кажется, что у тебя гораздо более живое воображение, чем ты думаешь, — мягко начал я. — Ты развернул передо мной свою жизнь так, что я словно бы сам прожил ее: твоя вилла, твой отец, водоем… Если ты, как говоришь, не можешь войти в мои мысли, то ты заставил меня войти в твои! Но если ты изучал право, то как ты стал солдатом? Не могу представить, чтобы право сильно привлекало тебя.

— Я ненавижу его, — отрезал трибун. — Я старался как мог, потому что знал, что моя мать этого желает, и считал, что она хочет гордиться мной. Слышал бы ты, как мой отец говорил о литературе за обедом! Он мог складывать стихи на заказ и иногда изумлял гостей, играя на водяном органе так же искусно, как предназначенный для этого раб! Ладно. Моя мать посылала деньги на мое содержание и обучение (у нее были корабли для торговли зерном), но никогда не писала мне. Представь себе, корабли никогда не приходили в Александрию раньше мая, да и в любом случае я был уверен, что она наверняка слишком занята в своем монастыре, поскольку она набожна и весьма предана благим делам. Как бы то ни было, после тою как я два года не получал от нее вестей, я решил, что ей не так уж важно, какую карьеру я себе изберу, и что она, несомненно, будет весьма гордиться, если только я хоть как-нибудь себя проявлю. Я понимал, что у меня ничего такого не получится, если я стану законником, и потому я вступил в армию.

Один из моих приятелей-студентов, Аполлос (он был александрийским греком из хорошей семьи), был совершенной мне противоположностью. Он всегда смеялся, был разговорчив и проказлив, как белка. Ему с самого начала надоело изучение права, и он сразу же втянулся в свары приверженцев партий разных цветов. Он был фанатичным сторонником ипподромной партии Синих, обрезал волосы на гуннский манер, как и прочие, щеголял в свободной тунике и все такое Император сам, конечно же, стоит за Синих, и за нас колесницей правил великий Ураний, так что Зеленым было на что ворчать! Не было колесничего, равного Уранию, по крайней мере пока старик Порфирий не вернулся из отставки. Но это уже другая история.

Наверное, тебе смешно слышать, как старик вспоминает о безумствах своей юности, и ты прав. Но нам в то время было весело на ипподроме — да иногда и за его пределами. Частенько Аполлос возвращался с ночной пирушки поздно, с подбитым глазом или сломанным ребром после того, как он и его подвыпившие приятели натыкались на шайку Зеленых на какой-нибудь задней улочке. Тогда он лежал на спине, и прелестная Хелладия протирала его раны губкой, пропитанной вином, и рассказывала нам такие историйки, от которых мы хохотали до слез.

Поначалу он очень мне нравился — он умел привлекать. Бывало, с важным видом рассказывает какую-нибудь длинную историю, а ты во все уши слушаешь — пока не увидишь, как он подмигивает, давая понять, что все, что он только что наплел, всего лишь куча путаной чуши. Он во всем очень отличался от меня, но этой своей чертой напоминал мне моего отца. Он был важен и вызывал благоговение, как сам Цезарь, но рядом с ним ты никогда не мог знать, не оглянется ли он с полуусмешкой по сторонам и не выдаст ли анекдотец, который вмиг все поставит с ног на голову.

Мой отец поддразнивал меня, думаю, любя, потому что он был мой отец. Но я никак не мог понять, что такого нашел во мне Аполлос. Как ты уже заметил, у меня вовсе нет чувства юмора. Мне нравится делать сложные вопросы простыми и наводить порядок там, где его нет. А что такое шутка, как не превратно понятое послание, из-за чего на плацу неразбериха? Полагаю, что мой друг Аполлос именно поэтому и люби мое общество. Моя серьезность была прекрасной платформой, на которой он мог установить своего онагра и пускать свои снаряды в любого, кто проходит мимо.

— Мне кажется, — возразил я, — что у тебя есть чувство юмора, равно как и воображение, и ты просто не осознаешь этого! Ты знаешь свою роль, которая была не менее важна для проделок твоего приятеля, чем платформа для онагра. Это катапульта такая?

Руфин замолчал на время, погрузившись в воспоминания. Я поражался незначительности нашего разговора, плывя в пустоте вечности. Холодало. Это был холод пустого пространства, посреди которого мы были, как два зернышка в яблоке. И все же, когда мой новый друг говорил, мы оказывались на забитых народом улицах Александрии, среди тепла, криков, музыки, что доносится из харчевен, рева ослов и жаркого солнца над закрытыми навесами лавками, спасавшими нас от безразличия вечности. Между нашей речью и молчанием мы перенеслись из залитого светом королевского зала, где смеющаяся свита пила свою долю меда у очага, где полыхали поленья, на холодную болотистую равнину, где уныло завывает ветер да ползают только те бесформенные твари, что живут на болотах, да еще сама болотная вода колышется под торфом и тиной.

Наши бедные тела сидели на заросшем вереском склоне Динллеу, но где блуждали наши мысли? И, подумав об этом, я пробормотал:

— Я как-то раз был в Хевроне, — перебил меня трибун, который, как я видел, мысленно все еще был в Александрии. — Мы остановились на марше, чтобы дать людям посмотреть на гробницу Адама и склепы Авраама, Исаака и Иакова. Гробницу Адама ничто не отмечало, разве что травянистый холм. Монахи рассказали нам, что разрушенный город возле нашего лагеря во дни патриархов был могучей твердыней. Я не мог видеть его самого — он был под холмом, который тянулся к востоку на добрый выстрел из баллисты. Забавно — это случилось вскоре после моего поступления на службу, о чем я тебе уже рассказывал. Я утомил тебя? Я так и знал.

— Вовсе нет, — искренне ответил я. — Мне любопытно слушать твою историю, к тому же нам с тобой завтра поутру не работать.

— Работать? После такой ночной пирушки ранней побудки не будет. Надеюсь, когда мы пойдем на юг, наши войска будут в лучшем состоянии. Обычно все приходит в порядок, как только свертываешь лагерь.

— Итак, — продолжал он, — мой веселый друг чувствовал себя как рыба в воде среди протекторес[75], расквартированных во дворце префекта августала[76]. Молодые щеголи приняли и меня как равного. Все знали, кто был мой отец, понимаешь ли, и все они были благородными молодыми людьми, готовящимися вступить в армию. О, они поддразнивали меня за мою серьезность, но не зло. Хотя мой отец не смог защитить себя, я всегда знал, что нахожусь под его защитой. Помнишь то место в «Сне Сципиона», когда Цицерон видит своего мертвого отца, и Сципион Африканский говорит ему, что «на самом деле жив тот, кто избежал уз плоти, как тюрьмы, и то, что ты зовешь жизнью, на самом деле смерть»? Я часто ощущал, что мой отец рядом со мной, и, думаю, это он охранял меня до сих пор — насколько я знаю, всех моих товарищей, с которыми мы брали Карфаген, уже нет в живых. — Он показал рукой на запад, на смутное мерцание Каэр Гвидион, продолжая: — Так говорил нам и наш добрый священник по воскресеньям в гарнизонной церкви Святой Девы, и я думаю, что солдат должен в это верить, поскольку иначе все его кампании, и награды, и продвижения по службе в конце концов всего лишь надписи на кладбищенском камне на гарнизонном кладбище, в этом отхожем месте для собак, где нумерусы[77] получают приказ к окончательному походу… Но, конечно, ты можешь сказать, что это лишь подтверждает, что загробная жизнь такое же вранье, как и все остальное. Какую гордость чувствуешь, когда полководец вызывает тебя из строя, и ты выходишь, чтобы получить корона ауреа, — и что? Полированный кусок металла, имеющий значение лишь в войсках и более нигде. Стали бы мы получать раны и рисковать жизнью, если бы мы не стремились к запредельному краю, где ждут нас мой отец и Сципион Африканский? Может, все на свете — это корона ауреа, заставляющая держаться нас в строю в тяжелый час?

Поначалу я не думал отвечать на этот риторический вопрос, который такие занятые люди, как трибун, ставят по ходу дела. Но я увидел мольбу в его глазах, и это сказало мне, что вопрос этот для него никоим образом не праздный. Он был одинок в жизни, и я видел, что он нежно любил своего отца. Руфин был человеком приземленным и, несомненно, надеялся на такой же простой ответ. По сути дела, это было невозможно, но я постарался как мог:

— В начале были боги и в конце будут боги — посередине ничего нет. Через наши жизни боги играют каждый свою роль, как лицедеи в действе. Ошибочно считать, что все идет одно за другим, как войско в походе, и что роль твоего отца, была сыграна прежде твоей. И ты не можешь надеяться на то, что поймешь бессмертие, поскольку оно не принадлежит нашему миру, где все имеет свой конец — даже этот холм, на котором мы с тобой сидим.

— Все это очень хорошо и во многом похоже на то, что я прежде слыхал от других, — грубовато ответил трибун, — но факт остается фактом, мой отец некогда жил среди нас, а теперь его нет. Откуда мне знать, куда он ушел?

— Думаю, он снится тебе по ночам, — отважился я, — и что истинно — твой сон или явь?

— Явь, конечно же.

— Друг мой, по возможности избегай этого «конечно», — ответил я. — Как ты можешь быть так уверен в ответе? Сейчас ты бодрствуешь, потому уверен, что явь — это истина. Когда ты спишь, то истина — это твой сон. Может, сон и есть истина, потому что во сне нет времени, а истина тоже времени неподвластна.

— Как это — неподвластна? — резко возразил он. — Я знаю, сколько мне лет, сколько я прослужил под орлами Империи. Я знаю, что жил при своем отце и что такого больше не будет, сколько бы я этого ни хотел.

— Истина — вне времени, поскольку нет ни грядущего, ни прошлого. Подумай — прошлое ты можешь видеть, это верно, поскольку оно хранится в твоей памяти. Настоящее — это мгновение столь ничтожное, что оно и не существует, и как только ты пытаешься схватить его, его тут же поглощает прошлое. Что до грядущего, то оно существует так же определенно, как и прошлое, хотя ты еще не можешь его видеть. Итак, если время что-нибудь значит, оно лишь движение — наш переход с одних подмостков на другие. И все же, поскольку прошлое и грядущее существуют одновременно, в один и тот же момент — в это самое мгновение, если пожелаешь… вот, уже ушло! — то движения нет, есть только созерцание целого.

— Это все само по себе хорошо, — скептически ответил трибун, — у нас в Александрии был учитель, который любил спорить о чем-либо таким вот образом. Но все равно — мы не можем видеть грядущего, потому оно разворачивается перед нами наяву, как книга в библиотеке, когда ты не можешь сказать, о чем будет следующая глава.

— Да, для нас это выглядит именно так, как ты говоришь, хотя могут быть и те, кому дано проникать дальше, сквозь тьму, — ответил я. — Бессмертные боги всемогущи и всевидящи, они видят все, что было и будет, от первой искры в кузне Гофаннона до Судного Дня и смерти Ллеу. Если они видят все это одновременно, то это не движение — это Невремя.

— Но мы-то не бессмертные боги и должны судить по своему опыту, — настаивал трибун, сидя рядом со мной на каменистом выступе.

— Да, мы не бессмертны. Но поскольку они могут видеть то, что сокрыто от нас, то истину тоже знают они, не мы. Наше существование в этом смысле лишь видимость, как, может быть, и во всех других отношениях.

Руфин задумчиво подергал себя за седеющую бороду. Я видел, что в своем жизненном одиночестве он размышлял о таких вещах куда чаще, чем считал.

— Ладно, друг мой, — уступил он с коротким смешком, — может, ты и прав. Я получаю (или получал) в Септоне приказы от дукса Мавритании, он — от магистер милитум из Африки, а тот, в свою очередь, от императора из Византии. Император знает обо всем, что происходит во всей Империи, а я лишь маленький человек, которому он доверил полномочия трибуна — так Господь ясно видит Свои творения во всей их полноте, а мы лишь маленькие фабулы, по которым и написана наша роль. Хотя в моем случае, думаю, я могу сказать, что эта роль не так уж и мала, поскольку, когда я ехал через всю Империю от Дары на востоке до Септона на западе, мне давали почтовых лошадей!

Согласно кивнув, я отстегнул застежку плаща. Ее острием я нацарапал на лишайнике, покрывавшем скалу рядом со мной, рисунок.

— Ты видел такое прежде? — спросил я, показывая на него.

Встав, он подошел поближе и внимательно рассмотрел рисунок. В ясном свете луны он увидел квадрат:

РОТАС

ОПЕРА

ТЕНЕТ

АРЕПО

САТОР

— Думаю, видел, — пробормотал он. — Солдаты иногда чертят такое на стенах казарм. Это что-то вроде талисмана, насколько я себе представляю. Ты знаешь, что это значит?

— Это имеет много значений, возможно, столько, сколько ты хочешь найти. «Сеятель направляет колеса упряжки с плугом». Когда зерно созреет, будет богатый урожай, но в какую сторону идет сеятель и когда зерно считается зрелым? Прочти его в одну сторону или обратно, все одно и то же, разве нет? Если будешь смотреть дольше, в рисунке этом ты увидишь другие — Солнце, к примеру, или Крест. Если ты заменишь буквы цифрами (я такое слышал), то ты сможешь вычислить возраст мира или как долго вращается небесный жернов. В росинке может отразиться целая гора, и если тронуть одну-единственную струну арфы, то звук вызовет всплеск целого океана потаенных чувств. Мы с тобой здесь, и весь многоцветный мир вокруг нас, и все мы, как говорят, всего лишь сочетание девяти видов элементов, что сияли вначале в расплавленном пламенеющем жаре горнила Гофаннона, которые Мат оживил своей рукой, умножив формы до бесконечности. Однако не мне ручаться за все это — кто я такой? Лишь дитя разумом.

Руфин сидел — сосредоточенный, поглощенный размышлениями. Я подозревал, что разум его сейчас занят не головоломкой ротас — сатор, а прошлым, и особенно одним моментом из прошлого. И чтобы отвлечь его от того, что, наверное, было больно вспоминать, я осторожно спросил о том, как он поступил на службу. Немного помолчав, он снова вернулся к своей повести:

— Да. Это было на второй год правления нашего нынешнего императора. Патриций Помпеи поднял войско, чтобы выручить Велизария после поражения под Дарой. Войска по большей части состояли из иллирийцев, фракийцев, исавров и скифов. Но нашей молодежи не терпелось заслужить лавры в предстоящей кампании, и они отправились в поход, и с ними и я. Это чары имени Велизария вели нас. Ему было всего двадцать пять, но мы все были уверены, что армия под его командованием разгромит великого персидского царя и все его легионы, когда пойдет на восток, чтобы взять все то, что некогда добыл Александр. Велизарий! Мы все носили плащи на его манер, подражали его иллирийскому акценту и заставляли нашего лирника, что ел с нами из общего котла, бренчать походные песни буцеллариев[78] этого полководца по десять раз за ночь.

Один-другой из наших горячих юнцов поклялись, что женятся на своих актерках (конечно же, их правильно было бы называть фокарии). прямо как Велизарий на своей Антонине! Любовницей Аполлоса была прославленная танцовщица Хелладия. Они были так близки, что ты почти что мог назвать их мужем и женой. Она нравилась мне — она была весьма привлекательна и, я думаю, не досадовала на нашу мужскую дружбу с Аполлосом. Как всем известно, лучшие танцовщицы — в Александрии, но я никогда не видел такой хорошенькой или изящной, как Хелладия.

Что же, меня понесло прочь вместе с остальными. Я заложил все, что у меня было, богатому цирюльнику, чтобы купить снаряжение (не было времени, чтобы попросить денег у матери, да она и все равно бы не согласилась, чтобы я бросил учебу). День, когда я прошел свою пробацию перед префектом, был единственным в моей жизни, когда я здорово перепил — если быть точным, надрался, как Силен. Мы начали с вечера с тридцати трех амфор лучшего книдского (на расходы нам было плевать), и когда я проснулся следующим полуднем, от вина осталась лишь головная боль да гул, навроде литавр гуннской кавалерии, а на языке было сухо, как в пыльной Фиваиде. Насколько помню, мне пришлось три дня отсиживаться в бане, прежде чем я пришел в себя. Голова еле варила. В ли игрушки я играл в первый и последний раз в жизни.

Вот так все и было. Теперь мы были солдатами и думали, что будем жить вечно. Мы стали говорить по-армейски — палатки называли «бабочками» и все такое прочее. Получилось так, что для персидской кампании из Египта ни единого солдата не потребовалось, но мы умудрились увязаться за эскортом, который вез деньги Велизарию в Дару, поскольку император приказал большую часть годового дохода префектуры отправить на плату войскам.

Мы даже и вообразить себе не могли того, что увидели, когда добрались до крепости. Miles gloriosus! О славный воин! Сильнейшая крепость в мире, двадцать пять тысяч первостатейных солдат и знаменитейший полководец Империи во главе нашего войска! Говорили, что персы собрали в два раза больше народу у Нисибиса[79], прямо у границы, но кому было до этого дело? Их полководец послал письмо Велизарию, требуя, чтобы он приготовил ему в Даре баню, поскольку он скоро прибудет в наш город и желает там вымыться. Ох, и приготовили же мы ему баню!

Августейший префект снабдил меня рекомендательным письмом, указав в нем, кто был мой отец и все прочее, потому мне довольно повезло — меня назначили дуценарием в отборном кавалерийском вексиллации, Эквитес Маури Скутарии, и я начал военную карьеру с участия в первой из великих побед нашего полководца[80]. Наш вексиллаций был под командой Марцелла, на правом фланге.

Сражение началось на левом фланге, и я как сейчас помню (хотя с тех пор я прошел через такое множество боев!) возбуждение и великолепие этого боя от начала до конца. Конечно же, я ничего не знал о предварительно тщательно разработанных планах Велизария и Гермогена и думал, что все идет так, как должно. Даже ветер был за нас, относя в сторону большинство их стрел во время перестрелки, с которой началось сражение. Враг теснил наш левый фланг, пока Суника и его гунны не ударили по ним с одной стороны, а Фара со своими герулами с другой. Мы с Аполлосом (он тоже был с маврами) смотрели на все это, сгорая от нетерпения. Правый фланг персов побежал, бросая оружие, сражение того гляди кончится без участия двух самых многообещающих молодых офицеров! Почему Марцелл не дает нам приказа к атаке?

Сейчас-то все знают, что произошло. Мы все время видели Велизария — он въехал на вал рва, защищавшего наш фронт Шлем его временами вспыхивал на солнце, и, помню, меня удивляло, почему он то и дело смотрит на нас, совершенно не глядя на отчаянную схватку, в которую ввязался Фара на нашем левом фланге. Скоро мы поняли почему, когда увидели персов слева. Они были прямо перед нами, в двух бросках копья. Трижды крикнув, они пошли прямо на нас, и я почувствовал, как у меня свело желудок — как у каждого солдата в первом бою. Было от чего, хотя всю опасность я осознал только потом, когда Марцелл заставил нас проехаться по полю, чтобы дать нам на практике первые наставления в воинском искусстве.

Дело в том, что их полководец, Пероз, не был новичком, и Велизарий прекрасно это понимал. Когда мы обнажили мечи, уверенные в том, что зададим их левому крылу точно так же, как только что задали правому, Пероз потихоньку передвинул цвет своей армии, знаменитых Бессмертных, чтобы ударить по нам в момент столкновения. Марцелл слишком поздно понял, что происходит, но все равно ничего не смог бы сделать. Мы пошли в атаку после сигнала к отбою, да и Бессмертные… Куда ни кинь, все клин! Нет в мире солдат, равных им, за исключением, может быть, буцеллариев Велизария.

Что случилось потом, точно не помню. Когда ты в самой гуще сражения, никогда ничего не помнишь — ни сколько времени прошло, ни опасности, ни приказов, кроме последнего перед схваткой. Ничего не слышишь — ни труб, ни воплей, ни ржания, — по крайней мере до того, как все кончится. Тогда все это звенит у тебя в ушах аж несколько дней. Это чем-то похоже на бред. Но я не настолько ошалел, чтобы не увидеть, как они все сразу бросились на нас — ряд за рядом, ветераны в доспехах, в прекрасном порядке — скорее тестудо, черепаха, приближающаяся к городским стенам, чем солдаты в открытом бою. Не помню, понимал ли я, что это Бессмертные, но я сразу же почувствовал, что это люди, которые свое дело знают и что это нас могут порубить в куски Мы повернулись и стали отходить. Трубы Марцелла протрубили лаконский контрмарш — так потом мы называли его, — но правда была в том, что каждый был за себя. Какой-то офицер все кричал и кричал: «Копья в бой!» — так мне слышалось, — но копья там или мечи, на деле-то он кричал: «Отступай!» Насколько помню, я не испугался — в такое время просто делаешь то же, что и все. Я почувствовал, что нас разбили, а чувство это всегда премерзкое.

Сколько это тянулось, не знаю. Может, несколько минут, хотя теперь мне все это кажется вечностью. Вокруг все шло кувырком, офицеры выкрикивали приказы, которых никто не понимал, конники проталкивались вперед, в битву, другие — назад, чтобы выбраться из нее. Полный хаос, здрасьте вам! И тут вдруг уголком глаза я замечаю, что Марцелл что-то кричит и указывает куда-то своим мечом. Я ни слова не расслышал, но посмотрел налево и увидел прекраснейшее в моей жизни зрелище.

Велизарий, конечно же, ждал этого мгновения, которое, как он понимал, так или иначе решит судьбу сражения. Движение Бессмертных выдало планы Пероза нашему военачальнику, и теперь Велизарий предупредил его замысел. Нас оттянули назад, ко рву, где наш левый фланг встал под углом к арьергарду. Теперь их фланг был открыт нашему центру. Через ров во весь опор на правое крыло Бессмертных обрушился Суника с отборными воинами из своих гуннов и буцелларии главнокомандующего. Это была более чем схватка! Бессмертные встали углом и повернули на Сунику, а те, что остались от наших конников, помчались назад к гуннам. Воистину, Бессмертные оправдали в тот день свое имя, поскольку сражались, как мирмидоняне под Троей. Но день был наш, и когда их полководец в конце концов пал, даже его Бессмертные побежали с поля боя, бросая щиты.

Мы преследовали врага лишь настолько, чтобы убедиться, что его войско не соберется снова. Велизарий хотел закрепить победу — первую, которую римляне одержали над персами за много лет. Представь себе, в каком восторге были войска! Думаю, мы бросились бы и на штурм Нисибиса, лишь прикажи Велизарий! Однако не сомневаюсь, что он лучше знал, что делать.

Мы приползли назад в Дару — то, что от нас осталось, — во весь голос вопя старинную песню, которую легионы Цезаря пронесли по Галлии и Британии:

Я рассмеялся.

— Когда ты так говоришь, ты прямо как юный Рин маб Мэлгон или принц Эльфин, что мечтают о своей первой битве! А я-то принял тебя за мудрого советника, который предвидит свои собственные ходы и ходы противника, как опытный игрок в гвиддвилл!

Руфин замолчал, раздумывая, и я испугался, что оборвал нить его повествования. Мое дело — знать, а этот чужестранец владел таким сокровищем знаний о деяниях и подвигах, которое мне, признаюсь, не терпелось пограбить. К счастью, он не обиделся на мое вмешательство и продолжал:

— Конечно, ты прав. Но я вспоминал своего друга Аполлоса (к слову, он был убит в нашей следующей большой битве, при Каллинике[81]). Он говорил, что первая битва все равно что первая женщина. За последнее не поручусь, поскольку, честно говоря, женщины мало что значили в моей жизни. Но в тот день под стенами Дары я был пьян победой не хуже, чем вином на той нашей ночной попойке в Александрии в честь вступления в армию.

Мы были более чем просто пьяны нашей победой. Pie zeses! Вся армия называла Гермогена Улиссом в совете, и по единому слову Велизария все помчались бы в Индию или Аравию! Но для нашей молодежи настоящим героем был не Гермоген и не Велизарий, а Суника. Суника! Это был низкорослый уродец, как и все его соплеменники, но, как и все его соплеменники, в седле он был что твой кентавр. У него был эскадрон из тридцати вождей его племени, что шли рысью за ним, а над ними развевался на древке бунчук из конского хвоста. В армии говорили, что нечего гадать, куда направлена атака — «следуй за бунчуком Суники», так кричали.

Когда мы тем вечером вернулись из пустыни после преследования врага, в лагере устроили большой пир. Все нумерусы праздновали в своем расположении, на пиру также раздавали захваченную у врага добычу. Но еще до захода солнца все побывали в лагере гуннов, стараясь хоть мельком посмотреть на Сунику, на его плоский нос, покрытые шрамами щеки и остриженные в кружок густые волосы — ну прямо солома, какой кроют дома у него на родине в Паннонии. Сквозь толпу я сумел разглядеть его.

Он сидел, уродливый и бесстрастный, и лишь иногда поглядывал на своих командиров, когда те пили за его здоровье. Пара певцов перед ним тянула бесконечную песню. Наверное, это была песнь победы, но на их варварском скифском наречии это звучало так, как лягушки квакают в дакийском болоте. Видно было, что гуннов песня берет за живое, но Суника сидел неподвижно, как надгробный памятник. Затем вышел горбатый шут-гепид и стал откалывать такие шуточки, что они аж рыдали от смеха, но старый Суника просто сидел в задумчивости, как и прежде.

Да, им было что праздновать! К тому времени все уже слышали рассказ о том, как Суника возглавил первую атаку, сам нацелился на знаменосца Бессмертных и пронзил его копьем так, что оно вышло больше чем на руку между ею лопаток! Персы набросились на него, как пчелы на медведя. Этого-то он и хотел! Сколько персов он в тот день уложил, никто не считал, но все знали, чем увенчалась его схватка. Не сомневаюсь, что к концу лета в Империи не осталось ни единого человека, который не слышал бы о том, как Суника бился с одноглазым персидским военачальником Барезманом, развалив его шлем одним ударом так, что перс полетел с седла в; пыль. Тогда-то Бессмертные и бросились бежать. После этого Суника затянул петлю аркана вокруг ноги Барезмана и поволок его труп по песку на всем скаку прямо туда, где стоял со своим штабом Велизарий. Он закричал, что персидский военачальник пришел в Дарас принять ванну, которую за день до того потребовал приготовить его посол.

Трибун фыркнул, вспоминая:

— Весь оставшийся год считалось верхом остроумия вежливо осведомляться у персидских послов, когда их царь соизволит прибыть в Дарас для омовения «У нас есть искусный бальнеатор. Просто позовите Сунику!» Шутка не прожила и года — на войне как на войне, такова судьба. Следующей весной при Каллинике мы снова столкнулись с персидской армией. Кто победил, мы или они, — не могу сказать, но знаю, что мы взяли столько же, сколько отдали. Мы были близки разгрому, и именно тогда погиб мой друг Аполлос — когда! федераты побежали с поля боя, открыв наш правый фланг. Все воистину пошло ко псам. Центр того гляди подастся, Велизарий и Суника дерутся, не спешиваясь, рядом с пехотинцами. Глупо было смеяться над персами — это опасные враги. На другой год наш император и их царь подписали то, что они называли Вечным Миром. По правде говоря, восемь лет спустя война вспыхнула снова, но это уже было после меня.

Мой собеседник немного помолчал, погрузившись в размышления. Я чувствовал, ч го душа его в смятении и что в сердце он все еще слышит грохот колес и топот тяжелой конницы и видит себя в ослепительном солнце жаркой пустынной страны, далекой от туманного зеленого Острова Придайн.

— Что занесло тебя в Африку? — наконец спросил я, пытаясь отвлечь его от явно невеселых размышлений.

— В Африку? — ответил он, очнувшись от раздумий. — О, это долгая история, и я не стану докучать тебе рассказом. После Аполлоса, который, как я тебе уже говорил, погиб при Каллинике, у меня не осталось никого, кого я мог бы назвать другом. Я не знаю, как это вышло, — я мало пил и не держал любовницы, потому мои братья офицеры считали меня нудной скотиной. В любом случае я не запускал своих солдат и был так увлечен своими военными обязанностями, что остальное меня просто не интересовало. Поначалу я служил в кавалерии — мне, как и всем остальным, кружила голову слава Суники. Пока остальные пили, я учился и вскоре овладел готским, что позволило мне командовать когортой гуннских всадников.

Наш главнокомандующий, Велизарий, на параде отметил их бравый вид и прикомандировал меня к своему штабу. Итак, я стал бандифером, знаменосцем буцеллариев нашего полководца во время нашего вторжения в Африку. После того как мы разбили вандалов, я считал, что останусь в кавалерии на всю жизнь, но судьба решила иначе. Вновь присоединив Африку к Империи, император приказал Велизарию отвоевать у готов Италию. При взятии Панорма я был ранен готской стрелой — она рассекла сухожилия на моем правом запястье. Я несколько месяцев пролежал в лихорадке — возможно, в рану попал яд. Потом я остался на Сицилии и присоединился к армии к тому времени, когда Велизарий взял Рим, который затем, в свою очередь, обложили готы.

Я получил при этом возможность повернуть к лучшему мою военную карьеру. Хотя Велизарий в то время использовал свою кавалерию так же славно, как и всегда, ему еще больше нужны были искусные инженеры и артиллеристы. У меня не было опыта ни в том ни в другом, но я часто разговаривал с теми из моих товарищей, что были в этом деле доками, и учился, пока почти наизусть не заучил рукописи Витрувия, Герона, Битона, Филона и прочих. И теперь я был способен на практике приложить свои знания в артиллерии и фортификации.

Я все более поражался одинокому нраву этого так много странствовавшего человека, и его упоминание об острове Сицилия напомнило мне кое о чем из того, что он говорил раньше.

— Ведь после безвременной смерти твоего отца твоя мать удалилась на Сицилию? — спросил я.

Руфин на мгновение скривился — или мне так показалось.

— Моя мать жила в нашем сицилийском имении. Верно, по моему предложению мои люди отвезли меня туда для выздоровления. Однако вскоре после вторжения в Италию, когда Велизарий переплыл через проливы к Региуму, она объяснила мне, что мои комнаты нужны для того, чтобы ухаживать за больными, которых обихаживали ее монахи. Как я Уже говорил тебе, она очень набожная женщина. Действительно, мне казалось, что ее набожность даже больше, чем у самих монахов, поскольку я подслушал как-то, как аббат отговаривал ее, когда она попросила меня освободить жилье. Верно, на вилле более тридцати комнат, роскошные бани и все виды удобств, которые монахам не нужны, но, думаю, у моей матери были веские причины для того, чтобы так поступать.

К тому времени я уже снова был способен ездить верхом, потому я распрощался с матерью и отправился в армию. Помню, моя побывка меня разочаровала. Все это кажется нелепым, но с того дня, как я записался в армию в Александрии, я лелеял детскую мечту о том, как однажды появлюсь у ворот дома моей матери во главе блистательной кавалькады солдат и докажу ей… не знаю что. В конце концов я действительно приехал к ней с эскортом, но все получилось не так, как я себе воображал.

— Ты виделся с ней еще раз? — между прочим спросил я, не желая касаться личных вопросов.

— Нет, — коротко ответил Руфин. — Мне сказали, что она снова вышла замуж лет этак шесть или семь назад, когда Тотила[82] завоевал Сицилию. Человек, что рассказывал мне об этом, говорил с тем, кто мог знать правду. Но я до сих пор с трудом могу поверить в то, что она, бывшая замужем за таким человеком, как мой отец, могла согласиться выйти за гота, какого бы благородного рода он в своем племени ни был.

Иногда я задаюсь вопросом, не совершил ли я ошибки, поскольку я уверен (хотя она никогда мне об этом не говорила), что она не одобряла моей женитьбы, и, может быть, это несколько охладило ее чувства ко мне и заставило забыть обязанности по отношению к своему настоящему супругу.

— Ты не говорил, что был женат! — невольно вмешался я.

— Да, как многие наши офицеры, я женился в Карфагене на своей синеглазой вандалке. И, как многие из таких браков, долго он не продлился. Вскоре после этого она потеряла свое имущество, когда правительство приказало конфисковать вандальские земли, и мудро позаботилась о том, чтобы найти мужа, более способного содержать себя, чем я. Боюсь, все это было ошибкой. Есть люди, не созданные для брака. Даже для дружбы, может быть Я был женат почти два года и все же едва помню лицо своей жены. Единственное, что я помню со времени нашей совместной жизни, так это как на их варварском наречии приказать подать обед: scapia matzm ia drmcan!

А вот Хелладия — любовница Аполлоса — встает передо мной так, словно ни дня не прошло с тех пор, как мы разговаривали в последний раз тридцать лет назад! Бедняжка. Это было тогда, когда я вернулся в Александрию после Каллиника, чтобы рассказать ей о гибели Аполлоса. Она уже получила об этом известия незадолго до моего приезда, но стояла передо мной бледная, вся в слезах, словно впервые услышала это от меня. Она была так хороша, что я вмиг понял — это не я, оставшийся в живых после побоища при Каллинике, счастливец, а Аполлос. Признаюсь, в тот миг я завидовал ему.

Бедная, милая Хелладия! Помню, она, рыдая, вцепилась в меня, даже просила взять ее с собой, глядя на меня так нежно, говоря, что мы были лучшими друзьями Аполлоса и вместе мы по крайней мере сможем хранить память о нем! Я почувствовал такое искушение, какого ни прежде, ни потом в жизни не испытывал, но счастлив сказать, что моя верность другу преодолела все остальные чувства. Я сказал ей — довольно резко, боюсь, — что должен тотчас встать под орлов, и оставил ее в одиночестве в той комнате, где она провела столько беспечных, счастливых часов. Она повисла на мне и попыталась поцеловать меня на прощание. У нее была мокрая щека, и мне пришлось поспешно уйти Как мог я сказать ей, что я боюсь, что не смогу остаться верным памяти нашего дорогого друга, если хоть еще немного побуду с ней! Я рад, что поступил верно, хотя временами я спрашиваю себя: неужели это действительно было бы так дурно, если бы то, чего я боялся, случилось?

Трибун смущенно замолк. Но я не ответил на его вопрос, поскольку, если бы и знал ответ, он не был бы добрым. Он неловко прочистил горло и быстро вернулся к своему рассказу. — Бедная, милая Хелладия, — пробормотал он, — где ты теперь? Прости, друг мой, иногда моя повесть бежит сама по себе, словно необученный конь под новобранцем на первом параде в кампусе. О чем бишь я? А, да, о днях моей юности. Что же, после того как осада с Рима была снята, меня так и подмывало навестить дом моего детства. Все те годы, что я провел в Египте и в Восточной префектуре, я мечтал еще раз посмотреть на Рим из окна в башне. Этот вид в детстве так возбуждал мое воображение. Я мысленно рисовал себе тучу пыли, висевшую над оживленной дорогой Виа Клодиа за оливковыми рощами Я вспоминал вылазки, которые мы с отцом временами устраивали на озеро Сабатин, где мы часами сидели, ловя рыбу или пуская черепки прыгать по воде. Я слышал скрип телег и веселые крики рабов, возвращавшихся вечером со сбора винограда, звон гонга с виллы, собиравший нас к обеду, утреннее цоканье копыт эскорта, который сопровождал моего отца в Сенат, и многое другое. Ладно… Мне кажется, что чаще всего мне приходит на ум тот день, когда мы с отцом играли в наш игрушечный флот на водохранилище. Я помню каждое его слово, смену всех выражений его лица. Не спрашивай, почему я помню этот день лучше прочих. Я не знаю этого.

— Ты побывал дома? Там все изменилось?

— Не знаю. Когда у меня появлялась такая возможность, я все откладывал и откладывал. Так и не съездил туда. Не знаю почему. Может, боялся, что готы разрушили дом, а видеть это было бы тяжело. Странное дело — пока мы несколько месяцев сидели в осаде и не могли выбраться, я каждый день забирался на башню у Саларийских ворот и изо всех сил старался разглядеть нашу виллу среди северных холмов. Я так и не увидел ее, хотя оттуда Рим было видно.

Конечно, я повидал много других знакомых мест. Они страшно переменились. Большинство горожан сбежали или перемерли с голоду во время готской оккупации. Ко времени моего прибытия (я сопровождал подкрепление под командой Мартина и Валериана) дела у нас шли туго. Много общественных зданий было снесено ради камня, который использовали для новых стен, сооруженных Велизарием. Статуи мавзолея Адриана, разбитые, лежали на земле, и наш гарнизон был обязан в критический момент сбрасывать их со стен на врага.

Но корабль Энея был до сих пор в полной сохранности, как и много лет назад, когда отец впервые взял меня в дом у Тибра, где он стоял, рассказывая о предопределенной Риму славе. Не спрашивай, как он сохранился, когда столько было утрачено. Для меня это был, в конце концов, символ вечного могущества Империи. Разве не на этом самом корабле ее основатель, странник, не имеющий друзей, скиталец по морским волнам, пережил ужасные бури, которые напускала на него Юнона во время его бегства из Трои? Он пережил разрушительную ярость варваров, чтобы увидеть возрождение Рима в наше время, и я верю, что его шпангоуты и киль так крепко и искусно соединены, что он переживет и новый потоп, и все шторма, которые Господь сочтет нужным выпустить на нас из Пещеры Эола.

Внизу, под опасной скалой, на которой ютились, беседуя, мы с трибуном, лежала тьма. Сырой ветер с затопленной равнины кружился в кустах и ветвях вокруг нас, и на мгновение мне показалось, что нас тоже может унести во враждебный океан. В словах моего собеседника на миг сверкнуло поэтическое вдохновение — может, его мысли вызвали к жизни старые стихи, вложенные в его сознание еще в детстве.

— Раза два во время осады я приходил на место, где рядом с Капитолием находилась моя старая школа, — продолжал говорить мне на ухо Руфин. — Странно, что офицер с такими большими полномочиями был прежде мальчишкой, все заботы которого и были-то что подраться с товарищами за сиденье, с которого лучше всего было видно улицу. Где-то был теперь наш старый магистер, чья ферула[83] наводила на меня в детстве такой ужас? Я стоял на том месте, откуда мой отец однажды отвел меня в мой класс и вспоминал — нет, не вспоминал. Я видел все это, как прежде, — как он посмотрел на меня с любовью и гордостью И с горечью вспомнил, как я даже не задержался, чтобы побыть с ним — а ведь мог, — а побежал к моим товарищам.

Не то чтобы я не ценил любви отца, просто по глупости я хотел заслужить то, что, как я понял потом, дается просто так Когда мы повернулись, чтобы посмотреть, как кавалерия короля Теодорика проезжает по улице мимо нашей школы, я загорелся мыслью однажды въехать в таком же великолепии, в блеске оружия, в ворота нашей виллы.

Однажды я достиг желаемого — и что? Я знал, что меня ценят в совете Велизария, что я сыграл свою роль в возвращении Рима Империи. Может, этого и хотел мой отец, и даже больше — но что все это значило теперь, когда он был мертв? Ты будешь смеяться, что старый вояка, правая рука которого больше не может держать меч, изображает из себя философа. Верно, я не философ, но солдат видит в жизни кое-что, что и философу неплохо бы знать. Император Марк Аврелий был воином и философом. У него есть поговорка, такая правдивая (как мне кажется), что я заучил ее на память. «Человек, которого волнует слава, не понимает, что все, кто запомнит его, сами вскоре умрут, затем и те, кто придет им на смену, пока вся память о нем не сотрется, пройдя по череде людей, что вспыхивают и гаснут, словно свечи». Что же тогда делать человеку? Он не может оставаться в настоящем, не может вернуться в прошлое. Он должен жить и исполнять свой долг, но зачем — честно признаюсь, я иногда не понимаю.

— Боюсь, ты ошибаешься, друг мой, — мягко сказал я. — Через поэтическое вдохновение человек и дела его живут вечно. Может быть, например, что король Поуиса Брохваэль обречен этим летом погибнуть в военном походе против ивисов. А может быть, спокойно умрет от старости. Но он будет жить до конца времен благодаря славе, которую Талиесин воздал ему в хвалебной песне.

— Может, ты и прав, — ответил трибун без особой уверенности, — да и я не стану отлынивать от моего дела, чего бы оно ни стоило. И все же после кампаний Велизария тяжко быть свидетелем разрушения Вечного Рима. Городской дом моего отца и дома его друзей были заняты гуннскими, герульскими и исаврийскими войсками нашего гарнизона. Я постоянно видел, как они сидят на корточках у костров, разложенных на мозаичном полу в атриуме какого-нибудь сенатора, в то время как владелец дома удавлен в каком-нибудь готском застенке. Сенат, где так часто приветствовали красноречие моего отца, стал теперь арсеналом, а всех остальных сенаторов увезли в Равенну, где их убил Витигис.

— Мне кажется, что есть много такого, с чем ты и твой военачальник могли бы поздравить себя, — указал я. — Вы восстановили почти всю Империю Запада, которая прежде попала в руки дикарей. Наверное, император высоко ценит тебя.

Трибун угрюмо покачал головой.

— Император далеко, в Константинополе. И есть такая штучка, под названием суффрагиум, которую даже его законы не могут искоренить. Если ты хочешь продвижения и признания, тебе нужен друг при дворе. У меня никогда не было денег, кроме жалованья, и не было способа представиться преторианскому префекту Востока. Что до самого императора, так перспективы продвижения по службе офицера генерального штаба в отдаленной провинции значат для нею не больше, чем для меня заботы какого-нибудь центуриона моего гарнизона, отвечающего заутреннее патрулирование. Кроме того, в конце концов дела для нас обернулись худо. Витигис был схвачен и отправлен пленником в Константинополь, а готы избрали своим королем Тотилу. И мы увидели, что в полном смысле слова сменяли шило на мыло Тотила стоил нам не только денег.

Я был с гарнизоном, когда мы отбили Рим. К концу нас оставалось четыре сотни. Мы засели в мавзолее Адриана. У нас еще оставались кони, чтобы пробиться и проложить себе путь через ряды осаждающих. Но Тотила понимал наше отчаянное положение и решил предложить нам следующие условия. Мы можем дать клятву, что не поднимем снова оружия против готов, и свободно уйти или вступить в его войска, сохранив свое звание и с тем же жалованьем. Большинство перебежало к врагу. Не могу осуждать их и их командира. Я был среди тех, кто уехал.

В конце концов мы добрались до лагеря полководца Диогена, который высоко ценил нас. Но чем я мог быть ему полезен? Я больше не мог служить в Италии, поскольку дал в Риме клятву Тотиле. Я вернулся на Сицилию, думая подлечиться дома у матери (моя рука все беспокоила меня). Но в то время везде было небезопасно. Я пересек пролив незадолго до того, как Тотила пошел на юг и вторгся на остров. Я отсиделся в Панормусе, где имперский гарнизон сумел удержаться. Думаю, что это были мои худшие времена. Многое в Риме причиняло мне боль, но, несмотря на все разрушения и перемены, все это было рядом с моей старой виллой, и многое напоминало мне о моем отце. Теперь, после всех наших тяжелых боев, мне казалось, что готы снова победили и все было впустую. Велизарий вернулся в Византию, чтобы разобраться с какими-то политическими делами, а я остался — бесполезный калека, который, даже если бы моя рана и позволяла, не мог продолжать карьеру в Италии, поскольку меня держала клятва.

Мне дали комнату в башне с окном на море, чтобы соленый ветер пошел мне на пользу. Там и сидел я день за днем, глядя на италийский берег, казня себя за то, что, в конце концов, не посетил старой виллы. Я жил детскими воспоминаниями, глупо лелея мысль о том, что они оживут, если я буду проводить дни, бродя по дому и саду. Я мог сложить костер из виноградных лоз там, где мы с отцом обычно жарили сардин, на скалистом выступе у края оливковой рощицы. Там мы были только вдвоем, и я считал нас обоих равными, поскольку он слушал мой детский лепет с такой внимательной улыбкой!

Теперь я понимаю, что мои воспоминания были искусственными, как формальный отчет молодого офицера, набросанный после неразберихи на поле боя. Только тот далекий день, когда мы плавали в холодном, темном водоеме, когда и сам отец был подобен ребенку, толкая наши деревянные лодочки и крича так, что под сводами отдавалось эхо, — только эти воспоминания обрушивались на меня вечерами и в молчании ночей, когда я лежал больной в своей комнате. Может, это прибой у подножья башни приносил их мне, как ты думаешь?

— Странно, что такое говоришь ты, — ответил Руф: снова осознавая мое не слишком навязчивое присутствие. Я сам никогда не любил поэзию, но было одно стихотворение, которое я заучил в школе. Конечно, все его знают, оно всегда уносило меня с жарких переполненных улиц, где у нас были уроки, к знакомой мне придорожной харчевне. Она прямо там, где от Виа Клоциа отходит дорога, идущая среди холмов, у пятого дорожного столба за мансио у Карейи.

Когда я приезжал домой вместе с отцом, мы обычно останавливались там после всей этой пыли людной дороги, сидели и потягивали вино под увитой лозами беседкой маленькой харчевни. Мне не доставляло труда запомнить уроки с ходу, и я страшно гордился собой, декламируя их отцу в тот день, когда мы ехали в повозке домой. Конечно же, он тоже их знал, и потом мы часто читали их вместе, подъезжая к нашей таверне, «чтобы пробудить добрую жажду, мальчик мой», как он обычно говаривал. Как там оно было? Помню:

Несмотря на то что свои любимые стихи трибун читал без выражения и монотонно, слова мгновенно вызвали в моем воображении видение жаркой пыльной дороги, забитой людьми, грохочущими повозками, едущими туда и сюда к непонятной цели. А рядом с нею. В стороне от нетерпеливых криков торопливых путников и бесконечного вращения колес, таились в прохладной тени наслаждения маленькой харчевни, в которой застыло время.

Стихи говорили о чистых чувственных наслаждениях, и все равно, несмотря на их мрачное завершение, я никак не мог отделаться от мысли, что их можно истолковать аллегорически. Конечно же, эта картина напомнила мне другие, потрясающе похожие, созданные бриттскими бардами, превозносившими удовольствия Каэр Сиди. И в то же самое время эти песни, или очень похожие на них, орали в харчевнях деревенщины, восхваляя блуд. Это сходство усиливалось последующими воспоминаниями солдата.

Намереваясь прервать череду все более печальных воспоминаний, я спросил Руфина, как он попал в Испанию.

— Рассказывать-то недолго, — ответил он, — хотя на деле все бы по куда как дольше, а временами и куда труднее. Я уже сказал тебе, что мой благородный начальник, комес Велизарий, был отозван в Константинополь. Если бы он остался, то моя судьба, несомненно, была бы связана с его судьбой. Однако с его отъездом и после всех тех поражений, которые мы в то время претерпевали со всех сторон, у меня не оставалось ни видов на будущее, ни надежд — старый калека-ветеран, запертый в осажденном городе.

Но Фортуна, как я заметил, переменчива даже в своей немилости, и мне выпал неожиданный случай. Император поставил в замену Велизарию сенатора Либерия, который, прежде чем осесть в Византии, был лучшим другом моего отца. Следующей весной он прибыл с флотом на выручку нашему гарнизону в Сицилии и высадился в Панорме. Когда я узнал, кто наш новый главнокомандующий, я попросил доложить ему о себе. Старик (ему было за восемьдесят) принял меня как сына и постарался сделать для меня все, что было в его силах.

Я сказал ему, что бесполезен для армии из-за моего поврежденного запястья, но он и слышать об этом не желал. Он знал (возможно, от Велизария) кое-что о моей работе с артиллерией во время осады Рима и велел мне прийти на следующий день, когда он сможет предложить мне должность, соответствующую моему рангу и здоровью. Когда я явился к нему на следующее утро, он обнял меня и вручил мне назначение трибуном в Септон в провинции Мавритания Тингитана. Я должен был сменить Иоанна, старого моего приятеля по гвардии Велизария. «Я должен был бы сделать для тебя больше, мальчик мой», — сказал он мне. Я видел слезы у него на глазах — он очень любил моего отца и, думаю, увидел во мне что-то от него. Думаю, он еще и от возраста размяк, поскольку, хотя я и гордился своими достижениями, я был не настолько глуп, чтобы сравнивать свой узкий опыт с отвагой моего отца или с его пониманием великой роли Рима в истории.

Либерии рассказал мне, что, даже если бы я и не был вынужден дать слово Тотиле, моя изуродованная рука не дала бы мне возможности служить в Италии, где положение наших войск так неустойчиво. Часто старшим офицерам приходилось браться за меч или копье, защищая бреши в стенах осажденного города, или (как я сам чуть было не попал, служа Диогену в Риме) возглавлять кавалерийский удар, пробиваясь из ловушки. В Септоне я буду сам себе командир с минимальным вмешательством со стороны высшего командования. Думаю, он намекал на то, что я буду подальше от властей, пока не разойдутся тучи, что сгустились над Велизарием при императорском дворе.

— Что же, похоже, боги в конце концов стали благосклонны к тебе, — осторожно вставил я. — Воистину, можно сказать, что твой отец из Мира Иного вмешался в твою судьбу — ведь правда, не странно ли то, что ты встретился с его старым другом в такое время и в таком месте? Ну, и как пошли дела в Септоне?

Трибун уклончиво фыркнул.

— Не могу сказать, чтобы управление пограничным городом было вершиной моих чаяний, и не закатись звезда Велизария, го я уверен, что вполне мог бы надеяться на более великие дела. Но все могло обернуться и куда хуже. Вскоре после нашей встречи с Либерием его сменил на посту главнокомандующего Нарсес[84], чьи победы почти вернули Италию Империи. Но у Нарсеса были свои собственные люди, которых он и продвигал, и старый товарищ его старого соперника Велизария напрасно бы ходатайствовал перед ним. В Септоне никто мне не мешал, и, покуда я выполнял свои обязанности, меня не трогали.

Я, конечно, бывал в Африке и раньше, в великие дни Децимы. Но в Септоне было по-другому. Он лежит в тысяче миль или больше к западу от Карфагена — «или где еще», как говорят наши солдаты. Только пустыня да несколько голых мавров со своими вонючими верблюдами на четыре-пять тысяч стадий между нами и Цезареей. Однако, насколько я понимаю, есть места и похуже — за горами на юге, на границе с Нумидией, к примеру. По крайней мере у нас под боком было море, регулярно ходили корабли до Галлии, Испании и даже до Британии. Нам, конечно же, отчаянно хотелось разделить славу армии Нарсеса, и мы были в силах это сделать. С каждым годом новости приходили все радостнее и радостнее — Буста Каллорум, потом смерть Тотилы, Монс Лактариус, Капуя, и наконец Рим снова в крепких руках римлян! Как мы радовались, думая, что Империя в конце концов будет восстановлена! Конечно, мне было немного грустно от того, что это сделал не мой отважный командир, который мог бы достичь того же самого десятью годами раньше, получи он хотя бы половину войск, которые император так щедро давал Нарсесу. И, конечно же, в душе я сожалел, что не участвовал во всех этих триумфах.

Но мне не следует жаловаться — это просто слабость старого солдата. Должен признаться, в трибунате в Септоне было нечто, что заставило меня привязаться к этому городу. За много лет до того, как я уже говорил тебе, я прошел школу войны под Дарой, сражаясь с персами на самой восточной границе Империи. Теперь, говорил я себе, я командую самым западным оплотом всего цивилизованного мира. Септон, да будет тебе известно, стоит у Гадиры близ Геркулесовых Столбов, там, где Средиземное море переходит в Океан. Это место на самом деле называют «порогом Империи», поскольку дальше — только Океан. Сразу за ее стенами возвышается скала, которую называют Скалой Охотника, поднятой, как говорят. Геркулесом после того, как он перебил коров Гериона, и эта скала отмечает границу между Африкой и Европой. За проливом — всего каких-то восемьдесят четыре стадии от нас — можно увидеть еще один столб Геркулеса, огромную скалу Кальпе. Я держал гарнизон наготове, когда мы узнали, что прямо за проливом сидят визиготы и только и ждут случая, чтобы еще раз попытаться захватить нашу крепость, напав врасплох. Такое они действительно проделали за четыре года до моего прибытия в этот город трибуном, когда нашим войскам пришлось изрядно потрудиться, чтобы отбить каструм.

Я был рад, что передо мной стоит задача, для которой пригодится мой опыт. Укрепления города и каструма были новыми и в хорошем состоянии, но то, как мой предшественник расположил артиллерию, оставляло желать лучшего. Баллисты были поставлены так, чтобы просто перекрывать выстрелами участок от башни до башни, а рвы со стороны берега в некоторых местах шли под таким углом, чтобы скорее прикрывать осаждающих, чем осажденных. Представляешь?

К тому же баллиста центенариа, надежная стофунтовая старушка, пусть и хорошее орудие при плотном обстреле скопления пехоты или кораблей, стоящих на якоре на рейде, по существу, бесполезна, когда враги подходят к стенам. Мы обнаружили это при осаде Рима, потому я применил то же самое средство, которое мы так успешно использовали тогда, — расположил через некоторые промежутки вдоль всех стен легкие полевые онагры, поставив их на вращающихся баллистах. Однако, будь моя власть, враги никогда и не подошли бы к стенам. Я заставил людей валить деревья и вязать жильные канаты для батареи баллист фульминалис, таких, какие используются в крепостях на дунайском порубежье. Никто в Септоне никогда прежде не видел их в деле, и никогда мне не забыть тот день, когда я впервые продемонстрировал действие первой из законченных. Артиллерийский офицер, служивший в Сингидунуме, похвалялся мне как-то, что одна из его машин кидает копья дальше чем на милю. Не знаю, правда ли это, но спустя шесть месяцев мои артиллеристы могли пробить снарядом старую рыбачью лодку, привязанную на буксире к одному из наших дромонов на расстоянии в четверть мили. Дальше все зависело от ветра.

Прелесть этой машины, кроме ее мощи, еще и в том, что ее могут поворачивать всего лишь два человека, и только один нужен для того, чтобы изменять угол и дальность выстрела и стрелять из нее! Опасаясь еще одной визиготской атаки, люди жаждали случая испытать свое новое оружие. Это повышало моральный дух, и поскольку я все время держал их на уровне военными занятиями, гонял патрулировать пустыню, устраивал учебные атаки днем и ночью, то через шесть месяцев у нас был гарнизон, настолько хорошо обученный и готовый к бою, какой я только видел более чем за двадцать лет службы.

Я улыбнулся про себя, поскольку в глазах моего друга появился блеск, который говорил мне о том, что он по-настоящему счастлив.

— Наши барды так поют об этих местах, — начал я:

— Хотелось бы мне когда-нибудь отправиться гуда вместе с тобой, — добавил я. — Кажется мне, что ты побывал на границах всего — между Европой и Африкой, Ривайном и варварами, Океаном и Срединным Морем. Само Солнце, после того как осветит на своем ежедневном пути все народы земли, устало проходит над твоей крепостью, опускаясь на свое ложе в Океане. Ты — солдат, ты наверняка не раз переживал мгновения, когда твоя душа была готова покинуть тело, а теперь твоя сторожевая башня стоит на том самом месте, откуда человек отправляется в свой последний путь из этого мира в Стеклянный Дом под водами Океана. Человек, который хочет видеть ход жизни и понять скрытую работу всех вещей, мог бы не только построить обсерваторию в этом месте, а сделать и что-нибудь получше.

— Ты прав, друг мой. Из нашего гнездышка в Септоне я могу видеть не только скалу Кальпе за проливом. С помощью нашей эскадры я могу следить за всеми передвижениями вражеских кораблей от Гадеса до Карфагена. Я горжусь, что превратил вражеский берег в границу — вражеский, не наш! Но, как говорил мой прежний главнокомандующий Велизарий, полководец должен иметь зрение такое острое, чтобы смотреть и сквозь каменные стены.

Мое дело было знать все, что происходит в Испании, Галлии и Франции, и, смею себе польстить, я это знал. Я многое узнавал от купцов, которых торговые дела заводили в визиготские порты к востоку и к западу от пролива, и еще больше — от агентов, с которыми я сносился по всему их королевству. Как ты помнишь, Мавритания Тингитана до варварского завоевания была в испанском Диоцезе, и, хотя это было давно, У нас оставалось в Европе много связей.

Хотя удача играет большую роль в сражениях и кампаниях, война пограничная, и на этом я настаиваю, по большей части дело искусства и предвиденья. Верно, можно ожидать любой случайности, но у тебя полно времени на размышления и подготовку. Защита пограничной крепости требует тщательного понимания военной науки, в то время как на войне куда большее значение имеют чутье и инстинкт. Думаю, у меня есть в этом некий опыт, чтобы так говорить, поскольку я уверен, что мой господин Велизарий обладал всеми этими качествами в большей степени, нежели любой военачальник со времен Юлия Цезаря или Александра.

Понимаешь, мои обязанности не были ограничены обеспечением безопасности каструма и города Септона. Септон был, как его называли в войсках, «краем мира». Но, как намекнул мне Либерии, когда мы расставались на набережной Панорма, «край земли» — это место особой ответственности — и возможностей. И вскоре после того, как я приступил к своим обязанностям, я начал понимать значение его слов.

Я должен был не просто командовать Септоном и его гарнизоном. Я отвечал за прибрежные укрепления Тингитаны и управлял эскадрой дромонов, патрулировавших пролив от полуострова Сестиария в Средиземном море до любой нужной мне точки в Атлантике. От лазутчиков и агентов моего предшественника и из опросов капитанов проходящих кораблей я узнавал многое о внутренних делах варваров в Испании, Галлии и Франции.

Вскоре после моего прибытия приказы пошли прямо-таки потоком, и я часто вспоминал прощальные слова моего патрона Либерия, чувствуя, что надвигается что-то большое. Из штаб-квартиры в Цезарее затребовали ежемесячные отчеты нашей разведки. Пришел приказ, чтобы о любом необычном оживлении деятельности визиготов немедленно извещали дукса Мавритании, который передаст это нашему главнокомандующему в Карфагене. Копии всех этих отчетов и дел наших агентов в Испании было приказано держать под замком в моем кабинете, и никто — даже штаб — не имел права доступа к ним.

Эта деятельность к концу года все усиливалась, и в конце восемнадцатого месяца мне было приказано принять особые меры предосторожности, для того чтобы принять эмиссара из-за пролива. Ни я, ни кто другой не имел права спрашивать ни о его имени, ни о цели его приезда, поскольку он ехал по личному указанию главнокомандующего. В должное время этот человек прибыл, и я отправил его под охраной в Цезарею. Шесть недель спустя он вернулся опять с запечатанным приказом от дукса Мавритании, который требовал, чтобы я обеспечил ему безопасное возвращение в Испанию. Так я и сделал, предоставив в его распоряжение один из моих быстрых дромонов. Корабля не было пять дней, а когда он вернулся, я узнал, что, когда он ночью приблизился к заливу Тартесса, в одинокой бухте горел маяк и наш таинственный гость спешно пересел в ожидавшую его рыбачью лодку.

Согласно приказу, я не пытался вникнуть в происходящее. Однако, поскольку наш гость стал все чаще появляться и уходить, я неизбежно кое-что узнавал. Он был евреем из Мериды, по имени Яков, торговцем шерстью. Хотя визиготы в Испании обычно не притесняют евреев, я понял, что этот Яков в обиде на короля из-за ложного обвинения в том, что он якобы пытался заставить своих рабов-христиан перейти в его веру, и что дело тогда кончилось конфискацией почти всего его имущества.

Когда Яков приехал в четвертый или пятый раз, я осознал, как важна была его роль. Он приплыл в нашу гавань, как обычно — вывесив знакомый нам сигнал. На сей раз он был на одном из этих быстрых суденышек с низко поставленными веслами, которые моряки называют «газели». Он всегда держался почтительно, но временами бывало так, что он вел себя как старший по власти. Яков потребовал допустить его в сокровищницу каструма, и, когда я уперся, он кое-что доверительно мне сообщил. Он заверил меня, что покажет, какие богатства привез, и тогда я пойму, что его требованию нужно подчиниться.

Из его речи я сразу понял, что за ним стоит главнокомандующий, но меня охватило любопытство, и я воспользовался возможностью узнать чуточку побольше о том, что лежит за всеми этими таинственными приездами и отъездами. После того как в каменную комнату внесли два увесистых сундука, Яков попросил меня запереть дверь на засов и показал, что он привез.

Да, скажу тебе, я действительно был поражен тем, что увидел! Еврей открыл сундуки, и, когда он поднял крышки, я увидел, что они были полны монет. Меня даже не количество их поразило, а качество. Это были не легковесные презренные солиды, которые мы получали для платы варварам, служащим интересам Империи, даже не жалкие мелкие монетки из золота низкой пробы, которые временами доставляли моему гарнизону в качестве частичной выплаты аннонэ.

Нет, там были плотно уложены между большими листами бумаги, слой за слоем, прекрасные золотые солиды. И они были действительно прекрасны! Не стертые, не обрезанные, что было в ходу еще со времен, как Александра (того, которого называют Ножницы) поставили дискуссором, для того чтобы «реформировать» денежную систему. Нет, в каждой из них были полных четыре скрупула веса до пылинки! Последний раз я видел такие монеты во дворце префекта в Александрии. Я не задавал вопросов, но догадывался, что Яков наверняка получил их еще горяченькими из дворцового Оффициума в Сакрэ Ларгитионес в самой Равенне. Поскольку прокураторы, отвечающие за их выпуск, настолько скупы, что даже какой-нибудь исавр мог бы показаться щедрым по сравнению с ними, и поскольку император последние годы должен был жестоко урезать расходы на разведку, то не надо было быть Улиссом, чтобы догадаться о том, что грядет нечто этакое.

Мои подозрения превратились в уверенность, когда неделей позже Яков забрал сундуки и под охраной перенес их в старое рыбачье суденышко, купленное им в гавани. Он отказался от моего предложения дать ему эскорт и отплыл один на запад, через пролив. Один из моих дромонов донес, что видел, как его лодка шла в залив Тартесса, и вот тогда я уже точно понял, что пошла большая игра. Если это золото пойдет в Испанию, то, значит, сам император разрешил эту операцию. Ведь, как ты знаешь, передавагь золото варварам совершенно противозаконно.

Мы быстро стали узнавать все больше и больше — на моем посту трудно было бы этого не узнать, как бы ни ограничивали меня мои начальники. Септон — это сторожевая башня, с которой Империя смотрит на Испанию, и все новости из этой страны проходили через мою канцелярию. Мы с радостью, конечно же, узнали о восстании жителей Корду-бы против короля Агилы, и, когда за поражением короля последовало восстание одного из его могущественнейших приближенных, Атанагильда, мы стали надеяться на великие дела. Император всегда умел с выгодой пользоваться раздорами среди варваров, да и нам наконец предоставлялись большие возможности.

Мои надежды явно разделяли и в высших кругах, поскольку главнокомандующий вскоре прислал приказ о том, чтобы наши нумерусы постоянно держались в боевом порядке. Я был горд собой — они и так были готовы, но к обычным учениям добавил еще и подготовку к высадке на чужом берегу.

Хотя никаких официальных приказов к нам не поступало, мои люди ликовали, воображая, что настал тот долгожданный миг, когда Испания снова будет присоединена к Империи. Король Агила и Атанагильд вцепились друг другу в глотку, и с каждым новым кораблем, прибывавшим в Септон с востока, к нам приходили известия о том, что Византия вооружается.

Наконец пришла весна, а с ней и такой поток приказов, оружия для арсенала, запросов на корабли, какого я вряд ли упомню со времен высадки Велизария на Сицилии. Затем пришли новости, которые для меня были как дар Божий, флотом при вторжении в Испанию командовал не кто иной, как старый друг моего отца и мой благодетель сенатор Либерии!

В должное время имперский флот прибыл и встал на рейде, его паруса покрыли всю бухту. Когда я поднялся на борт флагмана (я узнал его по пурпурному парусу), Либерии принял меня как сына Должен признаться, я плакал, вспоминая, насколько они были близки с моим отцом. Либерии остался единственным знакомым мне живым человеком из того ушедшего мира, и теперь он отчасти заменил мне отца.

Поначалу я не мог поверить этому радостному известию, ведь ты знаешь, что Либерии был к тому времени уже очень стар Однако, несмотря на все его годы, он был бодр, как будто был в четыре раза моложе своих лет. На нашем первом военном совете он размахивал мечом над головой, заявляя, что пришел отомстить за свои личные обиды, которые претерпел от рук визиготов «совсем недавно». Это было обычной шуткой в офицерской среде. Верно, что визиготский отряд однажды напал на Либерия, и его чуть не закололи насмерть. Это покушение было совершено, когда он был преторианским префектом в Галлии… всего лишь сорок лет назад!

Когда эскадра моих дромонов присоединилась к имперскому флоту, мы поплыли вдоль берегов Бетики, где и высадили армию. Конечно, наша армия ни в коем разе не была такой сильной, как та, которая, по слухам, была выделена для последнего удара по готам в Италии. Но мы вряд ли могли жаловаться на судьбу, поскольку у нас был очень мощный союзник (так мы думали), мятежник Атанагильд. В то время он был осажден в Испалисе королем Агилой, и Либерии, не тратя времени, пошел его освобождать. Войска обожали старика. Его паланкин был всегда впереди колонны, и он умел говорить с солдатами на их собственном грубом языке.

Мы высадились в хорошее время, перевезли нашу артиллерию и припасы вверх по реке на лодках и отлупили Агилу перед городскими стенами. Он и все, что осталось от его войска, сумели отступить через горы к своей столице, и мы в радости своей думали, что летняя кампания доведет дело до конца. Но Либерии — да благословит его Господь! — не был Велизарием, да и все равно он вернулся в Константинополь следующей весной.

Два года мы наслаждались сражениями столь же тяжелыми, как и в Италии. Если мы и думали, что визиготская стойкость тает под солнечными небесами Испании, то скоро получили хороший урок. С визиготской тиувой (примерно наш нумерус) справиться нелегко, в чем я очень часто убеждался на собственной шкуре.

К весне прошлого года мы стали задумываться, а вырвемся ли мы из Бетики вообще, и стали даже поговаривать о том, чтобы установить укрепленную границу по реке Бетис. Затем пришло известие из Равенны, что Нарсес, разгромив готов, франков и алеманнов и восстановив порядок в Италии, послал экспедицию нам на помощь. После двух лет разочарований мы с трудом поверили в хорошую новость. Но все было верно, и в марте прибыл флот и высадил большое войско в Карфагене.

Я поспешил к городу, чтобы переговорить с имперским военачальником. Мы были уверены, что с нашими объединенными силами мы раздавим Агилу раз и навсегда. Мы решили наступать на его столицу с двух сторон. Имперская армия снова сядет на корабли и поплывет через Геркулесов пролив на соединение с моей — наши силы в то время стояли лагерем у Миртила. Вместе мы достигнем Анаса, наши осадные орудия и поклажа будут следовать за нами на собранных мной лодках. В то же время мы послали известие нашему союзнику Атанагильду, торопя его идти форсированным маршем через проходы в Сальтус Марианус, чтобы присоединиться к нам при обшей атаке столицы Агилы — Эмериты. Нам казалось, что победа наконец у нас в руках, и в воодушевлении нашем мы уже чувствовали, что увенчаем победы Велизария в Африке и Нарсеса в Италии присоединением Испании к Империи. Конечно же, мы отошлем Агилу в Рим, как Велизарий пятнадцать лет назад поступил с Витигисом.

Но что же случилось? Колесо Фортуны все время вращается, как мне часто доводилось видеть, и снова чашу выбили у нас из рук. Визиготы, которые оказались гораздо умнее, чем мы считали, видели нашу политику в Африке и в Италии и поняли, что император не заинтересован в том, чтобы помогать тому или иному варварскому вождю, и что непременным результатом наших побед является восстановление имперской власти и католической веры.

Наш готский союзник, Атанагильд, всегда посматривал на нас с подозрением, отказываясь позволить нашим войскам вступить в Испалис или в Кордубу. Мы никогда не обманывали себя мыслью, что он очень уж нас любит, но соперничество с Агилой неотвратимо связывало его с нами. Честно говоря, так оно и было. Но вот чего мы не ожидали, так это того, что готы достаточно трезво взвесят свои собственные интересы и примут решительные меры, чтобы не допустить нашей победы.

Мы достаточно быстро прошли вдоль Анаса, прибыв к Эмерите примерно в согласованное с Атанагильдом время. Атанагильд уже находился там, как и было условлено… только не как наш союзник, а как командир сборного визиготского войска, стоявшего в боевом порядке и явно враждебного нам. Мы вскоре узнали, что случилось. Когда визиготские вожди в Эмерите узнали о прибытии имперского флота в Карфаген, они сразу же поняли, что грядет неминуемое истребление всего их племени. Где теперь их бывшие соседи, вандалы и острого™, некогда великие народы? Их уничтожили наши войска. Гражданская война между Агилой и Атанагильдом давала нам такую возможность, и они решили покончить с ней, чтобы объединенными силами противостоять нашим войскам.

Атанагильд, как на тайном совете решили соратники Агилы, не сдастся, поскольку его поддерживают имперские войска, да и в любом случае он не сможет безопасно для себя снова подчиниться Агиле. Потому вожди визиготов в Эмерите решили, что если один король не уйдет, так должен уйти другой. На пиру король Агила был убит людьми своего собственного комитата, которые послали вестников к Атанагильду, признавая его королем визиготов. Атанагильд, не тратя времени, соединил две недавно враждебные готские армии и приготовился напасть на нашу экспедицию, приближающуюся к его новообретенной столице.

Ничего не зная о его предательстве и видя лагерь Атанагильда и развевающиеся под стенами знамена, мы поспешили вперед, чтобы соединиться с нашим «союзничком», угодив прямо в такую же ловушку, в какую я уже имел несчастье попадать. Захваченные врасплох, при тяжелом численном перевесе противника, мы были серьезно побиты и вынуждены были с боями отступить. Как только распространились известия о нашем поражении, вся Лузитания вспыхнула, и готские тиувы бросились преследовать нас, стремясь по возможности отрезать нам путь к отступлению.

К счастью, мне удалось привести в порядок три нумеруса, Да и мои септонские ветераны все еще были в силах хорошо за себя постоять. Наши корабли к тому же контролировали реку, и потому очень быстрым маневром я сумел собрать воедино все оставшиеся войска. Однако к побережью мы пробивались целое лето. К августу мы снова вернулись в Миртил. Там взять нас было невозможно, поскольку при нас оставался весь осадный обоз. Затем я отправился по морю за подкреплением в Карфаген. Вместо этого, как ты уже знаешь, свиномордый торгаш-капитан завез меня на этот далекий остров. Ладно, попадись он только одному из моих дромонов в проливе! Посидит несколько лет на ячменной диете в септонской тюрьме, так сразу вспомнит о своем долге перед Империей.

Когда я около часу назад убежал от гнетущего настроения из Каэр Гуригон, я хотел всего лишь найти уединение на холме Динллеу. Но исповедь трибуна все больше и больше захватывала меня, несмотря на то, что поначалу меня раздражало то, что он силой навязался мне. Он рассказывал о замечательных приключениях и поворотах судьбы. Он участвовал в великих событиях, да и сам был мне чрезвычайно любопытен. Он считал себя человеком с ограниченным воображением, единственной заботой которого была война. Хотя и было что-то очень трогательное в его верности памяти отца и что-то трагическое от того, как холодно обходилась с ним мать, нрав его вряд ли можно было назвать сердечным. Я подумал, что такая исповедь была для него событием редким, почти единичным, и наверняка его потянуло на откровенность от того, что он неожиданно оказался один в этой далекой стране. Я думаю, его мысли обычно были заняты сбором войск, боями, и осадами, и сооружением хитроумных устройств для того, чтобы бросать на дальние расстояния камни и копья.

Но было и что-то иное и, должен признаться, бодрящее в том мире и в тех понятиях, согласно которым он жил. Действительно, огромная разница была между его Империей и лежащим вне времени Островом Могущества с его Тремя Близлежащими Островами, Тремя Напастями, Тринадцатью Сокровищами. Одиноко лежит он среди Океана, окруженный стеною скал — Предел Мирддина, Остров Бели, завоеванный Придайном, сыном Аэдда Великого, с Четырьмя его Землями, расположенными вокруг Пупа его.

Мы говорим — он находится в божественном равновесии, поддерживающем всю землю, он лишь отражение свода небесного, звездного покрова, что вращается вокруг светлого гвоздя Небес. Если будут соблюдаться все таинства и игры Калан Май и Калан Гаэф, если не будет вырыта Голова Брана и короли будут сменять друг друга, как было предопределено в Пророчестве Придайна, то совершенство Острова Могущества и племени бриттов будет поддерживать Ллеу Своей Верной Рукой, пока не придет время земле погибнуть от огня или воды.

На Острове Придайн люди, боги и Дивный Народ живут каждый в своем обиталище и порядок вещей меняется так же регулярно и неизбежно, как прилив, за исключением двух дней в году, когда Орды Аннона вырываются на свободу и Гвин маб Нудд мчится во главе своей Дикой Охоты. Но когда император Ривайна стал императором мира, распространив свою власть на соседние земли и острова, то его солдаты, строители и мастера устроили лик земли по своему собственному порядку. Император в Каэр Кустеннин сам стал богом, а закон Ривайна — законом, которому подчиняется земля. Он перевернул и время, и пространство, и гармонию всего сотворенного.

В Империи Ривайна не знают ни ночи, ни дня, ни зимы, ни лета. Когда солнце погружается в Океан, их дворцы освещены, как днем, а их корабли ведут через море огни каменных фонарей, построенных у их гаваней. В холодную зиму люди Ривайна пируют в натопленных дворцах и лежат в полных пара банях. А когда солнце своими лучами опаляет их летом, они собираются в прохладных двориках, вокруг них плещут фонтаны, а они попивают вино, охлажденное льдом, привезенным из северных стран. Они все время в движении — ищут новое, сражаются в новых войнах, подчиняя всю землю своим собственным законам, опутывая ее новыми цепями и путами, так что она едва может двигаться. Да и самую землю они переделывают по-своему. Срывают горы, болота и моря засыпают, чтобы по ним можно было ходить, рассекая прямыми дорогами неровную поверхность земли, а их корабли бороздят широчайшие океаны. Пустыни становятся плодородными, вода по акведукам и трубам течет из источников у подножий холмов и подается в города на равнине.

Люди Ривайна считают годы от начала своего города или начала правления своего императора, ведут им счет, торопясь отметить их новыми подвигами и достижениями. Все свои Дела и мысли они доверяют перу, так что их мудрость более Не пар из Котла Поэзии, а мертвая вещь, которая может быть искажена или похищена всяким, кто найдет ее на дороге. Время для них — не коракль, качающийся в безветрии на могучей груди Океана, а несущаяся по дороге колесница, что летит, грохоча, мимо путевых камней.

Правда, и у нас каждый король правит в своем краю с колесницы. Но это не та колесница, что летит вперед, ни на что не обращая внимания, сломя голову, — колесничий смотрит вперед, назад, на запад и на восток, на север и на юг. Он — защитник, который должен следить, чтобы основание, на котором он стоит, не было в небрежении и не разрушилось. Он не должен лгать или иметь телесные уродства, чтобы на скот не напал мор и чтобы урожай не погиб. Стоя в своей колеснице, на Камне Судьбы, король — защитник своей правды, что охраняет королевство, своей гвир дейрнас. Именно через гвир дейрнас нужная погода приходит каждый раз в свою четверть: ясная морозная зима, сухая ветреная весна, жаркое лето с дождями, плодоносная, росная осень. Но как только король солжет, совершит келуидд дейрнас, это принесет дурную погоду, и плоды земли высохнут.

Когда я раздумывал об этом, мне пришло в голову, что земля напоминает это бесформенное чудовище, Адданка Озерного, которого люди пытались вытащить с помощью воловьих упряжек из глубин Ллин Сиваддон. Адданк сильнее волов, но люди тащат его, дразнят его, выманивают его, так что Адданк ползет туда, куда волокут его быки и куда хотят люди. Таков путь бриттов на Острове Могущества.

А император Ривайна приказывает своей армии окружить чудовище копьями и мечами, накинуть на него сеть и затянуть ее так крепко, что тварь не может пошевелиться. Потом он созывает каменщиков и плотников и приказывает им строить огромный каменный загон из тесаною камня, чтобы там держать эту тварь. Копья солдат остры, сеть крепка, работа каменщиков непревзойденна. Но все же однажды настанет день, когда стража заснет, веревки сгниют, известь выкрошится. Тогда чудовище припомнит прежние дни, встряхнется с былой силой, разорвет сеть, и стража будет погребена под рухнувшими стенами.

Разве Остров Придайн не попал на время под власть Империи? До сих пор на Севере стоят две огромные стены, по-прежнему видим мы сеть дорог, прямых, как натянутая веревка, что связывают двадцать восемь городов Острова Придайн Однако теперь дороги завалены рухнувшими деревьями, мосты разрушились, и лежат они по всему Острову, как обрывки гнилой сети. Адданк стряхнул с себя путы и уполз в Ллин Сиваддон.

Я поднял взгляд единственного своего глаза на Руфина, и он вздрогнул, впервые увидев мое покрытое шрамами, изуродованное лицо в ясном лунном свете Пораженный внезапной мыслью, я с озорной усмешкой спросил его, не захочет ли его император снова присоединить к Империи Остров Придайн теперь, когда с Испаэн скорее всего случится то же, что с Африкой и Ир Айдал.

Трибун недоумевающе посмотрел на меня.

— Не мне толковать волю императора, — ответил он после короткого молчания. — Я солдат и подчиняюсь приказам. Есть такие, что говорят, будто бы весь мир принадлежит Империи и что те провинции, которые ныне в руках варваров, снова вернутся в лоно цивилизации, когда пробьет час. Я сам стоял рядом с комесом Велизарием в Риме, когда он предлагал передать Британию готам. Но так он смеялся над готами, когда они пришли с предложением признать нашу власть в Сицилии, которую мы уже и так отвоевали.

Все в основном полагают, что после того, как готы впервые завоевали Рим, Британия попала под власть местных тиранов. Я точно знаю, что около двадцати лет назад Велизарий вел переписку с величайшим из них, Арториусом, которого он побуждал вторгнуться в королевство франков и ударить в тыл готам, которые сильно теснили нас в Италии. Но правда в том, что сейчас о Британии мало кто говорит, и есть те, кто верит, будто бы это Остров, на который переправляются души усопших!

— Это не ответ на мой вопрос, — резковато возразил я. — Ты известный военачальник, высокий в совете твоего войска. Предположим, что этим летом твои войска в Ир Испаэн победили и тебе приказано высадиться с экспедицией на этот Остров. Было бы это неожиданностью для тебя и счел бы ты это стоящим предприятием?

— Меня ничто не удивляет, поскольку мой долг — быть готовым ко всему, что может случиться по моей службе. А что до того, стоящее ли это предприятие — так кто может в этом сомневаться? Может, ты сочтешь меня пустым человеком, поскольку я читал тебе эти стишки, «Сирийскую плясунью». Но так учил меня мой отец, и к тому же после долгого дневного марша по жаре солдатам весело послушать, как старый занудный ветеран вроде меня расхваливает утехи вроде этих:

Как я уже говорил тебе, я никогда особо не увлекался женщинами, но я до сих пор питаю слабость к моей Сирийской Плясунье. В Александрии мой друг Аполлос часто брал меня с собой в театр. Это было примерно за год до того, как император запретил пантомимы и приказал всем поголовно креститься, и, боюсь, мы, молодежь того времени, были не столь благочестивы, как могли бы. Не могу сказать, чтобы театр уж очень привлекал меня, но и теперь я помню, как наша Хелладия появилась в роли Венеры со свитой лохматых купидончиков. Я ничего не видел, кроме ее глаз, и хотя она так и не заметила одинокого студента-законоведа в среднем ряду, когда ее взгляд встретился с моим (ну, мне так показалось, что встретился), сердце мое забилось так, как было, когда я при Даре увидел наступавших на нас Бессмертных.

Честно говоря, по мне, эти стихи колдовские. Сколько бы я ни повторял их, картина все время всплывает в памяти. Закрываю глаза, лошадь сама бежит впереди колонны — и я снова на Виа Клодиа. Прямо впереди меня мансио в Карейе и поворот, ведущий к нашей вилле, и маленькая харчевня, виноградные лозы обвивают решетку беседки, дыни греются на солнце. Есть время лениво попить вина (плясунья с кастаньетами была только в стихах), а затем — домой, в темное холодное водохранилище, где я буду сидеть, опустив ноги по колено в воду, и слушать рассказы отца о былой славе Рима.

Я почти тридцать лет сражался на имперских границах — от Дары до Септона, как я уже говорил тебе. И все это время я немало гордился тем, что принимаю участие в восстановлении его славы. Пусть это глупо, но я скажу тебе, что мысль о том, что я выполняю волю моего отца, побуждала меня не меньше, чем моя преданность Риму и императору.

Я всегда держал в голове слова моего отца о миссии Рима в этом мире. Мне было пятнадцать, когда он надел на меня тогу вирилис, но вскоре с меня ее сняли. Это было очень торжественно — на праздник Либер Патер. Все домочадцы выстроились в атриуме, где стояли бюсты наших предков и смотрели на нас из своих ниш. Мой отец снял с меня окаймленную пурпуром тогу и заменил ее одеждой взрослого мужчины. Как я был горд, что меня больше не унижает этот ненавистный пурпур! И что бы я не отдал сейчас, чтобы снова надеть его!

Затем он взял меня за руку и провел перед изображениями предков, начиная со старого Руфина Секста, который был рядом с императором Септимием Севером при завоевании Парфии. Мой отец напомнил мне о древности нашего рода, который, в свою очередь, напоминал о двенадцати столетиях владычества Рима, подчеркивая в сравнении с ним кратковременность той тучи, что тогда нависала над городом. В то время он уже не был префектом претории, но, когда он подошел, чтобы записать мое имя в табулярии, он сказал, что предвидит день, когда я заслужу свое место рядом с ним в том почтенном Сенате, что охраняет римские добродетели.

Затем мой отец повернулся к домочадцам и произнес ту чудесную хвалебную речь Риму, которую знает каждый школьник, но ее я, к стыду своему, особенно если учесть тот факт, что я помню почти всю «Сирийскую Плясунью», почти совсем забыл. «Консул небес, защитник города…» Но если я не смогу вспомнить стихов, то смысла их я не забуду никогда. Вознося к звездам свою золотую главу, стоит он на семи холмах, олицетворяющих семь частей неба, мать оружия и закона, колыбель правосудия. Из маленького городка разросся Рим, раскинулся от края до края. Он завоевал Испанию и Сицилию, смирил Галлию и Карфаген. Пусть он потерпел поражение при Каннах и Треббии, он восстал с новыми силами и пересек океан, покорив Британию. Но тех, кого завоевал Рим, принимает он, как мать детей своих, прижимая к своей груди, связывая с собою общим гражданством и узами приязни. Весь мир становится одной страной, в которой царит мир, чьи граждане могут исследовать дикие края Туле и пить воды Родана или Оронта, не покидая пределов родины. Нет предела Римской империи, единственной не поддавшейся роскоши и прочему. Разве не были Афины покорены Спартой, а Спарта Фивами, разве ассирийцы не были завоеваны индийцами, а те — персами? Затем Македония покорила Персию, уступив, в свою очередь, Риму.

Мне повезло — я стал свидетелем правоты этих слов. Но в то же время, когда мой отец произносил эти стихи, Вечный Город был в руках варваров, и ему, трижды бывшему префектом претории, вскоре предстояло быть увезенным на позорную смерть в Равенне. И все же что я увидел за эти тридцать лет, что прошли с того дня до нынешнего? Наши победы на востоке и западе вернули нам почти все земли, которые входили в Империю в дни ее былого величия. В Восточной префектуре мы держим границу против персов, во Фракии варваров отогнали от нашего дунайского рубежа. На Западе наши армии вернули Далмацию, Корсику и Африку, а сейчас и Испания падает нам в руки. Император восстановил бесчисленное множество городов и крепостей. От Византии до Рима его легионы могут без помехи пройти до границ цивилизованного мира, а флот его неоспоримо властвует на Средиземном море. Он реформировал законы и улучшил финансы, подавил мятежные ереси церкви, которая ныне полностью под управлением папы в самом Риме и выполняет приказы Халкидонского собора.

Как недавно написал какой-то поэт: «Пусть римский путешественник следует по следам Геркулеса за голубое восточное море и отдыхает на песках Испании, он все еще будет в границах, где мудро правит Император».

Откуда-то далеко снизу послышался печальный крик цветоликой[85] совы, старой глазастой охотницы на мышей, пронзительным криком зовущей псов ночи из дупла гнилого дерева. Этот недобрый крик отозвался во мне гнетущим чувством страха и дурного предчувствия, что все сильнее накатывало на меня, пока я слушал воспоминания трибуна. Это была не мудрая Сова из Кум Каулуд, что зовет в ночи, но Сова Гвина маб Нудда, вызывающая страшное видение Дикой Охоты. «Ху-дди-ху! Ху-дди-ху!» — раздавался из темных зарослей внизу жуткий вопль — в моем воображении он вызвал видение жестокого предательства, сгубившего Ллеу, что висел, пронзенный, и разлагался на своем Древе.

Воздух был влажным и холодным, и холод этот принес ветер, что пролетел по всему миру от самих планет, прочно укрепленных в пустоте над Динллеу Гуригон. Неровный выступ холма, к которому я прислонился спиной, был холоден как лед, да и я страшно замерз. Я понимал, что слова Руфина встревожили меня, но едва ли знал почему. Я видел правильный узор дорог, раскинувшихся по миру, словно упавшая на него рыбачья сеть — так бросает ее рыбак со своего корабля в бурное море. Как камень под зубилом каменщика, мир был переделан из своей прежней грубости и расчерчен полосами и квадратами. Линии очерчивали квадраты, и на каждом из замощенных квадратов собиралось столько мужчин и женщин, что их хватило бы на целое горное королевство. Но хотя они кричали, размахивали руками и ожесточенно спорили друг с другом, они не набрасывались друг на друга, как собаки в переполненной псарне. Ведь от Города в центре расходились законы, записанные на пергаменте и выбитые на камне, и ученость, записанная в книгах, что управляли людьми и уговаривали их жить каждого на отведенном ему месте рядом с улицей.

Под тем местом, где мы стояли, в темноте лежал полуразрушенный город Каэр Гуригон, некогда самый дальний город великой Империи, которую Руфин и его император так усердно восстанавливали. Дороги, что брали начало в городе Ривайн и Каэр Кустеннин у Срединного Моря, шли прямо, как древки копий, через сушу и море, чтобы окончиться здесь. Перед тем как прийти сюда, они проникали туннелями через горы, мостами ложились через великие реки, тянулись деревянными гатями через болота. Одного лишь препятствия они не могли взять, и был это священный холм, на котором мы стояли, — Динллеу. Только здесь, в конце своего пути, широкая дорога была вынуждена обогнуть его с севера серпом, почти сложившись пополам, чтобы вступить в город у сияющей Хаврен.

Руфин все говорил — но я чувствовал, что сила холма овладевает мной, и слова его стали далекими и тусклыми. Другие звуки заменили ломаную лладинскую речь. Козодой, что молча кружился над нами в ночном небе, издавал гортанное «хурр, хурр» из своего широко распахнутого клюва. Как и трибун, он только что прибыл из Африки, и голос его был хриплым и надтреснутым, как и у него. Отовсюду вокруг меня из вереска и из скал доносилось шуршание, писк и ворчание, словно мириады созданий, населявших каждый пятачок земли, летели, ползли и скользили своими тайными путями. Я услышал писк летучих мышей в ледяной тьме и ощутил легкое дуновение ветерка на лице от крыльев летящих наугад тварей. Холод усилился — холод, холод, холод… Мне показалось, будто бы я вмерз в жесткую почву, как и тот выступ скалы, на который я опирался. Неприятный вопль совы возвестил о приходе ночного тумана, пара, что исходил из каждой дырки, окутывая вершину холма серым клобуком. Я не сомневался, что это был туман Гвина маб Нудда, чадное зелье Ведьм Аннона, клочковатая мантия земли.

Руфин все еще стоял рядом со мной, но его силуэт был смазан серым туманом Динллеу, и черты его стало трудно различить. Он вроде бы говорил, но я уже не понимал слов, несмотря на четкость и краткость лладинской речи. Она перепуталась и потонула в неразборчивом поскребывании, шипении и чихании тварей, чьи логова и тропинки составляли в целом часть холма Динллеу, как и скалы позади меня, папоротники и травы, что гнулись на ветру вокруг нас, или плотность почвы и камня под ней. Их кости, перья и оболочки, живые и мертвые, ковром покрывали поверхность холма и были глубоко внизу впечатаны в камень в сердце горы.

Смутно я видел лицо трибуна, всматривавшегося в меня, растворявшееся, как отражение в горном озере, когда со скал подует ветер. Он подошел поближе, взял меня за плечо и недоуменно посмотрел в мое бесстрастное лицо. Я был спокоен и холоден — о, как я был холоден! Он в конце концов шагнул назад, последний раз посмотрел на меня и на суровые скалы вокруг меня. Затем, пожав плечами, мой друг повернулся и пошел вниз тем же путем, что и пришел.

X

НИСХОЖДЕНИЕ МИРДДИНА В БЕЗДНУ АННОНА

Руфин спустился с холма, и я остался на Динллеу Гуригон один. Остался один на этой осиянной светом, как ни одна в мире, вершине, круглой, твердой, зеленой и лесистой, любимой косулями, барсуками и хорьками. Ветер утих, и я почувствовал теплый острый запах. В тени скалы прямо передо мной сидел рыжий лис, словно пес у очага своего хозяина. Какое-то мгновение он сидел настороженно-спокойно, глядя куда-то на склон. Затем он беззвучно встал и, повернувшись, скользнул во Врата Аннона, вниз, под землю. Эта непереносимая до головокружения вонь, что так ударила мне в нос, шла, как я понимаю, из его усыпанного костями логова, где его лисица вскармливала лисенят. Может, они лежали прямо у меня под ногами, высасывая теплое молоко из ее сосцов.

Между мной и ушедшим трибуном лежал целый мир, о котором мы и не вспоминали, когда разговаривали о Городе и о том, как его закон распространяется по лику земли. И все же мы лишь на миг остановились на вершине Динллеу в нашем случайном странствии, как тени облаков, что ползут по склону холма, закрывая серебряный свет луны. Мы приходим и уходим по своей воле, но после того, как мы уходим, примятый вереск поднимается снова, словно бы нас тут и не было. Холм принадлежит этому рыжему лису, что вползает в чрево холма так же легко, как бурав входит в землю, пока ветер срывает наши слова с губ и коверкает, словно речь чужака.

В тот миг я и не думал о великих трудах моего друга трибуна, уток и основа пройденных дорог которого удержат мир не лучше, чем сеть для ловли лососей — кита, который, потыкавшись среди веревок, на миг затихает, прежде чем вырваться на свободу. Я понимал и то, что я, Мирддин маб Морврин, тоже горячо желал утвердить порядок в этой земле и защитить этот Остров, носящий мое имя, через пророчества, заклинания и руны. Но тщетны и непрочны наши воображение, законы, воинства и договоры, тщетны и непрочны они, когда нет клятв, что связывают солнце и луну, воду и воздух, день и ночь, море и сушу. Неподвижный, холодный, я врос в землю. Меня втянуло в холм силой столь же могучей, как та вода, что наполнила ножны Ослы Киллеллваура. Хотя стояла середина ночи, я слышал вокруг восхитительное пенье птичьих стай. То были Птицы Рианнон, что пробуждают мертвых и погружают в сон живых.

Я клином вошел в чрево холма, тело мое неподвижно застыло и оцепенело. Передо мной, на погребальном холме, сидел, скрестив ноги, огромный пастух, одетый в шкуры, а рядом с ним лежал лохматый мастифф, громаднее жеребца-девятилетки. Дыханье его было таково, что могло бы подпалить сухие деревья и клочья пожелтевшей травы на открывающейся внизу равнине Поуиса. В руке этот громадный смуглый пастух держал железную палицу, которую и два человека с трудом подняли бы.

Я спросил его, какую власть имеет он над тварями, что собрались на склоне холма, — теперь я слышал их шуршанье, ворчанье и писк повсюду в папоротниках, за валунами, среди качающихся ветвей берез, бука и тиса.

— Я покажу тебе, человечек, — ответил он голосом, прокатившимся грохотом Колеса Тарана в грозовых облаках над снежными пиками Эрири. И, подняв свою палицу, он ударил большого оленя так, что тот взревел, как в пору гона. И на рев оленя собрались вокруг бесчисленные стада тварей, что жили под холмом, в его глубине, на его поверхности, среди ветра, что раскачивает на его вершине папоротники и деревья. И показалось мне, что было их словно звезд на небе, так что им трудно было найти себе место на склоне холма.

Я увидел пятнистого оленя с высокими рогами, горную косулю, огромных неповоротливых медведей, что неуклюже шли на задних лапах, словно сыны человеческие, покрытых щетиной вепрей со сверкающими клыками, диких волков с налитыми кровью глазами и кровожадными челюстями, бобров, выдр и гибких куниц в гладких шубках, барсуков, что на деле были заколдованными мужчинами и женщинами, и прочих тварей без счета. И показалось мне, что четвероногих было по сто тварей каждого рода. Здесь же скользили блестящие змеи, каждая в горьком раскаянии ползла на брюхе, ядовитая и гибкая.

Но хотя толпа зверей, собравшихся передо мной на Динллеу Гуригон, и была несметной, она была ничто по сравнению с той, что тучей ползла из-под земли, из-под камней, из-под папоротников, копыт и лап. Покуда не будут сочтены звезды на небе, и песчинки в море, и снежинки зимой, и росинки на утреннем лугу, и градины в бурю, и травинки под копытами коней, несущихся вокруг холма Ллеу в Калан Май, и белогривые дочери Гвенхудви во время бури — пока все это не будет сочтено, нельзя будет назвать число насекомых, что покрывали бурые склоны и вершину холма шевелящейся пестрой шубой. Были там панцирные жуки-рогачи, что грызут бока спящих людей, гудящие рои пчел в золотых одеяниях — каждый легион под началом своей царицы, и было их больше, чем племен богини Дон. Были там густонаселенные города муравьев (тех, что принесли девять мер льняного семени Испададдену Пенкауру), чьи улицы, и врата, и многопалатные, дворцы превосходят даже те, что есть у императора мира в Ривайне и Каэр Кустеннине.

Когда все эти создания собрались — змеи, и драконы, и всякого вида звери, что ползают, или ходят, или летают, Черный Пастух окинул их взглядом и велел им вернуться и продолжать искать пищу. Все они — змеи, и драконы, и всякого вида звери — склонили головы в знак признания власти над ними Черного Пастуха. Они вошли в его дом, и принесли ему дань, и дали заложников, чтобы был он главой их семьи и они все до одного были ему родней Один я стоял прямо и не склонял головы, поскольку я был не их крови, и ножницы и гребень Черного Пастуха не касались моих волос. Этому еще придет время.

Черный Пастух заговорил со мной голосом, который зазвучал среди папоротников на холме и среди воинства зверей, что склонились пред ним, так, что мне показалось, будто бы он звучит отовсюду, как летний ветерок, что колышет листья в лесу, неведомо с какой стороны прилетая.

— Теперь ты видишь, человечек, — спросил он, — какова моя власть надо всеми этими тварями?

Я дрожащим голосом признал, что власть его велика, и тихо спросил, что мне делать и куда идти.

Черный Пастух сердито и грубо ответил мне:

— Ты должен идти тропинкой, что поднимается к началу этой лощины, затем взойти на лесистую вершину, пока не достигнешь вершины холма. Там ты найдешь открытое место вроде большой долины, посреди которой стоит высокое Дерево, ветви которого зеленее самых зеленых сосен. Рядом с Деревом в камне будет расщелина, которая всегда полна воды. Из этой расщелины всегда пьют Птицы Рианнон. Это Чаша Ворона. У Чаши ты увидишь серебряную чашу, прикованную к камню серебряной цепью. Зачерпни из Чаши воды и плесни на камень. Ты услышишь такой могучий раскат грома, что тебе померещится, будто земля и небо трепещут от гнева. А что последует за громом — увидишь сам.

С этими словами Черный Пастух удалился, а за ним и все звериное воинство, кроме одного зверя. И снова я был один на склоне холма, и единственным моим товарищем был дикий козел, из тех, что пасутся на Динллеу. Когда я высвободился из скалы и земли и пошел было вперед, чтобы начать подъем, он двинулся впереди меня, словно указывая путь. Тропа была каменистой и крутой, но, к счастью, животное временами останавливалось, чтобы поесть травы у обочины. Я устал, шаги мои были болезненно-медленны.

Несмотря на трудный подъем, мой спутник оказался хорошим проводником. Мы быстро дошли до начала вершины, окруженной могучими земляными валами, сооруженными в давно минувшие времена людьми или богами. Вскарабкавшись на них вслед за моим уверенно шедшим проводником, я увидел, что прямо передо мной лежит открытое пространство вроде горной долины, которое описал мне владыка зверей. Я понял, что это предел Ллеу, клас Ллеу, где король и его друиды в этот день разыгрывали действо. Посреди долины стояло Дерево, ветви которого были зеленее самых зеленых сосен.

В ночном небе над нами светился бледный рогатый месяц, а над ним сводом нависало усыпанное яркими огоньками темное небо. Воздух был необычайно чист, поскольку сильный северный ветер прогнал облака прочь, разогнав своим иссушающим дыханием туман, что висел вокруг вершины.

Я приблизился к Дереву, а козел ступал передо мной, как и прежде Вскоре я подошел к углублению в камне, которое Черный Пастух называл Чашей Ворона. Оно было полно воды, чья поверхность, словно черное стекло, в точности отражала круглый купол небес с его звездами и месяцем. Тут же были серебряная цепь и чаша. Я взял ее, зачерпнул из расщелины и плеснул на поверхность воды. Сразу же изображение ночного неба пошло рябью и исчезло. На холме загрохотало, все закачалось, ударил страшный раскат грома. Когда его эхо затихло, небеса словно раскрылись над моей склоненной головой, и град ливнем обрушился на предел с такой силой, что я удивляюсь, как вообще остался в живых. С головы до ног несчастное мое тело было избито так, словно по нему без конца стреляли из пращей. Я упал лицом вниз в лужу, весь в синяках. Каждая частичка тела моего болела. Я лежал так, пока град вдруг не кончился так же внезапно, как и начался.

От Древа я услышал пенье птиц — напева прекраснее я никогда прежде не слыхивал. Но когда я поднялся, я увидел, что град сбил с Древа все, листья до единого. Козел деловито обгладывал кору у его подножья. Мне вдруг пришел на ум козел, на которого сел верхом Ллеу, чтобы подняться на смертоносное Древо, когда его прекрасный бок был пронзен роковым копьем. Кровь из раны его сочилась до тех пор, пока он не превратился в гниющую кожу и кости, но кровь напитала корни Древа, и оно выросло еще выше, прекраснее и зеленее.

Далеко-далеко надо мной на чудесной тверди небес, созданных искусством Гофаннона маб Дон, мерцали воздушные дворцы божественных родителей Ллеу — чародея Гвидиона и серебряной Арианрод. Врата их в тот миг были открыты, и на одно мгновение весь мир залил чудесный свет, чьи тепло и яркость были не из мира сего.

Вокруг меня снова сомкнулась ночь, но тепло это осталось в моем теле. Я сорвал одежды и лежал нагой, истекая потом, рядом с каменным столбом, что стоял подле Древа. С трудом положив себе на живот большой камень, так что я лежал между камнем и камнем, окруженный камнями, я начал жевать кусок свинины из королевского котла, что принес с собой из пиршественного зала.

Зажатый между камнями — тем, что лежал на мне, и голой скалой подо мной, покрытый потом, что все сочился из моего измученного тела, я ощутил, как мое мужество уходит из меня вместе с потом в холм. Изо всех тварей, чьи обиталища находятся на холме Динллеу Гуригон, я один имел способность потеть, и мой пот уходил в трещину в камне подо мной. Его струйки проникали мимо нор барсуков, где они резвились со своими детенышами в своих пятивратных крепостях, и дальше, ниже, за стены мира лис, что у Врат Аннона. Рыжий разоритель, его жена-лисица и их воровской выводок занимались кровавой плотью и костями, и потому они не заметили, как я просочился за их логовом в темные Чертоги Аннона. Я прошел из мира живых в мир мертвых, и покуда я крался его бесконечными галереями, я мельком видел во мраке тварей более странных и страшных, чем любая, что вызывают в воображении пророчества гадателей. Из тьмы выглядывали драконы, Адданк, крылатые змеи и прочие чудовищные твари, слишком огромные и страшные, чтобы описывать их. Все они были ребристые, чешуйчатые, одетые холодным камнем. На их гигантских телах плясали тени, когти их изгибались словно серпы, зубы их, острые как кинжалы, казалось, злобно угрожали мне во время моего тайного спуска Но все они были холодны, мертвы и обращены в камень чарами столь же могучими, как те, которыми Угольно-Черная Ведьма, дочь Снежно-Белой Волшебницы из Пени Нант Говуд, сковала каменные фигуры что стоят в ее сырой пещере у границ Ифферна.

Недаром та бездна, в которой я брел на ощупь, зовется Аннон, бездонная. В ее пустых склепах находится королевство, столь же огромное, как и то, что лежит наверху под сводом светлого неба. Но не найдешь ты там ни радостных пиров у пылающего очага, ни освещенного порога, где с приветом встретят одетого в пурпур странника, ни разговорчивых людей, весело проводящих время за кружкой зля, ни влюбленных, пришедших на свидание под желтым ракитником. Там по бесконечным коридорам и идущим вниз лестницам летучими мышами летают тени мертвых, а лестницы эти завершаются провалами столь широкими, что в бездне их целый мир, покинутый и безжизненный, как руины королевской крепости, где ныне живет одно воронье и род короля ее давно забыт бардами.

Так шел я проходами и залами времени, которых без числа в огромных Чертогах Аннона. Иногда я двигался в непроглядной тьме, черной, как вороново крыло, пересекал чертоги, укрытые беззвездным небом. Временами я видел вдалеке подземелья, где в пламени горнов по маленьким наковальням звенели молоты эльфов, видел чертоги пламенные, плавящиеся, полные демонов — они вопили и сыпали проклятьями. Видел я каменные выступы, с которых вода капала в непроглядно черные озера, проливные дожди, что в темноте проходят над бесконечными торфяными болотами, жилы золота, заключенные в камне, сверкающие во мраке, как королевские фибулы. Видел я драгоценные сокровища и целебные камни, громадные кости чудовищ, слышал далекие голоса, бормочущие что-то на языках, что звучали на земле задолго до чистой бриттской речи, возникшей из Головы Брана. Я прошел прямо у вонючего логова Ката Палуга и рощи каменных деревьев, где живет Ведьма из Каэр Лойв со своими Девятью Дочерьми. Их горящие глаза с ненавистью смотрели на меня из мрака, пока я спешил пройти мимо.

То, что я видел, было по большей части смертоносным, мерзким, отвратительным. Но видел я и золотые, блистающие образы. Я видел крепость, где под охраной лежали Тринадцать Сокровищ Острова Придайн, но войти в нее я не мог. Я открывал железный сундук с девятью замками, где были Письмена Придайна, в которых записаны все тайны и святые дела Острова Придайн, книги заклятий Гвидиона и Мата, Книга Законов Дивнаола Моэлмуда, записи, в которых была вся мудрость земли и неба — знания о движении звезд, о величине вселенной и земли, об устройстве вещей, силе и власти бессмертных богов. Сердце мое быстро заколотилось, когда узрел я среди кучи томов ту книгу, которую ты сейчас читаешь. Тогда она звалась мудрыми Книгой Мирддина, Лливр Мирддин, но веком позднее она стала Желтой Книгой Майвода. Монахи в черных рясах, что переводят ее строки, боятся моего имени — и все же они надеются извлечь пользу из моих слов! Печально мне то, что после друидов и мудрецов старины столь малоученые люди будут владеть Письменами Придайна.

Как ты вскоре увидишь, Бездна Аннона место небезопасное. И все же гам живет Мудрость, и поэты и пророки в поисках своего ауэна идут трудной дорогой к Источнику Ллеуддиниауна, где могут они испить воды, бьющей из Бездны. Не зря же то, что находится внизу, люди называют Пуйлл Пени Аннон, что, как ты знаешь, означает «Мудрость Головы Аннона». Глупые люди и карлики, попав в затруднение, скребут свою собственную голову, ковыряют землю и скалы в поисках золота и серебра, но не Мудрость находят они в своих копях. Куда глубже придется тебе копать, если ты собираешься добыть истинное сокровище Головы Аннона.

Когда Он, чьи семь слов сотворили все, что есть, было и будет под сводом небесным, начал Свой великий труд, кого Он призвал на помощь? Пуйлл, Мудрость, была в самом начале, прежде чем поднялись над землею холмы, моря ушли в свои берега, забили источники или звезды засверкали на пологе ночи. Мудрость трудилась рядом с Ним, когда с любовью создал Он сущее, Мудрость была в семи словах творения, Мудрость была единой с Ним — и при разделении Его, когда Он говорил со своею Мудростью, сказав: «Да сотворим человека!»

Мудрость есть труд и понимание творения. С самого начала твердо были проложены пути луны и солнца, и люди познали чудеса в те первые века, которые они помнят лишь смутно — так велик круг минувших времен. Этот осыпанный драгоценными камнями ларец не дураком сделан, и лишь тот поймет цену его сокровищ, кто обладает ключом и не страшится приподнять крышку.

Ныне Пуйлл, которая и есть Голова Аннона, установлена посреди звездной пустыни, и воистину пустынны ее продуваемые ветром неизмеримые просторы, что тянутся за пределы внешних сфер. Когда Он пожелал себе товарища, Он пожелал Сына. Как говорится в пословице:

«Человек без сына все равно что одинокое дерево на ветру». И хотя вскоре было посажено Древо, и девять его корней вросли в скалы Преисподней, и вершина его поднялась до Небесного Гвоздя, стон ветра, что летит среди планет в пустынной вселенной, холоден и неласков. Разве не изведал я этого в своем одиноком убежище в Лесу Келиддон — когда ветер гнет деревья, насыпает кучи снега и гонит на берег ревущие буруны? Яростен сырой ветер, и белы пни, олень бредет по голому холму. Слаб и измучен изгой, и тяжко идти ему. Так вышло, что из Древа появился человек. И когда искусством Гофаннона маб Дон была создана из кости защита для Его создания в середине пустоты, то Он поместил туда Свою Мудрость, дабы не остаться Ему без друга, которого мог бы Он любить.

Теперь в Голове Аннона находится великое множество палат, в каждой из которых содержится часть божественной Мудрости. И в эти палаты есть ход людям — кому больше, кому меньше, все согласно их природе, склонностям или умению. Но каждому достается только малейшая частичка всего знания, поскольку век даже старейших мужчин и женщин слишком краток, и их деяния и мысли постоянно накапливаются во все новых палатах в Пен Аннон.

Как медовые соты — соединенные коридорами чертоги Головы, и, как пчела, медлил я сначала перед первым, затем перед другим, с назойливым любопытством заглядывая во все по очереди. Наслаждаясь своим новым времяпрепровождением, я стал творить узоры из того, что я видел, как искусный арфист трогает струну то на том, то на другом ладу своего инструмента. И как арфист переходит от легких кратких интерлюдий, шуток и упражнений к полной плавной гармонии своего творческого сознания, так и я бессознательно встраивал все вокруг меня в узор, который быстро приобретал свой ход и нрав.

Я вспомнил давнее-давнее время, когда я вместе с моей милой белорукой подругой проводил долгие летние дни, присматривая за козами на горных хаводай среди томных лугов Ллеудциниауна. В жаркий полдень лежали мы в тени благоуханной яблони, звон колокольчиков мешался с плеском прозрачного ручейка под нашим тайным холмом. Долгие-долгие часы лежали мы, глядя на пятнистую листву, и наши полусонные мысли рисовали нам в их изменчивых тенях образы овец и змей, замков и берегов, львов и пустынных земель.

Так, на грани сна и яви, создавал я в мечтах королевства, населенные фантастическими существами, чье предназначение постепенно становилось в чем-то доступным моему пониманию. Из чертогов Головы Аннона переходили они в чертоги моего разума, и это мой разум, играя с ними, как ветер, что ласкает струны Арфы Тайрту, устанавливал среди них гармонию простоты и порядка. В наших головах в уменьшенном виде находится Аннон, и внутри своего разума могут созерцать люди созвездия, ища удачи среди планетных сфер.

Видишь ли ты на моем посохе двух змей, о Кенеу маб Пасген, ты, носящий на шее своей гадюку? Посмотри, как переплетаются они — одно извилистое тело невозможно отличить от другого! Посмотри снизу вверх — и ты вернешься взглядом туда, откуда начал.

Пусть будет твоим провожатым безумный Мирддин со змеиным посохом, и тогда ты едва ли потеряешь дорогу. Ведь одна змея — самец, другая — самка, как солнце и луна, небо и земля. Из их единения происходит гармония, которую ты ищешь, и, когда цель твоя будет достигнута, ты обнаружишь, что солнце всего лишь в одном шаге от океана, где лежит, умирая в пустынных краях Кернуна, блистательный Ллеу с Верной Рукой Его, и тело его возвращается туда, откуда он явился. Иди за радугой, пройди Двенадцать Домов, что стоят на Каэр Гвидион, вернись туда, откуда ты пришел, к изначальной гармонии:

Таковы были мои размышления и открытия по пути через Пуйлл Пени Аннон, Голову Мудрости, лежащую в Бездне. В Анноне нет ни дня, ни ночи, потому я не мог знать, сколько времени я шел. Долго и трудно брел я черным берегом, что опоясывает бессолнечное море, мрачный соленый океан, из которого на рассвете выходит все сущее и погружается в него с наступлением ночи. Под тускло и гладко блестящей поверхностью в проникающем издалека бледном предрассветном свете передо мной лежал Ти Гвидр, Стеклянный Дом, в котором без конца распадаются и возникают элементы.

Вступив в пыльные, чадные коридоры, я подошел ко входу в замок Артура у Келливига в Керниу. Там сидел он среди воинов своего госгордда, и все они были недвижны и холодны, как камень, ожидая того дня, когда призовут их спасти Остров Придайн от чужеземной Напасти. И пока шел я своим путем, услышал я вдалеке во тьме горестный стон. Когда спросил я, кто там стонет и от чего страдает он, я услышал слабый шепот:

— Я Иддауг Кордд Придайн, чьи лживые слова вызвали вражду между Артуром и Медраудом, что привела к резне при Камлание. За три ночи до битвы я уехал далеко на север к камню, что зовется Ллех Лас в Придине. И здесь должен я претерпевать муки, поскольку из-за моего деяния Напасть пришла на Остров Придайн, и лживый народ ивисов вцепился своими когтями в юг Острова.

Ужасны были мучения Иддаута — по мере его преступления Ибо стал он петлей для врат, что ведут под камень, в Аннон, и каждый раз петля поворачивалась в его глазу. И когда открывалась дверь, скрежеща ржавчиной, так же кричал Иддауг Кордд Придайн, и чей вопль был ужаснее, никто не сможет сказать.

Я покинул это сырое место, поскольку дело мое не терпело дальнейших отлагательств. Я шел туда, где среди переплетенных корней могучего Древа, что растет в Середине Острова, соединяя небо и землю, в скале вырезан вход в пещеру. У этих врат на огромном узловатом корне сидел здоровенный неприветливый парень, положив на колени дубину. Когда я спросил его, как его зовут (хотя я прекрасно это знал), он угрюмо ответил:

— Я Глеулвид Гаваэлваур, здешний привратник, и входа сюда нет.

— Кто запретил входить сюда?

— Мой хозяин, — проворчал привратник, поднимая свою огромную дубинку. — Он не желает, чтобы ты входил.

— А кто твой хозяин?

— Этого я не могу тебе сказать и пройти тебе не дам.

Я страшно разозлился на наглость этого низкорожденного и выложил ему все, что было у меня на уме:

— Сдается мне, что твой хозяин не кто иной, как Хавган, Владыка Аннона. И можешь сказать ему, что если он не даст мне войти, то я опозорю его имя хулительной песней, от которой выскочат у него на лице три нарыва — стыда, позора и поношения. И когда вскочат у него три этих болезненных нарыва, я прокричу о них так, что этот крик услышат люди от Пенвэда на Юге до Пенрин Блатаон на Севере, и эхом прокатится он до проклятого Хребта Эсгайр Оэрвел в Иверддон. И от крика этого все женщины двора Хавгана выкинут плод, а те, что не были беременны, останутся бесплодны, как сброшенная змеиная шкура, до конца времен. Подумай об этом, Глеулвид Гаваэлваур!

— Значит, такой выбор предлагаешь ты моему господину? — спросил привратник.

— Именно, — ответил я. — И запомни: лишь одна часть моей жизни истекает, а твоей истекло уже шесть частей.

Глеулвид Гаваэлваур прорычал что-то себе в бороду. Но он не мог не признать основательности моих доводов и неохотно подвинулся, пропуская меня.

Прямо передо мной в непроглядную бездну уходил туннель. Я на ощупь искал свой путь вниз по узкой лестнице. И пока я спускался, меня охватил такой леденящий страх, какого я никогда прежде не испытывал, даже когда мне, младенцу, угрожала злоба кровожадного Кустеннина Горнеу на берегу у подножья Башни Бели, ни когда я висел над приливом в рыболовной запруде Гвиддно Гаранхира. Я приближался к священному месту, где сам воздух был вот-вот готов разродиться бедой.

Некоторое время я слепо пробирался через лабиринт ходов, идя на ощупь вдоль каменных стен, пока не увидел впереди еле заметное свечение. Поначалу оно было как светлячок, укрывшийся в густых кустах, затем, когда я два-три раза повернул за угол, я внезапно попал в длинный мрачный коридор, освещенный приземистыми сальными свечами, установленными в нишах вдоль стен. Они горели неверным пламенем, неприятно пахнущий чад облаком висел под закопченным сводчатым потолком.

Впервые вступив в Чертог Чудес (как это выяснилось), я невольно вздрогнул от удивления и страха. Во мраке вокруг меня сгрудились толпы огромных тварей. Там были туры, дикие лошади, большие олени и прочие твари с пограничья Севера. На миг мне показалось, будто бы я стою среди промерзших равнин, что опоясывают север за Ллихлином, потерявшись в беззвездной ночи среди тварей, что царят в этом пустынном краю.

Быстро оправившись от страха, я увидел, что то, что я принимал за живых существ, было лишь прекрасно выполненными рисунками на стенах галереи, причем очертания животных были подогнаны к очертаниям поверхности скалы. Красновато-коричневые, охряные, черные — цвета были переданы совершенно точно. Хотя я и знал, что это всего лишь изображения живых существ, я с трудом мог отделаться от впечатления, что из ноздрей лошади исходит теплое дыхание, что щетинистый вепрь точит клыки о камень или что грациозный рогатый олень ест лишайник у моих ног.

Все эго было по-настоящему живым, хотя и не было живо. Здесь собирались души животных, что бродят среди ветра по свету там, наверху. Здесь они оставались на веки веков, когда их смертная плоть гибла то от стрелы, то от мора, от копья охотника или древнего топора. Там, в верхнем мире, их плоть пожирали враги, которые потом собирали их кости и заворачивали в их засохшие сморщенные шкуры. Они исполняли обряды, чтобы вернуть этим костям прежний образ, что хранится здесь, в своей вечной первозданной силе, блеске и мощи.

Это было место чистоты и святости, и страх мой прошел. Двигаясь дальше, я обнаруживал все больше нарисованных на стенах изображений животных, еще более живых, чем прежние. Некоторые из них были сделаны из глины, и казалось, они идут за мной следом. Повернув в новую галерею, я, к удовольствию своему, обнаружил среди окружавшей меня толпы зверей Волка из Менвэда и Орла Бринаха, что были зачаты и рождены в один час со мной. На огромном рельефе там была изображена и ощетинившаяся свинья Хенвен, что века назад родила их на холодном склоне Риу Гивертух. А сверху, со скалы, пялилась на меня старая глазастая мыше-хватка, Сова из Кум Каулуд, ночная крикунья, что всегда предвещает снег и дождь, птица смерти, спутница Гвина маб Нудда. А рядом со мной плыл по грани тени древний одноглазый Лосось из Длин Ллиу, что вывел меня из логова Адданка Бездны.

Я радовался душой, поскольку воинство зверей и птиц давало мне силу даже большую, чем мой ауэн. Ведь ауэн — в земле, в желтизне первоцветов, в ветре, что летит среди планет. Он могуч и может создавать миры в мирах. Но эти миры отживут свой срок и затем, как лето в Гуйл Ауст, сползут в Бездну Аннона. Со зверьми же я делил их жизнетворную силу и животворную энайд[86], что струится во всех них, как ветер, который незаметно шевелит листву в зарослях в летний день. Человек обладает только одной энайд, которая по смерти его покидает тело и уходит за воды в Каэр Сиди. Но энайд птиц, и зверей, и рыб принадлежит им всем, как и земле, и вселенной, в которой они живут. Вот почему, когда люди убивают животное на охоте, они выполняют обряды, которые умиротворяют энайд животного и его друзей, что вместе владеют им. Так дошли мы до святилища в самом сердце лабиринта Я прекрасно понимал, что его Страж ненавидит меня (и было за что, честно говоря), и, кроме того, нелегко было вернуться назад, в верхнее царство, спустившись в лабиринт ходов. Но была нить, что связывала меня с Руфином, с его дорогами и акведуками и толпой чиновников, что составляют отчеты в Равенне и Каэр Кустеннин. Еще более крепкая нить связывала мой разум с разумом Талиесина — нитью его понимания земли с ее Четырьмя Четвертями вокруг ее Пупка, семью словами, сказанными при сотворении земли, семью планетами и семью нотами Арфы Тайрту и девятью элементами всего сущего.

Но теперь я страшился, как бы где-нибудь позади меня в переходах лабиринта не оборвалась моя жизненная нить, поскольку крепчайшие из уз — это пуповина земли. Я был отсечен от нее в моей продуваемой ветрами комнате над морем Хаврен, но сейчас я чувствовал, как она тянет меня вниз, в ночной покой.

Кто не хочет подольше поваляться поутру в мягкой постели в темную пору глубокой зимы, когда холмы покрыты снегом, рыба вмерзла в лед, волкам нет ни отдыха, ни сна, не звенят колокольчики, не слышен крик журавля к злые волны набрасываются на берег? А вечером снова ждет уютное ложе, на котором в тепле лежит его жена, и грудь ее белее лебединой, а глаза ярче, чем у трижды перелинявшего сокола. И после любовных забав отходит человек ко сну, опустив голову на белую руку, и тела и мысли сплетаются во сне. И все же, как и отец Диногада, должен он встать и прожить долгий, как жизнь, день — взять копье на плечо, пару собак и идти по следу косули и кабана среди голых деревьев на промерзшем склоне горы. Ему вставать и ложиться спать вместе с Бели Великим, когда тот поднимается по своей золотой арке — король в своем гуладе[87]. Ему — полет сокола, падающего на добычу, ему впустую выпущенные стрелы, что вонзаются в дерн. Мы не можем оглянуться, не можем видеть, чья Верная Рука натянула лук и чье Меткое Око нацелило стрелу.

И все же как приятно отдохнуть и полежать спокойно! Светит полная луна, белы подушка и одеяло, а мокрый дождь и ветер, что свистит среди замерзших тростников, так далеко! Среди одетого мягким мехом воинства зверей, что ступали рядом со мной в пещере, лежавшей почти в самом сердце Аннона, я снова ощутил тепло чрева моей матери, в котором я мирно лежал, покуда не упала звезда с неба в окно Башни Бели. Ветер, что движет звезды, струился сквозь всех нас — этот ветер есть семя в земле, сок в стволе, кровь в жилах зверей. Моим было плавное изящество Орла Бринаха в потоке ветра, стремительный бег Волка Менвэда по открытой равнине, неукротимая сила свиньи Хенвен, клыками и рылом беспрерывно вгрызающейся в глубины земли.

И теперь все эти звери, змеи, драконы, птицы, мириады тварей, ведущих род из бездны, шли один за другим, тянулись узором, что струился, как энайд, связующий их всех воедино цепью жизни. Они шли, танцуя, текли по сосудам пещер лабиринта Аннона дрожащей живой струей.

Ходы извивались, как клубок сплетающихся змей. Мы вошли во внутренние ходы. Наш пульсирующий поток разбежался по темным сырым галереям. Встретившись снова, он закружился спиралью вокруг самого себя, трепеща в пространстве, как единое сердце, распрямляясь по всей длине в волнистой томности. Трижды по пятьдесят лет Белый Дракон терзал Красного, после чего трижды по пятьдесят лет Красный побеждал Белого, и из этого союза возродится Остров Могущества в трудах и страданиях.

Как угли горели во тьме глаза пантер и львов, золотым и алым дрожащим пламенем светились пятнистые шкуры тигров и леопардов. Королевская мощь сквозила в их ленивой силе, и солнце, и тепло, и свет. Из целительного сокращения змей вокруг пуйнт перведд[88] вставала львиная мощь, высокая, как дерево в верхней тьме над горделивыми рогами антилопы и оленя.

И тысячи птиц пели на ветвях этого дерева, и вместе с ними пел я в своем птичьем одеянии, плывя по зачарованным мелодиям их песен. Временами мелодия взмывала и падала вместе с биением, что проходило по потоку зверей, но всегда ее ноты возвышались над этим ритмическим биением — такие же берущие за душу и манящие, как одинокое пенье жаворонка в чистом воздухе над ветреным нагорьем. Эта песня привлекает золотые взгляды счастливого солнца, развертывает зеленые листья на ветвях, наполняет чрево женщины живым теплом. Весело раскачиваются ветви деревьев, пляшут мелкие волны, земля оживает от гудения пчел.

Сердца танцоров бились все горячее, и мое — сильнее всех. Каждый возбужденный удар, казалось, выносил меня из бездны, в которую я невольно проник, переливы незримой музыки стали ступенями, ведущими к свету. Я стал гибок, как змея, вынослив, как волк, я парил, как орел. Я громко расхохотался — скоро я буду шагать по семи планетам, вступлю на звездные гвозди Колесницы Медведя, трону семь струн Арфы Тайрту!

— Спроси меня — я арфист! — так Ты сказал, войдя в Небесные Чертоги, где под закопченными сводами мерцали факелы. Своею Верной Рукой Ты коснулся струн, соединил в гармонии время и вечность, связал элементы мелодией, под которую мы шли в танце извилистыми недрами Аннона. Это круг, который кончается там же, где и начался, а начался он на высокой вершине Динллеу, в светлом круге под серебряной луной, и туда же поднимемся мы, когда путь подойдет к концу.

Над этой прекрасной вершиной простер бог Свою Руку, длинной Рукой Своей закручивая ветер, вращая огненные колеса звезд с яростными лучами. Это Его пляска заставляет землю опускаться, огонь — гореть, горы — содрогаться Ясно Его чело, светло, как серебряная луна; горит Его сверкающий глаз — и из него вытекает чистая Хаврен.

Но только после смерти во тьме пещеры под Ллех Эхимайнт возрождается новая жизнь под голос кукушки в Калан Май. Покуда не будет изгнан враг и огромный камень не будет отвален, не будет кинтевина, не будет Возрождения. Покуда не будет убит зверь, не отлетит его дух Лишь после этого вновь взметнется пляска на крыльях песни — без этой победы все лежит во прахе, и жуки сосут кровь во тьме.

Теперь я знал это, прежде чем дошел до конца. Я снова стоял перед входом в святилище, что лежит в самом сердце Аннона. Из-за порога пробивалось холодное сияние, словно свет отражающейся в горном озере луны. Я устал от пляски среди бесчисленных поворотов и извивов лабиринта, ослабел от страха перед тем, что лежит впереди.

Внезапно среди обольстительной истомы моего сна я ощутил, что среди нас — наш Хозяин и что мы попались в его ловушку. Он был огромен, и на всей земле нет ничего, что не было бы символом его величия. На голове его были раскидистые рога и уши Оленя из Рединвре. Глаза его были глубоки и проницательны, как глаза Совы из Кум Каулуд. У него был лошадиный хвост, и не было ни зверя, ни птицы, ни рыбы, что бегает, летает и плавает под небесами, что не была бы частью Хозяина Зверей. Но тело его было человеческим.

Он возвышался среди нас, поскольку был он больше любой клыкастой, зубастой или крылатой твари, что поклоняются ему и платят ему верностью. Дух Оленя, как буду я его называть, сидел, скрестив ноги, на высоком выступе скалы. На шее его была золотая гривна, в правой руке его была еще большая гривна, охватывавшая кольцом все воинство зверей, что собралось под ним. Из темной расселины рядом с ним выскользнула мерцающая, извивающаяся кольцами Дочь Ивора, которая что-то зашептала, выстреливая языком, на ухо своему Хозяину. Он схватил холодную рептилию за горло — и все-таки, казалось, его восхищала эта коварная, могучая тварь, которая единственная изо всех существ умудрилась похитить тайну бессмертия у богов. Тихое шипение змеи было единственным звуком, нарушавшим тишину пещеры. Олени, волки, львы и бесчисленные чудовища, среди которых был и я, униженно припали к земле, выжидательно глядя на своего Хозяина и его советницу, как псы на королевском пиру.

Сразу же я оказался в одиночестве перед ужасным властителем этого холодного места. Мне показалось, будто бы тяжесть всего мира опустилась на мои плечи и что смерть, начало и конец всех вещей ожидали меня в этом чертоге. Меня прошиб пот отчаянного страха, мне нестерпимо захотелось убежать отсюда. Но мои налитые свинцом ноги все вели меня вперед.

Смерть смотрела на меня из-под сводов чертога. Дух Оленя холодно смотрел хищными совиными глазами, как я плетусь к нему по каменному полу, выглаженному ногами, копытами и лапами бесчисленных поколений людей и зверей с тех пор, как пляской времени начался мир. Леденяще яркий свет залил огромную фигуру, сидевшую на корточках среди чертога. Страшно было полыхание его совиных глаз, и увидел я, что его когти покрыты коркой запекшейся крови и кровь каплет с них наземь Он прямо-таки насыщался смертью — запах смерти висел в зловонном воздухе, смерть витала среди безжизненных тел зверей, чьи изображения тянулись по неровностям стены, древняя смерть сидела среди покрытых плесенью шкур, оскаленных зубов и костей в гниющих кучах разбросанных повсюду трупов, и новая смерть таилась в свернувшейся крови на окаймленных бахромой меха губах демона и его клыках. Это была смерть резни, смерть гниения, смерть забвения. И смерть распахнула свои челюсти передо мной. Бесполезно было сопротивляться — я прошел в ганце свой круг, и круг замкнулся Я неуклюже шатнулся вперед, думая только об одном (как всегда думают глупые люди) — как именно я умру.

Сломленный духом и телом, я стоял, потупив голову, перед владыкой этого ужасного места. Я, имевший власть знать все обо всем на небе и на земле, добровольно вошел в место гибели! Что же за сила, преодолевающая даже знание и ясновиденье, привела меня сюда? Почему мой ауэн предал меня? Когда я в одиночестве играл в гвиддвилл в палате совета короля Брохваэля, я уловил предательство, но не смерть. Что за обман овладел мной, тем, кто знает все заклятья друидов, кузнецов и женщин? Все, все было ложью — лживыми были капли, выпаренные в Котле Керидвен, лживо было крещение аббата Маугана и священные воды моря Хаврен, лживыми были изображения, которые мы с Талиесином увидели на скале Меллун над лесами Аргоэд Лливайн.

Если это — ложь, то тогда все сущее — ложь. Черные орды Кораниайд, кишащие у окраин мира, поглотят все, все охватит хаос и распад, Белый Дракон одолеет Красного, и Монархия Придайна погибнет от власти лживых королей и неурожаев. Я ощущал этот упадок в своем сердце Кровь выгорала в моих жилах, плоть ссыхалась на костях, кости высыхали и с треском ломались в моем теле. Я умирал, умирал, умирал, и прекраснейший остров в мире, Остров Могущества, что носит мое имя (или я — его), погружался в черные волны. Звезды срывались с темнеющих небес в океан, где вытягивался во всю свою могучую длину Лдданк Бездны, втискиваясь своим мускулистым телом между скалами, поддерживающими океанские глубины, и разрывая землю на части.

Все это увидел я в холодном взгляде Духа Оленя, и в ушах моих зазвенели последние, страшные строки Пророчества Придайна. Теперь демон держал меня своей ледяной хваткой, и была это та хватка, которую испытывает воин, задыхаясь во тьме под кучей трупов на опустевшем поле битвы Я погружался в реку мертвых, и воды ее смыкались над моей головой. Воспоминания теснились в моей голове, громоздились друг на друга в чертогах моего разума, как полное ненависти войско Кораниайд, когда их Напасть была сметена с пограничных пустошей.

Самыми яркими из этих воспоминаний, плававших на поверхности даже в тот миг, когда хватка Духа Оленя на горле моем стала туже, были воспоминания о том недобром часе, когда по приказу короля Кустеннина Горнеу я младенцем был брошен в бурные волны моря Хаврен. С тех пор смерть хотела завладеть мной, и если бы не защита Нудда Серебряная Рука, я наверняка умер бы чуть ли еще не до рождения. Но Нудд узрел меня из придела своего храма на холме в прекрасном краю Гвет, простер свою Серебряную Руку и вынес меня на девяти крутоплечих волнах на груди моря Хаврен, так чтобы я попал под опеку его слуги, мудрого Лосося из Длин Ллиу, старейшего изо всех созданий.

Немой крик вырвался из моего горла, высохшего, как дубленая козья шкура, — последние слова Мирддина маб Морврин, боевой крик королей Придайна, последнее дыхание ауэна из Котла Поэзии. Хотя слова и не могли выйти через врата моих уст, они были написаны на скрижалях моего разума. Это были строки «Великой Хвалы Нудду», и когда я болтался, задыхаясь, в хватке Духа Оленя, аллитерация и внутренний ритм возвестили о пришествии богов, принесших порядок, плодородие и королевскую власть на Остров Могущества:

Мой противник знал мои мысли и громко рассмеялся, а когти его со слабым свистом выжали из моей глотки последний воздух. Но, даже погружаясь в реку смерти, «Похвала Нудду» и ликующий хохот Духа Оленя вместе кружились в вихре моего сознания. Я знал этот древний смех! Разве не был то смех чародея, с которым Нудд сражался в его покинутом дворце всю самую длинную в мире ночь напролет?

Когда воспоминания о его битве вспыхнули в моем сознании, я решил, что мой конец еще не пришел. Я буду сражаться, как Нудд, чего бы то ни стоило, и, может быть, я осилю Духа Оленя, как Нудд осилил чародея. Я охватил руками его огромное мохнатое тело, всеми силами стараясь вывести его из равновесия. Он снова холодно рассмеялся, отпустил мое горло и сжал мою грудь и плечи. И пока мы боролись, я чувствовал, что смеется-то он над бесполезностью моих усилий — мое слабое тело изнемогало в схватке с мощью коня, медведя и тура. Я был слаб, как братья Какамури и Хигвидд после того, как они испытали силу объятий Угольно-Черной Ведьмы из пещеры Нант Говуд в теснинах Ифферна. Но я помнил и о том, как отважно сражался с чародеем Нудд, и казалось мне во время этой схватки в пещере, что я — сам Нудд, а мой враг — чародей. Я ощутил, что у меня прибыло сил и отваги, словно жилы мои были выкованы в горниле Гофаннона. Острый звериный запах моего противника До тех пор забивал все, не давал мне понять его. Теперь же этот всепроникающий запах ослабел, и я смог положиться на зрение и слух. Я узнал в нем зверей и решил попробовать хитростью и знанием своим подчинить себе их силу. Быка я запрягу в плуг, оленя поставлю под седло и запрягу в сани, медведя заставлю танцевать под мою дудку, сову посажу охранять мой амбар. Тварь яростно взревела, когда я утихомирил | его словами заговора и в борьбе заставил его силу помогать | мне, так же как моя сила помогала ему Наши ноги цеплялись за каменный пол мировой пещеры, скользили, когда каждый из нас пытался вывести другого из равновесия, стараясь сохранить то положение, которое позволило бы нанести решающий удар или сделать последний бросок Нелегко было бороться с Духом Оленя в его святилище в Сердце Аннона.

В какое-то мгновение мы оба остановились, как по взаимному соглашению. Ни один не отступал. Оба собирались с силами — всеми, что еще остались. Раньше, как я уже говорил, я чуял своего противника, считай, по одному только запаху его мрачного логова. Теперь я стоял с ним лицом к лицу и видел его. И я узрел то, что наполнило холодным страхом мое нутро. В глазах его была ненависть, смертельная, как чума. Эти глаза и эту ненависть я уже встречал раньше, когда беспомощным младенцем лежал на покрытом галькой берегу, омываемом штормовыми волнами, у подножья темной Башни Бели.

Это был страшный предсмертный взгляд моего старейшего врага, короля Кустеннина Горнеу, в тот миг, когда он поскользнулся на водорослях и напоролся на собственное копье. Я никогда не мог забыть этого мгновения, когда мне казалось, что острый наконечник на ясеневом древке предназначен для моего сердца или горла. Даже когда я поплыл на хребте девятого вала в морскую пустыню после искусного заступничества аббата Маугана, я больше боялся злобного взгляда короля, мертвым повисшего на копье, чем распростершихся вокруг меня беспредельных вод.

Я сам был свидетелем гибели короля Кустеннина Горнеу и не думал, что еще раз встречусь с ним в своей жизни. Теперь же он был предо мной, великолепный и страшный в звериной своей силе, ставший теперь повелителем зверей. Костистые наросты на его лбу — прискорбное уродство для короля — разрослись в роскошные рога, раскидистые, как ветви Мирового Древа, короной возвышаясь над головой твари, что сжимала меня мертвой хваткой. Некогда опустевшее тело, болтавшееся как мешок на древке копья, ныне налилось могучей силой разъяренного дикого быка. Блеклый ядовитый взгляд уже не отражал туманной бессильной злобы, но в нем горело презрение столь же глубокое, как Бездна Аннона.

Дух Оленя сквозь окна моих глаз увидел то, что творилось в чертогах моего разума, и снова расхохотался. И я думал убить его, справиться слабыми своими силами с Хозяином Зверей среди колонн его собственного чертога! Глумливый смех звенел у меня в ушах, ядовитая его слюна жгла мне плечи и спину. С тошнотворной гадливостью я ощутил там внизу, на бедре, мерзкие брызги — он пометил меня своим собственным знаком, жгучей меткой презрения, глумливой струей горячей мочи.

Он стиснул меня с удвоенной силой, разрывая мою плоть кривыми жестокими когтями. Холод и сырость пещеры льдом ожгли мои обнаженные кости и разорванные сухожилия там, где сорванная кожа клочьями свисала с моих боков и спины. Я был тяжко изранен и быстро слабел. Мои ноги скользили в крови, текшей из бесчисленных ран, и я едва мог дышать в удушающем жаре и вони, что исходили из пасти твари Он наклонился, и его оскаленные пожелтевшие зубы стали приближаться к моей запрокинутой шее. Напрасно я пытался закричать — кузнечные мехи моих легких были смяты, и огонь горна рассыпался умирающими искрами.

Я увидел, что час мой настал — или мне действительно придется погрузиться в Реку Смерти. Но я был уверен в том, что на Острове Могущества, носящем мое имя, лежит тот же тингед, что и на мне, и в тот же час гигантская волна, синегрудый вал потопа, несущий конец всему, прокатится одним порывом через Острова Иверддон и Придайн. Впервые подумав об этом, я увидел взором того глаза, который Ястреб Гвалеса вырвал из моей глазницы, что должен немедленно прибегнуть к тем чарам, которыми еще мог воспользоваться.

Каким-то образом я умудрился тихо запеть — о, как же тихо! И пока я пел, Дух Оленя раскачивался в такт песне, не выпуская меня из своей жестокой хватки. Я пел о седобородом лесном человеке в шапке из еловых ветвей и одежде из лишайника. Мои слова рассказывали о том, как идет он по лесам, среди мерцающе-серых осин, темно-зеленых сосен, смеющихся золотых буков. Проходит он под ними и рассыпает из своей кожаной сумы первоцветы, бледные, как полная луна, желтые, как полуденное солнце, одуванчики, голубые, как летнее небо, колокольчики. Теплые ветра покачивают деревья и цветы, когда проходит он мимо, голубой туман диких краев сдобрен острым запахом сосны и меда. Он срывает прутик, пробует его пальцем, призывает диких тварей из болот, зарослей и лугов и ведет их в дикие края.

Злобная хватка демона не ослабела, хотя он вскинул вверх свою огромную рогатую голову и принюхался. Теперь он присел ниже, его чудовищные гениталии повисли, он поджал хвост. Затем я рассказал о том, как старик ведет оленье стадо лесной тропой, как посохом своим убирает он с их пути гнилые стволы упавших деревьев, указывает мосты через ручьи и броды через реки. На каждом дереве поют птицы, рыбы сверкают серебром под мелкими волнами. Рогатое воинство осторожно ступает по камням речного порога через пенистый поток, покуда под водительством старика не достигают они своих любимых луговых пастбищ, где срывают нежные ростки вереска и обгрызают вкусные лишайники на покрытых заклятыми узорами камнях. На черный пруд рядом с их мирным пастбищем опускается стая лебедей, взмахивая крыльями и чертя долгий след по гладкой поверхности воды.

Мой враг застонал и задрожал, цепляясь за меня, как утопающий моряк за обломок мачты. Я ощутил в нем не столько желание одолеть меня в схватке, сколько отчаянную попытку удержать навечно в своих молчаливых залах, удержать в заточении более крепком, чем то, которое познал Артур в Каэр Оэт и Аноэт или под Камнем Эхимайнт. Дух Оленя упал на колени, придавленный тяжестью внутренней борьбы, но его бычья морда с оленьими рогами по-прежнему возвышалась надо мной. В его совиных глазах, полных гордыни и мощи, я уловил неожиданный проблеск боли.

Как человек, он пытался стоять прямо, гордо поднять свои рога к сводчатому потолку, а как зверь, стремился он твердо встать копытами на пол своего святилища. Я видел, что его разрывает между небом и землей. От этой борьбы меня метало то вверх, то вниз, и эта внутренняя битва причиняла ему невообразимые страдания. Он, как мне казалось, боролся сам с собой, и борьба этих двух натур представляла вечную борьбу Гвина и Гуитира там, наверху, или борьбу Арауна и Хавгана в Преисподней Аннона.

Настал решающий миг — либо я схвачу его, либо проиграю окончательно. Ты ли с Верной Своей Рукой укрепил мою руку для удара или моя собственная решимость, страх и униженье — не помню. Знаю только, что в сердце моем и теле была такая сила, какой во мне никогда не бывало. Демон охватил меня за пояс так, что я не мог вырваться, но мои руки на мгновение высвободились. Левой рукой я схватил моего врага за бычий нос, запустил пальцы в его горячие ноздри и запрокинул ему голову. Он был весь покрыт шерстью, за исключением одного пятнышка у основания шеи, на котором росли только короткие волоски. Не медля я выхватил кинжал Карнвеннан, который некогда принадлежал Артуру, и глубоко-глубоко всадил его в глотку чудовища, прямо над плечом, в ту точку, которую я наметил.

Безжалостный страх сжал мое сердце, когда чудовище даже не застонало от боли и не ослабило своей хватки, держа меня так же крепко, как Каэр Гвидион стягивает свод небесный. Я закрыл глаза. Страх, терзавший меня, был не тот, что бесенята и демоны насылают на человека в часы сна и тьмы. Это была слабость ужасная, как сама Желтая Смерть, что пожирает человека изнутри, высасывая его силу, вытягивая ее с потом, отравляя его, пока от него не остается один остов — пустой, как бычий череп, в котором роятся пчелы.

Голова Духа Оленя лежала на моем плече, моя — на его, и я почувствовал, как он одними губами зловонно и горячо прошептал мне на ухо:

Скосив глаза, я увидел, как тварь, разинув в ухмылке зубастую пасть, жадно тянется к моему горлу. Понять его потаенные мысли было легко. Небезопасно доверять свое имя умирающему, ведь он может воспользоваться им, чтобы проклясть тебя. Мой ответ был осторожным и хитрым:

Я увидел, что он знает, кто я такой, и что это последний приступ его гнева. И тут меня осенило, что тварь вцепилась в меня скорее для поддержки, чем для того, чтобы прикончить меня. Его щетинистые черные губы широко раскрылись, кровавая пена сочилась между оскаленными желтыми клыками, когда он попытался повернуть голову и удержать мой взгляд своими полными злобы глазами. Я чувствовал его косматую морду и горячее зловонное дыхание на своей щеке, когда он злорадно зашептал:

И тотчас же распахнулись его челюсти — широко, как Пещера Пени Нант Говуд на Севере, и в алой его глотке увидел я закипающий яд, пенистый, как сброженный мед в грязном чане. По тому, как давился, задыхался и кашлял мой враг, понял я, что он собирается свершить мою судьбу, к чему он и готовился с той самой минуты, как я безрассудно вступил в его королевство. Три ядовитых плевка собирались в его глотке — холодный, железный и жидкий. Они выжгли бы волосы с моей головы, сорвали бы плоть с моих костей и сплавили бы мои внутренности в хлебово для голодных псов.

Но я не стал покорно ждать этой худшей из судеб. Я тоже собрался с остатками своих сил и прокричал в вонючую морду чудовища заклятье пут, позора и боли. В душе я понимал, что это лишь крик отчаяния и зов о помощи, но, однако, молил, чтобы, несмотря ни на что, заклятье покрыло его позором, лишив шерсти, чтобы был он опутан узами и чтобы они натирали ему кожу. Последние слова которые я сумел выдавить, были просто стоном и раит пред эллилом холодной пещеры, где мы боролись, вставая и падая.

Когда я говорил эти слова, мне показалось, что в зале сверкнул ослепительно яркий луч света, вонзившись прямо в глаз Духа Оленя. При этом он так ослабел, что я прямо-таки чувствовал, как сила и отвага уходят из него. Он начал омерзительно содрогаться в приступах рвоты. Она хлынула потоком на его собственные подбородок и грудь, но я чуть не умер от тошнотворной ее вони.

Ужасен был пронзительный, устремленный на меня предсмертный взгляд моего врага, полный муки и ненависти. Ничто из того, что я видел в жизни, не повергало меня в такой страх. Я увидел его смертоносный взгляд в проблеске проникшего в зал света и услышал, как он, давясь, прохрипел:

— Ты проделал тяжкий путь, босым прошел по мечу-мосту, чтобы найти меня, Мирддин, но мне кажется, что ты не удивишься, когда узнаешь, что от меня большой выгоды ты не получишь. Вот что скажу я тебе: ты обрел лишь половину той силы, которую получил бы, если бы не искал меня Я не могу теперь отнять у тебя ту силу, которой ты ныне обладаешь, но я могу устроить так, что ты никогда не станешь сильнее, чем сейчас. И все же ты обладаешь такой силой, за которую многие дорого бы дали. Ты уже прославлен мудростью и деяньями своими, но грядет время тумана битвы, резни и предательства, и многие твои деяния обернутся для тебя бедой, и гибель ждет тебя в конце. Ты станешь изгоем, будешь жить в одиночестве, тебя будут преследовать и ненавидеть. А сейчас я налагаю на тебя проклятье — перед тобой всегда будут мои глаза! И нерадостно будет тебе это видение в час одиночества, и может быть, именно это приведет тебя к гибели! Не могу отрицать, что этот злобный взгляд эллила, даже подернутый пеленой смерти, вселил мне в душу страшное предчувствие. Проклятье умирающего — человека или призрака — обладает злобной мощью, которой лишь немногие могут противостоять безнаказанно. И хотя смерть уже окутала его своим холодным плащом, сила и могущество демона еще не иссякли.

Он снова схватил меня за глотку — крепко, как Глеулвид Гаваэлваур. Я тщетно дергался, ничего не видя в темноте. Чем больше я рвался и изворачивался, тем сильнее становились душившие меня руки Мне показалось, что сила этой твари — это моя собственная сила и что через мое судорожное сопротивление пытается он одолеть меня. Я снова открыл глаза и еще мгновение сопротивлялся, не успев поверить в то, что сказал мне мой взгляд.

Я был один. Пещерной твари, что душила меня, больше не существовало. Он лежал у моих ног огромной гниющей тушей, в которой уже ползали черви и пировали личинки. Я видел только рукоять длинного широкого кинжала Карнвеннан, глубоко вошедшего в основание его шеи. На густом мехе вокруг нее стыла кровь, бившая из его становой жилы.

И когда я смотрел на тушу издохшей твари, вдалеке, в каменистых провалах, в бездне, мне слышались дрожащие вопли и стоны, эхом летевшие по Чертогам Аннона, чтобы умереть среди болот и застойных торфяных озер в самых дальних пределах продуваемого ветрами ледяного Ифферна.

И тут пришло мне в голову (не знаю, скоро ли), что сражался я вовсе не с Духом Оленя Аннона, а с самим собой! Ведь мое горло стискивала моя же левая рука, а правая пыталась оторвать ее! Чем сильнее моя левая рука выжимала воздух из моей глотки, тем сильнее моя правая пыталась оттащить ее. Левая сопротивлялась, правая все больше ярилась. Как утопающий, я слепо сражался со своим собственным бессилием, все погружаясь в мешанину элементов, что пытались поглотить меня.

Дурак! Я громко расхохотался:

— Ну, дружище Мирддин, и кто ты после этого? Люди зовут тебя свихнувшимся, смеются над твоим бормотанием и баснями о крылатых львах, сражающихся змеях и кабанах с лисьими хвостами. Разве молодежь двора Гвиддно не поет о тебе.

О, они думают, что я не слышу, но у меня слух острый, как у Мата маб Матонви! Да, но разве мои мучители не правы? Видели бы они меня сейчас — охваченного слепым ужасом, обмаравшегося от страха — и все от того, что сражался за свою драгоценную жизнь с самим собой! Левая рука против правой — Боже мой! И все это время враг лежал мертвым у моих ног.

Я посмотрел на того, кто был моим врагом — или кого я принял за врага. Теперь я находился в таком замешательстве, что стал сомневаться — как же все случилось на самом деле? Что, если, назвав себя и рассмеявшись некстати, я вдруг увижу сейчас, как пещера и ее обитатель примут свой прежний облик — отвратительный, опасный и смертоносный? И уже совсем нелепым показалось мне зрелище самого себя, пляшущего вместе со зверями. Единственным облегчением было то, что никто меня не видел и что Дух Оленя действительно страшная тварь. Однако быстрого ума и искусного владения кинжалом хватило, чтобы уложить его.

Я смотрел на его огромное тело, ничком лежавшее у моих ног, почти с жалостью, если бы в нем еще оставалось жизни на то, чтобы пожалеть его. Одни лишь холодные глаза смотрели на меня пристально и злобно — тем самым взглядом, который, как он предвещал, всегда будет предо мной. Зачарованно смотрел я, как уходила его сила к животным, что таились за ним в темноте. Пес лизал кровь, что словно водопад извергалась из раны над его плечом, большая тупоголовая змея, которую он схватил, когда я впервые увидел его, пила жизненное семя, излившееся из его упавшего столба возрождения, краб стискивал его гениталии, чтобы выдавить теплую жидкость.

Из крови и семени возникало новое существо. Огромное тело раскинулось на полу святилища. Теперь оно лежало в озере крови, по которому, казалось, поплывет оно во мрак пустоты. Опавшая шкура висела на его костяке, словно поношенная одежда, вывешенная на просушку. Огромный череп, пустой и костистый, казался высоким, словно нагорья Придина. Гребень позвоночника тянулся с севера на юг костистой змеей, как горбатый Хребет Кеун Придайн, что разделяет Остров Могущества на восточную и западную половины. Ребра его были как долины, по которым текли ручьи крови и пота. Клочковатая шкура была буреломом и поломанными папоротниками, среди которых ползали орды паразитов — червей и насекомых, порожденных теплом его левой подмышки Вскоре расползлись они по равнинам его плоти, холмам его костей, озерам его глаз. К северу от золотой гривны, охватывавшей шею скелета, насекомые, кишевшие, как злобные орды Кораниайд, разоряли пустоши ядовитых нарывов, прыщей и гноищ плоти, что еще оставалась на черепе.

Из мертвых губ павшего владыки послышался последний вздох побежденного эллила, заплатившего своей жизнью за отнятые жизни.

Верно — силы быстро возвращаюсь ко мне. Но я увидел, что в теле и конечностях мертвого Оленя снова закипает жизнь. Вокруг твари обвилась змея и поднялась, чтобы дышать в провалы его рта, ноздрей и ушей. Бык — отец змеи, змея — мать быка. Где я стоял и как все это я мог увидеть, не могу сказать. Можешь считать это сном, о король поскольку мне именно так и подумалось. Все, что могу сказать, так это то, что остров костей и кожи плавал передо мной в океане крови, что постоянно обегал тушу, и что вокруг нас во тьме встала стена мерцающего пламени — пламени, что всегда горит в Сердце Аннона.

Я ощутил такой смертельный страх, какого не испытывал даже тогда, когда еще живой Дух Оленя бросился на меня, ревя как бык. Я стоял один в бесконечном пространстве и тьме. И не было там доброй луны, которая протянула бы мне свой серебряный мостик, как случилось, когда я плыл в мешке по спокойным волнам моря Хаврен. Я висел в He-времени, в межвременье, на пересечении жизни и смерти, в черном кратком бесконечном промежутке, за который те, что понимают руны, могут обрести знание повешенного[89].

Кинжалом Карнвеннан я высек опаляющий пламень, что разделяет небо и землю в конце каждого цикла и в начале нового. Веретено вращается, и нетрудно наметить точку, к которой оно вернется. Мой друг трибун Руфин, что тщетно пытался приспособить мир к своим желаниям, увидел на грязной стене казармы слова, написанные рукой невежественного солдата, желания которого зависят от того, как выпадут кости в пыли прокаленного солнцем двора. Солдат не понимает того, что пишет, трибун не понимает того, что читает, и все же в этом — все.

Я начертал руны на каменном выступе на подветренном склоне холма, и теперь их горящие знаки светились у меня в голове. Ведь череп — он как зерно орлиного камня, что кладут на чрево беременной женщины, маленькое яичко в большом яйце. То, что написано огромными буквами на хрустальной сфере, мой Ти Гвидр под прозрачными водами океана, отражается в центре в лучах света:

РОТАС

ОПЕРА

ТЕНЕТ

АРЕПО

САТОР

Перемножь четыре согласных в центре, и что ты найдешь? Сумму ступеней, по которым Золотая Колесница Бели странствует весь год через Дома Неба. Через них можно провести круг, который есть золотая орбита Бели, и прежде всех стоит крест ТЕНЕТ, который есть Древо, на коем божественный Ллеу провисел трижды три ветреных ночи с копьем Ронгомиант в боку. Это жертвоприношение разбило для всего человечества вечную привязанность к колесу, которое ты видишь за крестом.

Это не конец, а начало. Я не могу доверить письменам то, что должно быть усвоено изустно за долгие годы учения, но моя задача — охранять границы сущего. В чудо можно войти, но не понять его. И если я подтолкну тебя к чуду, то труд мой должен хоть к чему-нибудь привести. Эти буквы представляют собой числа, и гармония чисел поддерживает равновесие вселенной. Перемножь углы квадрата (РССР) и простертые концы креста — получишь шесть. Помножь, в свою очередь, эту сумму на ТТТ (двенадцать) на концах креста, и ты получишь семьдесят два. Затем помножь эту сумму на величину ПРРП на Солнечном Круге, что пылает за крестом, и в целом получишь 72x360=25920. Или прибавь гласные, исключенные из углов, и умножь их на то, что стоит в углах, — нетрудно ответить: (400 + 32)х60 — получишь снова 25920.

Итак, 25920 составляют Великий Год бытия, в конце которого придут потоп и пламень, которые мудрые друиды предвещают в конце мира. И упрекнут ли меня друиды и люди искусства и мастерства, лливирион, за то, что я пишу то, что должно оставаться ненаписанным, отвечу я, что само по себе это не та тайна, которую опасно раскрывать. Не я поведаю (если бы я сам знал!), где находится Мабон маб Модрон и жив он или мертв.

Но что такое РОТАС — САТОР, как не доска для гвиддвилла, в который люди играют во дворцах ради забавы? Посередине доски стоит король, ось вращающегося колеса, которое есть солнце во славе своей. Вокруг короля стоит крестом защита, а перекладины креста соединяют пределы с центром, в середине которого находятся единство и порядок. За ними, в четырех частях на границе сущего, разъединенная и беспорядочная, лежит угрожающая сила хаоса, орды Кораниайд.

Убийство Духа Оленя, Быка Тьмы, было концом мирового года. Кинжалом Карнвеннан я вскрыл ущелье, разделил новое и старое, и даже когда я смотрел на омерзительное тело, вонявшее тленом, лежавшее в невольно испущенных испражнениях, на его высыхающую шкуру и кишащих гнид и червей, я узрел чудесное превращение.

XI

УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА

Я стоял в лабиринте, не зная, где я и что со мной. Связь веков и очертания земли спиралью ушли из бытия, и мысли вихрем кружились в моей голове. Я шел по переходам, у которых не было ни начала, ни конца, в глазах у меня плыло, меня шатало как пьяного. Не спастись из Чертогов Аннона, если нет спасительной нити, но она выпала из моих рук, когда я схватился с Духом Оленя.

Шкура убитого быка раскинулась перед моим взором, как пустошь, безжизненная после того, как по ней прошли Три Красных Разорителя Острова Придайн, под ногами которых ни травинки, ни былинки не осталось и не вырастет ни через год, ни через семь лет. Эти пустоши населены — напастями, не менее жестокими, чем Кораниайд, гвиддил фихти[90] и сэсоны.

Но теперь я увидел, как они покрылись зеленью, столь же пышной, как луга Поуиса и Гвента в Калан Май, когда дрозд-деряба и желтоклювый черный дрозд громко распевают на деревьях и в кустах, чайки слетаются на распаханные борозды, а солнце бросает ласковые лучи на яркие холмы, долины и морские острова. Эта пора — мать поэтов и влюбленных, кинтевин, а я всегда был поэтом и влюбленным. Девятью семь раз сердце мое бешено билось от любовной тоски и страсти при виде этого преображения, при виде зеленых побегов орешника, от звонкого зова кукушки на высоких ветвях, чей тоскливый плач пробуждает дорогие и мучительные воспоминания о любви и юности.

Я поднял взгляд, чтобы посмотреть, что вызвало такое преображение, и узрел перед собой — тебя, с веретеном в руке, золотую, как лютик в ясном свете дня. Гвенддидд, золотая дева моя! Твои очи не уступают блеском солнцу на веселых волнах морских, и твои уста не уступят им улыбкой своей, а зубы белизной не уступят летящим облакам и чистому небу. И самые бесстыдные страсти вызывает во мне изгиб твоей нежной щеки. Зеленым было твое платье, золотая гривна была на нежной шее твоей, и пряди волос твоих были легче, чем бабочка, садящаяся на сладостный бутон яблоневого цвета.

Зелень и золото была ты, милая моя, и иссохшая земля не могла не возродиться под твоими стопами, зеленые побеги повсюду пробивались сквозь грубую корку зимнего покрова. Но искала ты — меня, измученного душой и телом. Ко мне шла ты, пока не оказалась так близко, что я ощутил тепло груди твоей над своим колотящимся сердцем. Твое прекрасное лицо смотрело на меня, и никогда не видел и не увижу я более взгляда, полного такой любви, дружбы и сочувствия, как тот, что вспыхивая в твоих теплых карих глазах, сковывая мое сердце и разум цепью более крепкой, чем хватка Духа Оленя.

О, сестра моя Гвенддидд! И хотя я не знал тебя доныне, мы двинулись навстречу друг другу, словно прошли рука об руку по мириадам поворотов того пути, который познал я со времени моего спуска в Иной Мир. Ты пришла ко мне, встала, ожидая, передо мной, и прекрасные твои карие глаза смотрели на мое измученное лицо с таким доверием и любовью, что сердце мое ослабло, и я чуть не упал без чувств.

Я видел прекрасных женщин при дворах и в замках королей бриттов и в местах еще более высоких. Я видел Крайруи, дочь Керидвен, Арианрод, дочь Дон, и Гвен, дочь Киурида, сына Кридона. Они прекрасны, прекраснейшие изо всех дев Острова Придайн. С наслаждением взирал я на их красоту, поскольку я — поэт и влюбленный, влюбленный во все прекраснейшие создания. Я спал в постели юной жены Эльфина маб Гвиддно и знал истому и соблазн — и ласки тоже, — которые наполняли меня такой всепожирающей страстью, о которой я не скоро забуду.

И несмотря на жестокую мощь этого знания, которое сжигает и пожирает, как огонь, пред которым все сущее распадается на элементы, я ведал и силу любви. Но любовь та была как гора для озера или волна для берега. Это была встреча, не единение.

Но теперь, моя Гвенддидд (ты возвращаешься ко мне, даже когда я всего лишь произношу имя твое — Гвенддидд, Гвенддидд!), твои карие глаза, и ласковая улыбка, и твои щеки с ямочками завели меня в темный коридор, которому нет ни конца, ни начала. Во все мое «я» вкралась любовь — сильнее той, что испытывал Кинон маб Клиддно к Морвидд, дочери Уриена, Касваллаун — к Флур, дочери Угнаха, и даже Друстан к Эссилт[91] среди стона волн на скалистом берегу Керниу. И я видел в твоих карих глазах, что и тебя с ног до головы переполняет такая же любовь. Я не ощущал ни боли, ни желания, которые чувствует мужчина, приближаясь к своей возлюбленной, просто нас обоих обволокло тепло, обернуло нас единым сияющим одеянием. Мы были едины плотью и духом — моя сестра Гвенддидд и я.

Так это было — помнишь ли, моя Гвенддидд, и будешь ли помнить? — как я привлек тебя к себе и поцеловал, а ты обнимала меня и целовала, и поцелуи твои были слаще сока яблок из садов Поуиса и теплее, чем лучи летнего солнца в зените, ласкающие их круглые розовые бока. И дерзко прошептал я в лабиринте Аннона в извилистую спираль твоего уха:

— Будем ли мы спать нынче ночью вместе, золотая моя?

Я не был так дерзок, как можно было бы судить по вопросу, поскольку я чувствовал, что ответ в нас обоих, стоявших, прижавшись друг к другу — двое в одиночестве бездны. Из далеких чертогов послышался шепот тех, кто живет в Анноне, но мы были только вдвоем, и ничто не могло потревожить нас. Ты не покраснела и не опустила взгляд, моя Гвенддидд, улыбнулась мне тепло и разумно и приподнялась на цыпочках, чтобы еще раз поцеловать меня.

— Почему я? — спросила ты сначала. А затем счастливо прошептала: — Да.

Затем — не то с укором, не то поддразнивая, посмотрела на меня так, что у меня дыхание перехватило, и добавила:

— Ты обещаешь не торопиться уйти от меня на рассвете?

Я прижал ее к себе и снова поцеловал. Трудно ли дать такое обещание!

— Я останусь с тобой и до зари, и после, милая моя. Я всю ночь напролет буду держать тебя в объятиях, и, думаю, ты первая устанешь от поцелуев. Я люблю тебя, Гвенддидд, арав эурвин.

— Ты не должен так говорить! — с упреком прошептала она. — Ты еще не знаешь меня. Но ты будешь спать со мной. Готовься же и приходи ко мне на ложе.

Я не ощущал ни тени стыда, ни страха того, что может принести нам утро, хотя такое часто чувствуют мужчины в ночи даже в головокружительный момент наивысшей страсти. Post coitum omnia animalia tristia sunt. После соития все живые существа печальны. Кто знает это лучше меня? Знание — моя дичь, но как часто в мгновения наивысшей истины похотливые образы и горячее желание врывались в мое сердце, с презрительной легкостью стирая всю мою драгоценную мудрость. Скажу тебе, что к стыду и, признаться, к тоске моей, я обнаружил, что все знания о звездах, и ручьях, и ветрах внезапно улетучились как раз тогда, когда я меньше всего этого ожидал или хотел. Все помыслы мои были только о ложе и спальне, вся мудрость моя была направлена на ласковую льстивую речь, из-за чего мое имя вошло в гнусную поговорку, и я летел с колотящимся сердцем быстро, как стрела Гвиауна Ллигада Ката, к нашему уютному гнездышку под желтым ракитником.

Затем (если я буду продолжать, то я забуду, о чем говорил) игриво и горячо задергалось распутство в моих штанах. И было ночное долгое странствие по гладким мягким равнинам, по двум округлым холмам с белыми склонами, и наконец невероятная теплая, влажная пещера с поросшим папоротником входом, ожидавшая ласкового прибытия тупоголовой крепкой змеи. Помнишь ли ты, что было потом, моя Ангхарат златокудрая, помнишь ли тот вечер, когда наши пальцы случайно встретились на кубке на пиру короля Риддерха? Долгие века земные пролегли между нами с той ночи, но мне не забыть ни единого движения, ни единого стона, ни шепота нашей краткой встречи.

Белые змеи сплетались в ночном уединении! Иногда это только один врезавшийся в память нежный изгиб тела или радостный шепот, от которого дыхание останавливается, а по сравнению с этим мои мысли — всего лишь дрожание змеиного язычка. Дородная Аван с блестящими волосами, племянница Брохваэля, — о, как ты посмотрела на меня, когда плащ соскользнул с твоих белых плеч! Ты стояла прямо, как копье у умирающего очага в приюте Майгена. Что подумали бы добрые монахи, увидев, что мы с тобой делаем? И Перуир, дочь друга моего Рина маб Мэлгона — о! Видно, от своего похотливого отца унаследовала ты бесстыжие выходки и скачки, и доброе это наследство оставил он тебе и мне на нашем утреннем ложе. Запахи твоих укромных мест чую я и доныне. Была ты бесстыдна, как Гвенхвивар, жена Артура, и не я, а ты каждую ночь исходила желанием и страстью, объятиями и ласками.

Теперь, в моем безнадежном изгнании, в снегу по бедра, с сосульками в волосах, чего бы не отдал я за одно-единственное такое чародейство, более губительное для моих чувств даже при мысли об этом, чем любое, что своим искусством вызвал Мену маб Таргваэдд? И все же — когда я сам мог продлить колдовство свадьбы или незаконной любви — что сделал я? Когда я проснулся рядом с тобой — теплой, сонной, услышал страстный полушепот из уст, с которых я без конца срывал поцелуи всего лишь три часа назад, увидел белую грудь, выскользнувшую из-под нашего смятого одеяла, о чем я думал? Я думал о книгах и учении, спорах друидов и советах королей. Я думал о том, что излилось из Котла Поэзии. Холодная и жестокая ясность ума заставила меня на бледном рассвете бежать с твоего ложа, трусливо заменив пламя, что всего несколько часов назад освещало наши утехи под покровом тьмы, жалкими огарками вины и жалости.

Может быть, это непрошеное озарение есть всего лишь одна из мук, которые терзают того, кто идет по трудному пути, что ведет через мысль и учение к освобождению духа из уз плоти, к достижению пророческого видения и ауэну темного бодрствования поэта Нет у него своего собственного мгновения, но у него должна быть видимость самопознания: полного ненависти, разрушительного и прожорливого, как Кат Палуг.

Но почему говорю я теперь обо всем этом? Не одну ночь провел я в любви со своей сестрой Гвенддидд, и восторги нашей встречи в тайном чертоге Аннона были отнюдь не мимолетны. Ни сам Талиесин, ни Талхайарн, отец размышлений, не смогут описать словами той любви, обожания и единства тел, сердец и разумов, которые мы пережили в ту ночь. Но я должен описать все словами как могу, чтобы ты, слушающий меня, понял, что я, Мирддин маб Морврин, знал радости мира земного и подземного — но счастье этих радостей смертные познают лишь мельком, как отражение в спокойных водах озера, тенью ястреба в лучах солнца, прежде чем приходят они к стеклянным вратам Каэр Сиди.

Ты смеешься сейчас, король, над моим изнуренным старым телом, над моей жалкой бороденкой, над моей пустой сморщившейся глазницей. Я обречен скитаться под голыми ветвями Леса Келиддон среди заснеженной пустыни времени: ветер холоден, и темное небо низко нависает над болотами, тростники высохли, и сломанные их стебли торчат из замерзшего озера, холодно ложе рыб под ледяным щитом. Меня преследует злоба Риддерха Хэла, меня травят, как волка в горах, всадники Гвасауга, гнетет меня горе оттого, что виновен я в смерти сына Гвенддидд. Страстное сердце ведет к страданиям.

Смейся, ежели тебе угодно, дураки любят смеяться — некогда я носил золотую гривну и пурпурный плащ, и меня чтили превыше всех поэтов при дворе Гвенддолау, сына Кайдиау И больше, больше, чем когда-либо за все то время, когда я еще был в здравом уме, лежал я под нежной моей яблонькой в алом цвету, что растет на речном берегу в зеленой долине Арклуйд. А рядом со мной была прекраснейшая из девушек, нежная, царственная и шаловливая. Была она для меня прекраснее, чем очаровательная Бранвен, дочь Ллира, которую приплыл в Аберврау вымаливать Матолх во главе всех воинов Иверддон, краше прекрасной Эссилт, по которой тосковал и ради которой умер Друстан за далеким бурным морем Удд. Ныне не любит и не привечает меня Гвенддидд, как прежде, когда поднимала она ко мне лицо для поцелуя в тени нежной яблоньки. И первоцветы, что были у нее под головой, под золотисто-каштановыми кудрями, не так сверкали, как ее глаза, смотревшие в мои.

В Чертогах Аннона встретились и поцеловались мы. И с мгновения первого нашего поцелуя понял я, что любовь, которую мы с Гвенддидд испытываем друг к другу, так же глубока, как хмельной напиток, что течет из Рога Брана Галеда, изобильна, как богатства Корзины Гвиддно Гаранхира, и неистощима, как еда на Блюде Ригеннидда Священника. Через все мои жизни во все времена — прошедшее, настоящее и грядущее — пронес я первый глоток весны — слаще белого вина, живительнее Источника Каэр Сиди. Из глубин моего существа бил этот темный, глубокий, зеленый, волнующийся океан чувств, отпечатком которых был наш первый нечаянный поцелуй. И этот поцелуй во тьме был для меня дороже всех Тринадцати Сокровищ Острова Придайн, о моя Гвенддидд!

Моя Гвенддидд пошла к своему ложу, и, когда я разделся и пришел к ней, я увидел, что она лежит в рубашке под одеялом. Ее прохладные руки тотчас обвились вокруг меня, и я увидел, как слезы набежали ей на глаза, когда ощутила она рваные раны, уродовавшие мое истерзанное тело, кости, обнаженные, как ребра верши для раков. Как мать, приподнялась она на локте, лаская мое изломанное тело, целуя каждую открытую рану и ласково шепча нежнейшие заклинания. Я чувствовал, как зарастают под ее мягкими прикосновениями раны, и, покрытый ее поцелуями от макушки до пят, я исцелился, ощутил, что снова становлюсь юным и здоровым, как в те дни, когда я блистал в золоте и пурпуре при дворе господина моего короля Гвенддолау.

Жизнь снова заструилась в моих жилах, как весенняя талая вода. Теперь я приподнялся рядом с Гвенддидд и, взяв в руки ее кудрявую голову, осторожно уложил ее на подушки. Невозможно рассказать о длинной, как столетие, ночи, полной поцелуев и ласк, и о ленивом сером рассвете. И все же у меня есть привилегия поэта заключать такие мгновения в вечности строф, летящих на крыльях звездного ветра, связывающих нас через века, как двух лебедей, скованных серебряной цепью.

И когда наступил миг единения, наши тела стали единым телом, слитые в тепле и влаге, одно семя было внутри нас, равно как и сами мы возникли из единого семени и были вскормлены единой грудью. Как наши нагие теплые тела сплелись воедино в смятении сладостных чувств, так и наши сознания слились в одно. Как будто земля и небо снова стали одним целым, как в прежние времена, до того, как человеческая самоуверенность привела к их разделению. Мы растворились во времени, у которого не было ни конца, ни начала, ни матери, ни отца, ни сестры, ни брата, ни пола, ни рода, ни девяти форм элементов. Мирддин больше не был мужчиной, а моя Гвенддидд больше не была девушкой, мы были мужчино-женщиной, элементом девяти форм элементов были мы.

Длинные змеи сплетались и извивались, неотделимые друг от друга, как те, что на моем посохе. Долгой была борьба, то Красный Дракон оказывался вверху, то Белый, покуда Красный не одолел Белого, исполнив Пророчество Придайна, родившееся из этого союза. Вставало красное солнце, и бледная луна в нежной своей красоте уступала жаркой мощи рассвета, бросая бледный луч на копну красно-золотых волос моей возлюбленной.

Нисхождение в мировую пещеру и соединение с Гвенддидд вернуло меня в пучину хаоса, который существовал до того, как был сотворен мир, в хаос утробы моей матери, и все сущее на некоторое время вернулось к своему началу. Мы были наги и свободны, и в нашем любовном шепоте рушились все законы. Мы были близки к тому, чтобы раствориться в смерти, — и все равно это был миг возрождения и творения. Так и будет, когда в конце наших жизненных трудов мы подойдем к вечному пристанищу Каэр Сиди. Там, как говорят, есть дом, в котором прислуживают женщины редкой красоты, где готово ложе для каждой четы, даже трижды девять лож.

Минул долгий миг бреда. Мы лежали на боку, с глубочайшей нежностью глядя в глаза друг другу. Теперь земля и небо разделились, хотя и оставались неразделимо связаны Древом, что растет от Земли до Небес. Идя путем этого Древа, достиг я озарения. Кончилось мое единение в запахе и чувствах со зверьми, среди которых я плясал и рычал в нашем ритмическом прохождении по лабиринту. Я стоял прямо и твердо, подняв голову навстречу свету. В тебе, бесценная моя Гвенддидд, я искал и нашел обретение и понимание. Я обрел ясность видения, холодную, как водопад, парящую, как ястреб-перепелятник, широкую, как полуденный свод небес. Ты дала мне все это, возлюбленная сестра моя, ты вывела меня из Бездны Аннона, в которую я свалился и чуть было не погиб там. Все воды Океана не смогут вымыть из памяти моей ни единого слова, ни единого движения. Ах, как же это мучительно сейчас!

Теперь сестра моя Гвенддидд вывела меня невредимым из логова Духа Оленя. Я единственный изо всех людей проник в Чертоги Аннона и снова вышел на свет. Но без помощи Гвенддидд, чистой моей светлой звезды, я целую вечность проблуждал бы в его извилистых туннелях, запутался бы в его паутине, где в самом ее сердце сидит кровожадный паук. Первый раз она склонилась поцеловать подушку, на которой еще оставались вмятины от наших голов — мы пролежали всю эту долгую, как жизнь, ночь уста к устам. Затем она взяла мою руку и, приложив палец к губам и с улыбкой глядя в мои глаза, повела меня к двери нашего чертога.

Я уже говорил, что, когда сестра моя впервые подошла ко мне по шкуре убитого Духа Оленя, она несла в белой своей руке веретено, на которое был намотан клубок белого льна. Льняная нить лежала на каменном полу, уходя прямо во тьму. Так пошли мы по извилистым коридорам и крутым лестницам. Мне показалось, что, пока мы шли, мы не замечали времени, поскольку я то и дело видел какие-то мрачные каменные скелеты, вросшие в стены, или нарисованные на камне изображения, которые мы уже точно проходили.

Но я верил моей Гвенддидд, и вместе с ней я не мог заблудиться никогда Пожатие ее руки, казалось, говорило мне, что она понимает мои мысли и просит меня успокоиться. И пока мы шли, клубок льна вертелся на веретене, свивая нить в запутанные узлы, замысловатые, как лабиринт, по которому мы брели. Мне пришло в голову, что по узлам можно запоминать повороты, которые мы прошли, и предугадывать, что впереди. Я глянул на свою милую златокудрую деву, чтобы посмотреть, так ли это, и она ответила мне лучистым взглядом, давая мне то знание, которого я искал.

Веретено Гвенддидд сияло во тьме, как серебряная тропа Гвидиона, и по этой тропе мы шли вдвоем. Сколько веков или лет шли мы по этой тропе — трудно сказать. Тяжек был путь, и мы с моей сестрой устали. Но с болью в сердце своем смотрю я в прошлое, на нее. Между мной и Гвенддидд ныне пропасть. Пропасть между нами пролегла после того, как убил я Гвасауга, и один скитаюсь я в засыпанном снегом лесу среди волков. Что бы я не отдал теперь, чтобы вернуться туда, танцевать рядом с тобой, держать в руке твою податливую руку, прижимаясь к твоему округлому боку, глядя в твои ясные глаза! Но между нами океан времени, и пересечь его я не в силах. Как и забыть.

Мы понимали, что путь наш близится к концу, поскольку мы прошли все Двенадцать владений Аннона и лен размотался до конца. По числу узлов и сплетений можно было понять, что длина нити соответствовала числу, содержащемуся в квадрате РОТАС — САТОР, и если просчитать его до конца, клубок тоже смотается полностью. Тогда, подумал я, он снова начал бы разматываться — за такое же время и так далее, покуда клубок будет вращаться на веретене.

Холодно, холодно было в коридорах Чертогов Аннона, но я завернулся в вонючую шкуру убитого чудовища, и еще теплее — гораздо теплее — был жар любви моей сестры Гвенддидд Ах, рассказывай я об этом сотни раз, я не смог бы поведать о всей моей любви к тебе! Все заклятья друидов и чары не смогут изгнать ее, даже колдовство плаща самого Манавиддана маб Ллира[92].

Вокруг нас в извилистом туннеле звучали смех и пение, сладкое, как звук зачарованных струн Арфы Тайрту. Обернувшись, я увидел в темноте череду веселых гуляк, следующих за нами, весело скачущих, как обезьяны, легких, как серебристые змейки, что скользили между ними. Там были барсуки, лисы и шелковистые куницы, что живут в священном кургане Динллеу Гуригон. Среди извивавшейся толпы скакали чудесные звери бездны — ящерицы с острыми когтями, толстобрюхие драконы, златощетинистые вепри и прочие странные твари, слишком многообразные, чтобы их описывать.

Этими тварями повелевала гармония танца. Мы все — змеи, звери или люди — были пьяны, безудержны и веселы. Мне казалось, что множество бешено веселившихся тварей были людьми, надевшими личины, и даже я, Мирддин маб Морврин, был в оленьей шкуре и носил на голове рога. Одна лишь Гвенддидд, прекрасная и улыбающаяся, что шла впереди нашей приплясывающей толпы, принадлежала к роду людскому, богами порожденному потомству Дон. Я весело смеялся, и в ее прекрасных глазах, как в глубоких и спокойных карих озерах, смотрящих из-под навеса скал на летящее небо и рваные облака, отражался мой безудержный смех.

Мы спаслись из гибельного места, из закрытого лабиринта Духа Оленя, из извивов которого нет спасения, в котором все время возвращаешься к тому месту, из которого начал путь. Hie inclusis vitam perdit. Мудрое водительство нити Гвенддидд указывало нам путь наверх, к ясному свету. Это любовь, ослепительно белая звезда, вела меня извилистым путем вверх по спиральной лестнице. Извивы зачарованной спирали проводили нас через все сущее, через бытие, которое поддерживаешь Ты Своей Верной и Твердой Рукой, о светлый владыка искусств и ремесел.

Путь вился по змеиным изгибам ракушек, искривленным волокнам деревьев, жилкам насекомых. С неуклонностью обрядового хода путь проходит по тончайшим клеткам живого праха, живым частичкам, мечущимся в первозданных водах, поднимался по бугристым мускулам человека, окружающим каждый орган защитой крепче стен королевской твердыни. Нескончаемы повороты этой реки, что огибает королевские замки, поток океана, омывающего края Каэр Сиди. Вечная стремнина несет в своем семени энайд, которым передается по череде рождений и возрождений человеческий разум.

Время все меняет, а разве волнистая шелковистая нить Гвенддидд не есть путь времени? Время само по себе не в силах разомкнуть вечный круг нашего бытия, но, будучи важным элементом среди девяти, оно изменяет криволинейный ход творения. Таким образом, оно не пожирает собственный хвост, как разрушитель Адданк, опоясывающий землю, а идет по спирали вроде тех, что начертаны на гигантских монолитах гробниц наших праотцов у Западного Моря, или как золотисто-рыжие кудри за белым ушком Гвенддидд.

Но тем, в ком живет благословенный дар ауэна, тем, кто жует сырую свинину для вдохновения, тем дано видеть, что этот туннель, пусть и бесконечный, проходит по спирали вокруг себя самого. Восхождение к Середине тяжко, но не так долго для того, кто находит путь. Преграды между чередой поворотов прозрачны для тех, кто видит, для тех, кто спит на шкуре желтого теленка. Перенесенные их ауэном в Середину, они наблюдают бесконечную череду событий, что развертывается перед ними так же ясно, как в стеклянном сосуде провидца.

Людей удивляет, что я, Мирддин маб Морврин, тот, что выступил против Гуртейрна Немощного перед Драконьим Прудом, во времена внуков Гуртейрна творил чары для императора Артура и что три долгих царствования спустя после Камланна я все еще пел пред королем Гвенддолау при его дворе на Севере. Но я видел больше, куда больше, чем это, — я тот, кто был в Каэр Невенхир, когда вели жестокую войну травы и деревья, тот, кто был заточен в крепости вместе с Диланом Аил Тон, тот, кто был тяжко ранен Горонви из Долеу Эдриви.

Но если бы они видели то, что видел я, они перестали бы дивиться. Есть длинная дорога, и дорога эта — все дороги, по которым они проходят. Это прямая и пыльная дорога, по которой друг мой Руфин марширует со всеми своими легионами — от основания Города до рождения Христа-Мабона, через коронации консулов и императоров. Это и дорога ненавидящих меня черных монахов Майвода с их хрониками, простирающимися на сорок лет и сорок и четыре.

При дворе короля Риддерха, у пылающего его очага издеваются они надо мной, бездомным странником Леса Келиддон, спутники которому только дикие олени да волки Пустошей Годдеу. И все же что есть их путь? Одна лишь линия без конца и без начала, а впереди — окоем, до которого не дойти. Наша с Гвенддидд спиральная лестница — вращающееся веретено, что проходит по всем изгибам. Она соединяет блистающий Гвоздь Небес с Головой Брана, что зарыта в Пупке Острова Могущества. Это Древо, чьи корни распростерлись по земле, а ветви закрывают небо.

Козы обгладывают кору с его подножья, и рога их растут кольцо за кольцом год от года. Говоришь, как даты в календаре носящих рясы? Ага! Действительно, они нарастают год за годом, и кольца отмечают каждый прошедший год. Но внутри рога есть спираль, и есть еще внешняя образующая спираль, более крупная, и большая является совершенным отражением меньшей.

Посмотри на раскидистые рога оленей, что горделиво ревут на вершинах горы Невайс, вознесшей свои острые пики к небесам. Что ты увидишь? Истерзанные ветви нагого вяза на ветру? Идем со мной, где в холодном Лесу Келиддон я объедаю вместе с моим стадом лишайники с засыпанных снегом валунов. Присмотрись — извилистые отростки на рогах оленя растут не просто так — в их изгибистых объятиях лежит совершенство сферы.

Так спиральная лестница объемлет все сущее в девяти формах элементов. Вокруг Древа, что связывает нас в пустоте времени и пространства, поднимаются по теплому пути правой руки солнца жимолость и хмель, полевой вьюнок ползет по темному колдовскому пути левой руки, а жесткие стебли красавки вьются то в одну, то в другую сторону. Возможно, в этом лежит не единственное понимание всего этого, ибо и оно имеет разную природу — то левой руки, то правой.

Не важно! Хотя мы в дороге ни разу не глянули друг на друга, спиральный путь бежал параллельными нитями с веретена Гвенддидд, и не Привратнику было смотреть на их цвет. Мы шли вокруг ее светящегося веретена, пока клубок не размотался и снова не начал сматываться. Теперь ты знаешь достаточно и даже более чем достаточно о том, что я видел, пребывая на голой вершине горы. Нетрудно догадаться, что веретено Гвенддидд есть то же самое, что и великий Путь Гвидиона, звездный венец небес. По его усыпанному драгоценными камнями поясу катится золотая Колесница Бели, величественного косматого льва небес, а светильники неба пляшут блистающими спиральными кругами в чертогах пустоты. И когда Колесница Бели завершит свой круг по Пути Гвидиона, окончится год мироздания.

Извивающийся ход нашего танца подходил к концу. Мы, погружавшиеся в глубокие подземные реки смерти, ныне вышли на свет, что озарял вершины гор. Опасливо оглянувшись через плечо, я увидел, что теперь за Гвенддидд следовал я один. Пестрая толпа, что согласно кружилась вокруг нас, отстала один за другим на этом мучительном подъеме. Их личины остались на лестнице, они снова обрели звериный вид, обросли космами и чешуей, которые пытались сбросить. Остальные, менее удачливые, сползли назад в бездну, порхая, как летучие мыши, что верещат под крышами залов мертвых.

Я один остался в живых. И не благодаря своему мастерству или знаниям, а благодаря спасительной руке девы, которая жила в самых темных закоулках Бездны Аннона. Это она дала мне сил победить ужасного Духа Оленя, это она вывела меня извилистым путем в верхний мир. Ее девичья чистота и искренность, та гвир дейрнас, которая должна быть с королем, когда венчается он с девственной властью в стране, была мне поводырем и защитой. Те, кто хочет выйти невредимым из Лабиринта Аннона, должны отбросить все препятствия земных желаний и мирского богатства, поскольку этот мучительный путь слишком тернист для того, кто тащит на плечах бесполезный груз — будь то книги или желания. Чтобы невредимым выползти из змеиной шкуры, нужно стать змеей, сбрасывающей все старые шкуры, которые есть не что иное, как круги веков мира, поглощенные кромешно-черными водоворотами у берегов моря, не знающего солнца.

Я рассказал тебе больше, чем следовало бы. Давным-давно я ушел в Стеклянный Дом с Тринадцатью Сокровищами Острова Придайн, укрытыми в Пустошах Севера. Не от заемных мыслей или от рассуждений книг лливирион приходит мудрость. Вокруг Острова Придайн, где бесконечно катятся девятые валы, установил я каменные столбы с рунами защиты. И для обмана людей ученых написал я еще и это — Книгу Мирддина.

Но я не хвалюсь и не издеваюсь. Слишком много страданий познал я, и, надеюсь, тебе никогда такого не выпадет. Когда Гвенддидд в последний раз с улыбкой обернулась ко мне, меня охватила тоска более страшная, чем хватка Духа Оленя. Это было желание остаться навсегда в этом мрачном жилище. К чему искать холодного дневного света, когда все, что я там вижу, приведет меня лишь к жгуче-ледяным ветрам Леса Келиддон, если я могу остаться здесь, погрузиться в теплые объятия Гвенддидд? Однажды я уже выскользнул из теплого чрева моей дорогой матери, чтобы обрести дихенидд, который принес мне лишь ненависть злобного короля, жестокие копья его свиты да еще то, что меня пустили носиться по волнам беспредельного моря. Мирддин Виллт, «сумасшедший», так зовут меня люди. И я, безумный, должен искать возрождения, когда я мог бы остаться в тепле чрева моей матери, в крепких объятиях Гвенддидд, в водоеме моего друга трибуна Руфина.

Но на мне лежал дихенидд, столь же сильный, как тот, что открыл мне аббат Мауган в комнате Башни Бели над хлещущими по ней злыми волнами бурного моря Хаврен. Снова спиральные ходы моих ушей заполнил рев наступающего моря. Озера перехлестывали через край, разверзались провалы, потоки вырывались наружу из Океана Преисподней. Знание, которое я на время отсрочил, теперь обрушилось на меня, и возврата не было.

Ливень, волны и рев стремительно обрушились на меня со всей своей тяжеловесной мощью, покрыв с головой и вымочив до костей. Я оглох, что-то подобное я испытал, когда искал ауэн в своем убежище у Водопада Деруэнидд. Пена и брызги окружили меня словно бы друидическим туманом, сокрушительный вес вод выбил из головы все мысли, и нескончаемый грохот изгнал из головы все видения. Мириады образов, которые я мельком увидел в Чертогах Аннона, сбились в смятении в чертогах моего разума, словно выплеснувшись из разбитого Котла Аннона — как будто не раскололся он еще тогда, когда Эвнисиэн маб Эуросвидд ринулся в него при дворе Матолха, короля Иверддон.

Когда звон и тряска улеглись, все на миг затихло. Я открыл глаза и увидел, что в одиночестве лежу на вершине священного холма Динллеу Гуригон. Сердце мое конвульсивно содрогалось, отдаваясь эхом грохота вод, что все стоял у меня в ушах. Постепенно разум мой очистился от безумного смятения. Птицы и звери, эмблемы и символы, что раньше были в сплошной неразберихе, разобрались по порядку, прямо как на краях страниц в богато иллюстрированных книгах, написанных писцами при дворах королей фихти.

Я лежал на спине на голой вершине холма, прикрытый от ночного холода оленьей шкурой. Я съел его плоть и выпил его кровь, его сила и мощь были во мне, и я лежал сонный и отяжелевший, с полным желудком. Глаза мои слипались. В моих ушах еще звучал слабый барабанный бой — звук барабана, обтянутого оленьей кожей.

Я снова закрыл глаза и направил силы своего разума на осознание всего того, что выпало на мою долю за эту долгую вековую ночь. Решителен был натиск девяти волн моих мыслей, и яростно вспенивались они на поверхности океана сознания.

Но хотя и понимал я, что ауэн снизошел на меня после того, как я сразился с Духом Оленя, видения, вызванные им, были по-прежнему буйными, как скакуны Манавиддана маб Ллира, непроницаемыми, как зеленые глубины океана, где плавают слепые морские призраки. Я видел отважных воинов, стоявших на крепостном валу с белыми щитами, выставивших вперед свои четырехгранные копья. Под ними были длинногривые скакуны. Отважно добывали они свою долю медового питья в битве. Яростно бросались они в бой, словно гром грохотали их щиты, как орлиные когти, пронзали врага их копья. Ветер носил крики над полем битвы, крики летели над холмом, над светлым челом короля. Было тут чем попировать ворону и волку, кровь текла со сверкающих мечей. Много будет могил для убитых, что лежали здесь со светом в глазах.

Горьким был смех воинов, славной была доля их меда. Отдать земле кровь, а волку плоть было для них милее, нежели сидеть на свадебном пиру. Радовались барды, поскольку слава бриттских воинов будет жить века на устах людей. Лучше уж длинный ряд могил, лучше гибель князей, лучше уж золотой пьянящий мед в награду, чем старость и кашель, болезни и скорби. Ибо, прежде чем погибнуть, они убивали сами.

Старики живут — но не на устах поэтов, чьи песни доживут до скончания времен. Не хромого изгоя радушно встречают в харчевнях Поуиса, Рая Придайна. Старость — насмешка во всем. Зимние деревья наги, ветер холоден, озеро замерзло. Цветущие девушки смеются у коровника, боевые кони бьют копытами в стойле. Но они не для старика, полного тоски. Ему — долгий труд, и нет избавления.

Я видел схватку на валу и в воротах — воины свершали подвиги, вдовели жены, великое воинство добывало победу. Но когда я спрашивал:

— Каким видишь ты наше воинство? — я получал в ответ только:

— Алое вижу на всех, красное вижу.

— Какой король одержит победу?

— Алое вижу на всех, красное вижу.

— Кто получит власть над Островом Могущества — благородный ллу бриттов или безродная орда Ллоэгра?

— Алое вижу на всех, красное вижу.

Это голос Гвенддидд отвечал мне, дразня мое горячее желание узнать грядущее.

— Нелегко будет гадателям предсказать исход, — ответила она наконец. — Не только на Острове Могущества нынешним летом идет красная война. В Ином Мире тоже усобица и раздор. В Чертогах Аннона воинства Арауна и Хавгана готовятся сразиться за главенство, и может случиться, что и в небе над собой услышишь ты звон оружия, когда госгордд Гвина маб Нудда схватится с воинством Гуитира маб Грайдаула. Тень падет на поле битвы не только от крыльев воронов и соколов, не только барсуки да лисы дерутся во Вратах Аннона под копытами боевых коней. Место Медведя истечет кровью, которую Островной Дракон будет лизать своим жадным языком.

— Но какой это будет Дракон, сестра моя Гвенддидд? — взмолился я. — Красный или Белый?

— Нелегко сказать, — ответил голос с темной вершины. — Вижу предательство, невиданное на Острове Могущества с тех пор, как Иддауг Кордд Придайн привез свое лживое послание от Артура к Медрауду перед побоищем при Камлание. Будут обман и видения непостижимые, как друидический туман, загадочные и сбивающие с толку, как заклятья Мата маб Матонви, Мену маб Тайргваэдда или Колла маб Коллвреви. Понадобится все твое искусство, брат мой, чтобы охранить Монархию Придайна в час беды. И в тот час не будет рядом с тобой сестры твоей Гвенддидд, чтобы размотать клубок и вывести тебя из Лабиринта Аннона.

— Но что я должен делать? — взмолился я. — Помоги мне, сестра моя!

— Тебе защищать королевство, не мне, — ответила Гвенддидд, и ее спокойный голос был как ласковый ветерок над океаном моего отчаянья. — Ты играл с Талиесином в гвиддвилл на горе Меллун, Ястреб Гвалеса бросил твой глаз в Источник Ллеуддиниаун, ты испил крови и вкусил плоти короля Аннона. Мало что может быть неведомо тебе, хотя ты пока еще этого и не понимаешь. Сейчас буду я далеко от тебя, хотя любовь нашу не разделить и океану веков, и связаны мы в жизни и смерти, как два лебедя серебряной цепью.

Морок покинул меня, и я очнулся в окровавленной оленьей шкуре Над плодородными равнинами Поуиса на востоке загорался бледный серый рассвет, а по утренним ее просторам, как спящая серебристая змея, протянулась могучая Хаврен. По берегам ее клубился легкий туман. Приближался рассвет, хотя светильники неба еще ярко горели на его пологе. На востоке тускнел Охотник со своими псами, который поклялся истребить всех диких зверей и скот, что живут на земле. Скорпион уже вцепился в его срамной уд, и Охотник в своем драгоценном поясе угасал среди невысоких холмов, смутно видневшихся на восточном краю окоема, где идет дорога на Каэр Луйтгоэд.

Это был тот недобрый час, не принадлежащий ни ночи, ни дню, ни тьме, ни свету, когда дух человека, его эллил, словно стоит рядом с ним как чужой. Но сейчас я смотрел, как злобный Охотник и пара его лающих псов исчезают в голубой дымке дальних холмов, а на месте их загорается чистая утренняя звезда. Освеженная после купанья в прозрачных хрустальных водах, она несла над просыпающимися лесами и лугами теплое дыхание темно-синего Срединного Моря, дома плещущихся дельфинов и веселых русалок. Она висела высоко, в Доме Тельца, лучистый маяк тверди небесной, алмаз чистейшей воды, моя Ти Гвидр в небесах.

Так восстала ты из своего ночного моря, моя Гвенддидд — Ясная Звезда, — и с восходом твоим воспрянул мой ослабевший дух. Твой радужный свет затмил могучую обитель Тельца, на чью стену ты взошла, и я на своем ложе из оленьей шкуры ощутил, как сила твоего образа заполнила все мое существо. Луч, что падал на меня из ароматной теплоты твоей груди, подушки ночных снов моих, заставил кровь бежать живее в жилах моих, а семя — в чреслах. Зелена была энайд, что ожила с первым слабым золотым проблеском на востоке, побежала по деревьям и цветам, по стеблям травы, вдохновляя их той же страстью, на вершине которой были мы, моя златокудрая Гвенддидд, когда наши руки и губы сливались в восторге. Алмаз чист и прозрачен, но каждая его блистающая грань отражает семь цветов мироздания.

Встало солнце во всем своем блеске и славе, разбросав сияющие лучи по прекраснейшему острову в мире. Моя светлая Гвенддид удалилась, когда золотое сияние, червонное, ослепительное, как ее слегка вьющиеся волосы, заполнило весь край Поуис, Рай Придайна. Я радовался при мысли, что настанет время и под пологом ночи я вернусь в ее податливые объятия, к ее нежным ласкам. Теперь же настало время действовать! Знак Тельца, под которым собрались войска короля Мэлгона Высокого при Каэр Гуригон в Поуисе, красный и оранжевый — цвета крови и огня. Цвета войны, угона скота и разрушений замков.

Вся с грана внизу, подо мной, зашевелилась — послышался звон кузнечных молотков, звяканье оружия, топот копыт. Я встал на содранную шкуру мертвого короля Алнона и увидел, как тень прошла над заросшей ярким кустарником вершиной Динллеу Гуригон. Оглядевшись, я увидел над собой парящего Орла Бринаха. Его оперение горело золотом, как жгучий шар солнца, а размах его могучих крыльев был широк, как самое небо. Орел закричал, и я послушно повернулся, чтобы спуститься со священного холма. Перед тем как стать пророком, я был воином, и я понимал, что мне и людям Острова Могущества предстоит потрудиться мечом и копьем.

В голове моей пронеслись слова, которые я сказал Талиесину, когда мы играли в гвиддвилл на горе Меллун:

XII

ПРАЧКА У БРОДА

Приближалось бледное ясное утро, и Заря ласкала нежными своими пальцами росистую вершину Динллеу Гуригон, прославленного превыше всех холмов Острова Придайн. Незаметно перейдя в своем волшебном легком плаще через море Удд, начала она золотить восточный край небес над мрачными холмами и лесами Ллоэгра. Одна за другой гасли свечи небосвода, когда божественный Ллеу пустился на Своем бледно-золотом жеребце в погоню за Своей неверной Блодеуэдд по угасающему сиянию Каэр Гвидион.

Прекрасная, ясная, одетая в белое, встала, улыбаясь, из тьмы розоперстая Заря в сознании своей красоты, как девушка, что выходит после купанья с обнаженной грудью и прохладной кожей на прибрежный луг. Девственная, бесконечно возрождающаяся — как истекает и снова начинает свой путь время, — прекрасна она, дочь небес и родительница дня. Она мать и сестра моей Гвенддидд, Утренней Звезды, и возлюбленная Охотника, звездное скопление которого лежит в восточной ночи, откуда и является ее краса. Сладостно, нежно и тепло было прикосновение ее уст к плодородной равнине и поросшему вереском склону холма, росистой лощине и холодной скале. Ее поцелуи пробуждали к жизни и давали силу травам и деревьям, коровам и оленям, закованным в доспехи пчелам и парящему ястребу-перепелятнику и не в последнюю очередь истерзанному сердцу ее ночного возлюбленного — Мирддина маб Морврин.

Пришло время и мне стать Охотником, поскольку разделил я с возлюбленной моей Зарей долгий и трудный путь, в конце которого были смерть, и ночная тьма, и погружение, и растворение в Стеклянном Доме Океана. Свет проникал сквозь мои веки во внешние чертоги моего разума, затуманивая быстрыми переменчивыми тенями те глубокие пещеры, что разведывал я во время своего ночного странствия. Закрыта была Голова Аннона, и пора было браться за дело! Осторожно перешел я от сна к яви, ибо сон так близок к смерти, что дух неосторожного человека может бессознательно скользить от одного к другому с извилистой легкостью змеи, заползающей в свою трещину.

Я поднялся с травянистого ложа и тотчас ощутил, что жестокие тени прошлой ночи покинули меня. Я омылся росой, в которой купался сейчас весь край Поуис — он лежал у меня под ногами, встававший, словно вновь родившись, из рассеивавшихся туманов того памятного Калан Май. Это был кинтевин, летняя пора, время свежего ветерка, зеленой росистой травы и веселых, громко распевающих птиц. Я взобрался на восточный вал, окружавший гребень Динллеу Гуригон, и воздел руки к светлеющему небу в одиноком приветствии:

При этих словах край золотой Колесницы Бели показался над восточным краем окоема, и ее яркое сияние осветило каждую выпуклость и каждую впадину. Я не мог оторвать глаз от прекрасной равнины внизу. Когда золотое сияние Бели падало на молодые ростки ржи и рассыпанные по полям первоцветы, то сердца людей начинали биться горячее и побуждали их к трудам. Из каждого крестьянского двора клубами поднимался дым горящих рябиновых веточек, изгоняя костлявых ведьм, засевших на каждой крыше. Злобные создания не тянули — бежали с воплями в темные провалы и непроглядные пруды высоко среди заснеженных утесов Эрири. Освобожденные от смертоносной стаи небеса остались теперь во власти Орла Бринаха, который величественно парил в вышине, а его медные перья отражали сияние Бели Великого, в честь которого назван этот Остров — прекраснейший в мире. Ликующе звенели голоса петухов с красными гребешками из их твердынь навозных куч. Гортанно мычали коровы, пронзительно кричали пастухи, и звонко трубили их рога, когда выгоняли скот, готовя его к длинному дневному подъему на горные пастбища. Шесть тяжких зимних месяцев изводили их проливные дожди и тяжелые снега. Со дня мрачного праздника Калан Гаэф лишь вепрь да олень паслись на холмах да голодный волк из диких краев искал убежища в покинутом пастушьем хаводе.

Весело пели и прелестные девушки королевства Брохваэля, приветствуя лето. «Весело девушкам, когда приходит к ним Калан Май» — так говорят. И радостно мне было видеть, как они проходят внизу, босые и прекрасные, стройные и страстные, без груза на спине или на сердце, без греха и без печали и чистыми голосами хором поют свое приветствие. Мое сердце устремилось к их щекам, пылающим и розовым, как сама Заря, к золотым прядям, развевающимся на ветру, как ветви ив, и к маленьким рукам и ногам, гибким, как олень, пробирающийся по тропе вниз по холму. Как просто может зло проникнуть в их ясные юные мысли — так ведьма проходит через лабиринт, начертанный на земле перед порогом каждого дома[93]. Ах, если бы и я так же легко мог вновь обрести ту чистоту и невинность, что были во мне перед тем, как раскололся Котел Керидвен!

Лишь на миг прошла надо мной темная тень. Теперь с ветви орешника над моей головой звенела чистая, прозрачная трель дрозда. Я рассмеялся и спрыгнул с вала, чтобы по извилистой тропинке спуститься с крутого холма. Ведь если один рай остался позади, в глубокой ложбине на границе Керниу, где был я зачат, то разве другой рай не лежит в конце всего, за туманным окоемом? И разве даже сейчас я не спускался к радостному воинству короля Мэлгона на великую равнину Поуиса, Рая Придайна?

Итак, мой друг весело пел в вышине, пока я, мурлыкая себе под нос, сбегал с поросшего ярким кустарником холма на ровную зеленую равнину у его подножия. Там собралось величайшее войско Острова Придайн с тех пор, как император Артур отправился к Дин Бадон. На нижнем склоне священного холма я наткнулся на короля Мэлгона маб Кадваллона Ллаухира, наблюдавшего за сбором могучих отрядов вместе со своими друидами и священниками. Великий король стоял на большом камне, по левую его руку был главный друид, по правую — главный священник. Сам он стоял лицом к востоку. Поблизости ожидал Талиесин, князь поэтов. Он улыбнулся и знаком подозвал меня к себе.

Я стоял и дивился на великое войско, которое собралось здесь по призыву великого короля Мэлгона Высокого и приказу подчиненных ему королей. Слышались крики вестников, посолонь обходивших лагерь. Затем воины бриттов встали как один, совершенно нагие, если не считать оружия у них в руках. И каждый воин, выход из шатра которого был обращен к встающему солнцу, прорезал себе путь в западной кожаной стенке шатра, считая опозданием и позором обходить его вокруг.

— Ну, как бритты готовы к битве? — крикнул Мэлгон Гвинедд старцу Мэлдафу.

— Они отважны, — ответил Мэлдаф. — Все совершенно нагие. Каждый, чей шатер открывается к востоку, прорвался на западную сторону сквозь шатер, считая, что обходить его кругом слишком долго.

— Это хорошо и достойно великого воинства, — довольно сказал Мэлгон Высокий.

Затем король повернулся к своим вестникам, Маугану и Арианбаду, и сказал им слова, которые они должны были передать королям войска бриттов.

— Идите же, мои вестники, — громко крикнул он, — и усмирите людей Придайна. Не позволяйте им идти в поход, покуда знамения и гадания не будут благоприятны и пока солнце не поднимется на свод небесный, залив светом долины и склоны, холмы и горы, эльфийские холмы и курганы героев края Придайн.

И Мауган с Арианбадом разнесли слова короля по всему войску, и воины не двигались с места, пока друиды и гадатели не обсудили знамения. Долго смотрели они на очертания летящих облаков и еще дольше размышляли над значением птичьих криков в зеленом лесу и на буром склоне холма. К ним из рощи взывал глухарь, а эхо от его голоса звенело, как блюда, которые расставляли в хорошо освещенном зале, как пробка, с хлопаньем выходящая из глиняной бутыли, как крепкое питье, льющееся из узкого горлышка кувшина, стоящего перед подвыпившей компанией воинов, — а за ним следовал мрачный звук клинка, которым водят по точильному камню.

Между сосущим звуком, гортанным бульканьем текущего хмельного и скребущим звуком клинка был перерыв, и в это время друиды и мудрецы толковали их смысл. То, что птицы замолкли, показалось мне недобрым знаком, и недобрым был задумчивый вид королевских друидов.

Тем не менее в конце концов птичий говор был объявлен добрым знаком, и солнце, пробившись сквозь летящие облака, залило светом долины, склоны, вершины холмов и курганов прекрасного края Поуис с востока до запада и с севера до» юга. И король Мэлгон потребовал, чтобы глава его друидов предсказал, что произойдет во время его летнего похода на юг.

— Многие из собравшихся здесь сегодня разлучаются с женами и братьями, любимыми и друзьями, — сказал он, — с королевствами и владениями своими, с отцами и матерями. И если не все они вернутся невредимыми, то я должен сделать так, чтобы их проклятья и сетования не были тяжкими. Но кто нам дороже нас самих? И потому я спрашиваю тебя: вернемся ли мы или нет?

Верховный друид некоторое время стоял в глубокой задумчивости, пока в роще под нами снова не заговорил глухарь. Тогда он задумчиво сказал:

— Если кто-то и уйдет безвозвратно, то сам ты вернешься.

Тогда король и его спутники возрадовались и в ликовании стали размахивать копьями над головой. Ведь говорят, что «нет пользы продолжать сражение, если князь погиб» — значит, если король останется в живых, то победа будет за ним.

Я же тем не менее надвинул капюшон на голову и погрузился в размышления. В том, что друид правильно истолковал пенье птиц и что король действительно вернется живым, я не сомневался. Но то, о чем умолчали друиды, как раз все больше всего и хотели узнать. Вернется ли Мэлгон, торжествуя, во главе своего воинства или под конец летнего похода во врата Деганнви в Росе внесут на плетеных носилках его окровавленное тело? Я содрогнулся — мне показалось, будто я снова услышал хохот Гвина маб Нудда в темной комнате Каэр Гуригон, — и вспомнил о подмененной фигурке на доске для гвиддвилла.

— Кровь будет течь из тел мужей и слезы из глаз женщин, — прошептал я. — Долго будут помнить эту войну и рассказывать о ее деяниях при дворах королей. Будут отрубленные руки и ноги, порубленные тела, великий пир будет коршунам и воронам, долго и горько будут плакать жены воинов. Псы войны нажрутся досыта.

— Таково твое видение, о Мирддин маб Морврин? — прошептал Талиесин, внезапно оказавшийся рядом со мной. — К счастью это или к несчастью? Ведь знамения, как ты слышал, благоприятны. Короли бриттов — порей битвы, медведи на тропе, да и войско Придайна собралось на битву с трусливыми щенками ивисов числом в сто тысяч. Вряд ли сейчас время прятать взгляд и бормотать о дурных предзнаменованиях, друг мой. Лучше будь осторожней, потому как сердце короля воодушевлено и крепок щит у храброго воина Он косо посмотрит на твои недобрые речи, если они дойдут до его ушей.

Искоса глянув на своего товарища, я увидел, что он загадочно улыбается мне и его ясное чело сияет в утренних лучах. Мои губы едва шевелились, и мне пришло в голову, что он, наверное, обладает слухом Мата маб Матонви. Я согласно кивнул и пожал ему руку. Но мои мысли тут же наполнились мрачным предчувствием. Слава поэта может быть столь же ослепительной, как и ею награда — сложи он плач в день Калан Гаэф или хвалебную песнь в честь победы. На мне лежала более тяжкая ответственность — тингед пришел ко мне в день моего рождения, и от него избавления не было. Люди зовут этот остров «пределом Мирддина», и мой долг сделать так, чтобы враг не пересек его границ

По всему лагерю затрубили рога, и, словно пчелы из улья, короли, дружины и племена Острова Придайн слетелись и собрались вокруг Мэлгона Высокого, сына Кадваллона Длинная Рука, и криком приветствовали короля Не счесть было воинов, что явились в этот день сверкающим воинством в светлых кольчугах, с ясеневыми копьями, голубыми мечами и белыми щитами. Ведь король — оплот и защита своего народа, держатель мира в стране, древо, под сенью которого процветают племена. Вскормленная его золотым медом хвала несравненна ни с чьей другой, и славить его будут до тех пор, пока есть поэты в Придайне.

Старец Мэлдаф обратился к людям Придайна. Он напомнил о гостеприимстве двора Деганнви в зимнюю пору, о том, как в благодарность многие давали клятвы и предлагали, похваляясь, свою службу Теперь пришло время отслужить свой мед и посчитаться с языческими ордами ивисов.

— В старину так говорили о королях бриттов: «он судил Придайн и Три Близлежащих его Острова», и, венчаясь на власть, он становился единым с этой землей. Но ныне наша прародительница Бранвен[94] унижена, и Остров Могущества терзают чужие — ведь даже Гвенхвивар, жена Артура, была похищена со своего трона в Келливиге и изнасилована предателем Медраудом. Страна оказалась неверной своему супругу, и теперь должно вернуть Придайн законному владыке!

Короли, князья и воины одобрительно потрясали копьями и щитами и кричали. Затем королевский советник продолжил:

— Вы хорошо знаете, о народы и племена бриттов, что, пока супруга короля верна ему и не обесчещена, Правда Королевства нерушима. Вы знаете также и Закон Дивнаола Моэлмуда, который гласит: «Кто бы ни совершил насилие над женщиной, должен заплатить выкуп за честь ее господину. Но если вор отрицает свое преступление, то пусть женщина возьмет его срамной уд в свою левую руку и поклянется в том, что он совершил над нею насилие, и таким образом она не утратит ничего из своих прав».

При этих словах Мэлгон одобрительно кивнул — разве сам он не изнасиловал и не взял в жены молодую супругу своего племянника? Она ведь тоже держала в руках его уд — Древо Острова Придайна, хотя нельзя было сказать, что это было знаком бесчестия.

— Таков Закон Дивнаола Моэлмуда, — заключил Мэлдаф, — который должен поддерживать Правду Земли.

Тут король поднял руку, чтобы все слушали, и произнес такие слова:

— Вы слышали слово старца Мэлдафа, о князья. В этот Калан Гаэф поклялся я на алтаре святого Киби, что лежит в своей церкви под святой горой у Западного Моря В присутствии людей Господа, Христа и Его святых я поклялся луной и солнцем, росой и светом, всем зримым и незримым и каждым составляющим неба и земли, что нынешним летом я верну Остров Могущества законному супругу. Кроме того, я поклялся, что осквернитель Острова, морской грабитель Кинуриг, будет вынужден заплатить цену чести за свое насилие и что сделает он это, возложив руки на камень, что стоит в Центре Острова Могущества и зовется Удом Придайна.

Это было подобающей вирой, и по всему лагерю люди стали клясться, что последуют обету короля — как говорится, клятва грудью и щекой, землей и небом, росой и каплей, морем и землей. Когда все утихло, старец Мэлдаф заявил перед всеми собравшимися, что если Кинуриг не исполнит того, что приказал Мэлгон, то будет он наказан безо всякой жалости так, как предписывает закон Дивнаола Моэлмуда:

— Если преступник не может заплатить, да будет он оскоплен.

При этих словах все войско разразилось хохотом. Смех прокатился от крыла к крылу, словно пенная волна хлынула на золотые берега Западного Моря из морского тумана. Холодная дрожь, что пробрала воинов при обсуждении знаний, быстро улетучилась от взрыва веселого смеха.

Великий король Мэлгон Высокий, возвышавшийся среди своих воинов, как бык среди телок, приказан своим вестникам успокоить толпу, чтобы он мог сказать слова прощания: — Мудро сказано, что король не может считаться истинным королем, ежели не ходит каждый год походом на соседей. И разве может представиться нам лучший случай, чем изгнание с наших рубежей нечестивых ивисов, щенков лживого Хенгиса и брата его Хорса? Еще до конца лета выпадут им смерть и горести бессчетные. Мы сожжем их дома и возьмем заложников. Никогда на Острове Могущества не собиралось такого воинства со времен императора Артура, когда отправился он к холму Бадон, — воинства в сотню тысяч, воинства племен Эдейрна, Коэла и Каделла, королей Дивнайнта и Диведа, Гвинедда и Гвента и благородной военной дружины Эльфина маб Гвиддно с Севера. Более не будут враждовать друг с другом короли бриттов, но все соберутся воедино, чтобы навсегда разгромить врага!

Мэлгон Гвинеддский замолк, обвел взглядом войско бриттов. Солнечные лучи перебегали с одного копейного острия к другому, сверкая на доспехах воинов, как будто играя, на мелкой ряби горного озера. Или можно было уподобить их пчелиному воинству, собравшемуся на поле ноготков. И так закончил речь король Мэлгон:

— Должно восстановить Монархию Придайна, и мы, говорящие на чистом бриттском языке, должны стать как братья, живущие в одних границах. Для этого заявляю я сегодня стоя на священном холме Динллеу Гуригон, что мы, люди этой земли, с этой минуты будем зваться Кимри, «сородичи», и Кимри Острова Могущества достанется победа в нынешнем летнем походе!

Такой крик поднялся в лагере, что огромные стаи птиц взлетели из соседних рощиц и лесов, затмив солнце, словно сейчас была ночь. Птицы с криком полетели к югу, куда готово было направиться походом войско Кимри. И королевские гадатели объявили это добрым знаком.

Когда все стоявшие на равнине Поуиса на миг замолкли, какой-то шут залез на дерево рядом с лагерем и громким голосом крикнул оттуда:

— Фу, фа, фам! Чую дух лживых вороватых ивисов! Кинуриг, ты слишком велик, зараз тебя не съешь, но на два раза тебя будет маловато. Не знаю, сварить ли тебя в котле или в пальцах растереть?

Короли, князья и воины Кимри разразились веселым смехом, сворачивая шатры и готовясь к великому походу на юг. Но, говорят, этот шут свалился с ветки и сломал себе шею.

Так начали свой поход на юг Кимри. Благословенный Гвиддварх дал наставления собравшемуся воинству крещеных, как один преклонивших колена перед ним на зеленом дерне. Случай был подходящим, поскольку именно в Калан Май Христос прочел свою благородную проповедь перед народом евреев. Четырнадцать ночей прошло с праздника Пасхи, и святой объяснил людям всю важность этого праздника. Золотыми были его уста, а слова — медовыми, и казалось королям и воинам, что видят они торжество Господа нашего, словно все это происходило прямо на их глазах, в Поуисе, в Раю Придайна.

Увидели они, как на третий день Господь наш Йессу Грист поднялся в небеса, где собрал Он величайшее войско в мире. В лагере Его было воинство Микаэла, архангела яростного и непреклонного, войско Ноя из пучин морских, того, который видел возрождение земли, свита Исайи, пророка, неустрашимого в битве, войско Стефана — войско мучеников, чьи лица всегда обращены ко врагу, отряд епископа Гармауна, чье «аллилуйя!» повергало наземь орды язычников, — таков был передовой отряд воинства небесного. Остальному войску с его благородными верховными правителями, бесчисленным войском святых, блистающим и чистым, не было числа — великое собрание!

А во главе этого войска ехал сам Христос с двенадцатью апостолами — каждый из них порей битвы, медведь на тропе, и были они как Тринадцать Князей Севера с Уриеном Регедским, Быком-Защитником Острова Могущества, во главе! Помоги нам в небесах и на земле, о сладчайший Сын Марии, нежной и кроткой!

Все слышали повесть о том, как Дьявол в то время держал пленниками в своей темнице много благородных людей, невинных и безгрешных детей веры. Крепки частоколы и могучи земляные валы вокруг его мрачной крепости на жарком Юге, жестоки и яростны легионы бесов, собравшихся по зову его рога. Но не им было победить воинство святых Христовых с силою их псалмов и книжного знания!

Когда Христос и Его святые разбили лагерь перед черными вратами Каэр Ифферн, сердце Дьявола ослабело и задрожало. И когда Христос трижды ударил древком копья Своего в ворота, Враг затворился, дрожа от страха, в своей твердыне! Вотще! Стоит ли рассказывать дальше? Кони грохотали копытами вокруг крепости, неслись копья, горели и ломались стены. Сам Христос, бык сражения, волк воинства, цвет воинов, произнес эти громовые слова пред надвратной башней адской крепости:

— Враги твои пришли окружить тебя валом, обложить и замкнуть со всех сторон! Хоть в землю заройся вместе с исчадьями своими — мы не оставим камня на камне, поскольку ты не знаешь часа кары своей!

Затем сам Йессу Грист, истребитель врагов, черный сокрушитель разбойничьих шаек, первым ворвался в пролом. Окровавленные мечи покрывали землю, и стервятники кружились над ними, ожидая пира, когда украшенный гривной Спаситель истреблял воинство демонов на поживу клювастым орлам и клыкастым волкам. И тогда взмолился Владыка Преисподней, враг человеческий, о мире. Пал он на колени перед Королем Небесным, припал к сосцам его, пообещал дать заложников, платить дань и освободить пленников. Так умалилось могущество Дьявола и его презренного воинства, и Владыка Йессу Грист во славе и могуществе вернулся и воссел по правую руку Господа.

Рассказывают об этом походе, что, когда Он вернулся из королевства Ифферна, не одна корова мычаньем звала своего теленка, так велико было стадо, которое Владыка Йессу Грист пригнал после своего военного похода. Лишил Он адскую крепость ее богатств и обрек всех в ней носить тонзуру и рабский ошейник.

— Веселым был пир в Чертогах Небесных в ту ночь! Если бы этот пир для короля королей давал я, Он и народ Небесный пили бы вечно!

Высоко воздев свое распятье, святой Гвиддварх призвал благословение Христа, аббата и короля на войско Мэлгона Высокого, сына Кадваллона Длинная Рука. Да будет этим летом победа с Кимри, да отдадут они третью часть добычи Христу, который есть верховный повелитель племен Придайна.

Король Мэлгон нахмурился, поскольку он намеревался отдать Святой Церкви не более десятой части того, что возьмет он во дворцах ивисов. Но в тот раз он не сказал ничего, поскольку решил, что поспорит на этот счет в более подходящее время, когда Христос уже предаст врагов в его руки.

Но поскольку этих тайных мыслей Мэлгона никто не знал, люди Кимри радостно приветствовали слова благословенного Гвиддварха и как один громко воскликнули «аллилуйя!». Затем святой и его монахи подошли к поросшему тростником берегу извилистой Хаврен, распевая тягучие псалмы и тихонько звеня колокольчиками. Так чудесна была эта музыка, что говорят, будто бы бобры, что живут по берегам реки, бросили свои труды, дабы преклонить колена в молитве к нашему Господу, Спасителю человеческому. К ним присоединились многие воины, что собрались на заливных лугах, дабы ступить в очищающие крестильные воды священной реки.

— Речной поток — счастье для Града Божьего, — провозгласил человек Божий, благословенный Гвиддварх, когда было совершено тройное погружение. После этого повел он благочестивое воинство назад, где посреди лагеря он со своими монахами построил церковь из зеленых ветвей. Пылая верой, хотя и влажные еще от вод крещения, воины входили туда, чтобы покаяться.

После этого, пока короли и воины готовились к выступлению, Мэлгон Гвинедд взошел на холм Динллеу Гуригон вместе со своими друидами, чтобы омыть свои королевские руки и лицо в источнике, называемом Чашей Брана. Ведь королевство Гвинедд с его снежными горами и темными озерами в прежние времена было известно как Земля Брана, и там правил Бран со своими Воронами, прежде чем уплыть за Западное Море в Иверддон.

Начиная с кануна Калан Май королевские друиды смотрели за королем, чтобы он не нарушил ненароком какой-нибудь из семи кинеддивов[95], что лежали на короле Гвинедда. Они пеклись, чтобы солнце не поднималось над ним, когда лежал он на своем ложе на равнине Поуис, чтобы этим утром не садился он на серого в яблоках коня, чтобы обошел он лагерь посолонь, наклонив голову к левому плечу. По счастью, все прочие кинеддивы в настоящее время не таили в себе опасности — чтобы не ел он при свечах в Лланармон-ин-Иал, чтобы не проводил он сырой осенней ночи на Инис Сайриоэль, не слушал родовых стонов женщин в Арвоне и не угонял скот из Кередигиона, когда кукушка зовет к себе возлюбленного. Ничего из этого он не нарушил, и потому все казалось благоприятствующим летнему походу в Ллоэгр.

Все было так, как должно было быть, и Красный Дракон был развернут перед крещеным воинством Кимри, когда выступили они — каждое племя со своим знаком, каждый отряд со своим королем. А впереди войска ехали два великих короля — Мэлгон Высокий Гвинеддский и Брохваэль Клыкастый Поуисский.

Так в Калан Май воинство королей Придайна выступило по великой мощеной дороге, что ведет от Каэр Гуригон на юго-запад. Ни реки, ни бури лесные не могли остановить сто тысяч воинов Кимри, идущих своим путем, поскольку король Брохваэль заранее выслал гонцов к пенкенедлам[96] всех родов по всему обширному краю Поуис, требуя предоставить мастеров и рабов, чтобы починить мосты и расчистить дороги от упавших деревьев.

Словно лебеди, плыло на косматых конях войско вокруг поросшего ярким кустарником холма Динллеу, и вместе с днем вступили они в прекрасный, обширный город и прошли сквозь него. У могильного камня Кинира Гвиддела на некоторое время задержались они, и благочестивый Гвиддварх благословил всех их, прежде чем вернуться к бдению на каменном ложе на склоне Галлт ир Анкр над своей церковью в Майводе.

Весело ехали воины Придайна, чуяли победу в чистом весеннем воздухе. Теперь отслужат они свой мед и вино, что пили они долгой зимой на пирах в чертогах Мэлгона Гвинеддского и Брохваэля Клыкастого! Вино и мед из золотых сосудов было по обычаю их питьем в течение года, и трижды по двадцать и три сотни было их — украшенных золотыми гривнами князей, храбрейших среди Кимри.

С окрестных холмов доносилось мычание коров и блеяние овец, которых гнали на летние пастбища по длинным горным тропам среди вереска и можжевельника. Как будут звенеть мечи и раскалываться щиты, когда вернутся они в свои зимние стойла! Горе, горе нечестивым ивисам, которые уже сейчас должны бы попрятаться в свои болота и канавы, заслышав грохот копыт приближающегося войска! Кто на всем Острове Могущества не видел пылающей звезды, что пролетела по небу на изломе года? А разве сияние на промерзшем северо-западе не имело вида пламенных копий? И теперь с северо-запада надвигался лес копий, который повергнет ниц толпы людей Ллоэгра, и плач вдов будет слышен по всей стране. Счастливая, счастливая летняя пора!

Мы с Талиесином ехали следом за двумя королями. По следам пены на его губах я догадался, что он искал свой ауэн и что каждую ночь на стоянке будет он петь песни о былых сражениях и предстоящих победах. Что значит добыча и завоевания, если только не воспоют их барды по всему миру, чтобы слава воинам звучала в королевских залах до скончания времен!

Я достаточно рассказал о войске Кимри и теперь должен поведать кое-что о себе. Мое участие было немаловажным, поскольку был я тем, чем Кинддилиг Киварвидд был для Артура. Чтобы войско шло в должном порядке, без несчастных происшествий, не нанося обиды Дивному Народу Материнского Благословения, живущему в эльфийских курганах среди холмов и чудных долин Придайна, было необходимо, чтобы я подробно рассказывал о старине мест, по которым мы проезжаем. Да и кто мог сделать это лучше, чем я, Мирддин маб Морврин, который (если все, что говорят, — правда) первым дал имена холмам, рекам и равнинам в те времена, когда Придайн, сын Аэдда Великого, впервые заселил Остров Могущества!

От Пенрин Блатаон на севере до Пенвэда на юге видел я шестьдесят кантрефов и сто и пятьдесят четыре удела Острова Могущества, его Три Близлежащих Острова, его Три Великие Реки и его Двадцать Восемь городов. И я знал название каждого и историю: королей, которые правили Островом в старину, королев, именем которых названы реки, мастеров, которые обтесывали камни, героев, которые властвовали в каждом блистательном городе.

Каждая гора и каждый лес, озеро и река, долина и известковый холм, каждая крепость на холме и каждая усадьба Острова имели свое имя и свою историю. И задачу сохранить каждое имя и каждую историю не назовешь ничтожной для мудрого. Ведь если старина мест уйдет из памяти людей — по забвению ли обычаев или из-за вторжения людей иной расы и языка, то земля станет тем, чем была до того, как ей были даны имена и устройство: девятью формами элементов, бесформенной массой, бесчувственной, бессмысленной, незавершенной. Короли ее не будут обвенчаны с властью, при дворах их не будет поэтов, а к поэтам не будет нисходить их ауэн. Племена ее станут тогда бродячими шайками, беззаконной варварской ордой без очага и дома, без родины и короля. Порядок и смысл уйдут из страны, чужаки завладеют ее двадцатью восьмью городами и будут бражничать в опустевших королевских покоях, Правда Земли развеется, и в конце всего темные орды Кораниайд прорвут границы.

День за днем приближались мы к южным границам Поуиса, и, пока мы шли, я рассказывал о том, как начинались реки и озера из подземных Вод Аннона, о том, как Адданк таится в его склизких глубинах, или о том, как прекраснейшая госпожа спит в своем подводном дворце из чистейшего хрусталя, о великанах Кеури, что живут на горных вершинах и скалах величиной с дом, которые они бросают вниз. О зеленых холмах — грудях богини Дон, в которых живет Дивный Народ — люди называют его Материнским Благословением.

Мне незачем было пить то зелье, которое дает способность познать каждый поток, каждую реку, каждое устье, каждое поле битвы и каждое место сражения героев. Я перечислял имена героев, чьи могилы лежали к востоку и западу от дороги, по которой мы ехали. Их моет дождь, они зарастают кустарником. Молча спят герои под кучами камней или курганами в уединенных местах на высоких горных склонах, у ревущих рек, по весне вздувающихся от талых вод, в усыпанных листвой горных долинах, где лишь волчий выводок воет.

Во время всего дневного перехода и всю ночь у лагерных костров имя Артура не сходило с уст воинов Кимри. Все знали пророчество, согласно которому он однажды придет снова на помощь нам в час беды и снова поведет наши войска к горе Бадон. Я чувствовал, засыпая, его присутствие и подумал: примет ли он нас среди павших в своем зале под темной горой или возглавит войско, когда придет время переведаться с бледноликими ивисами у какого-нибудь предопределенного судьбой брода или холма? При этой мысли меня снова прошиб пот, как в минувшую ночь моего испытания на вершине Динллеу Гуригон.

Ничто не задерживало нашего похода на юг. Холмы после зимы одевались свежей зеленью берез и буков, луга у дороги были расшиты узором весенних цветов. Каждую ночь, когда я взбирался на склон холма, чтобы посмотреть на наше войско, взгляд мой падал на мерцающие ряды лагерных костров — многочисленных, как те, что усыпали свод небес. И с каждой последующей ночью я наблюдал, как огни в Мече Охотника горели в прорывах облаков все яростнее и яростнее — несомненный признак грядущей войны.

Там, где наша дорога пересекалась с той, что шла по хребтам на запад, к Каэр Луйтгоэд, мы получили любопытные вести от нашего старого знакомца. На прогалине прямо у перекрестка принц Рин маб Мэлгон, что ехал вместе с людьми Арвона в передовом отряде войска, наткнулся на лагерь некоего вождя по имени Иорверт маб Эдейрн с нагорий Эльваэля. Этот Иорверт слышал, что король Брохваэль Поуисский едет вместе с войском, и ждал, чтобы потребовать с него плату.

Когда его привели к королю, он объяснил, что в течение многих лет он обычно поставлял соль ко дворам Гуртейрниона и Буэллта, а эти правители отправляли часть ее в Каэр Гуригон как дань королю Брохваэлю. Каждую весну Иорверт маб Эдейрн и люди его племени отправлялись в город Каэр Халуин на восточной границе Поуиса за рекой Хаврен. Именно там было найдено одно из Чудес Острова Придайн — то есть соляные источники, бьющие из-под земли вдали от моря. Глава племени, живущего возле города, имел множество рабов, которые трудились у этих источников, вырубая из земли соль кирками, молотками и клиньями, а затем очищая в печах и распиливая на куски. Эта соль — редкого качества, и за запах ее предпочитают той, что собирают на морском берегу люди Кередигиона.

Однако в этом году Иорверт вывез только две телеги соли. До того он обычно привозил двадцать-тридцать телег, меняя ценный товар на шкуры и меха с гор. Велик был его гнев, когда хозяин соляных источников сказал ему, что несколько ночей назад здесь побывал чужестранец из-за моря и купил всю зимнюю добычу за серебряные слитки. Иорверт решил преследовать чужака и убить его вместе со всеми его людьми. Однако хозяин города предупредил, что его соперник заявил, будто бы находится под покровительством короля Брохваэля Клыкастого, от двора которого он недавно прибыл, потому Иорверт воздержался от своего намерения.

Брохваэль разгневался, поскольку сейчас у него не было желания заниматься местью за упущенную дань от королей Гуртейрниона и Буэллта, к тому же он совершенно не помнил, чтобы давал кому-нибудь покровительство. Однако гнев его сменился удивлением, да и мы тоже удивились, узнав, что этим купцом был не кто иной, как Самофрайнк, который на совете королей в Каэр Гуригон снабдил их бесценными сведениями о расположении войск ивисов и планах короля Кинурига. Но почему Само купил столько соли и куда он ее повез? Ведь, когда король Поуиса вернется после похода, гнев его будет страшен. Как купец мог так рисковать?

Предположений было много, но к общему соглашению так и не пришли. Соль товар, бесспорно, очень ценный — отец короля Брохваэля, Кинген Прославленный, отвоевал ее после отчаянной войны у своего восточного соседа, — но столько соли можно продать только при дворе могущественного короля. Купец отправился не на запад, в этом Иорверт был уверен. Но юг был закрыт для торговли из-за ивисской опасности. Никому не было позволено перевозить товары через границу с тех пор, как император Артур воздвиг насыпи и крепости, окружающие их королевство.

Это вызвало долгие и временами ожесточенные споры по дороге. В каждом городе и в каждой крепости мы расспрашивали о движении Само и его каравана, но новостей не было. Трибун Руфин, который вроде бы считал, что со мной можно говорить доверительно, разыскал меня среди вереницы пышно одетых всадников. И этот случай, а занимался им именно я, дал ему новую возможность напомнить о правилах дисциплины и порядке в нашем войске.

— Поскольку соль — продукт для войска важный, — недовольно ворчал он, — то предводителю следует выслать вперед делегаториев — причем задолго до начала кампании, — которые будут реквизировать необходимые припасы, раздавая расписки в получении тем, кто поставляет продовольствие. В особых случаях опцион[97] части может добывать дополнительное довольствие, опять же выписывая рекауты[98]. Но мне кажется, что такой практики у вас просто не существует, что является серьезным нарушением, влекущим суровое наказание замешанных в дело офицеров. Друг мой, снабжение солью — отнюдь не смешное дело для военного! У вас что, не знают, что во время оно соль составляла основу солдатского жалованья, салариума?

Через несколько дней мы прибыли к старой крепости у слияния рек Тевайдд и Колунви, о которой рассказывают, будто бы в ней жил Бран, прежде чем уплыть в Иверддон[99]. В ту ночь короли пировали там вместе с вождем этих мест, потомком Каделла и потому приходящимся двоюродным братом Брохваэлю Клыкастому. А в это время сто тысяч воинов Кимри встали лагерем за городскими стенами.

Поутру, после участия в изобильном возлиянии золотого хмельного меда вместе с войском, князья спали долго и глубоко. Мы с королем Мэлгоном, однако, встали рано и, прокравшись между тел наших товарищей, лежавших ничком, как мешки среди камышей, вышли из пиршественного зала через ворота крепости на росный луг. У меня не выходило из головы зрелище — воины лежат, раскинув руки и ноги, рты раскрыты, богатые одежды залиты кроваво-красным вином, из кучи тел во тьме зала доносятся сдавленные крики и стоны. Мне не слишком понравилось то, что я увидел, и меньше всего — вид короля Брохваэля, клыки которого тускло поблескивали в полумраке. Он лежал среди своих мастиффов, как убитый вепрь в конце охоты. Мне это зрелище показалась зловещим, и вновь на меня накатило недоброе предчувствие — холодная волна прошла по моему сердцу, как по зимнему берегу.

Это был час, когда нет ни ночи, ни дня, и все кругом было спокойно и серо, как волчья шкура. Было пусто — ни крика птицы, разве что в роще на холме у нас за спиной одиноко ухала сова. Была ли это мудрая Сова из Кум Каулуд или предвещающая недоброе птица Гвина маб Нудда, я не мог тогда сказать. В любом случае я должен был следовать за королем, поспевать за широким шагом которого мне было нелегко. Он сутулился, словно на его широкие могучие плечи легла великая тяжесть, снести которую было едва под силу даже Мэлгону Высокому.

Я понял, что его гнетет тяжесть грехов — он отнял трон у своего дяди, нарушил монашеский обет, силой взял молодую жену своего племянника. Мало кто за пределами Гвинедда не слышал о суровой отповеди ему Гильдаса Мудрого, и мне пришло в голову, что король боится, как бы святой не стал клясть его в час битвы.

Мы без единого слова спустились туда, где рядом с лесом встречались три реки, смешивая свои воды в священном триединстве. Пока я стоял, наблюдая, с веткой рябины в руке, король преклонил колена на берегу и склонился к чистой проточной воде Затем он застыл в молитве, пока вдруг не вырвался из-за горизонта луч восходящего солнца, словно дротик из руки героя на колеснице, разогнав туманные видения, плывшие по течению, и на западе не заблистал во славе неприступный пик Каэр Карадог.

Король Мэлгон быстро погрузил руки в холодный поток, на котором плясало юное солнце, и омыл свое королевское лицо водой. И когда чистая стихия побежала блестящими каплями по его широким скулам и темной бороде, он вознес следующую молитву:

Король молча стоял на коленях на речном берегу, пока поднималось солнце, будя радостное пение птиц и гудение насекомых, что вылезали из своих норок в торфе у нас под ногами. Затем он встал, молча обнял меня и пошел впереди меня назад в крепость того, кто был рожден от Брана. Теперь король Мэлгон шагал легче, выпрямив спину после свидания с чистой текущей водой.

Когда мы вернулись, войско суетилось, как пчелы во время роения. Повсюду поднимались дымки лагерных костров, звенели котлы и звякало оружие. В крепости Мэлгон присоединился к королям за питьем, потому как в войске том был обычай во время похода вставать рано поутру и единым духом пить мед.

Я, извинившись, расстался с королем у дверей, поскольку разум мой был в смятении и я хотел остаться один. Среди войска одиночества не отыщешь, а потому я забрался на каменную стену и пошел к надвратной башне, откуда без помех мог наблюдать все происходящее. Однако вскоре мои размышления были резко прерваны. Прямо под собой я услышал сердитые крики, приказы и протесты.

Я посмотрел вниз, как всегда любопытствуя, с чего это смертные подняли суету и шум в окружающей пустоте вечности. В небольшой кучке людей, столпившихся внизу, вспыхнула жестокая ссора. Четверо были гвинеддскими копейщиками из стражи ворот — они сдерживали двух других, громко и гневно спорящих. Одного из них я знал — это был мой старый друг трибун, с которым я разговаривал на склоне Динллеу в Нос Калан Май. Он едва пару слов мог сказать по-бриттски, но, казалось, он и их забыл, поскольку орал и ругался с ничего не понимающими стражниками на своем родном языке. Пора было помочь ему, поскольку не последним из моих достоинств было то, что я знал множество языков разных народов (не считая языка птиц и зверей), как сам Гурир Гвастад Иэтоэдд.

Я торопливо сбежал по ступеням вниз, выскочил из ворот, повернул и оказался прямо перед этой любопытной сценой. Руфин пытался своей здоровой рукой удержать гибкого, бойкого с виду юношу, в то же время призывая часовых на помощь. Трибун говорил приказным тоном, что имело определенный вес для людей, привыкших повиноваться. С другой стороны, они вроде бы знали его пленника, чьи бурные протесты они по крайней мере понимали.

— Похоже, у тебя возникли трудности? — пробормотал я, беря трибуна под локоть. — Могу ли я помочь?

Он немного испуганно оглянулся, поскольку я по своему обыкновению появился молча и внезапно.

— А, так это ты! — с явным облегчением вскричал он. — Может, ты сможешь втолковать этим остолопам, что они должны взять этого парня под стражу?

— Да что он сделал? — спросил я, зыркнув на остальных, чтобы они замолчали.

Руфин ослабил свою хватку, после чего юноша встряхнулся, словно пес, вылезший из воды, и, набычившись, встал рядом, не слишком дружелюбно глядя на трибуна.

— Что сделал? — повторил трибун. — Дело не в том, что он сделал, а в том, чего эти тупые часовые — у каппадокийцев и то мозгов больше — не сделали! То, что меня волнует, должно волновать всякого, кто желает ввести в этой армии хоть что-то похожее на римскую дисциплину! Я пошел проведать несколько отдаленных постов и увидел, как какой-то кампидоктор пытается муштровать рекрутов, которые, видно, думают, что их обучают шуточки в цирке откалывать. Ладно, я достаточно насмотрелся в Ливии, чтобы не ждать слишком многого от федератов, но сейчас, после такого, я думаю, у меня есть основания подать жалобу командующему. Мне кажется, что необходимо выставить двойную, а то и тройную стражу!

Я увидел, что необходимо утихомирить моего нетерпеливого друга, прежде чем он влипнет в серьезную передрягу. Вокруг собиралась толпа, в которой все чаще слышалось ворчание: «Серый волк!» Это говорило, что люди распаляются гневом по поводу того, что одного из них честит какой-то аллтуд, чужак без роду без племени. Я тоже был аллтуд, но теперь люди Гвинедда знали, в каком почете держит меня король. Кроме того, я обладал силой и взглядом, который не всякий осмелился бы встретить.

— Но ведь не такому высокопоставленному офицеру, как ты, наказывать всякого, кто нарушает свои обязанности? — тактично осведомился я. — Разве это дело, в чем бы оно ни состояло, нельзя оставить капитану или вождю его рода? Эта армия не такая, как у твоего императора, что движется по приказу, как пешки на доске для гвиддвилла. Приходится иметь дело с тем, что у тебя есть под рукой, ведь так?!

— Конечно, ты прав, — ответил Руфин, который вроде бы успокоился после моего вмешательства, а возможно, и после знака, который я дал стражам, чтобы те задержали предмет его гнева — по крайней мере до тех пор, пока все не разъяснится. — Первая необходимость армии федератов — вести дело по собственному обычаю, это уж я прекрасно понимаю. Но в одном я буду настаивать перед королем, причем он полностью со мной согласен и дал мне на то полную власть.

Нам еще несколько недель идти до того, как мы вступим на вражескую территорию. Верно, мы получили сведения насчет расположения вражеских сил, но верно и то, что мы не знаем, чего нам ожидать, когда мы покинем дружелюбные земли. Если мы собираемся сохранить инициативу, то враг должен как можно меньше знать о наших передвижениях, пока мы не появимся перед ним В таком случае первое дело — секретность, на чем я и настаивал во время совета в Вирокониуме[100]. И что же я вижу? Секретностью тут и не пахнет — эти головотяпы на часах того гляди выпустят из штаб-квартиры человека, которому там быть вообще не положено, да еще при таких обстоятельствах, которые только подозрительными и назовешь. Кто этот человек? Куда он шел?

Несомненно, ты считаешь меня чересчур придирчивым, но я видывал, как и более великие армии попадали в беду из-за меньшего. Предательство привело армию Ареобинда к поражению при Фасии[101]. Ареобинд не был Велизарием (вся Африка знала, что он получил назначение благодаря своей женитьбе на племяннице императора), но у него хватало блестящих офицеров. Мой старый товарищ Иоанн, сын Сисинниола[102], был среди тех, кто погиб при Фасии, а офицеры вроде него на дороге не валяются. Лучше уж заранее предостеречься, чем заранее вооружиться, ежели хочешь знать мое мнение. Скажу тебе, друг мой, что секретность здесь главное и исключений быть не должно. Этого человека надо взять под стражу и допросить, иначе я умываю руки.

Я понял основательность его доводов, хотя как можно было надеяться скрыть передвижения нашего неповоротливого войска, когда оно ползло по стране, гордо заявляя о своей цели направо и налево. Мне казалось, что это легче приказать, чем выполнить. К тому же надо было выбраться еще из этой заварухи. Возмущенные нашим долгим разговором на чужом языке, воины, сгрудившиеся вокруг нас, начали толкаться и обступать нас со всех сторон со все более злобным видом. Все громче слышались выкрики «Серый волк!», и шум улегся лишь тогда, когда я растолковал, что мы — то есть я, Руфин и задержанный — тотчас же пойдем к королю Мэлгону Высокому и изложим ему наше дело. Поскольку то, что я уходил с королем на рассвете, произвело на людей впечатление, стражники проложили нам дорогу через шумную толпу к королевскому жилью.

Его не было у себя. В конце концов мы нашли его вместе с Брохваэлем на лужайке за восточными воротами. Короли смотрели, как их сыновья Рин и Кинан вместе с моим другом Эльфином маб Гвиддно бросали дротики в цель. Молодые люди были весьма искусны в этом упражнении и радостно кричали, когда кто-нибудь из них делал удачный бросок. Возвращаясь на место, откуда бросали, они весело схватывались друг с другом от избытка сил и отваги. Короли весело смеялись, глядя на это, и в добром расположении духа выслушали тревожное дело, которое мы представили им на разбирательство.

Трибун начал с того, что жестко отсалютовал и сжато поведал о нарушении, которое он заметил. Заключил же свою речь решительным заявлением, которое ни один местный бритт не осмелился бы представить перед королем.

— Разве не было решено, о король, что в первую голову нужно позаботиться о секретности нашего похода? И все равно — я вижу, что часовые прямо у тебя в претории готовы выпустить из лагеря без разрешения какого-то подозрительного типа. Может, нам еще и долго идти до неприятеля, но если не ввести дисциплину, то, когда дело дойдет до маневров перед вражескими рядами, будет уже поздно. Позволь мне процитировать тебе слова моего великого командира Велизария: «Слухи, что рождаются вокруг лагеря, секрета не сохранят, поскольку они мало-помалу расходятся, пока не достигают ушей врага». Позволь мне также указать тебе, как это устроить, о король. Ты должен разослать своих эксплораторов, людей, хитрых по натуре и искусных в языках, чтобы они потолкались в харчевнях, на рынках и в прочих людных местах на территории противника. Не стоит думать, что такие меры недостойны великого короля — разве Фронтин не говорит нам, что сам Ганнибал взял множество городов в Италии, послав впереди своей армии шпионов, одетых как римляне и говорящих по-латыни? Твою армию должны сопровождать также люди, которые бдительно наблюдают за авангардом, — таких людей мы называем спекуляторами. Об их возвращении должно доносить как можно быстрее, чтобы протекторес доместики твоего штаба имели время приготовить данные разведки для рассмотрения командующих. Сделай так, и, думаю, мало что пойдет не должным образом.

Мэлгон слушал довольно учтиво. Он был в милостивом настроении, и, более того, я заметил, что он уважает профессиональный опыт этого солдата.

— Ты, несомненно, прав, о трибун, и мы этим займемся. Но пока мы по эту сторону Хаврен, мне кажется, что нам нечего остерегаться соглядатаев из Ллоэгра, да и вести о нашем передвижении тоже не могут достичь жилищ ивисов. Разве не так, брат мой Брохваэль?

Король Брохваэль усмехнулся. Выступающие клыки придавали его лицу злобное выражение, хотя он вовсе и не злился.

— Ты прав, Дракон Мона. И птица не пролетит через рубежи моего королевства Поуис, бобер не переплывет Хаврен, чтобы об этом не узнали племена Поуиса и не передали королю. В четырех углах моего королевства слух мой как у Мата маб Матонви или как у Кораниайд. Пока еще нет причин для чрезвычайной осторожности, друг мой.

Король Брохваэль говорил беспечно, но я понял, что за его словами не пустая уверенность. Не раз во время нашего продвижения к югу видел я дымы сигнальных костров на далеких холмах. Также замечал я, как к нему постоянно приезжали и уезжали гонцы из отдаленных мест королевства.

Короли были довольны, но трибун — нет, и это было ясно видно по его лицу. Мэлгон, как мне показалось, почувствовал, что надо пригладить встопорщенные перья сокола, на чей опыт он полагался.

— Я скажу всем пенкенедлам и ухелурам[103], чтобы они позаботились устроить все согласно твоим приказам. Однако давайте-ка разберемся, кто этот парень, которому ты не дал уйти. Как его зовут, из какого он племени? По какому поручению он шел?

Тот довольно вежливо объяснил, хотя с явно мрачным видом, что зовут его Ллован Ллау Дивро[104]. По этому прозвищу и тонзуре было ясно, что он айллт, и он откровенно поведал, что он действительно изгой с Севера родом, поступивший на службу к двоюродному брату Мэлгона из Майрионидда. Хотя и среднего роста, был это крепкий, мускулистый и решительный с виду парень. На мой взгляд, это и послужило причиной того, что он попал в милость. Пожелай он, он мог бы легко вырваться из хватки покалеченного трибуна. Повод, по которому он хотел выйти за стены, тоже был достаточно основателен. Он просто хотел облегчиться в зарослях вереска, и поскольку был он безродным изгоем, у него не было желания выставлять всем на смех свою тощую задницу.

Короли и принцы разразились громким хохотом, увидев, как Ллован, все более смущаясь, переминается с ноги на ногу. Ему сказали, что он может пойти облегчиться от своей нежеланной тягости в огороженном уголке за хижиной, и предоставили стража, чтобы тот отгонял от него надоед. Но в этот миг в разговор неожиданно вмешались. И был это советник Мэлгона, старец Мэлдаф, который по своему обыкновению появился молча и словно из ниоткуда и заявил ко всеобщему изумлению:

— Этот человек лжет. Не за этим хотел он покинуть крепость!

— Что такое? — воскликнул Мэлгон, повернувшись к своему советнику. — Ты знаешь этого парня?

— Да, государь, — ответил Мэлдаф. — Это мой слуга, и выполняет он мое и твое поручение.

Мэлгон нахмурился.

— Тут какая-то тайна. Если цель его такова, то почему пытался он выйти без разрешения и почему он солгал, когда его задержал трибун? Ты наш доверенный советник, Мэлдаф, но сдается мне, что тебе много что придется объяснить.

— Тайна тут невелика, о государь, и объясню я ее охотно. Сейчас, когда войско наше приближается к границам королевства Поуис, и вскоре будет по ту сторону Хаврен, и вступит во враждебные земли Ллоэгра, я решил, что необходимо принять некоторые меры предосторожности. Князь Айнион сейчас под защитой крепких стен Каэр Виддай, но воинов у него мало. И если мы намерены добиться успеха, то ему придется продолжать отважно отбиваться от ивисов, покуда наше войско не пойдет через Артуров вал на запад.

— Все это верно, — сердито вмешался Руфин, — но какое это имеет отношение к явному нарушению постоянных инструкций? Я не раз уже говорил на военном совете, что никого нельзя выпускать или впускать в преторию, если только он не скажет пароль. Сколько раз мне это еще объяснять? Мы на войне, а ведем себя так, словно мы сопровождаем колонну рекрутов в штаб-квартиру главнокомандующего в самом начале кампании. Ставлю шестьдесят солидов против денария[105], что эти сонные олухи на воротах даже не записали вечером пароль на своих тессерах[106]. Да так в Византиуме цирковые клики воюют, это же толпа вооруженных гражданских! Будь мы в Африке, я бы приказал центуриону выставить их напоказ и дал бы им палок! За такое нарушение обязанностей они заслуживают по меньшей мере основательной порки. Дисциплина должна быть даже у федератов! Что Рим без дисциплины? Завоевали бы мы Африку, Италию и Испанию, если бы каждый солдат творил что хотел?

Мэлдаф молча потупил голову, а два короля в замешательстве переводили взгляд с него на трибуна. Чело Мэлгона Гвинедда помрачнело, как высокие пики Эрири, когда он потребовал от Мэлдафа быстрого и полного объяснения. Тот, опершись на свой жезл, поднял голову и огляделся.

— Возможно, мое намерение было не так истолковано, — признался он после некоторого молчания. — Однако мои цели были благими, насколько я понимаю. Этот человек, Ллован, многое выполнял для меня. Причем поручения мои требовали чрезвычайной ловкости и скрытности. Верно, я был не прав, не предупредив тебя, о король, о моем замысле. Но я никому не рассказывал о поручении, чтобы слухи не дошли до этих бледноликих чужаков — в дурные времена их и ветер разносит, как некогда он выдавал каждое слово бриттов Кораниайд. Я хотел, чтобы этот Ллован передал князю Айниону весть о нашем приближении и о том, что он должен присоединиться к нам в конце нашего похода, когда уверится, что Каэр Виддай по-прежнему закрывает дорогу ивисам. Поскольку если врата этой крепости будут открыты, то нас будет там ждать не госгордд Айниона маб Рина, а войско нечестивых.

После некоторого спора король Мэлгон Высокий счел, что Мэлдаф действовал мудро. И дал вестнику замысловатое кольцо в знак того, что он идет из лагеря Дракона Мона. Один только трибун остался недовольным. Он угрюмо прошептал мне:

— Знаешь ли, Мердинус, есть у гуннов такая поговорка: «Волк может поменять цвет шкуры, но все равно останется волком». А уж если тут и есть волк, так только этот чернявый негодяй.

Так Ллован, который уже вернулся из укромного местечка и бесстрастно ожидал решения своей судьбы, что могло иметь для него не слишком приятные последствия, получил позволение уйти. Поклонившись королям и мрачно зыркнув на Руфина, он выбежал из ворот, вскочил на коня, которого держал раб, и вмиг исчез, словно ветер, процокав копытами по дороге.

Поскольку этот Ллован Ллау Дивро еще раз появится в моем рассказе, о король, я вкратце расскажу тебе, что я тогда узнал о нем. Темноволосый и черноглазый, гибкий, как змея, и пронырливый, как рысь, он был родом из фихти, что живут далеко на севере за рекой Гверит. Убив в ссоре родича, он был изгнан из племени. После многих приключений случилось так, что его выбросило в коракле на берег Менай, хотя как его не затянуло в Водоворот Пуйлл Керне — выше людского понимания. Оттуда он и пустился в путь, не замеченный наблюдателями Мэлгона, через ущелья Арвона и Ардудви ко двору короля Кадвалладра маб Майриауна в Кинваэле, где и нашел себе крой.

Благодаря тому, что был он искусный акробат и шут, он завоевал благосклонность короля, и много говорили о том, как на пирах он метал кинжалы. Говорили, что, когда самым искусным воинам позволяли метать в него дротики, он уворачивался от их бросков как угорь. Люди верили, что он заговорен, поскольку он приходил и появлялся в залитом светом дворе так неожиданно, как пятнистая форель уворачивается от трезубца рыбака.

Согласно обычаю своего народа, носил он на щеке татуировку. Хотя это была всего лишь метка его племени, рисунок был под стать его натуре — крадущийся, насторожившийся волк. Мне довелось увидеть такого волка еще раз, высеченного на камне в пустынном краю Фидах. Это было во время моего опасного путешествия к Пещере Ифферна на дальнем севере — но сейчас не время для этого рассказа, да и в другой раз я не хотел бы на этом останавливаться. Потому я сейчас больше ничего не скажу об этом Лловане, кроме того, что трудно было бы найти человека, более подходящего для поручения, которое возложил на него старец Мэлдаф.

Руфин вместе со мной пошел завтракать к принцу Эльфину. Он ворчал об отсутствии дисциплины, куда ни ткнись, и мрачно поведал мне (как обычно бывало, когда мы оставались наедине), что могли бы сделать регулярные войска в такой стране, как эта. Мне напомнили о том, что императорские солдаты смогли в настоящее время сделать в Ир Испаэн, и о том, что, как я подозревал, замышлял император в отношении острова, который некогда был частью империи его предков.

На другой день мы свернули лагерь и двинулись в путь, оставляя по левую руку восходящее солнце. По правую руку лежал Кинллибивиг, где принц Эльфин и еще некоторые на время отлучились от войска, чтобы посетить прославленный Источник Хелига. В него ни один поток не втекает и ни один не вытекает. Он двадцати футов площадью, с крутыми берегами, воды в нем не больше чем по колено. И все же там живут четыре вида рыб, причем каждое их племя только у своего берега. Этот Источник — одно из Чудес Острова Придайн.

Пока Эльфина маб Гвиддно не было, я ехал рядом с моим другом трибуном Руфином. После своего препирательства с гонцом Мэлдафа Ллованом Ллау Дивро он стал необычно задумчив и замкнут, не проходился по поводу того, что у нас нет хороших соглядатаев на флангах, что мы плохо используем кавалерию при проверке течения на бродах или не умеем хорошо окапываться, когда разбиваем лагерь. И я воспользовался возможностью порасспрашивать его о деле, которое волновало меня еще с нашей беседы на холме.

— Как ты думаешь, как посмотрел бы ваш император на войско короля Мэлгона? — прямо спросил я.

Руфин озадаченно посмотрел на меня.

— Откуда мне знать? — ответил он после некоторого молчания. — Как ты видишь, мы предпринимаем все меры предосторожности, чтобы саксы на юге Британии ничего не узнали о наших делах. Как же император в Византии может что-нибудь об этом знать?

Я подъехал поближе к нему и тихо повторил вопрос.

— Мы идем уже месяц, и поход обсуждался в пиршественных залах с самого Калан Гаэф. Ладно, я поставлю вопрос по-другому: что сказал бы твой царственный господин, если бы узнал о наших военных замыслах?

Трибун фыркнул.

— Конечно же, пожелал бы вам удачи. Разве вы не христиане и не граждане? Кто построил дорогу, по которой мы едем? Разве наша задача не восстановить границы Империи, загнав варваров назад в их болота и леса?

— Ты имеешь полномочия так говорить? — внезапно спросил я и посмотрел ему прямо в лицо.

Руфин ответил мне таким же взглядом, улыбнулся, насколько позволяло его подавленное настроение.

— Ты прекрасно понимаешь, друг Мердинус, что на этот берег меня привел нежданный случай и против моего желания. Можешь спросить принца Геронтия, в порту которого я высадился. Это случилось при восходе Арктура, насколько я помню, а даже в Средиземном море корабли не отплывают на третий день после ноябрьских ид. Но, несмотря на позднюю пору, мне нужно было вернуться поскорее к моему войску в Испании, потому мое присутствие здесь совершенная случайность. Кто мог дать мне полномочия в том, чего я не мог ожидать? Тем не менее не надо знать того, что происходит в имперском совете, чтобы сказать о том, что каждому солдату в армии известно.

— Верно, ты рассказывал, как попал в Придайн, — учтиво ответил я, — и тебе действительно повезло, что тебя нашли на берегу Дивнайнта до того, как зимние бури возмутили море Удд. Не сомневаюсь, что у тебя добрые намерения, но мне подумалось, что интересы императора в Каэр Кустеннин и интересы короля Мэлгона могут и не во всем совпадать. Это всего лишь мимолетная мысль, но, может, стоит об этом подумать?

Я пристально посмотрел на Руфина, но он лишь коротко рассмеялся и лаконично прокомментировал мои слова:

— Ты прав, что обдумываешь все возможности, какими бы невероятными они ни казались, — такова обязанность солдата. Все, что я могу тебе сказать, так это две вещи, о которых ты уже знаешь. Я попал на этот остров по несчастной случайности, а не по своей воле, и правительство Империи наверняка пожелает удачи христианским королям, которые идут войной на варваров.

Наша дорога вела нас от холмов к плодородным долинам, где встречаются реки Гун и Ллугви. Цветущие яблони наполняли воздух благоуханьем, веселым смехом разливались трели дрозда, навевал печаль плач кукушки. За садами слышался слабый нежный звон колоколов монастыря Мохрос. Поле битвы казалось таким далеким, и все же я чувствовал необходимость выяснить как можно больше.

— Император видит весь мир из окна своего дворца, — задумчиво отметил я, — и по необходимости малыми делами захватывает большее. Где правду страны вершит сильный король, там должен быть и тот, кто получает воздаяние сверх меры. Необходима жертва ради высшей справедливости, без которой королевство погибнет. Разве не может получиться так, что сейчас политике императора больше на пользу раздор между кимри и ивисами? И. может быть, эта свара для него больше значит, чем ее исход?

Руфин не ответил, но я был настроен решительно и продолжал говорить о том, о чем столько думал:

— Может, к примеру, император увидит, что ему выгоднее, чтобы здесь была война, которая оттянет множество варваров на север из войск, что сражаются с вашими на юге? Прости меня за это предположение, друг мой, но кое-что из того, о чем мы с тобой говорили на Динллеу Гуригон, запало мне в голову. Разве твой господин Велизарий не предлагал отдать этот остров готам взамен на их признание вашего завоевания Сицилии?

Руфин еще раз фыркнул.

— Это всего лишь шутка, и ты это прекрасно понимаешь. Сицилия и так была наша, мы ее отбили силой. А Британия не принадлежала ни императору, ни готскому королю, и потому ее нельзя было ни предложить, ни получить. В любом случае, даже будь твои предположения верны, император пожелал бы бриттам победы. Разве не так?

— Несомненно. Но чего бы он еще больше захотел, так это того, чтобы как можно больше варваров этим летом сражались в войне по нашу сторону моря Удд, чем по его.

Трибун пустил коня рысью, словно желал отвязаться от меня и моих назойливых вопросов, но я не отставал.

— Ладно, чего ты от меня хочешь? — нетерпеливо проворчал он. — В этой войне мы с тобой на одной стороне, и нечего ждать от меня, чтобы я знал, что на уме у императора. Насколько я успел узнать тебя, господин Мердинус, ты куда легче понимаешь, что творится у других в голове, чем я. Вот все, что я знаю: ваш полководец Арториус, судя по всему, неплохо ладил с нашим комесом Велизарием. Говорят, он вторгнулся в Арморику во время первой осады Рима, и я не понимаю, с чего бы ты это вздумал подозревать на этот раз двойную игру. Я думаю, саксы не слишком любят готов, потому, какую бы заваруху они ни затеяли по эту или по ту сторону моря, это мало повлияет на нашу войну в Италии. Ты говорил об этом с королями?

— Нет-нет, — торопливо воскликнул я, — это всего лишь случайные мысли человека, который ни в коем разе не солдат! Я слышал, что в прежние времена император заплатил золотом фрайнкам, чтобы те повернули оружие против готов, и мне пришло в голову, что менее щепетильный правитель мог бы при нынешних обстоятельствах подкупить готов и, может быть, еще и фрайнков, чтобы те переплыли море и поискали легкой добычи в далеком Придайне. Но я согласен, что это мало вероятно. Прости уж поэту его чересчур несдержанное воображение!

Тем не менее я думаю, что ты ошибся в одном маленьком вопросе. Если, как ты говоришь, саксы и готы не питают приязни друг к другу, то как вышло, что король Ида Бринайхский, айнглский волк, что сидит на наших северных рубежах, назвал своих сыновей Теудуриг и Теудур? Не странно ли, что он дал своим многообещающим щенкам готские имена, если между сэсонами и готами царит такая неприязнь, как ты говоришь?

Руфин повернулся в седле и посмотрел мне прямо в лицо.

— Сдается мне, что ты знаешь об этом больше, чем я. Можешь делать какие угодно выводы, но от меня ты ничего больше не услышишь. Я тут без полномочий, и никакого тайного поручения у меня нет, на что ты, по-моему, намекаешь. Честно говоря, я был бы рад как можно скорее оказаться среди своих солдат в Испании. Но раз уж я здесь, то я буду выполнять свой долг, и когда дойдет до драки, ты увидишь, что я не побегу.

От этих слов мне стало стыдно, поскольку честность этого человека была совершенно бесспорной. Более того, мне и в голову не приходило, чтобы он был замешан в каком-то обмане — даже если бы его император использовал его как пешку в гвиддвилле, он вряд ли имел бы намерение или желание поверять свои цели орудию своей большой политики. Наклонившись, я извинился и пожал моему товарищу руку. Он искоса глянул на меня с кислой улыбкой. Насколько я его знал, это было почти самое дружелюбное выражение лица, на которое он был способен.

Тревожные мысли по-прежнему теснились в моем мозгу, и, когда мы вскоре повернули на восток к броду Ллугви, где вода была нашим коням до хвоста, меня все еще мучили дурные предчувствия — а дуивн рид; беруид брид брад, как говорим мы на нашем звонком бриттском наречии. Глубок брод, в душе — предательство.

Впереди меня принцы Рин маб Мэлгон и Эльфин маб Гвиддно со смехом пытались заставить своих коней идти медленным галопом через бурную воду, поднимавшуюся им выше колен. Трибун Руфин оставил меня и, как всегда, занялся тщетным трудом — на сей раз он пытался заставить отряд всадников встать против течения, чтобы проверить силу потока на броде. Вокруг меня были мужи отважные и умелые, воины с золотыми гривнами, волки брода, глаза их были остры, как копья, их кольчуги сверкали, как змеи, свернувшиеся в своем гнезде. И все же, все же… Что там под темными водами? Стая пестрых форелей, которых одну за другой перебьют своими меткими дротиками друзья мои принцы? Или злая богиня войны в дурном настроении прячется во мраке, приняв обличье верткого черного угря, угря, что обвивается вокруг ног людей и коней, уволакивая их во влажную бездну?

Большую часть нашего последующего пути меня преследовали такие дурные предчувствия, что я ехал, надвинув на голову капюшон и погрузившись в глубокие раздумья. Молодые принцы избегали меня — я был не слишком подходящим спутником для их торжественного выезда. Мы ехали по богатым пастбищам, наследному владению братьев Нинниау и Пайбиау, сыновей короля Эрба из Эргинга. Они дали нам еще воинов и жирных коров на еду для войска.

Короли, князья и знатные люди нашего войска (включая и меня) провели ночь в богатом монастыре под названием Хенллан у реки Гун. Добрые монахи выставили нам щедрое угощение — прекрасную говядину и свинину, крепкие вина из собственного винограда. Жаль было смотреть на нашего хозяина, короля Пайбио, изо рта которого все время текла пенистая слюна, которую два раба, стоявшие по обе стороны от него, едва успевали стирать с его мокрой бороды, как бы усердно они ни работали своими тряпицами.

Этот недуг, насколько я помню, неожиданно обрушился на короля незадолго до нашего приезда. Для него это было несчастьем, хотя, на мой взгляд, еще не самым худшим. Ведь король Пайбио приходился зятем моему старому врагу и чуть ли не убийце, королю Кустеннину Горнеу из Керниу. Теперь же лицо его было настолько покрыто пенистой слизью, грязной мокротой и липкой слюной, что он мог и не узнать среди гостей человека, который младенцем был принесен к его тестю перед безвременной гибелью на берегу Западного Моря.

Из-за его недуга Мэлгон Гвинедд радостно согласился на просьбу короля Пайбио позволить ему остаться в своем королевстве во время нашего похода, поскольку он считал, что его появление принесет воинству Кимри дурную славу, неудачу и насмешки. Все время недуга Пайбио земля Эргинга страдала от непрерывных дождей, из-за которых реки выходили из берегов и затопляли луга. В устье Абер Ллин Лливан, где обычно встречались приливная волна и воды Хаврен, образовался водоворот, который при уходе прилива извергал пенистый туман, покрывавший окрестные берега, словно друидическая дымка. Таково было положение дел в королевстве Эргинг и Гвенте во время Рвоты короля Пайбио — так назывался его недуг.

Хотя многим благословил я Остров Придайн, о государь мой Кенеу Красная Шея, некоторым, даже королям, неплохо бы уяснить, что Мирддину маб Морврин, пусть и зовут его безумным, не надо становиться поперек дороги. Как бы то ни было, вскоре после нашего отъезда несчастный король исцелился от своего недуга благодаря прикосновению благословенного Диврига (по крайней мере так говорили в Эргинге), пока он с его братом Нинниау со временем не обратились за грехи свои в быков и не были в таком виде изгнаны на крайний север Придайна, на продуваемые ветрами склоны горы Банног.

Достойный сожаления вид немощи короля Пайбио породил беспокойство в рядах нашего войска, и, чтобы успокоить его, я объяснил им во время пира, что мы идем через край чудес. Я рассказал им знаменитую историю о погружении Гвина маб Нудда и его Дикой Охоты на крыльях ночного ветра и бури в реку Гуи, что текла по соседству, а еще поведал о зачарованном острове на реке, об Инис Эрддил, где дочь Пайбио Эрддил и ее новорожденное дитя вышли невредимыми из пылающего костра.

Кроме того, я объяснил им, что мы лишь в двух днях пути от блистательного города Каэр Лойв, у стен которого все время слышны стоны и плач. Эти стоны и плач — скорбь Мабона маб Модрона, одного из Трех Прославленных Узников Острова Придайн. Но все же ужаснее звук ссоры Двух Королей Хаврен, там, где море набрасывается на реку, а река — на море двумя валами, столь же огромными, как те, что в конце времен поглотят этот мир. Брызги их заслоняют солнце, а рев перекрывает вопли чаек, когда Два Короля сшибаются в схватке, наступая и отступая, как разъяренные быки. И так идет с начала мира до наших дней.

Мои слова подняли дух и разбудили любопытство и королей, и племен Кимри, что встали рано поутру и горели нетерпением выступить. Мы шли по стране низких холмов и красивых лесов, пока не спустились в широкую плодородную долину Хаврен. Но хотя солнце ярко освещало наше храброе войско и острия копий сверкали ярко, как светильники, в каждом сердце таились страх и недобрые предчувствия. По правую руку от нас на много миль тянулся огромный темный лес, непроходимый и дикий, на который люди то и дело посматривали с содроганием в душе и страхом. Безграничный и незнаемый, он простирался за угрюмые холмы, возвышавшиеся на горизонте, и в его долины и чащи не проникал солнечный луч или птичье пенье.

Как движущаяся роща, шли мы по мрачным краям леса, поскольку не было ни единого воина, который не нес бы с собой ветку рябины, чтобы отвести от себя зло этого места. Об этом лесе, Коэд Маур, я ничего на рассказывал, да мне и не было в том нужды. Кто на Острове Придайн не слышал страшных историй о его злобных обитателях, смертоносных тварях, живущих под разбитыми скалами, в смрадных болотах и в колючих зарослях?

По запутанным его тропам несется в лунном свете олень с единственным рогом на лбу, длинным, как копье, и острым, как самый острый меч. И любое существо, которое попадается ему на пути, он убивает, а все лесные озерца он выпивает досуха, и оставшиеся рыбы лежат в иле, разевая рот, и задыхаются. В пещере на кривом холме живет Адданк, а ко входу в нее ведет полоса выжженной травы и сломанных кустов, отмечая путь, которым гигантская туша ползет на добычу и грабеж. У зева пещеры лежит пятно отравленной земли, на котором ни травинки не растет — такова сила ядовитого, смрадного дыхания Адданка.

Несть числа тварям, гадам и хищникам, населяющим этот лес. Есть среди них и создания, подобные видом женщинам и мужчинам, не с которыми ни мужчина, ни женщина не захотели бы повстречаться. Это Черный Человек из Каэр Исбидинонгил, чьи заклятья, как говорят, превратили в давние времена богатое королевство в поросшие лесами пустынные земли, которые Кимри и сейчас обходят стороной. Но страшнее всего Девять Ведьм из Каэр Лойв, дочери Ведьмы из Истивахау. В кроваво-алых одеждах, с окровавленными трезубцами, они — мука Острова Придайн, и зло их гнусных заклятий известно от Пенвэда до Пенрин Благаон. До прихода Передура Стальная Рука останутся они порчей на прекрасном лике земли, исходящей из пещеры Ифферна.

Но есть в этом лесу одно чудо, известное лишь мне одному, и это — Замок Чудес, который находится в самом его сердце, как паук в паутине. Не живут люди в его просторных залах, лишь ветер гуляет по темным коридорам и шелестит гобеленами на стенах. В самом укромном чертоге этой твердыни находится зачарованная доска для гвиддвилла, фигурки которой век за веком играют сами по себе, решая судьбы королевств. И фигурки, которые побеждают, издают клич, достигающий моего слуха, слабый и тонкий, как крик летучей мыши, будь я даже на проклятом Хребте Эсгайр Оэрвел в Иверддон.

После долгих часов быстрой езды тень, лежавшая на нашем воинстве, ушла, снова запели менестрели, а принцы Эльфин и Рин вернулись к своей веселой похвальбе. Холмы и великие леса были позади, и самое могучее воинство, которое только видели в Придайне со времен Призыва Ирпа Ллуиддога, во времена Кадиало маб Эрина, спустилось в роскошную Долину Хаврен. Велика была радость и громок был смех королей и племен Кимри при виде этого. Не надо было в этом богатом краю пасти скот на горных пастбищах, поскольку каждый луг давал зеленой травы и красного клевера столько, что хватило бы всему скоту Острова Придайн, каждый буковый лес давал в изобилии корма для широкоспинных, черных, как жуки, свиней, что часто посещали их приятную сень, а в чашечках калужниц множество пчел собирало свою дань, жужжа на своем весеннем пиру в солнечных королевских залах Дифрин Хаврен.

Над всем этим гуденьем пчел и приятным мычаньем коров поднимался голос дрозда, выводящего трели в зарослях; веселые звуки взлетали туда, где в вышине пели жаворонки. И как земля и все ее создания веселились в эту пору кинтевина, так и благочестивые монахи в монастырях по всей стране пели священные псалмы и били в колокола, чей чистый звон струился по волнам веселого ветра. Это была гармония всего живого в этом краю, слияние всех девяти элементов, мелодия, что словно звенела со струн Арфы Тайрту, мировой лиры.

Все громче становился смех воинов, и все сильнее ликовали они, глядя на испещренные солнцем луга и окаймленные ивами ручьи, за которыми серебрилась могучая Хаврен, змеясь по зеленой долине и сверкая в молчаливой силе своей, как Адданк Бездны. Священная Река! Из источника на широкой груди высокой снежной вершины Пимлимон берет она свое начало, из источника на стыке миров, что смотрит на Западное Море. Оттуда по ущельям и порогам прыгает она очертя голову, как какой-нибудь принц Рин или Эльфин, пока не вырывается из холмов на широкую равнину Поуиса, Рая Придайна. Под поросшей яркими кустами вершиной Динллеу она делает изгиб — там, где восседает бог, и там, где я спустился ради ужасного испытания в Бездну Аннона. Там она изгибается к югу, сильная и могучая, под стать королю Мэлгону Гвинеддскому, и милосердная, под стать королю Брохваэлю Поуисскому. И как короли со своим войском спустились в долину, чтобы восстановить Монархию Придайна, так и прекрасная Хаврен величаво течет, чтобы влиться в широкое море, серебряное море Хаврен, на которое взирает из своего храма Нудд Серебряная Рука. Мила ему игра чаек в брызгах морских на ветру.

Гордо скакали по плитам широкой дороги кони воинов Придайна, топоча копытами и позвякивая сбруей. Весело распевали их всадники, их золотые гривны и фибулы блестели в полуденном сиянии прекрасной Дифрин Хаврен. Отважно пели трубы, грозно звенели мечи, копья и белые щиты! Не для воинства Кимри был широкий мост, пересекавший реку у цитадели. Они пустили своих коней вплавь через чистую воду, дабы смыть с себя недобрые чары, исходившие от зловонных испарений угрюмого леса Девяти Ведьм Клэр Лойв.

Мой конь попятился и чуть не сбросил меня, когда мимо пронеслись во весь опор два всадника. Я рассмеялся, узнав Рина и Эльфина, которые гнали своих коней быстро, словно оленей, споря, кто первым войдет в реку. Полоса леса впереди сразу же скрыла из виду упрямых юношей, а я продолжал ехать спокойной рысью рядом с моим другом Руфином, который проводил не слишком довольным взглядом быструю скачку принцев.

Я был уже готов подшутить над его чрезмерными упованиями на дисциплину среди солдат, которых он сам пренебрежительно называл «федератами», но тут и мы, в свою очередь, выехали из рощицы. К нашему удивлению, принцы ожидали нас там, отведя коней на зеленую траву у дороги. Услышав топот копыт, они отчаянно замахали, подзывая нас к себе. Оба были юны годами, но по силе — мужи, и их острые глаза ясно увидели что-то важное на нашем пути.

Руфин сразу же повернул коня налево и крикнул вождю позади нас, чтобы тот приказал остановиться и позвал королей. Стоя вместе с принцами и мной у опушки леса, трибун смотрел на белую дорогу впереди, прикрывая глаза от лучей встающего солнца. Взяв его за локоть, принц Эльфин обратил его внимание на то место, где в ленивой мощи раскинулся светлый Каэр Лойв едва ли в двух милях от излучины Хаврен Это была могучая твердыня — с белыми стенами, высокими башнями и огромными залами разной величины, расписанными яркими цветами, с громадными окованными медью вратами, красными черепичными крышами и блестящими застекленными окнами — под стать тому дворцу, который император Максен Вледиг видел во сне в своем дворце в Ривайне.

Но не на это указывал молодой Эльфин, и я услышал, как у Руфина дыханье перехватило, когда он увидел то, что заставило принцев сдержать бешеный галоп своих коней. Остальные столпились вокруг нас, но тотчас же расступились перед высоким Мэлгоном Гвинеддом, который прокладывал себе путь, как бык в стаде нетелей.

— Что вы там усмотрели? — коротко спросил он.

— Погляди сюда, о король, — ответил его сын Рин, — там, под стенами крепости, возле реки!

Мы все разом уставились туда, не понимая, что там такое. На открытой равнине, темные в лучах утреннего солнца, светившего им в тыл, стояли три огромных отряда. Их копья и знамена бросали на землю длинные тени. В каждом могучем отряде было три сотни, трижды по двадцать и три человека в золотых гривнах. У них были красные мечи в темно-синих ножнах, так что даже войско Кимри подумало бы, прежде чем ввязываться в битву с ними. И пока мы их разглядывали, три отряда издали громкий клич, почти как тот, что каждый Нос Калан Май раздается над каждым очагом Придайна. Жала их копий были многочисленны, как звезды Каэр Гвидион, говор их был как грохот Колеса Тарана, когда оно катится над гулкими ущельями и оврагами Эрири, и зловеще каркали стаи жадных до крови ворон, растревоженные шумом.

— Чьи это войска? — спросил, нахмурившись, король Мэлгон.

Никто не ответил ему, поскольку никто этого не знал.

— Что скажешь, трибун? Будем ждать здесь их нападения или спустимся в долину и нападем на них там, где они нас ждут?

Я был рад увидеть в глазах моего друга живые искорки, какие видел до того всего один раз — в ночь на склоне Динллеу Гуригон, когда он рассказывал мне о первой своей битве в восточной пустыне. Он живо огляделся по сторонам с задумчивым видом искусного игрока в гвиддвилл, как я понял, в одно и то же время оценивая расположение противника, местность и возможные передвижения. Он снова повернулся к королю.

— Мне ясны две вещи, о король. Во-первых, нашего прибытия ожидали, и к тому же похоже, что враг оценил наши силы. Во-вторых, они настолько не боятся, что пренебрегают стенами этого города и встречают нас в открытом поле. Они к тому же оставили в тылу у себя реку, что говорит либо о беспечности, либо о сильной уверенности в своем превосходстве. Насколько я вижу, нам надо продолжать двигаться с должной осторожностью, пусть мы и сильны.

— И что ты посоветуешь? — спросил король. — Разве баран остановит быка? Разве с нами не все войско Кимри, племена Кунедды, и Каделла, и Брихана Брихайниога? А Герайнт Дивнайнтский, крик которого всегда раздается в первых рядах войска?

Верно говорил великий король, но глаза всех присутствующих были устремлены на искалеченного ветерана, у которого не было ни кровных связей, ни уз приемного родства, ни роду, ни племени. Он был чужим среди войска с красными копьями, могучих сынов Придайна. У трибуна была привилегия поэта, который странствует от одного королевского двора к другому Он был мастером и творцом, который создает победу из поражения и порядок из смятения, как писец украшает тонкими завитками поля страниц или как поэт складывает слова в звучные аллитерации и мерным сочетанием слогов превращает их в чародейные стихи.

— Если мы собираемся драться, то дело пойдет гладко, если враг встретит нас там, где мы хотим, а не там, где он хочет, — решительно заявил он. — Пусть отряд конницы пройдет по долине слева от нас и захватит первый брод вверх по течению. Посмотри — вон там, на противоположных берегах, стоят друг напротив друга ферма и разрушенная вилла. Скорее всего они связаны бродом.

Все выжидательно посмотрели на короля. Тот кивнул.

— Пусть это сделает отряд из Майрионидда! — приказал он, и гонец тут же развернул коня и помчался сквозь рощу.

Руфин, который все еще осматривал лежащие впереди земли, продолжал говорить скорее себе самому, чем нам:

— Место открытое, для маневра перед фронтом места достаточно — похоже, они еще и хорошо дисциплинированы. Мы должны попытаться прорвать их ряды, и тогда посмотрим, что можно будет сделать. Принцепс Рин, — сказал он, повернувшись к сыну короля, который жадно поглядывал на неприятельское войско, как ястреб на добычу, — ты офицер предприимчивый, как я вижу. Не возьмешь ли когорту и не поведешь ли ее на сей раз вправо, перейдя через реку там, где сможешь встать напротив лесистого холма перед городом? Как только ты займешь тот берег, то действуй по своему разумению, чтобы отвлечь или потревожить врага, не слишком рискуя собой.

Рин маб Мэлгон рассмеялся и сверкнул глазами на своего друга принца Эльфина.

— Не страшись, о чужестранец, — мы уж им устроим! Я жажду крови, как хмельного меда или вина в залах Деганнви! Вороны Дифрин Хаврен сегодня получат свою долю!

— Это все верно, принцепс, — возразил солдат, — но здесь больше можно выиграть лисьим коварством, чем бычьим напором. Искусный кавалерийский офицер многого может добиться, оказавшись в тылу у врага. Стены Неаполя оказались слишком крепкими даже для Велизария, насколько я помню, и все же город пал, когда предприимчивый исавр вместе с шестью сотнями солдат пробрался в город по разрушенному акведуку. Делай то, что сможешь.

Рин маб Мэлгон снова рассмеялся, хлопнул Эльфина по плечу и помчался к своему отряду. Трибун повернулся к королю.

— Сначала посмотрим, не сможем ли мы выманить их вперед, поскольку вряд ли они вылезут оттуда, где стоят, — видишь, излучина реки прикрывает их фланги. Жаль, что у нас мало лучников, иначе мы бы попробовали поиграть в ту же игру, которую Нарсес устроил при Буста Галлорум. И все же посмотрим, что мы можем сделать. Вот что предлагаю, о король. Выдвини вперед самых нестоящих своих пехотинцев, которые охраняют твой обоз, и пусти их со знаменами, трубами и пылью вперед, покуда мы будем стоять здесь. Это должно привлечь внимание врага и, возможно, даже заставить его двинуться вперед, чтобы испытать нашу силу.

Король кивнул — он был сведущ в деле войны с тех пор, как одолел своего дядю и захватил трон Гвинедда.

— Тем временем, — продолжал трибун, — тебе надо разделить остальное твое войско на две равные части и продвинуть их из арьергарда вниз по обеим сторонам этого холма, насколько это можно сделать, не привлекая внимания врага к нашему передвижению. Затем по сигналу пусть левый наш фланг двинется под прикрытием этих деревьев вдоль реки, что течет внизу, покуда правый со всей возможной скоростью пойдет туда, где река делает изгиб в нашу сторону, чтобы упереться своим правым крылом в ее берег. Но ни один фланг не должен двигаться с места, пока я не скажу. И когда они двинутся, нужно, чтобы всадники опустили вниз копья и закрыли плащами свои шлемы и доспехи.

Мэлгон Высокий и короли как один поехали назад, чтобы осуществить план трибуна, который им показался хорошим. На миг только мы четверо остались на дороге перед лесом, глядя вниз на сомкнутые ряды трех могучих отрядов, что стояли в зловещем бездействии поперек нашей дороги. Враг, река и город — мне показалось, что мы столкнулись с тремя Препятствиями, которые нелегко будет преодолеть. Принц Эльфин смотрел вслед своему названому брату Рину с некоторой завистью и с нетерпением ждал, чтобы трибун дал ему какое-нибудь столь же дерзкое поручение. Руфин, однако, повернулся к старцу Мэлдафу, мудрому советнику Мэлгона Гвинедда, и ко мне. Мы спешились, отдав коней на попечение рабов, а принц Эльфин оставался в седле, опершись на древко копья, упертое тупым концом в землю.

— Я думаю, ты понимаешь мои намерения, — доверительно сказал трибун. — Я рад, что король смотрит на дело так же. Я не ожидаю, чтобы что-то пошло слишком плохо, хотя многое зависит от искусства вражеского полководца Я надеюсь, что он двинет всю или часть своей армии сюда, на наш центр, чтобы мы могли ударить с нашими основными силами ему по флангам. Фронтин в своем труде рекомендовал такой маневр, хотя, как он указывает, нужно поостеречься от непременного риска того, что враг может весьма удачно прорваться через ослабленный центр.

Мэлдаф, который смотрел на все происходящее с пристальным вниманием, спросил, что трибун собирается делать, если враги останутся там же, где и были.

— Мне кажется, что им хватит ума на то, чтобы так и сделать. Пусть их и много, но они слабее — по крайней мере числом.

Руфин объяснил, что в этом случае он окружил бы их уже развернутыми по флангам войсками, уперев их крыльями в берега для защиты с фланга.

— В это же время наши разведчики устроили бы какую-нибудь диверсию у них в тылу, за рекой. Тогда могут случиться две веши. Либо враг будет стоять на месте и драться — в этом случае нам нечего опасаться, мы разобьем их наголову Или, как я надеюсь, они могут попытаться перейти через реку назад по мосту. В этом случае они понесут значительные потери Я прошу только, чтобы атака началась только по моему приказу и ни мгновением раньше.

Мэлдаф кивнул и задумчиво добавил.

— Мне подумалось сейчас, что тот, кто будет играть в та кую игру против тебя, должен быть отважным человеком.

— Ну, что до этого, то я на своем веку достаточно повидал проигранных сражений, — невозмутимо ответил трибун, — но, думаю, сегодня удача будет в наших руках.

— Значит, ты уверен, что вскоре будет нападение? — загоревшись, спросил Эльфин. Его боевой конь бил копытом, горя нетерпением, как и его хозяин. Руфин мрачно усмехнулся.

— Если враг будет стоять и биться, то тебе, юный принцепс, драки за глаза хватит.

Эльфин неотрывно смотрел на движение в передних рядах противника. Разговор продолжил Мэлдаф.

— Ты очень быстро принял решение, о трибун, — с оттенком восхищения промолвил он. — А что, если, несмотря на все твои предосторожности, дело пойдет худо? Богиня войны непостоянна, и, если ты ошибешься, гнев королей падет на твою голову Если бы решал военный совет, то обвинили бы всех, кто одобрил этот план. Кажется мне, что сейчас ты в очень невыгодном положении — ты одинок, как дерево на продуваемой ветрами равнине.

Трибун невозмутимо фыркнул.

— Я привык решать сам, — проворчал он, — и прекрасно знаю, чего можно ждать от военного совета. Шуму много, толку мало Я рад, что ваш король думает, как я. Когда дела в сражении идут плохо, то ругать будут того, кого побежденный сочтет нужным ругать, и уж пусть настоящая ответственность будет там, где она есть. В любом случае я не вижу здесь особой опасности Нынешняя ситуация, насколько я выяснил в Испании у побывавших в сражении офицеров, нимало не похожа на ту, с которой столкнулся Нарсес три года назад, когда гнал франков и алеманнов по Виа Аппиа при Капуе. На самом деле русло реки тут расположено очень выгодно для нас, в то время как Вультурн, насколько я понимаю, тек лишь с одной стороны лагеря Буццелина…

Воспоминания трибуна неожиданно прервал возбужденный крик Эльфина. Глянув туда, куда он указывал копьем, мы увидели одинокого всадника, выехавшего из рядов противника. Он спокойной рысью ехал к нам по широкой дороге, подняв копье, и металл его доспехов поблескивал на солнце.

— Отвага пса на навозной куче! — весело воскликнул Эльфин и, ликуя, посмотрел на нас сверху вниз. — Я еду переведаться с этим бледноликим безродным ивисом! — С этими словами он взял копье наперевес и с цокотом помчался вниз по дороге с громким криком. Приближающийся всадник ответил таким же криком, размахивая над головой копьем с широким наконечником.

— Горячий мальчик, — проворчал Руфин, — и все-таки неплохо начинать битву с поединка между сильными бойцами. Это воодушевило наших солдат накануне Буста Галлорум, когда поборник Империи Анзал уложил предателя Кокку перед рядами готов. Кокка по силе был сущий Геркулес, но армянская хитрость Анзала его одолела. У него в запасе был приемчик — одновременно поворачивал коня и бил копьем. Очень эффективно. Меня там не было, хотя я видел, как он вытворял такое на плацу.

— Ты ценишь хитрость куда выше силы, о трибун, — задумчиво отметил Мэлдаф. — Наверное, ты считаешь, что и стычка бойцов на дороге перед нами заставит врагов смотреть скорее сюда, чем куда-нибудь еще?

Руфин мрачно усмехнулся и молча кивнул. Я, с моей стороны, смотрел на приближающееся столкновение с каким-то нехорошим чувством. Образ супруги Эльфина снова встал перед моим внутренним взором — как она смотрела на удаляющуюся кавалькаду со стены Врат Гвиддно, когда мы покидали север! Ее мокрые глаза и бледные щеки говорили о скорби и тоске, и я не хотел бы снова встретить такой взгляд, принеся ей недобрые вести.

Два всадника встретились примерно в двух сотнях копейных бросков от нас, так что западный ветерок донес до нас слова дерзкого вызова принца Эльфина и звонкий ответ его соперника Воины, стоявшие среди деревьев, одобрительно зашептались, увидев бойца Кимри, не замедлившего поддержать славу своего короля и своего племени Однако в один миг восхищенный шепот сменился изумленными возгласами и даже испугом.

Когда между ними оставалось лишь несколько ярдов. Эльфин осадил коня на полном скаку и заговорил с противником. До нас, укрытых за деревьями, долетали лишь отдельные слова. Затем он подъехал чуть поближе, и мы подумали, что сейчас начнется бой. Но вдруг мы увидели, как он, громко вскрикнув, вцепился б поводья и развернул коня. Общий вздох стыда и разочарования пронесся по рядам воинов. Через мгновение он уже несся к нам во весь опор, а за ним, преследуя его, — его противник.

Я даже и представить себе не мог, что все кончится этим. Мой удалой Эльфин — трус! Рассказать принцессе об исходе этого боя будет куда тяжелее, чем о том, чего я опасался раньше. Разве не говорят среди бриттов: «если воин труслив, то он одержим злом» Более того — и уж вернее некуда — «храбрый избегает многих бед».

Через мгновение принц был среди нас. Он соскочил с седла и в радостном возбуждении стал звать Мэлгона Гвинедда.

— Позовите короля! Позовите короля! — закричал он, в то время как его преследователь спокойно сидел на коне где-то в одном копейном броске перед нами. Солнце вставало у него за спиной, потому лицо его было в тени, но нетрудно было заметить, что это воин благородного происхождения и высокой отваги.

Когда Мэлгон Высокий вернулся с гневно нахмуренным лицом, принц Эльфин уже отдышался и открыл нам свою нежданную новость. Несколько минут люди недоверчиво спорили, затем в воздух взвился пронзительный радостный клич — как крики чаек, летящих вслед за волами на весенней пашне. Всадник, встретивший Эльфина перед лицом двух воинств, оказался не врагом, а бриттским князем, и три отряда, стоявшие перед нами, были войсками союзников, неожиданно присоединившихся к летнему походу в Ллоэгр против бледноликих ивисов!

Громким был смех и веселым было застолье в пиршественном зале Каэр Лойв той ночью. Короли обменивались дарами и вволю пили золотой пьяный мед. Щедрым хозяином, который привел нас к яркому огню и ложам с подушками, набитыми белой овечьей шерстью, оказался высокородный король Дифрин Хаврен. Звался он Кинвэл Хэл, и правил он своими богатыми владениями из Блистающего Города, построенного во дни былые Глойвом Длинноволосым и тремя его благородными сыновьями.

Хотя и приходился он по происхождению родней Гуртейрну Немощному, впервые навлекшему Напасть Ивисов на Острова Могущества, когда даровал он Хенгисту и Хорее остров Руохим в Кайнте, король Кинвэл был доблестным Быком-Защитником и Опорой Острова Придайн. Узнав о сборах Мэягона Гвинедда при Каэр Гуригон, он приказал трубить в рога по всему своему королевству и назначил встречу своих отрядов в зеленых лугах у берегов Хаврен перед стенами Каэр Лойв.

Затем он еще послал гонцов, что скакали день и ночь по мощеным дорогам, к королям, с которыми был он связан узами приемного родства. И вскорости явились перед его вратами могучие боевые отряды короля Фернваэля из Каэр Вадон, стены которого окружают одно из Величайших Чудес Острова Придайн. Там, внутри сооружения из кирпича и камня, находится горячий источник, к которому приезжают люди, чтобы омыться. И для тех, кто хочет, чтобы вода была горячей, она горяча, а для тех, кто хочет холодной воды, она холодна. Люди приезжают сюда издалека, чтобы излечиться здесь от болезней, и богаты дары, которые приносят они богине, живущей в этих водах.

По призыву короля Кинвэла прибыл также Кинддиан из Каэр Кери. Щеки его воинов пылали как угли от скачки на длинногривых конях. После его воинов зеленые луга становились как свежевспаханное поле, поскольку кони их мчались, как волны морские, бросающиеся на утесы; как шум ветра, гнущего дубы, было хлопанье их знамен.

Воистину, ивисы были обречены! Короли и князья Кимри, вылавливая из котла крюками мясо, каждый в свою очередь согласно старшинству, смеялись и говорили о горящих усадьбах, угонах стад, захвате рабов. И когда пошел по кругу рог с медом и затих смех, радость все равно жила во всех сердцах, поскольку Талиесин запел о карканье воронов над кровью, о мертвых ивисах, пялящихся открытыми глазами в небеса, о протяжном плаче вдов и воплях сирот.

У походных костров, рассыпанных по всей равнине за стенами, собрались воины королей Острова Могущества, во ткнув копья тупыми концами в податливый торф. В одно и то же время здесь собрались отряды Кимри из всех шестидесяти кантрефов Придайна, с ясеневыми копьями и белыми щитами, буйными, неистово ржущими конями и рычащими белозубыми боевыми псами. Из шестидесяти кантрефов Острова Могущества — от Кантрер Гвэлод на севере до Дивнайнта на юге — слетелись отважные воины, объединенные боевым порывом, стойкие копейщики, быстрые в нападении и упорные в обороне, люди, перед которыми враги побегут, как лисы, в приморские топи и к устьям рек, побегут на свои корабли, чтобы с девятым валом уплыть далеко в море.

Князья горели жаждой боя, но никто не жаждал его так, как побратимы-принцы Рин маб Мэлгон и Эльфин маб Гвиддно. Именно по их горячему желанию король Мэлгон Гвинедд на совете королей в Каэр Лойв решил, что на этот раз пир продлится всего лишь неделю, а потом увеличившееся войско снова пойдет на юг.

Итак, свежим весенним утром король Мэлгон поднят руку в перчатке и указал в сторону нечестивых. Запели рога у восточных врат Каэр Лойв, и сто тысяч Кимри двинулись на юг, через край каменистых холмов, к Каэр Кери Мы останавливались у многочисленных кайрнов у дороги, чтобы положить еще один камень к памятникам воинов былого, защищавшим Остров Могущества от Вторжений и Напастей. Я называл их всех по именам, как и холмы, и леса, и реки, мимо которых мы проходили, рассказывал о старине мест, лесов и вод.

В Каэр Кери мы остановились только на один день и одну ночь, прежде чем снова двинуться в путь. Теперь все сердца бились желанием достичь места битвы без промедления Но именно в этом городе произошло несчастье. После того как Мэлгон Высокий отправился отдохнуть, Мэлдаф открыл королю Брохваэлю и князьям Острова Могущества, что какой-то придворный шут — по небрежению ли или по злому умыслу — положил нынешним вечером на королевское блюдо кусок вареной собачатины. По великому несчастью, король отведал этого мяса, что было вещью запретной. Для человека есть мясо своего тезки — кинеддив, а поскольку имя «Мэлгон» означает «большой пес», король нарушил свой кинеддив.

Когда Мэлгон узнал об этом, он убил шута на месте окованным железом древком своего знамени и приказал, чтобы его тело бросили в яму, куда мясники Каэр Кери сваливают потроха. Но деяние уже было совершено, и теперь следовало решить, как избежать его дурных последствий. У королей и князей Кимри, когда они об этом узнали, появились недобрые предчувствия, и Мэлдаф долго советовался с Идно Хеном, главным друидом Гвинедда, и прочими друидами, сопровождавшими войско, что можно сделать, чтобы свести на нет нарушение.

На нашем пути стали попадаться приметы того, что мы приближаемся к месту битвы. На голом холме пронзительно свистел ветер среди кайрнов мертвых, шепча, может быть, о гибели от брошенного копья или удара меча. В укромных ложбинах грелись среди камней на солнце змеи, ускользая при нашем приближении в Преисподнюю Аннона, унося тайны мертвых в край ушедших.

На краю холмов, где мы в последний раз перед спуском в долину Темис разбили лагерь, королю Диногаду из Дунодинга, двоюродному брату короля Мэлгона Гвинедда, в полночный час явилось зловещее видение. К нему в шатер вошла ведьма и приветствовала его. Круглые ягодицы ее воняли, как сыры, подгнившие в сыром хранилище, а груди ее были таковы, что, забрось она их на ветку высокого дерева, все равно ее пупырчатые щетинистые соски свисали бы до самой земли.

Диногад в страхе сел на ложе и попытался было заговорить с ведьмой, но язык его присох к небу. Затем увидел он, что у плосколицей ведьмы на каждой груди распухшие губы и что произнесли они следующие слова:

— Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион![107] С этими словами ведьма удалилась, и Диногад не осмелился преследовать ее, чтобы спросить, что значат эти слова, поскольку на спине у нее было четыре глаза и она ими смотрела на него. Тогда он понял, что это Адерин-и-Кирв, Птица Смерти, которая подменивает детей.

Поутру князь Диногад, бледный и измученный, предстал перед королевским советом и поведал свою историю. Никто не понял смысла слов ведьмы. Растолковать их было поручено друидам, сопровождавшим нас в походе. Они рассуждали долго, но ни к чему не пришли. Слова ведьмы, вне всякого сомнения, были пророческими, но туманными и трудными для истолкования:

— Guern gwngwgh uiwch Mordwydd Tyllyon!

Были те, кто считал, что Гверн — это ольховая роща, гуэрн, место битвы, где будет «прободение бедер», мордвит тиллон. Другие вспоминали Гверна, сына сестры Брана, который уплыл вместе с принцессой Бранвен в Иверддон в былые времена. Разве король Мэлгон Высокий, потомок Бранвен, также не покинул Гвинедд, страну Брана? Но кто тогда есть или был этот Мордвидд Тиллион?

Я послушал споры друидов и с дурными предчувствиями в сердце вернулся на совет королей в шатер Мэлгона Гвинедда. Он внимательно слушал Руфина, который объяснял необходимость в ежедневных учениях теперь, когда мы находимся в дневном переходе или около того от вражеских границ.

— Я уже говорил, как важна правильная и быстрая маневренность для первой линии кавалерии, — настаивал он. — Более того, под прикрытием эквитес аларес[108] вторая линия эквитес когорталес должна приготовиться к основному удару, который, как ты знаешь, осуществляется кантабрийским галопом в хорошем порядке. Это не всегда делается так, как надо, как ни грустно мне это говорить.

При этих словах один-два короля немного потупили головы, поскольку трибун высоко почитался в войсках и его упрека боялись почти так же, как вызывающих нарывы стихов обиженных поэтов.

— Никаких имен, никаких наказаний маршем с полной выкладкой, — тактично продолжил Руфин. — На нашем последнем смотре когорта короля Геронтия хорошо показала себя и заслужила конгиариум за старательность[109]. Пусть каждый командир сегодня постарается заслужить его для своего отряда. Мы начнем с метания копий поотрядно в точке атаки, а затем вернемся к кантабрийскому галопу.

Короли удалились каждый к своему отряду, а мы с Талиесином остались поговорить о смысле сна Диногада.

— Где эта осиновая роща и кто, по-твоему, этот Мордвидд Тиллион, о князь поэтов? — спросил я.

Талиесин с сомнением покачал головой, немного поразмыслил и затем извлек из своей сокровищницы слов следующее двустишие:

— Это пророчество издавна ведомо гадателям, а что оно значит — в этом мы должны посоветоваться со своим ауэном, когда настанет нужное время. Сейчас будущее для меня окутано дымкой, как эти поля и леса, что встают из майских туманов Темис. Боюсь, приближаемся мы к мрачному месту и должны как можно лучше искать свой путь.

Большую часть этого дня наш путь проходил в полумраке, и только мощеная дорога под копытами коней, что шла прямо, как копье, через равнину, позволяла нам продвигаться вперед без замешательства. Сырой туман серыми волнами наползал с запада, с топких заливных лугов. Он лежал огромной опухолью на склоне холма, висел холодным паром в каждой впадине, косматым саваном окутывал землю. Люди ехали молча, натянув на голову капюшоны. Лишь глухой топот конских копыт и приглушенное позвякиванье кольчуг под промокшими плащами нарушали тишину.

За туманом наползала полоса дождя, и к полудню тьма преградила нам путь — густая и безобразная, почти как ночью. Всадники промокли от дождя, как та желтая телячья шкура на которой Мэлюн Гвинедд видел сны перед сбором войск в Динллеу Гуригон. Раз или два мы слышали во тьме какие-то отдаленные звуки, похожие на собачий лай.

— Псы Аннона, — пробормотал рядом со мной Талиесин. — Этот туман — хватка Гвина маб Нудда. Им хочет он связать весь мир. Смотри, как тяжело он висит на паутине, и заметь, как смотрит паук из ее середины. Иди по любой ниточке — и придешь туда, где он ждет. Сейчас он не утруждает себя, не гонит свою жертву с собаками и с ревом рогов, поскольку знает, что мы все равно придем к нему, что бы ни случилось.

— Давай-ка сейчас не будем об этом говорить! — вмешался ехавший сзади трибун. — Сейчас надо ободрить людей, а не зудеть о туманах да паутине. Там, куда сходятся все пути, не паук, а бессмертный Рим! А этот туман как раз то, что нам нужно, чтобы скрыть наше приближение от глаз вражеских аванпостов. Я считаю это знаком удачи.

Мы с Талиесином замолчали, хотя пару раз я перехватил на себе его мрачный взгляд. Однако к середине дня яркое солнце разогнало туманы, что быстро подняло дух войска Кимри. Золотые калужницы были словно отражение сияния Колесницы Бели, а его пылающее око блестело в зеркале каждой лужицы на нашей дороге. На каждой ветке распевали птицы, снова наступило лето. Принц Эльфин илюины из Кантpep Гвэлод мощным хором пели песенку «Плащ Диногада», которая стала строевой песней его госгордда. Смех и разговоры об угонах скота и осадах то и дело прокатывались по сверкающей колонне нашего войска — так ласточки проносятся над самой поверхностью пруда.

Примчался гонец, требуя Талиесина к королю Мэлгону, чтобы пропеть ему «Монархию Придайна». От колдовского очарования этой песни горячо бились сердца, и каждый воин жаждал битвы, где людей косит словно тростник, где лежат изрубленные тела и воронье жадно глотает кровь и клюет трупы. Мэлгон Высокий, ехавший во главе своего могучею воинства, рассмеялся и указал вперед, туда, где появились три всадника, скачущие прямо по дороге, по которой шло войско.

— Сын мой Рин, — приказал он, — ты поедешь вперед и спросишь, кто эти три алых сокрушителя, что едут вместе с воинством Кимри!

Рин пустил коня галопом, но, сколько бы ни шпорил он коня, он не мог догнать всадников, хотя они и не прибавили шагу. Тогда Рин понял, что это призраки Аннона, поскольку красными были их плащи, красными были их щиты, красными были их копья и скакали они на алых жеребцах. Красными были их волосы, но, когда они обернулись, вместо лиц у них были черепа, а тела их были скелетами без плоти.

Принц Рин не мог приблизиться к жутким всадникам более чем на длину копья, как бы ни нахлестывал коня. После третьей тщетной его попытки первый из всадников обернулся к нему своим лицом черепа и ледяным голосом промолвил Рину:

— Устали наши кони. Под нами скакуны Хавгана из стойл Аннона. Хотя и живы мы — мы мертвы. Великие знамения покажем мы вам ныне: жадный пир воронья, бешенство острых мечей, разбросанные по полю разбитые щиты после захода солнца.

Второй всадник воскликнул таким же жутким голосом:

— Красное чую! Алое вижу!

А третий взвыл, словно ветер в Пещере Хвит Гвинт:

— Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион!

Рин вернулся. Ему было страшно рассказывать о том, что он услышал, но по этому предзнаменованию все поняли, что поле битвы не может быть далеко. Все радостно продолжали путь. Теперь мы ехали на опорах по гати, тянущейся по полузатопленным заливным лугам, лежавшим по обе стороны Темис, бьющей из королевства Аннон в нескольких милях к западу от того места, где мы сейчас находились.

Перед нами, отражаясь в разлившейся от проливных дождей реке, на берегу лежало покинутое поселение. Окрестная долина была опустошена во времена войн Артура с Кередигом и ивисами, и мало кто из бриттов возвращался в эти места после заключения мира, поскольку города и усадьбы здесь населяли духи убитых. До прихода Артура долина принадлежала ивисам. Здесь и до сих пор жили их потомки, давая заложников и клятвы верности королю Кинддиддану из Каэр Кери. Они были крещены. Эти ивисы возделывали низинные луга, которыми пренебрегали бритты, предпочитавшие вольный воздух холмов. Но все равно мало кто доверял поселенцам, поскольку бледноликие ивисы могли снова начать завоевания и вторжения. К тому же они продолжали придерживаться дикарского языка и обычаев своих праотцов, да и не зря говорят: «У труса много замыслов».

Печально, как печально было видеть благородную Темис, одну из Трех Великих Рек Придайна, превращенную в мутный, извилистый поток с берегами, покрытыми грязной пеной. Воистину, в прежние времена бритты были великанами, когда короли их правили Придайном с его Тремя Островами и Тринадцатью Сокровищами и охраняли их. Мрачные мысли закрадывались в мою душу, пока одиноко сидел я на упавшей каменной притолоке в разрушенном городе. Теперь там, где некогда в каждой хижине и в каждом зале звучала звонкая бриттская речь, жили змеи и лисы.

Пока я сидел в раздумьях, на меня вдруг упала длинная тень. Я поднял взгляд и увидел перед собой короля, который был истинным великаном да к тому же еще и поклялся восстановить Остров Могущества. Мэлгон Высокий обратился ко мне с громким смехом:

— Ах, Мирддин маб Морврин, неужели дошло до того, что ты ютишься в доме без крыши? Идем со мной, и, может быть, ты еще будешь носить пурпурную мантию и купаться в золоте язычников!

Я улыбнулся и встал, чтобы идти с королем. Пока мы шли по заросшей вереском улице, он объяснил мне, что хочет первым ступить ногой в Темис, поскольку он первый Пендрагон Острова со времен Артура, который пошел походом против нечестивых ивисов на юг. Вместе мы подошли к краю воды, где обнаружили причал и набережную маленькой гавани, затянутые илом и частично обрушившиеся из-за того, что деревянные опоры подгнили. Из ила под нами торчал скользкий бок затопленного судна, и речные водоросли бились над ним в потоке, как потрепанные знамена разбитого войска.

— Отсюда в прежние времена люди Каэр Кери обычно отправляли вниз по реке товары из своих кантрефов в Каэр Ллуннайн[110] и за море, — вспоминал король. — Теперь гавань эта заброшена, да и сам Каэр Ллуннайн в руинах. Стыд и бесчестье королям и племенам Кимри, что такое произошло, сын Морврин.

— Воистину, стыд, о Мэлгон Высокий, могучий сын Кадваллона Длинная Рука! — неожиданно раздался позади нас голос. Посмотрев с края пристани вниз, мы увидели женщину, присевшую у воды. Она стирала одежду там, где дорога спускалась к броду. Она не поднимала лица, занятая своим делом, и с головы ее спускались девять расплетенных кос[111].

— Кто ты? Откуда ты меня знаешь? — спросил Мэлгон Гвинедд.

Женщина не ответила и не подняла головы, продолжая делать свое дело.

— Хочется мне возлечь с этой женщиной, — сказал мне Мэлгон.

— Вернись прежде из Ллоэгра к началу сбора урожая, о король, — хрипло ответила женщина и медленно подняла лицо, — тогда и поговорим о том, чтобы тебе возлечь со мной, — если вернешься.

Взгляд у нее был не из тех, с которым приятно встретиться, а голос был похож на карканье ворона.

— Удастся ли мой поход, о Прачка у Брода? — спросил Мэлгон.

— Не могу сказать, — ответила женщина. — Темис осквернена от истока до устья, но близится время, когда по южным землям Придайна потечет такая кровавая река, по сравнению с которой Темис покажется лишь ручьем.

— Я действительно слышал, что ивисские вилланы построили поселение у ее начала и отравили чистые истоки Темис. Верно, что кровь потечет от королевского похода, — согласился Мэлгон Гвинеддский. — Но скажи мне, женщина, будет ли то кровь Красного Дракона или Белого?

Женщина у воды коротко рассмеялась, колотя о камни рубаху с широкой пурпурной каймой по подолу. Рубаха запеклась в крови, и поток под нашими ногами окрасился алым.

— Не так давно, — сказала женщина, — сидела я на каменном столбе в Деганнви и говорила там с Брех, коровой Мэлгона Гвинедда. И ей сказала я слова, которые ныне говорю тебе, о король: «Смотри, злосчастная Брех из Гвинедда, будь начеку, чтобы люди Ллоэгра не застали тебя врасплох и не угнали в свой лагерь Так может случиться, если ты не будешь постоянно бдительной». Мы живем во времена разрушений, и ничто не является таковым, каким кажется, о Дракон Мона.

— Чью рубаху ты стираешь? — спросил я. — И чья кровь струится с нее?

— Это рубаха и кровь того, кто должен пасть, когда встретятся войска на поле битвы, сын Морврин. Велико будет побоище, сытен будет пир воронов, и я призову мертвых к сбору!

— Я знаю не хуже тебя, о Прачка у Брода, что где битва, там и кровь, — гневно воскликнул король. — Но не скажешь ли ты нам о том, чем все кончится, чтобы мы могли избежать нашего тингеда?

Женщина второй раз рассмеялась.

— Что предупреждать о предопределенном? — хрипло спросила она. — Если бы ты знал все, что тебе предстоит, то, думаю, это высосало бы кровь из твоего сердца и лишило бы тебя отваги. Оружие твое безжизненно лежало бы возле тебя, земля под ногами твоего скакуна была бы скользкой, как сырое мясо угря, ты претерпевал бы родовые муки женщины, и стены твердыни Деганнви стали бы для тебя призрачнее туманов, что клубятся по берегам реки!

Действительно, над рекой, заливными лугами и лесом сгущался вечерний туман, и стены разрушенного города вокруг нас вставали из его дымки, как острова из океана. Поднялся холодный ветер. Нас с Мэлгоном пробрала дрожь, и мы поплотнее закутались в плащи. Пора было возвращаться к лагерным кострам. На рассвете войско Кимри пересечет этот брод.

Женщина у воды рассмеялась в третий раз — и в последний, подняв к нам сложенные горстями руки. Сквозь клубящийся туман мы увидели кровь, густую и алую, как осадок в вине, капавшую сквозь ее пальцы на рубахи в воде у ее ног.

— Эти рубахи носить тебе, Мэлгон Хир, и тебе, Мирддин Виллт! Они защитят вас обоих — сами увидите! А те, кого покрывают они, будут уютно спать на тесном ложе под одеялом из дерна! А теперь должна я вернуться к своим делам, а вы — к своим. Я следила за вами и ныне предупреждаю вас: Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион!

Когда вокруг нас сгустился туман, показалось мне, что под водой стоит кайрн из изуродованных голов, тел, рук и ног, из рассеченных жил и гортаней сгустками шла кровь, окрашивая воду алым. Это было лишь мгновенное видение, и все же показалось мне, что как раз эту кровь смывала женщина с рубах, которые показала нам.

С этими словами Прачка у Брода удалилась — на крыльях летучей мыши, с когтями рыси, угольно-черная, как ворон. Мы поняли, что она явилась нам из эльфийского кургана в образе прекрасной женщины.

В сгущающихся сумерках мы покинули верфь и вернулись к королевскому лагерному костру. Мне не хотелось участвовать в пиру, потому я встал в стороне, закутавшись в плащ и прислонившись спиной к холодному камню стены разрушенного города, за стенами которого был разбит лагерь войска Кимри. В красном отсвете костра я видел, как они подходили и уходили, опуская в котел свои спицы для мяса, — Мэлгон Гвинедд, его сын Рин, его двоюродные братья из дома Кунедды, Эльфин маб Гвиддно и трибун Руфин. Их лица возникали из мрачной тени — отстраненные и бледные, лишенные дневной доброты и теплоты. Они были очень похожи на отсеченные головы на кольях, которые довелось мне некогда видеть вокруг святилища мертвых.

Я думал над словами Прачки у Брода. Я понимал, что настало время покинуть моих соотечественников. Я пошел через тьму назад, к броду. Я весь был здесь, у тускло поблескивающей в бледном свете туманной луны воды, когда вдруг услыхал шаги у себя за спиной. Резко повернувшись, я узнал по силуэту трибуна и рассмеялся:

— Ты внимательно следишь за мной, Руфин! Помню, помню тот случай на склоне Динллеу Гуригон. Что на этот раз?

— Я хотел бы об этом спросить тебя, Мердинус. Ты приходишь и уходишь, как кот-мышелов, охраняющий комнату. Неразумно для короля покидать армию, и потому я решил, что лучше бы присмотреть за ним — и за тобой. Всего лишь четыре года назад при Иллирикуме гоары и илдигисалы убили четырех римских военачальников, которым хватило глупости покинуть лагерь и пойти ночью прогуляться вдоль реки, прямо как вы. Но в твоем случае что-то говорит мне, что ты намерен увильнуть от своих обязанностей и покинуть армию. Я прав?

Немного подумав, могу ли я довериться этому человеку, я решил признаться кое в чем.

— Я не покидаю тебя, трибун, хотя ты прав насчет того, что я намерен отлучиться на некоторое время. Разум мой встревожен, и я должен поразмыслить в одиночестве.

— Ты боишься исхода этого похода? — спросил трибун, глядя мне прямо в лицо. — Если так, то ты обязан проинформировать об этом государя. Или, может, доверишься мне, тому, чья обязанность подавать советы в области стратегии? Даже если ты обладаешь военным опытом, мне неизвестным, я должен предупредить тебя, что ты поступаешь безответственно, если в критический момент нашего продвижения скрываешь эго.

Слегка подумав, я сначала посмотрел в умные глаза солдата, затем на мрачный разлив реки, вытекающей из мрака, чтобы снова погрузиться во мрак.

— Ничего такого я не знаю, — наконец ответил я. — На нашем пути были знаки и видения, и я хочу удалиться от войска и подумать об их значении.

Трибун коротко рассмеялся.

— Вот уж точно, знаки и видения! — хрипло возразил он. — Знаки вопиющего нарушения дисциплины и видения полной неспособности усвоить основные принципы военного дела, заложенные Вегецием и Фронтином! Но если говорить серьезно, друг мой, ты не должен думать об этом только как о ворчании старого служаки. Я допускаю, что слишком гонял некоторые ваши отряды, что аванпосты на бродах расставлялись неправильно. Но король прекрасно выполняет мои рекомендации, и это ни капли не похоже на долгий утомительный марш, предпринятый для того, чтобы привести поротых новичков в форму. Сам увидишь, все будет хорошо. После многолетней службы на ливийской границе я далек от того, чтобы ожидать крепкой дисциплины в рядах федератов. Попробуй поговорить с ними о простаксисе, энтаксисе, эпигаксисе, гипотаксисе, паремболе — они же не только этих терминов, даже обязанностей профессионального солдата не знают!

Но наш воинский дух высок, и я думаю, мы задавим числом все, что враг сможет выставить в поле, — особенно с тех пор, как к нам присоединились отряды трех королей на броде через Сабрину. Запомни: Вечная Победа — это предназначение Рима, чья Империя ограничена не землей, а небом. Это написал Цицерон… по-моему. Ты же сам знаешь, я не слишком начитан.

Я похлопал старого солдата по плечу и улыбнулся.

— Я не сомневаюсь, что ты прав, да и в любом случае ты понимаешь в этом куда больше, чем я. Но все-таки кое-что тревожит меня, и мне необходимо немного подумать о том, как получше разобраться с этим. Как и ты, я — «серый волк» из-за моря, и у меня есть собственный взгляд на все. Каждый искусен в своем, и если мы с тобой с успехом используем свои знания, то почему бы и не добиться удачи?

— Ладно, будь по-твоему, — согласился солдат, — не в моей власти остановить тебя. Надеюсь, мы еще встретимся, поскольку мне кажется, что из тебя еще можно сделать стратега. Я никогда не был человеком письма и уехал из Александрии, поднаторев в риторике и праве немногим лучше, чем новобранец в лимитаниях. Что до Аристотелева «Органона» и «Изагоги» Порфирия — ну, я видел в них смысла не больше, чем в твоем квадрате ротас — сатор. Но мне нетрудно увидеть, что в тебе таится много мудрости и, кажется, немало добросердечия.

Руфин на миг замолк. То, что он затем сказал, признаюсь, озадачило меня. Я долго повторял в уме эти слова:

— Может, нам не суждено больше встретиться в этом мире, друг мой. Может случиться, что не все в этом походе пойдет так, как ты и твой король хотели бы. Но я надеюсь, что ты будешь доверять мне, что бы на первый взгляд ни показалось и что бы ни говорили люди, когда я заявил, что буду выполнять долг солдата римского императора. Это, как мне сказали, река Тамезис. Что ж, мы пойдем по ней до Лондиниума и увидим, как римский и бриттский стяги дружески перевьются!

Пока Руфин говорил, из клубов серого тумана вынырнула луна и медленно поползла вверх. Я увидел, как блеснули глаза старого офицера, когда он повернулся, чтобы уйти. Я ничего не сказал, но ощутил неожиданный приступ боли вроде того, что испытал, когда принцесса, супруга Эльфина, повернулась ко мне, прося помощи, в своей комнате во Вратах Гвиддно на Севере. Есть во всем этом что-то жалкое, порой невыносимое, и на миг я ощутил бессильное возмущение своим одиноким уделом, доставшимся мне в час моего зачатия.

Как бы то ни было, что толку роптать понапрасну? Невозможно остановить мимолетное мгновение тепла у очага вождя, как и перегородить тот бурный поток, что все время идет по пятам за мной. Как канатный плясун, показывающий свое искусство держать равновесие, я должен направлять каждую мысль на неотложное дело или все падет в одночасье, как твердыня короля Гуртейрна в горах Эрири. Под ногами во мраке я слышал торопливое журчанье реки, которую поутру должно перейти войско Мэлгона. Граница опасности.

За нами лежали королевства Кимри — край закона, где каждое племя жило под упорядоченной властью предсказанного пророчеством короля, обвенчанного с землей, властью, подпирающей небеса своим священным Древом. Там, наверху, где Древо встречается с Небесным Гвоздем, тоже есть своя королевская власть. Там, за усеянным звездами куполом небес, наполовину скрытым злыми облаками, боги играют в великий гвиддвилл, а ставкой в игре служит судьба мироздания. А здесь, под ними, — Монархия Придайна, окруженная врагами, и пешки двигают ее короли. И на небесах, и на земле все окончится битвой, огнем и потопом, и для нас это время быстро приближалось.

А за Темис земля была во тьме, пустая, населенная дикими животными и разграбленная людьми, души которых были клыкастыми и косматыми, как волки или дикие коты. Там хаос, низложение законных королей, распад родственных уз, разрушение городов, отец поднимает меч на сына, а сын на отца, брат спит с сестрой. Как заливные луга, что слабо блестели в лунном свете, эта хмурая Пустынная земля была ни водой, ни сушей.

Передо мной разливалась река, некогда священная, некогда приносившая благословение усыпанным цветами лугам, плодородная, подобная тропе Каэр Гвидион в ночном небе. Ни одна нечистая тварь из эльфийского кургана не могла пересечь ее целительных вод, и даже сейчас была она преградой злобным ордам Кораниайд и их союзникам, океанским бродягам, людям Ллоэгра, ивисам.

Мне очень не понравился недобрый взгляд мрачной Прачки у Брода. Ее слова холодом запали мне в сердце, и я никак не мог от него избавиться. Как я понимал, они были и предостережением, и насмешкой. «Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион!»

Что за Псы Гверна, что за Мордвидд Тиллион? И разгадать смысл этих слов должен был я. Должен был разгадать, чтобы светло одетое воинство Придайна не поглотила грядущая бездна. Есть дурное место в проливе Менай, что между Арвоном и Мэлгоновым островом Мои, знакомое всем мореплавателям. Это стремительный водоворот среди бурных волн, уродливый провал в глубь океана, который называют Пуйлл Керне. В ревущей его глубине затаился Морской Глот. Ждет он проходящий корабль, чтобы затянуть его в клыкастую бездну своих челюстей. Я, Мирддин маб Морврин, ныне лоцман, ведущий наше судно сквозь беды, и это мне предстоит осторожно провести его по опасному краю.

Сорок лет провел я, растворившись в водах океана, и наставлял меня мудрый Лосось из Ллин Ллиу. И мое явление в конце этого испытания на поверхности залитого солнцем моря Регед стало для меня возрождением и воскрешением. Но даже когда я в муках висел на колу в запруде Гвиддно, я знал, что это предвещает для меня время испытаний и страданий. Теперь я должен на некоторое время вернуться к бесформенности, чтобы силой богини[112] очиститься и возродиться, пройдя посвящение и обретя целостность и понимание.

Я стоял на границе всего. По левую мою руку небо слабо бледнело. Я увидел, что стою на земле, но в воде, не в ночи, но и не среди дня, на границе между королевской властью и хаосом. Река стала пределом всего, валом, который надо преодолеть, чтобы орды Кораниайд не нашли лазейки. Я с головой закутался в плащ Касваллона маб Бели, который есть ллен хит[113]. Окутанный мраком и изменивший форму, я стек с илистого берега в стремительные холодные воды.

XIII

В КУЗНЕ ГОФАННОНА

И опять, как в час моего рождения, воды сомкнулись надо мной, но на сей раз не было со мной мудрого Лосося из Ллин Ллиу и некому было вести и защищать меня. Опасность была рядом, опасность была сверху и снизу, и только доспех моего ллен хит служил мне защитой.

На раздумья оставалось мало времени. Меня вертело течение и несло быстрее стрелы. Если бы мне нужна была только быстрота, я не раздумывая бросился бы в самую середину потока, где было самое сильное течение. Но у меня была причина держаться ближе к берегу, огибая чащи камыша, пышные заросли кресса и вероники, полосы илистых отмелей, где серебристые ветви ив струились по прозрачной волне. Хорошо, что плавающие листья кувшинки скрывали меня от взгляда яркого солнечного ока, поскольку никто с берега не мог подсмотреть, как я плыву.

После суматохи лагеря Кимри я погрузился в тихую, медленно текущую обитель рассеянного света, тускло проблескивавшего сверху. Гребляк спокойно и бесцельно скользил резкими зигзагами по поверхности воды, а жуки-плавунцы всевозможных размеров бросались за блестящим тянущимся следом воздушных пузырьков. Это было маленькое королевство, кишевшее жизнью. Временами его небеса хмурились, когда по воде наверху плавно проплывал огромный белый полногрудый лебедь.

Иногда я проплывал по взбаламученному броду, куда приходили коровы, опуская в прохладную воду широкие розовые морды. Только один раз я наткнулся на человека, когда на некоторое время задержался у камней, чтобы посмотреть на милые розовые ножки девушек, стиравших белье. Подобравшись поближе, я услышал их приглушенный разговор и смех в чистом воздухе над водой. Вода приглушала слова, донося до моих ушей только еле слышное эхо речей, и потому я ничего не мог понять. Может, они говорили на корявом диком языке ивисов — ведь я знал, что плыву по землям, которые они давным-давно завоевали мечом.

По пути я в душе взывал к прозрачной, чистой, могучей Темис, становой жиле южного Придайна, порождающей лососей сестре Хаврен и Химир[114]. Я говорил о ее старине, о ее рождении, ее росте, перечислял ее имена, вспоминал источники, ручьи и озера, из которых черпает она жизнь, о том, как вырывается она из Бездны Аннона и течет к морю Удд и в благословенную гавань Каэр Сиди.

Но то время, которое провел я в реке, не было похоже на прогулку по бережку об руку с розовощекой белорукой девой. Не было это и сладостное уединение для размышлений поэта, когда ищет он ауэн, глядя с поросшего мхом возвышения на бурное слияние вод. Я слишком хорошо понимал, что Прачка У Брода, огненноокая Моргана из эльфийского кургана на севере, заметила мой уход из лагеря Кимри. Может, она залегла где-то в темных пустынных глубинах вод и поджидает меня, жаждая уничтожить, набросившись врасплох.

И она явилась, когда я обогнул поросший осиной островок. Она затаилась в потоке передо мной, поджав перепончатые пятипалые лапы к шелковистому мохнатому брюху, извиваясь и прыгая в воде, как змея. Глаза ее, блестящие и черные, как черное дерево, были прикованы ко мне, пока я безуспешно барахтался в воде, пытаясь проплыть справа или слева от нее. У нее были короткие и широкие прижатые уши, щетинистые усы стояли торчком, и ее широкая плоская морда насмешливо и злобно скалилась мне.

Я отчаянным усилием ушел вглубь, стараясь улизнуть, но она поднырнула под меня и вонзила мне в живот все тридцать шесть своих острых как иглы зубов. Я испустил долгий беззвучный вопль бессильной муки, а мой враг быстрыми ударами своих коротких сильных ласт тащил меня к берегу. Через мгновение она вынырнула, держа меня в челюстях, бросила, задыхающегося и бьющегося, на ствол торчавшего из воды упавшего дерева с почерневшими голыми ветвями.

Я был во власти моего заклятого врага и мог только биться на гнилом коре, ожидая того мгновения, когда она разорвет мое мягкое брюхо и глотку. Она наклонила ко мне голову. Смерть смотрела на меня из ее маленьких черных глаз. Красная пасть с рядами острых зубов наверху и внизу близилась с неизбежностью распахнутых врат Ифферна.

Во время моего испытания в Инис Вайр был миг, когда мне страшно захотелось погрузиться в уютную глубину, забыться бесконечным сном и вернуться в безопасность чрева моей матери. Но сейчас, чувствуя благоуханное, теплое дыхание летнего ветерка, слыша гудение пчел в лютиках и медленное хлопанье коровьих хвостов на лугу, я захотел жить! Я захотел жить под солнцем, в шумном людском мире. И как же Монархия Придайна, поход короля Мэлгона Высокого, судьбы моих друзей Эльфина и Рина и трибуна Руфина, если я погибну безвестно и в одиночестве на этом древнем дереве?

Послышались чьи-то мягкие шаги по торфу. Шаги приближались. Я умоляюще посмотрел вверх на моего убийцу, пока она приноравливалась, чтобы вцепиться в мое открытое горло или брюшко. Ее маленькие, злые черные глазки-бусинки на миг отвернулись от меня, она замерла на бесконечный миг — и исчезла, с глухим плеском нырнув в быструю воду. Резко изогнувшись всем телом, я прыгнул следом и сразу же, как только скользнул в холодную глубину, ушел в сторону. Сквозь щелку в густых зарослях тростника я увидел, что спугнуло моего безжалостного врага.

Вода надо мной раздалась, когда красный язык жадно стал лакать воду. Как можно глубже забившись в ту щелку, где я затаился, я мельком увидел серую морду, острые клыки и темно-карие глаза, которые, казалось, выискивали меня во мраке. Но потом я понял, что это всего лишь серый волк, который пришел утолить свою жажду — для меня как раз вовремя. Через мгновение он ушел, и я понял, что и мне нужно убираться отсюда поскорее, чтобы моя мучительница не вернулась закончить начатое.

Честно признаюсь, пока я плыл, сердце мое было полно ужасом. Отметины зубов Морганы на моем брюшке жестоко саднили, повсюду во мраке я видел ее насмешливую морду, следящую и ждущую. Я убегал как сумасшедший, бешено, забыв о длинных легких ударах, которые спокойно и быстро привели бы меня к моей цели. Проплыв много миль, я ощутил, что надо бы мне остановиться и передохнуть, и будь что будет.

Мне встретилась галечная бухточка, окаймленная чистым песком. Безопасно тут не было, но раз уж надо где-то передохнуть, то здесь по крайней мере моему врагу негде притаиться — тут не было зарослей. Я заплыл в воду, нагретую полуденным солнцем, которое теперь бросало на меня свои длинные лучи.

Тут я и завис на полпути между землей и воздухом, избавляясь от усталости и страха. Все время я стрелял глазами, но не видел даже намека на усатую плоскую морду Прачки у Брода. У меня немного отлегло от сердца, хотя я прекрасно сознавал, что, покуда я в темных глубинах вод, опасность подстерегает меня повсюду. Снова настало время взяться за дело!

Приготовившись уплыть, я вдруг наткнулся на то, что принял за две длинные камышины, растущие с речного дна и выходящие над поверхностью воды. Повернувшись, чтобы обогнуть их, я кинул взгляд вниз и, к своему изумлению, с ужасом увидел трехпалые лапы со шпорами, похожими на широкие зазубренные стрелы! Мой беспощадный преследователь был не рядом и не подо мной, а стоял надо мной — серый, тощий и неподвижный, как призрак. Я увидел, как в залитой солнцем вышине птица, расставив длинные зеленоватые ноги-ходули, наклонила узкую голову с двойным хохолком, изогнув змеиную шею, и готовилась вонзить длинное желтое копье своего клюва в мое еле трепещущее сердце. Теперь мне было куда страшнее, чем во время первого нападения Прачки. Я знал, что это копье острее, вернее и злее, чем Ронгомиант, копье Артура, смертоноснее, чем сверкающая молния Мабона маб Меллта, и что удар его страшнее, чем тот, который получил Исбададден в глаз и в затылок. Как только копье это ударит, оно пронзит мое сердце и внутренности, и останусь я пришпиленным ко дну реки, и брод будет красным от моей крови. Глаз наверху горел ненавистью и злобой, и в том, кто направлял копье, таилась гибкая сила связок и мускулов.

Я дико озирался по сторонам в отчаянной попытке уйти одним рывком, понимая, что моя преследовательница наслаждается, выжидая момент, когда сможет нанести свой молниеносный смертельный удар. Мой разум был в смятении, как вода, в которой я завис. Мне казалось, что прошли века, а минуло всего лишь мгновение. Жук-плавунец деловито прошел под углом от меня, красивый тритон с оранжевым брюшком вдруг всплыл с каменистого дна, шевеля лапками и растопырив тонкие пальчики. На миг наши глаза равнодушно встретились. Как завидовал я его беспечности! Не его ждало копье.

Но — мой миг настал. Расставленные ноги напряглись и переместились, наверху потемнело, и вода хлынула холодной струей. Она приготовилась убить. Я прямо почувствован своими узкими плечами, куда придется удар, и сжался в ожидании, словно опутанный заклятьем В следующее мгновение раздался всплеск, снизу поднялась муть, наверху в буйстве движения и силы зашумела вода, что-то забило по поверхности, вода закружилась водоворотом, и стало светлее. Тяжесть упала с моей души — тощие костлявые ноги речной убийцы исчезли, и тень, лежавшая на мне, сменилась внезапной переменчивой радугой яркого света.

Когда рябь улеглась и муть осела, я снова был один в чистом прозрачном потоке. Я почувствовал такое облегчение, какое чувствует земля после яростных весенних бурь, когда снова появляется солнце Медленно выплыв на свет, я посмотрел вверх из-под гладкой поверхности заводи в чистое небо. Я не замечал никаких следов присутствия моего преследователя или какого другого живого существа. Никого — только высоко надо мной парила на широких крыльях, поднимаясь по спирали, какая-то птица.

Поначалу я принял ее за Моргану, Прачку у Брода, улетающую прочь в каком-нибудь колдовском обличье. Но потом я увидел, что это могучий орел, золотой, блистающий. Я следил за ним своим бледным глазом, пока он не поднялся прямо к пылающему шару солнца в зените — ослепнув, я больше не мог различить золота на золоте.

Несомненно, это повелитель небес спугнул ту, от чьего неумолимого преследования я никак не мог скрыться. Но я не мог терять времени: мне предстояло еще долгое путешествие, и кто знает, не начнется ли преследование снова? Она знала каждое мое движение, я был в этом уверен. Перед моим внутренним взором река лежала словно на карте, а в нее все время внимательно всматривалось сверху злобное око Морганы, с язвительной легкостью отслеживая каждое мое движение.

И все же я дважды убежал от нее и буду убегать, пока смогу. Я должен добраться до места до заката. Только тогда я смогу выйти из бесформенной стихии, где все преимущества в опыте и силе на стороне моего врага.

Миля за милей я то плыл на пределе усталости, то отдавался на волю течения Жалкий страх гнал меня, и я старался больше, чем мог. Внезапно я оказался там, где река описывала излучину, протекая среди ровных лугов, настолько низких, что она широко растекалась, затопляя берега, так что мне порой трудно было понять, куда плыть. Солнце клонилось к западу, затопленные ольховины и тополя отбрасывали все более длинные тени, указывая мне путь. Я был почти на месте, и минутная передышка прибавила бы мне сил для последнего рывка.

Припомнив одно из своих маленьких убежищ, я нашел хорошенький затон там, где два больших дерева упали друг на друга и теперь лежали, догнивая, поперек течения. Бобры натащили туда бревен, ветвей и листьев, чтобы построить крепость. Они и сейчас занимались своим делом. Как я часто слышал от охотников, бобры обычно выставляют часовых на ивовых плетеных башенках на стенах своего каэра. Потому я подумал, что, какое бы обличье ни приняла Моргана, подбираясь ко мне, она потревожит этот работящий народец, чье возбуждение или внезапное молчание, в свою очередь, предупредит меня.

Мой затон был светлым и просторным, но несколько отдельных камышинок — недостаточное укрытие для врага. Я был научен горьким опытом и держался настороже да к тому же усвоил кое-какие уловки. На мертвом теле родительского ствола все еще цвела живая ветвь, бросая пятнистые тени в глубину, где я и притаился. Мой бок тоже был в пестрых пятнах, и я повернулся к свету так, чтобы меня было не отличить от фона моего убежища. Я приноровился к движению воды. И цветом, и движением я во всем походил на окружавшую меня стихию и потому вообразил, что моя злобная преследовательница не скоро найдет меня в этом временном Убежище.

Над твердью моего водного мира стремительно мелькали или зависали стаи стрекоз и красоток, блестя голубым, зеленым и красным, их сверкающая броня казалась стрелой живого сияния среди размытого дрожания их крыльев. Я восхищенно созерцал различие между неподвижным блеском их висящих в воздухе тел и неразличимыми бесчисленными взмахами их прозрачных крыл.

О, Ты с Верной Своей Рукой! Именно в мельчайших тварях земных в совершенстве отражено чудо Твоего творения! Но пляски Дивного Народа под луной не более великолепны, чем порханье этих ярких существ: это танец лунного времени. И все же где зачаты и рождены эти беспечные создания света и воздуха? Разве не в иле, пене и гниющих останках, осевших на речное дно, не в смрадном нутре Бездны Аннона? Кто, как не Ты, о Божественный, мог создать такое чудо искусства, более великое, чем работа искуснейшего златокузнеца, который с заговорами изготавливает королевскую брошь из того, что некогда лежало в заточении в подземной скале?

Даже теперь видел я одну из их личинок, медленно и болезненно волочащую свое тело по прямому стеблю желтого ириса, слепо тычась и резко контрастируя с золотым цветком наверху, чье улыбающееся лицо всегда восхищенно обращено к отцу — садящемуся солнцу Тяжеловесной и омерзительной была тварь, вышедшая из отбросов разлива. Смрадный ил все еще цеплялся к ее неуклюжему, длиннобрюхому телу. Неужели эта мерзость, порожденная первичной грязью, вылезшая из ее гадкой кожуры, может стать вот этим воздушным созданием, изящным и прекрасным? Да, поскольку именно из хаоса, из мешанины девяти форм элементов, из сути земли Ты создал чародейные стихи, источник ауэна, чье вдохновение струилось над просторами вод, покуда на пенистом гребне девятого вала совершенные формы, таящиеся в Твоем Котле Поэзии, не стали первоцветами и цветами холмов, пятнистыми оленями в папоротниках, орлами, размах крыльев которых в полете покрывает шестьдесят серебристых рек.

Так спокойно текли мои мысли, пока вдруг они не улетучились в единый миг — бобровый народец, что все время болтал за своей бесконечной работой, внезапно замолк и быстро попрыгал в воду. Мгновением позже с берега донеслось низкое ворчанье и тяжелое хлюпанье сильных ног по грязи. Спокойная поверхность моего убежища содрогнулась, и появилось щетинистое рыло дикой свиньи с кривыми саблями клыков. Она пришла утолить жажду.

Хотя мне нечего было бояться ее дикой силы, предчувствие беды охватило меня целиком с такой силой, что я неосознанным рывком увильнул в сторону. Так я ненароком ускользнул от опасности, более страшной, чем два прежних нападения, которые мне выпало пережить по дороге. Мне врезалось в сознание жуткое видение: прямо в лицо мне страшным взглядом смотрит личинка стрекозы, чей неуклюжий подъем привлек мое внимание мгновением раньше. Это уже не была покрытая илом неповоротливая ползунья из моих созерцательных размышлений. С неожиданной внезапностью она сорвалась со своего насеста и устремилась к моему открытому брюшку.

Морда твари страшно изменилась. Там, где прежде была лишь слепая тупость и бесформенность, появилась чудовищная личина, перекошенная ненавистью. Из-под ее головы выдвинулось вперед нелепое забрало, на челюстях которого были два жадных крюка, злобно сомкнувшиеся как раз там, где только что находилось мое незащищенное подбрюшье. За уродливыми выступающими челюстями и крючьями я на миг увидел лицо Прачки у Брода. Если бы я не был столь постыдно одержим слепым страхом, я мог бы почти пожалеть ее — такое мучительное разочарование увидел я на рогатой морде этой отвратительной твари. Но если бы не случайное появление вепря и не мое необдуманное движение, то ее крючья вырывали бы уже внутренности из моего разорванного брюшка.

Огромным усилием разума и тела я ускользнул от быстрого броска ведьмы, метнувшись к противоположному берегу. Хотя я и знал, что злобная тварь, в оболочке которой она поселилась, способна лишь на один бросок, я чувствовал ее присутствие, ее приближение в мрачной пустоте. Пока я не оказался в безопасности на суше и не растянулся без сил у стремительной реки, покоя во мне не было. Трижды был я близок к жестокому концу — сначала на упавшем дереве, когда злобная тварь вонзила в меня свои зубы, затем, когда она целилась в меня своим клювом-копьем у кромки воды, затем самой мерзкой твари из Бездны Аннона не удалось утопить, выпотрошить и утянуть меня в первичный ил.

Но даже сейчас, когда солнце лучисто улыбалось лугу, лаская теплом мое замерзшее и израненное тело, мне закралась в голову мысль, ч го хотя смерть трижды держала меня в своих когтях, но и я много раз ускользал из ее хватки. Я достиг своей цели, пройдя по самому опасному пути, и теперь исцелялся, чтобы исполнить то, от чего ныне зависела судьба Монархии Придайн.

Я немного полежал на берегу, свернувшись калачиком под защитной оболочкой моего ллен хит, подняв колени к груди и оперевшись пятками в ягодицы. Я так растянул себе связки от долгого плаванья в темной изменчивой воде под девятой волной разлива Темис, что мне было трудно шевелиться. Но восходящее солнце согрело мне спину и бок, и вскоре я ощутил, что сила вернулась ко мне троекратно — ведь разве троекратное погружение в глубины вод не стало третьей каплей крещения на моем сияющем лбу? В первый раз это был прорыв озера, когда у матери моей отошли воды, во второй раз Лосось из Длин Ллиу вывел меня из моря Регед, теперь же я третий раз вышел из вод на дальний берег реки Темис.

Я встал, пошатываясь, и бросил в плещущие волны более не нужную мне чешуйчатую броню. Я был наг и одинок, как тогда, когда король Кустеннин Горнеу бросил меня в пустынные волны Океана. Несмотря на все это, я в радостном возбуждении пошел своей тропой к югу от берега. Моя первоначальная цель была достигнута, несмотря на все злобные попытки Прачки у Брода помешать мне. Я прошел по всей Темис, лежавшей, словно змея, поперек пути войска Мэлгона, называя имена мест и перечисляя их старину. Когда войско будет нынче переходить ее вброд, это станет для нее очищением от Скверны, которой запятнали ее дикари Ллоэгра.

За заливным лугом передо мной протянулся длинный темный гребень, к которому я и направился. Это был еще самый малый вал, на который мне предстояло взойти, прежде чем добраться до владений тьмы, лежащих за Пустошами Ллоэгра. Я перебрался через гребень и пошел по пустынному поросшему вереском нагорью, над которым несся жестокий ветер. Там росло несколько одиноких, голых, чахлых деревьев, склоненных к западу. После тесного мирка речного дна порывы ветра и бесконечный простор небес пьянили меня, и я зашагал быстрее. С каждым шагом у меня из-под ног взлетали радужные зеленые жуки-скакуны, они мельтешили передо мной, как живые изумруды, и, казалось, звали меня идти южной тропой.

И я увидел впереди, в нескольких милях к югу, огромную темную стену холмов, поднявших головы к небу. Вид у них был не слишком приятный — они хмуро перегораживали мне дорогу, протянувшись вдоль окоема слева направо. По склонам их ползли серые облака, волоча за собой шлейф дождя, на вершинах лежал неповоротливый туман Я был уже в пределах Ллоэгра, где каждая рука — рука врага. Но наверху, на Равнине Брана, таились такие опасности, по сравнению с которыми все, что я до того пережил, было лишь подготовкой, предзнаменованием и посвящением. И одна лишь ночь оставалась мне для того, чтобы подготовиться к испытанию!

Ах, король Кенеу маб Пасген, когда пируешь ты в своем светлом зале в Каэр Лливелидд, что за дело тебе до трудов и мучений того, кто установил твое королевство там, где оно сейчас находится? Ты призвал меня из моего зеленого кургана, чтобы я поведал тебе о делах грядущего, — сделал бы ты так, если бы думал, что в настоящем и грядущем тебе грозят напасти, которые в каждый Калан Гаэф срываются с цепи и несутся в грозовых облаках вместе с Гвином маб Нуддом, терзая твои рубежи вместе с черным воинством Кораниайд?

Передо мной на нижнем склоне хребта возвышался могучий тис, темный, весь покрытый зелеными ветвями, — столп равнины, лук, согнутый в сторону вала. Он возносил свою косматую голову к самим летучим облакам, и они волокли свое пушистое брюхо по его верхушке. Начался проливной дождь. Его несло на север. Наконец тяжелые капли настигли меня на бегу, хлеща по обнаженному телу и спутывая мои волосы в жуткие колтуны.

Я бежал под укрытие огромного тиса, одиноко стоявшего в этой сырой пустынной земле. Он возвышался на границе влаги и пустоши словно страж, поскольку его могучие корни глубоко уходили в землю и скалу на краю холма. За ним простиралась ровная мокрая ни-земля-ни-вода — тускло блестевшая широкая болотистая равнина, кое-где поросшая редким хилым ивняком. Отовсюду слышался звук бегущих потоков, незримых ручьев, стремившихся, как и я, вниз с острого хребта, что разделял нас и глубоководную Темис.

Прыгая через ручьи и спотыкаясь о каменистые берега, я быстро спрятался под тисом и прижался к его стволу. Он был более трех обхватов толщиной, и его ветви образовывали надо мной свод, широкий, как крыша королевского шатра. Здесь была мне защита, здесь было мне убежище — разве не проплыл я по реке смерти, чтобы найти наут у Древа Жизни?

Отдыхая и раздумывая обо всем этом, я услышал из-за Древа жалобный стон. Тихонько обойдя Древо, я увидел большого белого кабана, лежавшего у корней в смертной муке. В его щетинистых боках зияло множество ран, из которых потоками струилась кровь, прямо как журчавший возле нас ручей. Мне подумалось, что такие раны мог нанести только Друдвин, пес Мабона маб Модрона, и потому глаза лежавшей здесь твари были подернуты пеленой смерти. Как бы то ни было, несчастное создание издало тяжкий стон и испустило дыханье, упав у моих ног так, что земля содрогнулась.

При этом Древо над нами также застонало и закричало, стряхивая с ветвей бурные ветры. Из его ствола тоже стала сочиться кровь, и она текла и струилась все время, пока я пробыл в его сени.

Скорчившись над мертвым животным, я вытащил кинжал и распорол его брюхо от горла до паха. Я работал быстро — так быстро, что, когда я добрался до сердца животного, оно все еще билось. Я занялся свежеванием туши, и, когда я закончил, я тоже был весь в крови. Но когда дело было закончено, я взял теплую шкуру и обернулся в нее, как в плащ, связав на груди передние лапы и надев на голову, как капюшон, клыкастую морду.

Тепло одевшись, я занялся еще более трудным делом. Неподалеку от Древа, под которым я стоял, лежал огромный серый камень, четырехугольником выпирая из грязи на тропе, по которой я пришел. Теперь, надев шкуру животного и вобрав в сердце, кости и связки его силу, я поднял камень с места и приволок его на клочок чистой земли за тисом. Непросто было вырезать в темной земле углубление, поставить туда край этой огромной плиты и наконец водрузить его стоймя на равнине.

Я обливался потом и кровью под шкурой вепря. Кровь из ран, нанесенных мне ведьмой Морганой, смешалась с кровью благородного кабана, чья гибель стала мне спасением. Я немного полежал, обессиленный, переводя взгляд с моего серого камня на мрачный вал холмов на юге.

Мой огромный камень одиноко стоял среди равнины, словно рос из земли, где он и был зачат. Несокрушимой была его сила, и в твердости его таилась суть этого места — крепость земли и дух Того, Кто правил здесь. Кто скажет, в какие древнейшие времена трудов земных был он создан? И эти трещинки и извилины на его шероховатой поверхности — может, это руны эльфов или гномов? Я прожил больше, чем обычный смертный, но еще дольше прожил тис, тянущийся над моей головой к вечному небу. Но этот камень проживет до конца времен, и лишь тогда твердая серая плоть его откроет тайное знание, на века веков старше того мгновения, когда прикосновение жезла Гвидиона пустило сок течь по жилам дерева, кровь по жилам животного и вложило разум в человека.

Я поставил свою отметину на земле — стяг перед стенами Ллоэгра, могучий менгир, детородный член земли. Я сел на землю перед ним, скрестив ноги, перед его могуществом к беспечностью силы, перед этим выбросом мощи, всплеском творения. Отсюда, снизу, он казался столпом, подпирающим серое, летящее небо, прямо как тот тис. Это было средоточие всего, место, куда вело меня мое предназначение. Из Камня, ворота вращающегося неба, черпал я вечную силу, а Древо было луком, на стреле которого пролечу я над тем высоким валом.

Поднявшись, я вернулся к подножью Древа и увидел огромного пса, терзавшего кровавую тушу кабана. Хотя я был одет его щетинистой шкурой, пес поднял взгляд и завилял хвостом при моем приближении. С его черной морды капала кровь, но в глазах его не было злобы. Тогда понял я, что огромный пес — это наверняка эллилл великого короля, маглонунoc[115]. Поскольку там, где Средоточие, где Древо и Столп, должен быть и король.

Вместе вернулись мы к Столпу. Я плеснул из горстей на одну его сторону теплой крови убитого кабана, а пес поднял лапу и помочился на другую его сторону. Долго останутся отметины крови и мочи на Камне, знаменуя наше единение с его мощью.

Потом я взял кусок сырой кабанины, положил его перед Столпом и взмолился к тому, кто властвует надо всеми вепрями и медведями, лисами и хорьками, совами и орлами, о Восстановлении Острова Могущества, Атбрет Притайн, чтобы темная твердыня пала пред благородными воинами Кимри, искусными в копейном мастерстве:

Так и вышло, что этот Камень носит мое имя, Мэн Мер-дин. И стоит он там и поныне, о король, как знак на болотистой равнине между полноводной Темис и подвластной ей усеянной островами Эхаук, обителью королевских скользящих лебедей. И может свершиться так, что в грядущие года повалят его ветер, или дождь, или злобные отродья лживых людей Ллоэгра, и снова вернется он на некоторое время в холодную землю, откуда я его выворотил. Но явится наследник крови моей и духа моего, чтобы поднять его, чтобы знали люди, что плащ покровительства Мирддина все еще укрывает Остров, носящий мое имя, Клас Мердин.

Это будет мрачное время, когда снова обрушится на Остров Напасть, когда жалкие по сравнению с великанами прежних дней людишки будут владеть им и когда рассеянные остатки бриттов будут искать убежища в его холмах и лесах. И будут всем сердцем ждать они возвращения Артура как освобождения от страданий.

Я должен вернуться к моему рассказу, хотя это и тяжко для меня, того, кто много лет ездил на бледно-золотистом коне, быстром, как чайка, ночующая на сотне островов и живущая в сотнях крепостей. Тяжко мне оставаться воспоминаниями лишь в одном из мест, где задержался я на своем пути. Близилось время, когда я должен был пересечь мрачный рубеж, что лежит между упорядоченным и бесформенным, между возделанной землей и пустошью, предел, за которым нет святости и где вечная буря. Как вождь, покидающий веселое пиршество, чтобы пересечь реку в полной ветра темноте за пределами двора, я пройду от известного в неизвестность, от того, что знакомо и защищено, замкнуто и упорядочено, к тому, что разрушено, осквернено и покинуто.

Это мне — кричать в отчаянье над Бездной Аннона, мне, разорвавшему кар, человеку без рода, без наследства, без места среди родичей, которого гонят под звуки рогов лающие псы к морю, чтобы отдать на волю волн, покуда не скроется он от взоров людских, проплыв трижды двадцать часов.

Теперь я вернулся к освежеванной туше кабана, бесформенной груде кровавого мяса у подножья Древа. Отрезав кусок, я некоторое время жевал его. Затем, вернувшись к Столпу, я положил этот кусок к подножью Камня. Преклонив колена на сырой траве, я повернул руки ладонями вверх, шепча вправо молитву Тебе с Твоей Верной Рукой, мой сверкающий страдалец, взиравший на меня во время долгих моих скитаний в глуби океана. Искусный игрок в гвиддвилл, хранитель королевской власти и защитник племен, помоги мне ныне, в час, когда стремлюсь я выполнить Твою волю в мире людей, в то время, как Верная Твоя Рука поддерживает его среди бесчисленных звезд!

А в сторону левой руки прошептал я мольбу Рогатому, тому, кто сидит, скрестив ноги, на горе вместе со своим оленем и тупомордой змеей.

— О, Маленькая Свинка, — простонал я, — мир предо мной в смятении Слышу я пронзительные вопли чаек на ветру! Призрак издалека поведал мне странное о королях гвидделов, бриттов и ривайнир, которые замышляют учинить раздор и хаос по всему Острову Могущества! О, Маленькая Свинка с острыми когтями у темного пруда в пустынных землях, если не заслужил я твоей милости, то падет это зло на меня и воистину жалким будет мой конец!

Затем взмолился я, чтобы снизошел на меня сон, и улегся на сырой торф Я положил ладони на щеки и закрыл глаза, а серый боевой пес, эллилл Мэлгона, стоял надо мной, охраняя меня. И сквозь пальцы мои, опирающиеся на бастион моего лба, стали проникать образы времени еще неведомого. Когда прошло девять, восемнадцать и двадцать семь ночей, открылись мне рассеянные обрывки того, что лежит за порогом, воротным столбом которого была моя плита.

Сначала увидел я Артура, и Гвина, и Гуитира у входа в пещеру Угольно-Черной Ведьмы, дочери Снежно-Белой Ведьмы в Пени Нант Говуд, которая есть холодная пасть Ифферна на Севере Хигвидд и Какамури уже вошли туда, чтобы сразиться с Ведьмой, но не вернулись Теперь пришел мой черед последовать за ними и в головокружительном танце пройти по ее лабиринтам.

Затем Столп надо мной застонал в звездной ночи и заговорил. Ведь мысли, которые вложил мне в голову той ночью дух, вплелись в составляющие Камня и там и остались. Потому люди и приходят советоваться с Камнем, не смея миновать его, не спешившись. И если кто-нибудь сдвинет мой Камень или построит дом рядом с ним, то наложу я проклятье на него, чтобы червь без конца пожирал его внутренности, чтобы пожирали его неутолимые желания, как жажда иссохшего от жары путника в пустыне, и чтобы его место среди поколений его родичей было пусто, словно его и не было на свете никогда. Да будет неверна ему жена, пусть будет она глупой и болтливой, чтобы дети их не имели ни ума, ни вида, ни цели, чтобы несли они чушь, глядя на собственное отражение в грязной луже. И худшим из моих проклятий будет то, что тот, кто пострадает от него, не будет знать, что это проклятье.

Я проснулся на рассвете, промерзнув до костей, но готовый к встрече с тем, что может преследовать меня на предназначенном мне пути. Бледный свет мерцал над чередой холмов на юге и освещал на ветке тиса над моей головой трех черных воронов. Они испустили три хриплых крика, леденящих кровь и зловещих, таких, что и мертвого могли бы поднять, а у того, кто их слышал, волосы стали бы дыбом.

Но когда моя решимость пошатнулась, я увидел то, что успокоило мою смятенную душу и наполнило меня теплом и силой. На юго-западе рассветного неба засияла моя Утренняя Звезда, еще более ослепительная, чем прежде. Ее ясный луч прорвался сквозь океаны и реки пустоты и осиял меня, даруя мне ауэн понимания и утешения, даруя мне отвагу, которой мне так отчаянно не хватало. О, моя Гвенддидд, не во сне ли узрел я тебя украдкой, сквозь трещину в стволе кровоточащего Древа, белую, теплую, гибкую, и любовь горела в твоих милых карих глазах, и на твоих щеках от смеха были ямочки? Ты ли окутала нас обоих бархатным плащом и замкнула кольцом своих мягких рук? И слова утешения и любви, что и поныне шепотом звучат в моих ушах, были твоими, и они станут крыльями мне в моем опасном странствии!

Горделиво выпрямившись и завернувшись в щетинистую шкуру вепря, я увидел, на что показывала мне прекрасной своей рукой Гвенддидд. Вдалеке, на правом склоне далекого холма, закрывавшего мне дорогу, уловил я слабый свет, который казался земным светом моей Утренней Звезды. Сияние это было слабым, как багровые отблески костра на вершине холма в Калан Май, что пляшут на зеркале спокойного озера, но неизменным, как свет светлячка в папоротнике или последнего уголька в королевском очаге на рассвете.

Встало солнце во всей своей славе, и моя улыбчивая Гвенддидд исчезла с глаз. Пламя на холме погасло, и на месте его я увидел столб дыма, который тянулся к небесам и связывал низкие облака с землей. Там лежала моя судьба, и пора мне было устремиться туда, как копье из руки всадника в битве. Мой взгляд пробегал это расстояние быстрее, чем моя мысль, но между мной и моей целью лежало много тяжких миль пути по топким заливным лугам и извилистым рекам.

У Руфина я научился худо-бедно оценивать расстояние, и мне показалось, что моя цель лежит в каких-то десяти милях к юго-западу. Это было не так уж и далеко, до ночи я бы дошел, будь здесь мощеная дорога или тропа по хребту. К несчастью, между мной и моей целью тянулась река Эхаук. Хотя была она чуть шире большого ручья, она бестолково извивалась по равнине, заливая окрестные поля так, что на них образовывались огромные лужи стоячей воды, болотистые и опасные из-за скрытых запруд или рытвин. Поваленные зимними ветрами или бобрами деревья поворачивали реку то туда, то сюда. С небольшого возвышения легко было бы выбрать самый верный из различных путей — лишь для того, чтобы после каждого трудного шага возвращаться и начинать заново.

И все равно это было спокойное и красивое место, думал я, останавливаясь перевести дыхание после того, как с трудом выбирался из затянутого илом бочажка, или вновь рассматривая непроходимые заросли кустарника и ежевики. Шмели и журчалки гудели над желтыми ирисами, золотом окаймлявшими берега, бронзовые листоеды бегали по плавучим листьям кувшинок, стрекозы и ласточки носились и ныряли в чистом воздухе на краю бегущей воды. Головастики молчаливо и жадно толклись у берега, где я сидел, найдя себе временный приют под висячими ветвями ивы, а над всей затопленной равниной летел печальный зов кроншнепа.

Неподвижно застыв в тени дерева, я смотрел, как ветерок шевелит листья тополей и нижняя сторона их листьев поблескивает на фоне серой занавеси ползущего по небу облака. Солнце близилось к зениту, и племена пчел полетели на добычу, выискивая в золотых кубках на сочных зеленых ножках сладкую пыльцу.

Что-то суетливо зашуршало рядом с моей рощицей, и я увидел, как из травянистых зарослей вылезла мамаша-землеройка, а за ней следовало ее мелкое потомство, слепо цепляясь за ее хвост. Пока она настороженно озиралась по сторонам, а ее детеныши тихонько пищали от страха, что их оставят на дороге, я размышлял о войске Мэлгона Высокого, которое сейчас уже должно было идти вперед по дороге вон там, на западе. Воины, как детеныши землеройки, теснились вокруг своего короля, который был для них столпом защиты.

За жужжаньем насекомых и ликующим хором птиц слышался неустанный шум ручьев, шепот струй, движение, которое резко напомнило мне о том, что не время для раздумий или проволочек. Внезапно над рекой пролетел ветер, посыпались, трепеща на ветру, перья — быстрая ласточка попалась в когти соколу, внезапно и беззвучно упавшему на нее с небес, быстро и страшно, как удар молнии из длани Мабона маб Меллта.

Возбужденный неожиданной схваткой и немного отдохнувший, я снова пустился в путь. Много, слишком много зависело от исхода моего похода, в котором я был одинок Повсюду в воздухе висела опасность, которую слишком поздно обнаружила растерзанная ласточка. Двигаясь бегом вдоль глубокого рва и выискивая, где бы через него переправиться, я услышал неподалеку неприятный шум, который, как я догадался, не предвещал мне ничего хорошего. Всего в двух полях отсюда проревел рог, раздался яростный собачий лай. Послышались неясные голоса, они все близились, пока не поднялись до возбужденного вопля. Я понял — они неслись по следу добычи, а какая тут еще могла быть добыча, как не я?

Действительно, это за мной неслась охота. В следующее мгновение я увидел, как в заросли просунулась голова огромного мастиффа, и бросился прочь. Не глядя ни на расстояние, ни на опасность, я прыгнул в сторону, на другой берег. Потерял равновесие, упал, тяжело перекатившись на бок. Мне казалось, будто я двигаюсь как в воде или во сне, так вялы были мои движения. Шатаясь, я поднялся на ноги и увидел собаку. За ней бежала еще одна и еще, прокладывая путь и плавно приближаясь ко мне через травянистые заросли громадными, длинными низкими прыжками.

Я рванулся через поросшие тростником кочки, проламываясь сквозь колючий кустарник, не обращая внимания на типы ежевики, терзавшие мои окровавленные бока, понесся по длинной тропинке, внезапно открывшейся передо мной в траве, бежал, думая лишь о том, как спастись от острых как ножи клыков, что с каждым мгновением становились все ближе. Тропинка внезапно вильнула, и я, завернув за поворот, чуть не поскользнулся, когда тонкий слой дерна поехал по скользкой грязи под ним. Восстановив равновесие, я очертя голову прыгнул вперед — и неуклюже полетел в реку, которая в этом месте омывала небольшой островок.

Переворачиваясь в воде, тщетно пытаясь поначалу прийти в себя и снова выбраться на берег, я уже не мог сказать, чего я боялся больше — утонуть или попасть в лапы преследователей. Страх охватил и поглотил меня, и, к стыду своему, должен я сказать, что все — Мэлгон Высокий, судьба Острова Могущества, даже ты, моя Гвенддидд, Звезда моя Утренняя и Вечерняя, — все улетучилось из моей головы, когда меня стремительно понесла река, то подбрасывая, то утягивая вниз.

Меня унесло этак на семь копейных бросков или больше, прежде чем я нашел укромное местечко. Поток ослабел там, где путь ему преградило поросшее тростником стоячее болото. Кроме тех мест, где оно лежало на поверхности смоляно-черными лужами, болото было незаметно. Вода просачивалась сквозь топь, ища в лежащей там неизвестности выхода наружу. Цапля сердито и неуклюже взлетела передо мной, когда я ломился сквозь трясину к единственному видимому убежищу. На низком зеленом холмике, встававшем из-за густых зарослей камыша, росли березы, и в эти заросли я пробирался до тех пор, пока мог.

Там я залег в высоких камышах, глотая воздух и дыша, как кузнечный мех, сердце мое билось громко, как молот по наковальне. Но по крайней мере сейчас я был в безопасности — хоть на какое-то время. Собравшись с мыслями, я понял, что понятия не имею, куда меня занесло мое бегство. Может, я повернул назад по своим следам, заблудился, и мне не хватит времени добраться до холмов до заката. Мне не слишком улыбалось провести ночь на болоте, да и времени, чтобы выполнить предназначенное, оставалось в обрез. И все же я не стал бы роптать, если бы мне удалось спастись от жестокой погони — и, похоже, удалось.

Но, о моя Гвенддидд, как часто и нежно утешала ты меня, когда это страшное мгновение снова вставало в моей памяти! Я лежал, завязнув в тростниках, в ушах отдавалось биение сердца и громкое дыхание ветра, и слышал я лишь треск, крики да лай собак повсюду вокруг меня! Резкие вопли неслись отовсюду, и мне в моем жалком потаенном укрытии казалось, что это корявый язык дикарей или речь расы более старшей, чем бритты, и все еще живущей в краях вроде этого, по которому я хотел пройти.

Что я мог сделать? Кроме маленькой березовой рощицы, здесь можно было бежать только в открытое болото. Там мои враги, несомненно, затравят меня. Мне оставалось только тихонько лежать и верить в то, что моя Утренняя Звезда хранит меня. Крики и треск приближались — люди ломали тростник, как я понимаю, копейными древками. Но потом шум несколько утих, отдалившись к березам Я закрыл глаза, и слабая надежда робко затеплилась в моем сердце.

В следующее мгновение прямо надо мной, как мне показалось, раздались яростный свист и треск. Я поднял взгляд и увидел, как тростники раздвинулись и на меня с ухмылками уставились трое. Острые наконечники их копий целились в меня, а прямо за ними слышались треск и прыжки собак, прибежавших на зов одного из охотников. Звуки рога и лай неслись отовсюду, когда все охотники и собаки столпились вокруг своей жертвы. После того как я ушел от стольких опасностей, меня в конце концов загнали в угол. Не лежать мне в зеленом холме, не поведает обо мне менестрель перед королями в чадном пиршественном зале. Мою плоть разорвут в кровавые клочья на поживу безродным псам дикарей, мои кости отмоет добела вода в бочаге.

И тут обуял меня гнев, жгучий и алый, прогнав страх и заставив броситься на врагов. Я почувствовал, как острия копий вонзаются в плоть, но толстая щетинистая шкура вепря уберегла меня от самого худшего. Я двигался довольно быстро, сшибив одного из нападавших плечом и втоптав другого в грязь у меня под ногами. Третий выхватил короткий меч и попытался решительно ткнуть меня в горло. Мне показалось, что этот удар задел меня, но я не остановился и внезапным движением распорол ему живот от паха до грудины. Я ясно видел, как он медленно падает, как его рвет черной кровью, как он тщетно пытается зажать мешанину внутренностей, вываливающихся из зияющей в животе раны.

Я бросился напролом сквозь заросли тростника, выдирая на каждом шагу ноги из тщетно цеплявшейся за них грязи. Когда я выбрался на поросший деревьями бугорок, две-три собаки — огромные, косматые, покрытые шрамами твари со слюнявыми красными пастями с яростью бросились на меня, чтобы вцепиться мне в загривок. Повернув прямо на них, я со злобой стал бить направо и налево. И такая сила была дана в тот миг моим плечам и мускулам, что я почувствовал, что мало кто может противостоять мне. Пронзенные моими клыками псы визжали и скулили, и когда третий пес бросился прямо мне в морду, разинув жадную пасть, я подбросил его так, что он перелетел высоко надо мной и тяжело грохнулся где-то позади. Он забил лапами в воздухе, пытаясь встать, но из его полного муки поскуливанья я понял, что он сломал спину.

На раздумья, однако, времени не было — позади чисто и громко протрубил рог, и со всех сторон послышались возбужденные крики и яростный лай. Мимо пролетели два-три копья, и я быстро, как мысль, понесся по траве вперед. Я сохранил достаточно разума, чтобы заметить, где впереди лежит темная полоса холмов, и направил свой бег к этому пристанищу. Страх и гнев несли меня как на крыльях, и ни заросли ежевики, ни ручьи не могли остановить моего отчаянного бега. Не скоро я осмелился замедлить свой бешеный бег, но в конце концов жуткие вопли озверевших людей и псов затихли вдалеке, и лишь случайный слабый звук рога сказал мне, что мои враги еще не оставили своего тщетного преследования.

Я остановился и огляделся по сторонам. Я бежал так быстро и неудержимо, что неожиданно для себя вдруг увидел, что нахожусь почти у цели. Далекий серый вал на горизонте стал высокими зелеными холмами, отвесно поднимавшимися над моей головой. Длинный широкий язык леса тянулся от их подножий прямо ко мне, и я легко протрусил через него. Вскоре я обнаружил, что нахожусь в тени у подножья холмов, поскольку солнце скрылось за их гребнями. Несмотря на мой бешеный бег и теплую толстую шкуру вепря, я ощутил внезапный холод, а вместе с ним — новый приступ страха. Это был, однако, не тот страх, что стянул мне нутро, когда на меня наткнулись охотники, а ледяное смятение духа, стылое и зловещее, как хватка незримого демона, который стискивает тебя ледяной своей рукой в полуночный час.

Я не затем пережил столько опасностей, чтобы поддаваться смутным страхам, какими бы зловещими они ни были. Надо мной изгибался крутой обрыв, словно зеленая морская волна. У подножья его лежало что-то маленькое, темное и квадратное. Приблизившись, я увидел, что это огромный красно-бурый камень, вросший в дерн. Он был мне по грудь, а в середине его была узкая щель. Вокруг него был круг срезанной травы, точно такой, какой оставляют люди Материнского Благословения на месте своих танцев.

Пока я стоял, гадая, в чем смысл этого одинокого камня, я заметил, что рядом с ним в землю был глубоко вонзен посох из ошкуренного тиса, а на посохе были начертаны руны. На счастье, нет более искушенного в чтении рун на всем Острове Придайн с его Тремя Близлежащими Островами, чем я, Мирддин маб Морврин. Не напрасно моя мать Керидвен собирала для своего Котла травы земли в определенный день и час и варила их год и один день, и из трех капель их отвара получил я при рождении мой разум.

Вот что прочел я на тисовом посохе:

«В сеть загоняет охотник свою добычу, и в путанице ее путь к смерти. Прямо копье, и согнут лук, и где же путь? По Каэр Гвидион поднимаются к Медведю, и все кружится вокруг Головы Брана. Огнем и водой укрощают клинок — поостерегись вступать в Дом Гофаннона и берегись оставаться там долго, о Черный Одержимый!»

Я усмехнулся, читая эти слова. Я не дам так просто перемудрить меня в магии и чародейской науке! Прыгая на одной ноге, прикрыв один глаз и пользуясь только одной рукой[116], я вошел в этот предел и начертал на обратной стороне тисового посоха такие руны:

«Что говорят мои руны, семью по семь поднимающихся по долине? Жена-колдунья тайно собрала салат у ручья, голова сельди была в гладком хвосте пятнистого лосося, и зуб лосося был в клыке вепря».

Затем я припал губами к отверстию в камне и издал глубокий громкий звук, что стоном пронесся над долиной, затихнув в лесу и слабо отдавшись во впадинах холмов. В ответ сразу же раздался раскат грома, и показалось мне, будто бы вслед за ним в серых небесах услышал я собачий визг, топот копыт и рев рогов, словно надо мной неслась охота. На миг тревога охватила меня, словно мое недавнее бегство в долине снова нахлынуло в память, но мешанина звуков быстро унеслась прочь. Теперь ничего не оставалось, кроме голого ступенчатого склона и порывистого блуждающего ветра, который сердито трепал мое хлопающее одеянье из шкуры вепря.

Без суеты (возможно, я боялся, что моя решимость растает, если я не стану действовать быстро) я начал подъем по высокому поросшему травой валу, что окружает запретный край Ллоэгр, Равнину Брана маб Иверидда. Склон был таким отвесным, что верхний край вала, казалось, нависает надо мной и я едва мог удерживаться, поднимаясь вверх. Трава на откосе была почти под корень объедена дикими козами, одна из которых с любопытством пялилась на меня, мучительно взбиравшегося наверх Словно рассерженный тем, что я нагло нарушил покой этого огромного убежища, с севера налетел сильный ветер и с яростью набросился на меня, завывая в моих ушах и бешено дергая мой плащ.

Некоторое время я так карабкался вверх, затем повернул, чтобы укрыться у одной из наклонных зеленых подпор выступавших немного выше по склону Там я и съежился, восстанавливая дыхание и поплотнее завернувшись в шкуру вепря. Подо мной расстилалась, исчезая в туманной дали равнина, так что из моего ненадежного убежища было просто невозможно определить, где именно произошло мое последнее приключение Широкий пояс лесов и вод отделял холмы от королевств бриттов вплоть до далекого севера. Это был пустынный край — разве что пару раз тонкий дымок выдавал места уединенных поселений диких ивисов среди болоту Далеко-далеко забрался я от гостеприимных пиршественных залов королей Кимри, и ныне стремился я к стране еще более далекой и холодной, чем любая, которая встречалась мне мокрой равниной на юг тянулась рваная завеса дождевых облаков, а надо мной на гребне тяжело висело кольцо тумана — словно друидическая дымка, заслоняя мне небо и явно предостерегая меня от дальнейшего необдуманного подъема. Немного посидев на корточках в раздумье, собираясь с духом, я посмотрел направо, где в долине с крутыми стенами, вырезанной в склоне, кувыркался сбитый с толку ветер. Пока я смотрел туда, туман раздался, и я увидел мельком чудо, о котором друиды, мудрые, говорят посвященным. По склону холма неслась легким галопом, вытянув в нетерпении шею, великолепная белоснежная кобылица. Вольно, без всадника, она мчалась вверх по холму с беспечным изяществом. И все же, хотя ее шаг был шире, чем холмы и долины, а ее длинные легкие ноги несли ее быстрее орла казалось мне, что она не удалялась от меня и не приближалась ко мне Привлеченный ее стремительной красотой и свободной силой я снова стал карабкаться наверх. И все равно — сколько бы я ни взбирался, она оставалась на том же расстоянии от меня.

Затем я увидел, что вал, на котором я висел, как муха на стенке котла, со всем краем Ллоэгр, заключенным в нем, медленно и неуклонно поворачивается, как мельничное колесо Я ничего не соображая, вцепился в край огромного колеса боясь, что меня в любую минуту может снести с его поверхности в головокружительную бездну. Временами я только и мог что уронить усталую голову на сырую траву, скользкую, как брюхо слизня, и молить, чтобы мне достало сил взобраться еще немного, прежде чем я погибну. Вокруг меня густился туман, орошая меня слабым дождем, и я не знал, где держит меня моя ненадежная опора.

Затем он снова на мгновение разошелся, чтобы явить мне огромную белую кобылицу, мчащуюся прямо рядом со мной. Я ощутил теплое дыхание ее ноздрей своим промокшим боком и тепло это успокоило мой сокрушенный дух Теперь я узнал ее — это была Рианнон[117], Великая Королева, мать Дивного Народа из огромного эльфийского кургана явилась она дочь Хивайдда Хена, и быстрее любой лошади мчалась она под солнцем на скачках в праздник Калан Май.

Но во время Калан Гаэф, когда лето минуло, под прикрытием дождя, холода и тьмы пришли разбойные орды Аннона, и выкрали ее дорогое дитя, и унесли его глубоко вниз, в бесконечную ночь Преисподней. Придери был назван он из-за ее тревоги, придер, которую все время испытывала его мать. Горько рыдая, искала она его по всей стране, на которую на время опустился густой тяжелый туман. И когда он рассеялся люди увидели, что там, где раньше были отары овец, и стада коров, и гордые дворцы, нынче не осталось ни птицы, ни зверя, ни дыма, ни огня, ни хижины, ни дворца. На их месте были лишь пустоши да дикие края, в которых не могли жить ни люди, ни скот и где были видны лишь разрушенные жилища, пустые, покинутые, лишенные уюта и защиты.

Семь лет холодная Напасть лежала на этом крае, пока чары Коварного не были разрушены Манавидданом маб Ллиром — семь раз и семь, три раза и три. Тогда был освобожден из черной бездны золотой ребенок Рианнон, снова ярко засияло солнце по всем холмам и ложбинам, леса и поля вновь оделись ярчайшей зеленью. И каждый Калан Май мужи и девы вновь переживают это радостное возрождение.

Потому Рианнон мчится нескончаемым галопом по границе семи кантрефов Пустоши Ллоэгра, и люди в изумлении смотрят вверх из долин на легконогий призрак, мчащийся между небом и землей по южному краю окоема. По теплу ее дыханья и пению ее птиц я понял, что она простерла надо мной свою защиту. Ветер на время улегся, позволив мне добраться до края обрыва и упасть на вершине.

От усталости я рухнул в нескольких шагах от пропасти, и мне повезло, что так вышло. Через мгновение над пустой площадкой завыли мировые ветра, визжа и ярясь, как будто только что сорвались с цепи в Пещере Хвит Гвинт. Они в гневе набросились на меня со злобным воем, стараясь, как я понял, сбросить с обрыва. Кабанья шкура слетела с моей головы, и волосы забились в воздухе мокрыми космами.

Не теряя времени, я встал и поспешил укрыться в глубоком рву, который я увидел впереди. Оказалось, что это ров могучей крепости, давно покинутой забытыми королями, когда вся страна вокруг была осквернена грязными заклятьями Ллуйда маб Килкоэда.

Припав к земле, я прополз по извилистому, как змея, земляному укрытию и выскочил на большую дорогу, которая проходила рядом. За ней, сквозь пелену проливного дождя, я углядел нагой, истерзанный бурями, разоренный пустынный край, который, казалось, глубоко врезается во внутренние земли.

Дорога, на которой я стоял или скорее к которой я припал, тянулась с востока на запад по краю вала, на который я только что взобрался. Я увидел, что неподалеку, по правую руку от меня, она прикрыта невысокими, наклонно растущими деревьями, там, где дорога ныряет в ложбину. Запахнувшись в толстую шкуру (без нее я точно бы погиб от холода), я побежал быстро как мог вниз по дороге, пока не присел отдохнуть и поразмыслить под мучительно стонущими, истерзанными ветвями.

Укрывшись по крайней мере от самого сильного ветра, я охлопывал себя и старался припомнить, зачем я шел, — буря почти выдула у меня все из головы. Затем я вспомнил, что там, где-то на западе, за этим темнеющим небом, войско Кимри, наверное, тоже вступает в пределы Ллоэгра. Только сейчас я в полной мере уяснил опасность, нависшую над будущим Острова Могущества. Мы вступали во врата Ифферна, и я вспомнил о зияющей черной дыре, которую я однажды видел (или некогда увижу) у подножья сурового побережья Придина, у самых северных рубежей мира.

Очертив вокруг себя в грязи круг, я закрыл глаза и призвал следующим энглином защиту благородной Рианнон, чтобы она вдохновила сердца телохранителей Мэлгона отвагой и дала их скакунам силу и быстроту:

Некоторое время, крепко зажмурившись, я прислушивался к шороху ветра в кустах терновника у меня над головой и к тому, как дождь тяжело хлещет по лужам, покрывшим дорогу. И казалось мне, будто слышу я, как войско Придайна мчится на юг от Клэр Кери по длинной прямой дороге, что ведет в пустынные нагорья Иверидда. И в то же мгновение я вспомнил зловещие слова Гвина маб Нудда, когда он посетил дворец Гвиддно Гаранхира в Калан Гаэф:

Я задумчиво прошептал про себя эти слова, пытаясь разгадать их значение. И тут я услышал низкий холодный голос, что шел из зарослей терновника:

— Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион!

Я в испуге вскочил и, к моему удивлению, увидел, что, хотя холодный ветер по-прежнему с визгом летел в поднебесье, порывами кружась над залитой Дождем дорогой, туман, который недавно окружал меня, рассеялся. На бархатно-черном небе ясно и ярко мерцали звезды. Те, что были в рукояти меча Охотника, горели еще яростнее, чем когда войско Придайна шло на юг. Прибывающая луна заливала нагорья бледным неземным светом и мерцала в лужах, блестящими пятнами покрывавших дорогу.

Мой взгляд сразу же привлек другой, красноватый свет, горевший среди зарослей высоких деревьев по правую сторону от дороги. Он горел ярко, как сигнальный костер, хотя языков пламени и не было видно. И пока я дивился, откуда взялось это одинокое сияние среди воды и ветра пустынного края, я увидел, как к небу взлетел сноп искр, и вслед за этим послышался резкий металлический гул, словно в лесной долине ударил монастырский колокол. Место тут было уединенное и пустынное, как раз для какого-нибудь благочестивого отшельника. Я вспомнил о струйке дыма, которую я заметил нынешним утром от моего Столпа, и мне пришло в голову, что это Гвенддидд направила мой путь сюда.

Воодушевленный этой мыслью, я, не раздумывая, пошел по мокрой тропинке, пока не добрался до места, где ответвлявшаяся вбок тропка вела к зарослям высоких деревьев, что были теперь совсем рядом. Теперь я ясно видел огонь — он полыхал у притолоки двери дома, что стоял за рощей. Красный отсвет плясал на толстых стволах ближайших деревьев, навевая воспоминания об уютном королевском очаге, освещающем колонны хозяйского зала. Звон, который я принял за колокольный, по мере того, как я подходил, звучал все громче. Но когда я подошел достаточно близко, чтобы почувствовать своим израненным и замерзшим телом манящее тепло огня, звон внезапно замолк, и эхо его смешалось с шепотом листьев высоко вверху и затихло в дальних уголках моего сознания.

Когда звон затих, я почувствовал, что тут кто-то есть. Кто-то следил за моим приближением, в этом я был уверен. Яркое пламя слепило мне глаза, так что все за костром казалось черным, как болото, в то время как я сам был ясно виден в свете огня на фоне ночи. В моем ожидании, однако, было больше надежды, чем страха. Я подошел еще ближе. После моего долгого пребывания в реке, моего отчаянного бегства по земле, подъема по отвесному склону я жаждал гостеприимства очага. Любая схватка с себе подобным была лучше дальнейшего одиночества среди стихий, где далекий свет моей возлюбленной Гвенддидд был единственным маяком для измученного одинокого странника.

Когда входишь в дом чужака, разумно оставить ему право приветствовать первым. Потому я подошел и остановился в молчании у очага, протянув к его теплу свои руки — еще и затем, чтобы показать моему незримому наблюдателю, что я безоружен. В глиняном горниле пылал древесный уголь, рядом стояла железная наковальня. Это не удивило меня, поскольку люди святого братства могут быть и кузнецами, а в таком глухом месте, как это, можно ожидать, что придется изрядно заниматься ремеслом.

Пока я раздумывал так в красном отсвете кузни, из темноты надо мной раздался смех, и глубокий голос, изрядно напугавший меня, произнес:

— Будь гостем у моего очага, сын Морврин!

Я воззрился во тьму, и мои глаза, постепенно привыкнув к огню, увидели очертания огромного мужчины, стоявшего у наковальни. На нем был лишь кожаный передник, закрепленный на правом плече, в одной руке он держал большой молот, а в другой — длинные щипцы. Руки его были обнажены, показывая отнюдь не слабые мускулы и сухожилия. Подбородок его зарос курчавой бородой, кустистые брови нависали над пронзительно смотревшими глазами, прямо как торф, что свисал с крыши кузни у него за спиной. И я понял, что мне есть от чего опасаться его силы и мощи, хотя смотрел он на меня вовсе не злобно.

— Кто ты, о кузнец, знающий имя нежданного и незваного гостя? — смело спросил я.

— Может, и незваного, но уж никак не нежданного, — ответил кузнец с насмешливой улыбкой. — Я ждал тебя, мой Мирддин, много лет, и теперь настала мне пора оказать гостеприимство страннику Острова Могущества.

— Если тебе ведомо мое имя, о кузнец, то могу ли я узнать твое? — отважился я спросить. Смелость вернулась ко мне, когда согревшаяся кровь вновь побежала по моим жилам. — Как называют люди это место и что ты творишь здесь? — Я увидел, что на его наковальне ч го-то блеснуло, и это что-то он взял щипцами и несколько мгновений тихонько постукивал по нему.

— А, значит, как я вижу, это ускользнуло даже от хваленого разума Мирддина! — хмыкнув, ответил великан. Указав туда, где за его спиной на склоне холма поднимался поросший травой огромный курган, зияя в ночи черным прямоугольником каменного входа, он насмешливо произнес нараспев:

— Может, до твоего слуха, о мудрый, доходили известия о Могилах Гванаса? Если так, то можешь посмотреть на одну из них:

Эта насмешка уязвила меня, и, положившись на свое вдвойне привилегированное положение поэта и гостя, я резко продолжил:

Кузнец фыркнул и вернулся к своему занятию. Некоторое время были слышны только позвякиванье по металлу его молота и вздохи в ветвях над нашими головами. В наступившей потом тишине я услышал в темноте у себя за спиной одинокий вой волка. Кузнец в конце концов остановился и снова повернулся ко мне.

— Хорошо, человечек, — сказал он, — вижу, на стихи ты боек! Может, я когда-нибудь позову тебя петь, когда буду давать пир, и не питьем для девиц буду потчевать я. А покамест ты, может, сочтешь нужным объяснить цель своего посещения, оказавшего такую честь моей бедной кузнице?

Он рассмеялся громко и раскатисто, так ударив по бесформенному железу на наковальне, что по обе стороны молота взлетели белые раскаленные искры.

— Если твой мед крепок, — собрался я с духом, — то не слабы и мои стихи, и стоят они зимней награды при дворе короля, великого, как и ты, о небесный коваль! — Очертания кузнеца рисовались на фоне неба, заслоняя звезды.

— Тогда поведай мне больше, человечек, — может, ты увидишь, что и я не новичок в искусствах и чарах и что я сумею ответить загадкой на загадку!

— Прекрасно, — ответил я, успокаиваясь и обретая храбрость у огня горнила, хотя при всем радушии великана я не слишком уютно чувствовал себя в его обществе, пока мы одиноко стояли на темном, продуваемом ветром склоне холма. Теперь пути назад не было, и да будет мне другом храбрость.

— Ведома мне слава твоих хмельных напитков, а еще знаю я, что не бывало такого, чтобы кто-нибудь встал из-за твоего стола и от него не пахло бы добрым пивом и медом. Много слышал я, о небесный коваль, поскольку и стар я, и юн. Я — Гвион Бах, и я выпил три капли из Котла Керидвен. Стружки металла, из которых куешь ты это оружие, — разве не собраны они из помета твоих цыплят? И разве не был я некогда зерном в животе курицы? Я был при Каэр Оэт и Аноэт, я видел пасть неизмеримого ледяного Ифферна, я знаю, кто сотворил звездную твердь. Разве жилище, перед которым мы стоим, не Каэр Гофаннон?

Великан насмешливо глянул на меня из-под своих круглых бровей.

— Перед или под, малявка? Не этому голому кургану вместить усеянную звездами крышу крепости Гофаннона с ее высоким коньковым брусом, тянущимися ввысь колоннами и полным воды рвом! Попробуй еще раз, мой эльфенок!

— Ладно, но что ты скажешь на это? Разве не был я здесь вместе с Матом и Гвидионом, когда ты ставил крышу на своем дворце? Видел я больше прочих людей. Я играл на своей арфе перед Ллеон Ллихллин и был в Гвинврин при дворе Кинвелина. Три зверя родились вместе со мной, и ты знаешь, каковы свойства моей плоти — рыба ли, мясо ли или высокое вдохновение ауэна?

— Неплохо, неплохо, — проворчал великан, прерывая работу и опираясь на рукоять молота. — Неплох ты в похвальбе, бедный мой мышонок. Теперь, хотя ночь и день есть вечность, эта ночь не вечна. Будет ли мне наконец позволено узнать о цели твоего посещения?

Я ответил двумя робкими энглинами, поскольку я прекрасно понимал, что сейчас мои достоинства испытываются так же строго, как кузнец испытывает железо, раскаляя заготовку добела в своем горниле, пока не начинает выступать каплями шпак.

— Нетрудно ответить! — фыркнул кузнец. — Такие загадки, может, и собьют с толку шутов на моем пиру, о мудрый друид Мирддин маб Морврин! — но для меня это детская забава. Разве принц Риваон не был маленьким сыном Гвиддно Гаранхира, ребенком обета, чья могила стоит на берегу Кантрер Гвэлод как защита, чтобы однажды воинство Манавиддана маб Ллира не поглотило королевства Гвиддно? Думаешь, я не знаю ничего о том, что творится на Севере, дружочек? Не зря зовут тебя Мирддин Виллт, «сумасшедший». Сдается мне, далеко тебе даже до Гвэддан Полоумной, дочери Кинвелина Кеудода!

— Вижу, ты слишком умен для моего жалкого дара, о хозяин, — признался я. — И все же даже мышь может погреться у королевского очага. Какое же я глупое создание! Что же, поверишь ли — следующий мой вопрос касается стражи, которую несет Гвертевир Благословенный на берегу Кайнта, чтобы Напасть Хенгиса снова не вернулась на Остров Могущества. Было у меня в мыслях спросить, в каком порту стоит он на страже. Как же глупо — ведь ты наверняка уже знаешь ответ!

Кузнец добродушно расхохотался, хотя за смехом я уловил растущую злость.

— Действительно, глупо, дитя мое, и мудрость твоя для кователя мира все равно что крик играющего ребенка по сравнению с ревом океана. Да ни в каком порту не покоится ныне мертвый Гвертевир, поскольку кости его закопаны в каждой гавани на побережье Придайна! Думается мне, что лучше уж тебе уйти, прежде чем напорешься на лихо, человечишко! У меня дело есть, и не тебе затягивать его!

Я повернулся, как будто чтобы уйти, затем сказал:

— Правду сказал ты, о коваль. Дитя на берегу подносит к уху раковину и воображает, будто бы держит в слабой своей руке всю необъятность океана. Для истинного понимания мы, люди искусства, должны оторваться от кропотливого изучения книг, составленных древними лливирион, которые, может, знали не больше, чем мы.

Я замолк, глядя на то, как великан берет свои щипцы, трясет головой, словно отмахиваясь от моего назойливого вмешательства. Затем я спокойно добавил (хотя в душе и дрожал, несмотря на жар пылавшего горна):

— Разве не слышим мы в шуме волн стонов Дилана Аил Тона, разве их ряды не идут войной дважды на дню на берега Придайна, желая отомстить за его убийство? Разве это не знак глубин, где лежит в хранилище сокровище мудрости?

Последовало молчание, такое долгое, что мне показалось, будто бы я пробыл в Каэр Гофаннон год и один день. Деревья стонали, ветви их терлись друг о друга, небо плакало холодными слезами, залитую лунным светом лощину у кузни начал затягивать поднимающийся туман. Все вокруг было тихо, так тихо, что показалось мне, будто бы слух у меня стал как у Клуста маб Клуствайнада, который мог слышать муравья в муравейнике в пятидесяти милях от него, будь он сам даже погребен в семи фатомах под землей. Целую вечность великан стоял со щипцами в руке, опустив голову, неподвижный, как заколдованное изваяние. Пламя сыпало искрами и шипело от капель дождя, но он не замечал ни его, ни меня. Не грози это бедой мне и еще больше воинству Кимри, я мог бы пожалеть его боль и захотеть взять ее у него.

Наконец он испустил болезненный стон, такой глубокий и ужасный, что его услышали даже на проклятом Хребте Эсгайр Оэрвел в Иверддон, и повернулся ко мне, глядя на меня с глубочайшим укором.

— Вижу, ты не так глуп, как я считал, Мирддин, хотя, может, ты умнее, чем следовало бы для твоей безопасности. Значит, ты знаешь меня и всю мою историю?

— Не всю. Разве кто-нибудь знает ее до конца? Но я знаю, что ты Гофаннон маб Дон, и я также знаю, кто убил твоего юного племянника Дилана Аил Тона. Разве не был это один из Трех Подлых Ударов Острова Придайн?

Гофаннон зашатался, как высокие буки у него над головой, и вздохнул, как ночной ветер в их ветвях.

— Если ты знаешь об этом, то должен знать и то, что не умышленно я погубил его. После того как был он окрещен тремя каплями воды, он вкусил природы моря, поплыл так же легко, как самая проворная рыба, что живет в его глубинах. Ни одна волна не разбилась под ним, но я пробил ему спину броском копья. Злое это было деяние, но, пока я не вырвался из тьмы и не освободился из бесформенности пустоты, я никак не мог выполнить задачу, что стояла передо мной. И то, что ты видишь вокруг, — ко славе матери моей Дон и сонма богов, и, думаю, ты не сочтешь это малым подвигом. Не такое желал бы я свершить, но был на мне тингед, которому не мог я не подчиниться. Когда люди строят крепость, разве не закладывают они в основание стен тело убитого ребенка, чтобы стены не рухнули? А какая земная твердыня может сравниться с творением рук Гофаннона маб Дон? Я вздрогнул от намека, который мне более чем просто не понравился. Но искусный коваль, владыка магического мастерства, был слишком взволнован, чтобы заметить мои жалкие тревоги. С мрачным и гневным видом он угрюмо признался:

— Может, ты и переборол меня на мгновение, о Черный Одержимый. Малявки всегда остроглазы и остроумны. Говори быстро — чего ты хочешь от меня?

Радость охватила меня, затопила, как девятый вал, хлынувший на берег. Я снова повернулся к кузне.

— Я искал знания, которое позволило бы мне защитить войско Мэлгона Гвинедда, увериться в том, что он одолеет Напасть, что лежит на этом крае. Я хорошо понимаю, какие страдания и опасности ожидают меня, но мое сердце вместе с князьями, и я боюсь, как бы они безрассудно не заехали в пасть Ифферна, угодив в когти Угольно-Черной Ведьмы, дочери Снежно-Белой Ведьмы.

В ответ кузнец взял полосу пылающего металла с наковальни и начал резко колотить по ней своим огромным молотом. Я понимал, что ради достижения своей цели должен быть терпеливым, и ждал, пока его гнев выйдет.

— Видишь, что я кую здесь? — спросил он. — Это обломки Артурова меча, Каледволха, который раскололся о шлем предателя Медрауда на поле Камланна. Их нужно сковать и перековать, сложить и отбить снова и снова, пока я не сделаю меч Артура заново. Он будет от ребра до кромки в два раза длиннее мужского предплечья, будет он до крови резать ветер, смерть будет он приносить быстрее, чем сверкает роса в Мехевине в самую росистую пору.

Три великих удара и семь меньших по порядку сделал кузнец по раскаленному добела металлу, пока он не начал остывать и кузнец не остановился снова. Клинок сверкал, как летняя молния, и горн ревел, как далекий гром в холмах.

— Не было, нет и не будет такого меча на Острове Могущества со времени заселения его Придайном, сыном Аэдда Великого, вплоть до гибели всего сущего в воде и пламени. Впервые отковали его гномы, живущие в черном обширном водовороте косматого моря, ревущего вокруг Пенрин Блатаон на Севере. Семь лет трудились они под огромной скалой, что носит их имя, равно как и на острове Орк, пока не отковали они меч Каледволх, ярче, чище и яростней, чем удар молнии Мабона маб Меллта.

Говорят, что меч заговорил после того, как его отковали окончательно, и слова, которые произнес он, вырезаны рунами на его клинке. У него много свойств, и не последним из них является то, что, покинув ножны, он направляет дела своего хозяина. Ничто не может избежать его удара, когда вынут он из ножен, ничто не может противостоять ему, и когда он пущен в ход, он будет убивать всех вокруг, пока его не уберут в ножны снова. И дань, которой жаждет он, так это быть отчищенным лучшим полировальщиком мечей в мире.

Семь ударов отбил молот кузнеца и еще тройной тяжелый удар. Я увидел, что нетерпение меча все возрастает с удевятеренной яростью, и удивился его красоте, равной красоте девы в первые дни ее расцвета, его силе, равной силе вола на пашне, его мощи, равной мощи стремительного коня на скачках в день Калан Май. Никогда не увидеть мне меча, равного этому колдовскому клинку, и почувствовал я, что меня тянет к нему, как к моей сестре Гвенддидд в первую ночь нашей встречи.

Кузнец резко рассмеялся.

— Не тебе, о Мирддин, и не сейчас владеть мечом Каледволх, сколь бы ни было велико твое искусство и сильны твои чары! Меч знает своего хозяина и, как и я, будет служить лишь истинному королю, на коем гвир дейрнас, Правда Земли!

— Я знаю это, сын Дон, — признал я. — До побоища при Камлание принадлежал он Артуру. Ради кого покинет он ножны теперь?

— А ты не знаешь, Мирддин Мудрый? — проворчал великан, вновь занося свой молот. — Значит, кое-какие мелочи остались еще за пределами твоего всезнайства? Странно мне такое слышать!

— Тебе весело смеяться надо мной! — гневно ответил я. — Многое я знаю и еще больше не знаю, и знаешь ли ты что-нибудь из того, чего я вовсе не знаю? Ты, выковавший этот мир, должен бы прекрасно знать, для кого этот меч предназначен!

В ответ Гофаннон взял щипцами пылающий клинок и похромал к котлу с холодной водой у кузни, чтобы погрузить туда клинок Он зашипел и заплевался пеной, как раненая змея. Бросив на меня подозрительный взгляд, кузнец насмешливо заметил:

— Это детишки задают вопросы, на которые они прекрасно знают ответы, дружок Кто стоял безучастным зрителем, когда пала ночь на залитое кровью поле Камланна, прислушиваясь к предсмертным словам Артура? Разве не так сказал король: «Моим верным копьем и добрым мечом Каледволхом выиграл я тяжкую битву. Придайн! Я получил смертельную рану и вижу, как живая кровь моя снова возвращается в твою землю. Храни же этот меч, доколе не явится Дракон с омываемого морем Запада, который станет тебе достойным хозяином. И имя его будет моим именем, именем Медведя Придайна». Так рек король, прежде чем уйти за предел, а за какой — здесь есть другой, кто знает это не хуже меня.

У меня при этих словах сердце упало. Среди князей Придайна в ту пору был лишь один Артур, сын Педира, внук седовласого Гвертевура из опоясанного морем Диведа. Но он был всего лишь младенцем и находился дома, в Арберте. Если этот меч предназначен ему, то что же ждет Мэлгона Высокого и войско Кимри в их летнем походе? Клинок Каледволха был защитой, наут, Острова Могущества. Неужели суждено нам терпеть Напасть ивисов, доколе Артур маб Педир не войдет в возраст, чтобы владеть этим мечом?

Пока клинок Каледволха шептал свои тайны, погруженный в воду, хромой Гофаннон вынул из горнила другой кусок добела раскаленного металла и положил его на наковальню. Он был меньше своего брата, но на нем тоже были колдовские отметины.

— Что это за оружие, о Гофаннон, и какой тингед несет он в себе? — спросил я.

— Нетрудно сказать, о Мирддин, — ответил тот. — Чем же ему быть, как не копьем Ронгомиант, тоже принадлежавшим Артуру? Против него не было выиграно ни одно сражение, и тот, кто держит его в руке, непобедим Много свойств у него, и не последнее из них то, что копье это хранит хозяина от сонных заклятий, когда поют вокруг него Птицы Рианнон. Не желаешь ли ты завладеть им, сын Морврин, мой безотчий друг?

Я вздрогнул, сам не знал почему. Или знал? Я ничего не ответил, и великан продолжал:

— Не гномы Орка сковали Ронгомиант, но я сам, сын Дон, год и один день трудился над ним и ничего не делал, кроме как в счастливые дни счастливых месяцев. Тремя ударами подогнал я древко к острию и тремя ударами загнал три заклепки. И все же чудом это острие срывается с древка, в кровь раня ветер, и возвращается назад.

Благо ли это свойство или проклятие — я не знаю. Люди создавались, переделывались и воссоздавались заново. Светло Его имя, сильна Его рука, и молнией повелевает Он войсками. Смиренные ли, стремящиеся ли ввысь, люди рассеиваются пред ним, как эти искры, которые выбиваю я из расплавленного металла. Грядет страшный день, мой Мирддин, когда снова устремится это копье по предназначенному пути.

Семь лет и семь и три трудиться мне. Каждый год буду брать я железо из земли, раздувать мехами пламя внизу, разделять элементы, отделять заготовку от сплава. Огнем и водой будет укрощена сталь, и звонкими ударами здесь, на продуваемом ветром холме, откую я это копье.

— Но что до этого мне? — с мукой в голосе вскричал я. Порыв ночного ветра сорвал слова с моих губ, ибо речи кузнеца были окутаны тайной, и видел я, что он хочет окончить наш разговор и вернуться к своей тяжкой работе. — Как я узнаю, что время близится?

— Время истекает, человечек, — прорычал Гофаннон, положив клинок на наковальню и потянувшись за большим молотом, что лежал у него под рукой. — Я должен вернуться к работе. Ты сразу узнаешь, когда снова настанет время. Меч станет знаком не только для тебя, но все узнают его, когда будет он обнажен. Что до копья, то, когда оно вырвется из твердой руки, что бросит его, ни ты, никто иной не остановит его полета. Тингед, что лежит на нем, не подвластен даже богам. Разве не помнишь ты стихов, что произнес Талиесин на горе Меллун?

Однако знак будет дан лишь тебе одному. На древке копья я сделаю серебряные полоски и золотые кольца, и когда настанет день битвы, ты, может быть, увидишь, как серебряные полоски закружатся вокруг золотых колец. И много ли добра будет тебе от того, что ты узнаешь о наступающих злых временах, не имея сил остановить их!

— Я не так глуп, чтобы верить, будто бы человек может избежать своего тингеда, — воскликнул я, — но об этом-то ты можешь мне рассказать — это я играл в гвиддвилл с Гвином маб Нуддом в королевских палатах в Каэр Гуригон, и я видел, что этот дух нечисто играет. На доске была подставная фигурка, и был сделан ход против правил игры. Это нарушение гвир дейрнас, Правды Земли! Разве не имею я права получить указание?

Кузнец нахмурится — он явно рассердился. — Гвин маб Нудд всегда и всюду встревал и насмешничал! Не напрасно трудился я, делая доску Исбидинонгила с золотыми и серебряными клетками, золотыми и серебряными фигурками. Нет кривды в работе мастера, и игра тоже должна быть правильной. Что будет в конце, когда сверкающие войска помчатся на битву при Ардеридде и Кад Годдеу, ныне не должно быть ведомо. Но до этого страшного дня все должно идти, как предписано, и правила должны соблюдаться. Нетерпелив Хозяин Дикой Охоты, требуя своего, но и ему придется ждать назначенного времени. Идем же со мной, мой Черный Одержимый!

За покрытой дерном кузней был вход, который я мельком приметил, подходя сюда. Он был врезан в огромный земляной курган, и по каждую сторону от входа стояли торчком четыре камня, тускло поблескивая в лунном свете шероховатыми боками. Те, что были по правую сторону от косяка, торчали из земли прямо и были угловатыми, словно копье Гофаннона, а те, что слева, были приземистыми, округлыми, похожими на яйцо. Именно на левом камне особенно блестел лунный свет, рельефно высвечивая его выпуклости и наполняя тьмой его углубления.

Окинув взглядом камень, я увидел, что все вокруг под луной слилось в серебристой гармонии. Днем мы видим буйство красок и движения, мысли наши взбудоражены, лают собаки, птицы поют, времена года сменяют друг друга. А сейчас, под луной, все было спокойно, все сливалось в голубоватой дымке и серебристый цвет царил повсюду, опустившись на мир заклятьем мирного единения. Цвета сохранились, но мы не видим их — только спокойное свечение. Так и с людьми учености, лливирион. Пусть смотрят где хотят — если им не хватает вдохновения, ауэна, они увидят лишь бледную внешность, а красота и суть останутся навсегда скрытыми от них.

В золотом сиянии солнца есть тепло и сила, что заражают мужей, заставляя их думать о походах, угоне стад и осадах, пирах, странствиях и приключениях, клятвах, похищениях и побегах с чужими женами. Есть время для всего этого, но кто не чувствует под вечер желания погрузиться снова в сладостную мягкость, отдохнуть на пуховых подушках? Золотые фигурки сверкают на доске для гвиддвилла, и ими будут делать ходы король и защищающие его фигурки, но доска, что была здесь до начала игры и останется после ее окончания, сияет только чистым серебром.

Теперь в небесах висела чистая луна, а под нами в широкой долине колыхался океан тумана, море спокойствия, в котором мирно и успокоенно плыл мой дух. Все вокруг меня было чисто и открыто — посеребренные деревья и травы, спящие звери уютно свернулись в своих норках мягкими пушистыми комочками, едва шевелясь во сне.

Гофаннон стоял, сложив на кожаном переднике свои могучие руки, у входа в Преисподнюю. Его прощальные слова были полны насмешливого презрения, которым он удостаивал меня во все время нашего разговора:

— Да будет твой путь не напрасен, человечек! Передай мой привет могильным духам, семью по семь — увидишь, спят ли они или бодрствуют!

Я нагнулся и вступил в узкий, черный, темный дом. Я увидел, что нахожусь в низком проходе, выложенном холодными плитами. В бледном свете луны, следовавшем по пятам за мной, я увидел, что по правую и по левую руку от меня лежат совершенно одинаковые двери. Я вошел в правую, заполз в маленькую каменную комнату, едва ли больше, чем барсучья нора. Измотанный после моих дневных приключений, я лег на утоптанную землю и собрался с мыслями.

Вскоре мое смятение и усталость ушли, когда события этого мимолетного дня угасли в утешительной безмятежности лунного величия. Я лежал на боку, не сводя глаз с грани камня, чтобы получше сосредоточиться. Сквозь щель над головой пробивался ясный луч лунного света, мерцая серебром на паутине, что висела на стене рядом со мной.

Меня всегда восхищала работа восьминогого умельца, вытягивающего из своего брюшка тончайшую нить для своей мерцающей сети. Он сидит в ее середине, от него расходятся прямые сухие дороги — как дороги Ривайна, — пересекаемые кольцевыми вязкими сеточками, которые подобны рвам, выкопанным для неосторожного врага. Его твердыня неприступна, как окруженная тройным рвом крепость на холме, крепость короля Придайна. И все же часто я видел, как под теплым утренним ветерком он и его друзья, их хрупкие дворцы, мерцающие, как обрывки шелка, летят с легким изяществом над колыхающимися травами летнего луга.

Я смотрел, мгновенно захваченный размышлениями о микрокосме паучьего королевства, покуда блестящая бусина влаги медленно ползла по одной из спиц колеса. Затем, пока я дивился, как король в середине ответит на это вторжение на его игровое поле, я заметил, что паутина на камне образовала светлый рисунок, отражавший более темную, скрытую тенью спираль. На камне был выбит извилистый лабиринт, огибавший природные выступы камня.

Оторвав взгляд от серебристой филиграни паутины, я принялся размышлять о спирали, вырезанной на камне Это было странно успокаивающе — следить за извивами рисунка, все время стремясь внутрь, пока мой взгляд наконец не упал на середину завитка. В этом было какое-то странное, недоброе спокойствие, словно из меня вытянуло всю силу и боль воли и меня волей-неволей затащило в самую середину, как коракль, что затягивает в Водоворот Пуйлл Керис, что между Арвоном и Моном.

Я увидел, что на левой, северной стороне было пятно лишайника, из которого сочился ручеек красноватой водицы. Я зачарованно смотрел, как коварная струйка течет по едва заметным бороздкам спирали, просачиваясь сквозь зеленую растительность, покуда не добирается до небольшой неровности на поверхности камня, с которой мерно капает красными каплями на землю рядом со мной.

Передо мной была тайна. Наверху простерлась правильная сетка — искусное изделие паука, под ним полускрытый круговой рисунок, выбитый, может быть, гномами в незапамятные года. Капля воды на паутине тоже очаровала меня. Ведь что есть этот маленький шарик, как не сам огромный мир, который открывается внимательному глазу в этом серебристом заточении? Вот она висит, словно в нерешительности, а в темноте за ней, в изгибе камня набухает другая, более темная, — кровь сочится из свежей раны.

Я встревожился. Прежде, войдя в чрево земли, я видел покой и отдых, теперь же меня терзало возбужденное желание знания. Теперь не скоро вернусь я к отдыху, которого всем своим существом жаждал мой измученный дух. При рождении моем было возложено на меня двенадцать наказов, двенадцать сокровищ, и еще одно, большее, предстоит мне найти, и двенадцать домов неба должен я пройти, прежде чем настанет мне час снова погрузиться в благословенный беспредельный океан, где некогда был моим поводырем мудрый Лосось из Длин Ллиу.

Была неправда, которую нужно было исправить, была мерзкая пропасть, чей зев был усеян кольями, готовыми пронзить неосторожного Но кто был этим хищником, охотником на жертву, и где скрыться? Мои мысли неслись путано и сбивчиво, пока вдруг я не услышал в душе спокойный голос, вешавший словно из глубины:

— Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион!

Я узнал этот сладостный нежный голос, да и кто бы не узнал? Я уже не был одинок — со мной была та, чья любовь — чары, что сильны, как сомкнутые ряды копий ревнивого до славы войска, та, что была связана со мной так же тесно, как король со страной, которой он правит. Высоко в небесах, светя мне сквозь зубчатый вход моей мировой пещеры, торжественно плыла Вечерняя Звезда. Чист и бледен был луч ее света, текший ее сущностью, слившейся с моею, и еще чище и бледнее были белые руки и нежные бока моей Гвенддидд, когда она вместе со мной вошла в пещеру ночи. Ее смеющиеся глаза были коричневыми, как лесное озерцо, на щеках ее были веселые ямочки. Она не погрузилась в глубины Океана, но возродилась вновь ради меня. И когда она скользнула ко мне на шкуру вепря, мне стало так тепло, будто бы я сидел у очага. Она разрумянилась, круглогрудая, обняв меня руками, словно защищая, целуя меня и шепча мне в ухо.

— Ах, Мирддин, неужели ты подумал, что я могу предать тебя сейчас, когда я больше всего тебе нужна? — шептала она, взяв мою голову в свои ладони и с улыбкой глядя в мое потрясенное лицо. — Я знаю — и не надо мне говорить, — что ты боишься того, кто ползет в предательской наглости, червя, что высасывает твои силы и пытается уничтожить королевство. Разве я не права?

— Ах, Гвенддидд, — ответил я, задыхаясь от любви и обнаруживая, что все мои рассеянные мысли закружились вокруг той единственной, которая ведет и утешает меня в моем одиноком пути, на моем светильнике, горящем у входа в пиршественный зал. — Гвенддид, любовь моя, кто привел тебя сюда и что мне делать? Моя ноша слишком тяжела для меня. Может, мы уйдем отсюда вместе и найдем дом где-нибудь подальше от всех этих битв и усобиц? Я знаю, каков мой долг, тебе не нужно напоминать Но почему же моя судьба — идти по этой пустынной дороге одному? Неужели этот жалкий мир стоит самопожертвования?

Вместо ответа Гвенддидд обняла меня и с любовью стала целовать, пока я не забыл своей слабости и ласково не привлек ее к себе. Я не могу сказать, сколько пролежали мы, любя друг друга, поскольку времени в нашей пещере не было. Страсть накатывала на нас волнами, летела сквозь века, пока на девятом вале не затопил нас прилив в драконьей мощи своей, золотой и величественный, а за ним разбитая волна без усилий разлилась по ровному песку, в который потом и ушла. Любовная истома, спокойствие, мир и тишина вечности снизошли на нас.

Как долго мы лежали, запутавшись в сетях друг друга, шепча в темноте, я не могу сказать. В каменный ход проникали звуки работы кузнеца — звучное дыхание мехов, всхлипывающий стон их дуновения, подъем и тяжкое падение могучего молота, резкое ответное звяканье наковальни, глубокий, повторяющийся рев его яростного горнила, в сердце которого вздымался, оседал и вытекал расплавленный шлак.

Задача кузнеца — брать из земли комки бесформенной, рыжей руды, что прячется, боясь огня. В пламенную яму бросает он ее и вынимает, с силой опуская свое гремящее орудие туда, где лежит она, восприимчивая, на податливой наковальне. Так из вдохновения своего ауэна творит он острия, откованные в огне и укрощенные водой, которые становятся блистающими копьями, а поэты справедливо называют их «крыльями зари».

На крыльях зари встретились мы с Гвенддидд, и к моему израненному телу и смятенному духу снизошли исцеление и яркая ясность видения. Мы соединились — разум к разуму, и не было нужды в речах, когда мы мыслили как один. Мое сердце колотилось все быстрее, его бешеный ритм перекликался с барабанным боем кузнечного молота. Снова в моем сознании прозвучали стихами холодные слова Прачки у Брода:

«Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион!»

При этом карие глаза Гвенддидд глубоко впились в мои, и, тихонько смеясь, она взяла мои руки в свои и положила мои пальцы себе на уста. Она не произнесла ни слова, но сердце запрыгало у меня в груди. Там, снаружи, на дожде, я был лишь одиноким измученным беглецом, цеплявшимся за вал Иверидда, насмешка и жертва и для зверей, и для людей, не человек и не зверь. Но здесь, в чреве кургана, под защитой милой златокудрой Гвенддидд, какая тайна была мне неведома? Наша пещера стала пещерой ночи, ее сочащаяся влагой крыша — дождливым куполом небес, окруженным непроглядной тьмой, а мы в ней стали едины с небом и звездами.

И понял я, что Гвенддидд и есть мой ауэн, сестра-близнец песни, и разум мой покинул тело. Шаг за шагом вместе с ней, удар сердца за ударом сердца — я ощущал, что шаги мои столь же воздушны, как и у Гвенддидд, пока мы в пляске шли по спирали. Голова у меня закружилась, мне показалось, что мы идем по пути, проходящем сквозь купол небес в ночь, и свободно плывем к сверкающим звездам.

Я горел решимостью, сердце мое горячо билось, сильно, как удары кузнечного молота у входа. Тройные удары гневной силы тяжело звенели по упорному металлу, слабо отдаваясь более нежной звенящей мелодией, вздымавшейся и опадавшей дрожащими полугонами. Внезапно еще раз яростно хлестнула молния, и я подпрыгнул, как лосось, преодолевающий первый порог Водопада Деруэннидда За мощным ударом следовало мелодичное затишье, как будто вода лениво потекла в первый пруд подъема. Как тройная волна, расходящаяся кругами от прыжка лосося, была разлившаяся сила, заполнившая мое существо, передышка для сердца в покое пруда, когда песнь взмывает дугой через завесу брызг, сквозь которую просвечивают размытые краски мироздания. Колдовская мелодия звучала вокруг меня среди деревьев, цеплявшихся за скалы вокруг водопада, хотя все это было лишь в моем воображении.

Мое сердце и кровь в голове пульсировали в унисон, и я подпрыгивал еще выше, с удвоенной силой, пока меня не наполнила сила несущейся галопом лошади, которую она обретает, найдя шаг в скачке по желтым пескам Морва Рианедд. Тройной барабанный бой взлетающего и падающего молота Гофаннона, последнее колебание между обещанием и воодушевлением — и я обнаружил, что меня безо всякого сопротивления занесло на золотое чело вдохновенного размышления. Подо мной билась сила, и я взлетел в горный воздух!

Это было мгновение, которое поэт познает, когда его стих свободно струится из Котла Поэзии, когда размер, гармония и образность сливаются в один неудержимый поток. Цели и труды, тяготившие меня своей сложностью, спали с моих плеч, как сухая оболочка личинки спадает со взмывающей ввысь стрекозы. Мой разум с божественной легкостью летел на крыльях песни — это была гармония Арфы Тайрту, чьи струны натянуты над безграничной бездной на колках семи планет, на меридианах вселенского разума и осях бесконечности сфер.

Я перестал чувствовать себя существом из плоти, скорее я ощущал себя вспышкой белого сияния мириад звезд, сливающейся с серебристым блеском Вечерней Звезды. Я кружил в лиловых королевских дворцах в великой пустоте, шествуя в плавном танце семи звезд, взбираясь на ярое небо, летел на кометах и прыгал вместе с молнией.

Вокруг меня и во мне простирались во всем своем великолепии россыпи звезд, эта груда самоцветов, которые Верная Рука Государя щедро дарует тем, кто толпится в королевском пиршественном зале, зале того, кто щедрее всех королей Острова Могущества Я видел пламенеющие очаги, в которых углями угасают, испуская последний вздох, многочисленные миры. Кровожадные драконы бороздили пустынные океаны, сплетались сетью алые и голубые нити, гневные светила опускались в неведомые моря, пылающие бутоны взрывались цветами на филигранном гобелене, затканном мириадами алмазов, кружились спирали — водовороты ночи, вращались раскаленные добела в огне диски — все это видел я.

Я видел и черные тени, что заволакивали стройные ряды воинств, темные образы, что принимали очертания конских голов, скорпионов, черных палиц разрушения, провалов в бездну, непроглядных и леденящих, как зев Ифферна. Их зияющие спиральные жерла поглощали неосторожных блистающих существ, с пеньем пролетавших слишком близко от их неизмеримых бездн, выбрасывая их в иные, чужие миры. Сигин маб Сигенидд — так именуют водоворот ночи, который может втянуть в себя устье реки, где помещаются три сотни кораблей, и будет высасывать его, пока не останется один сухой берег. Это в нем таится красная грудная боль — червь, выгрызающий кишки вселенной.

Теперь пришло мне время пройти через пустоту, осторожно кружа в ниспосланном мне ритме, чтобы мог я понять серебряные письмена в бархатно-черной книге, лежавшей раскрытой передо мной, в которой содержится бесконечность всего сущего. Ведь все бесчисленное воинство небес движется в надлежащем порядке, это королевство, на которое наложена Правда Земли, — со своим королем, обвенчанным с его Верховной Властью. Как колесо колесницы, вращается все в величии своем вокруг золотой втулки в Середине.

Эта колесница катится по небесному пути, по блистающему следу, который мы зовем Каэр Гвидион, по той тропе, которой каждый человек проходит от своего рождения до смерти. Это усеянный самоцветами пояс, стягивающий небо, дорога, что тянется с севера на юг через весь Остров Могущества. Да отдалится тот день, когда этот пояс будет развязан, о Блистающий!

И пока взирал я на Твое величественное творение, восторг обуял меня, но был он лишь слабым отражением того, который ведом был Тебе. Ведь нет ни начала ни конца у сферы, вмещающей в себя все сущее, знающей все, совершенной в соразмерности красоты и порядка. А что я, как не заключенный в перегонном кубе образ, который, будучи освобожден, являет какую-то часть сущности его содержимого? И как только я показал эту милосердную сущность, трансмутировав основной металл невежества в золотой дар будущего, так снова был заточен прикосновением чародейного жезла в стеклянном сосуде Гвидиона.

Но я не сетую. Пусть будет произнесено заклятие согласно обрядам, ведомым кузнецам и друидам, сохраненным в книгах лливирион. Разве не я изрек Пророчество Придайна, разве не мой ауэн позволяет князьям Придайна узнать еще немного о том, что еще спрятано в бутыли, что скрыта в корнях Древа глубоко в пределах Аннона?

Так нес меня могучий ветер, что летит от планет, как несет поток воздуха ястреба. Видел я миры законченные и еще не рожденные, видел, как звезды сжимаются до величины черепа и взрываются в мгновение своей смерти вспышкой ярче тысячи солнц, видел я ползучие спирали горящего газа в эфире вокруг, видел жуткие огни, что вспыхивают и гаснут на рубежах действительности.

Там, как пузыри на воде, плыли, обведенные по краям сиянием, шары пламени, колдовские сферы, поддерживаемые расположенными внутри них огненноокими гневными светилами, сосуды для созерцания, достойные Мата и Гвидиона, чьи колдовские жезлы чертят на них то, что было, есть и будет. Хотя здесь, в пустоте бескрайней, нет места для призрачности истории, летоисчисления, будущего. Что такое пророчество, как не созерцание целого, которое лучше всего передается изображением бесконечного коловращения сферы, в которой замкнулся мудрец?

Здесь сталкиваются облака, здесь облака сжимают взрывающиеся и разлетающиеся осколками звезды, знаменующие смерть короля, а слияние облаков приводит к зачатию новых звезд, восходящих на царство после них. От новой звезды к старой переходит это лучезарное сияние, замкнутый кольцом искристый поток, который очищает, наполняет радостью и придает блеск нимбу власти. Вращается Серебряное Колесо, король сменяет короля, огненный поток течет в жилах расы королей так, как подобает. После Артура будет Мэлгон Хир, после Мэлгона власть перейдет к Уриену. Но кто будет править после Уриена Регедского, спрашивает меня моя сестра Гвенддидд? Взгляни в книгу звезд и увидишь. Гвенддолау, покровитель бардов, будет править милостивой рукой. Затем Риддерх Щедрый будет править со Скалы Бриттов, у подножья которой течет река поэзии, а после него — Морган маб Садурнин.

И до сего дня под твердью нескончаемым эхом слышится звук молота Гофаннона маб Дон, искусного кователя вселенной. Рядом со Втулкой Небес, вокруг которой вращается небесное Колесо, великолепием своим сияет дворец матери его Дон и серебряная крепость твоей непорочной матери, Гвенддидд, лучезарной Арианрод — твердыни, чьи усыпанные самоцветами стены и позолоченные кровли возвел могучий этот кузнец в час первого страшного рассвета, когда зарей его было пламя, а клубящимися туманами — дым плавильни мастера.

Когда смотрит смертный в ночные небеса после того, как с шипением погружается в Западный Океан пламенная Колесница Бели, то величественнее всего кажется ему другая чудесная колесница — колесница ночи, которую называют люди Большой Медведицей. На четырех колесах белой бронзы катится она, втулки из червонного золота светятся, как светлячки на закате. Гладко вытесало тесло Гофаннона эту прекрасную деревянную раму, искусно оплел он ее борта, окованные медью, круглые, крепкие, высокие. Из серебра ось ее, три золотые конские упряжи на ней, замысловато выложенные эмалью.

Как Колесница Вледига Придайна есть знак его власти над его Тремя Близлежащими Островами, шестьюдесятью кантрефами и двадцатью восьмью городами, так и Колесница Медведя есть символ королевской власти на небесах. Вечно бодрствовать должен возница ее, и не должен он спать. Смотрит он вперед и назад, на запад и на восток, на север и на юг. Он держит защиту со всех четырех сторон, следит, как бы не раскололось под ним колесо из-за небрежения или нарушения законов. Должен он жалеть и защищать тех, кто отдан ему под опеку, и не разрушать основ, что поддерживают его. Лживый король, не обвенчанный с Властью Земли, обязательно перевернется, как только взойдет на Колесницу.

Взирая на все эти чудеса, я изумлялся силе Верной Твоей Руки, что вечно движет это колесо так, чтобы каждое сверкающее звездное скопление — а их бесчисленное воинство — сохранялось в должном порядке согласно законам, что неизменны, как неизменен королевский путь Колесницы Медведя Дивился я и любви, которой полно королевское твое сердце, заставившее тебя стряхнуть с деревьев расу людей и поручить им маленькое королевство, которое отражает Твое собственное, как чистый пруд — широкое небо.

Ведь что такое Остров Могущества, как не зерцало монархии более высокой под шатром купола небесного? Так и земля Придайн находится под властью истинного короля, короля без порока, твердо стоящего на своей колеснице власти, короля по праву происхождения и предсказания — с самого начала, с тех пор, когда Бели Маур впервые поднял свое творение из бесформенного лазурного моря. Племена ее ста и сорока пяти краев живут по непреложным законам, начертанным в Книге Дивнаола Моэлмуда, упорядочивающим степени родства и привносящим в них согласие.

Так и сама земля от Пенрин Блатаон на Севере до Пенвэда на Юге, от Кригилла на Западе до Руохима на Востоке опоясана прозрачными стенами, ограждающими ее от внешней пустоты, от жестокого хаоса Кораниайд. Она украшена двадцатью восемью сияющими городами, чьи огни в ночи соперничают с разрывами в пологе Твоего шатра.

Так размышляя, я витал в пустоте, как и все, поддерживаемое Твоей Верной Рукой. И увидел я, что пояс, стягивающий небеса, который люди зовут Каэр Гвидион, проходит и через землю Придайн. Это дорога, старая, как сам Остров, идущая от севера на юг. Тянется она от моря до моря, и доныне можно увидеть по ее сторонам каменные наконечники стрел Дивного Народа, который ходил по этой дороге задолго до того, как Придайн, сын Аэдда Великого, заселил Остров. Каждое заговоренное острие хранит в себе искру, жалкий остаток блиставшего света, которым горело оно там, наверху, на Дороге Гвидиона. Это Гофаннон маб Дон поставил на краю этой дороги свою кузню и вселил боязнь железа в сердца этого народа, который в гневе бежал в эльфийские холмы, где ныне и живет.

Пока раздумывал я надо всем этим, в сердце мое вкралась холодная и коварная, словно змея, мысль. Высоко надо мной изгибался Каэр Гвидион, в сияющем величии протянувшись по небу. В самой вершине его арки была Колесница Медведя, ярчайшая из всего воинства небес. Но пока я созерцал ее величие, она померкла у меня перед глазами, звезды, обрисовывавшие ее очертания, затуманились и замерцали, как отражение на маслянистой поверхности какого-нибудь грязного болота в пустынных нагорьях Придина. Какое-то обширное пылевое облако, что летают на шепчущих ветрах среди звезд, наползло на Трон Власти. Окутанная дымкой, усыпанная драгоценными камнями Колесница тускло мерцала, и звезды, обрисовывающие ее очертания, казались сейчас болезненно кроваво-красными.

Тень легла на Колесницу Медведя, и над бездонными пучинами времени и безграничностью пространства пополз жуткий холод. Он был ледяным, как бездна Ифферна. В страхе воззрился я на твердь небесную, откуда не доносилось больше тихого пения сфер или нежного ветерка от планет. Молчание опустилось на священные пределы бездны, молчание заброшенного храма — в самом здании, у порога и в полях вокруг все неподвижно под покровом молчания.

Не скалы подпирают свод небесный — только искусством Твоей Верной Руки держится он. Стоит Тебе сделать лишь один неверный ход на доске, как все фигурки повалятся в беспорядке — таков хаос Кораниайд, что был до того, как Ты воздвиг расписанный в клетку Предел и стад передвигать фигурки так, чтобы сохранить его от Напасти, которая рыщет по его границам. Неужели я — фигурка, чей ход может сохранить королевство — или погубить его? Если так, то тяжкую же ношу возложил Ты на мои плечи и трудная дорога лежит передо мной.

По Каэр Гвидион скачет бешеная Охота Гвина маб Нудда. Впереди него с воем несутся адские псы, позади летит кавалькада мертвых. Даже и сейчас казалось мне, что слышу я слабый, все близящийся звук его рога, пока мчится он к померкнувшему силуэту Повозки Медведя.

И вспомнил я его слова, прозвучавшие в темной палате замка короля Брохваэля в Каэр Гуригон, вспомнил обманный его ход на доске для гвиддвилла. Предательство! Мне было холодно в этой бессолнечной пустыне, холодно, как тогда, когда я лежал в моем промерзшем убежище под горой Невайс по бедра в снегу, с сосульками в волосах. Тоской звучал вой волков, и резал тело острый ветер. Люди короля Риддерха нежатся под теплыми одеялами на перинах — не для них жестокий мороз и затопленный брод!

Но мысль моя в тот миг была быстрой и яростной, как порыв ветра на горном склоне, острой, как иглы инея, и пронзающей, как красный луч низкого солнца над снежной равниной. Когда мужи учености и чародейства, лливирион, отрывают взгляд от своих книг, чтобы созерцать книгу более великую, они делят ночное небо меридианами, покрывающими его сеткой вроде паутины, и стараются таким образом приложить искусство упорядочения и познания к предмету своего изучения.

Но что есть все эти мысленные меридианы, как не тонкая летняя паутинка, плавающая в воздухе у стены действительности, не дающая ей пролететь над скрытым за нею лабиринтом? Именно там вьется истинная дорога небес — Каэр Гвидион, мост, по которому восходят ввысь души.

И здесь, в Придание, дороги Ривайна есть не что иное, как мысленные меридианы, наложенные на Правду Земли. Ни один смертный не имел такого ясного ума, как Иул Кессар[118], император Ривайна, который завоевал Остров Могущества в отместку за Майнласа. Именно он сетью наложил на земли бриттов дороги, чтобы удержать пойманного быка. И все же бык разорвал сеть, как будет всегда, и ныне шиповник да бобры распутывают плетенье императора мира.

Если смахнуть с камня плод трудов паука, яснее станут витки древнего пути, идущего из Середины. Пока болота, трясины и зимние разливы насмехаются над дорогами Ривайна, высоко над острыми холмами и валами тянется по облакам величественный путь, который люди и доныне зовут Каэр Гвидион. От Кремневых Копей до Леса Нойтониог тянется он, огибая Голову Врана (которая есть Середина Острова), пока не погружается в бурное море Удд.

Как и небесный путь Каэр Гвидион, он огибает Середину. И более того, как я увидел в моем внезапном озарении, он также огибает Колесницу Медведя! Теперь я слишком ясно понял, что таилось за издевательским хохотом Гвина маб Нудда, когда швырнул он свою последнюю фигурку в нашей партии в гвиддвилл, — его враждебные пешки окружали нашего короля не по правилам, не по квадратам, а хитрым, древним путем, о котором я уже забыл!

Люди раскладывают девственную природу на уток и основу, и задача провидца — соединить одно с другим, скользя туда и обратно через край. В моем сознании тут же всплыло воспоминание — как будто мне не следовало бы подумать об этом давным-давно, еще в Каэр Гуригон. Неужто я на самом деле Мирддин Безумный? Ведь король Мэлгон Высокий Гвинеддский и войско Кимри сейчас идут прямой дорогой от Каэр Кери Где же они собирались встать? Разве не у стен покинутой крепости Динайрт, не на внешней стороне границы Равнины Иверидд?

Я сразу же увидел все. Или почти все. Я ощутил озарение, полное и внезапное, как тот магический водопад света, который омывает всю землю, когда падучая звезда прорывает покров небесного шатра. Как у нас в Придайне есть земной Каэр Гвидион, пересекающий Остров Могущества, как его блистающий двойник — небеса, так у нас на этом пути есть и земная Колесница Медведя. Ведь «Динайрт» означает «Медвежья Крепость», а Медведем этим был Артур, который взял древнюю твердыню, перестроил ее и сделал основой щита, который прикрывает пастбища Придайна от Пустошей Ллоэгра, в которых заправляет Напасть Ивисов.

С ночного неба Гвидион и Мат получили свое колдовское знание, которое записали они в Книгах Бриттов, и теперь в ночном небе было ясно написано то, что я искал. Сзади, по древнему пути, по извилистому Каэр Гвидион приближается враг — пока беспечные князья Кимри бездумно скачут по мощеной дороге, уже сейчас готовится им западня у Медвежьего логова.

Скорчившись на земляном полу холодной конуры в кузне Гофаннона, подтянув колени к груди, исходя потом в своей кабаньей шкуре и жуя кусок тухлого мяса этой твари, я все видел тем глазом, что вырвал у меня Ястреб Гвалеса в черный час на Инис Вайр, приюте белых чаек. Ллоэгр, Равнина Иверидд, Равнина Брана, укрытая туманом, была незрима для моего недремлющего ока. Но сквозь щели между стропилами прокопченной крыши, опирающейся на семь сверкающих колонн, просвечивал звездный свет, отражая все так же ясно, как в зеркале полированной бронзы.

Я видел карту, более искусную, чем та, что показывал Мэлдаф в чертогах Брохваэля Клыкастого. На ней ярко тлел Охотничий Пес — звезда этих дикарей Там изгибался Каэр Гвидион, там была Колесница Медведя, затянутая мигедортом, друидическим туманом войны, там рядом с ней ярко полыхала Звезда Артура, Возницы-Медведя, которым стал он, как говорят люди, после того, как оправился после жестоких мучительных ран, полученных на страшном поле Камланна. Но Артур ли вел бриттов на двенадцати волнах их побед? Или был это преображенный Артур, чья повозка, полная трупов, катится впереди воинства ушедших, ведя их к месту последнего привала под пустой горой? Я теперь знал много больше, но мне предстояло узнать еще больше и еще большего достигнуть.

Долго лежал я между сном и явью, пока мой эллилл, подобно перышку, не опустился ко мне, чтобы воссоединиться с моим опустошенным телом. Было нежное время зари, и мне показалось, что моя Гвенддидд пошевелилась во сне рядом со мной и повернулась, чтобы обвить меня белыми своими руками, бормоча что-то нежное в своем невинном сне. Но когда я проснулся и перестал быть виллт, Гвенддидд рядом не было. Только гаснущий бриллиант Утренней Звезды улыбался мне сквозь трещины в крыше моей кельи, сияя яркой точкой на лазури неба, словно ямочка на круглой щеке моей возлюбленной.

Мой эллилл уже не летал вольно между мирами. Звездные узоры, которые я рассматривал, были врезаны в кость моего черепа. Снова вернулся в хрупкую оболочку дух, который, как я представлял себе, на краткое время опять распался на девять форм элементов, собранных матерью моей Керидвен в ее Котле Колдовства во время зачатия меня, моста над шестьюдесятью реками, коракля, плывущего по бескрайнему океану. Что было снаружи, стало внутри — я был каплей дождя, пузырьком в пиве. Как колдовской перегонный куб, я представлял всю вселенную.

Обессиленный видением, я долго спал в своей холодной каменной келейке, и странные темные сны снились мне. Через некоторое время мне показалось, что меня куда-то перенесло, что я говорю с незнакомцами, которые несут какую-то тарабарщину на корявых чужих языках, не сходных с чистым бриттским наречием, и что я забрел в дикий холодный край, далеко-далеко от окаймленных морем берегов Острова Могущества.

XIV

НА ЗАПАД ПО ДОРОГЕ КИТОВ!

В те времена, когда водил войска и руководил сражениями император Артур, воинство Придайна учинило небывалую резню подлой шайке висельников, которые впервые вцепились когтями в Остров Могущества по просьбе Гуртейрна Немощного. При осаде Дин Бадон[119] Артур сражался впереди войска, в передних рядах, вождь, который скорее стал бы поживой для волков, чем отправился бы на свадебный пир, скорее стал бы пищей для воронья, чем преклонил бы колена пред алтарем, скорее отдал бы кровь свою земле, чем упокоился бы с миром. Копьем своим Ронгомиант пронзал он этих пожирателей падали, ивисов, пока кровь не потекла по щекам его. На щите своем именем Винебгортухер носил он образ Пресвятой Девы, и от меча его, именуемого Каледволх, пали трижды три сотни и трижды по двадцать бледноликих мужей Ллоэгра.

Некоторые говорят, что после Бадона Артур намеревался предать мечу все войско ивисов, поклявшись изрубить их так, чтобы воздвигся высокий холм из тел, высокий холм из отрубленных рук, чтобы голова лежала на голове, чтобы на краях щитов были установлены головы, чтобы куски тел мертвых ивисов валялись словно град по всей дороге, по которой король будет ехать на своей колеснице.

Но король ивисов Кередиг под острием копья изъявил покорность, и было ему дозволено пасть на колени пред Артуром и припасть губами к его груди в знак верности, а также выдать своего племянника Креоду и других благородных заложников, дабы томились они в темнице Артура в Келливиге в Керниу. А на пустынных побережьях к югу и востоку от моря Удд, где бритты не жили после опустошивших эти места долгих войн, император Артур позволил Кередигу и его народу — ивисам — жить как данникам своим, подобно псам, которых не пускают в дом.

Однако (как говорят нам мудрые друиды) Артур поклялся правдой щеки и груди, неба и земли, солнца и луны, росы и капли, моря и земли, что нанесет он три могучих боевых удара людям Ллоэгра. Каледволх, меч Артура, был выкован в эльфийском кургане Гофанноном маб Дон, и была в нем такая сила, что когда он покидал ножны, то становился огромным, как радуга. Поскольку Артур не мог преступить своей клятвы, то не смог он и остановить своей руки, но взмахнул мечом над головами коленопреклоненных ивисов так, чтобы эти три воинственных удара пришлись на холмы и безлесные возвышенности вокруг, вырубив в земле огромные рвы, что видны и доныне. И, если верить этому рассказу, это те самые рвы и насыпи, что окружают край ивисов. А там, где взрыло землю острие Каледволха, ныне стоят три огромные крепости Каэр Карадог, Динайрт и Каэр Виддай.

И стали с тех пор ивисы рабами королей бриттов, платя ежегодную подать свиньями, быками да фибулами, когда Артур объезжал королевство. В ту пору даже с дыма в каждом доме Ллоэгра бралась дань. Плач стоял по всей их земле. Много детей Ллоэгра было продано в рабство по всему Придайну и Иверддон. И за убийство короля ивисов или людей Ллоэгра галанас был всего в десять коров, за убийство благородного — шесть, а за раба не более двух коз. Ведь не были они из бриттов, они были ллетиайт, говорящие корявым языком безродные аллтуд, не стоящие клятвы, язычники, не ведающие веры Христовой. Потому были они безъязыкими, безродными и неверными — изгои из-за моря, чужаки в этой земле.

Да еще показали они себя нарушителями клятвы, поскольку через несколько лет восстали в бесчестном мятеже, убив князя Нойтона маб Катена, которого Артур поставил над ними, и объявили правителями Кередига и его сына Кинурига, словно королей Придайна, дав каждому свое положение и назначив сархад. Это было нарушением Закона Дивнаола Моэлмуда, поскольку запрещено на Острове Придайн с его Тремя Близлежащими Островами назначать сархад князю аллтуд. Тогда разгневался Артур и приказал убить Вигмера и остальных заложников, которых он держал в кандалах в Келливиге. А когда настало лето, он собрал войска Керниу и Дивнайнта и отправился великим походом в край Ллоэгр.

При Ллонгборте встретился он в битве с Кередигом и убил его, а также перебил бесчисленное множество его соратников. Принц Кинуриг ушел едва ли сам-друг.

Что же до охвостья этого неблагодарного племени дикарей, то и они, и их князь Кинуриг попали еще в большую опалу и рабство, чем прежде, потому и после того, как Артур был убит своим неверным племянником Медраудом на поле Камланна[120], ивисы покорно сидели за насыпями, которыми окружил их Артур.

Только после его смерти (или перенесения в иное место, ведь говорят люди, что он лишь спит где-то до поры, когда придет время ему вернуться и освободить народ от Напасти) no-настоящему осознали люди важность этих его сооружений, поскольку по всему Острову Могущества разгорелась междоусобная война между пятью могущественными князьями, искавшими наследства Артура И все равно ни разу ивисы не пытались пересечь границы и продолжали платить ежегодную дань и мирно жить в своей земле. При дворах бриттов смеялись — дескать, Кинуриг не сын воинственного Кередига, что бился с Артуром, а ублюдок, подменыш, негодный для войны.

Так обстояли дела, пока Мэлгон Гвинедд не вернулся из монастыря благословенного Иллтуда, быстро показав, что и ростом, и могуществом он равно превосходит прочих князей бриттов. Далеко и широко растеклись войска Гвинедда, покуда весь Придайн к югу от Дигена не признал Мэлгона Высокого, сына Кадваллона Длинная Рука пендрагоном[121]. Острова. Именно эта разрушительная усобица среди родичей и привела людей Ллоэгра к мысли, что безнаказанно могут они удержать дань, наложенную на них Артуром, и именно безрассудное непослушание Кинурига заставило Мэлгона Гвинедда собрать сотню тысяч бриттских воинов при Динллеу Гуригон в краю Поуис. Ныне он со своим непобедимым воинством, собирая по пути свежие отряды, шел окончательно искоренить чумной выводок Ллоэгра Скоро будет завершен труд Артура и восстановится Власть Острова Могущества!

Никогда со времен битвы при горе Бадон приход лета не вселял в сердца юношей Придайна такой радости — Кимри, сородичи, воины разных королевств, стремя к стремени мчались радостно к месту битвы. И никто из всех князей Кимри не радовался сильнее, чем князь Айнион маб Рин, владыка Каэр Виддай на границе Ллоэгра.

В кольце насыпей и крепостей, возведенных Артуром вокруг убежища ивисов, не было твердыни крепче Каэр Виддай. Давным-давно ее построили люди Ривайна. Ее семь стен из тесаного камня были для бриттов оплотом, мощным колом в плотине, мысом перед океанской волной. Когда Кередиг в безумии своего мятежа убил Нойтона маб Катена, его сын князь Рин с теми, кто остался в живых из госгордда его отца, отступил в эту крепость. Рин маб Нойтон высоко стоял в совете императора Артура и пал рядом с ним при Камлание, оставив своему сыну князю Айниону на попечение огромный город Каэр Виддай.

Потому князь Айнион маб Рин был известен как один из Трех Благородных Изгнанников Острова Придайн (остальные двое были Хеледд и Ллемениг — тот, чья могила находится в Лланелви). Некогда его род правил над всем плодородным краем на юге Гвента, и главная их твердыня была в Каэр Вент. Был это благороднейший изо всех княжеских родов Острова Могущества, поскольку князь Айнион был отпрыском древа знаменитого короля Кинвелина, что властвовал над Островом Могущества до прихода людей Ривайна. Вместе с Иулом Кассаром, императором Ривайна, король Кинвелин правил всем миром, и в его время был рожден Йессу Грист, Сын Божий.

Жалка жизнь изгнанника — разве сам Господь Йессу Грист, сын сестры человеческой, не был сыном изгнанника Небес? Часто князь Айнион поднимался на южный вал Каэр Виддай, чтобы посмотреть на прекрасный зеленый край, что был некогда землей его предков, а ныне лежал под пятой Напасти пришельцев. В Каэр Вент ныне слышалось лишь корявое наречие ивисов, и псы Ллоэгра веселились на могиле его отца. Все, что осталось ему от этого богатого королевства, — одинокая крепость, стоящая на границе Пустошей оплотом против дикарей.

Так было. Но теперь наконец настала такая весна, когда голос кукушки навевал не грусть о погибших королевствах и павших товарищах, а надежду на Восстановление и изгнание Напасти. С самого Калан Гаэф приезжали гонцы из Деганнви в Росе к князю Айниону в Каэр Виддай, донося о великом сборе, что будет при Динллеу Гуригон на Калан Май, и о великом походе, которым намеревался король Мэлгон Высокий идти на Ллоэгр. Дни становились длиннее, солнце пригревало все жарче, и с каждым посланцем приходили свежие известия о могучих королях, услышавших зов рогов Мэлгона у своих врат и поклявшихся прийти на сбор.

Хотя и стоял он, как страж, на границе королевства, мало кто знал о подготовке к грядущим сражениям больше, чем молодой князь Айнион маб Рин. И никто не предвкушал его с такой радостью в сердце. Сбор был назначен на Калан Май. Сто тысяч бриттов соберутся в Поуисе и выступят на юг. В былые времена из Придайна выходили Три Серебряных Воинства, и были то воинства Ирпа Ллуиддога, Элен Ллуиддог и Касваллона маб Бели, но еще большим (как говорят) было войско Артура при Дин Бадон. Ныне же говорили, что воинов Мэлгона Гвинедда было не меньше, чем у Ирпа или Артура, и не лживому отродью Ллоэгра было противостоять этому приливу.

Затем в месяце Маурт в Каэр Виддай приехал купец Само — он со своим караваном шел тогда на север, в Поуис. Он и рассказал об отплытии Кинурига вместе со многими главными военными вождями своего народа за море, и сердце благородного Айниона наполнилось радостью. Нет сомнений — близится день воздаяния, когда он со своими соратниками-изгнанниками будет играть в мяч головами ивисов!

Хотя князь Айнион и был молод годами, отвагой и воинским искусством был он зрелый муж. И с удовольствием узнал он о хитрости, которой хитроумный советник короля Мэлгона, старец Мэлдаф, намеревался обмануть коварного врага Не раз случалось в прошлом, что ивисы, коварные, как лисы, во время нашествия прятались в лесах Ллоэгра, а потом невредимыми выбирались оттуда, и их Напасть снова возвращалась на Остров Придайн.

Как объяснил посланец Мэлдафа, задачей князя Айниона было удерживать город Каэр Виддай до появления могучего войска короля Мэлгона Высокого у западных врат. После этого они вместе устроят вылазку и беспрепятственно пойдут на юг к Каэр Вент. В то же самое время королевский сын Рин вместе со своим госгорддом ворвется в пустую крепость Динайрт, что стоит на высоких холмах к западу по валам, и будет сдерживать основные войска ивисов, пока войско Кимри не вернется, спалив дворец Кинурига у Каэр Вент.

Наконец, как и ожидалось, наступил день, когда большое войско ивисов пришло и встало лагерем к югу от валов, перегородив путь к Каэр Виддай. Часовые князя Айниона заметили среди березняка блеск их копий, и когда они позвали своего молодого господина, он увидел бьющееся на ветру среди вершин деревьев знамя с Белым Драконом. Тогда он усмехнулся про себя, поскольку увидел, что первая часть замысла Мэлдафа сработала.

Как и уловили чуткие уши фрайнка Само в большом зале близ Каэр Вент, владыки ивисов собирались отправить военный отряд, чтобы тот поиграл силой перед Каэр Виддай, словно бы собираясь захватить город. Однако в то же самое время гораздо большее войско шло со всей скоростью к Динайрту, чтобы захватить и укрепить его. Но благодаря острому слуху Само и острому уму Мэлдафа коварный враг вскоре попадется в свою же ловушку! Князю Айниону оставалось только держаться в своих неприступных стенах да поджидать, когда с севера появится великое войско Мэлгона Гвиннеда, чтобы затем присоединиться к нему для окончательного похода на твердыню его убитого деда в Каэр Вент — слишком долго ее оскверняли захватчики из-за моря. Само самолично привез подтверждение всем этим известиям, когда несколько месяцев спустя проехал через Каэр Виддай на юг, возвращаясь от двора Брохваэля Клыкастого, что в Каэр Гуригон.

Наутро после появления под стенами Белого Дракона князь Айнион отправил из города лазутчиков, которые осторожно вошли в лесной сумрак. Вечером они вернулись с донесениями, что весь день по долинам передвигались военные отряды числом не более двух, постоянно меняя одежду и оружие, чтобы сделать вид, будто пришло большое войско.

— Лис знает лесные тропы! — рассмеялся князь Айнион.

Ночью он выслал других лазутчиков, чтобы вызнать расположение врага. Посланцы вернулись, рассказав, что леса и равнины к югу от Каэр Виддай, вплоть до ручья Ллайдиог, покрыты кострами, многочисленными, как звезды Каэр Гвидион. Но, подобравшись поближе, они увидели, что, хотя вокруг и расхаживает стража, у большинства из этих костров людей нет.

— Светит, да не греет — огонь есть, а пира нет! — снова рассмеялся князь Айнион. — Теперь видно, что король Кинуриг на самом деле уплыл за море, да и разум его народа, видать, тоже. Старый и мудрый король никогда не прибегнул бы к такой нехитрой уловке.

Хотя князь Айнион и знал о замыслах и расположении людей Ллоэгра, он ни на миг не ослаблял бдительности. Если уж цель этого представления перед стенами города — привлечь сюда короля Мэлгона и его войско, то кто знает, не замышляют ли дикари какого-нибудь внезапного нападения, чтобы еще вернее достигнуть своей цели? Стража на стенах и воротах Каэр Виддай была удвоена, и три сотни отборных воинов Айниона ежедневно упражнялись в метании копий и мечной игре.

На третий день после появления ивисов под Каэр Виддай к стенам подъехал какой-то человек из вождей Ллоэгра, чтобы переговорить с князем Айнионом. С ним был толмач, говоривший одинаково хорошо на языке бриттов и ивисов, и он-то и передавал каждому речи другого.

Вот как в гордыне своей говорил этот знатный ивис:

— Благородный король Кинрик, сын завоевателя Кердика из рода Водена, послал меня к тебе, чтобы дал ты ему данью золотые кольца и заложников, чтобы мы, столь стойкие и непобедимые в войне, не обрушили на тебя бурю стрел. Незачем нам убивать друг друга, ежели ты только согласишься на эти условия и передашь крепость в руки короля. Ежели ты согласишься — хотя у тебя и нет иного выбора, — то мы позволим тебе с миром уйти к своим людям.

На эти слова князь Айнион, гордо стоя на стене, громко рассмеялся.

— Не дадим мы ни колец, ни заложников, — с усмешкой крикнул он, хотя в сердце его горел гнев. — Мы не сделаем этого никогда, пусть битва наша и будет длиться, как битва Гуитира маб Грайдаула и Гвина маб Нудда — отныне и до Судного Дня. Мой дед Нойтон маб Катен скорее стойко вытерпел бы пытку, чем выдал бы кого-нибудь в заложники или отдал бы свою твердыню.

Дикарь угрюмо рассмеялся, услышав эти слова. Затем заговорил, и звук его гортанной речи был похож на песнь козодоя. Толмач, что стоял у его стремени, перевел его слова:

— Сдается мне, господин, что забыл ты или просто не знаешь, что твой дед и на самом деле выстрадал бесчисленные мучения в змеиной яме короля Кердика, который давным-давно забрал себе его землю и города. А теперь явился его сын Кинрик, Воденом порожденный, вместе со своим наследником Кеавлином-эделингом, чтобы потребовать повиновения от тебя. Советую тебе послушаться, если не хочешь ты повторить жестокую судьбу своего деда.

Князь Айнион на миг отвернулся, чтобы скрыть слезы, поскольку тяжко было ему думать о том, как поступили с его благородным дедом эти дикари. Чтобы наследник Кинвелина Завоевателя претерпел такое от рук безземельных захватчиков Гуртейрна Гуртенау[122]! Затем он снова повернулся и гордо глянул сверху вниз со стены, запоминая лицо хвастливого чужака. Он решил найти его в битве и отблагодарить своим крепким ясеневым копьем за эти ядовитые слова, что ранили, как зазубренные стрелы.

— Непотребное говоришь, болотный лис! Тебе и твоему народу еще, может, придется пожалеть об этом! Всему Придайну ведомо, что старый Кинуриг, владыка рабов и ворюг, которого ты зовешь королем, уплыл за море вместе со своим войском, чтобы грабить чужие края. Он жаден до сокровищ и оставил вас тут, как беззащитных овец на поживу волчьей стае. Подожди тут немного — мы с моим отрядом выедем и перебьем и тебя, и твоих людей!

Посланец ивисов что-то тихо сказал толмачу, и тот крикнул князю, стоявшему на стене:

— Все не так, как ты думаешь, вэальх! Король Кинрик не уплыл за моря, он здесь с бесчисленным войском! В последний раз спрашиваю тебя: выдашь ли заложников и уступишь ли город? Говорю тебе — прислушайся к моим словам! Кинрик поклялся на белом священном камне посвятить всех, кто есть в городе, Водену, и никто из вас не останется в живых! Припомни, как пировало воронье, когда Аэлла Бретвальда[123] взял Андериду! Теперь Бретвальда — Кинрик Он поклялся отомстить вашей жалкой шайке. Он придет через день-другой, и те, чья кровь не прольется от острого меча, будет повешены на поживу птицам! Я не говорю пустых угроз. Я сказал — ты слышал.

И снова Айнион маб Рин ощутил в сердце горечь — словно укус змеи, ибо нет большего оскорбления для князя бриттов, как услышать, как какой-то бездомный дикарь называет его в собственной его земле вэальх, «чужак».

— Если этот пес Кинуриг стоит на пороге и если он сможет взять эти крепкие стены, то тогда делайте со мной все, что пожелаете. Мы крепки верой в нашего Воскресшего Господа — Йессу Триста, который разрушит упования ваши и дьявола, которому вы поклоняетесь. Убирайся, прежде чем я всажу копье в твое лживое сердце!

Посланник больше ничего не сказал. Он вернулся обратно, в сумрак леса. Князь Айнион спустился по каменной лестнице и поговорил со старшими своего отряда. Один из тех, что были с ним на стене, понимал язык ивисов и подслушал кое-что из разговора посланника и толмача. Толмач вроде бы спрашивал, говорить ли, что войско, которое обложило крепость, ведет сам Кинуриг или его сын — эдлинг. Это подтверждало — хотя и так знали, — что чужак просто врал, чтобы заставить людей Каэр Виддай поверить, будто под стенами стоит сам Кинуриг со всем своим войском.

Айнион радостно объяснил своим людям основной замысел, изложенный старцем Мэлдафом, владыкой Пенардда, на совете Мэлгона Высокого и князей Кимри. Скоро король Гвинедда и его войско подойдут к западным вратам Каэр Виддай, а потом разгонят этот отрядишко, что пыжится изобразить из себя могучее воинство. Затем воины Кимри отправятся на юг, сметая все перед собой, словно Волна Иверддон, Волна Манау, Волна Севера и Волна Придайна, покуда не дойдут до королевского дворца Кинурига близ Каэр Вент.

А пока эдлинг ивисов с тем войском, что оставил ему в Придайне отец, отправится осаждать Динайрт, что находится западнее по насыпям. Но он не знает, что старая крепость к тому времени будет отстроена и в ней будут поставлены люди Рина маб Мэлгона. И даже если он попытается перехватить войска Придайна, возвращающиеся после захвата Каэр Вента, по нему ударят с тыла. Смерть постигнет черное воинство, не дав ивисам разбежаться, как прежде, по лесам и отсидеться, пока бритты не разойдутся к зиме по своим королевствам. Прибрежные города будут укреплены и защищены, а флот Герайнта Дивнайнтского будет плавать по морю Удд. Кинуриг не сможет вернуться, и Напасть ивисов навсегда исчезнет с Острова Могущества.

Радуясь в душе, князь Айнион и старшие его госгордда поехали в церковь, что стояла в самой середине этого огромного города. Солнце озаряло блистательный отряд, согревало красные черепичные крыши Каэр Виддай и наполняло радостью сердца жителей В дверях жилища Господня причастились они из рук епископа Каэр Виддай Тела и Крови Христовой, ибо теперь каждый день могла грянуть война с коварными людьми Ллоэгра. Айнион маб Рин положил на алтарь дорогие золотые украшения и исповедался в своих грехах. Потом он и его приближенные проехали по улицам, где собрались люди, чтобы пропеть «Sancti Venite». И трижды из груди каждого вырвался радостный боевой клич «Аллилуйя!», который дал бриттам епископ Гармаун в знак близкой победы. Так обстояли дела. А на следующий день пришли еще более радостные вести. К западным вратам галопом примчался гонец, который наконец принес известия из лагеря самого Мэлгона Гвинедда. Когда он в последний раз видел великого короля — рассказывал вестник по пути в палату совета, — тот шел по южному Поуису к блистательному городу Каэр Лойв. Теперь же он должен уже достичь могучей Хаврен, после чего он разделит свои силы — основное войско пойдет к Каэр Виддай, а королевский сын Рин с военным отрядом из Арвона со всей поспешностью двинется к Динайрту, чтобы занять его до подхода врагов.

Посланником этим был не кто иной, как Ллован Ллау Дивро, на которого Руфин наткнулся в момент его ухода из лагеря Кимри. Он был из народа фихти, который живет в далеких северных горах. Был он гибок, смугл и хитер, и ни грабители с большой дороги, ни расселившиеся за рубежами ивисы не сумели помешать ему. На нем было кольцо Мэлгона Гвинедда, и он сказал, что в течение нескольких дней князь Айнион может ожидать подхода боевого отряда принца Эльфина маб Гвиддно, который со всей быстротой мчится впереди войска на помощь защитникам Каэр Виддай.

Князь Айнион приказал, чтобы этого человека щедро наградили за труды, и с легким сердцем вернулся во дворец. В эту ночь во дворце был большой пир, в очаге полыхали сосновые поленья, и в отсветах пламени воины залпом пили искристое вино из стеклянных кубков, смеялись и вспоминали отважные деяния, славу которых они вскоре обновят в битве с язычниками. Наконец-то близится час, предсказанный Мирддином при явлении Красного и Белого Драконов перед королем Гуртейрном! Поведал он, что долго будет Белый Дракон разорять Остров Могущества, дотягиваясь своим ядовитым языком даже до Западного Моря. Так гласило пророчество: хотя поначалу Красный Дракон окажется слабее и будет почти вытеснен из-под крова над водоемом, но со временем он воспрянет и навсегда выгонит Белого Дракона из своего дома.

Тремя днями спустя ловкий Ллован, которому было дозволено выходить и входить во врата крепости, явился перед князем Айнионом, чтобы доложить, что на главной дороге он встретил Эльфина маб Гвиддно и что надо ждать прибытия воинов Кантрер Гвэлода этой самой ночью!

Князь Айнион тем вечером лег спать с легким сердцем. Он спал глубоким сном, но внезапно пробудился от того, что кто-то коснулся его руки. Была середина ночи, и князь ничего не видел в темноте. Вскочив на ноги, он схватился за меч, что всегда лежал рядом с ним. Но его остановил шепот — кто-то говорил ему прямо в ухо. Он узнал мягкий голос Ллована Ллау Дивро, посланца Мэлгона.

— Тихо, господин! — прошептал ночной посетитель. — Время просыпаться и идти.

— Враг нападает? — спросил князь Айнион, спешно затягивая шнурки на башмаках и застегивая пояс. — Как ты прошел мимо часовых? Я же приказал всем смотреть зорко, как Гвиаун Ллидаг Кат!

— Не вини своих стражей, господин, — прошептал Ллован, ведя князя вниз по лестнице. — Я хожу в темноте как кот, и острый нужен глаз, чтобы заметить Ллована Ллау Дивро, когда он того не хочет. Надо быть очень осторожным — принц Эльфин маб Гвиддно прибыл к воротам.

Они быстро шли по пустынным улицам, освещаемым только мерцающей луной да случайными вспышками факелов на стенах. Ллован рассказал князю, что принц Эльфин подъехал к воротам только с тремя спутниками, а остальной его госгордд залег в ожидании в роще неподалеку.

— Он опасается, как бы враги не заметили его прибытия и не попытались напасть, когда он будет входить в крепость, — объяснил он князю.

Айнион согласно кивнул, и через мгновение они остановились под двумя боковыми башнями западных ворот.

Узнав князя в свете фонаря кордегардии, начальник стражи молча вынул задвижки небольшой двери, устроенной в огромных воротах. Вместе с начальником стражи и двумя-тремя копейщиками Айнион вышел на дорогу, что тянулась к Каэр Вадон и Каэр Кери. В полумраке он увидел перед собой высокого молодого человека в плаще с капюшоном. За ним стояли еще трое, а чуть дальше князь Айнион заметил темные очертания повозки — ее колеса и копыта запряженных в нее быков были обернуты мешковиной.

— Ты — князь Айнион маб Рин, владыка Каэр Виддай? — тихо спросил новоприбывший.

— Я, — ответил Айнион, — а ты, должно быть, принц Эльфин маб Гвиддно из Кантрер Гвэлод, что на Севере?

Вместо ответа тот поднял руку, и на князя набросились сзади. Хватка была стальной. Он увидел, как отлетел в сторону холст с повозки и на дорогу молча попрыгали вооруженные люди.

— Animith seax! В ножи! — раздался в ночи хриплый крик, и во мраке яростным пламенем сверкнули два десятка клинков. На голову Айниону набросили тяжелый плащ, и он уже больше ничего не мог ни слышать, ни видеть. Он понял, что и он сам, и все князья Придайна пали жертвой предательского тумана, такого же, ч го окутал Придери и Манавиддана в былые времена, когда они сидели на кургане Арберт.

Воистину, велико было предательство, и велико было ликование короля Кинрика, когда на следующий вечер сидел он на троне князя Айниона в большом пиршественном зале города. Громко радовались его люди, гевиссы[124] (или ивисы, как эти чужаки, вэальхи, именовали их), и неистово веселились вожди ангель-кинн и их союзников из-за моря. В тот день улицы Каэр Виддай текли кровью, и сокровища города остались захватчикам на разграбление.

Как рассказывает Хеорренда, даровитый скоп[125] гевиссов, высоко на престоле своем, гив-столе — «престоле дарений», источнике даров, восседал Кинрик, сын Кердика Завоевателя, назвавшийся владыкой захваченного города. Давным-давно, в дни своей юности, вместе с отцом своим Кердиком прибыл он на пяти кораблях на берег Бриттене и высадился в месте, которое люди называют Кердикес Ора. Там они бились с бриттами и обратили их в бегство. Потом убили они их владыку Натана вместе с пятью тысячами его людей. После этого захватили они остров Уайт, который Кердик отдал своим племянникам Стуфу и Витгару.

Но затем удача их покинула — король бриттов Артур выступил против объединенного войска королей ангель-кинн и при горе Бадон перебил многих, а на оставшихся в живых наложил дань. А когда Кердик вновь вышел на бой с Артуром, король бриттов убил его чародейством, и король Кердик был похоронен в Кердикес Беорг — Кердиковой Скале. После него королем стал Кинрик, и после смерти Артура он еще раз пошел войной на бриттов. Хитростью и коварством захватил он крепость, которую с тех пор стали называть Сеаробург, «Обманная крепость». И теперь, четыре года спустя (на двадцать втором году его правления), Кинрик захватил второй крупнейший оплот Артура уловкой столь же коварной и хитроумной, как и та! Воистину, удача, что покинула его отца Кердика, вернулась к Кинрику.

В этом не было ничего удивительного — разве не был Кинрик истинным Сыном Водена, бешеного вождя битвы, искусного в обмане стража павших? Вот каков род Кинрика: Кинрик Кердикинг, Кердик Элесинг, Элеса Эслинг, Эсла Гевисинг, Гевис Вигинг (от него люди Вест Сэкса зовутся гевиссами), Виг Фреавининг, Фреавине Фритугаринг, Фритугар Брондинг, Бронд Бельдегинг и Бельдег, сын Водена. Кинрику, пусть и старому годами, но яростному в схватке, его предок Воден даровал удачу в войне и славу в битве, такую, что его отряд юных воинов разросся в могучее войско. На пиру он раздавал кольца и добро без меры, удача его была велика, и слово его было законом далеко и широко.

После резни в Натанслеага отец Кинрика Кердик захватил огромный бриттский город, называемый Винтанкеастер[126]. Великой была резня на улицах города, и богат был погребальный костер павших. Верю я тому, что недели спустя пировали вороны в стенах города, а волки лакали кровь, рекой текущую по улицам. Так пел Хеорренда, скоп, искусный в песнопеньях, милый князю своему.

Но Кердик не жил в городе, построенном сотни поколений назад могучими великанами, чудесно сложившими эти стены с помощью тайных сил. Светлы были его стены, высоки башни, многочисленны мыльни, дворцы и пиршественные залы. Красивы были его мощенные камнем дворы, где в гордыне своей пировали древние короли, раскрасневшись от вина, сияя своим боевым убранством, глядя на дорогие каменья и драгоценное оружие, которого без числа было в этом светлом замке, сиявшем, словно дорогой камень, в этом обширном королевстве[127].

Теперь черепица осыпалась с крыш, угрюмый мороз злобно потрудился над известью, по широким стенам расползлись лишайники и плющ обвил ворота. Город превращался в руины, а те, кто бродил по его улицам, уже давно лежали в земле. Только ветер одиноко стонал во дворах да лисы с барсуками гнездились во дворцах. Вирд[128], что правит судьбами людскими, предназначила этому королевству гибель, а его стенам — разрушение. Нет ничего в жизни благороднее, чем биться с тем, кто сильнее тебя, но даже сам Тунор во дворце инеистых великанов встретил то, против чего человеку сражаться бесполезно, — Время. Один за другим ушли величайшие короли — и Эорманрик, и Теодрик, и Этла[129]. Так и этот мир день за днем кренится и гибнет.

Не стал ни король Кердик, ни сын его Кинрик жить в этом городе после того, как он пал. Они оставили его эльфам и душам убитых, что смотрят из пустых окон, жадно таясь в тенях на пороге. Несчастливым было это место в час полуденного покоя, когда солнце заливает небо ярким своим светом, но еще страшнее было оно в темный полуночный час, когда окутанные туманом образы бродят по улицам черными пятнами в тени облаков.

Потому призвал Кердик искусных людей из близких и дальних мест, чтобы построили они ему величественный пиршественный зал, хеал-рекед, вне стен Винтанкеастера. Вскоре поднялся высокий зал с широкими выступами, где слышалось звонкое пенье скопа и мелодичный звон его арфы. И там Кердик по своему обещанию стал раздавать на пирах кольца и богатства гезитам и танам[130], что стремились издалека со всего света со своими воинственными дружинами к его прославленному двору. Изо всех строений под небесами этот дворец могучего правителя был самым прославленным. Надо многими землями полыхал свет его.

Когда Кердик умер, этот дворец перешел к Кинрику, который пятнадцать лет правил гевиссами вместе со своим отцом. Вскоре после этого был убит и его могучий враг Артур, тот, кто был Бретвальдой бриттов, чья слава и сила была в западных краях мира столь же великой, как слава Хродульфа, могучего короля копье-данов, на востоке. Немного времени спустя Кинрик захватил хитростью крепость Сеаробург, и слава его, как и слава его отца, начала расти в северных землях. Все увидели, что он сигореадиг, благословенный военной удачей, пожалованной ему его предком Воденом, одноглазым дарителем побед.

При рождении его видели, как из его колыбели выскользнула змея, и с той поры был он коварен, как змея. Говорили, что его отцом был огнедышащий дракон и что детство свое провел он в Лесу Итене среди змей и огненных драконов. Когда на него нисходила боевая одержимость, говорили, что в его зрачках возникало подобие свернувшейся змеи.

Воспевая отвагу и щедрость Кинрика в его прославленном пиршественном зале, скоп поведал и о Хенгисте. Разве не был Кинрик вторым Хенгистом, пересекшим холодное море, чтобы завоевать себе богатое королевство в Бриттене? Как и Хенгист, что правил процветающим королевством Кантвара вместе со своим братом Хорсой, Кинрик и его отец вместе принесли военную удачу своему племени. Как и Хенгист, Кинрик крепко держал свои мысли в костяном ларце своего черепа. Ведь известно, что Хенгист прожил кровавую зиму в чертоге Финна[131], вынашивая в душе месть своему хозяину, которую он и осуществил весной. Он предпочел месть за товарищей веселью у очага в своем доме.

Когда Кинрик взял хитростью Сеаробург, люди припомнили, как искусно Хенгист обошел Виртгеорна, короля бриттов, когда пригласил его на совет, дабы заключить мир между их народами. По знаку своего господина люди Хенгиста повытаскивали спрятанные в башмаках ножи и перерезали всю свиту Виртгеорна, взяв самого короля в плен. После этого Хенгист заставил Виртгеорна жениться на своей прекрасной дочери Хротвин, которой он был обязан оставить много обширных королевств во вдовью часть.

Когда стало понятно, что Кинрик занял среди ангель-кинн то же место, что и Хенгист, и перенял удачу Хенгиста, внук Хенгиста приехал во дворец короля гевиссов, дабы положить ему на колени сверкающий боевой клинок, светлейший из мечей, который принадлежал Хенгисту, пока тот ходил по земле. Это был древний меч, благословенный сигореадигом, выкованный Веландом, оружие, достойное Водена, обоюдоострый клинок, слава бойца.

Великан-кузнец выковал этот меч в своем кургане, на рукояти его он вырезал руны, повествующие о древних битвах богов и инеистых великанов. Сияющим золотом выложил он имя того, для кого был выкован этот клинок с волнистой рукоятью и мерцающими змеиными кольцами, — имя самого ужасного из королей, живших на земле, самого Этлы, короля гуннов, Разорителя Мира. Хунлафинг звался этот меч, свет битвы, и острые края его славны были среди эотенов.

Есть древняя песня об этом мече, известная Деору и Хеорренде, даровитым скопам, именуемая «Песнь о Хунлафинге». Говорится в ней о том, как некий гуннский пастух увидел, что одна из его телок прихрамывает. По кровавому следу он пришел туда, где в траве широкой равнины Хуналанда лежал этот великолепный меч. Тотчас же принес он его в чертог Этлы, который схватил его за сверкающую рукоять, возрадовавшись сердцем. Он знал, что это дар Водена и что он дан ему богом в знак победы в войне.

Так и стал этот меч известен всем племенам земным, над которыми властвовал Этла, как Хунлафинг, Меч Гуннов. Они поклонялись ему и приносили ему блот[132] — кровавую жертву, множество пленников и рабов, чтобы кровь их порадовала Водена и принесла гуннам власть над миром. Позже, когда Этла завоевал и разорил города румвалов[133], он положил Хунлафинг на колени Хенгисту. Завоеватель Мира хотел расширить свои владения до островов в океане, и Хенгисту с его народом эотенов оставил он власть над Бриттене. Более того — Этла узнал от одной предсказательницы, что близится его конец, и захотел передать свою удачу князю эотенов, чтобы она сохранилась невредимой от его врагов за морями.

Так случилось, что после отмщения за смерть Хнэфа, когда Хунлафинг жадно напился крови Финна, Хенгист отправился за Вест-сэ, Западное море, в Бриттене, которую он завоевал именем своего владыки Этлы. Сына своего он назвал в честь дяди Этлы Охты, победителя Гивики, короля бургендов, — имя самого Этлы он не осмелился взять для него. Теперь пылающий меч нес смертоносный рок бриттам, продолжая труд Разорителя Мира даже после его смерти, хотя кейсар[134] и восстановил свое королевство, которое Этла разрушил.

Такой зарок лежал на этом мече, что был он страшен в битве, как сами клинки Хрунтинги Миминг[135], и что суждено ему нанести три удара скорби и стыда. Первым таким ударом было убийство Финна, короля фризов, Хенгистом, гостем в зале его. Вторым было истребление дружины короля Бриттене Виртгеорна, с которой Хенгист и его спутники вели переговоры, дав слово о мире. А третий Кинрик поклялся нанести Мэглкону, что ныне правит племенами бриттов и чье войско сейчас идет прямо в западню, из которой ему не выбраться. Так приносил Хунлафинг в мир несчастья даже после того, как его хозяин, Завоеватель Мира, лег в курган на поживу червям.

Таковы были руны Хунлафинга, что защищали они Кинрика, и был он среди прочих королей, как ясень среди терновника или как молодой олень-пятилетка на росистой траве — выше всех прочих оленей стада, блестящие рога касаются самого неба. Он вселял ужас во врагов и их родичей, и бежали они от него, как козы от волка. Был он могущественнейшим из королей под солнцем, и нити его вирда опутывали весь мир.

Много молодежи, вреккан[136], как уже говорилось, собралось при его дворе, и им дарил он прекрасные кольца и застежки, обещая еще больше, когда снова начнется война между ангель-кинн и бриттами. Сердца их горячо жаждали того радостного дня, когда закапает кровь с острых мечей, когда пчелы битвы будут вонзать жала в сердца врагов. Ярость Водена была на них, и когда король обнажал Хунлафинг, руны, начертанные на его клинке, пели им о добыче и резне, горящих домах и обесчещенных девах.

Потом пришли к Кинрику, старому годами и мудрому, вести о сборе войск бриттов возле их священного холма на Севере. Хитростью вызнал он многое о деяниях их короля Мэглкона — как подчинил он себе всех королей бриттов, как задумал он войну, небывалую с той поры, когда Артур воевал с гевиссами.

Эти известия не испугали Кинрика, поскольку в сердце его таилось холодное коварство змеи, медленно точащей драконий яд, — на нем была удача Хенгиста. Он знал все о силе и расположении бриттов, и потому у него была особая причина уважать среди них мудрое начальство Герента[137], вождя вест-веалов. И с паучьим искусством стал он плести паутину для своих врагов.

С наступлением зимы отправил он ко двору короля бриттов купца из франков, по имени Само, который рассказал собравшимся там королям и танам бриттов, будто бы Кинрик и все лучшие бойцы его народа отправились за море, на войну, что кипела на далеких берегах Вендель-сэ[138]. Этот купец Само рассказал также, что слабые отряды оставшихся в Бриттене гевиссов намерены следующим летом напасть на крепость в нагорьях, которую в честь Артура, Медведя Бриттене, называют Медвежьей Крепостью, Беранбург. А между тем это был обман, и, попавшись на приманку, войско бриттов направится к большому городу, который, как они думают, будет держать князь из их народа. Но если все пойдет, как задумано, они наткнутся на вражеский оплот. Более того, именно там и попадется в ловушку их простодушный король, если коварство Кинрика заслуживает своей славы.

Тем временем случилось так, что еще задолго до того, как зима сковала льдом все пути, прибыл ко двору Кинрика в Винтанкеастер человек, искусный в песнопеньях более чем кто бы ни было. Хеорренда звали его. Был он скопом у хеоденингов[139], что правили народом гломмов, которые живут там, где далеко над бурными волнами Вест-сэ встает солнце. Хеорренда был величайшим певцом своих дней. Много земель прошел он, разыскивая владык, искушенных в песнях и щедрых на дары, которым нужен был бы песнопевец, дабы прославлять их, чтобы не забывали чтить их в пиршественных залах смертных, покуда не погаснет свет и не погибнет все живое под этими небесами.

Много стран прошел Хеорренда, далеко он ушел от своего народа, побывал среди большинства племен по всей широкой земле. Посетил Хеорренда обширные королевства готов и франков и хорошо знал эти страны, которыми некогда правил Теодрик, могущественнейший среди людей. Зиму провел он в огромном пиршественном зале Эльфвине и Эадвине, королей лонгбеардов, — там-то и исполнил он песнь в честь победы их народа над яростными гефтами[140]. Из всех людей, рассказывал Кинрику скоп, Эльфвине охотнее любого раздавал дары, был щедрее всех сердцем. Хеорренде в награду за песнь подарил он драгоценное украшение.

Тогда дал Кинрик Хеорренде браслет, что носят над локтем, тонкой работы, и большой надел пахотной земли в стране Меонваре с множеством вэалов — пахарей, что трудились в плодородной долине, и богатый мачтовый лес над ней. Кинрик знал, что когда скоп отворяет сокровищницу своих слов при королевском дворе, то слава короля становится великой в устах людей. Ведь странствовал певец не только среди людей севера — миргингов и хундингов, энглов и свэвов, брондингов и вульфингов. Он бывал и за дикими землями Вистлавуду[141], ходил и к блистательному двору кэсара, короля греков, который правит ясными синими водами Вендель-сэ, бессчетными городами, полными веселья, богатства и радости, по всему королевству румвалов, на коем некогда был вирд — править всем миром, пока не поднялся мстительный Этла, чтобы сокрушить его.

Много чудесных историй мог поведать Хеорренда — пел он об Александреасе, могущественнейшем из людей, что завоевал весь мир. Говорил он о войнах хред-готов и гуннов, о том, как Оффа с одним лишь мечом удерживал вал против миргингов при Фифельдоре, или рассказывал о Хагене и Хеодене, о Хродульфе и Хродгаре, и о Ваде, том, что правит под волнами.

Пока Хеорренда сидел у ног своего господина, получая дары и искусно плектром своим трогая струны арфы, услаждая благородных гевисских танов, Кинрик подергивал себя за седую бороду в долгом раздумье. Затем как-то раз он отвел скопа в сторону и поведал ему о том, что было у него на душе.

— Двадцать и два лета правил я кольчужным воинством гевиссов под этим небом, а прежде много долгих лет просидел я на троне кольцедарителя рядом с моим могучим отцом Кердиком. В час войны защищал я свой народ копьем и мечом против стольких врагов, что, думаю, сейчас под бескрайним небом столько и не наберешь. Деяния мои ведомы всем народам, что живут на берегах Вест-сэ и гораздо дальше. Изо всех королевств ангель-кинн, живущих в Бриттене, мое королевство — самое могущественное.

Стихотворец кивнул, подергивая струну, которая успокаивающе звенела, а король продолжал:

— Я наградил тебя золотом и землями, Хеорренда, но не сверх твоих заслуг. Я богат и многое раздаю танам, которые часто посещают мой двор. Но великому королю сдерживать себя — оковы непереносимые. И пришло мне на ум завладеть богатством большим, чем золото херелингов, которое, как говорят, лежит под волнами реки Рин[142]. Сокровище это больше того, которое Веланд-с-перерезанными-сухожилиями сделал в холодном заточении у короля Нидада[143], затмевающее даже драгоценное Бросингамене, ожерелье Бросингов, которое Хама украл у Эорманрика. Оно больше, чем все это. — оно обладает мощью Кольца короля свеонов, которое порождает богатство, как свинья — поросят. Как ты думаешь, должно ли это сокровище принадлежать мне, о Хеорренда? Так ответил скоп:

— Великий король должен иметь великое богатство, чтобы раздавать его танам своим и скопам, которые воспевают его славу. Также не дело, чтобы было славное золото и сильные воины и оно не попало в руки других. Воители жадно бьются за золото, когда у того, кто сидит на высоком престоле, его в изобилии. Но о каком сокровище ты говоришь, о король Кинрик, и где его искать? Может, лежит оно в каком-нибудь драконьем кургане, страж которого пышет ядом на безрассудного, который осмеливается войти во врата его мрачных владений?

Кинрик хрипло рассмеялся и, спрятав свой змеиный взгляд, пристально посмотрел на скопа, который сидел, опершись на свою арфу, у потухающего очага.

— Твоя стрела почти попала в цель, скоп! Я все расскажу тебе. Сокровище, о котором я говорю, это великий Остров Бриттене, в городах которого за высокими стенами лежат несметные сокровища. Короли его слабы и воюют друг с другом. Величайший из них, король Мэглкон, что зовет себя Драконом Острова, — вероломный тиран, который долго жил недостойной мужа жизнью среди монахов, а после этого убил собственного племянника, чтобы жениться на его вдове. За это его ненавидят родичи и считают недостойным великого престола.

Скоп еще некоторое время подергивал струны арфы в глубокой задумчивости. Он глядел, как бешено пляшет пламя в очаге королевского чертога, освещая высокие колонны, стоявшие в полумраке, словно воины в строю. А внутренним взором видел он тучу стрел, срывающихся с тетивы и летящих над стеной щитов, видел, как нетерпеливые оперенные Древки делают свое дело, направляя острые головки стрел прямо в сердце врага. О таком поет скоп, так он славит войну. — Сдается мне, — сказал наконец Хеорренда. — что весь этот прекрасный остров будет твоим, о вождь гевиссов и оплот ангель-кинн! Разве не лежит на тебе вирд верховной власти после того, как твой могучий отец назвал тебя именем королевства, кинерике, «властвующий над сородичами»? Теперь ты стар и, может быть, вскоре услышишь призыв присоединиться к бессмертному воинству Водена. Тебе нужно собрать испытанных воинов, тоскующих по копейной игре и кровопролитию, и взять в свои руки крепости королевства бриттов. Вот тогда сможешь ты, укрепившись в силе, дарить золотые кольца тем, кто сидит на скамьях в твоем пиршественном зале, покуда не придет время сесть на трон кольцедарителя твоему сыну Кеавлину После такого деяния никогда не будет забыто твое имя под этим обширным небом, когда расскажу я повесть о твоей отваге и щедрости всем племенам и народам земли.

— Мне достанется слава и величие, тебе — награда, — согласился Кинрик, — но что, если я пожелаю, чтобы и короли земли вкусили этой славы, равно как и злата? Разве не обида всем королям древа Водена, живущим у Вест-сэ по эту сторону мрачного Вистлавуду, что только тут, на Севере, этот бешеный враг богов, Христос, возносит свое знамя и призывает свое воинство к месту битвы? Верю я, что близится страшный день, когда Мировой Змей вырвется, и широко распахнется пасть Волка, и боги вступят в великую битву со своими врагами, так что войска и Христа, и Одина рухнут в продуваемые ветрами чертоги Хель. Что победит — Крест или Копье? И то, и другое — оружие сильное и зачарованное, и не на одном и том же Острове лежать им спокойно в пиршественном зале. Я видел знаки, я приносил жертвы. Черные волны гневно набрасываются на высокие утесы.

Хеорренда поднял взгляд на короля, чье чело омрачилось, а глаза закатились, и осторожно ответил:

— Я тоже слышал о таком. Кинрик. Весь народ готовится к войне. На севере, в Беормаланде, за снегами люди видели сверкающее воинство, грозившее небу копьями. Ходят также слухи среди колдунов скриде-финнов, сведущих в таких делах, что в следующем году небо разорвет хвостатая звезда Это знак того, что много крови прольется на этой земле. Но скажи мне, о король: почему хочешь ты, чтобы короли земные присоединились к твоему воинству? Ты силен, враг слаб. Не разумнее ли приберечь добычу для себя, а не делить ее между столькими? Короли рода Водена — как волки над убитым туром — каждый будет рвать свой кусок Не подумают ли, что ты не так уж и силен, если просишь помощи в военном походе?

Кинрик так глянул на Хеорренду из-под нависших седых бровей, что скоп испугался, как бы из зрачков его не вырвались свернувшиеся змеи.

— Я стар. Может, враги мои и думают, что я захирел с годами, — прорычал король, поерзав на своем высоком троне, — но разумнее было бы всем поразмыслить над моими словами Я убил в поединках сорок десятков мужей, скормив их черноперым воронам. Я получил имя за убийство. Пусть демоны утащат меня в свою преисподнюю, если этот меч уже не по мне! Если так — то чем скорее я уйду в свой могильный курган, тем лучше! Пусть тогда буду я жить в позорном жилище, где черви, черные твари, ненасытные и жадные, пожрут мое тело, растащат меня по жилам! Придет такой день. Но пока мне еще нужно кое-кого убить!

В гневе он закусил бороду, и скоп догадался, что боевое безумие зажгло мужественное сердце короля из рода Водена. Хеорренда коснулся струн арфы и запел о спокойствии моря, когда ветер не волнует его, и о спокойствии людей, когда их раздоры решает сильный владыка. Гнев Кинрика улегся от этой песни, и он продолжил со спокойствием короля, умудренного годами.

— Ты не так понял меня, Хеорренда! — воскликнул он. — Не нужна мне помощь королей из-за Вест-сэ, когда я пойду войной на лживый народ бриттов. Все короли ангель-кинн, живущие по берегам Бриттене, подчиняются мне, как своему военному вождю, — от самого восточного Энгле вплоть до Кента и Вихта на юге. Беорнике тоже получила призыв к войне, вырезанный рунами на стреле. И еще я заключил союз с великим королем пеохтов, смуглого народа, что живет за рекой Гевэд в вечном сумраке северных гор, чьи вершины касаются неба. Он поклялся клятвой своего народа, что нападет со своими войсками на бриттов Севера и предаст их мечу без жалости. Будут они, как зерно под цепом, будут тела их, как мякина на четырех ветрах мира!

Королей бриттов посвящу я Водену Всеотцу и принесу их ему в жертву. Но я получил судьбоносное известие от купца из франков, который прибыл в мой пиршественный чертог с богатыми товарами. Слышал он странные вести от людей, живущих у Вендель-сэ, и вести эти таковы, что всем, кто боится гнева Водена, стоит прислушаться к ним и призадуматься. Кажется мне, что Бог румвалов, который также и Бог бриттов — они зовут его Христос, — недавно дал знак всем людям земли, которые считают его своим владыкой, и это знак призыва к войне!

— И что это за знак, государь? — с любопытством спросил скоп. Он должен был знать все, что происходило в земных королевствах, чтобы извлечь рассказ об этом из своей словосокровищницы на королевском пиру.

— Это послание, хитро написанное рунами, — продолжал Кинрик. — Лучший боец воинства Христа, Микель, принес его, как говорят, на своем копье в их главные святилища у Вендель-сэ — в Иерусалем, Бетлем, Ромабург. Искусные в чтении рун люди растолковали его, разослав повсюду, где почитают злейшего врага Водена. Они будут совершать обряды в день, который считают священным, и с помощью чар лишат сил заклятья, которым научился одноглазый владыка мудрых, когда провисел девять страшных ночей на дереве среди ветра. Они заплатят священникам, которые принесут жертвы в их храмах.

Скоп кивнул и сказал королю:

— Все это мне кажется верным, о Кинрик, и я сам видел кое-что из лживых деяний народа Христа, когда был при дворе Теодбальда, короля франков, единственного из наследников Этлы, который почитает этого злобного Бога. Но в этом нет ничего нового, они давно так колдуют. А как еще Христос может общаться со своим воинством, кроме как через рунные заклятья?

— Ты перебил меня, скоп, — сурово сказал Кинрик. — Самые худшие рассказы лгут, как и сказки о драконах, в конце концов. Рунное послание Христа говорит о том, чтобы его последователи не мыли своих одежд и не стригли волос и бород в священный день, который мы зовем Суннандей. Что еще может это означать, как не то, что Христос самолично готовится пойти войной против светлых богов, живущих в Вэль-хеалле? Разве я сам не намеревался ни мыться и ни стричь волос, пока не опустошу весь Бриттене огнем и мечом? Разве не таково же намерение Христа и его воинов — принести такую же клятву, пока, как они думают, не придет время уничтожить войско Водена? Верь мне, Хеорренда, — близится конец мира, и грядет сбор воинства на битву!

В чертоге Кинрика было темно, так что ни король, ни скоп не могли увидеть лиц друг друга. Только глаза короля с их змеиными зрачками горели, как тусклые угли. Его дружина лежала в спокойном сне и мирно храпела под лавками королевского зала. Снаружи за деревянными стенами мучительно стонал ветер, а по болотам в поисках жертвы рыскал злой тать. Злобный грабитель очень хотел бы сожрать одного из людей в этом высоком зале, если бы только ему удалось запустить свою когтистую лапу в ограду его сердца[144].

Арфа Хеорренды издала жалобный стон, поскольку слова Кинрика вызвали из сокровищницы памяти скопа слова:

Кинрик пошевелился на троне, ибо холодна была ночь. Полено в потухающем очаге — или то была змея в его зрачке — сердито зашипело.

— Это свершится накануне конца мира, — прошептал он. — Есть такие, что думают, будто бы Бальдер и Христос — одно и то же, поскольку смерть обоих оплакивала природа. Я думаю, что близится страшная зима, когда почернеет солнце, упадет на землю небо, до вершин гор взметнутся волны. Вирд открывается, и кто может остановить прялку трех сестер[145]?

Долго сидели в темноте король и скоп в молчаливой задумчивости. Затем блеснул первый бледный луч рассвета, и трижды прокричал вдалеке петух. Кинрику пришло на ум, что это три крика, которые предвещают конец мира: крик кроваво-красного петуха, который сядет на виселичном дереве, крик петуха, который подпирает мир, и крик багрово-коричневого петуха, раздающийся эхом в ненавистных залах Хель. Седовласый король Кинрик, древний воин, встал в гордыне своей, опираясь на меч Хунлафинг, и обратился к сидевшему у его ног скопу с такими мрачными словами:

— Рассвет прорезался над волнами на востоке. Но не один лишь свет солнца, окутанного небесным сиянием, будет полыхать над этим островом! Не будет это и пламя летучего дракона, ни пламя очага в огромном зале! Скорее будет это отсвет луны на светлых клинках, и мало кто готов к этому. Завоет тогда серый волк, запоет копье, будут звонко ломаться о щиты стрелы!

Мы много говорили с тобою, Хеорренда. Теперь слушай мои слова. Я хочу, чтобы ты отправился в далекое странствие к королям земным, которые следуют за Всеобщим Отцом. Поторопи их собирать дружины и змеиные корабли[146] для битвы. Надвигается последний век, век гнева и резни. Брат будет убивать брата, а отец — сына. Горькое время настает для рода человеческого — разорвутся связи родства и брака, измена и распутство перестанут считаться грехом. Век секиры, век меча, когда будут раскалываться щиты, когда ледяной ветер с востока будет с воем вольно носиться над землей, волчий век падения мира — ничто не спасется! Распусти весть среди королей: Мировой Змей освободился и плещется в океанских волнах, кричит орел, белоклювый грабитель терзает горы трупов. Скажи им, что Воден призывает всех к месту битвы и грабежа, где кровь прольется на землю красным дождем![147]

Так Хеорренда отправился из высокого дворца Кинрика близ Винтанкеастера в далекий путь. Приехал он верхом в место, где стояли корабли, в Кердикес Ора. Там сел он на быстрый крутогрудый корабль, который дал ему король Кинрик, и поплыл по океанскому рукаву Гарсегг, что омывает остров Бриттене, пока не доплыл до берегов прекрасной страны Фронкланд. Но он не стал искать там пристани, поскольку король франков уже тайно послал Кинрику слово, что выставит сильное войско своих людей для войны в Бриттене, когда настанет время сбора. Король Теодбальд не хотел, чтобы об этом узнали повсюду, поскольку он сам почитал Христа. К тому же он боялся мести кэсара, великого короля, который выслал войска из Константинополя и завоевал все земли вокруг Вендель-сэ, что когда-то принадлежали ему. Кэсар был другом Христа и часто разговаривал с ним в огромном храме, что возвышается посреди его каменного города.

Итак, корабль Хеорренды плыл теперь на восток, вдоль берега, пока не добрался до длинной земли озер и островов, где живут фресна-кинн[148]. Там нашел он широкое устье реки Рина, величайшей из рек, впадающих в серое Вест-сэ, и направился по ее водам. С широкого берега отважный вождь фризов, шлемоносец, спросил Хеорренду, куда он держит путь. Но когда он узнал, что это Хеорренда, величайший из скопов, что когда-либо бывали на Севере, и что он прибыл петь перед его королем, он приветствовал странников и быстро помчался сообщить об этом могучему наследнику Финна, сидевшему в своем чертоге среди танов его свиты.

Король фризов — самый богатый из королей, что правят у Вест-сэ. Люди его живут в длинных домах на холмах, насыпанных в море, пасут скот на бескрайних богатых заболонях, что тянутся вокруг озер и устьев рек этого равнинного края. Но не жирный скот, не бесчисленные косяки сельди, что попадаются в сети, были источником большей части золота, что переполняло сундуки короля фризов. Ему принадлежит город Доребург, в который съезжаются торговцы со всех концов света. По Рину плывут круглобокие суда из земель великих южных народов — тюрингов, бехемов, бегваров, свэвов, везя богатые товары через горы, именуемые Альпис в стране Карендре, даже из могучих городов и с многолюдных торжищ румвалов у Вендель-сэ. В Доребурге торгуют они вином и зерном, богатыми одеждами и яркими украшениями с купцами, что плавают по Вест-сэ и Ост-сэ, приводя, в свою очередь, корабли, нагруженные северным добром — соболями и соленой сельдью, бобровыми шкурками и моржовым зубом, янтарем и рабами. И все эти корабли и купцы обязательно проходят через Доребург, платя пошлину королю фресна-кинн.

Многие из его народа жили и в Бриттене, торгуя рабами и другим добром. От них король и узнал кое-что о замыслах короля Кинрика, и не в его или его людей обычае было оставаться в стороне, когда речь идет о добыче. Он приготовился к посещению Хеорренды. Когда скоп прибыл, он нашел в королевском зале не только фризских танов, но также королей и танов всех соседних племен — хокингов, эотенов, сегганов. Пред ними исполнил Хеорренда «Песнь о Финнсбурге», известную всем. Но никто не умел исполнять ее так волнующе, как скоп хеоденингов. Это истинная песнь о великом горе, в котором предки всех, кто сидел в этом зале, имели часть. Сердца их распирало от воспоминаний о героях былого, ныне лежащих в холодных курганах или пеплом носящихся над морем на ледяном ветру.

Но в самый час их скорби Хеорренда заиграл веселую боевую песнь о том, как яростно бились Хенгист и его брат Хорса, как сражались вместе ангель-кинн и фризы четырьмя дружинами против бриттов при Крегганфорде. Там предали они мечу четыре дружины бриттов, которые убежали в Лунден-бург, оставив Кентлонд завоевателям[149].

Таков был конец песни. Развеселились на своих скамьях гости, кравчие стали разносить полные до краев чаши. И король фризов заговорил, обращаясь к своим людям и танам соседних племен. Напомнил он, что именно братоубийственная междоусобица привела к тому, что его могучий предок, Финн Фольквальдинг, погиб жестокой смертью от меча. Но когда четыре народа, фризы и эотены, хокинги и сегганы, объединяются в войне против чужаков, то тогда слагаются веселые песни о славе и добыче и устраиваются богатые пиры.

— Я пошлю слово Кинрику, королю гевиссов, — заявил король, — что наш народ выставит такое войско, какое еще не мчалось по волнам Вест-сэ со времен моего прапрадеда Финна Фольквальдинга. Разве мы, фризы, и ангель-кинн — не одного корня, не одного языка?

Так говорил король — но хотя и говорил он перед танами о войне и ранах, пожарах и резне, в сердце его, думается мне, лежала другая мысль. Верно, его воины будут сражаться отчаянно, поскольку нет бойцов отважнее, чем бойцы фреснакинн. Но разве после победы в руки победителей не попадет бессчетное число пленников? У разрушенных стен Лунден-бурга намеревался король поселить купцов, людей, сведущих в торговле рабами. Оттуда, из устья Темиса, к устью Рина будут без конца плавать груженые корабли, пока весь остров Бриттене не опустеет и земли его не останутся для заселения ангель-кинн и фризам после того, как они истребят веаласов и продадут их в рабство в чужие края.

И самое лучшее, так это то, что все корабли будут вынуждены проходить через Доребург, который станет как бы воронкой, через которую жидкость переливают из одного сосуда в другой. Очистить Бриттене от ее населения будет нетрудно — сосуд, в который будут отправлять фризы порабощенный народ, бездонен. Королевству румвалов с его могучими обнесенными каменными стенами городами, мощеными дорогами, верфями, маяками и чудесными машинами для поднятия того, что без их помощи и целое племя не сдвинуло бы, нужно рабов без числа — столько, сколько звезд на Тропе Иринга. Они трудятся на его хуторах и в хозяйствах, в копях и у купцов. Они дешевы на границах, но дороги у Вендель-сэ.

Это величайшее на свете королевство движется, словно корабль с гребцами, дружно ударяющими веслами, и живет оно благодаря бесконечному труду мириад рабов. Касере, король румвалов, презирает королей, живущих за его рубежами, называя их «варварами». Но разве его вожди и таны каждый год не приезжали в Доребург, чтобы купить волов, без которых не будет двигаться их плуг? А взамен присылал он то, что веселило сердца почитателей одноглазого водителя воинов, радующего весь мир войной, — густое красное вино Юга, вино, которое согревает сердца мужей, когда зима сжимает ледяной хваткой море и сушу, радует их и зажигает их разум боевым безумием. Касере мстит за свое поражение — но только не тогда, когда хутора и хозяйства снабжают его роскошью, презираемой суровыми сердцем мореплавателями Севера. Таковы были мысли короля, которые держал он взаперти в ларце своего ума.

После отъезда скопа хеоденингов из Доребурга (ибо Кинрик велел ему посетить не только фризов) четыре короля вместе со старшими своими танами отплыли на своих нетерпеливых боевых кораблях к тому священному острову, что лежит среди глубоких вод Океана, посреди пустынных волн терзаемого бурями Вест-сэ. На этом грубом камне, опоясанном стеной утесов и окруженном воплями чаек, живет Фор-сети, бог фризов. Он приходится сыном Бальдеру, и в его власти разрешать все споры, касающиеся законов, между купцами, которые плавают из порта в порт через Вест-сэ, которое также называют Фресна-сэ. И перед Форсети совершили четыре короля кровавое жертвоприношение, пообещав воздать ему богатой добычей и множеством мертвых тел, ежели одержат они победу и получат от бриттов на следующий год дань рабами. Они также поклялись честно разделить добычу согласно законам, что издавна положены среди фризов.

Но скоп Хеорренда покинул флот королей у устья реки Рин и поплыл на восток, туда, где прежде жили ангель-кинн, до того, как отправились они в Бриттене по приглашению короля Виртгеорна. Вел корабль вдоль берега воин Кинриковой дружины, муж, искусный в науке морской. Когда приплыли они в Эльфемута, они повернули и поплыли на север, вдоль берега скеденингов за Фифельдор, где Оффа своим копьем навеки отметил миргингам рубежи своего королевства. Оставив эту землю по правому борту, а открытое море — по левому, поплыли они по ветру, пока не пришли туда, где море склоняется к югу. Там Вест-сэ сливается с Ост-сэ.

С мыса приветствовал Хеорренду гордый вождь венделов. Годвульф, сын Вульфгара, звали его.

— Откуда ты прибыл и к какому королю направляешься? Сдается мне, что в этом мешке из бобровой шкуры везешь ты арфу, чьи шесть струн могут петь колдовские песни, и, значит, ты прославленный скоп, чьи песни достойны слуха великого короля.

На это ответил Хеорренда:

— Я и вправду скоп, и немалой славы. Долго был я мил князю хеоденингов, у чьих ног играл я на струнах этой арфы и пел песни об Эорманрике и Этле, и Теодрике, о могущественнейших из королей, что правили под этим широким небом. Ныне прибыл я от двора Кинрика, покорителя бриттов. Ищу я дворы королей, которым несу вести немаловажные.

Тогда могучий владыка венделов рассмеялся с вершины утеса и велел скопу плыть дальше:

— Твои песни, друг, напоминают о славе великих королей, чьи имена на устах у людей. Но теперь, ежели я не ошибаюсь, ты направляешься ко двору короля, чья слава растеклась так же широко, как слава Этлы или Эорманрика. К югу за этим проливом стоит славный Хеорот, где государь скиль-дингов радушно принимает всех королей земли. Если ты воистину направляешься туда, то я пошлю вперед моих юных танов, чтобы те принесли королю весть о твоем прибытии.

Хеорренда поблагодарил благородного вождя и поплыл на юг через серо-зеленую равнину китов[150], где купаются бакланы, пока не добрался до берегов того чудесного острова, на котором стоит величайший из дворцов мира, сам золотой Хеорот[151], дворец Хродгара, короля данов. Оставив свой широкогрудый корабль на берегу. Хеорренда со своими спутниками пошел по дороге, выложенной блестящим камнем, к королевскому дворцу.

Вскоре увидели они высокое здание, все сияющее золотом. Это был величайший пиршественный зал, о котором только слышали дети человеческие. Изо всех зданий под небом этот дворец могучего князя был самым славным среди всех людей мира. Свет его озарял многие земли. К нему стекались короли и таны бесчисленных племен, дабы заслужить мед, который щедрый король раздавал на своих пирах. Им дарил он кольца и богатства, а взамен они потчевали копьями своими его врагов.

К тому времени, как Хеорренда прибыл в Хеорот, Хродгар, старый король, построивший этот зал, уже давно умер. На престоле кольцедарителя сидел его племянник Хродульф, сын Хальги, который много лет правил скильдингами вместе со своим дядей. Но когда Хродгар умер, Хродульф убил сыновей своего дяди, Хредрика и Хродмунда, и стал единственным королем над скильдингами. Так сделал он по наущению Унферта, мрачного советника, который сидел у ног своего господина Так коварством и предательством захватил Хродульф великий престол, и сбылись роковые предчувствия жены Хродгара, добросердечной Вальхтеов.

Никогда, как слыхивал я, не собиралось в этом зале народу больше, чем в тот день, когда скоп Хеорренда явился перед ними, дабы одарить их добычей Ведена — поэзией, ценой которой был глаз мудрого Всеотца. Узнав о приближении певца, король Хродульф приказал прекрасно убрать Хеорот, и потому все мужи и жены из домочадцев его быстро приготовили пиршественный зал. На стенах сияло яростное оружие копье-данов, а также висели чудесные тканые занавеси, изображавшие деяния бессмертных богов.

Здесь, в своем огромном чертоге, Хродульф, шлем скильдингов, и принял скопа Хеорренду. Для него и его спутников — суровых сердцем и стойких в силе своей мужей из народа гевиссов — была освобождена одна скамья в пиршественном зале. Данский тан исполнял свою службу, поднося к скамье богато украшенный кувшин с пивом и наполняя чаши шипучим напитком. В зале этом не было людям ни в чем недостатка. Они переходили с места на место, болтая друг с другом просто из удовольствия. Богато разодеты были воины, на них были искусно сработанные золотые застежки и кольца. Прислуживающие таны были скоры на ногу, горел очаг, на скрепленных железом стенах ярко сверкали копья и щиты.

К Хеорренде подошла королева, добросердечная супруга Хродульфа, помнящая о долге гостеприимства. Ему поднесла она кубок чеканного золота, прося прославленного скопа пожаловать во дворец Хродульфа, и налила ему пива, которого испил он с радостным сердцем. Так обошла она зал, благородная королева, кольцевладелица, поднося хмельной напиток могучим королям, собравшимся в Хеороте со своими дружинами, что сидели на скамьях рядом с ними.

Годвульфу, владыке венделов, поднесла она пива — тому самому отважному вождю, что держит стражу на утесах у пролива, чтобы ни единый враг не подобрался незаметно с войском на кораблях и не разорил набегом землю данов. Из благородных рук ее получил светлого пива также и Хельм, король вульфингов. По женитьбе своей приходился он близким родичем королю Хродульфу и был его верным соратником, щитом на дороге копий. Подошла королева и к Хеодену, владыке гломмов, у очага которого прежде пел Хеорренда, также подала она полную до краев пивом чашу Хагене, владыке хольмруггов, что живут на далеких туманных островах Ост-сэ, прямо у берегов гефтов, постоянно враждуя с винедами[152].

С обворожительной вежливостью высокородная госпожа подала кубок и Эадгильсу, королю свеонов. Когда Эадгильс захватил престол своего дяди Онелы, Хродульф помог ему сильными воинами, отправив Беовульфа, владыку геатов, с вооруженным отрядом помочь Эадгильсу в его смелом походе. На льду замерзшего озера сошлись они в битве среди леденящего холода, в снежном вихре, и там Эадгильс погрузил свой ненасытный меч глубоко в сердце своего дяди, лишив его милой ему жизни.

Рядом со свеонами стояла пиршественная скамья геатов, где восседал прославленный сын Эггтеова, сам Беовульф, могущественнейший из людей своего времени, благородный по рождению. Был он ростом выше любого из рода человеческого. Хотя был он стар, сила его оставалась прежней — с тех пор, когда носил он стяг с вепрем перед воинами Хигелака в битвах против хетваров и франков. И прежде чем пал Хигелак там, где раскалываются щиты и звенят боевые клинки, оставил он Беовульфу семь тысяч хайдов земли, княжеский дворец и — самый благородный дар — положил на колени Беовульфу золоченый меч Хретеля, названный Хрунтинг, — не было у геатов клинка лучше.

Немало свершил великих деяний Беовульф с тех пор, как избавил чертог Хродгара в Хеороте от чудовищного тролля, чьей вотчиной были болота, а убежищем — трясина. Убил его Беовульф, отрубил у твари когтистую лапу, разорвал связки и сухожилия. Тогда раб Хель страшно завыл, завел свою песнь смертной муки! Но не удовольствовавшись этим величайшим из подвигов, герой отыскал родительницу этой твари в ее подводном логове и заколол ее чудесным мечом, который нашел он там на каменной стене, и отрубил ей голову, и, схватив ее за волосы, принес, окровавленную, в Хродгаров чертог в Хеороте.

Дома, среди геатов, Беовульф услышал, что Хеорренда собирается посетить Хеорот. Слышал он, что будет петь скоп о войне, каковой не бывало на Севере с тех пор, как Хигелак ходил на хетваров, и что арфа его вдохновит корабли плыть по волнам на запад, за добычей и сраженьями бессчетными. Такого пира владыка геатов пропустить не мог, и потому князя воинов снова чествовали в чертоге Хродульфа.

Ныне в присутствии героя, который некогда водил воинство Хигелака на битву, играла музыка и звучали песни. Таны Хродульфа потчевали королей и вождей крепким пивом, покуда все не развеселились и не начали похваляться друг перед другом, сколько врагов убили они на кровавых полях битвы, где набивали себе утробу серые волки да черные вороны утоляли жажду. Затем, когда пир достиг своей вершины, зал вдруг затих — Хеорренда прошел между скамьями и сел у ног Хродульфа. Умело коснулся он шести певучих струн своей арфы Чисто прозвенели они в дымном зале, сложились в мелодию, которая все ширилась и ширилась, пока огромный, украшенный рогами зал не затрепетал, не задрожал под морозными звездами в темном небе северной ночи.

Раскрыв словосокровищницу, запел поначалу Хеорренда знакомую песнь — о Сигемунде, сыне Вэльса. Мало кто из вождей мог сравниться с многостранствующим Сигемундом в деяниях яростных и кровавых, совершенных на многих далеких берегах. Много великанов и троллей поразил он в свое время, и величайшим из его деяний было убийство огнедышащего дракона. Из серого логова его вынес он великое сокровище, на котором дракон и сидел Этим деянием стал Сигемунд знаменитейшим среди мужей, а прежде был Херемод — за удаль, мощь и отвагу.

После этого скоп помолчал немного, чтобы люди могли поразмыслить о том, какие великие деяния свершались прежде на лике земли. Затем он ударил по струнам, они задрожали, и мысли людей снова вернулись в медовый зал. Теперь запел он песнь собственного сочинения, и была это песнь о Кердике, великом вожде гевиссов. В юности познал он изгнанье, пережил множество лишений, испытал печаль и тоску по старым товарищам, хладную зиму изгнанья. Ледяной ветер несчастий наполнял его душу, терпел он жестокие раны, тосковал по павшим родичам. Всего с тремя кораблями переплыл он ледяное море. Так может случиться с величайшими королями в тревожное время, ибо был он изгнан из тепла собственного очага предательством ближайших родичей.

Но Кердик был человеком чрезвычайной хитрости. Он выжидал свое время Был он не чересчур осторожным, но и не чересчур безрассудным, спокойным в речах и сдержанным в похвальбе, покуда враг не бывал пригвожден к земле его блестящим копьем. Он приплыл на остров Бриттене, где яростно бился он с бриттами, убивая их королей и истребляя их танов, пока вместе со своими соратниками не предал мечу многие их тысячи Так получил королевство Кердик — тот, кто был лишь таном при дворе другого.

Наконец настал день, когда великому королю, могучему в славе, богатому золотом, поседевшему с годами, пришло печальное время быть захороненному в пещере. Но ему на смену пришел Кинрик, сын его, тот, кто долго делил престол кольцедарителя со своим отцом, и теперь этот престол принадлежал ему одному. Отважный сын доблестного отца, стал он бичом бриттов. Теперь, весной, решил он пойти войной на этот гордый народ, разбогатевший и разленившийся после былых побед, одержанных их прославленным королем, которого называли Медведем Бриттене.

Отважны таны Кинрика, смертоносны их копья, остры их мечи Но не единой отвагой намерен Кинрик уничтожить это лживое племя, от чьих мечей пал его отец. Чтобы не подумали, будто бы его взяли как вепря за рыло или волка за хвост, он устроил в лесу ловушку отпрыскам Медведя. Искусной ложью и коварством устроил он им западню такую, в которую их король и все его воинство рухнет, как дикий зверь в хитроумно укрытую ветвями яму.

— Тогда все их города, окруженные стенами, опустеют, — пел Хеорренда, — продуваемые ветром, окованные морозом, разрушатся они. Рухнут их пиршественные залы, правители их падут во прах, смешавшись с пылью, лишенные радости. Плоть их будет разорвана на части — один кусок унесет ворон в бурное море, другой утащит серый волк в свое лесное логово. Кто унаследует тогда золоченые кувшины, драгоценные рога, блестящие кольчуги и светлые мечи, что без числа лежат в пустых залах мертвых королей? Кинрик, владыка гевиссов и вождь западных саксов, не скупой кольцедаритель. Мне доверил он такое послание: пусть ведают все короли земные, что этой весной посвящает он войско бриттов Водену Всеотцу, и все, кто присоединится к нему в его походе, получат равную долю добычи!

Пока короли раздумывали, замкнув свои мысли в цитадели разума, встал Унферт, хитроумный советник. Ему открыл Хеорренда замысел короля Кинрика, и он очень порадовал советника Хродульфа. Долго король Хродульф, как прежде Хродгар, дядя его, таил в сердце гнев на то, что слава Артура Медведя по ту сторону Вест-сэ была не меньшей, чем его — по эту. Казалось Унферту, что может воистину случиться так, что этот король бриттов, наследник Артура, попадется в ловушку, как бешеный вепрь в сеть, и тогда в бока его каждый сможет глубоко всадить широкое копье.

— Дело идет к тому, — объяснил Унферт королям и танам, изрядно хлебнувшим светлого пива, что раздавай Хродульф в своем зале, — что не только наследник Бриттского Медведя, который выхваляется, будто бы он Дракон Острова, попадется в сеть и будет убит, но и его отродье также будет уничтожено. А это дело немалое, поскольку змееныш с местью в сердце со временем может вырасти в огромного червя, отравляющего своим ядовитым дыханьем землю вширь и вдаль. Племя бриттов — единственное из всех народов Севера, живущих на берегах серо-зеленого моря, что почитает этого лживого Бога, которого они зовут Христос.

Я уверен, что сонм бессмертных богов гневается на то, что этот Христос, друг инеистых великанов и троллей, ставит храмы свои в населенном круге земном. Разве уже три года не приносили мы жертв на Блотмонат[153], следуя вокруг Острова за плугом, запряженным четырьмя быками, и принося дары Гевьон[154]? А что мы получили от нее взамен? Три года плохого урожая и чахлого зерна, да еще и мор опустошал дома людей! Нетрудно увидеть, что грядет Страшная Зима, которую предсказывала вельва:

«Снег валит со всех сторон, жестоки морозы, и свирепы ветры, и совсем нет солнца. Три зимы таких идут кряду, без лета. А еще раньше приходят три зимы другие, с великими войнами по всему свету».

Помолчал Унферт, мудрый советник, чтобы люди смогли осознать правду того, что он говорил им. Затем продолжал он искусные речи, которые притягивали мысли людей так же, как присыпанная известью ловушка — птичку с яркими перышками.

— Я говорю вам, короли и таны из многих земель, что близятся эти времена. Мы должны пережить снега и холода такие, каких еще ни один человек прежде не знал, так что дворцы будут засыпаны, потеряются дороги, а земля станет твердой, как наковальня Веланда. Даже сейчас, говоря все это перед вами в гостеприимном медовом зале короля Хродульфа, я слышу, как ветер воет под его крышей, словно волк на темной окраине леса у овчарни.

Да и войны — разве не прокатились они по всему миру, такие, каких и не помнили прежде? Кольчужное воинство Касере завоевало все земли вокруг Вендель-сэ, смертельная война идет между лонгбеардами и гефтами, король франков жестоко разоряет земли тюрингов, мстя за мятеж саксов. Даже здесь, в Хеороте, как всем известно, Хродульф и Хродгар посрамили войско Ингельда, порубив воинов хеадобардов.

Более того, разве не видели в самой земле Бриттене ясных предзнаменований? Разве несколько поколений не наслаждалось миром Фреа в то время, когда король-Медведь правил бриттами? Под властью его все народы процветали под небесами, так что все соседние племена за обителью китов приходили подчиниться ему и предлагали ему дань. На щите носил он изображение Матери Христа, которую зовем мы Фреа, а Христос поднял свой остроконечный Крест против твердыни Всеотца. Но затем Медведь был убит в сражении со своим племянником, после чего (как слышал я) последовали три года войны с западными саксами и три зимы, злые, как Мировой Змей. Теперь некоторые говорят, будто Бриттене сам по себе есть мир, поднятый Ваде из обители китов, океана. Если все эхо правда — в чем я не сомневаюсь, — то наступает последний век войн. Мир ломается, и города его лежат открытыми для грабежа. Я уверен, что пришло время всем королям земли, что сошлись здесь, в великом зале Хеорота, собрать свои корабли и разграбить этот богатый остров.

Так говорил Унферт, сын Эгглафа, сидя у ног владыки скильдингов, тайными словами побуждая к войне. Ведь был он королевским тиле, чье дело — советовать королю и говорить от его имени со всеми собравшимися.

Слева Унферта были приятны всем, кто сидел на скамьях и пил пиво. Они, переговариваясь, одобряли и прекрасную песнь Хеорренды, и хитрые речи Унферта. Многие похвалялись своими мечами, уменьем и победами в былых сраженьях, а другие говорили о деяниях, что будут совершены по весне, когда их корабли поплывут по соленому океану на Остров Бриттене.

Приятно было веселье, а мед оказался сильнее мужей Ибо стал он и вязателем, и кнутобойцей, и, наконец, метателем. Иногда швырял он бойца наземь, и напрасно сопротивлялся тот могучему натиску, лежа на спине и колотя ногами по выложенному пестрой плиткой полу. Лишенный воли, шумный в речах, обессилевший, воин не мог далее владеть ни мыслями, ни руками, ни ногами.

Все пили друг за друга, осушали рога за здоровье каждого. Беспомощны были герои, веселы, хотелось им петь. Некоторых выворачивало прямо на пол, другие выходили за двери, чтобы выбросить врага из мыслей, выплеснув его на промерзшую землю. Прочие падали прямо у очага, и служанки не давали им поджариться, вытаскивая затычки из бочек, так что пиво, виновник их падения, становилось их спасителем.

Не одно пенное пиво да искристый мед испивала с жадностью земля под Хеоротом. Случилось так, что Хагена, стойкий король хольм-ругов, подошел к скамье, где сидел суровый Хеоден, король гломмов. Не бывать добру между их народами, но в чертоге Хеорота был в то время мир Фреа. Было на уме у Хагены предложить Хеодену дружбу, такую помощь, какую рука подает руке, а нога — ноге. Но, по несчастью, случилось так, что, когда стоял он рядом с Хеоденом, желудок его вывернуло, и рвота хлынула Хеодену в лицо, забив ему ноздри, глаза и рот, потекла по груди, пока он весь не вымазался в ней.

Некоторое время Хеоден едва мог дышать, но, когда он смог вздохнуть, его также против воли вырвало, и король Хагена оказался весь в блевотине с ног до головы. Кое-кого это рассмешило, особенно когда стало видно, что оба короля еще и все штаны обмарали, так что были они теперь в дерьме сверху донизу, словно свиньи, вывалявшиеся в грязи, но воины хольм-ругов и гломмов, что еще могли стоять на ногах, рассвирепели. Похватав копья со скрепленных железными скобами стен, они в гневе стали слепо кидать их друг в друга, хотя, по правде, это не они дрались, а доброе пиво, что цепко держало их. Да и смертоносное копье не любит праздно висеть на стене в королевском чертоге!

Так нарушены были клятвы, данные танами с обеих сторон, многие были заколоты и убиты, упав на пол среди тех, кого успели повалить пиво да мед. Кровь струей хлестала из распоротых глоток, мешаясь с пенным пивом, что лилось из бочонков рядом с убитыми, плоть их шипела на тлеющих углях королевского очага Хеорота. Зал наполнился блеском летящего оружия, криками раненых и запахом горелого мяса. Ястребы, сидевшие в зале, с криками заметались над головами воинов, а снаружи, на дворе, забили копытами кони.

Дурное дело свершилось — мир Фреа был нарушен, и король Хродульф разгневался. Он дал знак своему советнику, Унферту, сыну Эгглафа, и тот пошел между скамьями туда, где сидел старый воитель данов, тот, кто спас Хеорот от кровожадного Гренделя много лет назад. И хитроумный советник прошептал что-то на ухо владыке геатов, а тот встал и крикнул, чтобы все успокоились и дали своим мечам еще поспать в ножнах.

Тогда утихло побоище, ибо на шлеме героя было изображение вепря, знака Фреа. Никогда сын Эггтеова не убивал тех, кто сидел с ним у одного очага, даже если его и подначивал хмель. Не злобным было его сердце, хотя и получил он от богов великую силу, большую, нежели может иметь человек. Но никто из собравшихся в Хеороте не осмелился испытать силу князя геатов, хотя пять десятков зим и посеребрили его волосы. Ибо огромен и мрачен видом был Беовульф — недаром означало его имя — «пчелиный волк, мохнатый неуклюжий разоритель ульев»[155]. Был он славен своими подвигами в битвах, и в объятии его была сила тридцати могучих мужей. Под взглядом его кровожадные мечи попрятались в ножны и злейшие враги мирно сели рядком на пиршественные скамьи, дабы выслушать его слова.

Так говорил Беовульф, на чьей широкой косматой груди блестела кольчуга, искусно сплетенная Веландом паутина. Так яростно прорычал он.

— Славься, Хродульф! Слава и вам, короли и таны из многих земель! Думаю, вы слышали о славе моей, поскольку с юных дней совершил я много доблестных деяний. Отец мой Эггтеов был славен среди многих народов, и был он из благородного племени ведеров. В юности своей верно служил я Хигелаку, королю геатов, пока не погиб он в битве с фризами. После этого хранил я престол кольцедарителя геатов для сына его Хеардреда, пока он, в свой черед, не погиб от рук Онелы, короля свеонов. После того как жадный меч испил крови Хеардреда, Онела отдал мне княжий престол геатов, и ныне я правлю в королевском чертоге в Хреоснабеорне.

Вы, пирующие в чертоге Хродульфа, слышали песнь Хеорренды. Он единственный из всех людей, кто обошел большую часть племен и народов земли, открыл пред вами свою словосокровищницу. Вы слышали и мудрые слова Унферта, хитроумного советника короля. Они побуждают нас отправиться на запад, за море, как только пройдет холодная зима и ледяные оковы инеистых великанов спадут с озер и устьев рек. Тогда рассмотрим мы предзнаменования и знаки, и взойдем на наши крутобокие корабли, и поплывем лебединой дорогой вперед, как быстрые птицы с омытой пеной шеей, пока не увидим сверкающие утесы, широкие мысы и глубокие устья рек страны бриттов [156].

Это, как слышал я, страна богатая и давно не грабленная. В городах ее лежат груды сокровищ и золота, и нет им числа — кубки и чаши, золотые кольца и драгоценные броши, мечи с золотыми рукоятями, которые некогда сжимали руки древних героев. Я стар. Не счесть битв, которые выиграл я для моего народа, геатов и ведеров. И кажется мне теперь, что почти соткан мой вирд и должен я уйти из светлого мира людей за предел бесконечного опоясывающего мир океана. Пять десятков лет защищал я свой народ. Ни один из соседних королей не осмеливался нападать на меня с жадным своим мечом. Я не давал лживых клятв и не вел злобных усобиц. Когда взойду я на радужный мост, чтобы присоединиться к дружине Всеотца, ему не будет причины попрекнуть меня предательским убийством родича. Я умру довольным — мой вирд исполнен, как и предопределено. Но прежде желание мое — насытить зрение игрой самоцветов и блеском золота. Тогда уйду я от вас довольный своим уделом, хотя не раздавать мне больше золота и оружия тем, кто следует за мной, не радоваться больше мне родной земле и любимому дому.

Король Кинрик, что живет среди бриттов, обещает нам золота без счета и битвы без числа, если нынешним летом присоединимся мы к нему в походе против этого дерзкого народа, который следует за лживым драконьим стягом Христа. Их гордый король зовет себя Драконом Бриттене. Все мы здесь слышали сказание о Сигемунде, владыке Вэльсингов, сразившего смертоносного дракона, хранителя сокровищ. Верится мне, что то, что было под силу Сигемунду, этому отважнейшему из воителей, будет под силу и мне.

Так говорил Беовульф, щит ведеров, обводя взглядом собравшихся. В чертоге Хеорота темнело — очаг горел тускло, и многим казалось, что говорит с ними не вождь в певуче звенящей кольчуге, а серый медведь, внезапно вставший на дыбы, яростный и ужасный, перед одиноким путником в лесу.

— Таков мой совет собравшимся здесь, — закончил герой, суровый шлемоносец. — Даны и венделы, свеоны и геаты, вульфинги и ведеры, хольм-ругги и гломмы — трубите в боевые рога и посылайте стрелу войны по всем вашим землям, сзывая на войну мальчиков двенадцати зим и жеребят-двухлеток, чтобы плыть по вздымающимся глубинам туда, где будут трещать белые щиты, с визгом и воплями летать жестокие копья и где буря стрел помчится над щитами, ища, где вонзить жало. Тогда мы увидим, как вся Бриттене потечет кровью мужей, и черному ворону, жадному до обреченных, много что будет порассказать орлу о том, как летал он на пиршество, где волк пожирает убитых. Станем мы сэ-викингами на наших конях моря. Ибо лишь деяниями отважными, славными и безрассудными, может оставить память о себе на этой земле высокородный герой, бросая вызов тьме, прежде чем смерть похитит душу, раньше облеченную плотью.

И великий крик поднялся в чертоге — прославленные таны клялись стать сэ-викингами и предать весь остров Бриттене огню и мечу. Горячо бились сердца, пылал дух собравшихся в Хеороте, когда таны слушали слова Беовульфа, сурового сына Эггтеова. Королева, супруга Хродульфа, благородная госпожа, златоукрашенная, высокородная, поднесла кубок супругу своему королю — хранителю отечества данов и просила его выпить с легким сердцем. Король Хродульф, по всему миру славный победами, радостно выпил. Тогда владычица воингов обошла зал, протягивая светлый кубок благородным королям и великим танам, заполнившим Хеорот. Прежде всех подошла она к Беовульфу, владыке ведеров и геатов, поскольку именно от него Хродульф в первую очередь ждал защиты для своего королевства.

Яростный в набегах боец принял кубок из рук высокородной госпожи и выпил крепкого пива. Затем, возвышаясь над высочайшими, как могучий тис на равнине, доблестный сын Эггтеова еще раз раскрыл свою словосокровищницу. Так говорил Беовульф, щит геатов:

— Слушай же клятву мою, о пастырь скильдингов и ты, благородная его королева! Священным кольцом этим клянусь я будущей весной собрать корабли свои и дружину жадных до битвы воинов, ведеров и геатов. На запад дорогой китов отправимся мы, и в ту богатую страну за морем, где купаются бакланы, принесу я бриттам страшную бурю мечей. С их гордым королем, что зовет себя Драконом Острова, самолично сойдусь я в бою — или может случиться так, что обменяюсь я жестокими ударами с этим демоном Христом, которого почитает он, ежели осмелится он сойти из небесных чертогов, чтобы сразиться за свой народ.

На священном этом кольце клянусь я совершить все это для тебя, о король, или пусть паду я в жестоких объятиях врага! Ибо презираю я в таком бою меч, копье или широкий щит — одними этими руками схвачусь я и с гордым королем, и с тем лживым духом, что помогает ему, и задавлю их насмерть, раздавлю врага о врага. Все знают, как я вырвал руку из чудовищного плеча Гренделя и как сдох он жалкой смертью в луже своей крови. Теперь же на куски разорву я врагов моего повелителя, который дал мне двенадцать сокровищ да еще сверх того! Если только король бриттов и его демон-пособник попадут в мои руки, то не дружеские объятия ждут их — всю кровь выдавлю я из их жил! Совершу я это доблестное деяние, поскольку еще раз — последний — должен я встретиться с тобой в твоем светлом медовом чертоге, князь скильдингов!

Эта гордая похвальба благородного сына Эггтеова пришлась по сердцу добросердечной владычице данов, занявшей свое место рядом со своим повелителем. Снова отважные слова прозвучали под кровом Хеорота — радостная похвальба победоносного воинства. Все встали, когда мудрый король Хродульф обнял и облобызал отважного бойца Беовульфа.

— Могуч ты делами и остр умом, Беовульф, ты, произнесший эти слова. До самого страшного дня Муспилли не забудут люди твоих подвигов, вождь воинов! — воскликнул Хродульф со своего высокого престола — Помни о своей славе, блистай своей неуемной отвагой, бдительно следи за коварным врагом! Не будет тебе недостатка ни в чем, чего бы ты ни пожелал, если вернешься ты из этого великого похода живым Не знаю я лучшего мужа, которого можно было бы поставить королем и хранителем военной добычи, — изо всех живущих тебя люблю я больше всех!

Но печалит меня, что отправишься ты в путь на своем коне моря без верного оружия. Некогда отдал ты дяде моему Хродгару древний клинок, что снял ты со стены пещеры той мерзкой твари, родительницы болотного сыроядца, убив ее этим мечом и принеся ее голову в Хеорот. После смерти Хродгара долго бережно хранил я это благородное оружие, Нэглинг, и теперь желаю я, чтобы взял ты его в землю Бриттене. И да будет тебе эта любезная сталь верной подругой в схватке и охранительницей побед!

И Хродульф положил на колени Беовульфу-змееборцу Нэглинг. Мудрый сын Эггтеова посмотрел на золотую рукоять, хорошо ему памятную. На ней была чудесная резьба работы Веланда — изображения древней битвы, когда бессмертные боги изгнали за пределы круга земного род великанов, когда в небе были установлены солнце и луна, словно лучистые светильники в чертогах жителей земных. Еще на клинке рунами было начертано имя бога, для которого хромой Веланд сковал его в былые времена.

Со своей витой рукоятью и змеиным клинком был он лучшим мечом в мире.

Меч этот оставался в ножнах, поскольку, покуда на Хеороте был мир Фреа, ни единый меч не имел права вкусить воздуха. Беовульф немного поразмыслил, глядя на изображения на рукояти, затем снова заговорил:

— Некогда, когда устанавливались пределы мира, впервые потрудился этот меч. Тогда блистательный сонм богов сокрушил великанов, и однорукий[157] бросил вызов волку болот. Второй раз я сам поднял его против смертоносного разорителя рубежей, чье царство — болота да трясина, твари из чертогов Хель, что вечно бродит по Пустошам, не имея ни кола ни двора, жаждая лишить Хеорот людей, смеха и музыки, чтобы лучшие жилища стали пустыми и бесполезными, как все в конце концов становится, когда настает срок погрузиться во тьму. А теперь, сдается мне, наступает время в третий раз прогуляться этому клинку по вражьим черепам. Люди говорят, что надвигается последняя битва, когда солнце в последний раз погрузится в мрачную тьму за волнами океана, что опоясывает мир. Но, прежде чем это случится, придет славное время битв, когда зазвенят мечи, будут дробиться кольца кольчуг и остро заточенные копья встретятся в чревах мужей! Сдается мне, что этот суровый меч, дар короля, будет бить верно, даже если сойдется он с остроконечным Крестом Христа!

Никогда этот серый блистающий клинок, древний меч Нэглинг, не предавал меня в сражении. Я отнял его у злобной родительницы Гренделя, разрубив ее обреченную смерти плоть так, что рассек я связки и разбил хребтину ее. Убил я мрачного пожирателя с болот и девять морских чудовищ. Что совершил Сигемунд, смогу и я. И если Нэглинг не слишком глубоко вгрызется в ограду мозга Дракона Бриттене, то я и без него справлюсь.

Когда-то Вест-сэ звалось Фресна-сэ, и в те времена корабли фризов вспарывали его волны в мирных торговых поездках. Приносят они жертвы Тиру, богу-воителю, и воистину он суровый воин, хотя и однорукий. Но не осеняет его воинская одержимость, как Ведена, который веселится при виде резни и кровавых жертвоприношений, как бурный океан, что сносит все на своем пути!

Вот что скажу я всем собравшимся в Хродульфовом чертоге, на следующий год бурный океан, что бросается на берега данов и бриттов, не будет называться ни Фресна-сэ, ни Вест-сэ, но Викинг-сэ, когда мы, сэ-викинги, окрасим его серо-зеленые воды красной кровью бриттов! Радостна война родичам Водена! Поколение за поколением уходят они с этой земли, и все же лишь битва героя против превосходящих числом врагов да жестокая схватка вливают силы в каждого воина. Пусть безнадежен бой — все равно сыны человеческие поднимают свои шлемы с изображением вепря против любого вирда, какой бы норны ни сплели им!

Когда герой, отважный шлемоносец, снова сел на свое место на пиршественной скамье, гул одобрения раскатился под крышей этого сияющего зала и Хродульф, мудрый король, ощутил в сердце своем глубокую приязнь к владыке ведеров которого он знал как доблестного защитника своего народа, равно как и данов. Он, убивший Гренделя и его чудовищную родительницу, славно поднимет свой меч против бриттов!

Когда крики героев улеглись, послышался в скрепленных железными скобами стенах Хеорота рыдающий стон, донесшийся снаружи, — словно раб Хель все еще оплакивал свою страшную рану. Это всего лишь ветер стонал вокруг стен, выл под стрехами и шевелил занавеси на стенах, словно паруса, когда их чрево впервые надувает морской ветер. С моря надвигалась буря, люди это знали, поскольку вместе со стоном чаек слышался и стон волн Ваде, бросающихся на недалекий берег. Косматые буруны взвихривались высоко в хмурое небо. Над Ост-сэ поднимался жестокий шквал. Воздух потемнел, небеса над волнами плакали. За стенами теплого зала, за частоколом, бродили теперь ночные твари — волки и колдуны, волны и ветер, мрак и туман, окутывающий болота и море тьмой и смятением. Вдалеке слышался все растущий грохот молота Тунора — дымоход в крыше Хеорота вмиг вспыхнул ослепительным проемом, когда раздались небеса.

Чернобрюхие тучи стали сползаться, одна шла на другую, их щиты ударялись со страшным грохотом. Они неслись над поверженной землей, серые демоницы, что потеют пламенем в пустоте, роняя с грудей узорчатый дождь, испуская из чрева на кровлю воду. Черные скользящие призраки выпускали прямо над одинокими домами перепуганных людей острые стрелы, и глуп тот, кто не боится их смертоносного налета. Смерть — удел того, на кого направит бог свое вопящее копье, и мудр тот, кто это знает. Сырые облака сшибаются в расколотом небе, кремнево-серый поток завихряется от их ударов, качаются леса, земля дрожит. Содрогаются широкие равнины под морем, трясется океанское дно, разворачивает свои кольца Мировой Змей — все под кровлей небес бродит диким, крепким, бешеным ядом.

Так и мужи изрядно напились Хродульфова пива в своем убежище у очага Хеорота. Пили они, пока и их сердца не обезумели, как ветер, что с воплем носился по пустошам за стенами чертога. Снова веселье разыгралось, как буря, — крики со скамей становились все громче, кравчие разносили вино в чудесных чашах из щедрой сокровищницы владыки скильдингов. Хеорренда, скоп хеоденингов, яростно ударял по струнам своей звучной арфы, пенный глоток Водена начал бродить, вспенился на устах поэта, и он громко запел песнь об Этле. Смерч народов, был он единственным из людей под этим небом, что мчался, оседлав бурю, — ураганом был он для племен, сокрушителем королевств и истребителем народов.

Из Пустошей Севера пришел он, из ледяных лесов, из-за продуваемой ветрами степи, пока не остановился со своей дружиной у берегов глубоководного Данайса[158]. Странствуя по пустынным землям, повстречали они нечестивых ведьм, хелрунан[159], на чьих сморщенных ляжках и распухших чревах и зачали они это демоново отродье, гуннов — едва ли похожих на людей, низкорослых, косоглазых. Не умеют они говорить, а лают, как псы, или воют, как волки. Там, на пустынных равнинах, размножились они, пока войско их не стало больше, чем у эльфов, великанов и бродячих мертвецов.

Тогда Этла отправился в путь вместе со своим войском, войском демонов с горящими глазами и зачесанными на макушку волосами, затопляя украшенные рогами жилища смертных, пока не дошел до дикого Вистлавуду. Долго в этом огромном лесу кипела битва между гуннами и готами, пока быстрый Донуа[160] не потек кровью, а горные проходы в Мароара не были забиты трупами. Орлы кричали над мертвыми, и большое воинство принял Воден в своих чертогах. Но победа спала с гуннами, и все великое королевство свирепого Эорманрика попало ныне под власть Этлы, от самого океана Гарсегг на западе до хребта Риффен[161] на востоке, от Гвенлада на севере до гор Альпис на юге. Ему принадлежали также и острова, что лежат в океане, даже Бургенда-ланд и Бриттене.

После этого Этла собрал воинственные племена земли и проехал через пустынные края и горы вплоть до королевства Касере, что восседает на троне всей земли, правя всеми королевствами, что лежат у Вендель-сэ. Мир содрогнулся от гнева Этлы, так что еще прежде, чем подошел он к стенам замка Касере, стены его рухнули в провалы земли. Этла согнал Касере с престола и предал его злой смерти, как и всех королей и танов румвалов. Он сжигал города, предавая это королевство мечу и обращая людей в рабство. Не осталось ни единого города, который не был бы сожжен, ни единого дворца, который не был бы разграблен. Мир дымился, как единый погребальный костер!

И поняли люди, что мир гибнет и что для всего под небесами наступает последний век. Будут падать королевства, и трон кольцедарителя больше не будет источником богатства. Растут долги, старость гноит отвагу, злодеи открыто затевают свары под солнцем, точится боевая стрела, копье ищет сердце героя, смерть преследует все, и с каждым часом ненависть и позор ведут ко все большему и большему разрушению.

Но еще не пришел тот час, когда лето больше не будет давать тепла и три бесконечные зимы с яростью обрушатся на застывшую землю, а люди станут странниками на лике земли, как Видга и Хама. От женского коварства, говорят, умер Этла, отважный воитель, бич человечества, победитель жестокого Эорманрика, убийца Касере, величайший из королей. Воеводитель, подобный волку, умер, оплаканный своим народом, — буря утихла, развеялись дождевые тучи.

Дико кричал Хеорренда у очага Хеорота, перекрывая страшный грохот молота Тунора в вышине и напор хлесткого ливня. Каждый воин сидел, замкнувшись в своих мыслях, глядя прямо перед собой, неподвижный, у умирающего очага. Сердце каждого воина взмывало ввысь от песни Хеорренды, как сокол, освобожденный от пут. Каждый размышлял о веке секиры, веке, который принес на эту землю Этла, веке, когда ломались мечи, трещали копья, раскалывались щиты — чтобы быть выкованными снова в яростном горниле. Воистину, могучий ветер промчался над миром, когда король гуннов пронесся через Вистлавуду! Деревья трещали, падали плоды, в королевстве Касере захватили племена гуннов великое сокровище — драгоценное ожерелье Бросингов. Как голодный волк в овчарне, с клыков которого капает кровавая слизь, был Этла в стенах королевства Эорманрика и прекрасных городах румвалов.

Хеорренда, сидя у ног Хродульфа, читал мысли героев. Славу обретают на полях сражений, среди павших. Но славу нельзя уничтожить, пусть даже тело лежит, холодное, в могильном кургане, на поживу червям. Что бы ни было положено в уток его вирда, мало что может сделать человек, кроме как защищать своего владыку, не обманывать без причины своих друзей и в конце концов пасть, защищая собственную славу.

По всему залу кольцедарителя раскатилась звонкая песнь арфы Хеорренды, когда закончил он песнь такими словами:

— Знаки видны в небесах, и предзнаменования читаются во внутренностях жертв — грядет снова век Этлы, наступает на этот разрушающийся мир! Близится страшный день Муспилли, когда бессмертные боги сойдутся в смертельной схватке с великанами, врагами рода людского. Мировой Змей поднимется из глубин, распахнув пасть от моря до земли. На востоке лопнут цепи Волка, и вой его прокатится над ядовитыми болотами.

И кто этот Волк, как не Этла, вернувшийся разорить этот опустошенный войнами мир? Разинув красную пасть, жаждет он пожрать самого Водена, с неистовых его челюстей капает ядовитая кровь, земля сотрясается от топота войск. И когда капает кровь его наземь, вспыхивают пламенем горы, каждое дерево под небесами загорается, пересыхают реки, черные болота засасывают сами себя, небо тлеет от всепожирающего жара, луна падает с багровых небес, весь Срединный Мир в огне, рушатся скалы, море кипит дымящейся кровью.

Тогда приходится воинам Водена сражаться яростно, как медведи и волки, и каждый герой, что носит щит впереди войска, в битве этой делает все, что может. Каждое жадное лезвие напьется допьяна вражьей крови. Где больше опасности, там больше славы! Слушайте же песнь Хеорренды, о таны-щитоносцы, пьющие крепкое пиво скильдингов! Острите мечи и начищайте ваши шлемы с вепрем! Готовьте ваших морских змеев и созывайте воинов! Стрела войны Кинрика пролетела среди родичей Водена, и вновь грядет к нам век Этлы! Песнь скопа обрушилась на воинов, как волна крепкого пива, когда оно завладевает воинственным сердцем, заполняя его дикой тоской по доброму оружию, странствию по лебединой дороге и звону острых мечей по боевым шлемам. Мощь Водена крепко держала их — ведь что такое поэзия, как не мед Водена, а война — ярость Водена?

Итак, прозвучали в стенах Хеорота и похвальбы, и клятвы. Над пированьем парил тот, кто стал цаплей неразберихи, похищая разум мужей и погружая их в бешенство, которое мало доброго принесет земле Бриттене, как только с уходом зимы падут с рек ледяные оковы На запад по морским волнам заскользят морские змеи, по дороге китов, неся по груди соленого моря бурю боевого бешенства опт раздоров и пожинателя трупов.

Черно было одеяние ночи, и метель все еще стучала по скрепленным железными скобами балкам Хеорота, когда опустели скамьи и было воинам позволено лечь спать в зале. В изголовье положили они свои крепкие, светлые липовые шиты, на скамье над каждым спящим героем стоял его высокий боевой шлем, лежала плетеная рубаха из сияющих звонких колец и крепкое копье Это бесчисленное воинство в любую минуту готово было встать на битву за своего повелителя — закаленным в битве и отважным было это доблестное войско!

Так проводили зиму бесчисленные племена викинга-кинн, жившие у Вест-сэ и Ост-сэ. Короли в своих пиршественных залах выставляли доброе пиво и раздавали золотые кольца, в то время как те, кто был связан с ними узами верности, лелеяли недобрые мысли о кованых мечах в запекшейся крови, жестокоострых, сносящих гребни со шлемов их врагов.

Тем временем Хеорренда, прославленный скоп, сел на свой корабль и вернулся на север через пролив Скедениг, миновал полуостров венделов, пока снова не поплыл по бешеным волнам Вест-сэ. Однако он не стремился вернуться ко двору Кинрика в земле гевиссов, не искал он и берегов Бриттене. Он продолжал торить свой путь к северу, через бурное серо-зеленое море. Плыл он вдоль Нортманн-ланда, пока не добрался до Халголанда. Севернее Халголанда никто не жил, но Хеорренда мыслил забраться еще дальше.

Три дня плыл он к северу вдоль берега, оставляя землю по правому борту, а открытое море — по левому Миновал он заброшенные гавани, самые дальние, куда заходили китобои и где ловцы трески искали самые отдаленные банки в открытом океане. Сюда, пролетая над морем, завлекают ведьмы чарами и соблазнами свой улов, меняя цвет волн на бледно-зеленый там, где в глубине прячется их логово Среди островов на этом холодном берегу полным-полно колдовства, безногие чешуйчатые твари наблюдают за мысами из своих логовищ в могильниках. Халголанд на Севере — край тайных мест, всего коварного и лживого, тайного, раскосого.

Но не наобум Хеорренда шел сюда по дороге тюленей, к этому пустынному морю и скалистым островам. В Хеороте хватало героев, знающих, как лезвием клинка и острием копья раскалывать шлемы и отсекать руки да ноги, да и корабли фризов были вполне хороши, чтобы везти тех из племени бриттов, что выживут после побоища, к рабству, цепям да презрению. Но близится час Муспилли, и тогда не только мечи да рабские ошейники понадобятся для красного урожая. Нужны будут слова мудрости, заклятья, видения, кровавые жертвоприношения — все это должно быть наготове, если королю Кинрику суждена удача в этом походе.

Далеко в промерзших диких северных краях, на рубежах Срединного Мира, живет тролльское отродье, племя скриде-финиов, которыми правит их король Кэлик. Они искусны в чародействе и колдовстве, совершенствуясь в своем могуществе каждый год в ледяной ночи, что длится целых три месяца Скоп вез с собой под плащом рунный посох, расписанный блотере[162] двора короля Хродульфа. Этот человек был искусным провидцем, и знания его позволяли ему сплетать и расплетать рунные чары, некогда обретенные Воденом, пока висел он на ветру на дереве. И такие руны начертал он: «Хеорренда зовусь, мудрый среди странников, приносящий удачу»

Корабль Хеорренды все плыл и плыл на север. К югу от Халголанда побережья были плодородными, снабжая пищей многих королей, но теперь горы все ближе подступали к любимому китами морю, покуда между скалами и берегом не осталось каких-то трех миль. Они отбрасывали мрачные тени, но еще мрачнее было небо над ними. Солнце, яркий светильник небес, казалось лишь ободком на юге над морем, проходя каждый день обычным путем и погружаясь в пучину океана Гарсегг.

Хеорренда стоял на носу корабля, глядя вперед. Мороз леденил его ноги, оковывал их холодными цепями, голод терзал его душу. Зима брела по ледяному морю, чьи волны с ревом разбивались о скалистые утесы. Сосульки свисали с рангоутов и такелажа из крепкой китовой шкуры, парус тяжело хлопал на ветру, и ледяной град, холоднее которого не было, хлестал по всему крепкобокому кораблю, с трудом шедшему по вздымающимся волнам. В мыслях скопа был лишь рев белопенных волн да плеск холодного моря. Слышал Хеорренда не веселый смех мужей в медовом чертоге, а жалобный стон баклана или песнь дикого лебедя. Над головой его кричала чайка с обледеневшими перьями, и крачка вторила эхом со своего опасного насеста на утесе.

Вперед по бушующему морю шел корабль, пока странствие не измучило скопа. Густой туман, навеянный ведьмами, низко нависал над ним, ему трудно было дышать. Иногда к кораблю приближались чудовища бездн, выпуская столбы воды, которые, казалось, упирались в небо. Тощие стражи глубин, они широко разевали свои ужасные пасти, улавливая в них беспечные стаи рыб. Привлеченные сладким запахом, мириады жертв безрассудно устремлялись к своей судьбе. Так, думал Хеорренда, может кончиться и это безрассудное странствие. Ведь он вступил в царство вечной ночи, и пурга неслась с холодного Севера. Темные волны набрасывались на нос корабля — беспокойный океан жаждал увлечь суденышко в пучину, под мертвые воды. В пасти кита, под темной волной мог оказаться корабль со всеми, кто был на нем, попасть в ту черную пустыню, что была некогда в дни предначальные, когда не было ни песка, ни моря, ни холодных волн, ни небес над ними, трава не росла и пустота была великая.

За рубежами мира, глубоко под водой, где морские драконы и водяные чудовища рыщут в поисках несчастных жертв, под ложем океана, девять дев Эагора вращали сокрушающий воинства жернов, из скалы сделанный. Все быстрее вращалась мельница Океана, два ее жернова были огромными, как острова в бездне. Все страшнее звучал хохот прекрасновласых дочерей жадного Эагора — словно бешеный сырой западный ветер, — когда мололи они и спиралью текла соль в прожорливый океан.

Затем, когда жернова разогнались, девы начали молоть с безумием великанш. Дрожала опора, сотрясалась земля, мельничный короб сломался, и жернов разлетелся на куски! Девять лет трудились мельничные девы под землей, а теперь в бешеной ярости запустили они огромным камнем в лицо земле. Они сдержали безжалостное слово рабынь, изъеденных грязью, измученных холодом, ведомых ненавистью. Содрогнулось дно морское, задрожала земля, покатились вниз с утесов камни, и сами утесы рухнули в коловорот земли и моря в пене и брызгах. Мололи девы так, как им хотелось, а не как заблагорассудится смертным, среди которых возбудили они раздоры и кровавые свары. Кровавили они мечи, когда кольчужные воины летели в гущу битвы и вонзали копья в открытые раны истекающих кровью врагов[163].

Девять пенновласых дочерей Эагора швырнули крутогрудый корабль Хеорренды на острозубые рифы и скалы. Затем, когда уже казалось, что утлый челн разобьется об омываемые морем камни, в Вест-сэ разверзнулся чудовищный водоворот, пасть великого Мирового Жернова, стараясь втянуть в свою глотку корабль скопа, в челюсти, где каменные жернова бесконечно перетирают все в зернистый песок.

В сгущающемся сумраке Хеорренда разглядел холодные скалы, у подножья которых выступали четыре зубчатых камня. Сейчас ясные звезды заволокло тьмой, однако они успели завести морской прилив к узким протокам, на стенах которых сидели на корточках инеистые великаны, радуясь жертве Кормчий был искушен в морской науке, это был человек из хэретов, привыкших к нраву Вест-сэ. Но и он трясся от ужаса, когда искал безопасный путь вдоль каменных утесов, поскольку с моря напирали на них ледяные острова, раскалываясь и трескаясь от мороза. Хотелось им раздавить хрупкие деревянные борта между голубыми и серыми утесами.

Как-то ночью, между сном и явью, Хеорренде пригрезилось, будто бы увидел он на плавучей льдине огромного белого медведя, который встал на дыбы и стал махать на них лапами. Полный страха, не зная, что бы это могло значить, Хеорренда спросил капитана, и тот сказал, что это означает, что погода ухудшится и что поднимется буря. С востока пойдет снежный буран. Так и случилось, поскольку дно океана тряслось от содроганий Океанского Жернова и корчилось в тисках колец Мирового Змея. И стало казаться, что всех на корабле поглотят воды озера китов.

— Смерть нашу предвижу! — причитал скоп, вертя в руках рунный посох. — Души наши трепещут между этим миром и иным! Обречены мы погибнуть на мрачном Севере, мороз, холод и ужас окружают нас!

С сердцем, почти остановившимся от страха и леденящего холода, Хеорренда распахнул свою словосокровищницу ветрам и произнес следующий геалдор:

Жестокий, режущий северный ветер срывал слова с уст Хеорренды, внезапно разом обрушились на мореходов жесточайшая из непогод и мрачная ночь. Но когда смерть, казалось, уже стояла рядом, из глубин морских перед ними явился белый кит. Он заплясал на волнах и повел их вперед — целыми и невредимыми прошли они через множество опасных проливов, в обход рифов с острыми как бритвы хребтами. За спиной этого кита море вокруг пенновеичанного корабля становилось спокойным, и его окованный железом нос с головой змея легко и быстро скользил по течению. И вышло так, что море несло их на приливной волне, пока не достигли они одинокого залива, где прибой омывал берег земли скриде-финнов. Нет на земле более северного края, чем этот, нет места холоднее; отклоняется ли дальше берег к востоку или море врезается в сушу — люди не знают.

Там искусный в песнях морестранник и высадился. Укрыв драконью голову на носу своего быстрого судна, чтобы духи этой земли, кишевшие на каждом холме и каждом мысу, не испугались ее разверзнутых челюстей, он встал на якорь. На промерзшем берегу нашел он скриде-финнов, разделывавших тушу огромного кита в пятнадцать эллов[164] длиной у пылающего костра. Поначалу скопу трудно было понять, люди ли это вообще или чудища, ибо одеты они были в шкуры диких зверей, сшитые жилами. Более того, казалось ему, что они лают и рычат друг на друга, а не разговаривают человеческим языком. Тем не менее скриде-финны радушно приняли Хеорренду и его спутников, поскольку на его корабле был груз янтаря и меда из Эстланда и другие дары, милые сердцу беормов и скриде-финнов, что живут севернее всех людей.

Скоп и его спутники некоторое время прожили в шатрах скриде-финнов, ожидая знака. Ведь на этом крае лежала вечная ночь, и лишь по движению звезд люди отмечали время. Так Хеорренда провел тридцать пять ночей в шатрах скриде-финнов. Наконец настал день, когда с некой высокой горы приехал человек верхом на олене и принес весть о том, что солнце через пять дней вернется.

Скриде-финны обрадовались и стали готовиться к обрядам в честь возвращения дневного света. В девятом часу того дня Хеорренда, стоя у входа в шатер, увидел, что к нему приближается старый седой волк. Тогда он вошел внутрь, надел малицу из шкуры морского котика с капюшоном и снегоступы. Попрощавшись с милыми своими спутниками, он отправился вслед за волком по снежной равнине.

Пять дней шел Хеорренда один, если не считать его волка-провожатого, через ту снежную пустыню, которую скриде-финны зовут Похьянмоа[165]. А на пятый день над лесами на юге показался край солнца. Похьянмоа — бесформенный мир, промерзший и пустой, царство Пакканена[166] с ледяными пальцами, чье дыханье — острый, как нож, ветер. Бродит он вдоль берегов Похьянмоа, замораживая заливы и озера, покрывая льдом берега моря. Долго не замораживал он всего моря, но с приближением поэта рассвирепел он — поначалу просто злился, а затем стал мрачным и опасным.

Тогда все вокруг совсем замерзло — крепка морозная мощь Пакканена. Он намораживает лед в руку толщиной, наваливает снега глубиной во всю длину лыжной палки. Он приморозил корабль Хеорренды к промерзшему берегу и морозил шатры китобоев, пока кожа не стала твердой, как сосновая доска. Затем Пакканен решил взяться и за самого Хеорренду и пустился в погоню за ним по горным проходам, требуя отдать нос и пальцы на руках и ногах. Смех его слышался в звоне сосулек, в треске камней и сосновых ветвей. Шел он по следу снегоступов поэта.

Гонясь за своей жертвой, Пакканен останавливался, чтобы заморозить болота, вмораживать камни в землю и холодом спаивать все в один единый лед. Ивы дрожали и застывали, из осин вымерзала горечь, с берез сползала кора. Скалы становились словно железо, горы — словно сталь, замерзали водопады. Поселения скриде-финнов, беормов и тер-финнов заваливал он толстым слоем снега, а под снег запускал свои пальцы, примораживая котлы к очагам, а руки женщин — к тесту, остужая угли в очагах. Он вползал все дальше, замораживал молоко в овечьем вымени, жеребенка в животе у кобылицы, младенца в материнском чреве.

Хрипло смеялся Пакканен под серебряной луной среди сверкающих льдов. Смеялся он над Хеоррендой, следуя за ним по пятам, завывая у него над ухом. Он дул, ревел среди сосен, плясал над трупами берез, прыгал среди ольховин. Он носился над болотами, превращая трясину в твердую равнину. Затем он взлетел и ворвался на горный склон, и корчилась трава там, где проходил он, утаптывая поля. С деревьев обгрызал он листья, выщипывал бутончики у вереска, сдирал с лиственницы чешуйчатую кору, обламывал ветки у сосен.

Хеорренда почувствовал, как ледяные пальцы Пакканена хватают его за пятки, пощипывают за уши, дергают за нос. Он поглубже спрятал голову в теплый мех морского котика и пошел дальше по волчьим следам Дыханье его провожатого висело в холодном воздухе, как дым от костра, серый мех его блестел от мороза. И в ветре, что свистел в его ушах, услышал Хеорренда насмешливые похвальбы Пакканена:

— Знаешь ли, кто я, наслышан ли о моей славе? Все знают мой род, знают о том, как воспитывали меня! Среди ив родился Пакканен, родился он в березовой роще, за шатром Лаппалайнена — негодный отец, бесстыжая мать! Кто вскормил Пакканена, взрастил его, того, чья мать не имела молока, потому как не было у нее грудей? Змея вскормила Пакканена, вынянчила его, змея с грудями без сосцов и без молока! Северный ветер унес его наверх, ледяной воздух качал его в своих потоках в сплетении ивовых ветвей над вздыхающими трясинами болот. Холодно дыхание Пакканена над Похьянмоа, холоден змеиный приемыш, и холодную весть прошепчет он ушам твоим, пальцам твоим, твоим набитым снегом башмакам из оленьей шкуры, в ледяные пещеры твоих легких, о странник пустынной земли!

Хеорренда спешил вперед, стискивая свой рунный посох, закрыв слух от дразнящих речей демона, призывая своих богов защитить его от длиннопалого Чародея Похьянмоа. Он чувствовал, что близок к смерти, не к той, что ведет к высоким вратам сверкающего чертога Ведена, а к смерти здесь, на скрипящем снегу равнины, смерти, за которой извивается река Туонелы[167], где сын Туони с узловатыми пальцами и железными ногтями затаскивает людей в трясину, где в жиже плодятся жабы и кишат пресмыкающиеся. Он устал, слабел, задыхался от холода. Он увидел, как по снежной равнине приближается к нему снежное облако, так же быстро, как Пакканен настигает его сзади. Посмотрел он на восток и на запад, на юг и на север. Спасенья не было, ибо небо побелело от снега, бела была земля, и не было ни низа, ни верха, ни востока, ни запада на безликих, безжизненных просторах Похьянмоа. Мало что мог сделать Хеорренда, но больше всего он боялся Пакканена и потому продолжал идти следом за волком. Вскоре настигла его снежная волна, и буран поглотил его.

Из-за порывов пурги Хеорренда на мгновение ослеп, но вскоре снова обрел зрение. И тогда он увидел то, что повергло его в изумление. Это огромное облако снега поднимало стадо бегущих оленей, числом в тридцать раз по два десятка. Посреди стада ехали золоченые сани, запряженные оленями, а на них сидел некто приземистый, косоглазый и широколицый. Хотя он не сказал ни слова, а лишь знаком велел поэту сесть в сани рядом с ним, поэт признал в нем короля скриде-финнов, который правит всем Беормаландом от Вест-сэ до Гвен-сэ.

Как только Хеорренда прыгнул в сани к королю, все стадо оленей повернулось, заворачивая сани, и кавалькада устремилась вперед, в середину снежного облака. Молча неслись они по сверкающей пустыне Похьянмоа, по краю невозделанному, в котором даже и кустов не росло, по земле, отданной медведю да лосю, волку да выдре, по земле, в которой нет ни солнца, ни луны, ни рассвета на востоке Бесконечная ночь лежала над этой проклятой землей, талвидья, такая же непроглядная, как мрак, что был перед зачатием земли, когда и земля, и небо, и море были во чреве Ильматар[168].

Сани короля-коротышки без остановки мчались вперед, через равнины, через села, через открытые прогалины в бескрайнем лесу. Из-под их полозьев вырывался огонь, дым шел из-под копыт оленей. Они быстро минули холмы, болота, края за морем, пронеслись через глухие леса Хийси[169], через могильные пустоши Калмы, промчались по царству смерти, мимо его проклятых владений. Хийси широко разинул пасть, чтобы пожрать странников, и им едва удалось ускользнуть, прежде чем его ловушка захлопнулась. И все время, пока они неслись по серебристому снегу, перед ними летела маленькая птичка, верный провожатый на их пути, верный помощник в дороге.

Они скользили по санному следу холодного северного ветра, по дороге метелей, по пути бурана. С дальнего края небес завывала пурга, завывала из колыбели бурь, из бескрайних дальних пределов Похьянмоа. Но не вздыхающим болотам остановить королевские сани с их оленьей свитой, не черной грязи в тысячу саженей шириной, не хрусткому пырею, не смрадной крови. Широкими черными озерами, хребтами продуваемых ветрами скалистых гребней, мимо зева сырой пещеры Хийси, все вперед и вперед мчались королевские сани, пока не достигли грязного змеиного предела Сиойатара, где за железными стенами, что встают от земли до неба, сплетаются гады.

Когда сани промчались мимо, из ворот выглянула людоедша Сиойатара. Она стянула свои одежды через голову и стала пятиться, свесив голову между ног, и недобрым был ее троллий взгляд. Стала она гнать густой туман на лес и долину, и легко было увидеть, что замыслила она погубить путников. Был это тот же туман, который Терхен-нейти напускает на беспечного странника, который еще не добрался ввечеру до дому, — туман, что поднимается до неба, а небо нисходит в туман. Но коротышка-король вынул из мешка что-то похожее на золу и швырнул это поверх их голов и на след, скрыв их путь от колдовства.

Тогда людоедша разгневалась, глаза ее вспыхнули в тумане, как болотные огни. Они услышали ее злобное бормотание. Сразу же земля стала трястись и вздыматься, показалось, будто бы она того гляди перевернется, что все переменится и больше никогда здесь не будет расти трава. Тогда король бросил через плечо три камушка, и перед глазами людоедши встал ряд холмов, сугробов и бешеные речи. Так было остановлено ее преследование, и олени мчались, направляя сани, несущиеся на гладких полозьях к ольховнику.

Так сани короля-коротышки добрались до Водопадов Каатракоски, поднялись по трем стеклянным порогам, пересекли три стальных озера, перевалили через три железные горы. Страх лежал на сердце у Хеоррендьг, и он спросил короля-коротышку, куда они едут.

— Мы сейчас еще совсем мало проехали, — ответил король. — Через день мы приедем к огненной реке, текущей пламенем, в которой есть огненный остров, а на нем стоит огненный холм, а на холме сидит огненный орел. По ночам он точит клюв о скалу, днем спокойно острит когти.

— Для кого это? — в страхе спросил скоп.

— Для тебя, если у тебя лживая цель, — отрезал король.

Хеорренда вцепился в рунный посох, бормоча про себя руны защиты, которых никто не знал лучше его. Так они пересекли реку, миновали остров и орла — но с трудом.

И теперь увидел скоп, что приближается он к тому священному месту, к которому так долго шел от теплого очага Хеорота в королевстве скильдингов. Сани короля-коротышки минули снежные поля и поднялись на холм. Они проехали по склону, по левой его стороне. Пролетели три подъема, подъехали к длинному мысу, добрались до большого сверкающего озера, отражавшего пылающие светильники звезд. Но ярче всех сверкало созвездие, известное народу Похьянмоа как Серп Вяйнямойнена. [170]

Над озером поднимался наваленный из камней большой холм, медная гора. Некогда груда эта плавала по пустынному океану, одиноко возвышаясь среди волн островом на широких просторах моря, в бескрайнем океане. У подножья его коротышка-король остановил сани и, повернувшись к своему спутнику, высказал ему свои мысли.

— Сюда ты должен подняться один, — сказал он, затем продолжил: — Это холодная Похьола, мрачный холм. Советую тебе не терять головы, если ты и вправду настолько безрассуден, чтобы взойти на его вершину. Ты, может, и не видишь ее, поскольку это плачущее облако ее скрывает. Подъем довольно прост, но берегись! За каждым камнем таится чародей, турьялайнен, который будет пытаться уничтожить тебя заклятьями более сильными, чем любое в том краю, из которого ты прибыл. Они наги, эти змеи травяные, они свернулись, лишенные одежд, на них даже пояса нет. Если им удастся, они бросят тебя на угли, на горящие угли между докрасна раскаленными скалами.

Однако если ты пропоешь эти заклятья, они не смогут коснуться тебя, пусть даже лежат они под этими острыми камнями, покуда трава не прорастет у них между плеч.

И король-коротышка прочел Хеорренде заклятье, которое в этом месте нельзя было повторять.

— Если ты сумеешь добраться до вершины, — продолжал король, — то придешь к дому моей матери Лоухи[171], а она женщина гневливая. Вокруг ее двора стоит частокол, и на каждом колу, кроме одного, по голове. Если только ты не будешь умнее и осторожнее прочих, то может случиться, что и тебе отсекут голову, дабы украсить этот кол. Если, однако, ты избегнешь этой судьбы, то, думаю, ты найдешь то, что ищешь. Ведь моя мать Лоухи мудрее всех прочих колдуний Похьянмоа.

Более того, под каменным холмом Похьолы, в медной горе, под ее корнями, за пятью замками лежит прекрасная Сампо с многоцветной крышкой[172]. Она дает рост всем семенам, дробит всякое зерно, мелет всю соль, что есть в мире. Три корня у нее, которые достигают ужасной Туонелы. Это опора земли и столп мира. То, что ты хочешь узнать, и еще больше узнаешь ты из жужжания Сампо.

Теперь ступай же! Если ты вернешься, я буду здесь, чтобы еще раз проводить тебя.

Хеорренда поблагодарил короля и пошел дальше. Перед ним лежал долгий каменистый путь. За каждым камнем таился колдун, певец заклинаний, шептун над солью, сплетатель синих прядей. Идя вперед, Хеорренда играл на своей арфе и пел колдовскую песнь, которой научил его король. Колдуны подчинялись заклятью и засыпали каждый за своим камнем, их злые заклинания распадались, их чары развеивал ветер — все, кроме одной. Это колдовство метало в путника стрелы забвения, набрасывало на него узлы забытья, вырывало корни его памяти. Хеорренда забыл о цели своего странствия по волнам океана, не помнил он больше, зачем забрался на гору. Он брел по каменистой тропе, волоча ноги по смерзшемуся снегу. Сокровищница его памяти была пуста, бесцельным было его странствие.

Оказавшись целым и невредимым на вершине, Хеорренда услышал, что воздух вокруг него полон мерного гула, словно бьется его собственное усталое сердце, словно раскатистый гром грохочет в долинах. Наконец он достиг гребня священного холма, страшного места, и увидел вершину, окруженную частоколом, как и рассказывал ему король-коротышка. На каждом колу была насажена кровоточащая отрубленная голова. И лишь острый конец одного из них был без головы и ждал своей жертвы. Но раз уж скоп так далеко забрел в своем долгом странствии, то он решил остаться в живых, какая бы опасность ему ни грозила. И уж не на этот острый кол будет насажена его голова!

Облако, лежавшее на вершине холма, теперь клубилось вокруг него сырым туманом, и через короткое время скоп хеоденингов увидел то, что стояло за частоколом. Там находилось большое возвышение, а на нем — огромный деревянный идол с лопатой в одной руке и с дубинкой в другой. Вокруг возвышения на коленях стояла толпа колдунов. Это было собрание нойди. Были они в высоких и острых колпаках, украшенных гирляндами сухих листьев, и опоясаны они были заговоренными поясами. Одежды их были вывернуты наизнанку и надеты задом наперед, и звук, раздававшийся эхом в этом ужасном месте, был грохотом их бубнов — они колотили раздвоенными жезлами в бубны, расписанные рунными знаками — изображениями зверей, гор и лесов, звезд, солнца и луны.

Когда скоп опустился на колени вместе с колдунами, он увидел, что сейчас будет совершаться жертвоприношение. Несколько человек крепко держали холощеного оленя-самца за рога и морду. Они повалили его на землю. Маленький старичок с волосами стального цвета, нойди из великого моря, из ласковой волны, из широкого океана, приблизился к мечущему яростные взгляды оленю. В руках у него был золотой нож с окованной медью рукоятью. Зверь бился и кричал, крики его эхом отдавались среди ледяных облаков, но верховный нойди отрезал кусочки от его ушей и костреца, положив их на возвышение как приношение богу и приглашение его на пир. Затем животному перерезали горло и собрали кровь в большую чашу. Потом нойди отнес ее к возвышению и смазал деревянное изображение с ног до головы дающей жизнь кровью.

Все это время над священным местом висел низкий туман, и грохот бубнов колдунов становился все громче и громче. Показалось Хеорренде, что в этом грохоте слышит он крики зверей и птиц лесных и горных, человеческие голоса, говорящие на неведомых даже ему языках, а уж он-то постранствовал больше прочих людей. С каждым мгновением этот бешеный грохот все ширился, пока не охватил весь воздух вокруг, сами глубоко укоренившиеся горы, не начал дрожать единым хором вместе с припавшими к земле нойди и бьющимся сердцем освежеванного оленя, лежавшим перед ними.

Поэт почувствовал, что это биение охватывает и его тело. Грохот заполнил его слух, странная речь бубнов затопила его разум. Слышались ему в этом лае, рычании, жужжании речи, которые он вроде бы наполовину понимал. Его спутники распустили свои пояса и шнурки на башмаках. Он сделал то же самое. Они кивали, раскачивались, бились в корчах, будучи под властью чар бесконечного грохота бубна, глаза их стекленели, и на губах выступала пена. Они жевали ольховую кору, и сок стекал по их смерзшимся бородам струйками крови.

Хеорренда раскачивался, как береза под порывами морского ветра, голова его беспомощно повисла, и тут он увидел, что посреди толпы стоит мать короля-коротышки. Лоухи звали ее, и в образе дикой кошки возникла она пред ним из тумана. Шерсть на ее загривке стояла дыбом, глаза ее дико сверкали и уши стояли торчком. На кончике каждой шерстинки, каждого уса была капелька крови. Страшная личина то исчезала, то появлялась перед ним из серого тумана, клубившегося вокруг священного холма, и вот тут-то он ощутил великий страх. Взгляд Лоухи был жестоким и насмешливым, и многостранствующий скоп показался сам себе всего лишь мышкой в ее кривых когтях.

Хеорренда закрыл глаза, но дикий крик через мгновение заставил его поднять испуганные веки. Теперь его спутники колотили в бубны так яростно и быстро, что все слилось в один нескончаемый вопль исступления и муки. Лица их, осунувшиеся, обескровленные, лишенные мужественности, озарял странный свет. Они уже не склонялись над своими грохочущими бубнами, они подняли лица в слепом восхищении к окровавленному столбу, что все выше вонзался в нависшее над ним плотное облако.

Наконец Хеорренде показалось, что он начал понимать что-то в этом грохоте и вое, стоявшем вокруг. Нойди звали. Они взывали к богу столба, к Биег-Олмаю[173], повелителю бешеных ветров, что всю зиму носятся над пустынными снежными равнинами Похьянмоа. Это он насылает бураны, что, клубясь, спускаются с гор, сгоняет по каменистым осыпям лавины величиной с холм. Своей лопатой держит он ветра в пещере до времени, а затем берет он свою дубину и гонит их куда надо.

Биег-Олмай хрипло гогочет над холмом и озером, погоняя бури над морским берегом, что вмиг переворачивают хрупкие суденышки охотников на моржей. Швыряет он снегом в лицо погонщикам оленей, когда на закате мчатся они домой. Острыми, как кремневые стрелы, градинами хлещет он по озерам, и лесам, и болотам. Он завывает в лесу, валя высокие деревья, и мучительный грохот их падения, когда раскалываются их стволы, эхом раскатывается по снежным полям, над холодными утесами и катится по голубым ледяным рекам. Веч Похьянмоа стонет и дрожит от ветра Биег-Олмая, который погоняет он своей дубинкой, так что сама пустыня все время воет от боли.

В скалистых чертогах Хуодно живут ветры земные, в месте жалком и больном. Но если кровавое жертвоприношение будет по нраву Биег-Олмаю, то тогда он смягчится. Если грохот бубнов привлечет его сердце и он снизойдет к мольбам жарких людишек, дрожащих в своих шатрах из шкур, то тогда он, может быть, в милости своей загонит ветра своей лопатой назад, в пещеру, и вышлет ласковые ветерки, что снова пригонят оленей в долины.

Несмотря на сгущающийся туман, в ту ночь ветер над священным холмом был холоден как лед, и нойди колотили в бубны и кричали, как волки и орлы, высылая в небеса духов-птиц, духов-оленей, духов-рыб, чтобы смогли они призвать нойда-гадз вселиться в тела нойди, чтобы сказали они те слова, которые может пожелать услышать Биег-Олмай на своей горной вершине.

— Отложи дубинку и возьми лопату, Биег-Олмай! Запри свои могучие ветра, Биег-Олмай, — мы принесли кровь твоему идолу, и много живой крови дадим мы тебе! — грохотали, причитали бубны среди снежной пустыни. Единым голосом нойди умоляли Биег-Олмая, вместе приговаривая:

Но насмешливо визжал над ними хохот Биег-Олмая — не так успокаивают зиму! Ветер выл вокруг горы, ураган хлестал замерзшую землю. Камни дико свистели, скалы глухо грохотали. Вздрагивали замерзшие реки, дрожали озера, тряслась медная гора. Земля слетала с камней, камни с осыпей, шевелился мир поверх черного подземною океана — вся вселенная головокружительно содрогалась Затуманился взор море-странника, потемнела перед его глазами снежная вершина холма. Стало темно, как в те времена, когда Варальден-Олмай[174] еще не повесил солнце на своей золотой березе, а луну — на серебряной сосне, когда люди еще ползали в сырой яме, не ведая солнца, не ведая луны, на ощупь ища твердую землю, ощупывая болота пальцами.

Но прошло мгновение — и облако рассеялось, и скоп увидел, что пойди выхватили свои острые ножи, полосуя свои лица, так что кровь потекла по их щекам, смешиваясь с пеной, выступавшей из их раскрытых ртов. В грохочущем мраке Хеорренда окинул все вокруг себя туманным взглядом, глянул на скрежещущие зубы и окровавленные лица обезумевших нойди. Он не знал, почему он здесь, он не помнил, зачем он приплыл сюда. Колдуны со склона, турьялайнен, вонзили в него зазубренные стрелы забвенья, и нелегко вынуть их из тела. Но от содрогания земли, вызванного Биег-Олмаем, они выпали, упали на промерзшую землю, вонзились в лед. Задрожала мыслесокровищница Хеорренды, и из-под приоткрытой крышки хлынула память.

Столп земной на возвышении, столп, что соединял скованную льдом землю и набухшее облаками небо, раскачивался и дрожал. Великан, что был заточен в окованной железом кузне под корнями священного холма, рвался из опутывающих его цепей, жаждая разломать засовы, что удерживали его. Его нужно было остановить, он должен быть заперт в скале, поскольку если он вырвется, то он прибьет кольцо к небу, а к нему прикрепит цепь, обрушит небо на землю, землю перевернет, смешает небо с землей в одном водовороте. Горячий яд вечно капает на него, и потому изо всех сил старается он ослабить путы, развязать узлы, разрушить руны уз, что охраняют Срединный Мир и не дают ему разрушиться от силы его содроганий.

И от кровавого столба расходились по всему миру землетрясения. Повсюду вокруг были кровавые лезвия, кромсающие мертвые лица, разинутые рты, выкрикивавшие заклятья. И глядя на хищные ножи и открытые раны, медленно припоминал Хеорренда откуда-то издали возникавшую в его сознании давно забытую песнь о гуннах, которую перенял он от скопа из их народа, что жил у свевов. Разве не о таких же воплях и ранах и ледяном степном ветре рассказывала песнь о гуннской страве[175]? Качалась мировая опора, ибо было время Муспилли, как в те времена, когда Покоритель Мира поднял бешеный вихрь, который поверг всю землю.

Когда Этла умер, его народ оплакал его вокруг шелкового шатра, в котором лежало его тело, вспарывая себе щеки по обычаю гуннов. И среди воплей нойди, среди воя бури и стонов мирового древа возвысил свой голос Хеорренда и громко запел о страве Этлы:

Чем громче пел Хеорренда, тем согласнее резали себя и вопили нойди. Все сливалось в могучей песне, поднимаясь молитвой к Биег-Олмаю, чтобы не упало мировое дерево, чтобы не сбросил цепей великан, чтобы кровавое озеро в его жилище не перелилось через край в конце времен. И тут позади во мраке рассмеялась ужасным смехом Лоухи, царапая кошачьими своими когтями дерево, где жил сейди, вырвав из шкуры своей волосок, испускавший ядовитое зловоние.

— Теперь пусть будет то, что созрело! — по-кошачьи взвизгнула она, и нойди попадали ничком наземь, на голую медную гору.

Только Хеорренда стоял перед возвышением, на котором, мнилось ему, видит он тело Этлы на окровавленных носилках, застывшее среди клубящегося тумана. Вокруг тела разрушителя вспыхнуло неземное пламя, все выше и выше взбираясь на носилки. Пламя все тянулось вверх, пока не повисло спиральной завесой между небом и землей. Подняв взгляд, Хеорренда увидел мириады воинов, сражающихся в круге огня, — души убитых, чьи копья и мечи не оставались праздными даже после их смерти.

Наверху, словно отражаясь в пламенном колодце, мерцали вечные звезды — Серп Вяйнямойнена полыхал так яростно, что казалось, будто бы он того гляди спалит кровлю самого неба. Взгляд скопа был прикован к центру круговерти. Мысль его пробудилась, взор его прояснился. Взметнулись пульсирующие ленты пламени, сойдясь в устье звездного колодца. Лучи плясали над головой Хеорренды, шептали вокруг и тихо пели ему в уши.

Птичка, что летела над санями короля-коротышки среди снегов, сладко запела и понесла на крыльях своих скопа наверх, в зияющее устье круговерти. Со всех сторон вспыхивали волнистые разноцветные полотна света, они взметывались и опадали, сверкали разными цветами, и все же ни разу не обожгли его огромными языками своего огня. Вокруг носились бури Биег-Олмая, они толкали его, запихивая себе в глотку, втягивали его туда, откуда они вышли, тащили из мерцающего колодца света.

Хеорренда видел эту опасность. Он боялся, что может потерпеть неудачу в своем странствии. Как взойти ему по текучему пламени, взобраться по гневному водопаду, взлететь к краю светозарного порога? Жалобно воззвал он к птице-поводырю, к своей сайва-ледди, вожатому на пути.

Тогда птичка забила крыльями, порхнула в пылающий проход, пронеся Хеорренду мимо разинутых пастей и жадных когтей, через реку огня и дальше. Они летели так быстро, что он ничего не видел и слышал лишь громкий свист ветра Они неслись над бескрайним лесом, самим Меарк-вуду, что тянется по лику земли, разделяя здешнее от запредельного. Посередине Меарк-вуду стоит горная стена, которую поводырь Хеорренды едва сумел перелететь. Все проходы в ней были усыпаны костями тех, кому не удалось закончить это страшное путешествие, а скалы стали пестрыми от лошадиных костей.

Летели они на юг, над желтой степью, где прежде и ворон не летал, летели над желтыми песками под палящим солнцем, которое испепеляло все, что останавливалось под его взглядом. Пересекали они застывшие солью моря по мостам, узким, как волосок, и острым, как меч. Под пылающими, словно кузнечный горн, небесами, над пустынями, горевшими, как раскаленный уголь, несла сайва-ледди путника, пока не приблизились они наконец к устью пещеры Северного Ветра, входу в дыхательное горло земли. За ней возвышались те самые горы, чьи вершины касаются звезд. Спокойно было небо, по которому мчались они, но тот, кто приближается сюда, слышат издалека грохочущий рев ураганов, завывавших над обрывами, видел, как откалывались от скал камни и медленно катились вниз по утесам, видел, как снег бешено крутился в воздухе, повисая морозным туманом на арке небес.

В солнечных пустынях, под клыкастыми небесными горами, лежит дымящееся соленое озеро, воду которого даже собака пить не станет. Посреди озера лежит остров, а на острове — черный провал, на дне которого лежит медный котел о сорока ручках, в котором рождается Северный Ветер Когда он спит, озеро спокойно, но когда он просыпается, нижняя его челюсть вспахивает землю, верхняя — небо. Он сотрясает дно морское, трясет ложе океана сын Эрлик-Хана! Пасть его — огромная разорванная рыба, вокруг него скользят его дутпалар с зелеными боками, бледными грудями, с пастями, словно огромное судно[176].

Здесь источник ярости и безумия, раздоров и войн — здесь влагалище племен, чрево народов, откуда выплескиваются племена земные в дикую пустыню. Погоняет их вперед горячее дыханье урагана и гонит в не знающие солнца долины и болота Меарк-вуду, сквозь опирающийся на колонны мрак этого темного чертога, пока не выходят они на ветреные болота и подернутые голубоватой дымкой пустоши, что лежат по окраинам Срединного Мира. Там собираются эти племена, сбитые с толку и дрожащие, вокруг каменной ограды цитадели королей Оттуда доносится до них звон золотых кубков, мелодичное пенье и веселый смех — там владыки земли пируют среди роскоши.

Некоторое время эти сбившиеся в кучу племена дрожат за холодными стенами, с завистью прислушиваясь к звукам веселой пирушки, что идет в золотоверхих чертогах, к величественному пенью в церквах, ярко освещенных тысячами свечей, словно солнцем. За их стенами, в холодной тьме крадутся эти толпы бродяг, которых не пустили в княжье застолье, дивясь далекому смеху Но затем по пятам за ними приходят с востока иные племена, и несть им числа, и, движимые гневом отчаянья и наслаждением разрушения, они перехлестывают через стену и затопляют улицы городов. Наступает мгновение удивления, восхищения невозможным богатством, работой искусных мастеров, сокровищем, достойным сонма небесного.

Но это ненадолго. Чего люди не могут сделать, то они могут разрушить. Вскоре подует в бронзовые врата, болтающиеся на сломанных петлях, острый ледяной Северный Ветер, сорвет тканые занавеси с выложенных мрамором коридоров и стен залов и ворвется, как взбешенный медведь, в пиршественный зал. Затихает музыка, умолкает смех, и тишина повисает над богатыми палатами, когда морозный ветер начинает забавляться всем, что ему попадается, — золотые кубки катятся по мозаичному полу, кровь течет по узорам и мешается с вином. Словно осенние листья выпархивают из окон горящих библиотек — мудрость громоздится на мертвую мудрость, покуда усталый человек не может уже учиться дальше — пора вставать и идти!

Ураган летит через души людей, и они идут, бьются, кричат, свергают то, что было высоким, вырывают старое, уродуют прекрасное. Прочь, древняя мертвая мудрость, долой устроенные дороги, долой мягкий изгиб! Идет жестокая зима, та, с мраком и тьмой которой могут поспорить лишь юность, отвага и сила Может, снова расцветет весна, но к чему это сейчас, когда ночи долги, а мороз злобен и жесток?

Пернатая помощница Хеорренды опустила его на каменный выступ у зарослей беспокойно раскачивавшегося камыша. За ними, на дрожащем от зноя горизонте, где лежало то озеро, которое он искал, отворялась пасть пещеры. Под ним сбилась кучка серых волков, шерсть их шевелилась под надвигающимся ветром Они все время беспокойно возились, временами рыча и скалясь Страх и ярость охватили зверей, и скопу хеоденингов становилось все страшнее и страшнее от взглядов их кроваво-красных глаз Вдалеке озеро дымилось зноем под жаром висящего горна солнца. Восемь рек впадали в него с каждой стороны, восемь быстрых потоков, через которые скоп с помощью своей сайва-ледди с трудом перебрался во время их сумасшедшего полета.

Когда скоп прикрыл глаза рукой, чтобы посмотреть на остров-башню, встающий из вод, он увидел белогривые волны, хлещущие по его подножью и бросающиеся на берег Пасть пещеры открывалась, ветер начал вырываться наружу. Теперь знойное марево раздалось от внезапных порывов ветра, и темная фигура встала посреди бесплодной равнины. Поверхность озера взбилась, волны бешено пенились. Затем основание пика посередине затуманилось, как подножья поднимающихся до небес дальних хребтов.

Черные грозовые облака собирались над водой, быстро скрывая озеро из виду. Они злобно клубились, яростно перекатывались, испуская струи белого пара. Пока они набирали силу, короткое затишье опустилось на неглубокую ложбинку, где затаился Хеорренда. Но затем послышался глухой ропот, словно вдалеке прилив катился на берег, ревя все громче и страшнее. В черной стене туч, неумолимо наползавшей на равнину, сверкнула молния, деревья вырывало с корнем и расшвыривало, словно траву, что росла у их корней.

Дикий порыв ветра пронесся в небесах, когда вихрь промчался по пустыне. Страшный удар встряхнул тяжелое небо, затем распорол его, словно острым льдистым ножом. Из острова в середине бешеной круговерти поднялся, извиваясь змеей, столп и заскользил, шатаясь и головокружительно вращаясь, как плясун-пророк, когда на него находит припадок. Проходя над озером, он всосал воду, поднял ее смерчем на высоту горы и яростно выплюнул в пустыню ослепляющей пеленой дождя и снежной крупы.

Тьма пала на землю — словно ночь пришла. Хеорренда огляделся по сторонам, ища укрытия. Волки внизу сбились в кучу, засунув головы под брюхо друг другу в поисках уюта. И тут вдруг вся их храбрость вмиг улетучилась, они бросились бежать, дико завывая, прочь от бури. Но скопу уже слишком поздно было думать о бегстве — тростники уже прижало ветром к земле, вырванные с корнем деревья уже унеслись неведомо куда. Становилось все темнее, огромные тучи песка величиной с гору закрыли небо, и ветер кричал, как воин, сражающийся с врагом.

Хеорренда лежал на земле, тщетно хватаясь за камышинки, вцепившись пальцами в текучий песок. Он закрыл глаза, хотя снаружи было так же черно. Затем показалось ему, будто бы земля переворачивается, меняясь местами с небом, и что это вращение затягивает и его, и что он будет вращаться, пока не схватится за крышу бездны. В ушах его стоял такой рев, будто бы все водопады земли слились в одну широкую небесную все разрушающую пенистую реку. Гул был такой, будто бы зимние волны, высотой с утес, набрасывались на северные мысы, словно бешено визжали все ветра над замерзшей степью среди бессолнечной зимы пустынных северных окраин. Звезды дрожали в небесах, срываясь длинными огненными полосами с крыши полога небесного в бездну, ветер планет стал яростным ураганом, разбрасывая элементы, словно пыль среди черной пустоты. Как рывки Мирового Змея в конце времен стали ливень и стрелы града, что хлестали по спине покинутого всеми скопа. Не похож на теплый очаг Хеорота был этот рвущий, крутящийся, леденящий, черный ураган! Как треск северных льдин по весне был хриплый хохот рассыпающейся вселенной, когда корчилась, и плясала, и колотила в бубен она в экстатическом пароксизме.

И пока хохот этот звучал в его ушах и эхом отдавался в закоулках его сознания, Хеорренда тоже ощутил, как элементы его разума разлетаются по сторонам и безумие хватает его своими когтями. В экстазе он разразился громким визгливым смехом, ощутив, как узы, стягивающие его мысли, лопаются и распадаются. Вырвались на волю дикие мысли, что прежде были скованы крепко, как Волк Болот, из чьей смертоносной пасти течет река ожидания, что выступит из берегов в страшный день Муспилли.

Застывшие глаза скопа широко распахнулись, и пред собой увидел он одноглазого Всеотца, мчавшегося во весь опор на своем восьминогом жеребце впереди бури, что неслась из врат Чертога Мертвых. Испил он из глубочайшего из источников, отдав за то свой глаз Великану Бездны. Он соблазнил дочь старого инеистого великана, украл тайну пенистого меда, что лишает людей разума, улетел прочь на орлиных крыльях, смеясь над рассказанной им ложью! Восьминогий его скакун летел длинными прыжками, обнажив желтые зубы; длинная грива его струилась по ветру, ноздри его раздувались, и с пронзительным ржанием несся он впереди завывающего урагана. Топот его копыт на дороге грозовых облаков был эхом далекого грохота бубнов нойди, раскатившегося в вечной тьме Севера, дрожавшего над железной хваткой льда под копьями света, все выше взмывавшими в звездное полуночное небо.

Два черных ворона летели над шлемом Повелителя Виселиц, волки и волколаки, медведи и медведи-оборотни, жестокие изгои разных племен мчались рядом с ним, жаждая битвы Высоко над головой потрясал он широким копьем, которым отмечает он павших, указывая с ликующим воплем на запад, где еще горел бледный отблеск закатного солнца. Как пламя, бушующее в сожженном городе, было прочерченное красными полосами небо, и как вопли истребляемых горожан был крик воинства мертвых, мчавшихся вперед по грозовым облакам, что безудержно неслись по волчьей тропе.

Они мчались следом за Копьем, Копьем Водена, копьем, которое отковал Веланд, изведя на отковку его целый лес, а при закалке высушило оно целую реку. И тот, кто владеет им, носит имя бешеной ярости, яда в вине, битвы и разрушения. Ведь что есть вино без излишества, битва без утоления жажды меча, женщина без того, чтобы взять ее силой, как крепость, которую защищают до тех пор, пока не падут ее врата и густая красная кровь не потечет из-за частокола? Слаще поцелуя самых нежных губ поцелуй острого лезвия секиры! Волчий век, грозовой век несется с востока, лед в порыве бури и молния в ветре. Будут раскалываться щиты, и не пощадит брат брата, никто не сохранит верности ни жене, ни родне — лживый рунознатец идет по страшному своему пути!

Над пустыней и горами, над замкнутым соленым морем летел гневный сонм, и за смерчем следом тянулись невозделанная степь да вырванный и поваленный лес. Холодным ветром потянуло в чертогах королей далеко-далеко перед наступающей бурей. Еще не знали они, что идет с востока, но занавеси на окнах их палат задрожали, когда первый порыв ветра взвихрил их. Близился пожиратель падали, волнуя еще невиданное море, неся злой ветер под орлиными крыльями!

Теперь прошел смерч над нехожеными тропами Меарк-вуду, что отмечает границу между Срединным Миром и Пустошами. Ветви в мрачном этом лесу раскачивались вверх-вниз, как ледяные волны океана, не знающего солнца. В мшистых логовищах после долгой зимней спячки под надвигающейся тенью заворочались огромные медведи, их застывшая кровь начала течь быстрее, и в их косматые лапы стала заново вливаться сила, более могучая, чем сила дуба или вяза. Затачивая когти о стволы сосен и берез, проламывались они от берегов рек, сквозь чащу вслед за воинством. Неразумен тот воин, что становится у них на пути, думая слабой сталью своею остановить сокрушительную силу отважного волка пчел!

За белым скакуном родителя всех зол, разжигателя битв, дарителя побед, мчались, выпрямившись в седлах, три мертвых короля. Их глаза тускло мерцали на их бледных лицах, увенчанных шлемами с изображением вепря, и на землю из зияющих ран на груди и боках их капала густая кровь. Вся Хуна-ланд содрогалась, когда над ними пролетали их тени, да и было от чего, ибо были это три разрушителя, что при жизни сокрушали стены Срединного Мира. Пред их бунчуками с конскими хвостами склонялись земные князья, одетые в пурпур, по волнующимся полям пшеницы прошелся огонь их завоеваний Возделанные и ухоженные виноградники втаптывали в пыль тысячи их конников, и виноград их давильни кровоточил напитком густым и жестоким.

Первым из этих всадников был Этла, великий король, и мчался он на кроваво-красном жеребце с длинной гривой, мчался среди мечей, и был дан ему большой меч, знак войны бесконечной. Мчась за Всеотцом, клялся он на идущем к югу солнце, на скале Ведена, на священном кольце Вульдора, что не останется больше мира на земле, и меч этот был знаком вражды великой и ужасной среди родичей, что будет длиться, пока всеобщая резня не восстанет во всей земле.

Вторым всадником был Эорманрик, король готов, злобный и лживый, чьим жестоким королевством управлял Этла, когда настало время, когда кости верно выпали на тавлейной доске:

Эорманрик мчался на черном как смоль коне, и весы были в руке его, которыми взвешивал он ячмень и пшеницу, масло и вино, поскольку был он первым, кто взял в свои руки королевства земные, и богатства их стали принадлежать ему. Так с грохотом мчался Эорманрик по грозовым облакам, запрокинув голову и с хохотом дергая себя за усы, яростно шпоря коня в бешенстве своем, бешенстве от вина. Отбросил назад он свои каштановые локоны и крепко схватил свой белый щит.

Рядом с Воденом и двумя его грозными королями мчался четвертый всадник, крепко сидя на бледном коне. Не было имени у этого короля, ибо звали его Желтая Смерть. И свитой за ним неслись все мучения адские. Он был ужаснее своих страшных путников, и сильнее их страшились его люди. Разорения Этлы и Эорманрика привели к тому, что все поля земли были засеяны костьми убитых, и высоко вставали холмы из черепов мертвых. И все же во времена войны рождается много детей, и потому род человеческий не был уничтожен мечом окончательно.

Четвертый всадник идет прямо по пятам войны, и его бледный взгляд приносит куда более ужасные страдания, чем кровожадный меч или жалящая стрела. Ибо он — терзатель трупов, приносящий смерть, что незаметно подползает к человеку, отравляет его кровь ядом, подобным жидкому пламени, гноит его внутренности, скручивает их, отрывает кожу от мяса, причиняет страдания невыносимые обреченным несчастным, и уходят они в опоясанные туманом бездны Хель, что лежит внизу, в девятом мире. Сочащиеся нарывы и гнойники повергнут и величайшего из королей, проникнут и за крепчайшие стены.

Вслед за Воденом и королями неслась кавалькада мертвых. Раны их все еще кровоточили, будто они были только что убиты. По-над Меарк-вуду летела Дикая Охота, и дальше, вперед, над безликими болотами и вылизанными ветром равнинами, где живут винеды и гефты, эсты и хольм-ругги, покуда не достигла холодного Ост-сэ, Восточного моря. Воден указал вниз копьем своим, и лед, что сковывал море, начал ослаблять свою жестокую хватку. Морские змеи, крутобокие корабли, долгие месяцы томившиеся в ледяных оковах, наконец-то закачались на приколе на канатах из крепкой тюленьей кожи, готовые с началом весны нести своих воинственных хозяев на запад дорогой китов.

Темный плащ ночи окутал землю мраком, и лишь огромный зал Хеорота светился в темноте внизу красным пылающим угольком. Всеотец осадил своего мерцающе-серого восьминогого скакуна и, хрипло рассмеявшись в пустоте, указал своим копьем вниз, на славный украшенный рогами чертог Хеорота, где собрались Хродульф и короли. Воины пробуждались ото сна где лежали — у пиршественных лавок, глядя вверх, туда, где первый слабый свет с востока бледно играл на шлеме с изображением вепря, на плетенье кольчужной рубахи и на знаменитых мечах, отточенных и закаленных. Затем крепкое пиво и мед, что заполняли их тела, снова потекли в их жилах, возбуждая мечтания об отважных подвигах в чужих краях. Встали они, суровые соратники щедрого Хродульфа, и начали опоясываться мечами.

Но Воден и его Дикая Охота не замедлили своего скока, чтобы полюбоваться на это могучее оружие, а бешено понеслись вперед, по широкому мосту в небесах, именуемому Тропой Иринга. Мчались они над дикими волнами Вест-сэ, пока не завидели далеко внизу очертаний прекрасного острова, лежавшего в западном океане, как великолепная брошь на пурпурном плаще императора.

Двадцать восемь городов украшали его, словно драгоценные камни, три могучие реки орошали плодородные луга, три благодатных близлежащих острова украшали его берега. По его богатым лугам вились спокойные реки, по берегам которых в изобилии росли калужницы и кукушкины слезы. Подснежники и первоцветы украшали каждый круглый холм, а лесные прогалины были усыпаны колокольчиками. Из королевских крепостей и каждой жалкой хижины поднимался в свежий воздух дымок очага. Из хлевов и загонов стада мычащих коров и блеющих овец шли на летние пастбища на теплых нагорьях, и надо всем этим звенел сладостный зов кукушки, напоминая о милых друзьях и прошлогодних радостях.

И казалось, будто бы из середины острова поднимается дерево с ветвями, усыпанными плодами, и что ветви его тянутся даже над морем, окружающим остров. Птицы небесные кружились вокруг него, и плоды эти были им пищей, и плодов этих было бесчисленное множество. Под сенью этого дерева лежала мирная и богатая страна, неприкосновенная для демонов, недоступная мору или напастям ночным. Ибо был это остров, хранимый узаконенной королевской властью, управляемый неизменными законами, освященный Правдой Земли. Власть великого короля распростерлась по нему от моря до моря, мир Христов хранил его богатство и силу.

Зависнув в воздухе, Воден расхохотался, глядя вниз на остров, о берега которого гневно бились волны, и смех его был подобен ржанию боевого коня посреди побоища. Мертвенно-бледные лица королей, следовавших за ним, искривила волчьим оскалом ухмылка, их острые зубы блеснули в свете звезд. Полчища мертвых, следовавших за ними, зашумели в пьяном предвкушении грядущего нападения. Кровь польется рекой и встанет озерами на равнине, кровь, жизнь для живых мертвецов! Тролли и ведьмы, эльфы и инеистые великаны, волколаки и медведи-оборотни в бешеном ликовании завыли среди восточного ветра, принесшего их по Тропе Иринга. Через весь остров протянулось Воинство Водена. роилось в вонючих туманах и смрадных испарениях, покуда черное промозглое облако не повисло надо всем королевством. Казалось, будто бы океан бездны Гарсегг в жестоких корчах выплеснулся вверх, затопив одинокое убежище своими черными волнами. Ясная звезда Эарендель, герольд рассвета, чей луч оберегает каждый порог в стране в часы мрака, некоторое время мерцала в темноте, трижды мигнула и затем исчезла из виду.

Теперь Воден торжествующе устремился вниз верхом на своем жеребце, так же быстро, как давным-давно упал он со своего высокого трона в небесах, пока не приблизился к одной зеленой долине. Он парил над ней, крича на ветру, пока не углядел на крутом склоне зеленый могильный курган. Он помчался прямо туда, спрыгнул с седла на землю, опустился на земляной дом, укрытый отрогом горы, чье сокровище было защищено от грабителя магическими рунами. На Воднесбеорге, Кургане Водена, стоял предводитель мертвых, глядя вдаль и вширь на владения свои на туманной равнине внизу. Хрипло рассмеялся он, глядя единственным своим глазом на глубокую дорогу, выбитую в скале словно бы ударом его бессмертного копья. Звалась она Путем Побоищ, Вальвег, сток для крови, льющейся в нагорьях. На кургане, на холме и на дороге крови начертал Воден руны вреда и обмана, чтобы настал день, когда будет тут брат убивать брата и кровь родичей сольется в едином потоке. Мудрый весьма любил обман, и коварство и взаимную резню, поскольку это злейшее из убийств приводило новых воинов в его свиту, летящую по ночному небу!

Всю землю оглядел он. Взгляд глаза его поднимался по холму, пронзая туман, пока не наткнулся на дорогу через дюны, проходящую мимо огромной крепости на земляном валу. В ней стоял высокий король этого острова, окруженный жалкими остатками своей дружины. Снова насмешливо рассмеялся Воден, стоя в канаве на насыпи, увидев горсточку воинов, напрасно старающихся укрепить гнилой частокол, что стоял на валу. Уже катилась волна, и не такими кольями и камнями остановить ее. Одиноко стоял король посреди тавлейной доски, и не было вокруг него защищающих фигурок.

Взгляд всевидящего ока Водена устремился вперед, вдоль по проселочной дороге, туда, где на вершине северного утеса она пересекалась с другой дорогой — дорогой, идущей прямо, как стрела, с севера на юг. Третий раз рассмеялся Владыка Оград и Хранитель Дорог. Долго и громко смеялся он, и хриплый хохот его прокатился по огражденному Пути Побоищ. Ибо там шло на юг великое воинство. Бились высоко на ветру гордые стяги, вместе со своими дружинами ехали короли, и весело рысил впереди юный принц. Вот они — недостающие защитники короля, оставившие его беспомощным в незащищенном квадрате!

Вдохновенный провидец окинул все своим мудрым оком. Пошептался он с воронами, что сидели на его обтянутых кольчугой плечах. Тут же гневно забили они крыльями и взлетели в восточное небо, унося его мысли. Вскоре опустились они на престол кольцедарителя Клирика, короля гевиссов, где сидел он в своем огромном медовом зале. И внушили они ему коварные слова Водена.

А Воден в то время стоял рядом со своим восьминогим жеребцом на Воднес-беорге в рогатом шлеме и с копьем, указующим в небо. Огромным казался он на склоне холма, а вокруг него, словно вороны над купой вязов, теснилось его жестокое воинство валькирий[177]. Над курганом роились они, острозубые девы, пронзительно крича вокруг своего повелителя. Им передал Воден роковые слова, и над холмами на крыльях бешеного ветра помчались они: одни — в старую крепость у древней дороги, где отдыхал король, другие — туда, где оставившее его войско шло прямо на юг. Как мухи над убитым конем, роились они, бросая незримые свистящие копья в тех, чьи имена Владыка Виселиц начертал на своем рунном посохе, обрекая их смерти.

Злой северо-восточный ветер принес Водену скрежет затачиваемого короткого меча — Веланд в своей кузне в кургане готовил оружие, дабы пропело оно кровожадную боевую песнь в грядущей битве.

— Ныне я в Веалланде, в земле, беременной битвой, — прокричал Похититель Рун, — и подстрекаю великих королей сойтись к месту мечной игры! Рабы пойдут к Тунору, таны же ныне — мои!

И взял Воден свой рог и испил гномьего хмеля. И стал он пьяным и подобным волку, и в голове его загрохотали барабаны и кузнечный молот Веланда, когда отковывает он боевые клинки, так что каждый волосок на его голове встал дыбом. И на кончике каждого волоса была алая капелька свежей крови. Пустая глазница его стала сжиматься, пока не сделалась узкой, как игольное ушко, а другая раскрылась широко, как устье медового кубка. Рот его растянулся до ушей и распахнулся так, что стало видно его трепещущие внутренности и легкие, вплоть до страшного лабиринта его извивающихся кишок. Из темени его забил фонтан черной крови высотой с мачту корабля, и кровь облаком расползлась по небесам, как черный дым королевского очага в зимней ночи. Со лба его полился геройский свет — словно костистый двурогий месяц толщиной с точильный камень, и один рог полумесяца был — гнев, а другой — страх.

Боевое безумие снизошло на Друга Воронов. Был это уже не седобородый супруг Фриг, а Грима, Скрытый. Всеотец, хозяин Чертога Блаженства, надел другую личину. Теперь был он Огнеокий, Злобный, Слепой, Дважды Слепой. Из гниения начинается рост, из разрушения — возрождение, из огня — плодородие. У бога не одна личина, хотя под ними он один и тот же. Разве воин в одно и то же время не полон и страха, и ярости? Разве не жаждет он в одночасье и бежать, и биться? Личина ярости на лице страха, и лицо страха злобно ухмыляется за волчьей личиной.

Стоял Грима с искаженным лицом на ветреной вершине Воднес-беорга: гримес врасен[178], в личине и искаженный. Кожа его шла волнами, словно кустарник в ураган или камыш в бурю. Внутри кожи его вывернулись кости, так что ступни и колени его были повернуты назад, а икры и ягодицы — вперед. Связки на его икрах обвили голени, и каждый кривой узел на них был величиной с кулак воина. Жилы на лбу его протянулись до затылка, и лицо его превратилось в красную, как сырое мясо, впадину. Биение его сердца о ребра было как громкий лай пса, чующего добычу.

Закружился Скрытый, в безумии своем крутился он все быстрее и быстрее, порыв ветра пролетел над мечущимся утесником и волнующимися травами, ливень обрушился на его сиденье на кургане. Кожа его лопнула, хлынула кровь. Кружась, он оросил вонючим потоком каждую часть круглого холма. В боевой пляске пьянел он, и казалось, будто бы все вокруг кружится вместе с ним. Огромная круглая равнина, на границе которой он опустился, начала медленно вращаться, как огромное тележное колесо. Вращалась она под небом, пока могучее воинство, что шло по прямой как спица дороге, не перестало понимать, куда идут они — на восток или запад, на север или юг.

И так устроил Злобный, что король Острова, ось колеса и возница Колесницы Медведя, унесся от защиты, от войска, что прикрывает короля. Он остался один на внешней границе, в кольце Медвежьей Крепости. Ось и Древо-опора острова Бриттене были вырваны, и его Колесница опускалась в бездну. Тьма с востока накрыла землю, и Колесница Инга начата погружаться в воды опоясывающего моря.

XV

ВОЛЧЬЕ ДРЕВО НА ХОЛОДНОМ ВЕТРУ

Получилось так, что в пору, когда расцветают леса юной зеленью, когда весело шумят города, когда поля усыпаны цветами и мир пробуждается к жизни, над островом Бриттене начали собираться невиданные грозовые тучи. Так пел Хеорренда, скоп хеоденингов. Только печальный крик кукушки, предвестницы лета, говорил о грядущих скорбях. Старый король Кинрик послал по племенам и народам Севера стрелу войны, колдуны скриде-финнов сплели в снежных лесах черные заклятья, и Воден собрал свое войско, чтобы мчаться вместе с ним по волчьей тропе. На северном небе видели пляшущие над звездами копья и мечи — знак братоубийственной войны, войны богов и людей. Те, кто умел читать руны, предсказывали появление страшной хвостатой звезды.

Перед каждым королевским пиршественным залом у Вест-сэ пропел рог короля гевиссов. К дальним королям, что жили на окраинах леса Меарк-вуду на границах Срединного Мира, не раз в сумерках приезжали верхом на волках ведьмы с известиями о красной войне на западе. Со всех окраин земли собирались копьеносцы — даже от Меарк-вуду до Святой Гробницы, что находится в земле готов, и от Святой Гробницы до прославленного Камня, что стоит у Данпара.

Не арфа, не любовь к женщинам, не утехи светлого мира были в мыслях героев, а лишь волны, свист копий да зов полей, над которыми собираются вороны. Когда скоп касался струн своей певучей арфы, сидя у ног своего господина, пел он о том, как раскалываются белые сверкающие шиты, как бьются друг о друга холодные копья и как падают мертвыми воины на траву. Тогда сердца воинов начинали беспокойно биться в груди, мыслями переносились они через океанские волны, через обитель китов, через широкий мир. Слышали они одинокие крики морских птиц, и сердца их неудержимо тянуло к дороге китов, идущей по океанским равнинам на запад.

Через широкие воды летела весть, и из каждого медового зала хлынули тысячи танов в звонких сверкающих кольчугах — словно лес копий двинулся по дорогам. Они стекались к гаваням у Вест-сэ, туда, где свежепросмоленные крутошеие корабли ждали на якоре, готовые нести своих хозяев по морским волнам, через лебединые моря. Вступали герои на челны и складывали свое прекрасное оружие и кольчуги в трюмы для сохранности. Кружились волны, море плескало о просмоленные борта, все сердца томились желанием испытать волнующиеся глубины и отправиться вперед по пляшущим соленым волнам.

И когда чело рассвета озарило теплом спины, высокородные герои сняли покровы с носов кораблей и подняли на реи холст. Поднялся плеск от весел, зазвенело железо, застучал щит о щит, и сэ-викинги вышли на веслах из-за широких мысов. Пенный след тянулся за драккарами, подгоняемыми ветром, когда полетели они вперед птицами с пенными ожерельями. Стремились они на запад, за море, и когда длинные корабли сталкивались друг с другом, для уха это было как шум прибоя, набрасывающегося на скалы.

— Выше паруса! — послышался радостный крик, и дубовые кили вспороли вздымающиеся волны — так кони грудью мнут траву, мчась по весенним лугам. Подул сильный ветер, и морские драконы помчались вперед под надутыми холщовыми парусами, планширы их чуть ли не ныряли под несущиеся валы. Драконы на носах кораблей прославленных князей рассекали буруны, перекликались на кораблях рога, корабли весело качались на волнах. Хотя девять ужасных дочерей Эагора и толкали носы кораблей, морские кони, весело смеясь, скакали по бороздам океана.

Вперед по дороге китов! Вперед по волнам! Пусть трещат увенчанные драконьими головами носы, пусть качаются мачты, пусть скрипит усеянный льдинками фальшборт! Вокруг нас кипит океан, мечутся волны, мы все море перепашем своими острыми килями! Мрачные валы бросаются на бак, резкий ветер заставляет судно нырять в ложбину бакланов — никогда не плавали столь прославленные корабли и не вели их столь прославленные короли! Золоченые боевые драконы сверкают как маяки, как груди лебяжьи тугие паруса, золотой свет озаряет флот сэ-викингов.

Упорно гребли таны — растягивались скобы, когда сорок весел разом ударяли по морской волне. В могучий прибой погружались лопасти весел, сверкали они, как лосось в прыжке, вырываясь из волны По широкой равнине Эагора летели вперед тесаные драконы, змеи, скользящие по взбаламученным волнам, по водам, где купаются бакланы.

Великое воинство неслось по морю, и не было войска больше с тех пор, как корабль Водена с деревянными веслами нес сонм богов по-над королевством Эагора. Шестнадцать воинских дружин сэ-викингов плыли через Вест-сэ тем летом, и в каждой дружине было пять тысяч воинов, и в каждой тысяче — тринадцать сотен, я в каждой сотне — четырежды по сорок мужей.

Немало в этом могучем войске было врекка, молодых мужчин, изгнанных из племени и рода, ищущих службы при дворе другого владыки. Во времена мира и порядка не найти им было продвижения, да и боевой пыл не влек их к праздности у королевского очага. Им особо милы были вести, что принесли вороны Водена, поскольку только во времена войны могли они добыть великое богатство — как Сигемунд, когда обрел он драконье сокровище. Или может случиться так, что могучий удар острого меча среди битвы доставит юному врекка большую власть, даже королевство. Разве не этот путь привел Эадгильса и Херемода на славный престол? Разве Сигеверт, князь сегганов, сам не был некогда врекка и не служил в дружине владыки скильдингов?

Сердце каждого отважного врекка стремилось к месту, где слетаются вороны, как юная девушка стремится к своему возлюбленному. Копья их жаждали крови. Горы бриттских трупов нагромоздят они, такие высокие, что рыскающие в лесах бродячие стаи волков не смогут взобраться на них! Но они-то в упорстве и отваге юности своей поднимутся по трупам и, поднявшись, получат каждый по королевству!

Они думали об Эадгильсе и Херемоде, о Видге и Хаме, но больше всего — о Хенгисте и Хорее, князьях эотенов, что оставили свой народ и выдвинулись, будучи врекка. Теперь же, как известно, удача Хенгиста перешла к Кинрику, королю, старому годами, мудрому и коварному. И разве Кинрик не носил прославленного меча Хенгиста, самого Хунлафинга, на котором вырезаны руны, предсказывающие славный вирд тому, кто носит этот чудесный клинок?

Шестнадцать морских королей, чьи корабли вспарывали гладкие бока океана, совершили богатый блот, чтобы ублаготворить бессмертных богов. Приятно было Водену, Другу Ворона и Владыке Мертвых, жертвоприношение Хагены, короля хольм-руггов. Собственной своею рукой привязал он супругу-королеву к стапелям, по которым его боевой корабль соскользнул в гостеприимные волны Ее крики и треск костей эхом прокатились по гавани хольм-руггов. Оттуда их унесло ветром на небеса, где услышали их боги, что пировали в увешанной оружием Вэль-хеалле.

Черные тучи войны катились по небесам, и со всех сторон дождь хлынул на широкое дно сосуда ветров, и бурное Вест-сэ злобно набрасывалось на берега Бриттене по мере приближения кораблей. Тролльши с северных островов с бьющимися на ветру космами собирались над морем и океаном. На гусях летели они, и, говорят, некие китобои из Халголанда видели, как они собираются стаей. Недоброе зрелище, ибо увидели они черного всадника на черном коне с горящей головней в руках, и круг огня окружал его. Швырнул он головню на юг, в сторону Бриттене, и там, где она упала, вспыхнуло огромное пламя[179].

Также видели на севере семь сыновей Темной Луны, скачущих верхом. Из полных до краев рогов пили они чистый мед, что течет из источника Катящего Кольцо обратно. Тут улегся ветер, и даже волны, что бесновались в Фьорде Пеохтов к югу от Орканега, на время утихли. Но затем издалека послышался страшный рев, небеса разверзлись, и море еще раз поднялось волной высотой с утес. Неверные жены перемалывали прах, чтобы подмешать в пищу любовникам, — жернова сочились кровью, окровавленные сердца опоенных вываливались из их ребер, горе угнетало их. Иссушенные души летели в небеса густой стаей мух — видели, как много покалеченных мужей шли этой страшной дорогой и лица их были перемазаны ведьминой кровью.

Шестнадцать ночей стаей летели морские Драконы по волнам Вест-сэ, в месяцы Эостурмонат и Тримильхи, когда яркое солнце битвы все выше поднимается в небеса. И пока мчались они по ветру Водена, дувшему с востока, многие слышали песни своих вэлькирге, сидевших на корточках на льду замерзшего моря Гвен-сэ на севере, где все выше взлетали в холодные звездные небеса копья света. Ткали они вирд войска, три сестры-пророчицы, и вот какую песнь пели они за работой, песнь, милую Водену:

— Широко натянута основа, что предсказывает резню, туча простирается от неба до земли, кровавый дождь орошает уток. Серая ткань войны высоко на копье, ткань, которую мы, служанки Водена, соткали на красном утке. Кишки человечьи — вот уток, грузила на стенке — головы, кровавые копья — перекладины, гребень — из холодного железа, острые стрелы — колки. Мечами подбиваем мы ткань победы — будут петь клинки, будут звенеть щиты, лезвия секир будут целовать головы сквозь шлемы!

Тките, тките, сестры! Тките ткань копий, где струятся стяги, где воины несут боевые знамена на битву! Вплетен в нашу ткань вирд летней войны, и мы, вэлькирге Водена, будем обрезать нити вирда каждого воина. Смерть суждена великому королю, широко распахнутся для него врата Вэль-хеаллы![180]

Ныне соткана наша ткань, и зеленые поля начинают краснеть. Оглянись в страхе, оглянись в ужасе, ты, житель Срединного Мира, ибо кровавые тучи сбираются над всеми землями к западу от Вистла-вуду, и сам воздух станет мокрым от кровавой лены, что хлещет из разрубленных голов и отсеченных конечностей! Такова наша песнь — теперь мы, три вэлькирге, сестры-предсказательницы с Севера, должны мчаться, обнажив мечи, на неоседланных конях к радушному очагу Вэль-хеаллы!

Итак, к концу месяца Тримильхи тень древнего ясеня. Виселицы Водена, распростерлась по всему острову Бриттене, от самого Вест-сэ до ираландского моря. Боевой флот потомков Водена окружил остров лесом мачт, в каждом заливе толклись наемники из всех северных краев, окружали каждую шхеру. Вся страна веалов была окружена, так что герои, всю долгую зиму пировавшие в чертогах короля Хродульфа, могли, не замочив ног, обойти остров, переходя с палубы на палубу.

Драконьи носы проскребли по гальке берега. Скакуны моря были крепко привязаны к суше канатами из моржовых шкур, их оскаленные головы и резные носы пугали духов земли бриттов. Отважные, в своих шлемах с личинами, сэ-викинги спрыгивали на берег. Они овладели землей, земля эта овладела ими. Были они не среди своих племен или народов, не было у них ни родни, ни семьи, не знали они женской слабости, забыли они леса и холмы родных своих краев. Не было им места у королевского очага, ни от какого князя не получали они богатых пахотных земель — были они вреккан, изгнанники из рода людского, бродящие по странам, как волки да медведи лесные.

Как волки и медведи и были они, юные вреккан, волками и медведями они становились. Сбросив одежды, растирали они свои нагие тела сильными травами, беленой и соком мандрагоры и красавки. Они надевали косматые волчьи и медвежьи шкуры, они становились медведями, они становились волками, каждый из них становился беорн, фрека[181], с острыми клыками и когтями.

Медвежье бешенство охватывало их, волчье бешенство охватывало их. Срывая свои меховые шкуры, плясали они нагими на обнаженных лезвиях мечей, прыгали через стоящие торчком копья. Яро прыгали они на ветру, как те, кто следовал за Воденом в его ночной мертвой кавалькаде по Пути Иринга. Они вертели руками, ногами и головой, разевая рты и глядя застывшим взглядом. К вечеру, усталые и мрачные, уходили они искать пристанища в лесах, ложа в камышах. Они меняли обличье, когда под теплой волчьей шкурой их дух изменялся. Теперь они становились сынами не далеких своих матерей, из чьих утроб некогда вышли они, но одного лишь Водена, владыки полночной скачки, ликующего над павшими! Узы верности и любви не связывали их и не ослабляли их юношеской отваги — свободны были их страсти и сила. Руны Веланда, вырезанные на клинке Хунлафинга, пели им в осоке в устьях восточных рек — пели песнь обоюдоострого меча!

Воодушевленные рунной магией, клялись они предать тела бриттов огню разрушения, чтобы из их отсеченных конечностей и тел воздвигся холм выше погребального кургана. Затем принесут они блот, чтобы умилостивить Друга Ворона и вселить страх в духов земли Бриттене, что, бормоча, толпились вокруг них по пустым берегам рек и в затянутых туманом болотах.

Молодые воины захватили какую-то бриттскую княжну, которую они, связав, подвесили на столбе на берегу Ипвинесфлеота. Это было место, где высадился Хенгист и впервые взял себе остров Бриттене именем Этлы, разорителя Срединного Мира, и именем Водена, хозяина Чертога Мертвых, Затем к девушке поднялся молодой тан из народа гефтов, врекка, что служил королю Кантваре. Он пальцем выдавил ей глаз на щеку. Таково было его жертвоприношение Водену, одноглазому Владыке Виселиц. Девушка закричала, как лисица, поскольку испытала она девять мук, что исходят от черного камня под морем. Затем этот врекка, смеясь, надел ей на голову мешок из сморщенной кожи и натянул его по самые ее плечи. Он крепко затянул завязки и, терзая ее, как ему было угодно, стал бить ее по лицу, отчего она через некоторое время умерла. Затем таны бросили княжну до возвращения прилива, когда девять дочерей Эагора омыли ее и забрали ее тело себе.

Итак, корабли и войска потомков Водена крепко вцепились в берега Бриттене у Вест-сэ от самого острова Уайт на юге до островов Орканег на севере. К ним стекались короли ангель-кинн, долго жившие в Бриттене, — южные, под драконьим стягом Кинрика-гевисса, короля Вест-Сэксе, северные собирались к островной крепости Беббанбурх, где правил Ида, сын Эоббы, король беорников. И не стало числа войску, и от Хунлафинга послышался гул рунных заклятий, когда клинок с блестящей рукоятью засверкал На оружейной стене медового чертога Кинрика близ Винтанкеастера.

Были окружены бритты злыми врагами. Одни из них пришли по дороге китов, другие же издревле населяли остров. Под снежными горами Севера, в глубоких долинах, куда зимой не приходит солнце, живет старейший из народов — пеохты. Даже войска румвалов в ту пору, когда власть Касере распространялась и на Бриттене, не смогли завоевать эту обширную страну обдуваемых ветром утесов и любимых троллями долин.

Бриде мак Мэлхон унаследовал трон пиктов — так называют себя эти жители гор — в тот год, когда Кинрик послал свою стрелу войны вокруг Вест-сэ. Был он князем великого могущества, правителем королевств Кайт, Ке и Кириг. Фиб, Фидах, Фотла и Фортренн. Ему платили дань короли островов Катт и Орк, что в Северном океане. Был он сыном короля бриттов, поскольку в обычае пиктов наследовать королевскую власть по женскому праву. И таким их обычай был с тех пор, когда их племя первым из всех пришло в Придайн с севера. Тут и поклялись они солнцем и луной блюсти этот обычай, доколе стоит мир.

Ко двору деда Бриде, Друста, сына Гирома, приехал Мэлгон Высокий, когда его отец Кадваллон Ллаухир еще правил Гвинеддом. Всю зиму Мэлгон спал с княжной Нестой, дочерью Друстана, пока друиды двора не объявили, что она понесла. Тогда Мэлгон уехал на юг, в Гверит, чтобы снова жить в королевстве отца. Таков был обычай пиктов, но после того, как захватил Мэлгон престол своего двоюродного брата, Бриде задумался — а не потребовать ли ему по праву отцовской крови еще и королевства Мэлгона Гвинедда?

От князя Оркнейских островов, чьи корабли странствовали далеко по океанским волнам, Бриде узнал о том, что Кинрик послал стрелу войны по королевским дворам севера. Придворный бард Бриде спел о его предке Друсте, сыне Эрпа, который выиграл сто битв и одержал сто побед на юге. Бриде мак Мэлхон поразмыслил над этим и послал огненный крест по семи частям своего королевства. Но, кроме этого, он ничего не сделал против бриттов, живущих к югу от реки Гверит, а выждал зиму, чтобы посмотреть, что будет.

Когда растаяли снега, пришло известие, мало обрадовавшее Бриде, поскольку его пограничные лазутчики принесли известия о сборе трех великих воинств Севера. Король Уриен Регедский приказал собрать три сотни мечей племени Айнварха, и три сотни щитов племени Киннвида, и три сотни копий племени Коэля. Также Уриен послал слово и правителю Западных Островов, Габрану мак Домангарту из Дал Риады, который другом пиктам не был. Когда король Габран получил это известие, он собрал корабли племен Габрана, Энгуса и Лоарнда, и с каждых двенадцати домов этих племен пришло по два семискамейных корабля.

Когда узнал король Бриде об этих сборах на западной и южной его границах, он был весьма раздосадован и посоветовался со своим мудрым друидом и приемным отцом Бройханом, сыном Темнана. Бриде боялся, как бы флот Габрана не разграбил его берегов, пока он будет воевать с Уриеном к югу от реки Гверит. И все же ему очень не нравилась мысль о том, что саксаны из-за моря разграбят Остров Придайн и при дележке добычи его не будет.

Бройхан долго думал над этим, глядя в стеклянный сосуд, в котором перед ним проплывали видения. В конце концов он дал королю разумный совет Он заметил, что сам-то Уриен будет разбираться с айнглами, что сидят у него на восточном побережье, и бесчисленным воинством их сородичей из-за моря. А что до Габрана мак Домангарта, то Бройхан посоветовал Бриде послать словечко его верховному королю, Диармайту мак Кербайллу, королю зеленого Острова Иверддон, что лежит в Западном Океане за Придайном и откуда пришли люди Дал Риалы, прежде чем поселиться на островах к западу от королевства Бриде.

Бриде мак Мэлхон был весьма доволен советом чародея и приказал укрытым плащами всадникам своих семи королевств выехать из врат Севера и собраться у входов в долины, где кончились зимние паводки, и расчистить броды на реке Гверит, которые ведут к дорогам через Манау Гододдин в самое сердце королевства Уриена. В то же время отправил он своего приемного отца Бройхана за Оркнейское море и холодное Бритгское море к самому двору Диармайта мак Кербайлла в Иверддон.

Весело билось сердце Бройхана, весело, как волны, что плясали вокруг его коракля и покачивали его, когда плыл он к берегам этого красивого зеленого острова среди океана. Иверддон зовут его бритты, но счастливому народу, что живет в его окруженных волнами пределах, он известен как Эриу. Весело покачивалась ладья Бройхана на коротких волнах Мананнана мак Лира, приближаясь к острову зеленых лужаек, круглых эльфийских холмов, прекрасных женщин, отважных воинов и крепкого пива, и радостны были мысли, что переполняли душу чародея Да и сам я, Мирддин, сын Морврин, люблю этот край как родной.

Итак, Бройхан, друид Бриде мак Мэлхона, прибыл ко двору Диармайта мак Кербайлла, в саму Темайр Королей[182] посреди равнины Миде.[183] Там увидел он Диармайта на ложе в пиршественном зале, а вокруг него сидело его войско. Вокруг Диармайта в этом доме была Середина Эриу, напротив него у восточной стены сидел король Лайгина, король Мумана по правую руку от него, король Коннахта — позади него и король Улада по левую его руку.

И там, в огромном зале Темайр, пел Бройхан под звуки своей арфы перед королями и воинами Эриу, рассказывая им о сборах и походах, об осадах, которые будут этим летом за морем Также рассказал он о свирепости Габрана мак Домангарта, о том, что собирает он корабли и войска для войны с Бриде, не спросив позволения у своего верховного короля, повелителя Эриу Диармайт мак Кербайлл закусил губу — известия разгневали его Разве люди Дал Риалы не были из племени Кайрбре Ригфада, и потому разве не были они данниками наследника Ниалла Девяти Заложников и Конна Ста Битв? С чего бы это им вообще собирать войска и корабли для похода за море?

Это было неповиновение и оскорбление Диармайту мак Кербайллу, который всегда правил своим королевством согласно Уложению Моранна, сына Моэна, которое было дано его предку Ферадаху Финн Фехтнаху Всем известно, что он достоин править — разве он не провел свою колесницу у Каменного Уда Эриу так, что камень испустил вопль под осью колесницы и вопль этот был слышен во всех пятинах Эриу?

Вот как проводил Диармайт дни своего царствования. По утрам смотрел он, как благородные юноши Эриу играют в мяч на зеленой траве возле Темайр, и громко кричал король на стене, когда юноша проводил мяч между воротами. В полдень играл он в фидхелл на серебряной доске с золотыми фигурками, и нечасто швырялся он своим королем в голову игрока. Каждый вечер распивал он крепкое пиво, пока сон не овладевал им, и тогда засыпал он, где сидел Редко допускал он, чтобы рвота марала его королевские одежды, нечасто пускал он зловонный ветер на пиру. Он хранил неприкосновенность в своем медовом чертоге, так что глупый и мудрый, друг и чужак могли напиваться тут безнаказанно. В королевской мудрости своей заботился он о племенах Эриу, помогая им, умиротворяя их. Так и они должны были помогать ему, заботиться о нем, ублажать его.

Под властью такого короля, что поддерживает справедливость, правду и порядок по всему своему королевству, должны родиться богатые урожаи, коровы должны давать много молока, свиньи — хорошо жиреть, не должно в земле быть мора и смерти от молний, и по всей земле короли и племена должны повиноваться ему. Но в последнее время дела у Диармайта шли не так хорошо. Его благородный сын, Колман Map, погиб в том году, когда его колесница столкнулась на высокой дороге с быстрой повозкой Дубслойта из Круитина. Немало выпили пива юнцы из королевского рода на лавках на постоялом дворе, прежде чем пуститься вскачь, и страшно закончился их спор. По широкой дороге Натиска мчались они, ось об ось, пока железные колеса их колесниц не взрыли борозды, глубокие, как крепостные рвы. Там и погиб Колман Map, гоня свою колесницу неосторожно и торопливо — вылетела заклепка из оси, и сломался обод. Свой защитный пояс оставил он вознице и потому погиб.

А прежде тут прошла бубонная чума, Кром Коннайлл, что принесла великие беды королям Эриу, когда сидели они за питьем, и унесла многих. Люди открыто говорили, что Правда Земли не с Диармайтом мак Кербайллом, и были те, что вспоминали уродство его отца, а именно его перекошенный рот.[184] И когда Бройхан открыл перед всеми воинами пяти королевств, собравшимися в пиршественном зале Темайр, неповиновение Габрана из Дал Риады, король еще больше распалился страхом и гневом, решив, что теперь по всей Эриу люди должны увидеть, что власть его не уменьшилась.

Для того послал он своего слугу Аэда Баклама, который носил в своей скрюченной руке огромное копье. Ко всем крепостям Эриу приходил Аэд, где с великим поношением убеждал королей расширить вход, чтобы копье короля Диармайта могло пройти через их ворота поперек. Так в ясный летний день добрался он до твердыни Аэда Гуайре в Коннахте.

— Эй, свали свой частокол, чтобы копье короля Диармайта могло пройти поперек!

— Можешь приказывать сколько угодно! — ответил Аэд Гуайре, ласково приветствуя своего гостя.

С этими словами нанес Аэд Гуайре мечом удар сбоку в голову копьеносца Диармайта и снес ее с плеч. Затем он снова быстро поднял руку, нанеся Аэду Бакламу еще один удар — по телу, так, что рассек его напополам сверху донизу. И после этого части тела копьеносца попадали наземь.

Тогда пришло в голову Аэду Гуайре, что, когда король Диармайт об этом узнает, он не больно-то обрадуется, и потому с Божьей помощью от святого Руадана бежал он из Эриу за море ко двору короля Маэлху Высокого, повелителя Бреттайна. Ведь бабка Маэлху была княжной из гойделов, живших в той стране, и потому король этот говорил на чистом наречии Эриу. Диармайт сразу же послал гонцов к Маэлху, требуя вернуть Аэда Гуайре, чтоб была отомщена смерть Аэда Баклама. На это король Бреттайна не дал ответа, потому как в то время был он занят другими делами.

И потому много было причин у Диармайта мак Кербайлла после того, как узнал он о великом сборе, который идет по всему миру против короля Маэлху и народа бретнайг, решить собрать войско всех пятин Эриу и отправиться за море в Бреттайн, чтобы убедить короля Бреттайна выдать Аэда Гуайре для наказания.

Диармайт приказал войскам Эриу собраться в определенный день у Темайр на равнине Муртемне в Миде. Также собрал он великое множество кораблей под Бенн Эдайр, светлой горой над морем чаек у прекраснейшего мыса Эриу, в гавани для бесчисленного множества кораблей. Затем войска всей Эриу волна за волной — войска Миде и Мумана, Улада, Коннахта и Лайгина взошли на корабли и приготовились отплыть по гривам волн на битву с королем Бреттайна. Должны были они привезти назад Аэда Гуайре и бросить его в темницу Темайр, чтобы был он там ослеплен за злое свое дело. А заодно думали они и пограбить Остров Бреттайн вплоть до моря Ихт в наказание за то, что тамошний король дал убежище Аэду Гуайре.

Это был величайший флот и величайшее войско, что покидали берега Эриу с тех пор, как Ниалл Девяти Заложников и Лоэгайре мак Ниалл завоевали Бреттайн после ухода рома-найгов. Мощь Мананнана мак Лира поддерживала их на волне, он подгонял их тремя своими ногами по своему водяному королевству, от которого его зять Бенн Эдайр получил свое имя. На берегу под Бенн Эдайр люди Эриу принесли в жертву свиней и других животных морскому богу, что живет на своем остров Манн.

Диармайт мак Кербайлл смотрел с утеса Бенн Эдайр на сбор войск и кораблей Эриу. Рядом с ним стоял Бройхан, друид короля Бриде.

— Я могу поднять попутный ветер, о король, — сказал Бройхан, — и предать всех, кто живет в земле твоего врага, мечу и копью, ежели пожелаешь.

Слова Бройхана были приятны Диармайту, потому друид троекратно повернулся лицом к югу, к кораблям, и поднялся западный ветер. Все видели, что это колдовской ветер, поскольку он дул только на уровне парусов кораблей, не выше.

— Также могу я укрыть туманом твои корабли, — заявил Бройхан, — чтобы люди Бреттайна не заметили их приближения. Сделать ли мне это?

— Сделай, — ответил Диармайт мак Кербайлл.

Тогда Бройхан обернул голову козьей шкурой и вскричал:

— Да будет туман, да будет мгла, да будут призраки, что собьют с толку всех, кто посмотрит на корабли!

И сразу же вокруг кораблей с воинами пяти королевств Эриу поднялся густой туман, так что никто не мог увидеть, как они приближались к берегам Бреттайна. После этого Диармайт мак Кербайлл вернулся к пиву в пиршественный зал Темайр, очень довольный всем, что произошло. Он хотел задержать отъезд друида, поклявшись, что не будет и часа, чтобы на его губах не было пены, а в дыханье — запаха доброго пива Эриу. Но Бройхан вернулся в крепость Бриде мак Мэлхона среди гор королевства пиктов.

Прошла зима, и ледяные цепи больше уж не сковывали волн, лето пришло на подворье к людям, неся с собой светлые солнечные дни, как и должно быть в эту пору. Цвели рощи, поля, вздыхала земля. Кукушка, вестница лета, грустно пела на вершинах деревьев. К Кинрику в его медовый зал со всех сторон приходили вести о том, что весь Бриттене окружен кораблями королей. Ангель-кинн, жившие на побережье, откликнулись на его призыв, стрела войны прошла по дворам королей Севера за Вест-сэ, короли пеохтов и скоттов высылали огромные войска из-за гор и моря.

Благородный король гевиссов улыбался в седую бороду, предвидя судьбу короля бриттов и его народа. Войско их будет перебито, и народ будет продан фризами в рабство. Золотом, драгоценностями и дочерьми убитых князей одарит Кинрик своих союзников и заберет себе королевство, которое Артур в свое время вырвал из хватки Аэллы. Теперь он, Кинрик, будет Бретвальда Острова следом за Аэллой. Белый Дракон когтями вырвет сердце из груди Красного!

Сидел король Кинрик на престоле кольцедарителя в своем пиршественном зале, а вокруг, на скамьях, сидела его дружина. На голове его был королевский шлем с вепрем, в правой руке его было копье власти, в левой — королевский оселок. Этим священным копьем, оружием Водена, посвятит он своих врагов одноглазому Владыке Виселиц. На оселке были вырезаны такие руны:

Были то руны злобы и разрушения, некогда сказанные Воденом, когда своим оселком весело посеял он смуту среди девяти рабов, так что каждый перерезал другому горло своим серпом! На коленях опоры гевиссов лежал смертоносный меч Хунлафинг и тихонько гудел. Принесет он воинственному королю верховную власть Бретвальды, дарованную Этлой Хенгисту перед его отъездом во Фрисланд. Он принесет Кинрику также и удачу, спет хитроумного короля Кантваре.

Рядом с полководцем из рода Водена стоял вонзенный в землю стяг с железным древком, тууф, который поведет Вест-Сэксе и их союзников к победе. И на нем тоже была удача короля. Настанет день — и он ляжет рядом с ним в королевский могильный холм На навершье его был олень с раскидистыми рогами, а с рамы во все стороны свисали полотнища с изображением Белого Дракона. Рядом с ним на поле боя будет стоять король-знамя, сегнкинунг, и направлять войска в бой.

К Кинрику, когда сидел он, принимая воинов ангель-кинн и сэ-викингов из-за купальни тюленей, пришел однажды скоп Хеорренда, вернувшийся из дальних странствий за морями среди множества стран и народов. Кинрик возрадовался сердцем, поскольку увидел, что время воистину пришло.

— Раздувайте огонь, таны мои! — воскликнул он. — Вот наконец вернулся Хеорренда из-за морей с вестями, радостными для наших сердец! Вычистите очаг и развейте золу! Высекайте искры, будите спящие уголья, раздувайте чадящее пламя! Будите свет в потухающем очаге, раскаляйте угли докрасна пылающими поленьями! Слишком долго спали они холодным сном на полу нашего медового чертога — пора пляски пламени, пора жестоких дел!

Так вернулся Хеорренда во дворец Кинрика, сел у ног могучего короля, поседевшего от лет. Провел плекгром по струнам арфы и воспел хвалу своему владыке-кольцедарителю.

— Ясное солнце померкнет, земля снова погрузится в мрачное море, расколются небеса, океан ринется на горы прежде, нежели будет в Бриттене король лучше Кинрика! Добрые вести несу я из-за Вест-сэ, от дворов владык фризов и копье-данов. Великие короли собирают своих яростных щитоносцев в отряды и выступают на своих драконах-кораблях по лебединой дороге, услышав твой призыв к битве. Колдуны скриде-финнов совершили блот и предсказывают тебе победу. Сам Воден мчится на крыльях бури, неся победу Белому Дракону и погибель — Красному! Грядет век секиры, этой волчий век летит на крыльях холодного восточного ветра!

Веселым смехом разразились воины — радостные слова были сказаны и радостны были их речи. Да и кольцедаритель был полон счастья, седой от годов и прославленный в битве Князь гевиссов, пастырь народа своего, крепко полагался он на помощь этих могучих князей.

Вокруг него в зале собрались правители ангель-кинн, что жили в Бриттене. Там сидел отважный сын его Кеаплин которого Вест Сэксе прочили в преемники Кинрику когда упокоится тот в своем могильном кургане. Рядом с Кеавтином сидел племянник Кинрика Стуф, опора эотенов, что держат его наследный остров Вит. Прочие высокородные герои, крепкие под шлемами своими пили в чадном зале светлое пиво. Были то Эорманрик, король Кантваре, Эрхенвин князь Эст-Сэксе из рода бога-меченосца Сэкснета, Виглаф, сын Веохстана, князь скильдингов изгнанный из своего королевства, что со своей стойкой дружиной сэ-викингов захватил власть на плодородных равнинах Восточною Ангельна. Из края Сут-Сэксе за бескрайним лесом Андредслеаг примчались дружины молодых воинов, вреккан, поскольку после того, как Артур убил Аэллу Бретвальду, родства между ними не было.

Из-за моря прибыли также щитоносцы, родичи Кинрика и прочих ангель-кинн, которым не было нужды посылать стрелу войны. Между Кантваре и Франкан издавна была дружба и помощь в войне. Король Теодбальд умер зимой, и брат его Хлотар боялся в открытую выступить в союзе с Кинриком против бриттов, чтобы император Ромабурт не оскорбился бы на это. Однако он тайно направил сына своего Хариберта в Бриттене с большим войском франкских секироносцев. При их отплытии было принесено в жертву много свиней и людей, чтобы обеспечить верную победу их оружию. Были это воители величайшей храбрости, встречавшиеся в бою даже с кольчужным воинством романов и побеждавшие их. С ними была и дружина венделов, героев-копьеносцев из Испании, чьих отцов романы изгнали из Африки. Они нашли приют у короля готов, что правил Испанией. Потому они тоже были вреккан и искали места битвы, где слетаются вороны.

Позже всех прибыли ко двору Кинрика прославленные воины всех племен, живущих вокруг Вест-сэ, даже грозный сын Эггтеова Беовульф, владыка ведеров, убийца Гренделя и ею родительницы прибыл в назначенный день вместе со своей щитоносной дружиной в пиршественный зал. Тень заслонила вход, когда спаситель Хеорота наклонился, чтобы войти в зал, не ударившись о притолоку, поскольку был он роста огромного, а в хватке его была сила тридцати мужей. Радостный гул одобрения пронесся по залу, когда вошел Беовульф, поскольку теперь-то все были уверены, что победа спит с воинами, что мчатся под стягом Белого Дракона.

Беовульф вошел и встал рядом со своим родичем Виглафом, владыкой Эст-Ангельн. Он приветствовал Кинрика:

— Слава тебе, Кинрик! Со своей дружиной прибыл я по зову твоему на запад по дороге китов. С собой привез я меч Нэглинг, врученный мне благородным Хродульфом во дворце его Хеороге. Поклялся я этим мечом на белом священном камне испить крови Мэглкона, которого зовут Драконом Бриттене. В моем обычае отвечать тремя ударами на один, и один я в битве стольких поверг в костер разрушения что из их отсеченных конечностей и голов, из изрубленных тел можно воздвигнуть курган высокий, как погребальный холм. Кто таков этот король бриттов, раздувшийся от гордости, слушая пустые восхваления своих скопов? Кто этот пустохвал, что оскорбляет прочих своими надменными словами, рассыпая пустые насмешки словно в чем двенадцать жизней?

Сказав так, Беовульф сел на медовую скамью и осушит рог с хмельным — такой же огромный, как некогда выпил Тунор во дворце великанов. Тогда сердце Кинрика, старого короля, мудрого годами, взвеселилось и закипело жаждой битвы при виде героев. Князья его были королевской крови — от древа Хариберта франкского, потомка морского чудовища, загривок которого порос щетиной вепря, — таков был знак королевского дома Меревиойнигов.[185] На голове Эорманрика, короля Кантваре, росла косматая конская грива — так было у всех в их роду. А в Беовульфе, князе геатов, пчелином волке, была сила и ярость мохнатого неуклюжего бродяги, что рыщет по лесу в поисках дикого меда. Среди воинов было много таких, чьи нестриженые, спадающие до плеч волосы были выкрашены красным в знак готовности к войне. Как полночная сходка диких лесных зверей было воинство что собралось под сенью высокого зала Кинрика. Были все они берсерками и вервольфами, что рычали и выли в клубах дыма очага, ударяя мечами по железным умбонам щитов.

И наконец утихло гневное воинство, когда встал Кинрик, дабы изречь те слова, что пришли ему на ум. Знали они, что королевские речи его рождаются от вдохновения, которое — начало всякой речи:

— Os hyth ordfruma aelcre spraece! Здесь начало всякой речи! — воскликнул король. Люди зашевелились, зная, что Грима, Скрытый, может, и сейчас уже незримо бродит по залу. Они опустили взгляды на покрытый тростником пол, поскольку в зрачках короля начали разворачивать свои кольца змеи. — Лес копий приплыл сюда по океанским волнам от всех окружающих племен! — заявил Кинрик, опираясь на копье и обводя всех взглядом, который никто, кроме Беовульфа, сурового сына Эггтеова, не осмелился встретить. — Вы приглашены на пир с волками и воронами, ибо этот летний поход предаст в наши руки все богатство и все земли бриттов. После рубки мечной и метания копий придет время обретения богатств, дарения мечей и радостей в завоеванных землях и новых домах. Я покажу вам, что это не праздная похвальба и не пустые обещания.

Как вы все хорошо знаете, тролли и Крист, владыка великанов, склонили королей бриттов замыслить злое против нас. Они собрались, на севере в городе у их священного холма, дабы замыслить гибель ангель-кинн и всех, кто идет путем Копья. Всю долгую зиму над своими рогами для пива нос к носу болтали они в бороды друг другу.

Тенета и волчьи ямы приготовили они для нас, и даже сейчас их войско идет, чтобы перехитрить нас. Однако может случиться так, что они попадутся в свою же ловушку. Лисья хитрость может столкнуться со змеиным коварством. Я напомню слова Высокого:

Вы сами видите, что мы захватили крепкий каменный город вокруг этого зала искусной ложью и обманом. Не обманывал я, и когда говорил, что мы позаботились о том, чтобы Дракон Бриттене сам пришел в наши сети. Этот день еще настанет, хотя ждать уже недолго. Однако немалое деяние совершили мы, раз гордый князь, которому принадлежала эта крепость, стоит ныне в цепях вон у того столба в зале. Некогда могучий воин, стал он посмешищем для рабов — в него наши рабы швыряют обглоданные кости!

Воины глянули туда, где князь Айнион, владыка бриттов, хранитель города, висел, истекая кровью, в цепях. У ног его громоздилась куча костей. Голова его свисала на грудь, и казалось, что он уже мертв. Тогда какой-то герой запустил в него тяжелой берцовой костью. Она ударила его по уху, и пленник дернулся и застонал. Только тогда стало видно, что он еще жив, хотя едва-едва.

— Теперь узнаете вы, мой сын Кеавлин и мои родичи из ангель-кинн, и вы, короли из-за Вест-сэ, и ты, могучий сын Эггтеова, как все войско бриттов, вместе с их королем Мэглконом Высоким, вскоре попадет нам в руки, и все до одного они испытают участь этого жалкого пленника. Некогда дарил он золотые кольца своим воинам в веселом медовом зале, а ныне станет поживой для воронов!

Кинрик выждал мгновение, затем повернулся к человеку, который сидел неподалеку от него в тени колонны.

— Встань, Само! — приказал король. — Выйди вперед, о купец из франков, и поведай героям свои мысли и искусные обманы, говори так, как тебе велит сердце!

Итак, тот, чье дело — торговать винами и маслом, солью и зерном, плащами и застежками, встал перед щитоносцами и поведал им слова коварства, которые передал он князьям бриттов на их совете. Также рассказал он о том, что узнал об их замыслах, которые они уже сейчас, с наступлением лета, наверняка принялись осуществлять.

— Благородные мои господа, — объяснил Само, — князья-кольцедарители, прислушайтесь к моим словам! Король бриттов ничего не знает о могучем войске, которое собралось по берегам его королевства, ни о том, что вы захватили его большую крепость здесь, на рубеже. Более того, он уверен, что Кинрик, великий король, уплыл за море с лучшими танами своего королевства и что этелинг Кеавлин остался здесь один с Вест-Сэксе и горсточкой своих соратников.

Согласно с этим и построил он свой замысел — я сам слышал, как он излагал его своим главным танам. Он уверен, что эту цитадель и сейчас удерживают его люди против слабого войска Вест-Сэксе, которые делают вид, будто бы их много, чтобы отвлечь его силы. В то время принц Кеавлин, как я уверил бриттов, ведет свое главное войско, чтобы завладеть пустой пограничной крепостью, которую они называют Динайрт, а ваши люди — Беранбурх.

Король Мэглкон задумал помешать этому и послал своего юного щенка к Беранбурху, в то время как сам с войском идет он сюда, к этой каменной твердыне. Оттуда намерен он двинуться в сердце земель Вест-Сэксе. Там он опустошит весь край и (так он похваляется) предаст огню твой чертог у Винтанкеастера. И после всех этих деяний пойдет он назад к старой крепости, которую вы называете Беранбурх и которую, как он считает, осаждает одна только дружина благородного Кеавлина.

Само помолчал, пока воины обдумывали его слова в сердце своем. Затем довольный смех поднялся среди них, зазвенели веселые голоса и зазвучали радостные речи. Каждый король был уверен, что одного его войска хватит, чтобы сразиться с бриттами, да и знали они теперь все замыслы короля Мэглкона и могли окружить его, как опытные охотники обкладывают волка, который, судя по следу, забился в камыши.

Король Кинрик обвел всех змеиным оком, усмехаясь в седую бороду.

— Таковы замыслы великого короля бриттов! — со злым смешком провозгласил он. — Он думает перехитрить нас, но сам попадет в ловушку. Вы это увидите. Пусть его войско идет, как шло, хоть до самого Кердикес Ора, ежели пожелает. Но сам Мэглкон с ними не пойдет — он попадет к нам в плен еще прежде, чем бритты дойдут до Винтанкеастера! Моих ушей достигло известие — птица ли принесла или ветер, не знаю. Весть эта такова: король бриттов не пойдет со своим войском, но чарами будет он принужден остаться в полуразрушенных стенах Беранбурха. И с ним останется лишь слабый отряд, поскольку он будет уверен, что его войско преследует нас по пятам до самого Винтанкеастера, места битвы.

И пока Мэглкон ждет в разрушенной крепости, совершенно ничего не зная о наших передвижениях, мы с нашим огромным войском быстро пройдем тайными тропами и захватим его — так же просто, как человек ловит птицу на смазанную клеем веточку.

Эти хвастливые слова весьма понравились войску сэ-викингов и вреккан, что были в зале. Они знали, что, как только будет убит или взят в плен король бриттов, его люди перестанут сражаться. Куда им деваться, если они покинут своего господина? С тяжелым сердцем, без радости, разлученные со своим повелителем, они должны будут уйти, чтобы встречать повсюду ненависть и презрение. Если король взят, игра выиграна! Прекрасная княжна, златоукрашенная супруга Кеавлина, обносила воинов медом. И говорились тогда отважные слова, слова победоносного воинства, ибо все обрадовались вестям Само и словам хитрого короля.

Немного погодя Само сделал знак, что хочет говорить еще, на что Кинрик согласился — хотя некоторые заметили, как остро блеснули из-под нависших седых бровей его змеиные глаза.

— Благородные князья и таны! — заявил купец — Я уверен, что слова этого великого короля мудры и замысел его хорош. Но тем не менее боюсь я, что есть вам причина быть осторожнее. Я не воин, я человек торговли, у которого в запасе за этими стенами много добра, достойного вашего внимания. И все же я жил в больших городах бриттов и слышал разговоры их королей. И сдается мне, что, хотя их короли отважны и войско многочисленно, ваши — храбрее и больше числом Но среди них есть человек, воин из народа Ромабурга, старый годами, но очень искушенный в делах войны. И может быть — если вы пожелаете это учесть, — если они прислушаются к его советам, их действия будут куда хитрее, чем вы думаете.

При этих словах поднялся громкий глумливый хохот — кто среди воинов боялся коварства какого-то чужака, к тому же изгнанника? Франки и венделы долго сражались с людьми Ромабурга на берегах Вендель-сэ, и все, что говорят о триумфах Ромабурга, — одни только сказки.

— Может, вы и правы, что не опасаетесь коварства этого человека, — согласился Само, — но я не одного лишь его боюсь. Среди бриттов есть одноглазый колдун, который, я думаю, умеет читать руны и владеет заклятьями силы. Он приятель королевского сына, приехал вместе с ним с севера в конце зимы. Я видел, что он много разговаривал с этим романским вождем. Он мало говорил на совете, когда я был среди них, но мне не понравились его взгляды, и боюсь, как бы он не разгадал моих намерений, не прочел моего сердца с помощью своего магического искусства.

На сей раз хохот был еще громче — разве не было ведьм и чародеев среди Вест-Сэксе, чтобы потягаться в заклятьях с этим бриттским колдуном? Разве скоп Хеорренда не плавал на север в Беормаланд посоветоваться с королем Кэликом и совершить жертвоприношение вместе с ведьмой из скриде-финнов на ее священной горе? Никто не силен в магии и чтении вирда так, как скриде-финны, поскольку живут они на самом краю Срединного Мира, на той холодной границе, где встречается он с зияющей пустотой.

Само сел, молчаливый и испуганный. Видел он, что король разгневан, и жалел теперь, что не удержался от совета. Кинрик устремил на него свои змеиные глаза и одарил его жутким тролльим взглядом.

— Что знаешь ты о колдунах и воинах, купец? Твое дело менять по весне куски соли на шерсть и шкуры или торговаться за рабов на фризских рынках. Нам нужны известия, а не советы от таких, как ты. Не в добрый миг распустил ты свой язык — никогда прежде такой жалкий торгаш и изгой, врэкласт, не пытался поднять голос в собрании танов, будь он даже из нашей туле, и советовать Воденом порожденному королю гевиссов! Получи же свою награду и убирайся из этого чертога, если сможешь!

С этими словами взял Кинрик серебряный кубок со стола и швырнул его на землю. Покатившись по полу, он остановился у ног Само. Купец, жадный до богатства и к тому же жаждавший поскорее убраться из королевского медового зала, торопливо наклонился, чтобы поднять королевский дар древних владык. Кинрик хрипло расхохотался.

— Смотрите, как согнулся он у столба, словно свинья, что роется в поисках жратвы в корнях бука!

И пока Само впотьмах нащупывал на полу кубок, Кинрик вынул свой меч Хунлафинг, лучший из клинков Севера, и отсек до кости обе ягодицы у купца. Само повалился наземь, вопя, как лошадь, и громко хохотали герои, глядя на это. Затем приказал Кинрик своим молодым танам подстричь ему ногти на ногах, что и было сделано острой секирой. Затем ему обрили голову, вымазали ее в дегте и обваляли в перьях, отволокли его к огромной двери и вышвырнули, вопящего, в ночь.

— Свиньям — визжать! — воскликнул Кинрик, снова садясь на свой престол. — Он бродит по дорогам, как его отец и отец его отца, и все равно визжит! Дом изгнанья — вот плата за предательство. Сдается мне, что тот, чье дело покупать и продавать, не хранит свои богатства дольше, чем ему нужно. Вести, которые он принес мне из чертогов бриттов, стоили серебряной чаши. Может, даже больше. Кто знает — может, за вести, которые он принесет к ним из дворца гевиссов, он получит другой подарок. У этого торгаша сердце такое же лживое, как у предателя Бекки, владыки банингов, о котором поют скопы. Однако теперь, думаю я, идти быстро он не сможет!

Все мужи наслаждались пиром, и скоп, что сидел у ног Кинрика, спел им песнь о Сигемунде, сыне Вэльса, о его верном племяннике Фителе и об убийстве дракона, что спал, свернувшись, на своем сокровище. Песнь эта подняла сердца воинов, словно на высокой волне, и каждый поклялся в душе опустошить ряды смуглых веаласов, когда настанет время битвы.

Скоп, что пел эту песнь, не был Хеорренда. Пока Само говорил о будущих передвижениях бриттов и ангель-кинн, Хеорренда встал с пиршественной скамьи и подошел туда, где лежала расписная доска, на которой два воина играли в тэвл[187] перед началом королевского пира. Хеорренда никого не позвал играть с ним, просто сел и уставился на фигурки, на то, как они стояли вокруг короля. Временами он бросал кости, затем снова сидел в глубокой задумчивости.

Случилось, что, когда он сидел так, к нему подошел еще один человек и сел против него за доску. Хеорренда не знал этого человека, к тому же тот был в плаще с капюшоном, который он глубоко надвинул на лоб Хеорренда спросил этого человека, кто он и почему скрывает лицо.

— Люди называют меня Одноглазым Странником, — ответил тот, — и скрываю я свое лицо потому, что оно не из тех, на которые приятно смотреть.

Тогда Хеорренда подумал, что, должно быть, этот человек переболел цингой, поскольку такие люди обычно носят плащи с капюшонами и никогда их не снимают.

— Чего тебе от меня нужно? — снова спросил Хеорренда.

— Я хочу поиграть с тобой в загадки, друг мой. Могу ли я это сделать?

— Спрашивай, что пожелаешь, и я отвечу, если смогу, — ответил скоп, чья словосокровищница была полна многих хитростей, которыми он обычно развлекал королей на пирах.

Рассмеялся Хеорренда, встряхивая кости в ладонях.

— Славная загадка, о Слепой Странник! Но ведь я разгадал ее, не так ли? Это Воден играет в тэвл с инеистым великаном, и каждый искусно передвигает свои фигурки на расчерченной доске!

— А кто те, о ком я скажу сейчас? — ответил Слепой Странник.

Снова рассмеялся скоп и опять ответил:

— И это нетрудно угадать, о Слепой Странник! Ты опять говорил о хитроумной игре на расписной доске, где черные фигурки защищают короля, а белые — нападают. Долго могут двое играть в эту игру, пока скорбь не покинет их и не позабудут они о том, что горький вирд могут соткать для них три сестры. Не сыграешь ли со мной?

Странник кивнул, внимательно рассматривая клетчатую доску из-под тени своего капюшона. Некоторое время он молчал, переводя взгляд с одной фигурки на другую, затем наконец заговорил:

— На этой доске есть фигурки, что стоят не там, где положено, Хеорренда. Неверно велась игра. Неужели ты, столько странствовавший, бывавший при королевских дворах, не знаешь, как играть в тэвл?

— Я хорошо это знаю, друг, — сердечно ответил скоп, — но должен сказать, что не я расставлял эти фигурки. Они стоят так, как я их нашел. Это другой, не я играл неправильно.

— Тогда не нам и менять игру, — пробормотал Слепой Странник. — Мир таков, каков есть. Я возьму короля?

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — недоуменно ответил Хеорренда. — Ты хочешь принять сторону короля или хочешь сделать ход, чтобы короля захватили его враги?

— Может быть, и то, и другое, а может, еще что… Однако давай-ка решим дело так — я, темный, приму сторону черных, ты, светлый, — сторону белых.

— Да будет так! — согласился Хеорренда, весьма довольный тем, что нашел противника, который, как он догадывался, владел великим искусством в бросании костей.

Они стали играть в тэвл вместе — скоп хеоденингов и Слепой Странник. Скоп, привыкший подавать добрые советы, владеющий рунами, слагающий стихи и толкующий знамения, играл искусно. Но видел он, что трудно ему победить этого Странника, который передвигал черные фигурки вперед и назад на стороне короля. Удача в бросании костей была на стороне Хеорренды, но Слепой Странник обращал удачу этих бросков на пользу своих черных фигурок.

Тем не менее король был крепко обложен — в основном из-за прорех, что получились из-за неверного расположения фигурок на доске теми, кто играл прежде. Хеорренда никак не мог понять, чем кончится игра.

— Как бы ты сказал, о Слепой Странник, — спросил он, — что важнее сейчас: везение в бросании костей или хитроумные ходы?

Вместо ответа Слепой Странник взял своего короля и положил его на раскрытую морщинистую ладонь.

— Видишь, что здесь написано, скоп?

Поэт пристально рассмотрел фигурку, читая руны на ее плоской стороне:

— Вижу, но не знаю, как их прочесть, — ответил он.

— Брось кости и прочти справа налево! — приказал Слепой Странник.

— Они плохо различимы и колышутся у меня перед глазами, — пожаловался скоп, — и все же я постараюсь, Нэх, «рядом» — так прочту я первые три руны. Сдается мне, я должен сделать ход фигуркой, что рядом с королем!

— Прежде прочти три следующие руны! — снова приказал Странник.

Хеорренда поднес короля к очагу. Огонь бросил на плоскую сторону фигурки красный отблеск, на миг рельефно высветив руны.

— Остальные три я прочту так: хвэр, «где». Да, действительно, где, мой друг? Мне кажется, здесь, с севера, где ты вроде бы оставил мне проход.

Слепой Странник убрал переднюю черную фигурку, поставив ее рядом с Хеоррендовой. Еще ход — и белая фигурка попала бы в западню между двумя черными.

— Берегись, Хеорренда! — предостерегающе прошептал его противник. — Посмотри-ка, сможешь ли ты на сей раз прочесть руны слева направо.

Снова взгляд скопа пробежал по дважды трем буквам, пока он не понял и не поднял глаза на спрятанное в тени капюшона лицо. Отблеск ли огня это был или блеск глаза, похожий на свет далекой звезды? Это было лишь его поэтическое воображение, но показалось ему, что здесь, под королевской крышей, во мраке под капюшоном Странника узрел он звездное небо.

— Равхан! — воскликнул он. — Вот что! Так это игру чар и рунных заклинаний ведешь ты со мной, так, о путник под капюшоном ночи?

— Ты удивлен? — холодно спросил тот. — Разве все битвы под Срединным Миром и вокруг него не равхан — битва ли богов, или элементов, или людей? Без равхана все связи распались бы, освободился бы Мировой Змей и вновь мир погрузился бы в первозданный хаос. Разве наша игра, отображение этой битвы, не должна тоже управляться мощью равхана? Чего стоят рунные заклятья, если ты не знаешь, как ими пользоваться? Таков равхан, и если ты, друг, примешь мой совет, то ты поостережешься или покинешь игру!

— Я знаток рунной науки, это все знают, — сердито заявил скоп, — но, боюсь, ты искуснее меня. Или все твои ходы — обман? Видел я, что фигурки вначале были поставлены не так, как должно. Может, это ты так расставил их на доске, прежде чем я ее нашел? Если так, то, может, ты немного поможешь мне?

— Я не занимаюсь подменой фигурок, — зловеще прошептал Слепой Странник. — Хорошо, я помогу тебе, хотя и не в той игре, на которую я сам, может быть, многое поставил. Сама та игра будет играться в другом месте, и ты, несомненно, увидишь, чем кончится она, к добру или к худу.

Я малость растолкую тебе, в чем тут дело, насколько позволяет мое понимание. Затем уж ты сам будешь думать, как извлечь пользу из равхана, который влияет и, может, определяет исход схватки. Вижу я, тебе еще много надо узнать, хотя и побывал ты на священном холме скриде-финнов. Но даже боги не могут полностью овладеть им, иначе пришел бы конец той схватке, что переживет даже битву Хагены с Хеоденом.

Хеорренда хотел было ответить, но слова застыли у него на устах. Он боялся старика, скрывавшего свое лицо в тени капюшона.

— Прочти эти руны одну за другой. Вместе они образуют заклятье силы, и каждая в свой черед несет свои чары. Какая тут первая руна? Вижу, ты знаешь ее — это руна рад, Возничий Повозки. Но что за Возничий и что за Повозка? Шагни за пределы этого крошечного пространства на лике Срединного Мира и подними взгляд вверх. Там, рядом с Тропой Иринга, едет Колесница Медведя, Повозка Господина, Карлес вэн — Воднес вэн, Колесница Водена. Это Колесница Короля Людей, она грохочет и скрипит впереди воинства мертвых, идущих в Вэль-хеаллу.

Я уже рассказал тебе больше, чем должен! Пусть Кинрик ищет королевской власти в Колеснице Медведя, ежели такова его цель. Но пусть он припомнит, что Повозка эта «катится к востоку над волнами», как говорят хеардинги. Под этим, думается мне, подразумевают они место смерти, поскольку туда катится Повозка Водена. Знаешь ли ты это или нет?

Хеорренда кивнул, все еще не способный произнести те слова, что переполняли его душу, и его противник продолжал:

— Нетрудно узнать следующую руну — ведь Ос лежит в начале каждого языка, и Ос — имя, которое носил Владыка Рун, который девять злых ночей провисел в мучениях на Мировом древе, где, крича от боли, постиг он руны.

Ос — вторая руна и пятая. Поскольку Он висит на третьей руне, которая зовется Эох — Ясень на ветру, на котором висел Он, принесенный в жертву Водену — самому Себе. Ясень этот лучший и величайший из деревьев, чьи ветви достигают небес и обнимают весь мир. Никто из людей не знает, из какого корня растет он. В источнике у подножья его Он спрятал Свой глаз как залог мудрости, принадлежащей Ему.

За Эох ты видишь хэгл, «град» — эльфийская стрела, она же буря стрел. Ибо Владыка Мертвых — разжигатель битвы и враг мира. Когда над щитами со свистом несутся стрелы, он смеется смуте, которую разжигает он среди князей, разбрасывая руны усобиц среди родичей. Приятно это ему.

Итак, мы добрались до последней руны — руны нед. Ибо «необходимость» есть необходимость конца. Это связывает вирд каждого человека, и от него единственного из всего сущего нет спасения. Я имею в виду Смерть, друг мой, ибо она есть конец всякого равхана.

Слепой Странник с глумливым смехом заменил костяного короля на доске.

— Нет нужды играть дальше, Хеорренда, далекостранствующий скоп! Я раскрыл сокровищницу знаний своих и позволил тебе заглянуть внутрь. Если ты понял то, что я поведал тебе, то, может быть, ты еще и выиграешь эту игру — на тавлейной ли доске или где еще. А теперь — прощай!

С этими словами противник скопа поднялся, завернувшись в плащ. Хеорренда поднял взгляд и на мгновение увидел лицо под капюшоном. Он увидел, что этот некто очень стар — сед, изможден и одноглаз.

И тогда скоп впервые подумал, что знает того, кто играл с ним в тэвл. Он вскочил, желая остановить его, но слова застыли на его устах и он не смог отойти от скамьи. Он видел, как Слепой Странник быстро прошел мимо очага, молча проскользнул за одной из трех высоких колонн, подпиравших крышу этого величайшего из пиршественных залов.

Тогда Хеорренда подошел к королю Кинрику, сидевшему на высоком своем престоле, и рассказал все, что видел и слышал. Кинрик приказал воинам обыскать весь чертог, но и следа не осталось от того, кто называл себя Слепым Странником Но многие шепотом говорили, что был это не кто иной, как Скрытый, Грима, Владыка Виселиц. Рунным знанием и магией вошел он в пустой столб и так исчез посреди великого собрания.

Холод охватил пирующих, и Кинрик приказал рабам приготовить каждому воину горячую воду для омовения ног и зажечь для каждого огонь, задать корму лошадям и дать помоев свиньям, прежде чем все улягутся спать в его медовом чертоге. Вскоре все заснули на полу, кроме пленника Кинрика, бриттского князя. В свете умирающих углей очага тело его бледно светилось. Он висел на столбе, паря над непроглядной тьмой. Кровь его текла по крепко завязанным ремням, капая на кости у его ног, которыми швыряли в него на пиру таны.

И приснился сон благородному сыну Эггтеова, Беовульфу, владыке геатов. Снилась ему та самая ночь в Хеороте много лет назад, когда из мрака подкрался злобный раб Хель, тот, кто рыщет во тьме, когтистое отродье чудовищной родительницы. Герой шевельнулся во сне, схватившись за золоченую рукоять своего меча, Нэглинга. Других тоже мучили злые видения, посылаемые ночным троллем, грызущим луну, великаном бурь, бичом чертога дождей, другом ночной ведьмы, пожирателем светлого каравая небес. В темном лесу пронзительно закричала сова, протяжно завыл волк на холодном холме. Никто не хотел бы оказаться сейчас за пределами скрепленных железными скобами стен, пока черная ночь летучих мышей укрывает все своим плащом!

Но после холодной ночи в конце концов наступает светлый рассвет, когда сынам человеческим сияет теплый свет и солнце в златом сиянии своем восходит на восточном небосводе. Когда серый свет пробился сквозь двери и дымоход чертога Кинрика, воины утомленно стали пробуждаться от своего беспокойного сна у медовых скамей Они протирали глаза, осматривались, растревоженные пробуждающимися воспоминаниями о вчерашнем их госте и взволнованные дурными видениями.

Затем, когда герои собрались вокруг своего повелителя, вбежал испуганный раб и позвал королей и танов заглянуть в стойла. Недоброе было это зрелище, поскольку ночью кто-то забрался туда и поотрезал хвосты их коням до самой репицы, срезал гривы так коротко, что даже и лбы им обрил и обрезал уши до кости. Кони были позорно изуродованы, что было великим оскорблением королям ангель-кинн и их соратникам из-за моря. Обнаружили они, что кто-то повыдергал перья из хвостов их соколов и разбросал их по конюшне.

Беовульф, владыка геатов, в гневе взревел как медведь, схватился за свой острый меч, яростно озираясь по сторонам. Остальные же были в ужасе, ибо боялись они злобы Отца Бед Увидев это, Кинрик повелел Хеорренде спеть веселую песнь:

От песни этой воспрянули духом герои. Приготовили они оружие, надели кольчуги и выступили вместе с королем к месту жертвоприношения. Там намеревались они принести блот, чтобы Владыка Мертвых мог отметить врага своим Копьем, даруя победу своим приверженцам. Так пришли они на священное поле близ леса, называемое Эт Веонфельда. Там главный блотере двора Кинрика приготовил великий сиге-блот Дарителю Побед.

Кинрик поднялся на стоявший там королевский курган, на вершине которого стоял королевский помост, стапол, с которого король изрекает знамения года. Кинрик воссел на трон, установленный на стаполе, положив руки на колени ладонями вверх в знак мольбы к Тому, кто живет за Радужным Мостом. Вокруг священного поля собрались воины Вест-Сэксе, жрецы, совершающие блот и хусл, а также землепашцы, чьи рабы возделывали эту землю. Девять ночей мир был в этом святилище. Никто не смел приносить сюда оружия, поскольку мир короля был на Эт Веонфельда все время сиге-блот.

Когда король занял свое место на стаполе и все его люди уселись вокруг на священном кургане, перед ними явился сын Кинрика Кеавлин. Был он наг, одет лишь воздухом, чтобы клятва его стала действенной. Был он открыт перед всеми стихиями, открыт взору бога. Он поклонился стихиям, прежде чем приблизиться к подножию королевского кургана. Туда привели того бриттского князя, чью крепость Кинрик взял обманом. Царственный пленник лежал навзничь на большой каменной плите. На теле его зияли раны, он был весь в крови. Но белое тело его окружало сияние, и многие это заметили.

Руки и ноги его были крепко стянуты веревками из жил, поскольку люди боялись, что на нем есть рунное заклятье, которое может освободить его. Разве сам Христос, Бог бриттов, не высвободил душу из тела, холодной темницы души, когда висел на своем виселичном дереве? Воистину, был то великий знаток заклятий, и среди его последователей, как известно, было много колдунов, леодрунан, которым их тролль-владыка пожаловал силу напускать чары.

Кеавлин взял острый нож у главного блотере, стоявшего рядом, и приблизился к пленнику. Подняв сверкающий клинок над головой, принц гевиссов повернулся к собравшимся и воскликнул:

— Ныне предаю я этого человека Водену, чтобы даровал он нам победу в дни войны и изобилие в дни мира!

Сказав это, он перевернул пленника на живот и сорвал с него лохмотья. Затем, упершись мускулистым коленом в крестец несчастной жертвы, он поднял нож и всадил его между лопаток связанного человека. Он тщательно отделил ребра от хребта и из разреза вынул легкие и сердце. Из рассеченной гортани мертвого вырвался протяжный пронзительный вопль, похожий на визг свиньи, которой мясник перерезает глотку на Блотмонат.

Так Кеавлин вырезал кровавого орла на спине князя бриттов, и тот умер у могильного кургана. Кровь его оросила камень и траву вокруг. Так погиб благороднейший из юных князей бриттов, посвященный Владыке Виселиц, на священном поле Эт Веонфельда.

Его долгий дрожащий вопль задохнулся в окружающих поле зарослях, а от поклоняющихся послышался вздох радости и священного трепета. Все увидели, что блот приятен Водену, когда огромный ворон опустился с хриплым хихиканьем на ясень неподалеку, а затем, хлопая черными крыльями, улетел к ясному своду небес. Толпа воинов дружно раскачивалась в восторге, полузакрыв глаза. Король Кинрик все время сидел на своем стаполе, молитвенно держа руки на коленях ладонями вверх, и его старое лицо было непроницаемо. Он вместе со своим народом молился о том, чтобы дана была ему удача Хенгиста, власть обширная и жестокая, как у Эорманрика, и битва страшная, как та, на которую Этла привел людей земли. Этле Кинрик посвятил своего сына Кеавлина, если только получит он победу над врагами.

Главный блотере наполнил сосуд кровью, все еще бившей из тела молодого человека, и поставил его на каменную плиту. Веточками он разбрызгал кровь, рассмотрел получившийся узор и возвестил грядущее. Затем короли подошли и испили крови князя бриттов, произнеся здравицу сначала Водену, дарителю побед, затем королю Кинрику, чтобы было процветающим его правление, и под конец сонму богов, каждому в должной последовательности.

После этого тело разрезали на части и развесили на ветвях дерева в рощице неподалеку. На остальных ветках повесили волков, которых в сетях притащили туда рабы. Затем Кинрик спустился с королевского кургана, и, подойдя туда, где висело окровавленное тело молодого князя без рук и ног, он вывел на нем знак Ведена острием своего копья — руну славы и знак Колесницы, что верно служит всем князьям. И эта жертва была приятна Владыке Повешенных.

Кеавлин, юный, нагим плясал перед ним на лезвиях мечей в тени виселичного дерева. Как загорающийся на востоке рассвет, светло мелькало его гибкое тело, как огненный дракон, летящий над далекими холмами, как выходящая из-за облака луна. И пока благородный прыгал в пляске, короли и воины пели хором, выли и топали по зеленой земле.

— Прочь! Прочь! — кричали простолюдины, подданные короля Кинрика — Прочь, туда, где вэлькирге ищут убитых! Идите за нами к пещере, откуда мало кто вернется! Из леса подползает злое время тьмы, тьмы смерти и радости битвы! Мы мчимся по пути воинов — херепат, — что ведет к Вэль-хеалле, вокруг холма, на котором стоит светлый чертог Водена! Мудрейший Всеотец, исполни наши желания! Это ты даешь золото щитоносным героям, ты, подаривший шлем и кольчугу Херемоду, который положил перед Сигемундом острейший из мечей, ты помог ему обрести Хрунтинг, погибель курганного духа! Одним ты даешь славу, другим — сокровища, многим — щедрость на слово, Ос, даруешь цену ока своего, мудрость, королям. Кораблям-драконам, странствующим по волнам морским, посылаешь ты попутный ветер, искусство сложения рун даруешь ты скопам — дай же мужества воину, наносящему удар!

На краю камня для блот рунознатец вырезал следующие руны:

Блот был совершен, блотере обвел окровавленными веточками спет, и знамения, которые увидели герои по дороге к священному полю, были благоприятными. Черный ворон летел над ними, у дороги видели двух отважных воинов, и дважды провыл под ясенем серый волк. Рабы вырезали из священной земли ленту дерна, которую повесили на копье Кинрика. И все облаченные в кольчуги герои прошли сверкающей вереницей под этим Земляным Ожерельем, поклявшись не омывать рук и не чесать волос, покуда холодные уста секиры не принесут победу Кинрику. Под этим дерновым сводом было богатство большее, чем ожерелье Бросингов, ибо был это Остров Бриттене, богатейший край, что лежит за пределами королевства румвалов вокруг Вендель-сэ.

Теперь, уже облаченный в звонкую кольчугу и шлем, эделинг Кеавлин вынес вперед тууф, стяг Вест-Сэксе с Белым Драконом из хранилища в священной роще. Мрачный курганный житель, он выдыхал пламя и ронял яд, когда злые враги пытались украсть у него сокровище, принадлежащее только ему. Вылетел он из королевского кургана, от кровавого рунного камня у его подножия, вырвался на широкий херепат, что ведет к полю, над которым кричат вороны, стоят лужи крови героев, выбитые зубы убитых плавают в кровавых водоворотах, стачиваясь о камни на пути, блестя в жиже среди осколков костей и отсеченных конечностей. Место схватки подплывает кровью, вокруг стоячие кровавые реки, и густая дымящаяся кровь бьет из жил, затопляя трупы убитых!

Настал миг, когда Кинрик должен был расстаться со своим сыном Кеавлином, и перед лицом всех воинов высказал он ему то, что лежало у него на душе":

— Пришло время, сын мой, тебе с сотней стойких воинов держать для нас эту каменную твердыню бриттов Скоро их войско появится под этими стенами, не зная, что теперь их удерживают воины Одноокого Владыки Побед! Твоя задача — задерживать бриттов, пока мы тайными тропами не подойдем туда, где их король остался без защиты в разрушенных стенах старой крепости, не ведая о подходе нашего непобедимого войска. И когда их войско узнает, что их король убит, мы с благородными королями подойдем к ним с тыла яростной волчьей стаей, и они не смогут дать нам сильного отпора.

Но остерегайся, сын мой, завязывать с бриттами сражение вне стен — ведь твой отряд мал, а их войско велико. Помни, что я, отец твой, стар, и наши родичи среди гевиссов и племена Вест-Сэксе метят тебя в мои преемники!

Кеавлин поклялся выполнить волю своего отца, заявив, что щит его готов, стрела на тетиве, меч заточен. Отвага — смелым, шлем — храброму, и ничего трусливому сердцем! Тогда владыка гевиссов, благородный сын Кердика, поцеловал своего сына и обнял его Слезы показались на глазах седого воина. Был он стар, и годы принесли ему мудрость, и понимал он, что может ждать лишь двух исходов. Второй был менее вероятен, хотя кто знает, какой вирд уготован ему на этой земле? Может, он никогда больше не увидит своего благородного сына среди столь воинственного собрания. Сын его был ему так дорог, что не мог он сдержать источника своего сердца. Тоска по любимому сыну горела в его крови, и крепко держали ее завязки его сердца. Он заплакал, и сердце его заныло.

Кеавлин остался со своим отрядом — малым, да бесстрашным — выполнять приказание отца. Он отправился в крепкие стены древнего города, построенного умелыми людьми Ромабурга в давние дни.

Кинрик с великим войском выступил в поход — билось перед ними знамя тууфа, ревели рога, кричали воины, топали копыта. Из города, что некогда принадлежал румвалам, а затем бриттам, а ныне был в руках ангель-кинн, вышли герои через западные ворота. Перед ними через лес шла прямая, как стрела, широкая дорога, старинное чудесное творение людей Ромабурга. Широкие плиты бледно мерцали в лучах утреннего солнца Оно вело воинов за собой. Каждое колечко в каждой кольчуге сверкало переплетениями, каждое кольцо в одеянии идущих на битву воинов пело. Горе врагам, что осмелятся встать на пути этого могучего войска!

По холмам и долинам стремилась дорога, и казалось, что это стрела мчится сквозь податливый воздух, а не дорога пробирается сквозь кусты и болота, через реки и сырые нагорья. Наконец, через много дней, подошел Кинрик со своим войском к Кердикес-беоргу. Там совершил он в низине богатое жертвоприношение, блот, своему отцу Кердику, князю гевиссов, который был убит в сражении с Артуром, королем бриттов. В этом высоком кургане, насыпанном воинами гевиссов над пеплом своего павшего владыки, скрывалось множество обручий и драгоценных украшений, награбленных у бриттов, богатство танов. Теперь это сокровище хранила земля — золото лежало там, да и сейчас лежит, недоступное людям.

Высоко на могильном кургане водрузил Кинрик тууф Белого Дракона и немного постоял рядом с ним. Горькими были мысли его — вспоминал он тот день, когда пламя костра поглотило вождя воинов, столь часто противостоявшего железному ливню, когда вихрь стрел слетал с тетивы лука, стремясь к стене щитов, и оперенное древко совершало свое дело, направляя наконечник в цель.

И поклялся Кинрик катящимся к югу солнцем, высокой Скалой Водена и священным Кольцом Вульдора отомстить за смерть своего отца и за тана Вигмера, который сгинул в темнице Артура. Этими тремя клятвами обещал он разорить землю бриттов, напитать ее кровью ее воинов, забрать ее себе и предать Мэглкона, наследника Артура, жестокой смерти. После этого его блотере наложил на курган заклятья, чтобы не отверзался он, чтобы не вспыхивали могильные огоньки, чтобы могильный дух спокойно лежал в своей гробнице. Но прежде, чем воткнуть вокруг королевской усыпальницы рунные посохи, блотере посмотрел, как с них капает кровь зарубленных, и понял, что ушли они торить красную дорогу войны.

После этого войско двинулось вперед, пока наконец не достигло оно другой большой дороги, пересекавшей прежнюю с севера на юг. К югу она вела к большому дворцу Кинрика у Винтанкеастера, который намеревалось разорить войско бриттских королей, не ведая о том, что их замысел известен мудрому королю гевиссов. Они замышляли осквернить этот прекраснейший из домов кровью, оросить его каплями, падающими с острых мечей. Но вирд сулил совсем иное!

Князья проехали по дороге несколько миль, пока не достигли другого перекрестка. Там Кинрик и бесчисленное войско королей крови Водена повернули к западу, вступив на тропу, пересекавшую широкую дорогу. Не по искусно проложенной дороге румвалов было им идти, но по священной тропе, хеарх-вег, проведенной Владыкой Насыпей, прежде чем ангель-кинн пришли населить Остров Бриттене. Эта дорога пересекает Остров от моря до моря, от королевства Кантваре, которое Хенгист вырвал у Виртгеорна, до полуострова Корнвеалас, где некогда был двор Медведя Бриттене. А посередине ее стоит Круг Великанов, Пуп Бриттене.

Теперь лес копий двигался по хеарх-вег, пересекая холмы и каменистые гребни, переваливая через далекие дюны и обходя трясины нагорий. Далеко внизу теперь лежали прямые дороги румвалов — среди равнинных зеленых пастбищ, окутанных туманом в теплых лучах солнца. По дорогам этим часто ходили войска бриттов. На счастье их коварных врагов, всадники в кольчугах служившие Красному Дракону, не подумали посмотреть на холмы, на поросшую колючим кустарником россыпь камней, на нехоженый край, где по поросшим утесником холмам извивалось темное воинство Белого Дракона, гибкое и осторожное, как змей в своем кургане.

Под рваными облаками, беспокойно мятущимися по грозному небу, на черных крыльях бешеного ветра с криком парил черный ворон — вечно жаждущая битвы птица. И по этому поняли князья гевиссов и воинство ангель-кинн, что Даритель Побед, любящий пустынные края, смотрит на них и направляет их путь.

Так войско пересекло пустоши, и шаги их направлял по хеарх-вег Владыка Копья. Сопровождала их в пути черная птица, которую Друг Ворона послал вести их к месту битвы. Днем они шли за пернатым разбойником, придерживаясь хеарх-вег, идущей по гребням холмов. Ночью, отдыхая под звездами, видели они вдалеке бледный свет, как будто от светильника перед вратами чертога.

Наконец достигли они места, где дорога спускалась в роскошную зеленую долину, по которой спокойно вилась между поросшими осокой болотами и летними лугами полноводная река. Путь ее отмечали волнующиеся на ветру ивы — там, где она разливалась весенним половодьем. Поначалу показалось им, что единственным признаком жизни в этом одиноком зеленом уголке среди голых холмов был лишь слабый печальный крик кроншнепа, что принес разыгравшийся ветерок. Но, посмотрев вниз на эту сторону, короли увидели далеко под ними дымок, поднимавшийся от усадеб, теснившихся вдоль опушки леска. Садящееся солнце отбрасывало длинные тени туда, где земледельцы усердно трудились, возделывая светлую известковую почву.

Были ли это смуглые враги ангель-кинн, говорившие на трескучем наречии веалов, или далеко забравшиеся поселенцы из их собственного народа, стойкие почитатели Ведена, понять было невозможно. Кто бы они ни были, кучка хижин среди зарослей утесника там, внизу, показалась наблюдателям на гребне холма самой дальней границей Срединного Мира.

На дальней стороне широкой равнины поднимался темный ряд угрюмых обрывистых холмов, ограждавших весь этот край с севера. Красный отблеск садящегося солнца на них не попадал. И на этом высоком крутом откосе короли едва могли рассмотреть свою тропу, которая, пройдя ниже мощеной дороги, через заливные луга, карабкалась по глубокой расщелине среди скал.

Сидя верхом на коне на склоне южных холмов рядом с согнувшимся под ветром ясенем, Кинрик окинул взглядом этот пустынный вид. Теперь он понял, что ворон на самом деле вел их верно, поскольку на гребне холма перед ними, на хмуром небе вырисовывались темные очертания огромного могильного кургана. Он возвышался высоко над долиной, мрачный и черный, как припавший к земле волк, что лежит, подняв широкую морду, чтобы поймать резкий ветер, летящий с востока. И, словно отвечая его мыслям, черная птица хрипло каркнула в вышине, паря над ним на волне ветра, поднятого биением его могучих крыльев.

Кинрик понял, что перед этим курганом ему предстоит встретить свой вирд, и приказал войску пересечь заливные луга и подняться на противоположные вершины. Стойкие шлемоносцы, пересекли они мощеную дорогу под цокот конских копыт, разбрызгивавших воду на броде, и подъехали к подножью скалистого утеса. Там им пришлось спешиться и вести коней в поводу, отважно взбираясь по узкой тропке вверх по холодному крутому склону. Ночь окутывала мир своим темным плащом — настали сумерки, час, когда огнедышащий страж курганного сокровища рыщет вокруг своего логова, все сжигая и извиваясь в своем безжалостном гневе. Отважные воины плотно шли друг за другом вверх по тропе, пока вдруг как-то сразу не оказались на вершине, где увидели темные очертания кургана на ночном небе.

Вокруг кургана плясали могильные огоньки, что послужили сигнальными кострами войску в ночной дороге. У подножья кургана они были бледными и тянулись вверх, окружая курган стеной алых и белых щитов, сдвинутых край к краю, которой ни одному воину не проломить. Река пламени струилась вокруг кургана — так Мировой Змей опоясывает землю. Ни одному человеку не пересечь этой огненной границы живым, но Кинрик, седобородый мудрый король, и Беовульф, сын Эггтеова, величайший из воителей, что когда-либо жили на земле, оставили войско на дороге и приблизились к огненному кольцу.

Показалось королям, что за мечущимися тенями в кругу пламени увидели они огромное дерево, тянущееся из вершины кургана. Оно было таким высоким, что казалось, будто бы оно достигает самого звездного неба, где ярко блещет на закопченных стропилах небесного чертога Карлес Вэн.

На дереве висело нагое изможденное тело, и холодное пламя окутывало его пляшущими тенями. На его плечо опустился ворон, который выклевал глаз из его глазницы и стал срывать мясо с костей. С нагого трупа падали куски гнилого мяса и личинки, и огромный вепрь у подножья дерева пожирал их.

Тело повешенного было все переломано и скручено, и тень окутывала его лицо — Гримес врасен. Но теперь старые воины поняли, что пришли они к волчьему дереву на холодном ветру, что к закату от Вэль-хеаллы, и что раскачивается на нем сам Владыка Виселиц, скача на страшном жеребце к пасти Хель. Некоторое время думали они, что он мертв, но затем в холодной ночи на вершине продуваемого ветром утеса услышали его хриплый смех.

— Зачем прилетел, ворон? — прокаркал он своему мрачному товарищу. — Откуда прилетел ты ввечеру с окровавленным клювом? Лохмотья плоти на твоих когтях, вонь гнилого мяса исходит из клюва твоего. Сдается мне, был ты на месте, где рядами лежат трупы!

Черноперый брат орла вытер клюв и, наклонив голову, ответил:

— Я летел тропой Кинрика, сына Кердика, с той поры, как вылупился из яйца.

Повешенный на миг замолк, затем ответил голосом, казалось, полным муки от усталости и страданий:

— Тогда алой дорогой прилетел ты, сырой дорогой, дорогой побоища. Если это твой путь, то да будет тебе пир в конце его, столь же обильный, как и у героев в Вэль-хеалле! Ты прилетишь на поле, где от трупов будет так тесно, что пятки бойцов будут скользить на рассеченных лицах убитых. Многие останутся там на поживу воронам, плоть их будут рвать кривые клювы голодных орлов — гусь трупов набьет брюхо до отвала на пиру мертвых! Но таков путь бесстрашных князей — пасть в бою, окружая своего короля тесным кругом даже в смерти.

Но почему страшишься таких речей ты, седобородый сын Кердика, и ты, могучий герой ведеров, убийца чудовищ в чертоге и болоте? Какой воин-король ждет Анатирма, Червя Ауна[188], безболезненной смерти от старости? Лишь герой, сраженный копьем или зарубленный острым мечом, может войти в великие врата Вэль-хеаллы и пировать вместе со мной!

Тогда поняли князья, с кем говорят они, чье это тело висит на курганном ясене.

— Верно, это Владыка Повешенных, — сказал Кинрик Беовульфу, — могучий в битве, которому хватает и одного ока. Если хочешь встать с ним лицом к лицу, то наклони голову и посмотри здесь, под моей рукой, где я упираю ее в бок. Ты должен осенить свои глаза знаком победы, если хочешь познать взгляд бога войны.

Но могучий сын Эггтеова, троллеубийца, владыка ведеров и геатов, сердито рассмеялся на эти слова и мрачно прорычал:

— Даже Владыки Убитых не устрашится убийца Гренделя и его родительницы! В хватке моей — сила тридцати мужей. Этим светлым мечом Нэглингом встречу я Разжигателя Битв. Думаю я, не будет законным уложить на войне разжигающего войну бога, ежели он выйдет против меня со своим Копьем!

Нагой повешенный рассмеялся в ночной тьме на эти нахальные слова, хотя ворон все клевал его отстающую от костей плоть.

— Ты храбрый человек, Беовульф, сын Эггтеова! Приятны мне такие слова, и много сделаю я для тебя, когда придешь ты пировать в мой медовый чертог. Сдается мне, ты меня не боишься — но почему тогда ты ищешь меня здесь, на моем древе на ветру? Дам я тебе совет: не выходи ночью, разве что тебя поставят в дозор или будешь искать место облегчиться. Думается мне, что ты сюда пришел не за первым и не за вторым. Хотя ты и презираешь мое Копье, мои слова будут хоть сколько-то полезны тебе.

Не смейся над стариком, троллеубийца! Часто мудрые слова исходят от того, у кого сморщенная кожа, обвисшая, высохшая, таятся они среди изношенных внутренностей! Не всегда был я таков и не всегда есть я таков, каким ты видишь меня сейчас. Много раз обнимал я на ложе дочь тана — белой была ее нежная кожа, когда пробуждалась она от стрел утреннего солнца. Среди тростников ждал я, под крышей коровника, под повозкой на грязном дворе — пусть отцы и мужья следят как могут — всегда я добивался своего!

— Говорят люди, что ты обманщик, — ответил Кинрик из-за могильных огней. — Хотя ты и клялся на священном кольце, ты же все равно украл у великанов мед поэзии и магические руны. Верно ли это или нет, о Даритель Побед?

При этих словах тощий висельник испустил тяжкий стон. Из разрыва в несущихся по небу облаках на миг выглянула луна и осветила его истерзанное тело, и вид его изрубленной и изорванной плоти пробудил жалость в сердцах закаленных битвой героев.

— Правдивы слова твои, о сын Кердика, — я действительно украл мед и забрал руны. Но, сдается мне, не людям роптать на мой обман, ибо жестокую цену я заплатил. Девять ночей висел я на качавшемся на ветру виселичном дереве, целых девять ночей, одна за другой, висел я, пронзенный Копьем, посвященный себе же самим собой, висел на виселичном дереве — кто ведает, откуда идут его корни? И никто не пришел принести мне хлеба, никто не подал рог, чтобы напиться. Я смотрел вниз, я похитил руны. Вопя, я схватил их и лишился чувств.

Ветер, что летел над холмом, улегся в лесу внизу. На курган Воднесбеорг пала ночная тишь. Неподвижно висело истерзанное тело на дереве, и стало казаться, что страдалец испустил дух.

Наконец владыка геатов нарушил молчание, решительно крикнув над пламенной стеной:

— Не поможешь ли ты нам, Даритель Побед? На Запад Дорогой Китов приплыл я с моими благородными соратниками, дабы помочь Кинрику добыть такое же королевство, какое добыл Эорманрик или уничтожил Этла. Гляди, это меч Нэглинг, коим убил я страшную тролльшу в ее пещере. Теперь же клянусь я не вкладывать его в ножны, доколе не пройдет он между головой и плечами Мэглкона, называющего себя Драконом Бриттов. Он почитает Криста, жуткого повелителя инеистых великанов, и, сдается мне, не друг он тебе и твоим почитателям.

С этими словами Беовульф обнажил могучий клинок, искусную работу гномов, светлый блеск которого отразился в ночном небе, где на плаще ночи ярко блистал Меч Тюра.

Кинрик, седой и умудренный годами король, тоже заговорил:

— Ищем мы мудрости, что идет из чтения рун, о Высокий. Наши воины отважны, как этот доблестный враг пчел, и бесчисленны их отряды, пришедшие по пути китов, как звезды на Тропе Иринга. Мы все опасаемся, как бы враг наш не избегнул нашей мести. Нашей собственной хитростью разлучили мы их короля с его воинством, а теперь мы хотим найти его крепость в этих пустынных краях, чтобы поскорее убить его, прежде чем его таны раскроют обман. Направишь ли ты наши шаги, о Знающий Дороги Отец Побед?

Снова повешенный на некоторое время замолчал. Огни вокруг его священного кургана становились все ниже и ниже, судорожно вспыхивая, пока не показалось, что они вот-вот уйдут под тронутую инеем траву на отвесном склоне холма. Воины ангель-кинн на проходящей рядом дороге с ужасом наблюдали за тем, как умирало пламя судьбы. Они боялись, что их королей схватят горные тролли или эльфы, которые иногда мелькают перед взором человека, пролетая над курганами. Наконец услышал Кинрик во мраке тихие слова страдальца:

— Я направлю ваши шаги, разгадаю загадки, прочту руны, — прошептал нагой повешенный. — Я знаю чары, посредством коих я, увидев висящее на дереве мертвое тело, режу и черчу руны, приманивая висельника спуститься и говорить со мной. Такого человека видел я совсем недавно в твоей священной роще, сын Кердика, и с ним я говорил. На тебя и твое войско наложу я могучие чары, крепкие заклятья власти, которые мудрейший из людей начертал и кои главный из богов вырезал.

Сила моя убывает, как эта луна, и вы должны держать свой путь, чтобы встретить свой вирд. Я не отвергну вашей просьбы. Вам не придется долго идти. Перевалите через насыпь, затем пройдите лощину. Час дереву, час камню — держитесь левой стороны, держитесь правой, пока не увидите Семь Курганов. Если вы верно прочтете руны, то окажетесь в Кольце Вульдора, Кольце, на котором я клянусь хранить вас и ваших людей — ведь они и мои тоже. Тогда появится злато-щетинный, друг Фреа, и поведет ваше войско путем, что ведет в Чертог Водена.

Теперь небо совсем затянуло тучами, заморосил дождь и загасил круг умирающего пламени. Могучее дерево растворилось во тьме, и лишь бледным пятном виднелось во мраке тело повешенного.

— Еще одно скажи! — взмолился Кинрик, громко крикнув напоследок: — Придем ли мы туда к вечеру и что встретим там, когда придем?

Король уловил слабый, угасающий голос:

— С трудом и тревогами доберетесь вы туда к рассвету или около того. А что вы увидите — думаю, вы сами уже знаете Я-то сам вижу валькирий и воронов вокруг Древа Победы и траву, окропленную ведрами крови. Искусен был ваш обман, и принесет он вам почетные места среди героев, и богата будет награда. Но и я не без прибытка, ибо вижу теперь, что и я получил немного из того, чего даже Тунор не сумел поднять в чертоге великанов, — пусть мало, но и этого может оказаться довольно!

С этими словами Повешенный исчез, растворившись во тьме. И не стало видно ни ворона, терзавшего его плоть, ни вепря, жравшего у него под ногами. Кинрик и Беовульф вернулись к войску и рассказали, что они видели и слышали у Воднесбеорга. Хотя некоторые слова казались загадочными, совет нагого висельника был сочтен добрым и стоящим того, чтобы ему последовать. Ведь в обычае Скрытого говорить загадками, это все знают.

Итак, войско продолжало свой путь на север через холмы.

Они шли по диким местам, сырым и мрачным, куда не заглядывало теплое солнце. Не жили здесь люди, и не было тут теплого очага, у которого усталый странник найдет добрый привет и дружеский разговор. Это был потаенный край, где по склонам бродят волки, где скалистые выступы вылизывает ветер, где опасные тропы идут через болота. Темные ложбины прятались вокруг, глубокие, забитые валунами расщелины перегораживали путь, опасные заросли шиповника, непроходимые, как лес, загораживали дорогу. Там рыщет медведь и крадется рысь, черный вепрь с ворчанием подрывает корни бука и серый хищник болот вынюхивает свою жертву. По смоляно-черной поверхности болот бродит смертоносное чудо — огоньки посверкивают на лике вод. В черной их глубине живут злобные твари, ненавистное отродье Хель, с которыми никто, кроме отважного сына Эггтеова, не осмеливается обменяться ударами.

Как нарывы на шкуре земли, вздымаются земляные могилы давно позабытых владык. Из некоторых до сих пор виден блеск светлого меча, что лежит у руки скелета мертвого героя. Другие, наверное, были разграблены безрассудными людьми ради богатства во времена былые, поскольку вся земля вокруг них выжжена и обуглена огненным дыханьем чешуйчатых стражей курганов, разъяренных наглостью воров, похитивших их любимые сокровища. Богатство человека стало наследием ядовитого врага людского. Молча катились над пустошами туманы, белые и густые, как дочери Эагора, когда набрасываются они на зимний берег. Огромные, катились они над землей, поглощая белизной своей леса и воды, заглатывая людей, воюя с солнцем. Только ветра боится туман, и только руны Знающего Дороги могут провести человека через это густое марево.

Сердца героев не устрашил мрак этих диких мест. Они шли по рунам, полученным Кинриком на Воднесбеорге, сердца их горячо бились в предвкушении кровавой войны. Кошка, мать драконов, вышла сеять смуту в пустошах. Пасти курганов были отворены, над некоторыми порхали эльфы, в дверях других сидели на корточках ведьмы, кровь текла из их ноздрей, будили они ненависть среди людей.

Когда шло войско по этой топкой тропе, шагам их вторил далекий приглушенный гул. Да и ветер яростно задул с северо-востока резкими порывами, словно вырывался из страшно вздувшегося брюха где-то далеко на холмах над равниной. Затем те, кто ехал впереди, уловили багровый отсвет вдалеке, похожий на звезду, отраженную в волнующихся водах илистого болота. И вскоре все поняли, что хромой сын Видги, Веланд, разорвал жестокие жильные узы Нидада и сейчас трудится в своей кузне, вознося молот выше пламени, колотя ярого брата земли, который в свой черед вьется далеко и широко по земле. Чудом скрыта ото всех его работа, как и тайна его мастерства, но все знали, кому придется владеть этим оружием. Ветер пронзительно кричал над волнующимся лесом копий, и пронзительно отвечало точило Веланда, острившее жадное лезвие меча.

Впереди войска ехали два самых могучих человека того времени — Кинрик, старый король, и суровый владыка геатов Беовульф, сын Эггтеова. По дороге пересекли они огромный вал, насыпанный Скрытым в иной век, миновали ложбину. Увидели дерево, увидели камень, подошли к затопленной долине. Из-за облаков вынырнула луна, освещая им путь серебристым светильником. Внизу обширной долины увидели они каменную тропу. Великое войско пересекло долину, и, оглядываясь, думали князья, что пересекают они пустынный океан. Впереди и позади была тьма, в которой звездами мерцали наконечники копий медленно переходивших серебристый простор всадников.

На другой стороне долины возвышался холм, и вскоре Кинрик насчитал Семь Курганов, названных Владыкой Виселиц. На их округлых склонах слегка поблескивала тронутая инеем трава, а числом их было столько же, сколько звезд сияют в Карлес Вэн. За Повозкой слепо несется Дикая Охота Павших, и так же скакал мимо курганов король из рода Водена во главе своего войска.

И увидел Кинрик, что Владыка Виселиц верно прочел руны, поскольку вдруг совершенно неожиданно очутился он в Кольце Вульдора. В двойном кругу высоких камней остановил он своего боевого коня — четырежды по четыре серых камня стояли вокруг, и шесть раз по семь в свой черед окружали их. Кто впервые поставил эти серые вехи, воткнув их стоймя в землю, не ведомо никому. Еще до прибытия ангель-кинн, до появления здесь бриттов, давших имя этой земле, здесь правили короли, для которых этот Остров был особым святилищем, плывущим по волнам океана Гарсегг.

— Наверное, это то самое Кольцо, о котором говорил тот злосчастный висельник, — проворчал Беовульф в ухо королю, — и куда теперь, по-твоему, нам ехать?

Но не успели еще эти слова слететь с уст убийцы Гренделя, как неожиданно явился ответ. Огромный вепрь с блестящей щетиной вышел из тени столба и вдруг припустил во весь опор, пробежав прямо перед князьями. Глядя вслед зверю, двое высокородных владык людей увидели, что широкая дорога, огражденная камнями, поворачивает к западу, спускаясь по склону холма в укрытую тенью долину внизу. Горячо бились отважные сердца воинов, когда вереницей ехали они вниз по этой королевской дороге! Впереди бежал их четвероногий проводник, его клыки и щетина ярко блестели. По обеим сторонам дороги, как часовые, стояли один за другим камни, каждый больше фатома[189] в вышину. Столбы — и алмазы были они. Стояли они попарно, и невозможно было заблудиться на такой прекрасной дороге!

Как кольца Мирового Змея, обвивающего мир, так извивалась дорога среди столбов. Гордо гарцевали скакуны бесчисленного воинства копьеносцев — словно выступали они по резному мосту, ведущему в Вэль-хеаллу. Дорога была достаточно широкой и длинной, чтобы нести на себе все войска земли, от знаменитого леса Меарк-вуду до Священной Гробницы в Готаланде, волшебного камня, что стоит у Данпа. Она извивалась направо, она извивалась налево, где рядом вставал чудесный священный холм, округлый, пологий, совершенный, как грудь женщины или умбон щита. Видно, гномы или великаны долго трудились, чтобы возвести это высокое сооружение, поскольку это дело наверняка было не под силу и самым могучим из людей.

Неизвестно, сколько продолжался этот казавшийся бесконечным путь, но Кинрик и все его спутники наконец подъехали к возвышавшейся перед ними на фоне неба огромной четырехугольной земляной насыпи, широкоплечей великаншей загораживавшей им путь. И закралась им в голову мысль, что Обманщик завел их не туда, но тут увидели они, что вепрь резко свернул вправо, а когда они последовали за ним — влево. Без его помощи воины не смогли бы проехать этим извилистым путем, но для Знающих Путь дорога тут была — внутри каменные вехи клонились влево и вправо.

Там, где прежде, как им казалось, прохода не было, теперь между высокими валами видны были огромные врата. Косяками их были два чудовищных камня, каждый высотой с опорную балку Хеорота. И когда воины проезжали между ними, увидели они чудо, о которых поют скопы, но которых не видели люди на этой земле — разве что за Вистла-вуду, где стоит сверкающий город короля греков. Говорят люди, что он огорожен трижды словно бы золотыми кольцами, тянущимися от Вендель-сэ до Свеарт-сэ.

Ибо там, опоясанный высокими валами, что замыкали круг звездного неба, лежал огромный пустой каменный город. Каждый камень был величиной с дом. Вокруг змеились залы и бесчисленные проходы. Никто из зримых не жил в этих палатах, продуваемых ветром, не ходил по извилистым переходам. Здесь не бражничали радостные сердцем и разрумянившиеся от вина мужи, никто не смеялся на медовых скамьях, не смотрел на сверкающее оружие на завешенных ткаными занавесями стенах. Беззвучно ступали по упругому дерну копыта коней героев, затихли голоса воинов, глядящих на это древнее могучее сооружение.

Ибо было это священное место, к которому Высокий направил их путь. Было там шесть сотен дверей, из каждой в час битвы со злобной тварью, что вечно рыщет вокруг этого свет-лото круга, могло выйти по восемь сотен человек. Внутри были две одинаковые палаты, подобные солнцу и луне. По всем проходам и палатам бежал вепрь, а за ним все время следовали всадники. Низкий туман перевалил через валы и вполз внутрь, словно прилив высотой едва по щетки коню, а на вершинах стоявших рядами столбов повисли тяжелые облака. Казалось, что войско едет между облаками над четырьмя углами земли, где стоят столбы, что поддерживают небо.

Кроваво-красным наливался туман, пока все вперед мчались всадники бешеным скоком, и с каждым шагом удлинялись серые тени вокруг каменных стержней. Те, что ехали впереди, теперь едва могли уловить блеск золотой щетины на хребте вепря во мраке впереди — казалось, что на каждой щетинке сверкает капелька кровавой росы. Тьма все сгущалась, воздух становился все плотнее, так что скоро Кинрик и его спутники с трудом могли дышать.

— Неужели наш путь никогда не кончится? — в гневе воскликнул Беовульф. — Сдается мне, что предали нас. Обман эта свинья!

Но едва слова эти слетели с его уст, проводник их исчез в клубящемся вокруг него тумане. Всадники натягивали поводья коней и вглядывались в ночь.

— Мы все пошли неверным путем! — воскликнул Кинрик. — Не верится мне, чтобы к добру привели нас в это странное место! Что думаешь ты, отважный сын Эггтеова?

— Я думаю, что Обманщик обольстил нас, что наврал он нам со своей Виселицы, — ответил Беовульф. — Висел он там как волк, и как волк заманил он нас в это опасное место. Эх, достать бы мне сейчас его моим мечом Нэглингом, вот услышал бы он тогда, как засвистит ветер между его плечами и головой!

Но Клирик, опасаясь, как бы Обманщик не приготовил им еще ловушек, воззвал к его имени, призывая его помочь тем, кто ведет войну его именем:

— Не ради добычи и не из жадности покинули мужи свои очаги за лебединой дорогой, чтобы приплыть сюда, а ради того, чтобы сразиться с этим другом инеистых великанов, врагом богов, тем, кто размахивает своим острым Крестом над краем Бриттене. Неужели ты предашь тех, чьи мечи пришли сюда на помощь тебе, о Даритель Побед? Люди зовут тебя Обманщиком, но разве не страшишься ты, что уйдет от тебя и от тех, кто почитает тебя, боевая удача к Христу и его бойцу Микаэлю?

При этих словах войско издало гневный крик, хриплым воплем стаи вспугнутых грачей взлетевший к небу. Воден, живущий в своих северных чертогах, услышал его и выглянул из окна. Увидел он то, что случилось, и разгневался, разогнал туманы, что висели над сердцем древнего каменного города. Над восточными холмами неохотно разгорелся бледный закат, слабым светом озарив Семь Курганов. Высоко на пробуждающемся небе слабо светились Семь Звезд Карлес Вэн, беспощадно ходя кругами вокруг недостижимой оси, как потерявшееся войско Кинрика. И ободом этого крутящегося колеса — огненный пояс Тропы Иринга, дорога воинов, несущихся очертя голову прямо в полные ветра чертоги Хель.

От Семи Звезд, от Семи Курганов тихо проникал свет из замкнутого святилища на холме, стекал вниз, в затянутую туманом долину, волнами поднимался по дальнему склону, пока не засиял между огромными столбами гигантского входа во вращающейся насыпи, метнув яркое копье в сердце священного города.

Короли и таны Кинрикова войска некоторое время молча стояли среди камней — неподвижные, бледные, глядя на возвышавшиеся над ними мрачные серые стены. Затем в замешательстве они стали оглядываться по сторонам. Перед ними вставали три огромные плиты — край к краю, а на них крышей лежала четвертая. Сейчас под этим огромным перекрытием, открытым на запад, к холмам, не было никаких изображений, но никто не сомневался в том, что некогда таился там некто иссохший, окруженный своими туманами, мраком и кровью. Много костей и черепов лежало вкруг этого пустынного места — останки давно умерших мужчин и женщин, убитых и лишенных крови ради утоления жажды и голода этой старой твари.

Укрытая кровлей небес палата, в которой стоял этот каменный ларь, была окружена двенадцатью камнями поменьше, мало-помалу кренившимися и уходившими под землю этого мрачного двора, который века вечные простоял, охраняя согбенного жителя холма. Двенадцать врат были там — четырежды по три, а за ними были еще выходы, трижды по девять. Все проходы были затянуты туманом — они не знали, в которые ехать, чтобы выйти по своим же следам, поскольку никаких рун там не было и их поводырь исчез.

— Это проделки Обманщика! — вскричал Беовульф, владыка ведеров. — Никогда не прятаться ему больше в этом убежище, не сеять зло среди людей!

С этими словами соскочил он с коня и, собрав всю свою силу, сорвал верхнюю плиту с опор. Мгновение он высоко держал ее над шлемом, затем отшвырнул прочь на несколько фатомов. Она наполовину вошла в землю, и доныне люди могут видеть ее на том самом месте.

И при этом свет вырвался из ларца, а из него выскочил вепрь, который завел их в это место, в чудесное строение великанов. Он бросился к вратам, проскочил под топочущими конями, стараясь убежать от воинственного сборища. Беовульф тут же схватил свой искусно натянутый лук и, положив на тетиву зазубренную стрелу, послал, острую, в бегущего зверя. Стрела вонзилась позади плеча — вепрь споткнулся, словно падая, но, встав, бросился прочь, виляя среди рядов камней.

— Глядите, на нем кровь! — рассмеялся благородный сын Эггтеова. — Если это воистину Высокий обманул нас, то теперь он крепко застрял в своей шкуре! Запомнит он теперь свой жалкий обман!

Когда таны услышали слова Беовульфа, они рассмеялись, но мрачным было лицо короля Кинрика.

— Может, разумнее было бы не смеяться, пока мы не вернемся по своим следам отсюда, из этих ходов, — возвысил он голос. — Сдается мне, нас неверно провели сквозь эту круговерть тумана и каменных поворотов в сердце паутины, которую люди зовут Домом Веланда. Если так, то сюда трудно войти и еще труднее выйти. Мы должны незамедлительно найти выход!

И когда Кинрик произнес эти слова, сердце его на мгновение похолодело. Если в каждом проходе вокруг лежал туман, то перед его глазами дымки не было, и начал он думать, что поступил не так уж мудро, как надо бы. Потому как внезапно в его памяти всплыли прощальные слова Того, с кем говорили они, пока Он висел на Дереве:

— Но и я не без прибытка, ибо вижу теперь, что я получил немного из того, чего даже Тунор не сумел поднять в чертоге великанов, — пусть и мало, но и этого может оказаться довольно!

XVI

НЕМОЩЬ МЭЛГОНА ГВИНЕДДА

Сколько пролежал я в холодной келье Гофаннона маб Дон, сказать не могу. После моих странствий и трудов был я весь разбит и измучен, и не было мне покоя в этом прибежище на холодном и влажном земляном полу. Видения и сны являлись мне между бредом и явью, и трудно мне было понять, что было сном, а что — нет Перед входом в мое невольное убежище неустанно трудился кузнец.

Временами мерный стук его молота и глухое бормотание пламени горна убаюкивали меня, и я успокаивался. Тогда казалось мне, будто снова я лежу, свернувшись клубочком, во чреве бытия, паря внутри сокровеннейшего из пределов. Вверху и вокруг меня медленно вращались жернова небес, Колесница Медведя уверенно продвигалась к оку жернова. Остальные звезды шли своей бесконечной чередой под морем, но Колесница верно катилась по своему пути, и круг этот не был разорван. Сон мой был спокоен, мое суденышко покачивалось на ласковых волнах Океана — во сне я вернулся в те времена, когда Котел еще не раскололся, воды не раздались и травы не были собраны.

Но внезапно я услышал, как кузнечные мехи начали тяжело вздыхать, порывы ветра становились все горячее, великан кряхтел от напряжения, яростно колотя по куску раскаленного добела металла, выбивая из него плевки пламени. Он схватил щипцами бесформенный брусок и стал отбивать его на наковальне. В искусном согласном созвучии ударов молота возникала форма. Затем последовало судорожное шипение, похожее на вздох боли или восторга, когда свежеоткованный клинок был погружен в воду в котелке.

Я ощущал жар очага даже в своем каменном мешке под землей. Я видел, как багряные отблески пляшут по его стенам, кружат вокруг меня, словно могильные огни. Я лихорадочно озирался, дух мой метался, как язык пламени. Шипение усмиренной стали преобразилось в моем сознании в шипение разворачивающего свои кольца Змея Бездны, рев пламени казался мне тем погребальным костром, который в конце времен поглотит и небо, и землю.

Передо мной замелькали ужасные видения войны. Я глубоко всматривался в багровые водовороты забвенья, в разинутые в вопле рты и зияющие раны, в бездонные преисподние. Я слышал хруст детского черепа под железной подковой, беспомощный вопль девушки в безжалостных руках, мне казалось, что я вижу ее неверящий, застывший взгляд оскверненной невинности. И над всем этим, отдаваясь в ушах, все громче вставал мерный грохот тысяч железных подков. Закрытые личинами лица, безликое войско, слепое стоглавое чудовище.

Вокруг кургана кольцом ревело и плясало пламя. Я встал согнувшись в этой маленькой келье, намереваясь сбежать от того, что со всех сторон смеялось надо мной и угрожало мне. Но не так-то просто покинуть дом Гофаннона маб Дон. Множество ложных выходов открываются в его подземных чертогах, множество проходов, замыкающихся сами на себя, множество волнистых спирали вокруг спиралей, замкнутых в круги кругов, — воронка, затягивающая в себя все. Знамениты среди богов пиры, на которых главой застолья сидит Гофаннон, и чертоги его не для тех гостей, что уходят!

Долго, сколько — не знаю, я блуждал мыслью в лабиринте, слыша за спиной хриплые вопли войска. Но и я тоже владею чарами, я тоже умею читать руны. Разве я не Мирддин, сын Морврин, убивший эллилла в пещере Аннона и вышедший наружу, чтобы поведать об этом? Вновь я увидел змеиные кольца, выбитые на камне, вновь ощутил тепло твоей любви в сердце, о Гвенддидд. Я прошел по завиткам змеи, добрался до выложенного плитами входа и вновь увидел в лунном свете огромные охранные столбы, что стояли пред входом в кузню Гофаннона.

Кузнеца не было, угли в его горне горели слабо. Не было также и мстительного меча, ковку которого я слышал, и понял я, что времени у меня, почитай, и не осталось. Но я выкупил себе время, а это — не последнее дело. Это дар ауэна, а он-то воистину безвременен.

С востока над дюнами потянуло холодным предрассветным ветром, что взвихрился вокруг священного места, подернув рябью залитые водой колеи на дороге, пролетев вниз по склону, чтобы тряхнуть деревья у горна Гофаннона маб Дон. Их ветви бешено закачались, они трещали и гнулись под безжалостными порывами ветра. Я вздрогнул, закутался в рваную кабанью шкуру, что была моим единственным одеянием, и, шатаясь, побрел восвояси.

Холодный серый рассвет вставал над унылыми просторами пустынной горной равнины, по краю которой я шел. Я был единственным живым существом в этой пустынной местности и чувствовал себя средоточием всех стихий. Но, пройдя некоторое время по дороге, я мысленно обернулся и окинул себя со стороны холодным взором. И понял я, что я всего лишь муха на железном ободе колеса колесницы. И муха должна быть осторожной, чтобы при повороте колеса ее не раздавило, не размазало этим неустанным вращением, которое ей вряд ли понять и никогда не остановить.

Не то чтобы я был совершенно один в этом уединении, хотя мои спутники были не из тех, кого я бы сам выбрал. Дважды слышал я волчий вой где-то справа, да из ясеневой рощицы в ложбине насмешливо проухала круглоокая сова, ночная птица Гвина маб Нудда, и вопль ее уныло пролетел над бездной. Еще мгновение — и моя кровь застыла от пронзительного вопля муки, послышавшегося из темной впадины между холмами, где сбились в кучку, прячась, деревья. Я испуганно огляделся вокруг, затем посмеялся сам над собой, осознав, что это всего-навсего крик какой-нибудь мышки, которую рвут кривые когти жителя ложбины.

По жестокой, пустой и открытой ветрам дороге ступал я. На заре былых веков великие короли правили этими когда-то плодородными взгорьями. Вокруг видел я поросшие утесником могильные курганы, гробницы, омываемые дождем и заросшие кустарником. Некогда отважные князья радушно принимали гостей в своих светлых чертогах, а ныне некому совершать возлияние на курганах, насыпанных над их костями, не споет поэт им хвалу перед блестящим собранием, имена и деяния их развеял ветер. Я думал, что ауэн не ведает смерти, что ауэн бьет во мне, как водопад, падающий со скалы, но теперь я понял, что все рожденное из праха под конец рассыплется и станет первозданной пустотой, которая была до того, как Гвидион воздел свой чародейный жезл, до того, как мать моя Керидвен собрала травы для своего Котла.

Видишь теперь, король, как я успокаиваю мысли, когда они временами находят на меня. Есть место, где сосчитаны все кайрны, где названы все могилы, где записываются династии королей. Но я долго был одиноким, гонимым и травимым существом. В тот час мышь в совиных когтях была мне ближе, чем известные короли и барды Придайна. Я был лишь пылинкой, ползущей по бурой пустоши. Лес Келиддон воистину дикое место, и недобро оно ко мне. Но там каждая скала, каждый бурный поток имеет свое обличье и место в моей памяти — приятные ли это воспоминания или пугающие. Здесь же все было одного и того же печального, тускло-однообразного цвета — длинные ровные нагорья с разбросанными там и сям валунами, одинокий могильный курган или чахлое деревцо. На мои ноги налипли огромные комья глины, так что я едва мог передвигать их. Передо мной к широкому пустынному окоему стремилась извилистая горная дорога, а когда я наконец доходил до горизонта, одно унылое однообразие сменялось таким же.

Однако у каждого пути есть конец, даже если этот конец — новое начало. Поначалу моя дорога вела меня на север, все время поднимаясь, пока я не пошел широким гребнем. Через некоторое время с его высоты я углядел на западе широкую равнину, простирающуюся так далеко, как только видит око. Этот открытый вид несколько развеял однообразие, отсутствие направления и цели, которые так меня угнетали. Небо, несмотря на время года, было затянуто облаками, и до сих пор лишь молча тянувшаяся по равнине древняя дорога говорила мне о том, что я вообще двигаюсь. Казалось, что она хочет удержать меня, засасывая мои ноги, облепляя их все большими комьями вязкой глины. Все время возникая в промежутках между холмами, повторяющийся вид давал по крайней мере видимость того, что я хоть сколько-то прошел.

Мало что нарушало тишину мрачной пустоши, что простиралась вокруг меня пустынным океаном без единого суденышка. Временами жаворонок запевал свою никому тут не слышную песнь высоко в небе, но в остальное время здесь лишь ветер шептал в хилой траве. Ни одна дружелюбная тварь не стала бы искать себе жилья в таком диком месте. Вдали на равнине я пару раз видел тоненькую струйку дыма от очага, но на покрытой грязью дороге не было никаких следов, кроме случайных отпечатков копыт вепря или оленя. Хотя я не видел ни кабана, ни волка, ни рыси, я догадывался, что их хватает в этом царстве, оставленном людьми на потребу их жестокой власти. Этот заброшенный край был едва ли более пустынным, чем низкое небо Над ним. Стаи ворон кружились грязным пятном на фоне серой стены облаков над хмурым лесом, что рос в угрюмом распадке справа от меня, а надо мной парил на изогнутых крыльях чеглок. Он словно следовал за мной в моем неуклюжем восхождении, паря над моей головой, примеряясь к моему улиточьему ходу легким наклоном крыла на ветру. Я был рад ему, с удовольствием наблюдая за его беспечной ловкостью, когда он вдруг останавливался и камнем падал на какую-нибудь несчастную пичужку, порхавшую между купами утесника В черном пруду его хмурого глаза широкая равнина сходилась в маленькую точку — как в том странном стекле, сквозь которое мы с тобой, моя Гвенддидд, так часто смотрели на более обширный мир. Что бы ни шелохнулось на его поверхности, чеглок замечал все.

Возможно, именно это воспоминание и заставило меня повнимательнее оглядеть все вокруг с гребня холма. И сразу же показалось мне, что я именно через такое стекло и смотрю, поскольку первым, что бросилось мне в глаза, было огромное, поросшее травой, древнее земляное сооружение Оно лежало где-то в пределах полета стрелы от меня, ничем не отличаясь от дюжины таких же, какие я уже видел по дороге Но когда я окинул его вершину взглядом того единственного глаза, который оставил мне Ястреб Гвалеса, я увидел такое, что заставило мое сердце на миг замереть.

Что-то ярко сверкнуло на буром вереске за ним — это было острие копья, слегка поднимавшегося над валом! Я туг же припал к врезанной в землю желобом дороге — слишком долго был я беспомощной жертвой, преследуемой повсюду, — и навострил уши Резкий порыв ветра с холмов донес до меня громкие голоса — обрывки какого-то спора. Раньше я, бывало, жалел себя — такого несчастного и одинокого, но теперь всю мою жажду общения просто как ветром сдуло.

Буйство безрукой и безногой твари, лишенной костей и крови и все же неостановимой в своей бешеной силе, старой как земля и столь же обширной, то влажной, то сухой, трясущей приземистые колючие кусты, под которыми я затаился, не давало мне разобрать слова или хотя бы распознать язык тех, кто залег так близко от меня. Но я не осмеливался просто так вот встретиться с ними За мной охотился враг, хладнокровный, злобный и коварный.

Может, эти незримые люди были всего лишь бродячими пастухами или охотниками — из той древней расы, что населяла Остров Могущества еще до того, как сюда приплыл со своими спутниками Аэдд Великий, из тех людей, что, страшась железа, живут среди этих диких пустынных нагорий и до сих пор разговаривают на древнем наречии своего народа. Но на склонах холмов живут также (как я уже обнаружил) и сэсоны, которые уже давно перемешались с бриттами Верно, что все они платят дань владыке Каэр Кери, чей долг наблюдать за этой частью Артурова рубежа. Но теперь, когда псы войны спущены с цепи и свободно бегают по земле, у кого хватит дурости положиться своей жизнью на их верность? Более вероятно, что это банда наемников, которых называют «сынами смерти», — с отметиной на лбу и со злой клятвой в сердце перерезать сколько-то народу. Если, конечно, не кое-что похуже Ведь такие шайки изгоев на рубежах как раз и бродят.

Я сразу же решил обойти их по верещанику, что был по правую руку от меня, чтобы укрыться под ним там, где он свисает с гребня холма В любом случае хребет холмов поворачивал к востоку, и я мог срезать путь и выйти на дорогу там, где на северо-западе она сливается с небом Ветер тотчас же подул в моем направлении, и потому я уже не так боялся, что слишком громко хлюпаю по засасывавшей мои ноги на каждом шагу грязи.

Но хотя на самом деле дорога была единственным моим поводырем, я удивился, чего же я раньше-то не сошел с нее. Стряхнув тяжелые комья грязи с ног, я почти радостно пошел по траве Вскоре, подгоняемый северным ветром, что вылизывал гребень холма надо мной, я почувствовал, как вселяет в меня силы теплый воздух верха долины. Рана на спине, куда вошло копье охотника, болела, но вполне терпимо, и я почувствовал, как ко мне возвращаются силы. Протоптанная оленями (как я думал) тропинка еще облегчила мне путь, и, как олень в вереске, я устремился вперед!

Холм стал круче, и каждый раз, как я уже думал, что добрался до вершины, передо мной открывался новый горизонт Но я не останавливался. После тесных мрачных чертогов Гофаннона я был просто опьянен необъятными просторами, светом и воздухом Внезапно я наткнулся на широкую тропу, пересекавшую мой зеленый извилистый путь Глянув влево, я пошел по ней вверх по склону, где я должен был увидеть валы могучей крепости, возвышающейся до неба. Огромные мрачные земляные насыпи на склоне холма стояли, окруженные частоколом, а дорога уходила под загораживавшие ее тяжелые деревянные врата.

Изнутри кольцами выходил дым. Я услышал крики множества людей. Звуки рогов, лай собак. Сердце мое наполнилось счастьем, прежде долго чуждым ему, поскольку высоко над стенами отважно реял стяг — Красный Дракон Кимри! В последний раз я его видел, когда был с королем Мэлгоном и войсками бриттов в лагере у Темис. Почему оно здесь, в этом уединенном месте, в то время как войско должно идти по прямой дороге на юго-запад к Каэр Виддай, я в тот миг не мог сказать, да и не спешил об этом думать.

Со смехом и криками я взлетел на холм, так что вскоре на валу показались темные на фоне неба фигуры — воины прибежали посмотреть, кто там. Подбежав к воротам, я выкрикивал приветствия, предвкушая, кого из моих друзей я встречу в крепости. Суди сам, как я удивился, пусть и на мгновение, когда на землю рядом со мной одна за другой посыпались стрелы и я ощутил резкую боль в боку! Поскольку теперь я привык к таким поворотам событий, пусть сейчас это было и неожиданно, я нырнул в сторону за камень и залег там, тяжело дыша в своей кабаньей шкуре.

Но передышка длилась всего мгновение. Я услышал скрип петель и крики приближающихся воинов.

— Он там, за камнем! — закричал один, совсем близко.

Я тут же громко рассмеялся. Снова ты ведешь себя как дурак, Мирддин Безумный! Что могли подумать эти бедняги, когда увидели меня в этой шкуре? Они увидели огромного вепря, несущегося по холмам! Я вспомнил, как мчался по лесам и полям, как мое щетинистое одеяние поблескивало, словно серебристые крылья. Несомненно, они просто увидели то, чем можно наполнить котел, награду за искусную стрельбу. Ладно, я уж лучше разочарую их, прежде чем дело обернется еще хуже!

Я неуклюже попытался сбросить свое звериное обличье, когда дюжина воинов вокруг с криками стали целиться в меня своими широкими копьями.

— Стойте! — закричал их начальник с изумленным видом. — Это же не кабан, это человек! Что же это за бедолага, ежели бегает в таком виде? Может, лучше в конце концов прикончить его?

— Минуточку, друг мой, — воскликнул я, стараясь встать на ноги и в то же время пытаясь развязать связанные узлом передние ноги убитого животного, что удерживали шкуру у меня на шее. — Очень прошу тебя — сдержи свою руку! По крайней мере до тех пор, пока я не предстану перед королем!

Предводитель подошел поближе и опасливо уставился на меня.

— Да я же знаю тебя! — воскликнул он. — Ты бард короля Гвиддно Гаранхира, которого принц Эльфин привез с собой с Севера! Я слышал, как ты пел в пиршественном зале! Что ты тут делаешь в таком странном одеянии? Похоже, не сладко пришлось тебе в пути, куда бы и зачем ты ни ходил!

— Да уж! — ответил я. — И, правду говоря, я страшно проголодался и устал. Не поможешь ли войти в крепость?

Воин тотчас же исполнил мою просьбу, что было не слишком сложно, и приказал своим людям помочь мне. При виде их дружеских лиц, при мысли об отдыхе и еде, о родном наречии бриттов я ощутил, как счастливая усталость накатила на меня. Я упал в обморок. Сильные руки крепко подхватили меня, прежде чем я провалился в сон.

Сколько я проспал — не помню. Может, всего несколько часов, поскольку, как ты сейчас сам можешь видеть, о король Кенеу Красная Шея, я крепко сложен. Когда я в первый раз проснулся, мне показалось, что я все еще в объятиях сладостного сна после диких и ужасных видений, что пережил я в кузне Гофаннона маб Дон.

Я лежал не на жестком земляном полу, а в тепле, на свежих простынях, под головой у меня была набитая перьями подушка. Надо мной была не холодная, влажная каменная плита кельи Гофаннона, а соломенная крыша уютной хижины. И — самое прекрасное и невероятное после всех моих волнений в дороге и видений — я увидел склоненные надо мною знакомые и любимые лица. Рядом, глядя на меня с тревожной улыбкой, стояли принц Эльфин маб Гвиддно из Кантрер Гвэлод и Талиесин, князь бардов!

У меня глаза на лоб полезли. Мне показалось, что я парю в воздухе. Я так обрадовался и удивился, что не сразу смог заговорить.

— Очнулся! — с огромным удовольствием воскликнул Эльфин, светло улыбаясь своему спутнику. Талиесин наклонился вперед, пристально вглядываясь в мое лицо. Можно было легко заметить, что он разделяет тревоги юноши.

Громко фыркнув, он насмешливо возгласил:

— Свернуть шею такой крепкой старой птице непросто, Эльфин. Кто бы ни принимал его в пути, те явно были народом негостеприимным. Небось попытался пропеть свои дрянные вирши при дворе королей не столь снисходительных, как твой отец Гвиддно Гаранхир или Мэлгон Высокий Гвинеддский!

Эльфин схватил меня за руку, лежавшую на покрывале. Я увидел слезы у него на глазах.

— Многие при дворе моего отца во Вратах Гвиддно на Севере тяжко горевали бы, если бы ты погиб, мой Мирддин. И среди них есть один человек, особенно дорогой мне, чьи слезы наверняка не скоро бы высохли. Помнишь, как мы с Талиесином нашли тебя висящим на колу в запруде? Да нет, ты же тогда был младенцем. Где тебя носило все это время? Король сказал нам, что ты расстался с ним на берегу Темис, но с тех пор уже месяц прошел, а от тебя не было ни слуху ни духу. Много раз на советах нам не хватало тебя, а сам я хотел бы поговорить с тобой о доме — о том, как мы носились вскачь по Берегу Трэт Регед, о том, как ловили сетью диких быков, как охотились с ястребами и играли в гвиддвилл и в «поцелуй в кружке» с теми, кто любил тебя так, словно ты был их собственным мудрым дитятей. Где ты был, что ты узнал?

Талиесин знаком велел принцу перестать терзать меня расспросами, да я и вправду был еще так слаб, что смутные воспоминания сталкивались у меня в голове с моим пробудившимся сознанием. Откуда-то из глубин памяти выплыли обрывки стихотворных строк:

Откуда у Водена тот оселок, что швырнул он рабам убогим.

Заставив их в плясе веселом кружиться по Веландовым чертогам?

Зачем он их на игральной доске поставил, устроив ловушки,

И, черные крылья раскинув, глядит на них с древесной верхушки?

— Ну, вот, теперь наш Мирддин на самом деле вернулся к жизни! — довольно проворчал Талиесин. — Когда он встанет, то уж мы точно услышим кучу россказней о крылатых змеях и говорящих орлах, вдохновенных свиньях и благоуханных яблонях, еще более пуганых, да и написанных куда более корявым, чем прежде, размером! И поверить только — я был уверен, что он сидит у какого-нибудь далекого водопада и ищет дара ауэна, чтобы соперничать со мной в колдовских стихах при дворах королей Придайна!

Я улыбнулся ему и снова погрузился в забытье. Правда, ненадолго, поскольку, когда я открыл глаза, оба моих друга все еще были рядом. Но теперь они, однако, сидели на табуретах, глядя, как придворный лекарь (чья обязанность — сопровождать войско) исследует мои раны и бесчисленные синяки, которые я получил во время странствий. Лекаря звали Мелис маб Мартин, и был он из края Арвон.

— Он в плачевном состоянии, — ответил лекарь, легко ощупывая мое тело. — Но, хотя ушибов у него много, он не получил ни одной из трех смертельных ран, которые случаются от ударов, достигающих мозга, внутренностей, или от перелома одной из четырех опор тела. Но смотри, принц, стрела попала ему рядом с лопаткой. Это серьезная рана, глубокая, как от медвежьего когтя. И все же она не смертельна, хотя, как я могу судить, невольно нанесена ему человеком нашей крови.

— Ты прав, о Мелис маб Мартин, — воскликнул Эльфин, — это действительно был один из лучников моего госгордда из Кантрер Гвэлод, и не по злому умыслу послал он стрелу, ранившую моего друга! Но скажи поскорее — что он будет жить, сомнений нет, — но как скоро поднимется он с постели?

Лекарь немного поразмыслил, затем встал и важно изрек:

— Я применю красную мазь и пущу кровь. Рану надо зашивать, шрам надо лечить. Это будет незаметный шрам, и его дируи[190] будет равен ценой одной корове. А что до того, когда он встанет, так это тебе решать, о принц. Перед тобой выбор — или он будет долго болеть, но получит верную помощь и лечение, либо через три дня и три ночи он временно исцелится, но затем будет болеть куда дольше. Обычно люди избирают второе, когда желают направить все свои силы против врагов.

Я с удовлетворением выслушал эти слова, поскольку знал, что я нужен в лагере. Тут, как я понимал, и три дня могут оказаться слишком долгим сроком.

— Я избираю второе! — воскликнул я и застонал от острой боли в ране на спине.

Принц Эльфин ласково положил мне руку на плечо и сказал:

— Мирддин, разве это разумно? Битва далеко, там, где Рин маб Мэлгон ведет воинов Арвона с красными копьями к победе над ивисами под стены Клэр Виддай. Да и не должно барду сражаться. Отдохни после своих тревог — думаю, у тебя их много было. Нам с тобой еще много о чем есть поговорить. Кроме того, кое-кто дома, на Севере, не простит мне, если ее Мудрое Чадо пострадает!

Я с благодарностью слабо пожал руку Эльфина, но заметил, как посмотрел на меня Талиесин. Мысли мои все еще путались и сбивались, но его взгляд сказал мне, что пусть мои руки еще слишком слабы для копья, но слова мои очень скоро понадобятся в палате совета Я сделал выбор, невзирая на протесты Эльфина, и Мелис занялся приготовлением к временному лечению, раздавая приказы, которым повиновались все, поскольку в травах и чарах он не имел себе равных во всех королевских дворах Придайна.

— Пусть сюда принесут размятый костный мозг! — велел он, и люди тотчас же бросились в лагерь забивать коров, овец и свиней, чьи мясо, кости и шкуры они растерли в кашицу. Затем меня подняли и уложили на костный мозг, намазанный на простыни, так что кашица проникла во все мои тяжкие раны и порезы, горящие язвы и колотые раны. Что до самой раны, то там, где она загноилась, Мелис применил мазь, тайну которой я потом узнал. Он взял овечьего жира, цветков овса, листьев наперстянки и адиантума, все это сварил вместе и положил горячую кашицу на раскрытую рану. Потом плюнул целительной слюной в отверстие в знак того, что после лечения я встану, и заткнул его бечевой.

Принц Эльфин вытребовал себе должность моего телохранителя, поэтому лекарь, стоя в дверях, сказал ему, что надо делать.

— Следи, чтобы ухаживающие за ним женщины давали ему меду, свежего чесноку и сколько угодно сельдерея — он не дает жажды и не заражает ран. Затем позаботься о том, чтобы к нему не допускали следующих личностей, то есть дураков, сумасшедших, полоумных или тех, у кого с ним может быть кровная вражда. В доме не должно играть ни в какие игры, ни приносить вестей, ни пороть детей. Ни женщины, ни мужчины не должны над его кроватью драться кулаками или палками, ни бить по коже, ни будить его внезапно. Никаких разговоров не вести над его подушкой. Ни псов, ни петухов в его комнате или даже за дверьми не стравливать Наконец, ты должен строго следить, чтобы свиньи не хрюкали у стен и чтобы не было слышно тут ни криков победы в состязаниях, ни перебранки рассерженных женщин.

Однако если он будет страдать от избытка страсти, то женщину к нему привести можно. Таково Суждение о Кровавом ложе. И если ты хочешь, чтобы твой человек выздоровел, то ты должен выполнять его неукоснительно.

С этими словами лекарь покинул мою комнату. Как я потом узнал, исход его трудов его никоим образом не удовлетворял. Ибо привилегией его при помощи человеку, получившему колотую рану в спину, было то, что лекарь забирал окровавленную одежду, которую тот носил, когда его ранили. Но я-то ничего не носил, если не считать старой порванной шкуры вепря, которая мало что значила для Мелиса маб Мартина.

Эльфин, смеясь, вернулся после разговора с лекарем к моему ложу.

— Надеюсь, Мирддин, что ты запомнил то, что мне надо знать, поскольку я опасаюсь, что мои бедные мозги просто не вместят всего! И не забудь сказать мне, когда чрезмерная страсть охватит тебя, поскольку в этом случае требуется лекарство, природу которого я помню.

— Это лечение не из тех, которым я обычно противлюсь, — ответил я, стараясь не рассмеяться, чтобы в моей спине снова не задергалась боль. — Но обрадуется ли женщина, выбранная тобой, что ей придется лежать в этой вонючей каше, это уже мне угадать не под силу.

Мой молодой друг подошел и сел возле меня. Лицо его снова стало суровым.

— Правда в том, дорогой мой Мирддин, что, на мой взгляд, тебе просто везет — ты живым выходишь из всех переделок. Ты странный человек, разве не так? Второй раз я вытаскиваю тебя из неминуемой беды и каждый раз нахожу тебя одетым в одну лишь звериную шкуру! Кто ты? Может, какой-нибудь оборотень? Иногда я задумываюсь, кто вскормил тебя — женщина или зверь? Но ты не слушай моей болтовни — я так рад увидеть тебя снова! Ты стар, я молод, и все же я чувствую, что ты понимаешь меня лучше, чем любой молодой человек из моего госгордда. Ты не дурак, уж это точно!

— Может, я и странный человек, — ответил я, — но от этого я ничуть не меньше привязан к тебе, мой юный друг. Надеюсь, что и эту зиму я проведу при дворе твоего отца. Тогда нам много будет о чем порассказать друг другу, и много песен мы споем.

Но, как только я произнес эти слова, на меня волной нахлынуло осознание, в каком положении мы сейчас находимся. С тревожным воплем я невольно попытался сесть. Усилие отдалось болью. Эльфин крепко поддержал меня за плечи и ласково заставил снова лечь на подушки.

— Помни, старина, ты не должен утомлять себя! Лежи спокойно, и если лекарь не ошибся, то через три дня ты уже будешь ходить.

Три дня! Я громко застонал — Эльфин подумал, что от боли.

— С тобой все в порядке, дружище? Послать за Мелисом? Или, может, лучше мне оставить тебя — тебе надо побольше спать.

— Не уходи, молю тебя! — закричал я. — Ты должен рассказать мне обо всем. Где мы? Сколько здесь воинов? Войско Придайна с королем? Какие вести о дикарях? Расскажи мне все, только побыстрее!

Эльфин снова сел и наклонился поближе ко мне.

— Об этом не беспокойся. Незачем. Конечно же, я забыл, что ты ничего не знаешь о том, что случилось в последние несколько недель. Я хотел порасспрашивать, где был ты, но, учитывая твое состояние, наверное, лучше, чтобы я начал первым. И ты увидишь, что тебе нечего бояться. Сражений ты не пропустил и уж точно будешь с нами, когда мы будем играть в мяч головами ивисов!

С чего начать? Ну, я тут с тремя сотнями людей моего госгордда из Кантрер Гвэлод, и наша задача — защищать короля Мэлгона Высокого в стенах этой старой крепости Динайрт Говорят, ее построил Артур во времена моего деда Каурдава. Сейчас она немного разрушилась, но мы быстро восстанавливаем ее. Насыпи высоки и крепки, как ты сам уже мог заметить, и мы сумеем кое-что из нее сделать.

Тут я перебил его, стараясь не выдать нараставшей боли:

— Но войско-то где? И почему не Мэлгон ведет его, куда бы оно ни шло?

— Войско идет так, как было решено на совете в Каэр Гуригон, если ты помнишь. Идет быстро как может по прямой дороге по краю Иверидд, чтобы соединиться с отрядом князя Айниона маб Рина в Каэр Виддай, где он держит оборону против ивисов. Разве ты забыл? Мы знаем все замыслы врага, которые открыл нам купец Само. Сам старый Кинуриг за морем вместе с лучшими воинами своего народа. Сын его, этот щенок, стянул войска к востоку, под стены Каэр Виддай, где князь Амнион будет держаться против них сколько захочет. В то же время другой отряд ивисов, как и говорилось, идет сюда, думая, что старая крепость пуста и они могут ее занять. Раз мы знаем, что они задумали, то нетрудно догадаться, что будем делать мы. Выручив князя Айниона, войско Кимри пойдет дальше на юг в Ллоэгр, где они захватят и сожгут дворец Кинурига. Потом они вернутся и присоединятся к нам, пособив нам уничтожить любое войско, какое бы ни подошло сюда тем временем. Нам нужно только удержаться против грядущего натиска врага.

Трудно мне было в тот миг вспомнить, как мало мы, бритты, знаем о коварном замысле врага и о превосходящих его силах. Собравшись с мыслями, многие из которых все еще казались мне всего лишь бредом, я смог выпалить только:

— Но почему Мэлгон остался здесь, в этом незащищенном месте? Почему он не с войском?

— Он под защитой, — немного жестко ответил Эльфин, поглаживая рукоять своего меча. — У нас есть стены и достаточно воинов, чтобы задать жару любой шайке, которую ивисы пошлют сюда против нас! Да и в любом случае нам недолго держать эту крепость. Войском Кимри предводительствует король Брохваэль Клыкастый, а впереди едет принц Рин маб Мэлгон с воинами Арвона — такова его привилегия. Они скоро вернутся.

— Но он хочет проделать весь путь вокруг Каэр Виддай и Каэр Вент и лишь потом вернется сюда… к тому же все не так, как ты думаешь! — нелепо выкрикнул под конец я. По правде, я был слишком возбужден в ту минуту — беспокойство мое было не меньше слабости от раны, — чтобы решить, как я все это буду распутывать.

Эльфин похлопал меня по руке, успокаивая.

— Вижу, тебе кажется странным, что Дракон Мона не возглавляет свое войско, и действительно, он странным образом попал сюда. Сомневаюсь, что ты помнишь (в это время у меня на этот счет никаких мыслей не было) о том, что случилось во время нашего пребывания в Каэр Кери. Из-за дурацкого недосмотра глупый раб подал королю Мэлгону блюдо, приготовленное из мяса собаки. Король нечаянно отведал его и нарушил королевский зарок. Есть мясо своего тезки — кинеддив, а поскольку имя Мэлгон означает «большой пес», нетрудно понять, что король свой кинеддив нарушил.

— Да, — ответил я, слегка озадаченный. — Но при чем тут его отсутствие в войске? Человек может очиститься от этой скверны, если он последует советам своих друидов и сделает все как нужно.

— Верно, о мудрый, именно так и было! После того, как ты покинул войско, мы шли все на юг, пока не достигли места, где мощеная дорога пересекается с древней дорогой, идущей по гребню холмов, которую, как говорят, проложил еще в начале времен Бели Маур. Именно там на обрыве скалы можно увидеть огромную белую кобылицу, богиню Рианнон, вскачь несущуюся по вращающейся равнине, — ты знаешь об этом, Мирддин. Ладно. Тогда пришло время увериться в том, что все устроено так, как надо, ведь мы вступали на Пустоши. Старец Мэлдаф, главный советник короля, призвал Идно Хена и прочих друидов к перекрестку дорог, где они совершили жертвоприношение и обдумали дело, сидя в кругу вместе с ведьмой, что живет у перекрестка и подметает его своей метлой. Потом Мэлдаф сказал нам, что видит лишь один способ уберечь короля от беды. На совете в Каэр Гуригон уже было решено, что небольшой отряд наших войск должен занять эту крепость прежде, чем ивисы придут сюда. Как всем известно, эта старинная крепость зовется Динайрт в честь Артура, Медведя, который сделал эту крепость своей главной твердыней в этих краях. Дракон Мона должен некоторое время провести в ее стенах. Так станет он Медведем в Медвежьей Крепости, а не Псом, который нарушил кинеддив, отведав мяса пса. К тому же, как ты знаешь, звездный Дракон небес зовется «стражем медведя», значит, будет только к лучшему, если Дракон Мона будет хранить Крепость Медведя.

— Это, конечно, остроумно, — задумчиво пробормотал я, — да и королевский кинеддив должно соблюдать строго, особенно когда он в походе с войском. Скажи, Эльфин, сколько вы здесь находитесь? Получали ли вы известия от Брохваэля и войска Кимри с тех пор, как расстались с ними?

— Думаю, не более двадцати ночей, — ответил молодой принц. — Что же до войска, то мы ничего о нем не слышали, да и не ждем вестей, пока они не повернут обратно.

Я застонал про себя и спросил, нельзя ли послать гонца к Брохваэлю.

— Сколько ему понадобится времени, чтобы догнать войско, и сколько понадобится Брохваэлю, чтобы вернуться сюда быстро, как только возможно?

Эльфин встревоженно посмотрел на меня.

— Но зачем войску возвращаться? Мы восстановили частокол на валах, и здесь со мной три сотни воинов моего госгордда. Здесь должен был быть и Рин маб Мэлгон, однако наши планы пришлось изменить. Но моих людей хватит, чтобы разогнать шайку, которую ивисы, по словам Само, собираются послать сюда. В конце концов, они думают, что крепость пуста! Милый мой Мирддин, не тревожься об этом, пока не оправишься от болезни. Возможно, это сбивает тебя с толку, но, смею тебя заверить, мы держим все в руках!

На сей раз я уже не стал сдерживать стона, стараясь, невзирая на жгучую боль, приподняться и схватить его за руку. Я без сил рухнул на спину, совершенно сокрушенный своей неспособностью выразить срочность того, что надо сделать.

— Эльфин, мой юный друг, я должен сказать, что ничего в руках у вас нет. Все не так, как казалось нам в Каэр Гуригон. Сам Кинуриг со всем войском ивисов и бесчисленной толпой дикарей из-за моря спешит сюда изо всех сил. Это у него в руках окажется наш король, если мы не будем действовать тотчас же. Может, уже сейчас слишком поздно, поскольку он правитель умелый и коварный и у него большая власть и великая удача. Теперь, пожалуйста, слушай, Эльфин, и не спорь. Я все еще слишком слаб и не могу повторяться или объяснить все так хорошо, как хотелось бы. Просто прими мои слова как есть. Ты должен послать самого быстрого гонца, который только есть у тебя, чтобы тот день и ночь скакал к Брохваэлю и привел его назад. Если нет — Кинуриг захватит Мэлгона, и придет конец всей игре, которая так многообещающе началась.

Эльфин положил руку на мой покрытый потом лоб.

— Успокойся, мой старый добрый друг! Твой разум в смятении от трудов, как и должно быть. Когда-нибудь мы с тобой будем сидеть у королевского очага моего отца, и ты вспомнишь обо всех твоих приключениях — а мне думается, было их немало. Кинурига нет в Придание — это мы знаем от Само. Даже если бы он тут и был, то, собери он всех ивисов, их войско не может сравниться с воинством королей, что собрались у Динллеу Гуригон. В конце концов, и ты, конечно, сам бы сообразил, не будь ты так болен, что даже если бы все твои страхи были не просто страхами, то Кинуриг все равно столкнулся бы с Брохваэлем на дороге на подходе сюда Уверяю тебя, все идет так, как должно, в чем убедят тебя люди помудрее меня.

У меня не было сил спорить с ним, да и видел я, что это ни к чему не приведет.

— Может, ты хотя бы пошлешь вестника к Брохваэлю, чтобы предупредить о том, что я говорил? — взмолился я.

— Друг мой дорогой, ты же знаешь, что для тебя я сделал бы что угодно. Но этого я не могу. Я уверен, что ты ошибаешься, да к тому же такие сообщения должны даваться от имени Мэлгона Гвинедда или по крайней мере старца Мэлдафа.

Я схватился за эту соломинку.

— Тогда не попросишь ли их прийти ко мне и немедленно поговорить со мной? Никто из вас и не ведает, как отчаянно наше положение!

Эльфин добродушно пожал плечами и вышел из моей комнаты. К облегчению моему, через некоторое время какая-то тень загородила вход и тяжеловесная фигура владыки Пенардда появилась передо мной. За ним неловко мялся Эльфин, и на его красивом лице было виновато-сочувственное выражение.

— Мэлдаф! — воскликнул я, не тратя жалких своих сил на предисловия. — Не спрашивай меня, как я все это вызнал, но уверяю тебя, я многое узнал с тех пор, как оставил войско. Дикари собрали войско, большее даже, чем то, которым предводительствовал Хенгис или отец Кинурига Кередиг. Хитростью и предательством они разузнали о том, что Мэлгон здесь, и со всеми своими силами идут сейчас сюда, чтобы захватить его. Брохваэль и прочие ушли попусту, их немедленно надо вернуть!

Мэлдаф погладил свою бороду, пристально глядя на меня из-под темных бровей. В отличие от Эльфина он не стал тратить времени, оспаривая мои слова, пусть они и казались пустыми. Вместо этого он ухватился за главное.

— Принц Эльфин рассказал мне кое-что о твоих опасениях, сын Морврин. Я вижу, что ты мог бы сказать больше, просто у тебя нет сил поведать об этом сейчас, однако я не могу поверить в то, что твои страхи не беспочвенны. И даже если ты прав в том, что какое-то войско ивисов идет сюда под предводительством Кинурига, как ты воображаешь, или его сына, то оно, по всей вероятности, столкнется на пути с нашим войском.

— Но здесь не одна дорога! — горячо воскликнул я. — Вы должны мне в этом поверить! Судьба Монархии Придайна. Колесницы Медведя зависит от исхода нынешнего дня. Это Брохваэлю выпало испытать судьбу на поле битвы, а Мал гону — уберечься от опасности и ран. Ведь если король убит или взят в плен, войско обычно не продолжает войны. Наши враги это знают, и ради этого они стремятся сюда!

Мэлдаф сомневался, хотя и слушал меня довольно терпеливо Когда я закончил, он поднял взгляд и так сказал мне:

— Твои слова с уважением выслушивают в совете, сын Морврин. Но мне трудно поверить в то, что ты говоришь, поскольку мы хорошо осведомлены о замысле врага. Тем не менее я передам твой совет королю, и посмотрим, что он скажет.

Честно говоря, этого было мало, но ничего лучшего сейчас нельзя было сделать. В любом случае без повеления Мэлгона нельзя было послать ни одного гонца. Я с небольшим облегчением посмотрел вслед Мэлдафу, и когда Эльфин настоятельно попросил меня немного поспать, я с радостью повиновался.

— Я и вправду очень устал, да и болит у меня все, — признался я, — но пообещай мне, Эльфин, — как только Мэлдаф вернется с ответом короля, каким бы он ни был, — разбуди меня.

Эльфин поправил мою подушку, вытер мой горячий лоб полотном и снова сел рядом со мной.

Я сразу же провалился в сон, хотя, по правде, был он неспокойным Мне казалось, что вокруг меня сгущаются тени, что я снова в пустой комнате Брохваэлева дворца в Каэр Гуригон. Я играл в гвиддвилл с тенью, и рука тьмы переставляла фигурки во мраке. Фигурки пропадали с доски, появлялись там, где их не должно было быть, уходили оттуда, где должны были стоять, и король остался один на пустой доске Я услышал смешок в ночи, а затем уханье совы и подумал, что это Гвин маб Нудд смеется надо мной в лунном свете. О Мирддин Безумный, безотчий сын, одноглазый скиталец моря, кто ты такой, что думаешь, будто бы Монархия Придайна, божественный род Бели Маура, — дерево, падение которого может остановить твоя хилая рука? Возвращайся в свой сад, к своим девятнадцати яблоням, к своему поросенку и волчице!

Снова хрипло заухала сова — это был долгий, протяжный, неприятный вопль, который, казалось, пробудил меня во сне Хотя я и спал, мне казалось, что я понимаю, что это сон. Но теперь, когда я открыл глаза, передо мною по-прежнему была тьма. Я растерянно огляделся и увидел бледное лицо, что слабо светилось у меня над головой. От страха мое сердце на миг перестало биться, и с внезапной силой я судорожно протянул руку к моему врагу. Я ощутил, как мои пальцы сомкнулись у него на горле, и в безумии своем я попытался выдавить жизнь из моего старинного врага.

Но крепкие руки схватили мои запястья, оторвали их от горла врага, и меня, словно я был ребенком, снова швырнули на мое окровавленное ложе Без стыда признаюсь — я заплакал от бессилия. Для чего спасся я из запруды, если я снова должен погрузиться в бездну? Что я — лишь игрушка тех существ, чьи мысли охватывают все, что было, есть и будет, — Гвина, и Гофаннона, и черного Кернуна, которого сразил я в Бездне Аннона? Может ли мой жалкий разум, который при свете дня мне казался острым, спасти короля от его тингеда, когда фигурки, доска и все прочее принадлежат не мне, а другим?

Во мраке возник далекий свет. Он приближался. Он был уже так близко, что я ощутил тепло на своей щеке. Я не мог повернуть головы, но, скосив глаза вправо, я увидел где-то в футе от меня чье-то лицо. Это был мой юный друг Эльфин маб Гвиддно.

— Спокойно, старина, спокойно! — ласково прошептал он. — Надеюсь, ты не взаправду вознамерился придушить меня?

Чувствуя себя по-дурацки, я что-то пробормотал в извинение:

— Я думал, что сплю. Но зачем ты принес свечу? Отчего вокруг такая тьма?

— Не бойся, дружище, — ответил Эльфин. — Я все время сидел рядом с тобой. И я рад сказать, что ты проспал много часов Сейчас ночь. Засыпай снова — поутру тебе будет лучше!

— Но где Мэлдаф? — воскликнул я. — Ты же должен был меня разбудить, когда он вернется!

Эльфин покачал головой.

— Он еще не вернулся. Я думаю, он у короля.

Мне стало еще хуже на душе, чем прежде, если только такое возможно. Драгоценное время час за часом соскальзывало в бездну. Я старался выбраться из моря, но с каждым шагом песок уходил из-под моих ног. Вокруг меня были глупые добрые людишки, неспособные себе помочь.

— Эльфин! — с внезапной силой воскликнул я. — Сделай это ради меня! Прости мои опасения — может, все это только сон, но проверь, верно ли расставлены часовые у ворот! Что-то не так, и я не усну, пока не узнаю, что все в порядке!

Эльфин понимающе кивнул и вышел. Он еще не успел вернуться, как я, собравшись с силами, выкарабкался из постели. Минуту я стоял, задыхаясь, цепляясь за столбик кровати. В голове у меня мутилось, как при сильной качке. Прежде чем я понял, что произошло, желудок мой свело, и меня вырвало кровью. Но приступ прошел, и, завернувшись в одеяло, я, спотыкаясь, вышел из своей хижины.

Плащ ночи опустился на Динайрт, чьи валы лежали под ночным звездным небом, как рубежи мира. Посмотрев вверх, я увидел усыпанную заклепками звезд Колесницу Медведя, что катилась по своей сверкающей дороге, с виду все такая же крепкая, как в тот день, когда Гофаннон маб Дон впервые перекрыл мир крышей. Но прямо рядом с ней тянулся Путь Гвидиона, по которому каждую ночь бешеным скоком несется воинство мертвых.

Окружающие крепость насыпи скрывали от моих глаз темные пустоши. Казалось, копья часовых блестящими наконечниками подпирают края ночного неба. Но как в стеклянном перегонном кубе чародея — или того Ти Гвидр, в который мы с Гвенддидд однажды можем прийти, — я увидел наверху точное отражение всего, что лежало за стенами на вращающейся Равнине Брана.

Цепляясь за дверной косяк, чтобы не упасть, я смотрел в небо и на все то, что прежде было скрыто от моих глаз, когда бежал я, как загнанный волк, по затянутому облаками окоему. Высоко на севере висело зачарованное ожерелье Каэр Арианрод, в запутанных лабиринтах которого языческое воинство Кинурига бродило в поисках ее спасительной нити. За колдовским дворцом богини вилась дорога Эвнис Авон — Реки Гнева, по которой враги со временем должны подойти к Колеснице Медведя. За ней в ночи, на краю бездны, пылала огненная кузня Гофаннона. Рядом с древней дорогой Гвидиона несся Скакун Рианнон, а надо всем этим яростно пламенел Меч Охотника, багряный от крови.

На миг кровавый туман застил мой взгляд. Я смахнул его и ощутил, что немного ожил на свежем ночном воздухе. Я сосредоточился на ослепительном бриллианте, установленном в середине туманного купола. Оттуда пробивался луч неуловимого света, прямой и узкий, как серебряный жезл — законное мерило человека. И вокруг него вращалось все, что волшебным своим жезлом сотворил Гвидион, все, что выковал в своей пламенной кузне его брат Гофаннон. Я видел, как луч, словно ось, уперся в землю, вонзившись в Середину Придайна к югу от Динайрта. Там вошел он в спиральный Пуп Острова, величайшее из каменных колец, которое люди называют Головой Брана.

Туда из Гвалеса была привезена голова Брана Благословенного, Глава того, из-за чьего Пронзенного Бедра вся земля вокруг лежит испоганенная и голая. Рассеянные воспоминания, плававшие на поверхности моря моей памяти, погрузились в глубину, едва заметные.

«Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион!» — предостерегал меня голос, когда впервые я ступил в Пустоши. И снова вспомнил я пугающие слова Гвина маб Нудда, когда незваным пришел он в гости ко двору Гвиддно Гаранхира под Калан Гаэф:

Окруженная двойным рвом крепость Динайрт стояла, словно обод вечно вращающегося колеса — колеса Колесницы Медведя, которую везет в неистовой скачке не знающая устали Рианнон, чей образ люди могут увидеть на обрыве хмурого утеса. Я слышал предостережение, но не услышал его. Пришло ли время дать знать об этом Брохваэлю и всему воинству Кимри, которые сейчас шли по спице колеса к этой смертоносной оси?

Все знают из книг лливирион, что есть Три Злосчастных Выкапывания Острова Придайн. Выкапывание Костей Гвертевура Благословенного, Выкапывание Драконов, которых скрыл Нудд маб Бели в Середине Острова, и Выкапывание Головы Брана Благословенного. Первое Выкапывание свершилось во времена давние, во исполнение тингеда Придайна, третье еще свершится, хотя есть и те, кто говорит, что это уже сделал Артур, поскольку не хотел, чтобы у Острова была иная защита, кроме той, которую он воздвигнет собственным умением и силой. Было ли это разумным деянием — покажет исход событий.

Ныне я должен повидать наследника Артура, который во искупление нарушенного кинеддива занял место Артура в Артуровой же крепости Мэлгон Высокий был Опорой Острова с его Тремя Близлежащими Островами. Упадет опора — все рухнет вместе с ней. Небесный путь Гвидиона слабым светом озарял изрядно протоптанную тропку, ведущую от восточных врат Динайрта к западным. По ней я, пошатываясь, и побрел. В стенах крепости стояло много плетеных хижин и кожаных шатров, но где был шатер Мэлгона Гвинедда? Однако решить этот вопрос оказалось несложно. Как вьется Каэр Гвидион вокруг небесного Средоточия, так дорога сквозь Динайрт огибала огромный шатер, стоявший в самой середине крепости. В землю рядом с ним было воткнуто длинное копье, обернутое тканью, которая, как я догадывался, была знаменем с парящим Красным Драконом Кимри. Доковыляв до входа, я ухватился на миг за края полога, выпрямился и шагнул внутрь, во тьму.

Поначалу я был ослеплен светом маленькой свечки, стоявшей на столе. Однако вскоре я уже мог видеть, и то, что я увидел, изрядно испугало меня. Ибо мне показалось, что я в той самой пещере Крайг-и-Динас, где, как говорят, спит Артур, окруженный своими воинами, ожидая призыва вернуть Острову Могущества Правду Земли.

Растянувшись на земле или развалившись на сиденьях, кругом спали старшие военачальники двора Мэлгона. Рядом с ними лежали их светлые мечи, копья и щиты, чтобы быть под рукой, ежели вдруг внезапно разразится сражение. Однако при моем появлении никто не пошевелился, и мне показалось странным, что часовой не окликнул меня на входе.

В середине шатра, подпирая его опору, лежал священный камень из гор Пресселеу, который сопровождал войско в его походе на юг. На плите этой стоял королевский трон, ллайтиклойт Мэлгона Высокого, короля Гвинедда, наследника Кунедды Вледига, Дракона Мона. Там в белом одеянии сидел Мэлгон, держа в правой руке белый жезл На нем была Правда Земли, гвир дейрнас, поддержка всех племен и королевств Кимри и защита Трех Племенных Престолов Острова Могущества. И хотя застывшим своим взглядом он смотрел прямо на меня, мне казалось, что он меня не видит.

Перед королем стоял маленький столик, на котором лежала серебряная доска для гвиддвилла с золотыми фигурками. По обе стороны от короля стояли два сиденья. На одном восседал благословенный Киби, носивший крест на груди, а на другом — Идно Хен, главный друид Гвинедда, державший в руке рябиновую ветку. Чуть поодаль сидел Талиесин, глава бардов, и лишь он один повернул взгляд в мою сторону.

— Что ты ищешь здесь, в шатре Мэлгона Гвинедда, сын Морврин? — спросил он меня. — Разве ты не болен, разве ты не в попечении Мелиса маб Мартина?

— Я болен, Талиесин, — ответил я, — и великих трудов стоило мне прийти сюда. Но Монархия Придайна в страшной опасности, и я пришел предупредить короля о беде. Не попросишь ли ты его прислушаться к моим словам?

— В годину войны вся страна в опасности, — ответил Талиесин, — потому мы и поручили себя защите Мабона, коего иные зовут Христом.

— Ты мудр, Талиесин, и весьма начитан в писаниях лливирион. Никто не сомневается, что «Мабон — вершитель побед», да и не может быть лживым утверждение, что «выжившему не к чему будет придраться» Но кто победит? И если выживших не останется, то какая беда Мабону от упреков?

Так молил я. И так ответил мне на это Талиесин из мрака королевского шатра:

— Знамения уже обсуждены, полет птиц благоприятен, замыслы князей искусны. Что тебе еще?

Боль снова яростно рванула меня своими когтями, как будто пыталась утащить меня из этого жуткого места назад, в постель. Олень, согбенный порывами зимнего ветра, ищет уютную долинку. Рана от стрелы на спине горела так, словно в ней до сих пор торчал отравленный наконечник. Мое сражение с немощью собственного разума и тела было не менее тяжким, чем борьба с могучей силой и тайным коварством врага.

— Я должен поговорить с королем, Талиесин, — взмолился я. — Разве ты не слышал, как говорят:

Ты извлек мудрость из книг лливирион, но я говорил с Гофанноном маб Дон. Я побывал в странных местах, я видел странные дела. Я читал серебряные руны книги, обтянутой черным бархатом. Я видел великую печаль воинства Кимри, гормес Острова Могущества, пчелиный рой без матки!

— Тогда говори, друг мой! — подбодрил меня Талиесин дружелюбным голосом. — Но мне любопытно, выйдет ли из этого польза.

Я повернулся к королю, который с великой скорбью смотрел на меня.

— Мэлгон! — вскричал я. — Не время теряться — сто тысяч ивисов и прочие без числа идут сюда! У тебя нет сил противостоять им! Я молю тебя — вернись тотчас же в Каэр Кери, покуда Брохваэль и твой сын Рин не возвратятся с войсками Кимри!

Мэлгон Гвинедд тихо вздохнул. Он молчат так долго, что мне показалось, что он и не намерен отвечать. Но в конце концов он заговорил — устало, словно тяжкий гнет лежал на его плечах:

— Если то, что ты говоришь, верно, о Черный Одержимый, то что толку бежать? Человек должен встретить свой дихенидд в надлежащий срок. Не спастись ему от Мабона, лети он хоть на крыльях.

— Но с чего ты вздумал, что твой дихенидд ждет тебя здесь, а не в другом месте, о король?

Мэлгон по-прежнему сидел жестко и неподвижно, как камень, на котором стояли его ноги.

— У тебя добрые намерения, сын Морврин, — наконец со стоном прошептал он, — и, может быть, все, что ты сказал, — правда. Я действительно боюсь этого. Но я еще не могу оставить это место, поскольку я нарушил свой кинеддив, отведав собачьего мяса в Каэр Кери. На мне тингед, которым я не могу пренебречь. Боги разгневаны на меня, и они попытаются убить меня, если я уклонюсь и не сделаю того, что должно сделать. Если только я не буду оставаться здесь четыре раза по девять ночей, в этом логове рычащего искателя меда, не бывать мне в живых. Мои друиды обсудили приметы. Мабон разгневан нарушением тингеда. Что случилось со мной после того, как отведал я этого злосчастного угощения? С тех пор как ступил я на эту скудную землю, землю Ллоэгра, одни лишь неудачи преследуют меня Против воли совершил я то, что запрещено мне, — вошел в темную страну, обогнал на скаку лошадь серой масти, испил воды между двумя мраками[191].

Пока он говорил, его крупная голова клонилась все ниже, он уже шептал себе в бороду, и с упавшим сердцем я увидел, что его гнетет великая немощь. И все же я должен был сделать все, что в моих силах, хотя они быстро иссякали.

— Подумай, о король! — настаивал я. — Все может быть так, как ты опасаешься, а, может, и нет. Но рядом с тобой сидит благословенный Киби, и чистый звон колоколов его монастыря разносится, как зов кукушки, над омываемым волнами Берегом Дургинта — разве не может воззвать он к силе Йессу Триста, дабы превозмочь эти злые знамения?

Казалось, Киби глубоко погружен в молитву, но Мэлгон устало покачал головой.

— Если Мабон просто оставил меня моим врагам, то Христос сам враг мне. Он проклял меня устами Своего слуги, Гильдаса Мудрого, который пустил по всему Придайну книгу с перечнем моих грехов, а грехи эти воистину тяжелы. Разве не был я монахом в монастыре блаженного Иллтуда и не нарушил обет, когда ушел оттуда, дабы стать королем в Гвинедде? Разве, сжигаемый страстью, от которой я и доныне не до конца еще избавился, не женился я на супруге своего племянника, когда моя собственная жена до сих пор жива? Хуже того — я убил моего племянника, чтобы заполучить прекрасный предмет моей страсти. Что там говорит обо мне Гильдас? Что черный поток ада будет катиться по мне, будет кружить вокруг свои бешеные волны, что он постоянно будет терзать меня, но никогда не поглотит полностью, что долго буду я каяться, да поздно будет! И раз уж ты здесь, о Черный Безумец, искусный в истолковании знамений, то я поведаю тебе о сне, который привиделся мне, когда я сидел тут прошлой ночью. Я видел себя здесь, на этой пустынной, поросшей травой равнине, все мое войско было перебито, и перед собой увидел я огромного рычащего пожирателя меда, и злобно полыхали его красные глаза. Я видел, как вороны обжирались, сидя на обнаженных телах! Не растолкуешь ли мне этот сон?

Но я не мог — я терял сознание от слабости и боли и совсем не стоял на ногах. Меня мутило от круговерти мыслей в голове, и хотелось лишь одного — добраться до постели. Я вывалился из королевского шатра и снова побрел прочь под открытым звездным небом. Подняв взгляд, я увидел, что звезды бешено кружатся, словно то адское видение, которое Гильдас вызвал у Мэлгона. Я пошатнулся и чуть не растянулся во весь рост на сырой траве, если бы меня не подхватили чьи-то сильные руки и не повели назад по тропинке.

Мне было все равно, кто помог мне. Мне вообще было все равно, я хотел одного — снова уснуть на своем ложе страданий. Пусть войска приходят, пусть выбивают мою дверь, пусть пронзают меня сталью — что может быть хуже тех страданий, которые я испытываю сейчас? Смерть — всего лишь сон, сейчас я хотел только спать.

— Держись, приятель! — прошептал кто-то мне в ухо, и словно сквозь туман я узнал голос моего товарища, друга и соперника, Талиесина, главы бардов.

— Я отведу тебя в твою хижину. Обопрись на меня! Ты хорошо поступил, Мирддин, но сейчас ни ты, ни кто иной не может сказать, будет ли Мэлгон сейчас что-либо делать. Его гнетет девятидневная немощь, а ее ни друид, ни священник снять не могут. Вот твоя постель — ложись и отдыхай!

Я уснул прежде, чем коснулся тюфяка. Когда я проснулся, сквозь открытую дверь струился солнечный свет Наверное, я долго спал, поскольку, хотя я все еще был слаб, мои раны скорее ныли, чем болели. В ногах моей постели стоял лекарь Мелис маб Мартин с чашкой крови в руках.

— Как ты? — спросил кто-то сбоку. Это был голос не Мелиса. Скосив глаза, я увидел улыбавшегося Талиесина.

— Лучше, — прохрипел я, удивившись, что так ясно слышу свой голос.

— Ты долго спал, друг мой, — прошептал бард, — и это славно. В конце концов, тебе повезло остаться в живых. Ты мог получить дюжину стрел в сердце. Честно говоря, ты же прямо напрашивался на них! Почему? Сказать?

Я кивнул, собираясь с мыслями. Сколько я здесь пролежал? Сколько уже времени король и его теулу[192] занимают крепость? И, прежде всего, сколько осталось нам до того, как кровавая волна нашествия Кинурига прокатится через это забытое богами место?

— Видишь ли, — продолжал Талиесин, — когда мы впервые сюда приехали, королевские друиды сделали так, как обычно поступают в том случае, когда стране угрожает надвигающаяся Напасть. Они взяли дикую свинью, разукрасили ей уши и глотку красной и зеленой шерстью и чарами переложили на нее все грехи, все злые деяния, все погибели, что были на королевском теулу[193]. Затем они погнали ее на юг, чтобы все наши беды ушли к врагу и остались с ним. Представляешь теперь, каково было дозорным у ворот, когда они увидели, как ты несешься к ним в своей кабаньей шкуре! Естественно, они подумали, что ивисы погнали гореносца на нас, в надежде, что в наш лагерь войдет погибель. В другой раз, когда тебе взбредет в голову побродить на приволье по селам и весям, советую тебе выбрать более пристойное одеяние, чем старая кабанья шкура. Да и безопаснее будет! Между прочим, постарайся не столь странно и не с таким шумом появляться. Ладно?

Я понял, что он имел в виду. Прошлой ночью — или не прошлой? — я, наверное, представлял собой весьма зловещее зрелище, когда вошел в королевский шатер в чем мать родила, с ног до головы перемазанный месивом из крови и мяса. Чего уж тут дивиться, что они не прислушались к моим мольбам. Наверняка они сочли меня Мирддином Безумным, да и вид у меня был куда чуднее, чем в прошлый раз.

— Талиесин! — взмолился я изо всех сил. — Разве ты не осознаешь опасности? Над Островом Напасть, страшная, как напасть Кораниайд, и движется она сюда. Король беззащитен, разлучен с войском Кимри, которое должно защищать его. Не можешь ли ты убедить Мэлгона уйти отсюда, прежде чем будет поздно?

Я пытался схватить его за руку, но мои пальцы только слабо трепетали. Талиесин ласково взял меня за руку и улыбнулся мне.

— Вижу, что ты на самом деле встревожен. Возможно, что и не зря. Я поговорю с королем и со старым Мэлдафом тоже. К его советам он временами прислушивается. Но ты же видишь, как обстоят дела — король в девятидневной немощи, и вряд ли его можно будет убедить сейчас. Тут есть и другой человек, которого король в прошлом слушался. Я попытаюсь попросить его. Отдыхай спокойно — я сделаю все, что смогу. Человеку не сделать больше, да к тому же если на нас вправду дихенидд, то его ничем не изменишь. Ты это знаешь или должен знать.

С этим он и ушел, оставив меня в величайшем возбуждении. Я метался в бреду между сном и явью. Передо мной вереницей проходили кровавые видения — сложенные в кучи отрубленные конечности, отсеченные головы скалились в мертвенных усмешках. В боли и смятении я временами пытался встать, срывал повязки с ран. Приходил и уходил со своими помощниками Мелис маб Мартин, читал заклинания и прикладывал к моим ушибам целебные травы. Прислали арфиста играть у моего ложа, и сонная мелодия, печальная и дрожащая, как журчанье горного ручья, наконец усыпила меня.

В тот раз тяжек был мой путь. Я шел через Лес Келиддон, через гору Баннауг, через реку Гверит. Я пересек долины Придина и наконец пришел к Оркнейскому морю, за которым нет ничего — одни только злые волны. Под одиноким утесом, на который они набрасывались дважды в день, лежит Пещера Ифферна. Я стоял на узеньком берегу перед ее зевом, а надо мной с утеса на утес летел насмешливый пронзительный хохот.

На огромной скале перед входом в пещеру сидели три грязные косматые ведьмы, имена которых Ллевай, Рорай и Медерай. На трех кривых, скрученных жезлах из падуба развесили они заговоренные мотки пряжи, которые они начали сматывать на левую руку. Головы у них были косматые, нечесаные, глаза слезящиеся и красные. В перекошенных ртах из кровоточащих десен торчали кривые, острые, ядовитые зубы. Их мерзкие головы дрожали на костлявых, тощих шеях, иссохшие икры поросли седыми волосами, жесткими, как прутья метлы, руки их были непомерно длинны и болтались, а на каждом высохшем пальце был грязный ноготь, острый, как рысий коготь.

Пока я глядел на то, как ведьмы прядут, ко мне сзади подошли двое. Не оглядываясь, я понял, кто они — Мэлгон Гвинедд и бард Талиесин Шагнув вперед, чтобы получше разглядеть пряжу ведьм, они тут же запутались в колдовской паутине, которой сестры оплели их. Я увидел, что сила быстро покидает их, что ведьмовская сеть влечет их, беспомощных, навстречу року. Ибо за скалой ждала их непроглядно черная пасть ледяного Ифферна, а у короля с бардом сил осталось как у новорожденных, и не могли они противостоять той мощи, что влекла их к гибели.

Да и мои мускулы и сухожилия также лишились сил, и меня тоже крепко обвили липкие пряди. Я ощутил, как меня затягивает в сырую пещеру, из которой нет возврата. Я уж подумал, что пропал, но вдруг почувствовал, как кто-то крепко взял меня за плечо. С моря наполз густой туман, окружив меня стеной защиты, и я стрелой взмыл в воздух.

Я проснулся и увидел, что принц Эльфин маб Гвиддно держит меня за плечо и улыбается.

— Судя по твоему сердитому виду, сон тебе снился не из приятных Небось не с веселой девушкой резвился ты под золотой ракитой! — рассмеялся он — Как ты? Может, я и ошибаюсь, но мне кажется, что силы к тебе возвращаются. Как за тобой ухаживают? К стыду моему, тут нет моей жены и ее прислужниц, чтобы заботиться о тебе.

— Было бы лучше, — воскликнул я, — чтобы это ложе стояло в ее комнате, а ты и все остальные пировали бы в зале твоего отца. Повсюду вокруг нас смерть, а ты беспечен, словно на охоту выехал! Ты что, не понимаешь — это ты сейчас дичь, и приближаются те, кому ты противостоять не сможешь!

Из-за слабости и смятения душевного я говорил с болью и отчаянием. В то же время мне доставило немного радости то, что принц не ошибся и силы стали возвращаться ко мне.

— Пусть я дичь, но не беззащитная! — весело ответил Эльфин — Те, кто построил эти двойные валы, знали свое дело, и я поставлю три сотни моего госгордда против всех воителей мира! Смею тебя заверить, Мирддин, битва придет к нам не скоро Ладно, признаюсь, я немного боюсь Я боюсь, что Брохваэль со своим войском вырежет всех этих лис-ивисов в их логове и нам вовсе не достанется радостей битвы!

— Этого не бойся, — мрачно заверил его я — Три сотни воинов — это все, что есть у тебя в лагере?

Эльфин ободряюще погладил меня по руке.

— Целых три сотни самых отважных и благородных юношей во всем Кантрер Гвэлод, и это не ложь! Все они так же жаждут битвы, как и я, сам скоро увидишь! Но если ты до сих пор боишься, то тут есть один человек, который разубедит тебя Он стар, но, думаю, повидал сотню битв.

Я услышал кашель у входа, повернул голову и увидел никого иного, как моего старого друга трибуна, с которым я так часто говорил во время нашего похода на юг! Он подошел к изножью моей кровати, почесывая лысую голову. На его помятом унылом лице светилась неловкая улыбка, и я понял, что он рад видеть меня.

— Ты здесь! — воскликнул я — Никогда бы не подумал! Я думал, что ты с королем Брохваэлем!

— Должен был бы быть, да вот пришли времена, когда старый конь уже не может ступать в ногу с остальными войсками. Я не так болен, как ты, но от туманов да дождей, которыми так богато одарена Британия, мне совсем свело мою искалеченную руку — Он неуклюже взмахнул правой рукой, словно курица подбитым крылом.

— И все же, думаю, это не слишком свойственно моему возрасту «С моста шестидесятилетних стариканов!» — как говаривал мой отец. Ну, мне, спасибо, не шестьдесят, но я все же малость траченный стрелами за все эти войны. Я пришел сюда, однако, не о своем здоровье разговаривать. Наш приятель поэт говорит, что ты весьма озабочен состоянием нашего здешнего гарнизона. Поскольку мне доверили командовать этим фортом, я буду тебе благодарен за любые сведения, которые тебе удалось добыть по пути. Как я понял из слов этого франкского торговца на военном совете, мы должны в конце концов ожидать нападения. Но поскольку вражеский удар будет по большей части встречен нашей армией на юге, любая крупная атака здесь (конечно, если нас найдут) кажется маловероятной. На мой взгляд, это будет скорее беспорядочная драка. Они считают крепость пустой и пошлют сюда легковооруженных воинов. Я прав?

Эльфин с умным видом согласно кивнул, с улыбкой переведя взгляд с меня на трибуна. Я умудрился поднять голову — на удивление, боль оказалась совсем не такой сильной, как я ожидал.

— Боюсь, ты сильно ошибаешься, Руфин! — ответил я решительно как мог. — У меня слишком мало времени, чтобы объяснять, как обстоят дела, но я прошу тебя поверить мне — Само обманул нас! Он напропалую врал, так же как Иддауг Кордд Придайн врал Артуру. Врагов огромное войско, не меньшее, чем то, которое Ирп Ллуиддог повел в Ллихлин. Оно еще умножилось из-за бесчисленного количества наемников из-за моря Удд. Всадники Придина с закрытыми капюшонами лицами рыщут в горах Севера, корабли из Иверддон плывут по морю, и сам Кинуриг идет сюда тайными тропами, чтоб захватить короля!

Я рухнул на подушки. Эти несколько слов совершенно лишили меня сил, но еще больше мучила меня невозможность в точности передать все, что я знал — или думал, что знал, поскольку топот могучего воинства, казалось, отдавался громом в моей помутившейся голове, и я все видел смутно, как сквозь туман.

— Видишь? — весело подначил его Эльфин. — Не правда ли, я верно передал его слова? Врагов много, бледноликие псы Ллоэгра хлынут к нашим вратам, но ведь каждый воин моего госгордда порей битвы, медведь на тропе! Если Мирддин прав, то Талиесину будет о чем слагать песни, когда дело закончится!

Я застонал от этих слов, но в то же время не мог не восхищаться (а может, и завидовать) непробиваемой уверенности молодого человека. Горячий, крепкий, он обладал той безрассудной верой в лучшее и той беспечной силой, которая позволяет совершать невероятные дела. Не способный думать о препятствиях, не боящийся смерти, жаждущий одной славы, он рвался вперед, как скаковой конь, который может взять такую высоту, о которой его опытный всадник и не мечтает.

Но отваги и юности сейчас было недостаточно. Я вопросительно посмотрел на Руфина, который нахмурился, мгновенно погрузившись в раздумья. Затем он заговорил:

— Я не так уж и удивлен тем, что ты рассказал, Мердинус. Мне никогда не нравилась рожа этого Само, как и то, что после нас он снова собирался пройти через земли саксов. Как ты думаешь, сколько у них воинов?

— Не могу сказать. Ты же видишь, я болен, и воспоминания мои путаются. Я столько повидал, и многое может оказаться просто бредом наяву. Но ты должен мне поверить, когда я говорю тебе о смертельной опасности!

— Ладно, сейчас точное количество не так уж и важно, — пробормотал трибун себе под нос, — и, может быть, мы еще сумеем должным образом произвести оценку. По какой дороге они идут сюда? Ты думаешь, они знают нашу диспозицию и сколько человек у нас в гарнизоне?

У меня немного полегчало на сердце — старый солдат поверил мне.

— Они избегают прямых дорог Ривайна, поскольку знают, что по ним ходят Кимри, — ответил я. — Они сделали большой крюк на юг и продвигаются сейчас с юго-запада по дороге, что идет по гребням западных холмов.

Эльфин возбужденно схватил трибуна за руку — глаза его сияли, руки дрожали от нетерпения. Старый солдат чуть поморщился, и я понял, что его рука все еще болит.

— Мы прямо сейчас нападем на них? — воскликнул принц. — Мне только в рог протрубить, и три сотни копий будут на дороге!

— Вот это настоящий боевой дух, принц! — одобрительно кивнул трибун. — Мы пока не выступаем, но я советую тебе позаботиться, чтобы твои кони и снаряжение были наготове в любое время. Может, прямо сейчас этим и займешься?

Лучезарно улыбнувшись нам обоим, Эльфин вприпрыжку убежал прочь.

Руфин насмешливо глянул на меня.

— Нам нужны такие юноши, — проворчал он. — Он напоминает мне Фотия, пасынка Велизария. Он тоже всегда бросался в пролом первым. Помню, как мне пришлось держать его, чтобы он не бросился вперед во главе исавров, когда они нашли тайный путь в Неаполь по акведуку. Но нам нужно куда больше таких юношей, чем у нас есть, если все, что ты рассказал, верно. Теперь к делу. Сколько у нас осталось дней до того, как они нападут? Как я понимаю, они в основном верхами и без осадных орудий?

— Думаю, ты прав. Они спешат, к тому же это отважные воины. У них, как я понимаю, своих Эльфинов хватает. Сколько нам осталось — не могу сказать в точности. Я потерял их по дороге, но старый Кинуриг коварен как лис, и вскоре мы почуем его запах. Как ты думаешь, Мэлгон прислушается к твоему совету и успеет уехать на север? Если вы вместе с Мэлдафом — он уважает совет своего ста…

— Нет-нет, — перебил трибун, — я уверен, что король уже принял решение. Мы не можем сейчас тратить время на подобные споры. Кроме того, если мы сейчас свернем лагерь, то враг может перехватить нас на марше. На самом деле, выбора нет, что не всегда плохо, если тебя загнали в тупик. Теперь нам остается сделать только две вещи, причем обе не так-то легко выполнить, — мы должны послать нашей армии приказ немедленно возвращаться со всей поспешностью (если нужно, то послать впереди кавалерию), и в то же время те, кто остается здесь, должны держаться и сражаться. Нам нужно лишь время, а сейчас его-то как раз и не хватает!

— Думаю, я выиграл для тебя немного времени — хотя и довольно мало, — начал было я, пока солдат стоял, мгновенно погрузившись в раздумья.

— Ты много что сделал, старый мой друг, — ответил ветеран, и на миг в его взгляде промелькнула благодарность. — На войне время — это все. Теперь мне любопытно узнать, как далеко они продвинулись. У меня тут передовой пост в миле вниз по дороге вон в том направлении, и оттуда до сих пор не было никаких сигналов. У нас мало времени. Очень мало. Лучше мне прямо сейчас посмотреть, как обстоят дела.

Он встал и, подойдя к моей постели, на мгновение тихонько сжал мое плечо.

— Мы с тобой не так давно знакомы, — сказал он, слегка улыбнувшись, — но я рассказал тебе о себе такое, чего никто другой не слышал по меньшей мере с тех самых пор, как я прожигал юность в Александрии. Сейчас мы должны делать вид, что ничего не случилось, но если дела наши обернутся худо, то тогда, быть может, мы продолжим наши беседы в тех краях, которые видел во сне Сципион. Ну, пока прощай!

— Постой! — вскричал я, приподнимаясь на локте. — Ты не знаешь, сколько я тут пролежал?

— О твоем прибытии доложили три дня назад. Надо было бы пораньше послать за мной, но, боюсь, у меня было слишком много дел, и мало кому что можно было доверить…

— Это ничего! — весело воскликнул я, спустив ноги на пол и с удовольствием садясь. — Лекарь сказал, что через три дня я смогу встать — значит, уже можно! Помоги мне одеться, старина, умоляю!

Руфин с сомнением посмотрел на мое избитое и отощавшее тело.

— А надо ли? Мне кажется, тебе лучше бы отдохнуть. Эта рука вроде еще не способна держать копье.

— Да в порядке я, говорю тебе! — несколько озлившись, крикнул я. — Я видел врага и могу тебе кое в чем помочь!

Трибун пожал плечами.

— Ладно. Хорошая голова в такую пору может оказаться полезнее сильной руки. А если дела пойдут худо, то мы и так все ляжем на покой. Ну, тогда поднимайся!

Уютно завернувшись в толстый плащ, в башмаках из мягкой оленьей кожи я вышел на солнечный свет и тут же ослеп. Я услышал, как где-то рядом радостно завопил Эльфин, и ощутил, что просто повис на его крепкой руке.

Пока я болел, я долго был между сном и явью, и все время меня беспокоили мои смятенные воспоминания и страхи. И теперь гул и разговоры со всех сторон зажужжали у меня в ушах, обрушились на меня, словно весь этот шум поднялся из-за моего появления. Везде сновали люди — пешком или верхами, рядами стояли хижины и шатры, над кострами из торфа исходили паром котлы, и надо всем этим висел нескончаемый звон кузен, устроенных в разных местах. Только королевский шатер Мэлгона Гвинедда был молчалив и закрыт, и король сидел там (как я представлял себе) в безразличии своей девятидневной немощи. А вверху бился на теплом порывистом ветру, летевшем с дюн, Красный Дракон, стяг Кимри.

Меня удивило, как быстро восстанавливались укрепления. На гребне вала вокруг нас был установлен крепкий частокол из бревен с узким проходом, где можно стоять и безопасно ходить по всему кругу вокруг стен. Над воротами западного и восточного входов были возведены высокие надвратные башни, под которыми придется проходить всем, кто захочет войти.

— Небось твоя работа, Руфин? — заметил я, когда мы поднялись по деревянной лестнице у западных врат.

Он уклончиво хмыкнул, когда воин открыл перед нами дверь, ведшую в башню. Внутри лестница вела в светлый квадрат, прорубленный в крыше. Мы взобрались по ней, смотря, как бы я не свалился.

— Я не ребенок! — фыркнул я, когда он схватил меня за руку.

— Не совсем, — рассмеялся он, — но очень похож!

Мы вылезли на ровную площадку, прикрытую плетнем, достаточно плотным, чтобы не пропустить стрелу. Хотя я и бодрился, говоря с Эльфином, но теперь ощутил, что от света, высоты и шума со всех сторон у меня малость закружилась голова. Я вцепился в поручни, чтобы не упасть. Теперь мне было видно, как хорошо выбрали место те, кто в старину построил эту твердыню, Динайрт. К северу земля круто обрывалась над простиравшейся далеко, насколько только видел глаз, плоской равниной. Тянущаяся под нами тропа тоже круто шла вниз, соединяя крепость с широкой дорогой, что извивалась внизу, как спящая змея, вокруг хребта, на краю которого, словно спящий мастифф, припала к земле эта могучая твердыня.

Стоял жаркий летний день, окоем затянуло маревом.

— Твоя дорога идет по этим трем холмам, — заметил трибун, касаясь моей руки и указывая туда. — Враг идет оттуда?

— Да. Думаешь, мы можем увидеть их отсюда?

— Может, да, может, нет Но у нас форпост на втором холме. Нас предупредят.

Насколько я мог судить, это было то самое место, где я испугался и пустился по кочковатой земле к востоку. Мне пришло в голову, что люди, которые так меня перепугали, скорее всего были дозорными трибуна.

Мысли о надежных укреплениях, а также об умении и деловитости старого вояки придали мне уверенности и сил. Чувствуя себя немного глупо, я признался, что, наверное, слишком уж перетрусил, пока был болен Руфин сурово глянул на меня.

— Мы сделали что могли, но если их на самом деле столько, как ты говоришь, то мы не должны пренебрегать ничем, что способствует нашей безопасности. Посмотри, сколько нас — откуда нам взять резервы, если враг где-нибудь прорвется, хорошо, если не в нескольких местах? Есть, правда, одна положительная вещь — и на том спасибо. Я теперь знаю, где враг, и могу отозвать мои внешние разведывательные отряды поближе к нашему лагерю.

— А что потом? — спросил я. — Будем ждать прихода Кинурига? Разве ты не пошлешь гонца к Брохваэлю?

— Уже двух послали, причем по разным дорогам. Если мы хотим выкрутиться из этой опасной заварухи, то многое зависит от быстроты их коней. Нет, Мердинус, ответ на твой первый вопрос таков — мы не будем тут сидеть и покорно ждать, когда нам перережут глотку, как быку перед алтарем. Наша слабость заставляет нас взять инициативу в свои руки. Действовать должны мы.

— О, ты прав, старый боевой конь! — весело вскричал Эльфин. — Чего моим конникам торчать здесь, как курам в курятнике? Что славы метать копья из-за стен? Дай нам вскочить на коней, да схватить копья, да броситься на этих пожирателей падали, ивисов, прежде чем они поймут, что мы собираемся делать!

Руфин поджал губы, и я с сомнением посмотрел на него.

— Как мы можем нападать, если мы так слабы? Ведь мы не можем позволить себе потерять ни единого бойца, прежде чем они доберутся до нас, ведь так?

— Верно-то верно.. Тем не менее мы должны заставить их думать, что мы сильнее, чем мы есть, и оттянуть их приход как можем. Как только они окажутся здесь, они вскоре пронюхают о нашей настоящей силе, а этого я очень хочу избежать. Принц Эльфин, ты получишь свою драку сполна, если уж ты так хочешь. Идем вниз, поговорим. Возьми тридцать лучших своих всадников, и через полчаса соберитесь перед моим шатром. Тогда и получите приказ.

Эльфин в восторге с грохотом побежал вниз по лестнице, горя нетерпением выполнить поручение. Поскольку он совершенно не обиделся на резкий приказной тон трибуна, я решил, что молодой человек чрезвычайно доволен и представляет себя одним из воинов Ривайна, оружием своим покоряющим мир. Мы с Руфином спустились помедленнее и проложили себе дорогу через оживленную крепость к его шатру, что стоял рядом с королевским. Когда мы вошли, он знаком пригласил меня присесть и налил два рога вина.

— Тебе надо подкрепить силы, Мердинус, да и мне тоже. Я не могу сказать перед нашим юным волкодавом ничего такого, что пошатнуло бы его отвагу, но, между нами говоря, боюсь, дела обстоят вовсе не так хорошо, как может показаться.

Я осторожно кивнул, но понял, что трибун еще кое-что хочет сказать. Насколько я мог судить, он без толку не стал бы вслух говорить ничего такого, что подорвало бы наше мужество, какие бы мысли ни были у него в голове. Я был прав, потому как он продолжал так:

— Нас так мало, что пространства для маневра у нас почти нет. Хуже всего будет, если они полезут на наши хлипкие укрепления. Не будь у них такого перевеса, им пришлось бы спешно построиться в боевые порядки и постараться захватить крепость, прежде чем к нам подойдет подкрепление Тогда их атака просто захлебнулась бы… Искусная засада на дороге может заставить их остановиться, чтобы собрать свои силы и продвигаться в большем порядке — и медленнее. Думаешь, рискованно? Может, ты и прав, но когда положение в целом рискованное, то вытащить тебя может только отвага и риск. Между прочим, в такого рода войне я тоже кое-что смыслю. Император придавал Септону в своей долговременной стратегии такое значение, что не жалел средств на то, чтобы сделать его неприступным. Даже если бы визиготам удалось перевезти на кораблях осадные машины, я не боялся, что они нас там достанут. Моей основной задачей было держать Септон, пока не придет время вторжения в Испанию. Тем не менее предполагалось, что я отвечаю еще и за всю провинцию Мавритания Тингитана, и поскольку эскадра моих дромонов крепко держала визиготов на западной стороне Геркулесовых Столбов, я не видел причины пренебрегать своими обязанностями на суше. К тому же мне надо было держать моих людей в готовности.

В паре сотен миль к югу, за горами и пустыней, за Субуром, лежит страна бакатов. Они христиане, и их король и знатные люди продолжают говорить по-латыни. Говорят, что их столица, Волюбилис, была основана Иошуа, сыном Монахини, хотя я об этом ничего не знаю. Бакаты тоже римляне, и по морю между Волюбилисом и Септоном идет оживленная торговля черными рабами и прочим товаром. Хотя на деле-то мне и не нужно было этого делать, я решил ответить на просьбу короля бакатов и послать войска, чтобы охранять дорогу. Войск у меня было мало, особенно после мора, что опустошил мир тринадцать или четырнадцать лет назад. Но все же я устроил несколько маленьких сигнальных постов в тайных местах среди холмов и поставил там солдат из легковооруженных нумерусов нашего гарнизона, которые дежурили по пятнадцать дней, постоянно объезжая округу. Это были склавины с Истра[194] — сами местные мавританцы известны своей смекалкой и легконогостью, но по хитрости и умению прятаться склавинам нет равных в мире. Системой дымов и прочих сигналов они невероятно быстро вызывали на помощь кавалерийские отряды, как только горные племена, жившие по обе стороны дороги, начинали шевелиться.

Нет людей коварнее и вероломнее мавританцев — они ни Бога не боятся, ни людей не уважают, им плевать и на клятвы, и на заложников. Их можно держать в мире только страхом, и я держал этот мир. Что ж, в конце концов, караваны проходили, а это много о чем говорит. Некоторые шайки мы силой заставили покориться, другим пришлось поднатужиться, чтобы собрать народу перехватить караван, сопровождаемый военным эскортом… Эй, ну-ка, убери эти камни с дороги!

Потягивая вино и продолжая наш разговор, мы с трибуном вышли из его шатра и зашагали по лагерю. За разговором трибун примечал каждую мелочь в кипевшей вокруг нас работе Валы обложили камнями без известкового раствора, частокол уже вроде бы был закончен, но поленья и кучи камней говорили о том, что работа была сделана недавно и наспех. Хотя работники, что трудились здесь, ни слова не понимали из корявой речи чужеземца, они понимали его намерения и охотно повиновались ему Не способный трудится сам, он хлопал самых усердных по плечу, улыбался, показывая свое одобрение, или хмурился и качал головой, когда все было не так, как нужно.

— Мы должны занимать их работой, Мердинус, держать их занятыми! Еще много нужно сделать. Кроме прочего, занятость не дает им думать об опасности. Это и к врагу относится, сам знаешь. Этот урок мы в Тингитане усвоили. «Пусть работают и пусть гадают» — таков мой девиз!

Я ощутил, как меня снова охватывает слабость, и сел на землю с внутренней стороны насыпи.

— Но если честно, — спросил я, — разве можешь ты рисковать хотя бы одним воином, когда у тебя их всего три сотни, а защищать надо такую большую крепость?

— А как я могу не рисковать? — мрачно ответил он. — Как только враг доберется до укреплений, он узнает о нашей слабости, и, если только он не совсем дурак, он не станет тянуть и воспользуется этим. Вся правда в том, друг мой, что с тремя сотнями мы не можем защищать такой протяженной линии, как бы она ни была укреплена, если у врага такой перевес, как ты говоришь. Нас может спасти только возвращение армии, и только выигрыш во времени может нам помочь дождаться ее. Но не отчаивайся, Мердинус! По крайней мере есть армия, которая, ну, скажем, может вернуться. В Мавритании у меня не было других войск, кроме моего несчастного гарнизона, чтобы вызвать их в случае необходимости. Ближайшая часть стояла в Цезарее, в добрых четырех днях дороги по морю, да и то если ветер попутный!

Наш разговор прервало появление Эльфина и выбранных им всадников. Верхом на своих нетерпеливых скакунах они представляли собой великолепное зрелище.

— Мы готовы! — воскликнул принц, размахивая над головой копьем и радостно улюлюкая.

— Хорошо, — ответил трибун. — Я объясню, чего хочу от вас. У того хребта, на левой стороне, вон под той рощицей, находится земляное укрепление, где стоят разведчики, которые должны предупредить нас о приближении врага. После того, как они зажгут сигнальный костер, им приказано скакать назад так быстро, как могут. Искусный полководец, каким я считаю этого саксонского короля, попытается во что бы то ни стало захватить разведчиков, чтобы выведать у них о наших силах и расположении. Знает ли он или нет о том, где стоят разведчики, он выяснит сразу же, как увидит дым, и тогда пошлет лучших всадников перехватить их. Если я не ошибаюсь, что-нибудь в этом роде и случится. Теперь что я хочу от вас. Под укрытием, где сидят наши разведчики, по эту сторону дороги я заметил березняк в ложбине между холмами. Я хочу, чтобы каждый день, с восхода до заката, вы выезжали и занимали там позицию, спрятавшись так удобно, как можете. В то же самое время вы будете посылать одного пешего к ближайшей наблюдательной точке, на которой вы еще сможете видеть его, а он, в свою очередь, будет осматривать как можно более длинный участок дороги, что идет на юг. Как только он завидит авангард противника, он незаметно вернется к вам. И вы будете ждать — кстати, озаботься, чтобы жеребцы в твоей турме[195] были холощеными, иначе из-за какого-то ржания все может пойти насмарку, — пока передовые всадники врага не пройдут над вами, преследуя наших возвращающихся разведчиков.

Вот тогда и настанет тот момент, которого ты так ждешь, юный Эльфин. Ударь в тыл этим преследователям и позаботься, чтобы никто не ушел живым!

Эльфин кивнул и усмехнулся, а его соратники громко закричали, так что все в лагере на миг оторвались от работы, чтобы посмотреть на них.

— Сделаешь это, — внушал Руфин, — и поиграй силой на дороге, труби в трубы, размахивай знаменами, поезди туда-сюда, чтобы издали казалось, будто бы вас больше, чем есть на самом деле. Но, что бы ни случилось, не допускай, чтобы хоть один человек из твоей турмы попал в руки врага, иначе все старания пойдут прахом.

— Я понял! — ответил Эльфин и весело рассмеялся, перекинув ногу через седло. — Хитрый замысел, и выполнить его нетрудно. Итак, прощай!

Затрубил рог, у западных ворот отозвались другие. Тяжелые брусья, что запирали ворота, убрали, обитые железом двери распахнулись, и тридцать конников принца Эльфина, прорысив под башней, гордо проскакали мимо часовых. Дозорному на башне передали, чтобы, как только будет знак с аванпостов, он позвал трибуна. Как только все это было сделано, мы пошли к его шатру, где уже ждал обед.

— Руфин, как ты оцениваешь наше положение, если честно? — спросил я, после того как мы некоторое время молча ели.

Трибун задумчиво обгладывал ножку цыпленка. Затем он ответил:

— Если честно, то никак. Сейчас перевес у врага подавляющий, и к несчастью — не то слово! — с нами король. Но Фортуна богиня ветреная, и мы пока не знаем, как далеко наша армия. Может, гонец скоро отыщет их. Что до прочего, нам остается только выполнять свой долг как можно добросовестнее. Человеку большего не сделать, но и это многое даст. Командуй тут Велизарий или Соломон, не сомневаюсь, что они придумали бы план получше моего. Но победим мы или проиграем — по крайней мере нельзя будет обвинить командира, который предпринял все возможные меры предосторожности.

Когда я с вот этой моей покалеченной рукой лежал на Сицилии и изучал военные руководства, я вычитал один совет, который засел у меня в памяти. Думаю, он стоит всех прочих: «Полководец никогда не должен говорить „я не подумал об этом“. Уверен, что обо мне никто такого не скажет.

Хладнокровие трибуна подбодрило меня — пока я не подумал о том, что надвигалось на нас с юга.

— Ладно, я должен заняться делами! — вдруг заявил он, прервав мои размышления. Бросив в сторону цыплячью косточку, он застегнул перевязь и попрощался со мной. — Если кто будет спрашивать меня, — добавил он, — я у западных ворот. Кстати, у меня есть чем тебя позабавить, если у тебя будет времечко зайти ко мне. Ну, пока прощай!

Поскольку я мало чем мог кому-нибудь помочь, я с удовольствием немного повалялся на траве на солнышке. Солнце в зените с ослепительно голубого неба лило на меня мягкое тепло. С каждым часом боль моя становилась все меньше, как и говорил лекарь, и все четыре опоры моего тела теряли неприятную оцепенелость.

— Сустав к суставу, жила к жиле, — нараспев тихонько произнес я. Повсюду вокруг меня стоял аромат целебных трав, красный сок ольхи Рина Риддверна тепло и освежающе катился по тремстам и шестидесяти пяти жилам моего тела, как очистительная вода девятого вала.

Прямо рядом со мной с цветка на цветок перелетали пчелы; незаметные на лесной почве под травой, трудились муравьи; слабо и обманчиво далеко надо мной плыли крики людей, звон молота, скрежет пил. Таков трудовой мир, созданный Гофанноном, — смятенный, запутанный, замечательный мир под солнцем. Я ощущал, что все более отдаляюсь от него, — я засыпал. Этот беспорядочный шум Руфин привел в слабое подобие гармонии, из которой мой разум быстро выключился. Все шло в обратную сторону — выкрики и приказы, все время повторяющиеся указания превращались в отдаленное бормотание, слова и фразы мешались, пока не слились в моем гаснущем слухе в бессмысленный детский лепет, а затем настаю молчание, что было до рождения слуха.

Закрыв от света свой здоровый глаз, я бессознательно принялся смотреть другим, тем, который Ястреб Гвалеса давным-давно похитил у меня на скале Инис Вайр. Трудно попасть в этот мир, вход туда извилист, как запутанная пряжа. Извилисты и запутанны искусно выкопанные входы в Динайрт, они заманивают неосторожного врага, который жаждет забраться в его свернутые кольцом, окруженные двойным рвом укрепления. Нужны глубокие знания и чары, распутывающие узлы, чтобы проникнуть внутрь, в средоточие мира, пробраться сквозь головокружительные ходы земные, проследить истоки жил, распутать сложные шифры ее внутренностей, пройти мириадами чертогов мозга.

Образы, знаки, рисунки начали всплывать из мрака, когда я, Мирддин, уже перестал быть Мирддином, став лишь девятью видами элементов, которым это имя было навязано при рождении. Я был сущим, я скользил вместе с Диланом Аил Тон за ограду земли. Спокойствие и ясность вошли в меня, а я — в них. Я скользил как змея в холме, я был между морем и берегом В одно мгновение, показалось мне, я узнал бы то, что было до сих пор — и что будет потом.

Еще через мгновение все мои чувства задрожали, как отражение в озере, когда туда кидают камень. Внезапно рядом со мной раздался голос — казалось, он идет изнутри меня, не извне:

— Похоже, ты наконец пошел на поправку, Мирддин маб Морврин?

Я открыл глаз и увидел над собой доверенного советника Мэлгона, старца Мэлдафа, владыку Пенардда. Голова его заслоняла мне солнце, и я не мог видеть его лица. Вырванный из грез, я несколько мгновений не мог собраться с мыслями и волей-неволей выслушал его излияния.

— Ты удачлив — да и мы тоже, поскольку не думали уж тебя снова увидеть. Но я вижу, что тебя так же трудно потерять, как свинью Ола маб Олвидда, которая исчезла за семь лет до его рождения и вернулась, когда он вошел в возраст. Часовые на самом деле приняли тебя за кабана и засыпали бы стрелами, если бы я не остановил их!

— Вряд ли я удачлив, Мэлдаф, — ответил я. — Я получил стрелу в спину, и, войди она чуть поглубже, я точно так же бы лежал, только вот поблагодарить тебя за помощь не смог бы.

— Вижу, ты много выстрадал, Мирддин, — «щекам не скрыть сердечной боли». Тебя некоторое время не было с нами. Когда мы с тобой разговаривали в твоей хижине, ты говорил об угрожающей нам великой опасности, о том, что ивисы движутся к Динайрту. Могу ли спросить тебя, как ты об этом узнал и что еще ты разведал о передвижениях их войск? Я полагаю, ты узнал кое-что о замыслах Кинурига — что рассказали ему его лазутчики?

— И много, и мало, — резковато ответил я. Мне не нравилось, что мои размышления прервали, да и не слишком-то по сердцу был мне Мэлдаф. Его глубокомысленные изречения и бесконечные расспросы изрядно раздражали меня, и видел я, что он очень уж ценит свою мудрость, пытаясь говорить со мной как с равным.

— Узнал ли ты что-нибудь более определенное, чем то, что говорил прежде о передвижениях врагов и их замыслах, о том, что они знают о наших планах?

— Довольно мало. Как я уже сказал, я думаю, что вскоре они нанесут здесь удар, и, похоже, трибун уже подготовился к этому. Хуже всего, что короля нельзя убедить уехать отсюда.

— Да, это очень плохо, — согласился Мэлдаф. — Он нарушил свой кинеддив, и потому, кажется, нет иного пути уладить дело. Конечно же, я настаивал на другом, но во время войны к советам таких людей, как ты и я, мало прислушиваются.

— Скорее просто не прислушиваются — воины самоуверенны и безрассудны.

Повисло молчание, которое я вопреки моей природной вежливости нарушать не собирался. Я спокойно лежал на земле, закрыв глаз, хотя по тени на веке я мог сказать, что Мэлдаф не двинулся с места.

— Откуда ивисы могли узнать о том, что король здесь? — спросил он, еще помолчав.

— А они знают? Кто это сказал? Из того, что Само поведал совету королей в Каэр Гуригон, следует, что они и так собирались захватить эту крепость, кто бы тут ни был.

— Верно, я об этом забыл. Что ты думаешь насчет этого Само? Как ты считаешь — его сведениям можно верить?

— Кто я такой, чтобы судить об этом, владыка Пенардда? — резковато ответил я. Я открыл глаз и посмотрел ему в лицо. Хотя мне было не разглядеть его как следует против яркого неба, но мне показалось, что он едва сдерживает волнение. Я знал больше, чем счел нужным поведать ему, но я не был в настроении излагать ему все в подробностях. Мы сейчас попали в такой тупик, что и более важные вещи уже не многого стоили.

— Помнишь, что сказал Гвидион, когда наложил заклятье на Каэр Арианрод? — коротко заметил я. — «Сейчас остается только одно — закрыться в этой крепости и отбиваться как можем».

— Ты прав, как всегда, Мирддин. Но как старшему советнику короля мне приходится думать о том, как лучше устраивать дела. Но я ничего не могу поделать — мне кажется, что все пошло наперекосяк, и не только по несчастной случайности:

Думаешь, кто-то предал нас? Если ты знаешь что-то неизвестное мне, то, мне кажется, тебе следует рассказать мне об этом. Мне очень важно знать все, пусть это будут всего лишь догадки, — я же должен верно судить о деле. Я расскажу тебе все, что у меня на сердце, Мирддин. Ты мудр, и я ценю твое мнение.

Королю, пока он в немощи, не подашь совета. Что ты скажешь, если я оставлю лагерь и вернусь в Деганнви в Гвинедд? Думаю, ты слышал кое-что о сваре за королевскую власть, что была до того, как Мэлгон взял со своих двоюродных братьев клятву на верность, сидя на крылатом престоле у Трэт Маур? Я немало помогал ему в ту пору. Но теперь боюсь, как бы о том, в какой переплет попал король, не стало известно среди князей племени Кунедды — ведь тогда снова вспыхнет свара между родичами, и каждый королевский наследник будет пытаться захватить престол для себя. Что бы тут ни случилось, право принца Рина маб Мэлгона должно быть соблюдено, и я смогу многим пособить этому дома, в Гвинедде, пока его отец не вернется.

Я не снизошел до ответа, поскольку ход его речи сказал мне, что он уже решил, как действовать, и мои слова вряд ли что изменят. Мне хотелось, чтобы он уехал, если уж он так хочет, но он все медлил.

— Когда узнают, что я уехал, некоторые будут называть меня трусом, бабой или чем похуже, — неловко пробормотал он. — Надеюсь, что ты, понимающий, что мне нужно сделать, защитишь меня. Ветер качает дуб, и птицы в его ветвях громко щебечут — завистливые и сварливые всегда шумят. Я считаю тебя своим другом и, как и я сам, верным советником короля. Прощай, сын Морврин, да встретимся мы поскорее при более счастливых обстоятельствах!

Тень исчезла, и я понял, что Мэлдаф ушел. Трусость — дурное свойство для мужчины, но я не считал это слабостью. Дурная погода размывает тропы в холмах, и опытный ездок будет внимательно следить, где обрыв поползет под копытом его коня. Положение дел мало обнадеживает, это уж точно. Но защита этой крепости была в лучших руках, какие только могут быть, — если уж чего не может Руфин, так другие и подавно не смогут, думал я. У Мэлдафа свои цели, и — к добру или к худу — они больше не смогут влиять на отчаянные события, которые разыграются в этом заброшенном месте Теперь я должен был наблюдать все, что творится вокруг, играя в великую игру с противником, лица которого я по-прежнему не видел.

Я опять закрыл глаз, приготовившись направить свой взгляд внутрь, чтобы в размышлениях найти то, чего не хватало суетливому воображению наяву. Взыскующий скрытого знания или ауэна творческого вдохновения ищет уголки, отдаленные от населенных краев земли, — вершины гор, водопады, забытые лесные долины. Что же удивляться, что, как только упорядоченная суматоха лагеря снова только-только стала угасать в моем сознании, меня опять отнюдь не ласково вытащили из раздумий.

Открыв глаз и ужо готовясь было озлиться, я увидел одного из людей Эльфина, с почтительной улыбкой смотревшего на меня.

— Меня послали попросить тебя прийти к триффину, — объяснил он.

Триффин — так ближе всего по-бриттски можно передать ранг Руфина, и потому я устало поднялся. Я не видел, чем могу пригодиться человеку, который так хорошо знает свое дело, но если мое присутствие ему приятно, то это само по себе хоть чем-то поможет нам выстоять.

Я, кряхтя, поднялся и, спотыкаясь, побрел за парнем, который раздражал меня тем, что то и дело заботливо останавливался и пытался вести меня, как старуху. Как же иногда надоедлива эта молодежь! Были времена, когда и я носил золотые шпоры и храбро владел копьем. Тогда этому иссохшему телу были рады в харчевнях Поуиса, Рая Придайна! Но под осенним ветром облетает лист — он стар, хотя и родился в этом году.

У восточных ворот мой спутник остановился и пропустил меня вперед по дощатой лестнице. Поднявшись на насыпь, мы прошли немного по галерее налево, пока не дошли до места, где открывался выход на выступ насыпи. Он был прикрыт низким частоколом с амбразурой, прорубленной в передней части. Там стоял Руфин, весь в поту и такой радостный, каким я еще не видел его после возвращения.

— А, вот и ты, Мердинус! Ну, что скажешь о моей игрушечке? — Он похлопал рукой по боку массивного, разлапистого и приземистого сооружения, лежавшего на земле рядом с ним.

Руфин смотрел на меня с нескрываемой гордостью Я видел, что он ждет моего одобрения, но поначалу мне трудно было понять, что я, собственно, должен одобрить.

— Здорово! — воскликнул я, довольно осторожно обходя кругом эту штуку и трогая ее тут и там с неопределенно-оценивающим видом. — Очень хорошо!

Вокруг стояла толпа плотников с таким же выжидательным видом — ясное дело, это они соорудили эту штуковину под руководством трибуна. Если мое описание покажется несколько обескураживающим, то меня оправдывает только то, что я никогда раньше не видел ничего подобного и с первого раза мне трудно было понять, зачем она нужна. Что это такое было? Что же, скажу, что оно показалось мне похожим на огромный плоский деревянный ящик с какими-то странными приделанными к нему довесками.

В высоту эта штуковина была мне по бедро, в длину около двух копий, в ширину — одно копье. На стороне, обращенной к крепости, с двух сторон были приделаны два больших колеса, которые на первый взгляд казались сделанными для того, чтобы передвигать это сооружение Однако мне показалось, что вряд ли какие-нибудь колеса вообще могут выдержать такое громоздкое сооружение, ведь даже на мой неопытный взгляд они показались мне довольно непрочными, да и расположены были так, что их ободья не касались земли. Ну и зачем они? Знание — вершина всех человеческих достижений, но, когда человек пытается применить то, чего до конца не понимает на практике, дело обычно кончается плохо.

Ладно, хватит этих нравоучительных излияний — к тому же я не в первый и не в последний раз ошибся в моих оценках. Пусть каждый занимается тем делом, что послала ему судьба. «Сыну плотника — тесло, сыну кузнеца — уголь», как говорится, «каждый пусть занимается семейным делом». Закончив осмотр, я увидел высокую железную дугу во всю ширину сооружения, основания которой были надежно закреплены на основном поперечном брусе рамы сооружения.

— Ну что, славная штучка? — переспросил мой друг, у которого глаза сверкали, как у сокола. Он ждал немедленного одобрения.

— Очень, — согласился я — Сделано хорошо, это я вижу. Но я без стыда признаюсь тебе, Руфин, что не имею ни малейшего понятия о том, что это такое. Боюсь, тебе придется извинить мое невежество в этих делах, слишком от меня далеких. Но, как ты знаешь, мне всегда было любопытно узнавать что-нибудь новое.

Трибун благосклонно кивнул.

— Конечно, ты не знаешь, что это такое. Если я не ошибаюсь, в Британии давненько такого не видывали. Не стану держать тебя в неведении, мудрый мой друг Перед тобой (правда, признаюсь, кое в чем она сработана грубовато, но пусть будет как есть) нечто похожее на тяжелую баллисту, которую римская армия использует при защите укрепленных городов. Эта малышка, как мне говорили, способна запустить свой снаряд аж через Данубиус ниже Виндобоны[196] и поразить цель не меньше повозки с фуражом. Батарея этих штуковин прикрывала нашу гавань в Септоне, в котором просто обязано было быть что-то вроде таких орудий. В погожий день мы четыре раза из пяти попадали в корабль — мишень, которую тянули на буксире далеко за молом.

— А, я помню, ты рассказывал мне об этом, когда мы несколько месяцев назад беседовали на склоне Динллеу Гуригон! — с искренним воодушевлением воскликнул я. — Наверное, действие ее смертоносно?

— Весьма, — согласился Руфин, хихикнув в бороду. — Хочешь, покажу?

— Конечно! Где мне встать?

— Отойди сюда, к началу лестницы Ты в последнее время и так навоевался, а я не хочу несчастных случаев. Понимаешь ли, с баллистой нет таких сложностей, как с онагром — положат камень в пращу не так, он вырвется и долбанет невезучего стрелка. Насколько я слышал, это зрелище неприятное — беднягу может так разнести, что никакому хирургу не собрать его по кусочкам.

Я поспешно попятился — как мне, собственно, и посоветовали, — с огромным нетерпением и некоторым трепетом поглядывая на то, что произойдет. По короткой команде Руфина (должен заметить, между прочим, что при нем был юноша из свиты Мэлгона, который вместе со своим господином был в монастыре Иллтуда и который, когда было нужно, переводил слова трибуна) люди быстро повскакали и занялись делом.

После выполнения каждого шага Руфин приказывал остановиться и вкратце объяснял, что делать дальше.

— Сначала берем копье и кладем его в этот желоб, — нараспев вешал он, пока воины бегали за копьем с толстым древком, длиной примерно как те, что носят наши конники, но с оперением из скошенных деревянных планок на пятке.

— Хорошо. Теперь этот человек кладет железный крючок поверх жильной веревки, оттягивая ее назад. Конечно, ни одному человеку в одиночку с такой работой не справиться, но вот эти два здоровенных парня покажут, что можно сделать при помощи хорошего ворота.

Я увидел, что те два колеса, которые я заметил сзади устройства, на самом деле являются приспособлением для оттяжки невероятно толстой узловатой веревки, которая соединяла основания железной дуги на деревянной раме. Воины бросились к колесам и, упершись плечом в ворот, начали с заметным усилием вращать их.

— Видишь, как снаряд отходит назад в этом пусковом желобе? Спокойно… на сей раз достаточно! Это наш первый выстрел, и я подумал, что тебе захочется на него посмотреть Мы будем испытывать ее силу постепенно. Основание и рама достаточно прочны, пусть слегка и неуклюжи. — королевские плотники свое дело знают. Но вот веревка меня не слишком удовлетворяет. Все наши руководства советуют брать спинные и плечевые жилы любого животного, кроме свиньи, жилы которой не годятся. Между прочим, прекрасно подходят женские волосы, но (в данном случае по счастью) в лагере нет ни одной женщины. Наш материал довольно неплох, если не забудем смазывать веревку маслом через каждый час работы, но вот плетение веревки требует большого искусства, которое, сознаюсь, вне пределов моих знаний. Будь тут мой прецептор Серенус из Септона, я ничего бы не боялся. И все же мы все успеем к нужному времени — к сожалению, его у нас мало. Ну, ребята, вы готовы?

Воины, вращавшие вороты, отскочили к частоколу, а сам Руфин подошел к машине Глянув, смотрю ли я на происходящее, он внезапно дернул за веревку, что висела с левой стороны на основании дуги. Тут же раздался сильный удар и звон, крюк слетел с веревки, веревка рывком снова туго натянулась между концами дуги, толкнув вперед желоб, так что копье со страшной скоростью вылетело через амбразуру. Бросившись к краю насыпи и выглянув за частокол, я уловил отблеск летевшего через долину к противоположному травянистому склону копья.

По короткому блеску в ярком солнечном свете трудно было понять, куда в точности попало копье. Однако мгновением позже я увидел человека, выскочившего из-за валуна, который замахал белой тряпкой на палке. Расстояние, по-моему, было около двух полетов стрелы. Отовсюду со стен послышался громкий радостный крик — все воины Эльфина, что услышали о предстоящем зрелище, сбежались со всех сторон посмотреть. Это явно глубоко поразило их — как же иначе?

Трибун пригласил меня спуститься и посмотреть на последствия выстрела. Сбежав по склону и поднявшись к тому месту, где ждал сигнальщик, мы увидели, что копье наполовину вошло в меловой склон холма. Такое потрясающее свидетельство разрушительной силы этого оружия на миг заставило всех собравшихся благоговейно замолчать. Через мгновение послышалось возбужденное бормотание — все обсуждали увиденное.

— Что ж, если выпустить такую штуку в войско, то она положит шесть человек в ряд — насадит как жаворонков на вертел! — воскликнул веселый парень рядом со мной.

— Верно, насадит, — коротко подтвердил трибун, — если, конечно, они будут так любезны построиться рядком прямо на линии огня.

Это замечание ничуть не умерило восторгов толпы, всем скопом принявшейся тянуть копье, крепко засевшее в холме, обмениваясь замечаниями насчет того, что каждый видел своими глазами. Как я понимаю, таковы все люди. Видение, которое Талиесин может вызвать перед тобой одной-единственной выразительной фразой, они похоронят под кучей чрезмерной болтовни. Мы с Руфином ушли, оставив их радоваться. Принесли лопаты и вытащили из логова острие, глубоко ушедшее в шкуру Аннона.

Не пойми меня неверно — я до глубины души был потрясен этим зрелищем сокрушительной мощи. Но мне было еще и весьма любопытно разобрать все по составляющим, было интересно, как все это управляется мастерством руки и остротой разума. И еще на меня оказала впечатление отважная, пусть и бесполезная попытка человека повелевать природой.

— Разве это не меняет дела? — спросил я старого солдата, пока мы брели назад, в крепость. — На земле нет кольчуги, которая выдержала бы такой выстрел. Думаю, и Гофаннону маб Дон было бы нелегко сделать щит, который бы выдержал это!

— Ты прав, как всегда, Меринус, — проворчал Руфин. — Я и вправду видел одного готского вождя в прекрасной кольчуге, которому наши преподнесли подарочек в виде такого вот снаряда. Это было при первой осаде Рима — он стоял под деревом у Саларийских ворот и стрелял в наших товарищей на укреплениях. Затем кою-то осенило запустить в него такую вот фульминалис. Первый же снаряд попал господину готу в грудь, пробил кольчугу и вышел из спины, пригвоздив его к дереву и наполовину уйдя туда. Там он и остался, а вот готы — нет, смею тебя заверить. Целое подразделение убралось подальше, чтобы не попасть под выстрел. Это, скажу тебе, достаточно сильное военное устройство. Фульминалис, «молния» — так его называют, и недаром. И все же действие ее не столь уж магическое, как думают наши люди. Остановись-ка здесь и посмотри вверх — что ты видишь?

— Внешний вал Динайрта, очень крутой и недоступный с виду, по крайней мере на мой взгляд.

— Довольно крутой, но не недоступный. А где наша баллиста?

— Дальше, на внутреннем валу, естественно.

— Точно. Видишь, в чем слабость? Если враг стянет силы под нашим внешним валом вот здесь, то он станет недосягаем для снарядов. И к тому же окажется в броске камня от нашей истинной линии обороны. А она дырявая — уж хуже некуда.

У трибуна явно было основание так говорить, и мое воодушевление соответственно угасло.

— Тогда это устройство бесполезно? — спросил я. — И наше положение безнадежно?

— Не безнадежно, — пробормотал Руфин, — не безнадежно. Отчаянно — может быть, но не безнадежно. И мы должны думать о нем как об обнадеживающем. Наш единственный шанс выжить — в возвращении армии, к которой мы уже послали весть. Сколько они будут возвращаться — поди догадайся! Мы должны выиграть время, а время выигрывают надеждой.

— Но если твое стрелометное устройство ничего не может сделать, то как три сотни воинов Эльфинова госгордда выдержат хотя бы день напора такого войска, какое ведет с собой Кинрик?

Руфин остановился и, опершись на свою клюку, повернулся ко мне.

— Остановись-ка на миг, Мердинус, — приказал он. — Я должен тут перемолвиться с тобой словечком, пока нас никто не слышит.

Рядом по дороге бежали и скакали верхами люди к толпе, что собралась вокруг чудесного копья, но на нас, остановившихся на миг на обочине дороги, никто внимания не обращал. На этом глубокомысленном разговоре был какой-то оттенок нереальности — ведь в любой момент нас мог захлестнуть водоворот войны и смести все вокруг в небытие.

— Насколько я вижу, — начал мой друг в своем обычном деловом тоне, который не давал другому предугадать, что он скажет дальше, — мы в неудобном месте. Эти старые крепости наверняка строились как убежища для целого племени вместе со всем скотом во время войны, а не как форпост, который может удержать одна-единственная когорта. Мне пришлось самому поработать мензуратором, когда мы прибыли сюда, и я прикинул, что стены окружают пространство площадью от двадцати до двадцати пяти югеров. У нас едва хватает воинов, чтобы патрулировать стены такой протяженности. Где мои резервы, где смена для подразделений на дежурстве? Если бы у меня была сильная артиллерия…

— Но у тебя она есть! — перебил я. — Разве мы только что не увидели, что она может сделать?

Руфин фыркнул, словно отмахиваясь от меня.

— То, что мы видели, это ничто или почти ничто. Я скажу тебе всю правду, которой больше никто не должен узнать — даже король. Он привел с собой много плотников и каменщиков, поскольку все знали, что крепостные укрепления стары и разрушены. Они кое-что понимают в своем деле, и я смог восстановить каменную кладку и частокол куда быстрее, чем думал. Когда это было сделано, я направил самых толковых сооружать баллисту.

В армии для защиты укреплений применяют три обычных артиллерийских устройства — легкую стрелометную баллисту, тяжелую баллисту, которую ты видишь, и камнеметный онагр. Изо всех трех баллиста самая легкая и маневренная и потому больше всего подходит нам здесь для наших целей. Онагр — штука мощная и как камнеметная катапульта имеет то преимущество, что ей не нужно особых снарядов. Тут и в самом деле, как ты уже, наверное, заметил, на земле валяется много огромных плит, очень для этого подходящих.

— Из того, что ты мне сказал, я понял, что ты выбрал самую неподходящую машину. Могу ли спросить почему? Или я ошибаюсь?

— Нет, что касается дела, ты думаешь верно. Правду говоря, ни от одной из этих машин не будет большой пользы при защите подобного места. Двойные валы очень хороши, это верно, поскольку в конце атаки в траншее начинается свалка. Однако они также вовсе не позволяют использовать артиллерию, разве только на довольно большом расстоянии. В любом случае круговая оборона — худшее, что только можно выдумать Как ни располагай артиллерию, она не сможет прикрывать никаких других укреплений, кроме собственной платформы. В отражении атаки могут сыграть какую-то роль лишь войска, расположенные там, где идет атака.

— Ты не обидишься на мой вопрос, если я спрошу, почему тогда ты затратил столько усилий на сооружение устройства, которое, по собственному твоему мнению, совершенно бесполезно? — спросил я, все же подозревая, что у трибуна были на то какие-то причины.

— Что можно было сделать для обороны, я сделал. Более того, я не говорил, что баллиста совершенно бесполезна. Для того чтобы заметно повлиять на атаку крупными силами, мне понадобилась бы целая батарея, а на это ни времени, ни людей нет. Но теперь, когда ты сказал мне, откуда ждать атаки, я по крайней мере могу не дать врагу собрать силы для подготовки наступления и, возможно, малость потревожу их — я сомневаюсь, что они ждут такого приема в этакой глухомани!

Если нам удастся подорвать их боевой дух хотя бы на время, так чтобы они были вынуждены остановиться и поразмыслить, как получше провести атаку, то в нашем случае это куда лучше, чем лобовая атака с ходу, которая, опасаюсь, имеет все шансы на успех. А что до боевого духа — ты сам видел, как мое маленькое представление обрадовало наших людей Их занимала работа и любопытство в то время, когда страшнейшими врагами были ожидание и догадки, а этот небольшой первоначальный успех может изрядно укрепить их сердца, когда начнется осада. Мы сделали еще одну из двух остальных игрушек, и если ее использовать в нужный момент, то это припугнет врага, а наших людей взбодрит. Идем, покажу.

Неподалеку в воротах стояло приземистое деревянное строение, к которому трибун меня и повел. Нам пришлось опустить головы, чтобы войти. Поначалу темнота внутри не позволила мне различить хоть что-нибудь. Затем, когда мой глаз привык к полумраку, я подумал, что это, наверное, мастерская, где лежат законченные изделия, сработанные кузнецами и плотниками. Повсюду лежали обточенные и полуобточенные куски дерева, заклепки, опоры и прочие металлические штуки. Мое внимание сразу же привлекла стоявшая в углу на подпорках огромная не то трубка, не то воронка из тепло мерцавшей меди. Однако прежде чем я успел спросить, для чего она нужна, Руфин подозвал меня к себе.

Сняв закрывавшую ее тряпку, он открыл небольшое устройство, которое, как я увидел, было разновидностью катапульты. Оно стояло на треноге, установленной на деревянном основании, и состояло из продолговатого деревянного ящика с копье длиной. На одном его конце был странный металлический лук с какими-то ломаными концами, на другой — небольшой ворот.

— Ну, как тебе это, а? — спросил Руфин.

Я был в некотором замешательстве. У него был явно горделивый вид, и я догадывался, что это устройство особенно нравилось ему. И все же его размеры не шли в сравнение с тем огромным механизмом на бастионе, который мы так недавно осматривали. Лук был немногим длиннее обычного охотничьего. Я также отметил внушительную груду стрел, старательно уложенных в ящик у стены. На мой неопытный взгляд, они казались куда хуже тех, что использовались лучниками. Они были не более шести ладоней в длину, и их оперение, пусть и длинное, продолжало древко всего лишь на каких-то две трети дюйма. Но ведь это не даст им устойчивости в полете! Руфин только весело ухмыльнулся, когда я осторожно высказал все это ему.

— А, вижу, ты усвоил кое-что из военной науки, Мердинус! Лазутчик из тебя вышел и так сверх всяких похвал, а я еще и солдата из тебя сделаю Что до дела, то твои возражения имеют смысл, и все же у этой машины есть некоторые преимущества, искупающие ее недостатки. И этих преимуществ столько, что мы даже соорудили целых две таких машины. — Он показал на сооружение такого же вида, укрытое тряпкой, у противоположной стены.

— Так просвети же меня! — попросил я. — Сдается мне, нечего дивиться, если при таких чудесных устройствах, что есть у тебя, войско Ривайна некогда покорило мир — и сейчас снова завоевывает его. Разве вы не можете расставить на рубежах своей Империи такие вот машины и постоянно держать в страхе дикарей? Мне кажется, что копьеметная машина, действие которой ты только что показывал, способна заменить целый отряд. А если их будет много, то вы могли бы сильно уменьшить свою армию и заняться накоплением богатств и развитием мирных ремесел.

Руфин погладил свою машину с такой любовью, будто это была его любимая собака, и наклонился, чтобы немного повернуть назад ворот и установить трубку на уровне глаз.

— Мы зовем его Малым Скорпионом. Его изобрел Дионисий Александрийский, хотя на самом деле на войне его не всегда используют. Когда я лежал после ранения при Панорме, я вычитал описание его в артиллерийском руководстве Филона, а потом у меня была возможность рассмотреть старый образец в арсенале Цезареи. Думаю, его оставили ради курьеза, а не для употребления. Верно — эти новые военные машины отлично зарекомендовали себя при защите наших городов от варваров. Мира не будет, покуда варвары со всех сторон с воем ломятся сквозь наши границы. В своих недоступных лесах, под прикрытием пустынь и болот они более-менее защищены от истребления. Число их безгранично, и, чтобы сражаться с ними, нам нужны каменные стены и сильная артиллерия различной мощности. Тем не менее я спрашиваю — должны ли мы так полагаться на сложные орудия войны? В этом отношении варвары отнюдь не дураки и вполне способны подражать нашему инженерному искусству. Можно вспомнить, как Гайнас изобрел свою систему паромной переправы и перебросил своих визиготов через Геллеспонт — мы переняли эту систему и с тех пор применяем в подобных случаях. А наиболее мощные тараны среди наших осадных орудий изобрели сабирийские гунны, по имени которых эти тараны теперь и называют.

Нет, я опасаюсь, что чем больше мы будем полагаться на машины и чем меньше — на людей, тем скорее станем на одну доску с варварами. Не артиллерия дала нам власть над миром, но римская отвага и римская дисциплина. Если мы утратим эти качества, то чем будет отличаться Рим от своих врагов? Только военной удачей, а это все равно что кости бросать! Запомни мои слова, Мердинус, — в тот день, когда мы станем полагаться на машины, а не на людей, устройство мира рухнет!

Я был готов уже сказать, что в такой затруднительный момент, как сейчас, любое полезное изобретение пригодится, когда вдруг в сарай вбежал воин и что-то закричал трибуну. Враг приближается! Мы оба бросились к выходу, взбежали вверх по склону к тому месту, откуда было хорошо видно юго-западные холмы. Верно — справа от хребта поднималась струйка дыма! Больше мы ничего не могли разглядеть, хотя я уловил далекий рев рогов.

— Принц Эльфин со своими людьми должен скоро вернуться, — воскликнул Руфин, — отправь воинов встретить его на дороге! Если они выполнят приказ, то им помощь не понадобится, но уж лучше обезопаситься.

Воин вскочил в седло и пустился с места в карьер без единого слова. Перед ним распахнули ворота, и когда мы с трибуном взобрались на вал, гонец и с полдюжины его спутников уже были на противоположном холме и, во весь опор летя по дороге по гребню холма, исчезли из виду.

Нечего и говорить, что лагерь забурлил, люди забегали туда-сюда, перекладывая кучи оружия, убирая препятствия и спрашивая приказаний у моего друга. Пару раз я видел, как он бросал взгляды в сторону королевского шатра, но там не было никаких признаков движения. Очевидно, девятидневная немощь все еще лежала на Мэлгоне Гвинедде, защите Крещеного Воинства, и мы должны были оставить всякую мысль об уходе в последнее мгновение.

Внезапно с вала послышались крики, и мы обернулись посмотреть через ограду. Дорога, что шла по гребню холма, большей частью тянулась на фоне неба, и там, где деревья редели, можно было увидеть всадников. Очевидно, дозорные, подпалившие костер, отступали под прикрытием Эльфина. Я мог лишь надеяться, что уловка Руфина сработала. Признаюсь, меня охватило внезапное беспокойство. В упорядоченном лагере, среди знакомых лиц я почти позабыл о приближавшейся угрозе. Нас окружали возбужденные товарищи, но только мы с трибуном понимали, на какой ниточке теперь висят наши жизни.

Казалось, целое столетие минуло, прежде чем мы увидели наших всадников, что сломя голову мчались вниз по склону в ложбину между гребнем холма и западными вратами Динайрта. Они взлетели вверх по склону, шпоря коней, и промчались под нами в крепость. Я напрасно смотрел вниз, выискивая знакомое лицо Эльфина, и, когда мы, грохоча по лестнице, спустились вниз с надвратной башни, Руфин, остановив поток ехавших по одному, по два всадников, спросил, где он.

— Принца Эльфина схватили ивисы! — срывающимся голосом крикнул один из них.

— Что? — вскричал Руфин, схватив его лошадь под уздцы. — Что случилось? Вы что, не выполнили моего приказа? Не время же было геройствовать!

На лицах всех воинов отряда были написаны боль, унижение, стыд, они как сумасшедшие озирались по сторонам. Их кони тяжело дышали, и их покрытые пеной морды говорили о бешеной скачке. Я был взбешен и яростно закричал на говорившего:

— Как вы посмели вернуться живыми, бросив своего вождя мертвым или в плену? Больше не вернуться вам в Кантрер Гвэлод — вы станете опозоренными изгоями, вас поставят на одну доску с Тремя Неверными Воинствами Острова Придай и!

Всадник был и так в отчаянии от своего страшного положения, а тут еще и мои упреки окончательно добили его.

— Это ты, Мирддин маб Морврин? Ты прав, ни одному воину не пережить с честью гибели князя, с которым пришел он на место битвы! Но что нам было делать? Еще до того, как мы завидели приближающегося по дороге врага, Эльфин маб Гвиддно созвал нас и взял с нас клятву солнцем и луной, морем, росой и светом, что мы вернемся сюда и будем сражаться, даже если он погибнет в схватке или попадет в руки врага! Какой был у нас выбор? Мы целовали его в грудь, как и его отца Гвиддно Гаранхира, мы побратимы из его госгордда, вскормленные вином его отца! Пусть и не восславят нас уста поэтов, но мы пили мед нашего принца и обязаны подчиняться его приказам!

Хотя слова воина и казались правдой, я в отчаянии моем продолжал бы и дальше поносить его, если бы Руфин не схватил меня за руку и не оттащил вверх по склону насыпи.

— Думаю, ты любил принца Эльфина, — с силой сказал он, подталкивая меня вперед. — У меня тоже был любимый друг, погибший в бою. Это трудно пережить, очень трудно. Но нам не изменить решения Фортуны, да и в воспоминаниях, насколько я понял, есть все же некоторое утешение. Теперь же не время для сожалений и утешений — если мы не сохраним спокойную голову и не будем действовать решительно, то вряд ли кто-нибудь из нас успеет оплакать свою участь.

Я понимал — он прав, но сердце мое разрывалось от горя. Передо мной ярко, словно наяву, вставал образ веселого, бесхитростного сына Гвиддно. Стремительный, как молодой конь, вечно заводящий всех, словно бегущий огонь, был он весь нетерпение, был он сверкающим копьем пред воинством Кимри, надеждой всех, кто жил в прекрасной северной стране Кантрер Гвэлод у Регедского моря, белогрудого пристанища чаек и бакланов. Но ныне этот плавно парящий орел остался у бреда в час падения росы, и барды земли будут оплакивать его мужественное сердце. Горько было мне представлять это, но непрошеное зрелище все время вставало перед моим внутренним взором — прекрасная супруга Эльфина, бледная и полная страха, стоит и смотрит нам вслед, а мы покидаем Врата Гвиддно на Севере…

И когда я вспомнил это, смесь страха, возбуждения и внутреннего порыва вытеснила из моей души скорбь, так что я даже не знаю, что я чувствовал или о чем думал в тот час. Когда человек только что погиб, трудно поверить, что его на самом деле уже нет. Мы же были втянуты в события, которые никоим образом не были в наших руках, и казалось, что Эльфин — всего лишь фигурка, которую двигают на игральной доске так и эдак.

— Боюсь, следует предположить самое худшее — что мы ошиблись в наших надеждах, — говорил Руфин, держа меня за плечо и изо всех сил привлекая к своим словам мое внимание. — Если принц Эльфин жив, то они могли получить от него кое-какие сведения о нашей слабости. В этом случае они узнали бы и о том, что мы ждем возвращения войска, а тогда уж они постараются взять крепость как можно быстрее, прежде чем к нам подойдет подкрепление.

— Дело не в крепости, а в короле, — простонал я — Если Мэлгон Высокий попадет в плен или погибнет, тогда Острову Могущества придет конец.

— Тогда ни его, ни крепости не возьмут! — ответил трибун с таким решительным видом, что я едва смог заставить себя подумать о том, что все это напускное. — Слушай, тут есть кое-что, чего я не доверил принцу Эльфину. Молодые мало задумываются о военных хитростях, желая лишь обменяться ударами с противником. Не скажешь ли этому парню, чтобы на время дал мне коня? И возьми еще одного, если хочешь проехаться со мной.

Вид трибуна, с чужой помощью садящегося в седло, помог мне несколько прийти в себя, поскольку мне было больно видеть, как он скрывает от меня, сколько страданий приносит ему правая рука. Он не жаловался, но я увидел, как он закусил губу и побледнел, когда ему пришлось опереться на нее, чтобы устроиться в седле. Я тоже страдал, особенно от постоянно возвращающихся болей, когда мне казалось, будто у меня в спине торчит кремневый наконечник стрелы, но я временами начинал жалеть себя, а трибун вряд ли позволял себе такое.

Отказавшись от лошади, я схватился рукой за седло своего спутника и бежал рядом с ним, пока он прокладывал себе путь к западным вратам среди отрядов воинов, ремесленников и рабов, спешивших по различным делам. Взобравшись на площадку башни, мы сначала посмотрели в сторону, откуда должен был приближаться враг. Трибун позволил себе довольно хмыкнуть, когда среди холмов не увидел никакого передвижения. Затем он указал мне на юго-запад.

Должен сказать, что крепость Динайрт стоит на высоком отроге среди дикой холмистой местности, озирая бескрайние просторы зеленых равнин, что простираются на севере и западе. Холмы окружены крутым подковообразным валом, в середине дуги которого и находится эта старинная твердыня, заново отстроенная Артуром и восстановленная Мэлгоном Гвинеддом. Дорога по гребню холма, что тянется от Середины Острова Могущества до туманного моря Удд, идет по западному гребню и проходит под западными вратами Динайрта. Именно на ней стоял дозором Эльфин, и оттуда мы ждали подхода полчищ язычников.

Боковая дорога проходила через сам Динайрт, выходя из ворот, в которых мы сейчас и стояли, и дальше шла по восточной дуге подковы Именно оттуда я и пришел, бросившись бегом через равнину с гребня вала, опасаясь попасться к тем воинам, которых я увидел, — скорее всего, как я теперь понимал, передовым разведчикам Руфина! Мы не знали, куда ведет эта другая дорога, но по ее направлению можно было догадаться, что она устремляется к сердцу пустынной Равнины Брана.

— Видишь этот гребень, Мердинус? — сказал трибун, указывая туда своей клюкой. — А теперь представь себе дело следующим образом. Предположим, что король этих варваров идет на нас. Что, если у тебя есть основания думать, что тут у нас не какая-то несчастная когорта во временном укреплении далеко от нашей территории, а мощные силы не меньше легиона, построенные в боевые порядки[197]? Представь себе, что наш фронт протянулся по всему гребню, а эта крепость — опорная позиция, на которую опирается наш правый фланг. Если бы это было так, то разве ты не убрался бы отсюда как можно скорее? Держась на этой высоте, мы были бы просто неуязвимы в обороне. Между нашим левым флангом и его арьергардом лежат заболоченные русла ручьев и небольшая прогалина, просто идеальная для скрытного подхода и нападения, если бы нам захотелось ударить по ним с фланга, когда они растянутся на марше. Непростая задачка для полководца, во всяком случае, когда он идет по неизвестной местности!

— Наверное, ты прав, Руфин, — ответил я — Но почему он должен во все это поверить?

— Может, поверит, может, нет. Суди сам!

Трибун махнул рукой часовому, и тот сразу же сунул смоляной факел в горящую жаровню и подождал, пока он разгорится, а затем поднес его к факелу, установленному высоко на углу надвратной башни. В железной корзине, наверное, лежали тряпки, пропитанные смолой, или что-то в этом роде, поскольку в прозрачном воздухе сразу же потянулась вверх струя черного дыма.

Проследив взгляд трибуна, я поначалу не заметил никакого ответного знака. Но вдруг на восточном гребне заклубился ответный серый дымок, блеснул язык пламени, а потом потянулся к низким серым облакам столб дыма. На всем протяжении гребня вставали столбы дыма, пока действительно не создалось впечатление, что здесь, на высоте, расположилось большое войско.

— Очень остроумно! — со смехом согласился я. — У тебя в запасе еще много таких штучек, а, Руфин?

Он довольно фыркнул и глянул вправо. Врагов до сих пор не было видно. Я почувствовал, как возвращается надежда, а вместе с ней — внезапное воспоминание о юном Эльфине. Некоторое время мы стояли, глядя на спокойные окрестности, как вдруг трибун молча указал туда, откуда легким галопом по дороге вдоль линии костров мчался одинокий всадник. Мы следили за его приближением, пока наконец стук копыт его коня не раздался прямо внизу под нами и он не осадил коня, крича, чтобы открыли ворота.

— Спроси его, с чем он приехал! — толкнул меня под локоть Руфин.

Воин поднял взгляд, мгновенно узнав нас.

— Ах, Мирддин! — воскликнул он. — Похоже, дурные новости, — смотри, что мы нашли у нашего шатра, когда вернулись после того, как запалили костер! — У него на седле лежал мешок, на который он как-то болезненно указывал.

— Прикажи ему, чтобы помолчал и подождал нас там! — резко приказал Руфин.

Я подчинился, и мы помчались вниз по лестнице быстро как могли. Ворота отворили, и мы подошли к вестнику.

— Не говори дурных вестей, чтобы нас не подслушали. Что у тебя там? — озабоченно прошептал Руфин.

— Посмотри сам, — ответил всадник, когда я перевел. — Похоже, не играть нам в мяч головами ивисов. Сейчас мы играем в «барсука в мешке», и сдается мне, в этой игре они весьма искусны.

Он протянул мне мешок, который я чуть было не развязал и не высыпал его содержимое наземь. Но Руфин перехватил мою руку, и вместо этого мы развязали мешок и заглянули в него. Я вскрикнул от отвращения, когда на меня немигающим взглядом уставилось бледное окровавленное лицо.

Руфин приподнял за волосы окровавленную голову. Под ней была еще одна, в пустых глазницах которой запеклась кровь. Трибун бросил голову в мешок и быстро туго завязал шнур.

— Возвращайся назад и закопай это. Мы должны попытаться скрыть это известие от гарнизона. Созови по дороге всех дозорных с вала и приведи их в крепость! Не медли, слышишь?

Воин кивнул и снова взял мешок.

— Рядом с ним было вот эго, господин. Может, это еще кое о чем тебе скажет.

У него на шее я увидел дубовую ветку, согнутую кольцом и расписанную какими-то знаками. Всадник бросил ее мне, повернул коня и помчался выполнять приказ.

— Что это, по-твоему, значит? — спросил я.

— Ничего хорошего, — проворчал мой товарищ. Впервые я видел его лицо таким усталым и бледным, как будто на него внезапно напала тяжелая немощь. — Головы в мешке принадлежали нашим гонцам, которых мы три дня назад отправили к армии. Теперь все дело приобретает иной вид, Мердинус, сам видишь. Каждый час, который я надеялся выиграть для нас, армия на самом деле уходила все дальше. Полагаю, что на этой палке вырезано какое-нибудь вежливое послание. Можешь прочесть?

Я повертел кольцо в руках, читая вырезанные на нем руны:

— «Вот кольцо. Что оно означает? Каков его тайный смысл? Сколько здесь — один или много? Медведь, что рвет плоть, идет против вас, он принесет вам смерть и уничтожение, он прольет кровь и никого не оставит в живых. Вот зачем сделано это кольцо».

Руфин поднял на меня взгляд.

— Варвары наверняка в точности знают, как мы стоим. Старый лис перехитрил нас, Мердинус. Я очень боюсь, что мы окружены и что выхода может и не быть…

XVII

РЕЗНЯ ПРИ ДИНАЙРТЕ

Когда минул девятый день немощи короля Мэлгона, — день, последовавший за тем, как защитники Динайрта узнали о приближении врага, — Идно Хен, главный друид Гвинедда, посоветовался с друидами двора, что были в крепости, а также с Мелисом маб Мартином и придворными лекарями. Они должны были поговорить о безумии короля и обсудить лечение.

Пока они говорили на зеленой траве у королевского драконьего стяга, из королевского шатра донесся до них безнадежный стон.

— Это король стонет от болезни своей! — заявил Мелис.

— Этот стон — от острия зачарованного оружия! — заявил Идно Хен.

— Необходимо исцелить его! — к такому заключению пришли они оба.

Затем они вошли в королевский шатер, выставив всех, кто собрался вокруг Мэлгона, за исключением благословенного Киби, который принес с собой сосуд с целебной водой из своего святого источника в Арвоне. Идно Хен взял тисовые палочки и вырезал на них руны знания и мощи, стоя в это время на одной ноге, глядя одним глазом и пользуясь лишь одной рукой. Слова, которые он вырезал, открыли ему причину болезни короля и способ, как изгнать ее. Кузнецу королевского двора, искусному в заклятьях и чарах, было приказано раздувать свой горн, покуда угли не вспыхнут, а затем положить на них сошник от плуга. Когда сошник раскалится добела, пусть кузнец возьмет его щипцами и принесет в королевский шатер, где сделает вид, будто бы собирается вонзить его в живот королю.

Когда кузнец изобразил, будто бы нападает на короля, Киби и Идно вместе запели заклинание исцеления:

— In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Во имя Отца, Сына и Святого духа. Телон! Терула! Тилилоб! Тикон! Тило! Летон! Патрон! Тилуд! Амен!

При этом король наклонился и изверг всевозможных жучков, пресмыкающихся, сгустки крови и прочих гадов, что были у него внутри, так что злобные твари лежали перед ним на земле шевелящейся кучей. Трижды приближался к нему кузнец со своим сошником, и трижды извергал король гадов ползучих, что сосали его изнутри. Так были сняты лежавшие на нем чары, и стона боли он уже не издавал, силы вернулись к нему, и он исцелился. Идно Хен произнес слова, которые должны были сделать так, чтобы немощь не вернулась к королю, если, конечно, он снова не нарушит свой кинеддив:

— Maelgwn gwell gwyrd vwyt noc artes.

С этими словами друиды, лекари и священники, что были при Мэлгоне, ушли, и мы с трибуном Руфином поспешили к нему Войдя в шатер, мы с радостью увидели, что король снова здоров и восседает в величии своем. Он сидел в королевских одеждах на троне, держа в руке жезл власти. Он ласково поздоровался с нами и сразу же потребовал известий о Брохваэле и воинстве Кимри, которых он в последний раз видел, когда они выступали в землю ивисов.

Мы быстро поведали ему обо всем, что знали, — о приближении дикарей, о смерти или пленении. Эльфина и о злой судьбе вестников, отправленных трибуном позвать Брохваэля. Пока король раздумывал над всем этим, прибежал солдат с вала и рассказал о том, что повсюду поднялись шум, рев труб и крики.

— Похоже, положение у нас плачевное, — сказал король.

— Да, — ответил вестник. — Со всех сторон слышен рев труб. Что нам делать?

— Сдается мне, — ответил Мэлгон, — что другого выбора у нас нет, как запереться в этой крепости и отбиваться как можем. Тем временем я поднимусь на вал и посмотрю, кто идет.

Итак, Мэлгон Гвинедд вместе со мной и Руфином поднялся на башню над западными вратами и осмотрел долину и насыпь Воздух был полон криков, рева рогов, хотя ничего, кроме зеленого склона холма, журчащих ручейков и ветра, качавшего деревья, видно не было. Бледный рассвет озарял землю, и все казалось иным, чем при ярком свете дня.

— Что это за шум? — спросил король. — Земля ли содрогается, или море наступает на землю, или небо падает?

Я перегнулся через ограду, и мне действительно показалось, что на землю звездопадом рушится небо, или полное рыбы, окаймленное синим море катится по земле, сметая все, или шкура земли лопается от вспухающего из Бездны Аннона гнойника. Вопли, наполнявшие воздух и терзавшие наш слух, были ужасны, как тот крик, что каждый год раздается над каждым очагом Придайна накануне Калан Май, крик, пронзающий сердца мужей, от ужаса теряющих румянен и силу, от которого женщины выкидывают плод, сыны и дочери теряют сознание и все звери, леса, земли и воды становятся бесплодными.

Небо падало на землю, а земля вспухала и содрогалась в судорогах, что прокатывались по ней волнами, как свирепые валы по зимнему берегу. Деревья качались и тряслись, словно по мановению волшебного жезла Гвидиона маб Дон они превратились в воинство бесчисленное, как твари преисподней, или пески морские, или лучистые звезды тверди небесной.

Вязы, ясени и дубы рядами наступали на крепость, остролист размахивал своими остроконечными листьями, орешник грозил небу копьями ветвей. Показалось мне, что все леса земные сошлись в битве вокруг нас[198].

Я испугался, как бы холмы, поля и равнины не сровнялись с землей и все вещи не рассыпались бы на девять форм элементов, не наступил бы снова хаос Кораниайд, земля и небо не смешались бы в бурном водовороте и весь мир не обратился бы в развалины.

— Что означают этот шум и крики и смятение в мире, Мирддин? — спросил Мэлгон.

Над холмами позади нас взошло солнце, и я увидел, что это не небо раскалывается, не земля расступается, не море отступает, а приближается огромная разъяренная орда То, что я принял за высокие деревья, был лес ясеневых копий, приближавшихся плотным строем. Вершинами холмов показались мне шлемы и скачущие в битву рядами отборные поединщики. Звездами, гроздьями, падавшими с неба, оказались пылающие глаза свирепых врагов и блеск солнца на их сверкающих доспехах. Пламенными реками, рассекающими луга, показались мне сверкающие мечи в руках бесчисленных храбрецов Ревущими водопадами показался мне грохот копыт скачущих коней и пена, летящая с их удил и уздечек. Облаками показалась мне пыль, летевшая из-под копыт этого неисчислимого войска. А крики, от которых, казалось, раскалывается небо, были воплями этой дикарской орды, что и числом, и силой, и яростью превосходила любое вражье войско, что когда-либо приносило Напасть на Остров Могущества. Я сказал все это Мэлгону Высокому, сыну Кадваллона Ллаухира, королю Гвинедда и Дракону Мона.

— Тогда мы будем держать эту крепость, на стенах которой мы стоим, — ответил король, — и если даже земля и на самом деле расступится у нас под ногами и небо обрушится на нас, мы все равно не уйдем отсюда.

Король сказал. Но затем он повернулся к трибуну и спросил, что бы тот в этом случае посоветовал.

— Мне кажется, у нас особого выбора нет, — угрюмо ответил Руфин — Нас загнали в эту нору, хотим мы этого или нет, и теперь мы должны сделать все, что только можем сделать в нашем положении. Но раз уж ты спросил меня, король, то вот что я думаю. Во-первых, ты должен сейчас же отдать приказ перекрыть траншеями оба входа в лагерь, утыкав их триболами. Это не только замедлит атаку врага, но и удержит наших воинов от соблазна сделать вылазку.

Во-вторых, ты должен позаботиться, чтобы людей на стенах сменяли через определенное время и чтобы за каждый участок стены отвечало определенное подразделение. Так они не утратят боевого духа и разные отряды не будут мешать друг другу при смене дозорных.

В-третьих, если у нас будет хоть какая-то возможность, мы должны убедить врага в том, что до вечера нас атаковать не стоит. Это рекомендуется делать всегда, когда враг воодушевлен тем, что у него перевес в силах. Затем можешь показать им, как ты жаждешь битвы, поскольку ночь все равно положит сражению конец. Фронтин говорит, что именно такую стратагему применял Югурта против наших войск в Африке, и я не сомневаюсь, что то, что применяли враги Рима, вполне может сгодиться и римлянам против варваров.

Сверх этого я скажу только одно — полагайся на Божью помощь, не медли с приказами и не допускай ни малейшей проволочки в их исполнении, и с Божьей помощью мы победим.

Мэлгон был явно доволен словами трибуна.

— Тогда пусть будет Динайрт лагерем самого бодрого из воинств! — воскликнул он, пожав нам обоим руки, прежде чем повернуться и спуститься с башни.

Как только король покинул стены, орда ивисов издала громкий, страшный боевой клич. Так был он яростен, что в Динайрте не было ни единого копья в стойке, ни единого щита на шесте, ни единого меча на полке, который бы не упал со звоном наземь.

Тогда Кимри, бывшие в крепости, ответили таким же радостным воплем, и их оружие разом встало на места. Вопли двух враждебных воинств подхватили гоблины, духи и призраки, что жили в каждой ложбине и на каждом холме вокруг, им ответили возбужденным криком демоны воздуха в предвкушении кровавого ливня, который скоро пропитает всю землю вокруг крепости.

— Кто это там к нам едет? — спросил стоявший рядом со мной Руфин. Когда эхо криков унеслось к каменистым мысам Острова и затихло там, от войска дикарей отделился отряд всадников и подъехал к нашим воротам. Во главе отряда ехал пожилой воин, седобородый и мрачный с виду.

— Думаю, это Кинуриг, король ивисов, — ответил я.

— Тогда скажи ему, чтобы поостерегся подъезжать слишком близко, — шепнул мне Руфин. — Даже герольд не должен и мельком увидеть, как расположен наш гарнизон.

— Ближе не подъезжай! — крикнул я. — Объяви себя и скажи, чего тебе надо!

Пожилой всадник снял свой шлем с личиной, и я увидел, что это и в самом деле Кинуриг, жестокий владыка ивисов.

— Я Кинрик, сын Кердика, потомок Ведена и король гевиссов! — крикнул седобородый всадник. — И я пришел требовать заложников у Мэлгона, лживо именующего себя Драконом Бриттене! Думаю, тебе хватит ума прислушаться к моим словам, поскольку, как ты видишь, за моей спиной стоит величайшее войско, какое только было в мире. Все племена, что живут у Вест-сэ, прислали свои отряды, все народы, что живут между Фресландом и Меарк-вуду, выставили лес копий! Смотри — у меня заговоренный меч Хунлафинг, который Этла Завоеватель Мира дал Хенгисту в знак власти над Островом Бриттене! Каждый раз, как выходит он из ножен, он убивает и никогда не промахивается, и ни один не исцелился от нанесенной им раны! Откройте ворота и выдайте своего короля, прежде чем пробудится мой гнев!

Жаль, что тут не было Эльфина, который ответил бы за Кимри, — я знал, что такие слова взбесили бы его. Все же я слышал, как похвалялись на пиру молодые князья, и потому ответил так, как, думаю, ответил бы Эльфин (Руфин ни слова не понял в этой перебранке):

— Королям и князьям Придайна, что стоят в этой могучей крепости со своими войсками, твои угрозы как кукареканье петуха на навозной куче, — ответил я тем грубым голосом, который кто-то по злобе уподобил крику сойки — Ты подстрекаешь и оскорбляешь нас, поносишь непотребно, но это лишь распаляет наш гнев и злобу. Нищей шайке из-за моря, что стоит у тебя за спиной, Кинуриг, я скажу, что вскоре те, кто еще останется в живых, будут умолять, и просить, и льстить нам! Что же до тебя, наглый хвастун из дальних краев, то здесь есть король, который снимет с тебя голову и наступит на нее ногой!

Кинуриг устремил прямо на меня свой змеиный взгляд, но, прежде чем он успел раскрыть рот, огромный воин из его свиты крикнул громовым голосом:

— А, так это ты, одноглазый обманщик рода людского? Сдается мне, теперь ты сам угодил в ловушку, из которой ты не сможешь выбраться даже со всем своим коварством! Ты не знаешь меня? Думаю, еще не кончится день, как тебе представится случай. Я Беовулъф, сын Эггтеова, владыка гейтов, и мало кто может похвалиться тем, что вышел живым из моих объятий!

Воитель снял свой шлем с личиной и оскалился в усмешке, обнажив медвежьи клыки и взмахнув над головой огромным мечом.

— С этим добрым клинком Нэглингом выследил я злобную хищницу с болот и убил ее в ее же логове. И рукоять это го меча еще уткнется в твою грудину! Я не потомок Водена, как Кинрик, тень чьего меча Хунлафинга лежит на всей этой земле, но сдается мне, что, прежде чем солнце отправится отдыхать в океан, я стану Воденоубийцей! А еще отыщу я князя, что зовет себя Драконом Острова, и не девичьи объятия ждут его на этот раз! Славная битва грядет — мы будем стоять на телах убитых бриттов, на грудах убитых, насытивших собой мечи, восседать, как орлы на скалах. И велика будет наша слава, сгинем ли мы сегодня или завтра! Никто не переживает того дня, который предназначен для того, чтобы обрезать нить его вирда!

Этими словами закончил Беовульф свою боевую похвальбу, раздув грудь так, что его тяжелая кольчуга едва не лопнула, и злорадный хохот прокатился по рядам бесчисленного воинства дикарей, словно глубокий рев океана во время прилива.

— Ты поносишь меня за мой единственный глаз! — насмешливо крикнул я вниз, хотя и был весьма доволен тем, что меня и того храбреца, над кем я издевался, разделяли крутой вал и высокий частокол. — И все же я достаточно хорошо вижу, чтобы понять, что отважный болтун больше побеждает на словах, чем на деле. Как говорится, «за высокомерием обычно идет смерть». Я не воин, я бриттский бард, который говорит от имени великого короля Мэлгона Высокого, сына Кадваллона Ллаухира, правителя Гвинедда и вождя племен Кунедды. Мое ясеневое копье — вдохновение. И вот что я должен тебе сказать: думаю, после этого наши войска поговорят друг с другом оружием поострее языка — пока скалы стоят на берегу, пока текут реки, пока солнце поднимается по сверкающей дуге своего пути, пока меняется луна, пока земля прочно стоит на своих опорах, мы не уйдем отсюда!

Великан, называвший себя владыкой геатов, зарычал в бороду при этих словах, и, признаюсь, я очень надеялся, что мне не придется в этот день изведать его объятий. Казалось, он собирается ответить, но король Кинуриг взмахнул копьем над головой и сказал то, что было у него в мыслях:

— Море гневается, океан бушует. Вскоре волны в ярости набросятся на скалы, и тогда посмотрим, насколько крепко они стоят. Копьеносцы ангель-кинн и вы, отважные воины из-за Вест-сэ, посмотрите вверх — ворон, черный и мрачный, чертит круги! Оглянитесь — серый бродяга болот не прячет рун побоища! Высоко поднимите Белого Дракона, тууф наследников Этлы, Разорителя Мира! Идите за отважным пожирателем пчел, храбрым сыном Эггтеова, убийцей Гренделя и его родительницы, на стены и ворвитесь в крепость! Я же ныне хочу совершить блот, чтобы боги даровали нам обещанную победу. Но прежде я призываю Скрытого и посвящаю ему врага как кровавую жертву, чтобы топтал он их копытами своего восьминогого скакуна!

С этими словами старый король отвел назад свое копье и метнул его со всей силой, так что оно со свистом пролетело над головой у нас с Руфином и упало в крепости где-то сзади.

— Вы все отданы Водену! — вскричал он страшным голосом, который отозвался громогласным воплем, вырвавшимся из ста тысяч глоток дикарской орды, собравшейся под стенами. С нарастающим страхом в сердце я ощутил, что это был клич победоносного воинства.

Но почти в то же самое мгновение надвратная башня, на которой мы стояли, дрогнула от внезапного громкого звона, раздавшегося внизу, слева от нас. За ним последовал тяжелый удар, от которого вздрогнули ворота, и ликующий вопль дикарей оборвался так внезапно, как будто бы их накрыли плащом, а взгляды их как один устремились вверх.

Словно в ответ на бросок Кинурига, что-то молнией сверкнуло над их головами, пролетело над всем воинством высоко, как жаворонок в погожий безветренный день. По слегка изогнутой дуге оно вмиг исчезло где-то далеко за темным холмом.

— Уроды! — в гневе заорал Руфин. — Кто приказал стрелять?

Это был один из воинов, прежде показывавших мне, как управлять той машиной. Не в силах удержаться от представившейся возможности, он выпустил снаряд в осаждавших. Вслед за трибуном я поспешил на стену и услышал его яростный рык:

— Чурбаны! Но чего же еще ожидать от людей, никогда не видевших настоящей войны? У них же молоко на губах не обсохло, они думают, что фульминалис — это им рогатка такая, из которой можно пулять когда в голову взбредет! Они что, не понимают, зачем нужна тяжелая артиллерия? Теперь, может, вы скажете мне, кто отдал приказ стрелять и кто дернул за веревку? Если вы считаете, что должны взять дело в свои руки, то, может, припомните мои наставления насчет того, как поднимать и опускать кохлэ махина? Помните — когда сомневаетесь, поверните колесо вниз. Снаряд, нацеленный слишком высоко, уйдет впустую, а вот пущенный низко по крайней мере поднимет пыль и даст атакующим пищу для размышлений.

Воины с дурацким видом стояли вокруг, покуда Руфин, любовно наклонясь над своей машиной, проверял, как ока работает, и время от времени поднимал взгляд, чтобы по ходу дела сделать замечание, совершенно непонятное для слушателей. Я же стоял у частокола и с удовольствием наблюдал за неожиданным воздействием, какое это случайное зрелище оказало на врага. Послышались испуганные крики, у многих на лицах был ужас, и в смятении воины попятились назад. Воспользовавшись случаем, я перегнулся через ограду и громко крикнул Кинуригу:

— Ты думал отдать нас богу, которому ты поклоняешься, бледнорожий сэсон? Однако думается мне, что это вы, бродячие болотные лисы, прошли под Копьем Ллеу!

Кинуриг бешено воззрился на меня своими змеиными глазами и повернул коня, чтобы подъехать к войску. Но мне куда больше не понравился злобный взгляд, который бросил на меня pro огромный боец.

— Не думай, что испугаешь таких, как мы, своими пустыми шутками, — прорычал он, оскалившись на меня. — Тут воины, которые не раз видывали такие чудные орудия, что выплевывают из своего черного брюха смертоносные копья. Среди нас те, кто сражался с румвалами у Вендель-сэ, — фрайнки и венделы, которые знают такое колдовство.

Я перевел это Руфину. Он встал и, внимательно посмотрев на вражье войско, кивнул.

— Он, в общем-то, прав. Смотри, вон те, с красными волосами и топорами с короткой рукоятью, — фрайнки, а вон те, с заплетенными светлыми волосами, — вандалы. Осадных орудий я у них не вижу, но их таким не очень-то запугаешь. Похоже, Мердинус, пришло время всем нам быть наготове. Они на миг испугались, но вскоре вернутся. И тогда придет время обменяться чем-то повесомее брани, ежели я не ошибаюсь. Пока я намерен смотреть за их передвижениями отсюда, с надвратной башни. Что будешь делать ты?

— Я иду к королю Это его они хотят убить, поскольку, если он падет, — все пропало.

— Значит, ты думаешь, что мы еще можем выиграть этот день? — с загадочной улыбкой спросил трибун.

— Я так не говорил. Кто знает, когда и где ждет его дихенидд? Каждый падет, как лист с дерева, когда исполнится тингед. Перед нами стоит задача, и у нас нет времени раздумывать, что может случиться, а может и не случиться до того, как ночь опустит занавес.

С этими словами я пошел к королевскому шатру. Мэлгон сидел на троне, оружия при нем не было, если не считать двузубца из белого ореха. Он завернулся в плащ, застегнутый золотой брошью. По левую руку от него сидел Идно Хен, старший друид его двора, по правую — благословенный Киби. Мэлгон и его военачальники слушали, как киварвидд, искусный рассказчик, рассказывает об угонах стад, битвах и осадах, деяниях поединщиков и героев и о победах королей былого — Кунелды, Эмриса и Артура. Когда киварвидд окончил рассказ, внезапно послышались волнение и гул — по крепости проносили Красного Дракона, стяг, который обычно приносил кровопролитие, так что кровь стояла по щиколотку, а кости и черепа лежали расколотые.

Все затихло в крепости, когда Талиесин встал посреди королевского госгордда и запел пред ними священную песнь «Монархия Придайна». То была подходящая песнь для славного воинства Кимри — волненье и пламя, гром и весенний разлив.

Затем Идно Хен собрал своих друидов и выплеснул три кубка воды на ветер, приговаривая так:

— Три ливня пламени обрушатся на лица лживых ивисов, коими отниму я у них две трети их отваги, и воинского искусства, и силы, задержу мочу в их телах и в телах их коней. С каждым вздохом воинов Кимри будут возрастать их отвага, воинское искусство и сила. Даже если воевать им семь лет, не будут они знать усталости!

И силой наполнились сердца воинов Кимри, когда было сказано это заклинание. И т акой же силой обладала вода из священного источника из Финном Гиби, которой окропил благословенный Киби воинов, говоря такие слова:

— Се град крепкий, и не слабость похваляться этим. Се крепкая стена без злобы к людям, стена против демонов. Се сильнейшая из молитв Господу, против Дьявола великая ее сила, се псалом меча, се гимн щита. Боевой клич сего воинства будет благородной песнью, которую услышат в Чертогах Небесных, сие воинство преклонит колено пред Христом, коснется щеки Его и поцелует грудь Его. Буду биться я вместе с грозным воинством короля, клич мой будет против клича дьявольского, я буду опорой им!

Когда выслушали воины заклинание друида и заклинание святого, нелегко было им решить, кто из двоих сильнее в чарах, колдовстве и связывании. Невозможно было потому сказать, что защищало это убежище — заклятья друидов или тайные чары.

Но тут с укреплений прибежал человек и сказал, что полчища дикарей идут, как волны, как дочери Манавиддана, когда зимой, в самое худое время года, бросаются они на полуостров Пенрин Блатаон на севере, перехлестывая через утесы и валуны и заливая землю Более того, ивисы возвели огромный помост, на котором в черном шатре сидит на корточках ведьма, и гонит она колдовскую бурю на воинов Кимри, и мало кто может выдержать это. С каждого ее пальца срываются острые стрелы, и каждая находит свою цель.

Я увидел, как побледнел Мэлгон, услышав эту дурную весть, и догадался, что думает он о злодеяниях своих, о проклятии Гильдаса Мудрого и нарушении своего кинеддива. Припомнил он и все дурные сновидения, что видел он на вершине Динллеу Гуригон, хотя тогда я ничего об этом не знал. Ведь колдовские стрелы обычно выискивают в человеке слабые места, где его дурные дела открывают проходы в теле для пагубы.

— Мирддин, — сказал Мэлгон, — не сыграешь ли со мной в гвиддвилл?

— Сыграю, господин, — ответил я.

Тогда юноша из королевских слуг принес нам королевскую игральную доску с золотыми фигурками, и мы начали игру. Мы играли на класс Ллеу, доска лежала в ограде каэра, каэр был окружен стенами мира, и все отражалось на тверди небесной у нас над головами, где тоже шла великая игра. Каждый угол доски озаряло сияние драгоценного камня, обозначавшего один из четырех углов Острова Придайн — Пенрин Блатаон на севере, Пенрин Пенвэд на юге, Кригилл на западе и Руохим на востоке. Мне не понравилось то, что я увидел перед собой, поскольку зловещей показалась мне эта доска и изгнанье сделало на ней свой ход.

— На что мы будем играть? — спросил Мэлгон Гвинедд. — Ведь, когда играют в гвиддвилл, принято делать ставки.

— Мы будем играть на Тринадцать Сокровищ Острова Придайн, — ответил я, — то есть на Мантию Тегау Эурврона, на Дирнвир, меч Риддерха Хэла, на Корзину Гвиддно Гаранхира, на Рог Брана Галеда, на Колесницу Моргана Минваура, на Уздечку Клидно Айдина, Нож Ллаувродедда Мархога, на Котел Дирнаха Гаура, на Оселок Тудвала Гудглида, на Одеяние Падарна Пайсрудда, на Кувшин Ригенидда Священника, на Игральную Доску Гвенддолау маб Кайдио и Мантию Артура из Керниу.

Мэлгон Гвинедд коротко рассмеялся на эти слова.

— Ты странный и дерзкий человек, Мирддин маб Морврин, вот что я тебе скажу. Большая часть Сокровищ находится на севере, а это не слишком удачное место, чтобы ходить туда.

— Верно, о король, — ответил я, — и все же на это должен я играть, к добру или к худу.

— И что же будешь ты делать с Тринадцатью Сокровищами, если тебе повезет выиграть их? — спросил король.

— Я вернусь вместе с ними в Ти Гвидр, где сделал их Гофаннон маб Дон, девять лет трудясь под землей.

— Думаю, это не самое простое на свете дело, но если ты положил такой заклад, то на него мы и будем играть.

И мы с Мэлгоном Высоким начали игру, а вокруг стен Динайрта кипело сражение. Небо потемнело от огромного количества воронов, слетевшихся с карканьем к месту битвы, воздух был полон хлопанья крыльев, а вокруг стен слышатся рев, и пар исходил из глоток людей, рвавших друг друга в клочья. Дивились мы размаху резни, разрушения и смятения, что сотрясали крепость и волнами обступали Колесницу Медведя, в которой ездоком был ныне Мэлгон, а возницей — я. Мы, направлявшие ход древнего колеса, не могли спать, мы должны были смотреть вперед, назад и в грядущее, вправо и влево. Мы смотрели, мы защищали, оберегали, чтобы вращающееся под нами колесо не сломалось от небрежения или по злому умыслу.

И пока мы так играли в гвиддвилл, прибежал к нам юноша с кудрявыми золотыми волосами и синими глазами, а в руке у него был тяжелый меч с синим клинком.

— Государь! — воскликнул он. — Дурные вести от ворот! Мужи стоят там, отбивая нападение, и кровь струится по их лицам!

— Делай свой ход, — сказал мне Мэлгон. — Что за дурная весть?

— Сэсонская ведьма шлет на нас стрелы из каждого своего пальца, и каждая наносит тяжкую рану!

— Воистину, дурная весть, — ответил король. — Сдается мне, день этот добром для нас не кончится.

Мы продолжали играть в гвиддвилл перед королевским шатром, когда другой юноша подбежал к нам. Это был румяный воин с рыжеватыми волосами и недавно подстриженной бородой.

— Государь! — воскликнул он. — Дурные вести из-за стен, где вожди сражаются перед войсками, падая, как тростник под ножом!

— Делай ход, — сказал мне Мэлгон. — Что за дурные вести?

— Ведьма сэсонов поет свои магические заклинания и бросает их на ветер, так что те ивисы, которых мы убили, возвращаются к жизни и снова идут в бой!

— Воистину, дурная весть. — ответил король. — Сдается мне, день этот добром для нас не кончится.

Мы продолжали игру, как вдруг с вершины насыпи послышался страшный крик. Мы переглянулись. Нам пришло в голову, что наше войске рассеяно заклятьями злобной твари, которая колдовством своим помогала дикарям. Мы опасались, как бы не была то Ведьма из Истивахау, или Ведьма из Чертогов Аварнаха, или одна из Девяти Ведьм с Нагорий Иставнгона. Мы боялись, что на Остров Могущества пришло время Ката Палуга, как и предсказывали преданья нашей земли.

И тут к нам, сидевшим под стягом Красного Дракона, прибежал третий юноша — благородный обликом, румяный, с большими ястребиными глазами. У него было копье с четырехгранным наконечником, на лбу кровоточила глубокая рана.

— Государь! — вскричал он, задыхаясь. — Я принес тебе вести с укреплений!

— Делай ход, — сказал мне Мэлгон. — Думаю, он принес нам дурные вести, Мирддин.

Когда играешь в гвиддвилл, то бывает, везет, а бывает, и нет. Я бросил кости.

— Что за вести? — спросил юношу Мэлгон Гвинедд.

— Вести таковы, государь. Ведьма сэсонов напустила колдовскую бурю на воинов Кимри, так что мы едва видели поле боя, в смятении сражаясь друг с другом, спотыкаясь друг о друга. В слабости своей воины выпадали из щитового строя. А когда мы убивали ивисов, она поднимала их из мертвых, и с новыми силами бросались они на нас. Крик отчаянья поднялся среди воинства, и хотя мы и дрались стойко, как кровожадные псы, мы не могли выстоять против натиска щенков Хенгиста. Наши щиты были разбиты, наши копья не были нам защитой. Три сотни бьются против ста тысяч, кровавя копья на поле боя.

— Воистину, дурная весть, — ответил Мэлгон, передвигая фигурку на доске.

— И дурная, и добрая, государь, — воскликнул юноша. — Тот вождь из народа ривайнир, триффин, которого Герайнт Дивнайнтский привез на сбор войск в Динллеу Гуригон, соорудил из дерева и проволоки страшное чудовище, что сидит на насыпи у ворот крепости. Из брюха своего оно выпускает копья, которые не снести человеку, а летят они быстрее и дальше дротика, брошенного рукой могучего князя. Он зовет эту тварь «Молнией», да и вправду копья ее разят, как стрелы Мабона маб Меллта[199], которые мечет он из-за черных клубящихся облаков, когда гроза собирается на нагорьях Голдеу.

— Он что, выпустил это копье во вражье войско?

— Да! Первое копье пролетело над головами всего войска ивисов, и я слышал, как триффин бранил воина, который помогал ему, на корявом языке своего народа.

— А другое копье он выпустил во врагов? — спросил Мэлгон, встряхивая в ладонях кости.

— Да! — ответил гонец, задыхаясь от усталости.

— Оно тоже пролетело над войском?

— Нет, оно уложило трех вождей ивисов, что стояли у подножия башни, в которой сидит ведьма, насадив их, как куропаток на вертел!

— Добрая весть, — сказал мне Мэлгон, — хотя вряд ли смерть троих из ста тысяч повернет вспять волну битвы. Играй, Мирддин.

— Есть новость и получше, государь, — продолжал юноша, вытирая кровь с глаз.

— Что за новость?

— Вот она — триффин опять рассердился, и крики его были яростнее и пронзительнее, чем вопли вон тех коршунов, что летают вокруг. Собственными руками он подвинул одну из ног чудовища и затем дернул за веревку, которой он направляет его. Вылетело третье копье, так быстро, что я увидел лишь блеск — как от солнца на озерной волне.

— И что, он на сей раз точнее попал? — спросил я, передвигая фигурку на доске и поворачиваясь к воину.

— Весьма точно, Мирддин. Ведьма, которую привезли с собой ивисы, все вопила пронзительным голосом заклятья со своего помоста, когда огромное четырехгранное ясеневое копье вошло прямо в ее щербатую пасть. Оно пронзило ее насквозь, выйдя из зада почти сразу же, как вошло ей в рот, унося на своем жале ее кишки и внутренности куда-то за холм и роняя их по пути. И из выпотрошенного тела ведьмы раздался такой душераздирающий вой, словно Пещера Ифферна распахнулась во всю ширь и все полчища Аннона помчались на крыльях бури вслед за Гвином маб Нуддом. Триффин тоже закричал, но, по-моему, от радости, потому как он хлопал по плечу своих помощников и улыбался им А у него нет привычки улыбаться.

С этими словами вестник ушел, чтобы вернуться в битву.

— Играй, Мирддин, — снова сказал король. — Как ты думаешь — дурная это весть или добрая?

— И добрая, и дурная, государь, — ответил я. — Хорошо, что ведьма убита, но худо, что три сотни бьются против сотни тысяч.

— Тогда будем надеяться, что доброму повезет больше, чем дурному, — согласился король, встряхивая кости в темной пещере своих ладоней.

Все, что там творилось, было за пределами видимости для нас, хотя мы и слышали устрашающие вопли воинов и демонов, которые жили в их оружии и роились в воздухе над полем битвы. Но даже оттуда, где мы с Мэлгоном сидели за игральной доской, видели мы в небе тучу стрел и камней из пращи, что сыпались на стены, как рой жалящих пчел мчится с небес на летний луг. Они носились над надвратной башней, как стаи грачей над зарослями вязов под осень, колотя по крепкому частоколу, как зимний град по кровле королевского чертога.

Теперь, когда буря разразилась по-настоящему, мы с королем склонились над игральной доской, играя в самую трудную партию в гвиддвилл из тех, что когда-либо игрались. Король, что стоял в центре доски, дрожал от ярости, возмущения и жестокости битвы, и казалось, он того гляди сам двинется с места.

— Воины Кимри, дети Придайна маб Аэдда Маура! — громко вскричал король. — Бейтесь с бледноликими сынами Хенгиста, уничтожайте своих врагов, сносите им головы и гоните в отместку за ваших родичей и друзей, что погибли от их рук! И пусть покровительство Неба, желанного края, обители света, пребудет с вами на поле битвы! Да найдете вы там привет среди воинства, да будете вы в мире с Троицей!

Но волосы короля потемнели, и потускнели глаза его, и изменились лицо и образ его. Никто не слышал его молитвы, один я, Мирддин маб Морврин, ибо гнев, и ярость, и кровавое безумие, охватившие воинов, были таковы, что никто среди этой битвы не мог думать более ни о чем, кроме боя и убийства. Безжалостным и страшным был этот бой — герои, жнецы, порей битвы, жадные до трупов, рубились синими мечами, метали друг в друга алые копья с толстыми древками, так что отсеченные руки, головы и ноги отлетали в стороны, а куски мяса летели, как легкие листья на осеннем ветру. Такова была битва между воинами Кимри и полчищами безродных язычников Ллоэгра перед вратами Динайрта.

Мы, игравшие в гвиддвилл перед королевским шатром, слышали только хриплые крики вождей, громкий смех, грохот щитов, подобный грому, под ударами вражеских копий, конский храп, вопли жадных до крови орлов. Небо и земля дрожали, крики и грохот отдавались эхом среди скал, утесов и дальних холмов. Вскоре услышали мы еще и звон мечей у частокола, и удары щитов друг о друга у ворот.

Черные вороны набивали утробу на стенах, рваные, окровавленные клетчатые одежды затаптывали в иссохшую от жажды землю, дерева битвы падали под ноги сражающимся — такова плата за жажду заслужить мед на королевском пиру. Стал светлый мед, выпитый за столом государя, ядом для воинов Кимри. Долгом их было биться так, как они бились, и не могли они избегнуть смерти Хотя и ходили они в церковь и исповедовались в грехах, они шли к неизбежной встрече со смертью. И после воодушевления битвы тишина опустилась на поле и зеленые курганы были мокры от крови.

Хотя наши перебили в семь раз больше коварных людей Ллоэгра, жизнь их была коротка, а горе по ним будет долгим среди родичей. Много жен стали вдовами, у многих матерей слезы выступили на глазах — удары воинов отдавались эхом в душах женщин. Вся земля перед укреплениями была захвачена и вытоптана нахлынувшей толпой язычников Как сокрушительный высокий прилив был натиск врага. Теперь стал Динайрт одинок, как скала среди наступающих волн, как каменная плита среди расчищенного поля, как одинокий холм на границе Придайна.

С надвратной башни к нам спешил испуганный гонец.

— Что за вести? — спросил Мэлгон, не отрывая взгляда от доски.

— Плохие вести, государь, — закричал гонец. — Говорят, что перед наступающими полчищами Кинурига появился огромный медведь, и он всегда там, где их король. Он убивает своими железными когтями больше людей, чем целых пять королевских поединщиков, и среди твоего госгордда нет никого, кто мог бы противостоять ему. Ни удары, ни стрелы, ни дротики не страшны ему, он топчет и коней, и воинов Кимри и рвет зубами все, что попадается ему. Хватка его сильнее, чем хватка тридцати воинов, и любого воина Кимри, что попадается ему, давит он лапами своими так, что человек превращается в кровавое месиво. Таковы его сила и ярость, что ропот ужаса идет по нашему воинству. Люди охвачены страхом и растеряны, поскольку он идет к воротам, и я не думаю, что засовы и болты смогут противостоять его силе.

— Воистину, дурные новости, — простонал Мэлгон. — Будешь ли делать ход, Мирддин?

Это была минута отчаяния, когда кольчужное воинство врагов серой тучей роилось вокруг нас, и вот тогда-то я познал все благородство трибуна Руфина. Он был воистину несокрушимыми вратами, неприступной твердыней. Он был спокоен и вежлив с теми, кто сгрудился вокруг него, он был опорой воинства, которое верило ему, — никто не звал его, но он был здесь. Как пел Талиесин, был он.

Волком жадным с угрюмым взглядом.

Змеиным глазом, змеиным ядом.

Я увидел, как он быстро спустился с насыпи, сразу же, как только у ворот послышался зловещий треск Перехватив мой взгляд, он весело окликнул меня:

— Становится жарковато, Мердинус! Я не бывал в такой крутой заварушке с тех пор, как Тотила взял Рим и загнал нас в мавзолей Адриана! Мы сидели в окружении, подыхая с голоду — есть было нечего, кроме наших лошадей. Не, несмотря на это, наш командир отказался сдаться — и вот я здесь и рассказываю тебе об этом! Мы еще прорвемся, помяни мое слово!

Я не мог разделить его уверенности, нет, я чувствовал, что и сам-то он не верит собственным словам. Но его быстрый взгляд и спокойствие приободряли юношей Эльфинова госгордда, жаждавших одного — чтобы потом о них говорили:

Прежде чем быть убитыми, они убивали.

Теперь Руфин созвал к себе отряд, который должен был охранять короля, что до сих пор оставался у своего шатра, обеспокоенный битвой. Вместе с ним воины пошли в хижину, где я бывал с ним прежде, и вытащили маленькие военные устройства, которые с такой гордостью мне показывал трибун. Едва успели они это сделать, как послышался треск, словно яростная буря выворотила могучий дуб, и ворота Динайрта рухнули. Болты, засовы, широкие дубовые доски разлетелись в щепы, когда их проломили огромным камнем, большим, чем могут поднять два могучих воина.

Все взгляды в крепости устремились к черному провалу ворот, все на миг затихло, и показалось, будто бы само время остановилось в нас. Один Руфин занимался делом, руководя своими людьми. Все было сделано быстро. Он резко повернулся на месте и вернулся туда, где мы с королем склонились над доской.

— Ну, как игра, Мердинус? Я сам никогда таким не увлекался, хотя давным-давно в Александрии я видел, как мой друг Аполлос проиграл всю ночь. Наверное, мне мозгов на это не хватало, кроме того, мне всегда не нравилось полагаться на случай, «Lacta alea est, Жребий брошен», — сказал Цезарь, прежде чем перейти Рубикон, это верно. Однако, насколько я помню, он позаботился о том, чтобы перед этим у него за спиной оказался Тринадцатый легион!

— Славно сказано, дружище! — ответил я, подняв на него взгляд и встряхнув кости. — Я уверен, что ты сделаешь все, что можно сделать. Но необходимо учитывать и случай. Посмотри на доску, что лежит между мной и Мэлгоном. Я сделал искусный ход после долгого раздумья, король ответил другим. Наши разумы сейчас схватились друг с другом, и тот, чей разум острее, кто смотрит так и эдак, словно орел с вершины, перехитрит другого, вялого мыслью, или того, кто слишком уверен или не уверен.

Кажется, что все дело в умении, — но приходит время бросать кости, когда случай может опрокинуть все самые ловкие ходы. Потому необходимо, насколько это возможно, оставлять место для вмешательства случая, равно как и для обоснованного действия твоего противника. Ведь именно посредством случая вмешиваются боги в наши дела — этот мир и все, что лежит под лазурной аркой небес, управляется и направляется сличаем.

— Опять философствуешь, старина? Даже когда варвары ломятся в ворота, ты раздумываешь над такими вопросами, мудрый Мердинус! Ладно, каждому свое — будь уверен, я здесь места случаю не оставлю!

Трибун мрачно хохотнул, окинув все вокруг острым взглядом. Я был уверен, что даже сейчас он прикидывает, какое влияние его хладнокровие окажет на дух солдат, следивших за каждым его движением.

— Ты же видишь, Мердинус, в такие минуты, как эта, мысли всех солдат направлены на решительные действия и мало остается места выбору или случаю — это для размышлений на досуге.

— Верно, — ответил я, бросая кости. — Но чем решительнее действия собравшихся в одном месте людей, стремящихся к разным целям, тем яростнее они противоречат друг другу А исходом всех этих противоречивых действий становится скопище всего, что и есть случай, как я уже сказал. Тебя завело сюда, так далеко от дома, не какое-то одно звено в цепи событий, а последовательность бесчисленного множества различных решений, принятых тобой и прочими. Но разве ты или кто-нибудь из них когда-нибудь думал о том, что тебе придется уплыть из Африки в Придайн? Думаю, нет, хотя некогда, скажу тебе, я и подумывал, что ты прибыл сюда с целью иной, нежели ты говорил.

С этими словами я бросил кости. Число было плохое. Бросок неудачный.

— Видишь? — спросил я, убирая основного защитника короля — Случай привел к этой неудаче, хотя все фигурки были расставлены умело. И все же с той самой минуты, как мы с королем сели играть, мы знаем, что игра пойдет именно так, а не иначе. И кто, по-твоему, тут принимает решение? Не я, не Мэлгон, а кое-кто повыше нас.

— Намек понял, — учтиво ответил Руфин. — А теперь, с вашего позволения, я вернусь к унылой рутине приказов и вынужденных решений Ведь, если я не ошибаюсь, близится мгновение, которое зовется переломом битвы.

От западных ворот Динайрта послышался крик. Из тени под надвратной башней возник огромный боец варваров, с которым я так неосмотрительно обменивался насмешками, когда враг еще не был так близко Теперь его кольчуга была разорвана, вся в присохших клочьях мяса и в потеках крови. В его огромных руках не было ни меча, ни беленого щита, ни копья с древком из падуба, но с ногтей его капала кровь, и кровь медленно текла с его огромных острых зубов Все его лицо до самых кроваво-красных глаз заросло седой бородой, и словно клочковатая шерсть были волосы на его руках и могучем столпе его груди, так что он воистину казался медведем на тропе.

— Чего нужно тебе в королевской крепости? — крикнул наконец владыка Кимри.

Некоторое время дикарь ничего не говорил, лишь озирался по сторонам, присев на ноги, так что его шлем царапал по балке ворот. Красные глаза его пылали, он рычал и всхрапывал, выискивая жертву, на которой он мог бы сорвать бешеную ярость своей силы. Было видно, что на нем ангерд, боевое безумие. Он вцепился зубами в сломанный косяк ворот, оставив на нем следы клыков и кровавую слизь.

— Я Беовульф, сын Эггтеова, владыка ведеров и князь геатов! — взревел он. — Стойкий шлемоносец, чья слава ведома во многих краях! Ястребы и вороны следуют за мной, серый бродяга болот обжирается до отвала там, где я прохожу! Я пришел требовать дани с грязных бриттов от имени короля моего, потомка Водена, Кинрика, сына Кердика, повелителя гевиссов! Я пришел обратить в рабство ваших людей, связать их жилами и отправить за море на невольничьи рынки фресна-кинн! Ежели вы согласитесь на это, мы уйдем и оставим вас в покое. Ибо только одного из вас в этой крепости мы намерены убить!

Поначалу никто не ответил на требования этого дикаря, ибо страшно было смотреть на него — он казался скорее тварью Аннона, а не воином из племени людского. Ответил ему трибун, как только ему передали, что сказал этот воин. Он спокойно ответил.

— Перебьешься, варвар! Никто не даст дани таким, как ты или твой король, никто в рабство продан не будет. Я капитан этой крепости, которую держу от имени великого короля, которого ты тут видишь. Она принадлежит ему, тому, чьи предки получили ее в древние времена из рук императора римлян. У тебя нет на нее прав, и отвечу я тебе так же, как некогда ответил великий господин мой Велизарий посланцам Витигиса в самом сенате Рима: настанет время, когда вы будете рады спрятать свои головы в терновнике, да не сможете. Пока я жив, крепость я не сдам!

Великан в воротах обратил свои налитые кровью глаза на военачальника, и мне не хотелось бы встретиться с таким взглядом. Но Руфин с виду был совершенно спокоен Он отдал какую-то команду воинам, стоявшим впереди него.

— Ты храбро говоришь, старик, — презрительно прорычал вражеский боец, — и скоро мы увидим, таковы ли твои дела! Однако это не мое дело. Еще раньше я обниму вот этими руками вашего короля, что именует себя Драконом Острова, и не девичьи будут эти объятия, будь уверен! Я убивал морских чудовищ и болотных жителей, равно как и людей убил без числа, и худо будет мне, если не померяюсь я силами с этим Драконом!

Грядет последний час, вороны вопят, серый волк воет, копье звенит, щит отвечает копейному древку. Скоро, скоро свершатся дела столь страшные, что будут под стать даже смертоносной стреле взгляда Кинрика змеиноглазого!

Что же до тебя, дерзкоречивый вождь румвалов, то я уверен, что ты последний раз видишь эту землю, хотя, как вижу я, ты увечный и не таким могучим бойцам, как я, мериться с тобой силами.

Потому я ухожу, хотя, может быть, и ненадолго. Скоро в этих стенах будет раздаваться эхом треск королевских ребер, скоро кровь брызнет из его жил, скоро глаза Дракона вылезут из глазниц и остекленеют в смертном ужасе!

Боец ушел. Мне было страшно жаль, что рядом с Мэлгоном не было ни его сына Рина, ни другого героя Кимри, чтобы ответить на насмешки чужака. Ведь сам король не может с ним сражаться в битве — его дело совершать обряды и играть в гвиддвилл в Середине.

— Ну, были бы слова стрелами, мы бы все уже померли! — весело воскликнул Руфин. — По местам, ребята! Варвары всегда пыжатся перед битвой. Я в свое время видывал спины и лучших бойцов, чем этот неуклюжий хмырь, да и опять скоро увижу. А, так я и думал!

Восклицание трибуна относилось к появлению в воротах каких-то темных фигур. Если могучий боец вселил невольный ужас в сердца многих, то те, что пришли ему на смену, казались не менее устрашающими. Укрывшись за деревянной стеной у входа за остатками ворот, я увидел десятка два головорезов дикого вида, прятавшихся в тени у входа в Динайрт. Я сразу же узнал в них фрайнков, тех, кого показывал мне с башни Руфин.

Как боец ивисов казался косматым зверем из Запредельного Мира, так эти были похожи на демонов из Бездны Аннона. Голые до пояса, в одних кожаных штанах, с окрашенными в красный цвет волосами, жесткими и острыми прядями зачесанными наверх, с застывшими холодными и пронзительными змеиными глазами, твердыми жилистыми телами. У каждого в руке был двулезвийиый топор на короткой рукояти. Мое сердце на несколько мгновений остановилось, когда я припомнил, что мне рассказывал Руфин: эти люди обычно без страха устремляются на врагов, бросая в них свои топоры (которые они называют Францисками) с такой смертоносной силой и точностью, что они прорубают щиты и нагрудники.

Но что меня больше всего напугало, так это то, что их глаза были прикованы к Руфину, стоявшему среди своих воинов в полете стрелы от них. Их темные фигуры мелькали в тени, появляясь и исчезая, но каждый раз я видел, что они смотрели на свою цель. Нетрудно было понять, что каждому по очереди показывали трибуна.

В обычае королей держать на порубежье отряды юношей, которых называют Сынами Смерти или вроде того. Они не знают закона ни людского, ни Божьего, нет у них ничего — разве только то, что найдут в лесах или горах. От четырнадцати до двадцати лет живут они розно с родней, оборвав все узы с племенем, полные желания и упрямства. Живут они, как волки, беззаконными налетами на богатых людей, бесчестят женщин и сражаются с такими же шайками соперников. На лбу у каждого такого молодца метка демона, чтобы друзья его шайки могли его узнать, а враги боялись.

Временами короли находят дело для Сынов Смерти, натравливая их на врагов в своем племени или вне его, которых они в открытую убить не могут. Тогда Сыны Смерти дают злую клятву убить или искалечить того, на кого укажет перстом своим король. Нет такого королевства, что не держало бы на своих рубежах Сынов Смерти, но из всех племен земных именно среди фрайнков больше всего таких безземельных волков, идущих на службу к чужим королям так же охотно, как к своему собственному.

Я сидел, держа над доской фигурку, не в силах от страха разжать пальцев. Руфин расхаживал взад-вперед, спокойно наставляя своих воинов и работников. Мне так хотелось крикнуть, предостеречь его, но слова застыли на моих губах. Невозможно было поверить в то, что трибун не осознает опасности, угрожавшей ему из черной пасти врат, но крик может ускорить то, что отступило на какое-то мгновение.

Остальные вокруг меня поняли опасность, но, как и я, замерли на месте там, где стояли на валах и в крепости. Один Руфин спокойно ходил и разговаривал в тишине, словно мы были единственными живыми душами среди мертвецов. Действительно, на какое-то мгновение мне показалось, что он последний живой человек на земле и что наступило то страшное мгновение, когда суетная жизнь человеческая будет уничтожена беззаконным вторжением Кораниайд и живой мир навсегда погрузится в тишину среди пустынных ледяных просторов Ифферна. Хотя был он не из Кимри, а чужак, аллтуд, но от этого видение стало для меня лишь более мучительным и страшным. Ведь это был человек, которому не было опоры ни в родне, ни в законе, ни в обычаях племени в час встречи с роком. Так и нам всем придется встретить свой конец, когда внезапно настанет время одиноко брести в обитель ветров, Чертоги Аннона.

Затем вдруг после целой вечности молчания из мрака послышался хриплый вопль, вопль Аннона, крик, который подхватили вороны, важно расхаживавшие по стенам и сидевшие на каждой балке. Это был крик вождя Сынов Смерти, и как волки эти люди рванулись в ворота, подняв для броска свои топоры. Бритты сразу же подняли копья, но сверкающие волчьи глаза были устремлены лишь на одного человека, о чьей голове дали они свою злую клятву.

Как падение сокола был гибкий скачок фрайнкских волков, занесших свои топоры для броска, как скрежещущий вопль крылатого хищника был их кровожадный голодный крик И показался мне в этот миг трибун беззащитной цаплей, широкими шагами пересекающей поток навстречу смертельному удару.

— Давай, пока они не вышли из ворот! — резко крикнул Руфин. Это зрелище врезалось в мое ошеломленное сознание и доныне встает передо мной даже сейчас, когда я рассказываю тебе об этом, о король. Руфин стоит, подбоченясь, спиной ко мне, а там, изогнувшись луком, устремляются вперед его убийцы.

И тут все изменилось, словно по мановению волшебного жезла, — мне показалось, что одно видение просто вдруг сменилось другим. Сразу за криком Руфина послышатся резкий ритмический стук — так на гумне рабы цепами по очереди молотят ячмень, причем первый начинает заново, как только последний заканчивает.

В груди переднего фрайнка вдруг появилось короткое древко не более локтя длиной. Его серые змеиные глаза расширились — он не мог поверить (у меня, честно говоря, глаза тоже на лоб полезли), так и застыл на середине движения, а затем, как показалось мне, медленно — хотя не медленнее, чем я подсекаю своим посохом вот эту траву, — в его груди возникла вторая стрела, затем еще одна. Я услышал, как с глухим стуком они входили в его тело, застревая в ребрах, увидел, как там, где они вонзались, появлялась темная кровь. Фрайнк споткнулся и, отброшенный вонзавшимися одна за другой стрелами, тяжело рухнул на спину.

Показалось, что зрелище повторяется, поскольку обнаженные по пояс дикари, что были позади убитого, стали, в свою очередь, поворачиваться и падать, когда стрела за стрелой с жужжанием глубоко входила в их мягкую плоть. Они лежали кучей, без стона, без движения, но стрелы все летели, не теряя скорости, над их мертвыми телами в беспорядочную толпу их соратников, сбившихся в кучу за воротами. Их ярость и одержимость в мгновение ока улетучились, они, обезумев, толкали друг друга в попытке убежать. Но даже когда они бросились прочь, стрелы настигали их. Раз! Раз! Я слышал, как стрелы входили в тела, одна за другой, с поразительно точной очередностью. Поворачиваясь, враги умирали, прежде чем успевали упасть. Стрелы точно по порядку вонзались в бока и спины нападавших, снова и снова поражая цель в одной и той же точке, вонзаясь во все, что попадалось на пути их безжалостного потока.

Застывшее видение поплыло у меня перед глазами. В первое мгновение несостоявшиеся убийцы появились в воротах с поднятыми для броска топорами, а в следующее они уже лежали кучей перед нами, а стрелы все летели над ними во тьму, поражая незримые вопящие жертвы, столпившиеся за ними. Они все летели и летели, пока более резкий стук не сказал мне, что на пути у них больше не оставалось никого и смертоносные удары теперь пришлись по бревенчатым стенам у входа в лагерь. Все вдруг затихло, лишь в куче бледных тел конвульсивно подрагивали конечности.

Эта рваная плоть, сваленная в одну кучу без жизни и образа, напомнила мне пойманную в сети дичь, которую видел я в конце дня охоты вместе с принцем Эльфином в нагорьях Кантрер Гвэлод. Сходство было разительным, поскольку вдоль спины у каждого убитого фрайнка шел жесткий серо-бурый гребень кабаньей щетины.

— Стоп! — крикнул трибун своим людям. — Кончай палить! Теперь вы перекройте ворота щитами, пока остальные набросают завал!

Его воины, явно хорошо натасканные, бросились вперед, оставив трибуна в одиночестве. Словно почувствовав, что мы как сумасшедшие пялимся на него, он обернулся посмотреть на нас с Мэлгоном. Я увидел, что лицо его немного напряжено и на нем видна усталость, хотя и не настолько явная, чтобы это заметил кто-нибудь, кроме меня. Он похлопал рукой по одному из двух устройств, что стояли рядом с ним, и весело крикнул мне:

— Что скажешь, Мердинус? Как думаешь, этим парням по нраву пришелся укус Скорпиона? Старик Дионисий Александрийский был бы доволен собой, будь он теперь здесь, поскольку сейчас мало кто в артиллерии полагается на эти небольшие машинки всего в один локоть длиной!

Стук молотка от ворот сказал мне, что их без помех закладывают. Я не мог удержаться и оставил на миг игру, чтобы переговорить с моим другом.

— Да уж! — с воодушевлением воскликнул я. — Будь у нас хотя бы дюжина таких, нам бы вовсе не понадобились копейщики для защиты крепости вроде Динайрта, так ведь?

— Ты не поверишь, старина, — сказал Руфин. — Это остроумная игрушка, верно, но у нее ограниченное применение. Нам повезло, но теперь, когда они увидели, что могут эти малышки, сомневаюсь, что мы сможем их еще раз использовать. — Он погладил машину, бесстрастно стоявшую рядом с ним на своей треноге, прямо как охотник любимую вышколенную собаку, которая порадовала своего хозяина неожиданной ловкостью.

— Смотри, вот в этом длинном ящике находятся стрелы. Они вкладываются вот в эту щель, десять за один раз. Нижняя падает на ползунок, который оттягивает назад лебедка. Давай попробуй, поверни рычаг Видишь, как отходит опора? Видишь, как при этом сгибается лук? Здесь, внутри., расположен двойной кулачок. Он сам поднимается на бронзовом клинышке, который оттягивает веревку назад. Так! Теперь, когда лук согнут, вот так. — продолжай вращать, еще чуть-чуть — стрела падает из ящичка в желобок. Ты можешь это услышать. Стрелы эти без бороздки, потому угол падения на стрельбу не влияет. Поверни рычаг еще чуть-чуть, и вот тебе — стрела полетела!

Верно, стрела ударилась о стену надвратной башни, поскольку трибун поднял прицел машины, слегка повернув стержень с винтовой нарезкой в ее основании.

— Продолжай вращать! — подначивал меня трибун, шепча мне прямо в ухо. Я так и сделал. Веревка отошла назад, как и в первый раз, и я снова ощутил, как вздрогнула машина, когда с тетивы слетела новая стрела, вонзившись в двух дюймах от первой. Я был страшно доволен своей доблестью, но еще больше меня восхитила великолепная точность, с которой машина выполняла каждое из действий — натягивала тетиву, накладывай стрелу и спускала ее, и все каким-то поворотом ворота! Я продолжал вращать, пока глухой удар не сказал мне, что в ящике стрел не осталось — они торчали тесной кучкой в стене башни перед нами.

— Прекрасно! — с воодушевлением вскричал я. — Но кое-чего я не могу понять. Почему, к примеру, все стрелы не падают вниз перед тетивой, не слетают сами по себе или не застревают в машине? И как кулачки умудряются спускать тетиву как раз тогда, когда нужно, вместо того чтобы продолжать тянуть ее назад? Честно говоря, когда я вижу, что она действительно все это делает, мне трудно понять твой скептицизм по поводу такого славного оружия.

Руфин рассмеялся.

— Боюсь, у меня маловато времени, чтобы изображать из себя прецептора. Ты прав — техника для последовательной подачи стрел из ящика чрезвычайно хитроумна. Прорезь в наклонном дне ящичка такая, чтобы за раз выпадала только одна стрела. Там она попадает на длинный цилиндр (который управляется, как и все в этой машине, воротом), у которого в боку неглубокий желоб вроде канавки, который, в свою очередь, поворачивает стрелу, пока она не попадает на ползунок. Конечно, сейчас она пригодилась сверх всяких ожиданий, но в целом это не слишком полезное оружие Я сомневаюсь, что многозарядные катапульты когда-нибудь будут в особом фаворе в армии.

— А почему же нет, ежели ты можешь выпустить шесть-семь стрел одновременно, когда обычная машина — скажем, вроде того страшилища, которое ты водрузил там, на бастионе, — выпускает только одну? Да, впечатление было ужасающим, должен признать. Что же до фрайнков, то они и подумать ни о чем не успели!

— Это довольно верно, — ответил трибун. — Однако в военном деле много такого, что в теории или даже на учениях весьма действенно, но в поле не применяется. Одно время, к примеру, поговаривали о катапультах, управляющихся сжатым воздухом, но до дела так и не дошло — видимо, невозможно заставить поршни работать согласованно. Я-то сам прежде никогда не видел Скорпиона в действии, но от тех, кому это доводилось, я слышал о большом количестве затруднений. К примеру, зачем всаживать в человека шесть стрел, когда и одной хватает? Как ты сам видел, у стрел нет разброса — поскольку отверстие установлено против одной цели, траектория более-менее попадает в один сегмент круга. Одного, может, и убьешь, а остальные, ежели у них мозгов хватит, отскочат в сторону, прежде чем в них попадешь Опять же нужно помнить, что ты не просто тратишь хорошие стрелы, но и снабжаешь ими врага. Однако можно сказать, что их сразу в ход пустить не удастся, поскольку у них нет бороздки. Ты сам знаешь, что ее вырезание — дело важное и требующее времени. Нет, искусство войны зависит от маневренности, быстроты передвижений, быстрого приспосабливания к новым условиям. Боюсь, у нашего дружка Скорпиона ничего такого нет.

— Ну, по крайней мере у тебя есть повод быть благодарным своей так называемой игрушке! — согласился я, нервно хохотнув. Слова Руфина мигом развеяли то воодушевление, что я пережил, управляя Скорпионом, Я думаю, многие согласятся, что я обладаю некоторыми знаниями, причем довольно многогранными. Однако войной я не слишком занимался. Я вдохновенно всаживал стрелы из машины в надвратную башню, на время забыв о нашем ужасном положении. Кажется, что разум твой стремится за каждой стрелой, — чу лесное ощущение силы и победы. Но и это, и все вокруг нас было лишь кажущимся. Время на миг застыло, мрачное бездействие опустилось на наше укрепление и все внутри его.

Руфин извинился и пошел к воротам, а я вернулся к игральной доске, что лежала перед Мэлгоном. Тяжелый стук молотков, что раздавался среди стен, затих, говоря о том, что сломанные ворота заменены сделанной на скорую руку баррикадой. Среди смеха и криков я увидел, как под руководством трибуна толкали к проходу телегу. Воины топорами разбили ее колеса, навалив на нее камни и прочий хлам.

Короткая суматоха улеглась, вновь уступив место гнетущей тишине. Наши воины наблюдали за укреплением, то и дело собираясь небольшими группами, чтобы обсудить что-нибудь любопытное там, внизу, за стенами, но оттуда, где я сидел, невозможно было уловить признаков каких-нибудь поползновений врага. Но и из того, что я уже видел, я мог предположить, что коварный Кинрик замышляет какое-то новое сокрушительное нападение на наши страшно поредевшие отряды.

— Так тихо, — заметил Мэлгон, задумчиво рассматривая доску. — Я помню другой такой день. Тогда я возвращался из монастыря святого Иллтуда в Гливисинге, чтобы снова взять власть в Гвинедде. — Он замолк и задумчиво встряхнул кости. — Я одиноко ехал по Арвону, по дороге Сарн Хелен к Каэр Сайнту, что тянется вдоль узкого пролива, который отделяет Мои от Острова. Именно там Максен Вледиг нашел серебряную доску для гвиддвилла с золотыми фигурками, которыми мы сейчас и играем. Говорят, потом они привели к падению этого князя ривайнир, от которого бритты ждали помощи при первом вторжении Хенгиста и его шайки язычников на Остров Могущества.

Мой путь шел по безрадостным холмам, крутым обрывам, по темным долинам. Я брел среди гор Эрири, оплота Гвинедда, любимого орлами. И вот пришел я в узкое ущелье. Казалось, горы по обе стороны подпирают небо. Его скалистые мрачные стены были серо-черного цвета, хмурые облака крышей нависали над ущельем, а воды озера, мимо которого я ехал, были черны как смоль. Ничто не нарушало тишины этого обширного пустынного места, кроме шума бешеного пенистого потока, прыгавшего по камням, который, затихая, впадал в длинное холодное озеро. Я слыхал, что в одной из этих гор Дивный Народ хранит свои сокровища, а в Финнон Берне я говорил со священной рыбой. Вода в ее ручье была мутной, да и ответ был туманным, сомнительным — он сулил недоброе моим замыслам. В горах Эрири звук падающего водопада — дело обычное, равно как и крики орлов и мычанье оленей-самцов. Но в тот час там стояла тяжелая тишина, неподвижная и угрожающая. Я не знал — продолжать ли путь или вернуться.

Король замолчал, нахмурившись в глубокой задумчивости.

— Лучше было бы тебе вернуться под защиту твоего святого наставника, благословенного Иллтуда, о король! — осмелился заговорить благословенный Киби. — Ты подвергал опасности свою бессмертную душу, когда нарушил клятвы, данные тобой в монастыре Лланиллтуд Ваур о том, что останешься в объятиях матери нашей церкви.

— У тебя не было выбора, — резко вмешался Талиесин, — кроме как мчаться к бессмертной и неувядаемой славе. Таков твой тингед — вернуть королевскую власть. Да и кому, кроме Мэлгона Высокого, наследника Кунедды Вледига, поддерживать Правду Земли?

Я ничего не сказал, и король продолжил:

— Наконец я услышал среди жесткой травы на моей каменистой дороге еле заметный шепот. Поначалу я подумал, что такой тихий и ласковый шепот может быть только разговорами Дивного Народа — я чувствовал, что они со всех сторон наблюдают за мной. Но затем шепот стал громче, всколыхнул неподвижный воздух, взморщил воды озера. Впереди, на севере, у входа в ущелье, я увидел вершины деревьев, раскачивавшихся под порывами ветра, приносившего брызги от далекого водопада. Буря зарождалась — я чувствовал ее приближение.

Она пришла — с громом, словно девятый вал, как ураган, что завывает в пасти Пещеры Хвит Гвинт. Не то чтобы он катился, яростно прорываясь по ущелью, — он рванулся книзу между верхушками скал, ветер сражался с ветром, по мокрым утесам потоком полился дождь, хлеща по злым пляшущим волнам озера. На какой-то ослепительный миг молния осветила каменистое ущелье, и сломанный ясень вспыхнул смоляным факелом в пустом зале. Огонь, вода и воздух кружились в схватке вокруг меня.

Внутренний голос торопил меня поступить так, как советовал сейчас ты, Киби, — вернись, Мэлгон, вернись под спасительный кров монастыря, который ты покинул! Смирись, успокойся! Но другой голос говорил, как ты, Талиесин, — иди вперед, возьми оружие, усмири ярое буйство завистливых врагов! Какой голос было мне слушать? Долго сидел я неподвижно в седле своего вымокшего коня, закутавшись в плащ, не в силах ни тронуться вперед, ни повернуть назад. Вы знаете, какой выбор я в конце концов сделал, но почему и как пришел я к этому решению, я не знаю. Что скажешь ты, сын Морврин, доселе еще ничего не сказавший? Я немного подумал, затем ответил:

— Я уверен, что ты правильно оставался там, где стоял, в оке бури, опираясь на небо над тобой, на землю у тебя под ногами, на воду вокруг тебя. Ведь королю подобает стоять подобно каменному столпу, высокому древу, крепкой колеснице в Середине своего королевства. По всей земле своей держит он мир, и правосудие, и плодородие, и правдой правления его держится кровля наследной власти в каждом племени и передается по наследству. Тебе принадлежит, Мэлгон, все, чего только пожелает мысль твоя и язык твой, покуда ветер сух, а дождь влажен, пока идет солнце, пока простираются земля и море.

Клонился к закату день, катился к концу год. Пока я говорил, стоявшая вокруг тишина вдруг рухнула. С запада потянуло ветром, зашуршали чахлые колючие кусты, цеплявшиеся за стены Динайрта, вороны, сидевшие на частоколе, забеспокоились, расхаживая по стенам и хрипло перекаркиваясь, Мэлгон вздрогнул и закутался в плащ.

— Сдается мне, что не принесет мне добра этот ветер, — прошептал он. — Это ветер с Западного Моря, по которому плывут к Острову Могущества воины Иверддона и Придина. Ветер усиливался, гоня по небу клочья облаков, чьи рваные тени летели над стенами и крепостью. Он скулил в щелях деревянных стен, хлопал шатрами, и Красный Дракон яростно бился у нас над головами. Был этот ветер острым, как меч, жестоким, как волчьи клыки, сильным и холодным. Был это бешеный ветер войны, дыханье поэтического вдохновения. Талиесин раскачивался взад-вперед на своей скамье, полузакрыв глаза. Губы его шевелились. Я знал, что если мы переживем этот день, то песнь о нем будут петь у очагов королей, доколе есть королевская власть на Острове Могущества и чистый бриттский язык остается на устах его народа:

Летя сквозь бесконечную пустоту тверди небесной над бездной мира, ветер в муке стонал над холмами, ревел, словно напоролся на их острые отточенные хребты, яростно завывал пронзительным боевым кличем. Примчался он из пасти Пещеры Хвит Гвинт, неся на незримых крылах леденящий холод Ифферна, вопли и смятение полчищ Гвина маб Нудда, выезжающего из Бездны Аннона.

— Говорят, всего трое спаслись после битвы при Камланне, когда пал Артур, — пробормотал Мэлгон. — Как думаешь, Мирддин, хоть столько останется после нынешнего дня?

— Не знаю, — ответил я. — Грохочут волны, пенистые буруны накатывают на берег, воины идут в битву Думаю, много печальных сказаний будет поведано на этом зеленом валу, прежде чем окончится вечер.

— Облака ли, или дым, или воинов в битве вижу я ныне вокруг стен?

— Это мигедорг, боевой туман, — ответил я. — Боюсь, что вражье войско идет на нас.

Ветер стих — внезапно, как и поднялся. Серая стена густого тумана наползала на укрепления. Из него послышался жуткий крик — воины Ллоэгра с воем валили на стены тремя сильными отрядами Один прорвался сквозь завал у выбитых западных врат, прошел защитный коридор, сметая крепежные балки. Второй взобрался по северному склону вала, третий наступал с юга. Воины королевского госгордда бросились им навстречу — три сотни схватились с тысячей сотен.

Ллоэгрские язычники ворвались в крепость, как ястреб в стаю пташек, как волк в овечье стадо, как река в половодье выходит из берегов. С расколотых щитов летела побелка, копья пронзали тела. Они валили такой плотной толпой, что по ним могла бы проехать колесница. Ничто не могло противостоять натиску ивисов, воинов Ллоэгра и дикарей из-за Моря Казалось, сражение проиграно.

Кровавый туман стоял над полем боя, облако белой извести поднималось от расколотых щитов, кровь дождем лилась из отрубленных конечностей, холмы исходили влажной дымкой. Звенел клинок о клинок, копье о копье. Кроваво-красное солнце висело низко над головами, тускло полыхая во мраке, словно светильник за тонкой занавесью. Я увидел личины шлемов ивисов и их союзников, увидел, как они ряд за рядом наступают, тесня отважных воинов Придайна. Битва близилась к тому месту, где мы сидели за игрой в гвиддвилл под Красным Драконом. От топота ног воинов по земле Динайрта задребезжали золотые фигурки на серебряной доске. Кровь плеснула на белое одеяние Мэлгона.

— Худо дело, Мердинус! Придется прорываться из крепости!

Я увидел рядом Руфина, и лицо его было мрачным, как никогда.

— Ты должен сказать королю, чтобы он взял знамя, а я построю людей в фалангу. Мы должны попытаться пробиться к восточным воротам!

Мэлгон понял и, встав во весь рост, вырвал древко знамени Кимри из земли Динайрта. Он высоко поднял Красного Дракона, а Руфин построил остатки нашего госгордда. Воины стали как стена среди битвы, как щетинистый лес копий. Медленно, как смертельно раненный медведь, в бока которого вцепились псы, мы стали прорубаться к воротам.

Враги подняли радостный боевой вопль, сгрудившись вокруг нас, накатывая волна за волной. Я краем глаза увидел, как упала наземь серебряная игральная доска, как были втоптаны в землю золотые фигурки, как король, запятнанный кровью, упал со своего возвышения. Но времени все это обдумывать не было. Нас теснили назад, и все, что можно было сделать, так это устоять на ногах. Упавших мгновенно затаптывали и рубили. Я держался рядом с королем, который шел, на целую голову возвышаясь над окружавшими его воинами. Бык-Защитник Острова Придайн высоко нес знамя Красного Дракона Придайна, под которым Артур двенадцать раз мчался к победе.

Что мы будем делать, когда выберемся из-за стен, я не видел. Однако времени на раздумья не было — боевой туман окружал нас со всех сторон. В глазах моих стояли зияющие раны и разинутые рты, страшные крики раздавались в спиральных ходах моих ушей. Мы остановились — почему, я сказать не мог, и я закрыл глаза, чтобы не видеть всего этого ужаса. У меня в глазах стояли тела, лишенные рук и ног, безглавые, окровавленные, катящиеся на землю головы, вздрагивающие отсеченные конечности.

— Ты безумен, Мирддин, где твой разум? — возник у меня в голове вопль. — Вокруг тебя — пустота, куда ты денешься?

Показалось мне, что бездонный океан хлынул на сушу, поглощая равнины, поднимаясь до разваливающихся стен, стеная и бессвязно бормоча в смятении. Все вокруг тонуло в темном кровавом море, из чьих глубин вставала перед моим застывшим от ужаса взором мешанина частей тел мужчин и женщин, где голова не подходила к телу, как были разными руки и ноги.

Я припомнил те страшные строфы, которые произнес Талиесин на вершине горы Меллун:

Я заставил себя не слушать мучительных криков, поднимавшихся из бездны, но прежде я услышал еще более громкий рев, вынудивший меня открыть глаза и в изумлении воззриться пред собой. За стеной прикрывавших нас копий и белых щитов я увидел зияющий проход восточных врат Динайрта, через которые, как сказал Руфин, мы должны были отступать. Словно сквозь воду или туман я увидел, как передний ряд нашего отряда раздался, как белогривая волна разбивается об острую скалу у подножья утеса.

Там, в проеме ворот, стояла страшная фигура — человек или медведь, трудно было сказать, — тот самый, кто угрожал нам при первом приближении врагов к нашим воротам. Своими могучими руками он хватал и давил храбрейших воинов Кимри, выдавливая из их тел воздух и кровь Никто не мог противостоять ему, все в ужасе подались назад Он возвышался в воротах с окровавленными по самые плечи огромными руками. Под ногтями и между зубами его застряли клочья мяса, он рычал и хрипел на тех, кто осмеливался поднять на него меч или копье. Затем он устремил взгляд своих налитых кровью глаз, сверкавших из-под личины шлема, на Мэлгона Гвинедда, стоявшего в окружении щитов. Как повисшее у нас над головами кроваво-красное в густом клубящемся тумане солнце, сверкнула из-под шлема с вепрем злобная ухмылка Беовульфа.

— Слушайте, что я теперь скажу вам, бритты, и тебе, именующий себя Драконом Острова! — проревел языческий боец. — Много повидал я здесь отсеченных рук и ног и разбитых щитов, расколотых шлемов и пробитых кольчуг, зарубленных вождей. Я был поединщиком трех величайших королей, что вершили власть на земле, — Хигелака, Хротгара и Хродульфа! Я сражался в двенадцати больших сражениях, я убивал подводных чудовищ, я предал позорной смерти Гренделя и его чудовищную родительницу! Теперь же я покончу с этой битвой! Довольно было пролито крови даже ради насыщения серого татя болот, и уже обожрался падалью черный ее пожиратель. Я пришел помериться силами с тобой, о Дракон, и худо будет мне, ежели не уложу я тебя добрым моим мечом Нэглингом! Никакое войско не станет сражаться, когда убит король, а тебе недолго осталось жить. Слыхивал я о мертвых, которые продолжали сражаться уже после смерти, и чтобы все узнали, что ты уже воистину мертв, я отрублю тебе руки и ноги, отсеку голову и изрублю твое тело в куски!

При этом великан расхохотался громким, страшным смехом, и бесчисленные полчища Ллоэгра, сгрудившиеся вокруг нас, тоже разразились презрительным, насмешливым и злым смехом. Высоко подняв свой огромный меч, Беовульф зашагал через открытое пространство к королю. Мэлгон Гвинедд твердо стоял в середине всего. Над ним на древке бессильно висело знамя Кимри, Дракон поник среди смрадного тумана битвы. Никто не встал между Драконом Мона и его жестоким врагом.

Поединщик Кинурига, языческий вождь, остановился в трех копьях от ожидавшего его нападения короля Кимри. В ликовании от силы своей он снова вскричал:

— Слушайте же слова мои, люди ангель-кинн, и вы, люди моего собственного народа, ведеры и геаты! Все знают — это я убил Дагхревна, носившего стяг хугов, вложив его в руку владыки моего, Хигелака. Не мечом убил я его, в жестоких объятиях моих раздавил я его и кости и сердце его! Ныне поднимаю я добрый меч Нэглинг против врага моего, но, думаю, в нашей схватке Дракон, враг мой, будет биться палящим огнем и ядовитым дыханием. Но не ради этого ношу я кольчугу и щит. Душа моя горит жаждой битвы, потому не стану я больше насмехаться над хилым врагом моим. Ждите у насыпи, товарищи мои, — в этом деянии вам части не будет, да и не человеку мериться силой с огнедышащим стражем кургана — мне одному это по силам. Один я совершу это деяние, добуду золота отвагой своей, а ежели проиграю, то война, страшная разрушительница жизни, заберет вашего владыку!

Так говорил Беовульф, насмехаясь над могучим королем, своим противником, и Мэлгон встал, изготовившись к поединку, рядом с Красным Драконом. Беовульф взмахнул над шлемом с изображением вепря своим широким мечом, древним клинком, выкованным в давние года великанами, и шагнул вперед. Время для меня растянулось до бесконечности, и, казалось, навечно пало страшное заклятье тишины на этот пятачок земли, окруженный воинами, стенами крепости, пределами земными. Тишину нарушал лишь грохот шагов одетого в кольчугу великана.

Я стоял неподвижно, как и король, взор мой туманили видения приближающегося конца. Все вокруг меня бешено закружилось, я начал терять сознание. И в это мгновение откуда-то рядом масляной струей с ревом плеснуло опаляющее пламя. Длинный язык его крылатым змеем, вырвавшимся из каменной своей расщелины, пронзил воздух, роняя яд с красных распахнутых челюстей. Мне опалило бок, я задохнулся черным, противным, вонючим дымом.

Прежде чем я успел подумать о том, чтобы поостеречься, или удивиться, или обернуться посмотреть, откуда вырвалось это бешеное всепожирающее пламя, я увидел, как оно ударило в грудь могучего противника Мэлгона. Горящая жидкость вмиг покрыла его с головы до ног. Он возвышался над нами, полыхая сверху донизу, как сигнальный костер на высоком холме под Калан Гаэф. Гневное пламя плавило кольца его стальной кольчуги, пожирало поросшую шерстью плоть, на миг открывшуюся среди огня и тут же вспыхнувшую, как только пламя сожгло его седую бороду. Черный дым потянулся вверх над пламенем, спиралью клубившимся вокруг его гибнущего тела. Смрад горелой плоти повис в воздухе — как от кусков свинины, что князья вынимают деревянными спицами из котла, кипящего над королевским очагом. Рев живого факела был подобен зимнему ветру, летящему над дымовым отверстием королевского зала. Кровь поединщика шипела и высыхала в одно мгновение, как вода, попавшая в горнило. Кости его трещали в огне, как на зубах королевских псов, когда они грызут их на покрытом тростником полу.

Как падучая звезда летней ночью, упал меч Беовульфа, вонзившись острием в землю, глубоко рассекши пропитавшийся кровью дерн. Из-под личины его опустевшего огромного шлема послышатся тихий заунывный вопль — это съеживались, растягивались и лопались те мехи, что давали дыхание жизни костяной опоре его груди, они трещали в столбе жгучего, текучего пламени, который мгновение назад был Беовульфом, первым поединщиком среди всех язычников, что живут вокруг моря Удд.

Струя пламени убралась так же быстро, как плеснула вперед, и на земле мы увидели пред собой только гордый шлем с вепрем, светлый меч, чадную груду полусплавившихся металлических колец и рассыпавшуюся кучку обожженной кожи и обгорелых костей. Страшный вопль — вопль раненого чудовища — поднялся среди разъяренных воинов Ллоэгра. Отважный родич павшего героя, Виглаф, сын Веохстана, рванулся вперед, собрал останки своего любимого владыки и отнес их прочь на своем щите. Пока все это творилось, ряды воинов Ллоэгра безмолвно стояли на месте, оцепенев от зрелища.

Я и сам был немало напуган, и хриплый смешок у меня над ухом застал меня врасплох.

прошептал мне на ухо Руфин. — Красноречивое зрелище, ничего не скажешь Хотя, правду говоря, это средство обычно применяется при разрушении осадных машин, деревянных подставок баллист и всякого такого при штурме укрепленных городов. Однако всегда можно применить старое оружие и по-новому. Ты же знаешь, Мердинус, я отнюдь не мимолетно интересовался такими орудиями войны.

Я в изумлении обернулся. Рядом со мной стоял трибун с видом величайшего удовольствия. По соседству стояла медная трубка длиной с копье на легкой раме на колесах. Из ее зева тянулся чадный дым, в воздухе стоял резкий запах.

— Опять твоя работа, Руфин? — спросил я, слегка ошарашенный зрелищем, которое ошеломило нас не меньше, чем врагов.

— Боюсь, опять моя вина! — весело ответил он. — Видишь ли, поскольку делать было нечего и серьезной атаки мы не ожидали, я не мог удержаться и не загрузить людей работой по сооружению этих игрушек. Думаю, мои опытные сотоварищи посмеялись бы над ними.

— Но как ты умудрился выпустить эту страшную струю пламени так далеко и так ужасно? Что так яростно горит? Это мехами раздувают? — с горячим любопытством расспрашивал я.

— Это, друг мой, в войсках называют «масло Медеи», поскольку в старину Медея говорила царю Пелию, что именно такое масло вернет ему молодость, так как тот, кто встречается с его жизненным теплом, получает новую жизнь. Это изобрел некий Прокл, афинский ученый. Он изготовлял его для императора римлян во время мятежа Виталиана[200]. Сам я узнал его формулу и подробности конструкции и работы этой трубки от искусного инженера по имени Теодор, с которым мне довелось познакомиться, когда я служил под началом Гермогена на востоке. Нет, мехи тут не нужны. Вот этот воин — мой сифонарий, а горючая смесь в основном состоит из серы, битума и нафты, которую поджигают… Боюсь, тут не место и не время рассуждать о химических основах, да и не мне выдавать государственную тайну. Я отвоевал нам небольшую передышку, которой мы должны незамедлительно воспользоваться.

— Что ты предлагаешь? — спросил я. — Мне кажется, что бы мы ни попытались сделать, положение наше отчаянное. — Я видел вокруг нас лес копий, а наши собственные люди, хотя и воодушевленные гибелью языческого поединщика, были изранены и малочисленны.

— Верно, такое соотношение сил я бы по доброй воле не выбрал, — согласился трибун, — но мы все равно должны сделать все, что можем. Эта крепость стала для нас смертельной ловушкой, поскольку если бы у врага мозгов хватило поставить на стенах лучников, так они просто бы перестреляли нас как собак поверх голов своих людей.

Старый солдат повернулся к королю и, приветствовав его, обратился к нему с такими словами:

— Мне кажется, государь, нам было бы неплохо сейчас пробиться к тем воротам, что лежат впереди, прежде чем враги соберутся с силами. Сейчас нашим людям перепала толика времени приободриться и перевести дух Ежели ты примешь мой совет, о король, то воодушеви их словами вроде: «Римляне! Сограждане! Двинемся же вперед мужественно и непоколебимо, покажем врагу нашу силу, пусть видят, что перед ними люди, которые скорее сами будут убивать, чем дадут убить себя. Наши враги всего лишь варвары, они не из камня или бронзы, которых не рассечешь, не из железа, которое не устает и ничего не чувствует. Не допустим взять ворота — и этот день еще будет наш!»

Я понимал, что нет ничего хуже, чем стоять как бараны, ожидая ножа мясника, и потому вместе с Талиесином стал уговаривать короля исполнить просьбу трибуна. Мэлгон гневно и мрачно огляделся, возвышаясь надо всеми на голову, и высоко поднял Красного Дракона над головами своих воинов.

— Вперед, воины Кимри, воины бриттов! Разве не пили вы светлого меда на пиру в моем чертоге? Встанем же и ударим на бледноликих, будем каждый как сотня! Пусть реки крови забурлят перед вами, как мед, что вы пили, смеясь, на пиру! Рубите тела быстрыми мечами, стремитесь вперед, как змеи со страшными жалами, неситесь вверх по холму, как дикие вепри!

На эти слова воины, окружавшие своего государя, ответили громогласным боевым кличем, и госгордд Мэлгона Гвинедда яростно двинулся вперед через боевой туман, прорвался сквозь восточные врата на зеленую траву вала. Сто тысяч воинов Ллоэгра были взбешены тем, что их поединщик погиб от пламени и враг вырвался из их когтей. И тогда Кинуриг вывел своих людей из крепости и повел вокруг вала, окружив бриттов. Они нападали бесчисленными полчищами со всех сторон, нанося удары копьями, так что многие пали мертвыми в луже собственной крови за стеной своих же щитов.

Казалось, нас вот-вот раздавят числом, и все, что могли сделать наши воины, — это только огородить маленький пятачок земли вокруг короля и боевого стяга Кимри щетиной копий и стеной беленых щитов. Перекрывая злобный свист и визг копий и стрел, крики раненых, звон мечей по расколотым щитам, прогремел боевой клич Мэлгона Гвинедда. Среди тучи меловой пыли, летящей с разбитых щитов, слышался отважный боевой псалом благословенного Киби, и в багряном тумане бьющей крови пел Талиесин древнюю песнь «Монархия Придайна» Кровь струилась по его лицу, но он пел во имя своего ауэна.

Все это с самого начала предвидели прорицатели, но все равно Кимри не отступали перед бледноликими язычниками. Прежде чем быть убитыми, они убивали, они гибли один за другим, те, кто уже никогда не вернется в милые свои дома. Как же горько было мне, Мирддину маб Морврин, наблюдать страшное побоище при Динайрте! Я видел, как шли вперед воины Кантрер Гвэлод, я целый год пировал вместе с ними, когда пили они свой заслуженный мед, я слышал их отважную похвальбу. Как жестока эта повесть, с какой скорбью я жаждал иного исхода!

Жестоко было ложе павших, и ни единый рожденный матерью не пришел им на помощь. Как же долго будут оплакивать их, как же будут тосковать по ним, павшим яростным воинам Севера, ушедшим из прекрасного края, где льется вино на пирах! Знаменит был пир, который устроил Гвиддно Гаранхир в чертоге своем у моря Регедского, и дорого же был он оплачен у Динайрта! Горька была награда героям!

Щиты их были изрублены так, что уж мало что от них оставалось, кольчуги их покраснели, они почти уже не бросали копий, ибо осталось их мало, но по-прежнему отстаивали благословенный ауэн Мирддина. Могучий король, высокая сосна в лесу, сам Мэлгон Гвинедд, опора наша, бык битвы с золотой гривной на шее, поражал врагов своим отважным боевым кличем. Так пел Талиесин, вождь бардов, — люди Севера падали один за другим под мечами, и головы бесстрашных вождей лежали на окровавленной земле.

Наконец коварные полчища Ллоэгра на миг отступили. Люди нашего маленького отряда стояли, опираясь на копья, исходя кровью измученные настолько, что едва держались на ногах. Я стоял рядом с Мэлгоном, и оттуда я увидел, как седобородый король ивисов Кинуриг советуется с вождями ангель-кинн и союзными князьями из-за Моря. Я видел, что он готовится к решительному броску, и нетрудно было понять, что нам не хватит сил выстоять.

Наконец он выехал вперед и насмешливо сказан Мэлгону:

— Ты бьешься, король, словно думаешь, что это битва Хагены и Хеодена, что продлится до самого дня Муспилли! Но щиты ваши разбиты, вас мало, и сдается мне, вам пора готовиться вступить в продуваемые ветрами чертоги Хель. Если вы не хотите этого, то призываю вас сдаться на нашу милость!

Мэлгон гневно ответил ему:

— Я был бы рад увидеть, как кровь хлынет из пасти, что изрыгает такие слова! Отец мой Кадваллон Длинная Рука скорее стойко претерпел бы пытку, нежели согласился бы на такое! Мы устали, и нас мало, но мы будем сражаться до тех пор, пока вы сами не приползете к нам, сложив руки на груди в знак покорности! Этот прекрасный Остров добыл для нас наш предок Придайн, сын Аэдда Великого, и никогда не увидим мы, чтобы стал он владением коварных королей язычников, захватчиков Гуртейрна!

Кинуриг глумливо расхохотался и вернулся к своим, сказав:

— Тогда увидите вы свою погибель. Все вы будете валяться здесь кучей, а вашего короля я обезглавлю и изрублю в куски добрым моим мечом Хунлафингом!

Кинуриг ушел, и Мэлгон призвал нас сражаться за родичей, высоко поднять наши копья, прикрыться щитами, чтобы вороны покраснели от крови лживых отродий Ллоэгра.

Отважны были его слова, как и подобает великому королю, но мне показалось, что мало в них надежды. С глубочайшей тревогой следил я за королем ивисов, готовящимся к последнему натиску. Я видел, как он стянул войска поближе к восточной стене Динайрта и построил их клином и острие его нацеливалось на наше кольцо щитов. Нетрудно было также видеть, что на острие клина стоят самые высокие и отважные воины и что острие это врежется в сердце нашего маленького измученного отряда.

Послышался рев рогов и труб, и огромный клин начал тяжело двигаться к нам по зеленой траве. Снова мой разум заполнили путаные страшные видения и беспорядочные мысли. На миг я подумал, как оценил бы Руфин боевое построение врага, но, оглядевшись, не увидел его среди плотной толпы. Близился вечер, клонившееся к закату солнце казалось угасающим угольком, горящим сквозь темнеющий боевой туман над стенами. Кровь, туман и мрак смыкались над нами, и все ближе была сотрясавшая землю поступь врагов. Я услышал, как рядом со мною молится святой Киби. Наверное, он каялся, но налетел вихрь и выгнал из головы все мысли.

Послышались вопли, грохот и вой, и острие вражеского клина врезалось в нашу стену щитов, прорвало ее, как сошник плуга взрезает легкую песчанистую землю. Рев рогов, звон кольчуг и крики, от которых, казалось, сотрясается небо и земля. И тут я услышал ликующий крик, смех, звонкий знакомый голос, который и не чаял больше услышать на этой земле!

В изумлении, не смея поверить, я обернулся и увидел, как к нам по длинному валу несется в боевом порядке огромное войско. Поначалу я было подумал, что Кинуриг послал второй отряд, чтобы ударить на нас с тыла, но тут увидел впереди трех всадников в светлых кольчугах, трех князей в золотых гривнах, трех отважных всадников, трех равных в битве, вместе мчащихся вперед. Когда они приблизились, я увидел, что это Брохваэль Клыкастый, король тучного Поуиса, Рин маб Мэлгон, стойкий наследник Гвинедда, и Эльфин маб Гвиддно, тот, кто спас меня из запруды Эрехвидда!

Наверное, Эльфин увидел мельком мое застывшее лицо и весело закричал, размахивая над головой копьем. Теперь все наши воины увидели, кто пришел, и испустили могучий боевой клич, хотя и было их так мало. Кинуриг тоже услышал его, и я увидел, как он закусил свою бороду в изумлении, гневе и досаде.

Мгновением позже раздался удар такой, словно одна из Четырех Великих Волн Мира обрушилась на утесы Пенрин Блатаон на Севере, и бесстрашное воинство Кимри с ходу врезалось в середину вражьего строя. Впереди, следом за тремя князьями, мчались копейщики Гвинедда, в первых рядах которых были люди Арвона с красными копьями, чье право идти во главе войска. За ними во весь опор скакали сверкающим строем, словно бешеные волки, шесть отрядов племени Кунедды: сам Кадваладр маб Майриаун, владыка Майрионидда. Диногад, яростный князь Дунодинга, Сервилл маб Уса из омываемого морем Кередигиона, Кинлас маб Овайн из Роса — его пламенные волосы струились из-под светлого шлема, седовласый Элуд из Догвэлинга, высоко поднявший свое разящее копье, и отважный Брайхиоль из Рувониойга, чья высокая твердыня во всем мире славится своим гостеприимством.

Я увидел, что в этом огромном войске собралось без числа королей и героев — всадников в синих доспехах, высоко возносящих копья, с острыми мечами и в сверкающих кольчугах. Первыми в битве в тот день гнева были ярые вожди Диведа, Брихайниога, Гливисинга и Гвента, гордые князья трех могучих каменных городов Каэр Вадона, Каэр Лойва и Каэр Кери Хотя полчища фихти и Иверддон грозили их землям, они уж позаботятся разбить их щиты! Последним, хотя и не последним по силе, мчалось прославленное войско Дивнайнта глубоких долин. Герайнт, пришедший с юга, испустил перед рядами людей своих свой громкий боевой клич Яркой белизной сверкал его щит. Владыка копья, щедрый расточитель меда и даритель застежек, благородный, как бескрайний океан, — ты, великий душой сын Эрбина!

С громовым кличем, эхом раскатившимся вокруг, два войска сошлись в грохоте битвы. Воины разили друг друга, нанося смертельные удары. Не знаю, сколько благородных героев попало в тот день в тенета смерти. Страшной была резня, и мрачно набивали утробу могилы — гордость и позор лежали рядом Я видел гнев и негодование, я видел кровь, ручейками текущую по белой коже молодых воинов, зарубленных острыми клинками врагов. С резким грохотом сталкивались сотни бойцов, копья ударяли по щитам, клинок звенел о клинок, железо рубило и рвало плоть на поживу волку и ворону. Бешеная круговерть — крики воинов, грохот беленых дротиков и гудение стрел. Смертельные удары дробили и крушили, стонали лежавшие в лужах крови люди под ногами сражавшихся.

Рубились бойцы, и так тесно сошлись они, что почти могли коснуться друг друга пальцами, почти наступали друг другу на ноги. От крови земля под ногами была такой скользкой, что люди оскальзывались и падали, и стоило споткнуться, как голова воина слетала с плеч. Не было копья, по которому по всему черенку не текла бы кровь, не было меча, с желобка которого не капала бы кровь.

Теперь, когда Кинуриг, владыка ивисов, понял, что сражение уже никоим образом не пойдет так, как он надеялся, когда он увидел, что на него навалилось все войско Кимри, он тотчас же вышел из себя. Змеи, что таились в его зрачках, стали распрямляться, пока не стало казаться, что они вот-вот вырвутся с шипением и набросятся на всякого, на кого упадет его взгляд. Борода его ощетинилась, как куст утесника, он закусил нижнюю губу, так что выступила кровь.

Белый Дракон язычников прибрежных и заморских яростно плескался на ветру над лесом копий Ллоэгра. Наступал вечер, боевой туман клубился все гуще и гуще вокруг сражающихся воинов, от орлов и воронья потемнел воздух — они радовались предстоящему кровавому пиру. На миг утихла битва, люди остановились, держа мечи наготове, прикидывая, как обернется дело.

Казалось, зловещая немощь опустилась на Кинурига и его народ. Лица их побледнели, как их щиты, глаза и языки высохли, как у змей, и ощутили они великую жажду, отчего кровь задрожала и заколотилась в их жилах. Многие посрывали с себя кольчуги и стали растирать себя смрадными мазями, отчего густые волосы на их телах тускло заблестели в угасавшем свете дня, что освещал побоище Уже не боевой клич их племен вырывался из их груди, а рычанье, храп и скрежет острых зубов, они шипели и плевали в лица врагов. Каждый из них становился тем, что они зовут на своем языке беорн, фрека, и все увидели, чем они были — дикими зверями, сгоравшими от ненависти к Красному Дракону, плывшему над светлыми остриями копий князей Кимри, в которых отражался красный отблеск гаснущего солнца и подплывшее кровью поле битвы.

Как медведи взревели и зарычали воины ивисов, Ллоэгра и прочих племен из-за Моря, как волки завыли они на крещеное воинство Мэлгона Гвинедда, как вепри вострили они кривые свои клыки о траву, тяжело утаптывая прах ногами своими. Ибо принес Кинуриг нечестивую кровавую жертву вепрю. И вепрь на его шлеме с личиной и на шлемах его бойцов в тот час начал пыхтеть, как живой.

Тогда громко воззвал Кинуриг к людям своим:

— Наступил час, которого боятся все люди, — час Муспилли, когда в битве с инеистыми великанами сходятся люди и боги! Смотрите — вот над воинством Христа лети г Мировой Змей, Дракон, который стремится пожрать все, что есть в Срединном Мире! Все вокруг в огненном испарении его ядовитого дыхания, солнце умирает на западе! Если мы не победим сегодня, то для сынов Водена, Одноглазого Воеводителя, не настанет рассвета! Так обнажите же мечи, услышьте карканье ворона! Волк воет, копье звенит, эхом отвечает щит. Вскоре луна выйдет из-за облаков и осияет деяния ваши — ныне свершатся такие страшные дела, что утолят и смертельнейшую злобу потомков Водена! Восстаньте же, бойцы мои, возьмите щиты, пусть сердца ваши зажгутся отвагой, прорубайте себе дорогу, мужеством крепитесь!

И тогда Мэлгон Высокий, сын Кадваллона Длинная Рука, Дракон Мона, владыка края Брана, вождь племен Кунедды Вледига, услышав слова Кинурига, тоже воззвал к крещеному воинству защитникам веры Христовой:

— Воины Христовы! Отважные защитники Острова Могущества! Люди Севера и Дехеубарта, Гвинедда и Гливисинга, Дивнайнта и Поуиса! Спешите в битву, как благородные псы, рвитесь из рядов туда, где блещут копья! Будьте кровожадными, благородными драконами среди дротиков! Будьте жнецами, пореем битвы, вспомните о пиве и меде, что пили вы в теплом свете свечей в чертогах своего короля!

Дети Кунедды, добрые псы Гододдина, вспомните деяния хранителя Стены, защитите двор и пояс Вледига! Племена Коэлннга, щенки Кенеу, будьте отважны, защищая наследие покровителя края Мабона! Князья бриттов в золотых гривнах, сотоварищи Кимри, разгоните безродную шайку Ллоэгра, будьте быстры, как гончие, что мчатся по следу оленя, отважны, как волкодавы, выслеживающие добычу, упорны, как боевые псы!

Воины Придайна испустили могучий боевой клич. Но я вспомнил слова, которые услышал из колючего куста у кузницы Гофаннона, и засомневался в исходе:

Псы Гверна, бойтесь Мордвидд Тиллион!

Владыки бриттов спустили с поводков три сотни свирепых псов, что были при них, три сотни могучих мастиффов, которых разводили при дворах королей. До того лежали они, опустив головы на лапы, временами поднимая огромные морды и принюхиваясь к пропахшему кровью воздуху. Наморщив лбы, с меланхолическим выражением на мордах они терпеливо ждали приказа хозяев. Но когда с них соскользнули тройные цепи, они вскочили, как молодые щенки, оскалив черные морды и обнажив белые клыки. Дикие, неукротимые, яростные, жестокие, злобные и жадные до битвы — вот каковы были эти псы, когда сняли с них цепи.

Так псы бриттов рванулись вперед на врагов, а за ними помчалось все войско. Люди ивисов и Ллоэгра не замедлили встретить их, равно как и племена с побережий моря Удд. Страшной была схватка Белого и Красного Драконов. Бойцы язычников набросились на бриттских псов, ломая их тела и дробя кости, вспарывая им глотки и бока острыми кривыми ножами. А защитники веры прыгали и скакали туда-сюда, уворачиваясь от ударов врагов, проскальзывая сквозь их оборону, бросаясь на обнаженное оружие тех, кто встал против их Господа.

И снова припомнил я те стихи, которые прочел мне Талиесин:

Впереди воинства Кимри мчался Мэлгон Высокий, великий пес Гвинедда, рыча боевой клич своего воинства. Ему навстречу в гневе рванулся Кинуриг, коварный король ивисов. В шлеме своем с изображением вепря казался он не меньше трехгодовалого быка, серого, как волк, и, казалось, с каждой его волосинки срывается стрела, убивая каждый раз по воину Кимри.

Скоро схватился он с Мэлгоном, а тот — с ним, и два короля сцепились в смертельной схватке. Так сражались они, а их войска рубились вокруг них. Столь ужасен был звон оружия и рев, грохот и гром, что поднялся от ударов щитов, стука копий, звона мечей, топота копыт и хриплых криков героев, что эльфы и гоблины, курганные и могильные духи, демоны ветра и тумана завопили с кромок щитов, лезвий мечей и с остриев копий. А боевым кличам героев эхом вторили полные ужаса и ненависти призраки, духи и псоглавцы, что живут в каждой скале, в каждом болоте и в каждой лесной долине того пустынного края. Воздух почернел от демонов, стремящихся утащить любого, кто пал в битве, в Бездну Аннона.

А в черном царстве Аннона, глубоко внизу под грохотом и топотом, стонами и ранами битвы у валов Динайрта, бились в смертельной схватке братья-близнецы, короли Аннона, Араун и Хавган. А из-под небес, из незримой выси над боевым туманом Динайрта слышался мужам слабый и приглушенный вой и зов рога Гвина маб Нудда, летевшего во главе своей Дикой Охоты.

Тут я перехватил застывший на мне взгляд Талиесина и в третий раз вспомнил его зловещие стихи:

Между тем воины сражались с такой неукротимой яростью и силой, что казалось, будто бы этот бой будет длиться, как поединок Гвина маб Нудда и Гвуртира маб Грайдаула, который, как все знают, продлится до Судного Дня. Они кололи и наносили раны, рубили и убивали, и если бы птица могла пролететь сквозь человеческое тело, то уж только в этот день, а клочья мяса и кровь летели из зияющих ран в багряный боевой туман, окутывавший их. Мечи и копья у многих раскололись и сломались, потому воины рвали друг друга голыми руками и зубами — оружием тел своих, — потому многие так и легли мертвыми, не размыкая смертельных объятий, зажав в зубах нос, или ухо, или губы своего врага, если ему уже отсекли руки.

Так яростна была битва, так страшна была судьба благородного народа Кимри, что я не мог удержаться — сам взял копье и бросился в схватку, хотя мое оружие — божественный ауэн. Я оказался там, где острие вражеского клина врезалось в нашу щитовую стену и приближалось к Красному Дракону. Меня удивило то, что вел их не какой-нибудь вождь в кольчуге, а человек в черном плаще с капюшоном, глубоко надвинутым на лицо. Его единственным оружием было копье, которым он указывал язычникам путь.

Я наблюдал за его приближением и заметил, что, как только какой-нибудь воин Кимри рубит его мечом, клинок ломается пополам о древко копья незнакомца. Я видел и то, что, когда его воины падали со смертельными ранами в груди, человек в плаще касался их острием копья, и они вскакивали, с новыми силами бросаясь в битву. И показалось мне, что некому заступить ему дорогу, ибо Мэлгон неподалеку схватился с Кинуригом. Тогда я сам встал на его пути.

— Назад! — приказал я, стоя на одной ноге и опираясь на копье. — Это Красный Дракон, знамя Острова Могущества, и ни одному серому волку из-за морей не наложить своих грязных лап на него!

— Кто ты такой, человечишко, встающий на пути Скрытого? — жутким голосом вопросил тот, слегка приподнимая капюшон. Я увидел, что у него только один глаз, и не дружеским взглядом сверкал он на меня.

Я разозлился и ответил:

— Я не человечишко, как ты думаешь, я — человек, обладающий ауэном. Некогда звался я Гвион Бах, «Черный Одержимый» зовут меня ныне некоторые, и не чужд я Котла Поэзии. Много сменил я обличий, пока не был зачат, год и половину был я светочем. Я — мост, что тянется над шестьюдесятью реками, я создан из воды девятого вала. Я жил при дворах королей, я названый брат принца Эльфина маб Гвиддно, которого считает наследником Кантрер Гвэлод!

Незнакомец в плаще злорадно расхохотался среди побоища, черный ворон, сидевший на его плечах, насмешливо захихикал в ответ на эту похвальбу.

— Ну, как вижу, в своих глазах ты куда как велик! Но вдруг поставлю я на тебе свою метку вот этим копьем — и как ты думаешь, какова будет тогда твоя судьба?

На мгновение показалось мне, что говорит он голосом Гвина маб Нудда, когда последний раз говорил он со мной из тени во дворце Брохваэля в Каэр Гуригон, что в Поуисе. Но тут меня осенило, что это не Гвин, а другой. Я видел его еще где-то, я знал его как собственного брата. Но кто он?

— Может, настанет день, когда это гордое знамя падет и волна прокатится через Остров Могущества, — твердо ответил я. — Но не думаю, что этот день уже пришел — иначе зачем я спасся из ограды водяной твердыни и ради чего убил Духа Оленя в сердце его лабиринта в Анноне?

Мой враг воззрился на меня — неизмерима была бездна его единственного глаза — и хрипло рассмеялся.

— Мы там, где вороны обжираются кровью, храбрейшие воины падают под градом стрел или лежат, сраженные копьями, хрипя и крича. Любо мне место, где люди теряют разум и сокрушают все на своем пути, разрушают все, что построили, ликуя в глупости своей. Чего ради мне щадить тебя?

Я понимал, что он может убить меня, ежели пожелает, отметив для смерти острием своего копья. И все же я не боялся. Я чувствовал, как через все мое существо струится мудрость Лосося из Ллин Ллиу, и чистая любовь сестры моей Гвенддидд, и утешение свиньи Хенвен, как надо мной простирается покровительство Орла Бринаха и мрачное сочувствие Волка Менвэда. И внезапно я понял, почему мне было позволено остаться в живых во младенчестве в водной крепости Дилана, вернуться живым из Аннона и чем была моя защита для Острова Придайн. Я стоял на острие сражения и должен был продолжать битву, пока не придет мое время.

Потом мне рассказывали, что в то самое время Гвиддварх и Кмби, да и другие из воинства Кимри видели самого Йессу Триста, шагавшего по небу над нашим войском, вознося крест свой против врага.

— Ты сейчас не можешь коснуться меня, — вскричал я, — пусть твоя сила и велика!

— Почему же нет, человечишко, почему же нет? — спросил Скрывший Лицо, нацеливаясь в меня копьем. — Чего я не могу здесь, на кровавом поле?

— Есть одна вещь, которой ты сделать не можешь, и только одна! — вскричал я, перекрывая лязг металла и вопли. Страх наконец поднялся у меня в груди. — Ты не можешь нарушить мой тингед, а он еще не исполнен.

— А откуда тебе знать, когда он исполнится? Что, если сейчас пришел час твоей смерти, мучительной и нежеланной? В конце концов, он к каждому подкрадывается неожиданно, как волк к овчарне. Вот это ты мне скажи, человечишко, и тогда, может быть, я на сей раз оставлю тебя в живых!

Тогда я подошел к Скрывшему Лицо и прошептал ему на ухо некие слова. Хотя и не должно было произносить их тому, кто не прошел посвящения, но я привожу их здесь, чтобы тот, кто прошел очистительные воды, узнал правду повести моей:

Тогда тот, чье лицо было скрыто капюшоном ночи, рассмеялся и опустил копье.

— На это я действительно не могу ответить, по крайней мере не сейчас, — признался он, по-прежнему глядя на меня с великим презрением и (как я воображал) с неким изумлением. — Думаешь, не узнал я тебя, Мирддин сын Морврин? Ты тот, чей вирд быть названным Морской Твердыней, разве не так? И все это, — он провел круг своим копьем. — как ты воображаешь, Предел Мирддина. Что ж, посмотрим! Сейчас этот день — твой, и ты спасся, хотя поблагодаришь ли ты меня за это, когда встретишься с тем, что тебе предстоит, это мы еще увидим. Не бойся, мы еще встретимся — возможно, для тебя эта встреча будет не слишком счастливой. Прощай, Мирддин, сын Морврин, одноглазый бриттский скоп!

С этими словами, бросив на меня недобрый взгляд из-под капюшона, незнакомец повернулся и покинул это место. Показалось мне, будто бы видел я, как вскочил он на огромного серого жеребца о восьми ногах, со струящейся гривой, и во весь опор помчался на север. Но туман, грохот и смятение были таковы, что я не был уверен в том, что творилось нынешним днем. Воистину, странные вещи поведал я тебе, о король. Случайно я бросил взгляд на щит Мэлгона, лежавший под Красным Драконом. Там в полированном металле увидел я свое отражение — я никогда не видел себя таким. И показалось мне, что лицо врага моего не слишком-то отличалось от моего собственного, так что потом я начал подумывать — не говорил ли я в смятении со своей тенью?

С уходом того — кем бы он ни был, — кто построил боевой клин, полчища Ллоэгра внезапно пришли в беспорядок. Смертельное безразличие пало на них из тумана, так что ни руки, ни меча не могли они поднять против своего врага. Сеть, незримая для человека, опутала их, сковав их боевыми цепями, хиалогион[202], что крепко сковывают человеческое сердце, высасывая его силу и отвагу. Отвага каждого героя была в кругу колдовских рун, заплетавших его жилы и волю узлами, так что в мгновение ока тот, кто, не дрогнув, схватился бы с великаном, стал слабым и пугливым, как охваченная ужасом девушка. Как Мировой Змей обвивает землю, так войско Кинурига было сковано кандалами рун Одержимого.

Мэлгон и Кинуриг сошлись в смертельной схватке. Отбросив оружие, они набросились друг на друга с обнаженной грудью и с голыми руками. Король ивисов рвал Дракона Острова клыками, а Мэлгон терзал уши Кинурига и рвал мясо с его щек, глотая его, словно то были куски вареной свинины. И была то одна из Трех Ужасных Трапез Острова Придайн.

Тут и Кинуриг попал в сети бессилия из-за хиалогион, предсказанных его дихениддом, застыв неподвижно и бессильно пред Мэлгоном. Туман смятения отражался в его глазах, из которых исчезли красная и белая змеи. И тогда Мэлгон Высокий, король Гвинедда, поднял обеими руками могучий меч, сверкавший кроваво-красным в свете садящегося солнца, и, трижды взмахнув им над головой, опустил его на шлем короля ивисов.

Удар этот рассек тело Кинурига надвое до пупка. Затем Мэлгон быстро нанес второй удар накрест, так что три куска, на которые было разрублено тело дикаря, упали наземь одновременно. И Кинуриг выхаркнул свое сердце, застрявшее сгустком крови у него во рту. Так он умер.

Те, кто был в тот момент по правую руку от Мэлгона, услышали, как святой Киби, его старший священник, громко возгласил:

— Occidisti insuper et possedisti! Убив, ты овладел!

А те, кто стоял по левую руку от короля, услышали, как Идно Хен, его старший друид, взвыл по-волчьи:

— Rincne marincne!

Потом рассказывали мне, что меч, которым Мэлгон сразил Кинурига, был не что иное, как Каледволх, меч Артура. Вот каково свойство того меча: если человек взмахнет им, очертя круг, то предаст смерти целый отряд. Услышав это, я вспомнил о словах Гофаннона маб Дон, которые он сказал мне, трудясь в своей кузнице. О том, что ни один человек не сможет владеть этим мечом, кроме Артура, но разве Мэлгон не стал Артуром, когда во искупление своего нарушенного кинеддива стал он Медведем в Медвежьей Крепости?

Тогда те из ивисов, людей Ллоэгра и их союзников из-за Моря, что выжили в этой битве, были вынуждены выйти вперед, скрестив руки на груди, пытаясь сдаться под мечом и копьем. Теперь король их был убит, их сила и мужество были связаны словно сетью из жил, и они не могли более продолжать сражение. Так они сдавались — лежа на земле, клялись они в покорности, и в рабстве, и в уходе, в то время как между их зубов вставляли острие меча или копья.

Как Остров Могущества был поднят Великим Бели из хаоса вод, как гормес Кораниайд был смыт девятым валом, так стройные ряды войска Мэлгона Высокого втоптали в пыль воющие полчища дикарей, и высокие стены Динайрта снова стали защитой его зеленой сердцевине.

После победы при Динайрте короли Кимри продали в рабство много язычников, другим же они позволили жить в пределах Острова Могущества, ежели те дадут заложников, остальных же загнали к самому берегу, за девятый вал, чтобы никогда не возвращались они. Наследник Кинурига, принц Кеавлин, что шел прямо по пятам за Брохваэлем, когда тот ушел с войском от стен Каэр Виддай, появился на поле боя со своим отрядом, когда сражение уже катилось к концу. Он тоже потом был вынужден отдаться на милость Мэлгона, получив жалкую долю имения его отца, при условии, что поцелует Мэлгона в грудь и поклянется на кресте Христовом быть верным ему и его наследникам навечно.

Не счесть было людей Ллоэгра, убитых в тот день, — доколе не сочтут звезд на небе, песчинок в море, снежинок в снегопаде, росинок на лугу, градин во время града, травинок под конскими копытами, коней сынов Ллира в бурном море, дотоле не сочтут павших в тот день. Люди Кимри сделали высокий курган из их голов и холм из их оружия.

Так победил Мэлгон. Ему принесли голову Кинурига, и он приказал омыть ее, причесать и обернуть красным атласом. Чтобы смертный взгляд не навел на него порчу, он приказал приготовить семь волов, семь валухов и семь свиней и положить перед головой Кинурига. Говорят, что лицо Кинурига побагровело при зрелище этой жертвы, и на миг он открыл свои глаза. После это мясо пошло воинам.

Мэлгон также разрешил родичам того бойца ивисов, который сражался в облике медведя, унести останки своего господина и сжечь их на погребальном костре по обычаю их народа. Говорят, что некая женщина из их племени, распустив волосы, обошла, причитая, чадный костер. Пела она погребальную песнь на диком языке своего народа. Но я так и не нашел нигде ее слов. Говорят, что доныне не растет трава на этом кургане. Некоторых великих вождей ивисов, что погибли в этой битве, также было позволено похоронить в том же кургане, по склонам которого вечно несется прекрасная богиня Рианнон.

Но это было потом, и потому я вернусь к полю битвы. Мир Нисиена[203], мир, который приносит он двум враждебным войскам в час их высшего гнева, опустился наконец и на недавнее поле страшного сражения. Когда вражье войско было разбито, боевой туман рассеялся над Динайртом, и на некоторое время ясный свет умирающего солнца озарил победу бриттов. Огненно-красным полыхал Красный Дракон на закате, красной была вся земля под стенами. Высоко в красном небе я увидел парящего орла. Солнечные лучи золотили его крылья. Я уверен, что это — орел Бринаха, поскольку в песне «Битва при Динайрте» Талиесин говорит: «Орел Бринаха несет победу в когтях».

Я стоял рядом с Мэлгоном. Он сидел на троне, озирая поле сражения. Тонкий вечерний туман вставал призраком над гребнем вала, кровавая равнина казалась в его дымке бескрайним морем, над которым островами вставали курганы погибших. Стоны умирающих были как стенания Дилана Аил Тон среди волн Абер Конви после того, как принял он смертельный удар от Гофаннона маб Дон, а вопли раненых были подобны крикам белых чаек над полуостровом Динбих.

Я услышал топот копыт — к нам приближался всадник. Оглянувшись, я увидел, что это не кто иной, как мой дорогой друг принц Эльфин маб Гвиддно, которого мы все считали погибшим и который появился в одиннадцатом часу вместе с войском бриттов, чтобы спасти нас! Юноша годами, был он муж отвагой. Охотнее пошел бы он на битву, чем на брачное ложе, скорее стал бы поживой для воронов, чем упокоился бы мирно. С гордостью и удовольствием смотрел я на него.

Осадив быстрого густогривого скакуна, который летел свободно, как прославленный Торлиддан, конь Коллауна маб Тайхи, он торжествующе взмахнул копьем над головой.

— Славься, Мэлгон! — воскликнул он. — И привет тебе, брат мой Мирддин! Я уж и не чаял увидеть вас в этой жизни, да и вы, думаю, не ждали увидеть меня!

Он прыжком спешился и подошел преклонить колено пред королем. Затем он повернулся ко мне, и мы бросились друг другу в объятия.

— Что с тобой случилось? — в изумлении спрашивал я. — Воины, что были с тобой, сказали, что тебя убили ивисы. Я подумал, что брежу, когда увидел тебя вместе с королями Кимри. Да и до сих пор это похоже на сон. Как ты ушел от врагов, как ты наткнулся на Брохваэля и королей?

Эльфин с удовольствием рассмеялся, наступив ногой на голову одного из павших ивисов и непринужденно опершись на копье. В тот миг был он таким румяным, таким красивым, что я пожалел, что его супруга не видит его сейчас.

— Милый друг мой Мирддин! — воскликнул он. — Мне нужно столько рассказать тебе, что не знаю уж, с чего и начать. Думаю, и тебе есть о чем мне порассказать. Друг мой любезный, ты должен вернуться вместе со мной, чтобы провести зиму во дворце моего отца во Вратах Гвиддно на Севере. Мы будем товарищами, мы будем рыскать по лесам и холмам Кантрер Гвэлод. Мы будем спать в одной постели, есть с одной тарелки. Глубоким сном мы будем спать после наших тяжких боев в этой чужой земле и расскажем друг другу все наши истории. Помнишь, как мы любили петь вместе эту детскую песенку?

Теперь же я тебе расскажу лишь вот о чем. Опасаясь, что наши гонцы, которых отправили к Брохваэлю, попали в лапы врагу, и зная, что наша крепость наверняка окружена врагом, я решил сам попытаться привести войска назад. Поскольку я опасался, что враги как-то прознают о моих замыслах, я решил ради этого обмануть даже людей собственного госгордда. Как только мы завидели приближение язычников, я спрятался в папоротниках, а затем скакал день и ночь, не жалея ни себя, ни коня, пока не добрался до Брохваэля и его воинов у стен Каэр Виддай. Вряд ли ты поверишь, хотя со временем и узнаешь, что это правда, — нас предали с самого начала, с самого выступления! Князь Айнион маб Рин попал в руки ивисов и был жестоко ими убит, и Каэр Виддай был в руках язычников! Кинуриг оставил этого щенка, своего сына, с одним-единственным отрядом держать город против нас. Когда король Брохваэль узнал об опасности, угрожающей Дракону Острова, он тотчас же свернул лагерь и помчался сюда быстро, как мог.

— Ты очень хорошо поступил, Эльфин, — заявил Мэлгон, — и сдается мне, что после трудов нынешнею дня хвалу тебе будут петь по всему Придайну.

— А то нет! — рассмеялся Эльфин, пожимая мне руки и заглядывая в лицо. — Как ты думаешь, Мирддин? Разве не я спас Власть королей Придайна, я, один! Разве не дал я Талиесину тему для великолепной хвалебной песни? «Пусть и не был он Артуром» — так барды поют о героях, но разве не будут они заканчивать хвалу вождю такими словами: «отвагой он был, как Эльфин»? Я прав, Мирддин? Что подумает отец мой Гвиддно, когда услышит эти вести, что подумает Уриен Регедский! Что будут говорить обо мне воины при дворах Тринадцати Князей Севера! Думаю, Уриен Регедский выберет меня своим поединщиком, когда пойдет походом на людей Дайвра и Бринайха! Ага, Кинуриг, бледноликий лис, где ты теперь?

С этими словами он поддал ногой голову убитого ивиса и весело подпрыгнул.

— Ты и вправду хорошо поступил, Эльфин, — тепло ответил я, — но удивительно мне, что ты не вспомнил о той, что еще больше будет восхвалять твои подвиги, чем даже Тринадцать Князей Севера. Ты что, забыл?

— Нет, Мирддин, я не забыл. Я счастлив, что немалым делом для нее будет услышать, что именно ее муж спас короля Мэлгона Высокого от смерти от рук этих язычников ивисов, и люди будут почитать ее за это еще больше! Ах, не могу дождаться, когда же я смогу рассказать об этом ей, моей милой!

Быстро смеркалось. Вскоре только тусклые звезды будут светить нам. Повсюду с факелами ходили люди, сопровождая тех, кто на длинных носилках перетаскивал тела убитых. Лекари королевского двора пользовали раненых мазями и зашивали раны. Воины, оставшиеся целыми, искали добычи среди груд тел павших. Эльфин имел право похваляться, я не мог корить его за это В конце концов, лосось вырастает из малька — король же из юноши. Внезапно я ощутил страшную усталость. Извинившись, я пошел поискать места для сна, оставив Мэлгона дальше расспрашивать Эльфина.

Прокладывая себе путь среди тел убитых, я добрался до места, где в торжественном молчании собрались люди. Я уловил обрывок песнопения и, подойдя поближе, увидел, что это Кинан Гаруйн и воины Поуиса, собравшиеся оплакать своего павшего господина. Я увидел место, где пал Брохваэль Орлы кричали над погибшим. Святой Гвиддварх молился за душу короля, держа крест над его головой. Свет факелов плясал на лице Брохваэля, поблескивая на его оскаленных клыках, так что на миг в пляске теней он показался мне яростно живым. Тело его лежало на куче убитых, бриттов и ивисов, изрубленные конечности еще подрагивали, словно клубок свившихся змей, когда по весне просыпаются они.

— Altisona carminalia et valde suavia audivi angelicorum coetuum cantica, — распевно читал Гвиддварх высоким мелодичным голосом, — eodem momento egresionis inter angelicos sanctae ipsius animae ascendentes chores. Я слышал песнопения сонмов ангелов, громкие и весьма слафетные, в тот миг, когда его святая душа, окруженная ангелами, возносилась на небеса.

Я поднял взгляд к куполу звездного неба, куда птица-душа Брохваэля уже сейчас, наверное, летит. Затем я снова посмотрел на лицо, которое больше никогда в жизни не увижу. Вскоре плоть его станет добычей для червей, а кровь его просочится в царство Аннона. Я верил, что он заранее знал свой смертный час. Короли правят во славе и во славе умирают, и время всегда мчится за ними так же быстро, как белая колесница сына Брохваэля Кинана. Смертельно-бледные лица плакальщиков на миг представились мне подобием шествия королей, ходом истории этого мира на миг выведенных на свет и снова канувших во тьму.

Продрогнув от ночного промозглого воздуха холмов, скорбя сердцем, несмотря на победу, я пошел к восточным воротам крепости. На башне не было стражи, ворота были распахнуты. Я уже вошел, когда услышал неподалеку мучительный стон. Вокруг, кроме меня, никого не было видно, и потому я стал высматривать, кому тут нужна моя помощь. Я увидел, что кто-то сидит, тяжело опираясь спиной на частокол.

— Кто ты, как тебя зовут, из какого ты народа? — осторожно спросил я. В ответ снова послышался стон. Поскольку бедняга явно не мог причинить мне зла, я подошел поближе. — Ты бритт или язычник? — ласково спросил я. Тихий ответ из темноты заставил мое сердце быстро забиться от удивления и ужаса.

— Мердинус, ты? Уж ты-то меня знаешь, я трибун Руфин…

— Руфин! — вскричал я, бросаясь к нему. — Ты ранен! Больно? Я-то думал, где ты, но и вообразить себе не мог, что такое случится!

Правду говоря, я в то время начисто забыл о его существовании, таково было напряжение и смятение этого страшного дня.

— Худо дело, друг мой, — прошептал солдат так тихо, что мне пришлось склониться к самому его лицу. Я едва видел его знакомое лицо, все такое же замкнутое и печальное, так что лишь струйка крови, стекавшая из уголка рта по бороде, говорила о тяжкой боли и ранении.

— Куда ты ранен? Я сейчас приведу лекаря! — заторопился я.

— Нет, не оставляй меня… Честно говоря, я ценил твое общество больше, чем ты, наверное, думаешь, Мердинус. Мне кажется, что если ты сейчас уйдешь, то больше ты меня не увидишь. Она там, в спине… плечо…

Руфин невольно застонал, стиснув зубы в тщетной попытке сдержаться. Осторожно я подвел руку под его плечо — мои пальцы сразу же нащупали древко стрелы, по самое оперение вошедшей в тело.

— Видишь? Ведь безнадежно же, да? Не вытащить, — еще тише прошептал он. Он умоляюще посмотрел мне в лицо, хотя не о снадобье и не о лекаре просил он. — Знаю я, что скажут хирурги, — пробормотал он самому себе. — «Если удаление приносит большие страдания, то попытку следует отклонить, дабы, верша доброе дело, не подвергать себя упрекам невежд». Да и не поможет, так ведь?

Руфин закрыл глаза и около минуты так лежал, затем снова открыл их и опять посмотрел на меня.

— Вот так все и происходит, разве нет? Помнишь? Я все думаю — встречусь ли с отцом… Я сделал все, что мог, ради мира в королевстве и ради власти Рима. Но что за место для того, чтобы умереть, — последний из Руфиев Фестиев останется на поживу волкам в какой-то варварской крепости!

— Нет, ты не достанешься волкам и никаким другим пожирателям падали, уверяю тебя! — горячо пообещал я. — Насколько я понимаю, ты выполнил свой долг и даже больше. Я не знал твоего отца, но я уверен, что ты увидишься с ним и он будет гордиться тобой, как никто из отцов! Как же иначе? Ведь это ты выиграл этот день — разве ты не слышал, что мы победили?

Руфин еле заметно покачал головой. Это усилие лишило его сил, и он снова закрыл глаза. Он так долго не открывал их, что я испугался, что он уже умер. Я тихонько коснулся его руки. Он снова заговорил, не открывая глаз, едва шевеля губами:

— Я тут подумал — разве это место не зовется Колесницей Медведя? Странно. Как будто бы я, словно великий Порфирий, которому мы рукоплескали в цирке Александрии, из отставки вернулся сюда, чтобы выиграть свой последний заезд… Но ради чего, а? Император отвоевал большую часть Империи, но сколько она простоит? Сколько? Мой отец страшился, что в мире останется так мало культурных людей, что язык латинян однажды окончательно исчезнет…

Наступала ночь. Становилось все холоднее, крики вокруг крепости слышались все реже. За стенами завыл волк, ему ответили издалека другие, а потом еще один, совсем рядом. Руфин даже и не обратил внимания. Казалось, он погружен в размышления, и я испугался, что он начинает бредить.

— Странно… Знаешь, Порфирий был нашим героем. Аполлос всегда говорил, что он вернется, когда другие думали, что он совсем ушел на покой… Но кто теперь поведет колесницу? Я взял поводья из рук своего отца, но теперь я — последний в роду, и вскоре этот род прервется…

Вергилий ли это или Петроний? Видишь, я невежда. Говорю о стихах, а знаю только, как защищать границы да натягивать катапульту. Мне пятьдесят. Я стар, Аполлос. С попойками и скачками давно покончено…

Я ничего не ответил, поскольку понимал, что он меня не видит. Повисло долгое молчание. В темноте слышалось только, как волки грызутся у ворот да сова пронзительно вопит из далеких зарослей. Наконец, когда я уже подумал, что Руфин заснул беспробудным сном, он позвал меня — громче и яснее, чем прежде:

— Аполлос, я умираю… Мне нужен священник, я должен креститься прежде, чем уйду! Я прожил грешную жизнь, но, если я не буду крещен, как же я встречусь с отцом у того водоема?

— Подожди! — проговорил я ему прямо в ухо. — Я сейчас вернусь! Только минутку, береги силы, друг мой!

Поспешно выбежав из ворот, я бросился туда, где видел Гвиддварха, совершавшего последний обряд над павшим Брохваэлем. Но кругом стояла тьма и никого там не было. Оглянувшись в отчаянии, я увидел лишь сверкание лагерных огней и услышал стоны раненых да треск костей на зубах пирующих без помех волков. Куда мне было идти, кого звать? Во всем лагере я знал только двоих жрецов Христа — Киби и Гвиддварха, и сейчас они наверняка уже спали в своих темных шатрах.

Внезапно я увидел серую фигуру, что призраком шла по полю битвы. Я не знал, кто это, но если это был кто-нибудь из людей Поуиса или Гвинедда, они могли бы указать мне, где найти одного из двух святых. Подойдя поближе, я узнал в пришельце Идно Хена, старшего друида короля Гвинедда. Он не знал, где ночевали святые, и по тому, как отрывисто он ответил мне, я понял, что его заботят обряды, о которых ни одному почитателю Христа знать не следует.

— Что делать, Идно? — в отчаянии воскликнул я. — Вождь ривайнир, который ныне спас и защитил Монархию Придайна от Напасти ивисов, лежит смертельно раненный там, в воротах. Он жаждет крещения в веру Христову, и боюсь я, что он уйдет смятенным душою, если не исполнится его желание.

— Не знаю, чем и помочь тебе, Мирддин. Жрецов Бога Йессу Триста мало в королевском лагере, они не любят пустынных нагорий.

Я громко застонал.

— Мы должны хоть что-нибудь сделать, Идно, и сделать быстро. Он дорог мне, он не должен уйти без благословения!

Идно немного подумал, подергал себя за седую бороду, затем сказал:

— Тогда, может, лучше я совершу обряд? Много людских душ освободил я из тела и могу сделать то же для этого отважного воина, который пусть и чужестранец, но так много свершил, служа Мэлгону Высокому.

— Но ведь он и его народ поклоняются Христу! — в ужасе воскликнул я. — Идно, твоя сила и знание обрядов велики, но они не послужат тому, кто держится иной веры! Это хорошая мысль, но мы должны найти какой-нибудь путь.

— Всем людям предстоит лишь один путь — сквозь врата Аннона, — мрачно возразил Идно Хен. — И мне кажется, что то, что послужит одному, послужит и другому. Да и какой у нас с тобой выбор? Веди меня к нему!

Что еще было делать? Друид был прав — еще немного, и мы потеряем трибуна, что бы там ни было. Искать священника в темноте разбросанного лагеря — дело безнадежное, да к тому же я жаждал поскорее вернуться к моему другу. Придется нам утешить его как сможем.

Я повел Идно назад, в ворота. Мы нашли Руфина все там же. Я сел на насыпь рядом с ним и наклонился к нему. Во мраке я видел очертания его лица, но черт различить не мог. Я испугался, что он уже умер, но тепло моего дыхания, похоже, пробудило его, поскольку я услышал тихий шепот, слетавший с его застывших губ.

— Ты нашел священника, Мирддин? — Я едва разбирал слова. Казалось, тьма старается поглотить их сразу же, как только они срываются с губ.

— Вот священник, он пришел к тебе, — уклончиво ответил я, потянув Идно за рукав на траву рядом со страдальцем.

Я думаю, что белые одежды Идно обманули его в темноте — трибун хрипло спросил:

— Ты священник? Я хочу тотчас же окреститься, ибо я умираю…

Он на миг замолк, задыхаясь. Я обнял его за плечи и ощутил теплую кровь на руке. Руфин говорил на языке своего народа, поскольку по-бриттски он говорил очень плохо, и я переводил его слова Идно. Прежде чем он успел ответить, Руфин отрывисто, задыхаясь, продолжал:

— Конечно, тебе странно… что я, христианин, не был крещен прежде? Но солдат ведет грешную жизнь, убивает и заставляет… убивать других… Лучше уж подождать, пока не будет покончено с убийствами… Так ведь поступил… даже Константин, император римлян… Так я слышал. Начинай же поскорее, молю тебя, прежде чем будет слишком поздно!

Идно спросил меня, что он говорит. Я объяснил.

— Он прав, Мирддин, и я совершу обряд прямо сейчас, — сказал друид. — Принеси мне воды из источника!

Я было воспротивился в испуге, но понял, что возражать бесполезно, потому я промолчал и поднялся, чтобы выполнить его поручение. А друид склонил свою голову с выбритой тонзурой[204] и начал что-то шептать прямо в ухо трибуну.

Когда я вернулся, принеся немного воды в бараньем роге, друид был погружен в повествование. Руфин лежал, закрыв глаза, но, прощупав его запястье, я понял, что кровь еще струится в его жилах, пусть и слабо. Казалось, он не чувствует ни боли, ни тревог, слушая слова Идно Хена. Был тот человеком великого ума и знаний, и слова его показались мне самому утешительными, хотя я и знал, что бедняга Руфин не мог понимать их.

Идно Хен говорил о чудесах, сотворенных Гвидионом маб Дон, чей сверкающий путь струился серебристой рекой в небесах над Динайртом Еще до создания мира Гвидион великой магией своего чародейского жезла бросил огонь среди девяти форм элементов, и они слились в волшебном росте — в сущности плодородной земли, в воде девятого вала, в первоцветах на склоне холма, в цветах леса и в деревьях в цвету. В ночном небе протянул он свой усыпанный драгоценностями путь как знак людям, как мост над шестьюдесятью реками, он провел границу между морем и землей, где катится девятый вал.

Затем коснулся Гвидион земли своим волшебным жезлом еще раз, и встал человек, рожденный не от отца и не от матери, а от девяти форм элементов, от плода плодов, от плода творца, от самого начала. Затем взял он дубовый цвет, и цветы ракитника, и цветы болиголова и чарами своими сотворил из них девушку, прекраснейшую на свете, самое прекрасное создание, которое когда-либо видел человек.

Так мужчины и женщины жили в прекрасном саду Гвидиона, некоторое время довольные своим уделом, читая имя его на восковых табличках Но хотя хаос был отогнан за пределы мира, черные полчища Кораниайд то и дело стремились прорваться сквозь стену. Огромное чешуйчатое стоглавое чудовище с яростным воинством под языком своим, с сотнями душ, страдающими под его шкурой, поднялось гигантской тушей, роняя влагу, из океана. Его Гвидион ранил, раздавил пятой, но смятение осталось в мире. Лесные деревья закачались, ломаясь под порывами бури, воины сошлись в смертельной схватке, девы тяжко вздыхали, скорбь ворвалась в мир.

Тогда светлый Гвидион преисполнился жалости к мужам и женам. Девственная Арианрод, непорочная, белорукая, мудрая, родила сына, самого Ллеу Искусная Рука, прекраснейшего из юношей, какого когда-либо видел мир. Был он мастером во всех искусствах, в музыкальной гармонии, в ремесле, в игре в гвиддвилл. Именно он установил на земле королевскую шасть, которая есть отражение власти небесной, — без его благословения ни один король не может обеспечить Правду Земли, равно как не может следующее закону общество земли удержаться в Середине ее. Вот что имеют в виду люди, говоря о Пределе Ллеу.

Много чудесных благословенных даров дал Ллеу людям, и свет его лица был подобен солнцу в зените. Но завистливые люди замыслили убить его, и добровольно претерпел он смерть за всех на Древе. Тройной смертью элементов стала она, ибо был он повешен на дереве, и пронзен копьем предателя Гронви Певра, и погружен в ядовитый напиток Девять ночей висел он в муках, пока драгоценная его кровь питала Древо — оттуда и идет его сила, поддерживающая небо над землей.

Но хотя светлый Ллеу был убит и повешен на Древе и тело его разложилось и было пожрано свиньей, сам он не умер. Дух его поднялся в небеса в образе орла. После себя оставил он величайший из своих даров — восковые таблички, на которых записана мудрость рун, согласно которой мудрец ведет свою жизнь. И потому люди оплакивают смерть и восхваляют рождение божественного Ллеу на холме Динллеу Гуригон в Поуисе и в других святых местах.

Теперь же Ллеу живет на Инис Аваллах, Острове Яблок, где нет ни снега, ни града, ни молний, ни грома, ни ядовитых змей, никаких утрат. Там лишь пиры, да музыка, да добрая дружба. И там принимает он тех, кто пришел из здешнего мира в иной, так, как должно, являясь пред ними снова в облике прекрасного юноши Он ведет их по изумрудным лугам, мимо прозрачных рек, благоуханных цветов, по медвяной росе, чтобы человек навсегда остался с ним.

Эта знакомая повесть, как всегда, тронула меня, и я на миг унесся мыслями от этого холодного вала, где мы сидели на земле. Затем, виновато и испуганно, я вспомнил о печальном положении старого солдата Не в силах понять мягкой бриттской речи, он лежал тихо, словно спал. Я опять было решил, что мы не заметили его ухода, но через некоторое время он поднял тяжелые веки и посмотрел на меня.

— Почему он говорит по-гречески? — тихо пожаловался он. — Я не грек, я римлянин. Солдат имеет право говорить по-латыни даже с императором в Византиуме!

Я пробормотал какой-то уклончивый ответ, довольный и тем, что он невольно поддался этому самообману.

Затем Идно Хен взял у меня сосуд с водой, провозгласил имена Трех Волн Моря — Волны Иверддон, Волны Манау и Волны Севера. То были волны, что оплакивают гибель Дилана Аил Тон, а четвертая Волна есть Волна Придайна Блистательных Воинств.

так читал нараспев Идно, ибо в таких случаях говорят эти слова. При этом он уронил три капли на лоб Руфина, где смешались они со слабо блестевшими каплями пота и кровавой росы. Так заклинал он дур суин[205], которая есть сокрушение черных орд Кораниайд, что в ночи, подобно насекомым, собираются вокруг умирающего, мешаясь с флюидами его тела. Два потока сливаются и единой рекой текут вниз, в бескрайний океан, в котором стоит солнечный остров Инис Аваллах. После этого Идно Хен стал вырезать рунный посох, который будет похоронен вместе с телом. Море отступало от берегов Острова Могущества, ибо силы Руфина быстро таяли. Я сидел, поддерживая его рукой. Губы его слегка дрогнули, и я склонился прямо к его лицу, чтобы расслышать его слова, ежели он заговорит.

Поначалу я слышал одно невнятное бормотание, в котором раз или два промелькнуло имя его давно погибшего друга. Я подумал, что он по-прежнему принимает меня за Аполлоса, но потом он чуть-чуть повернулся ко мне и зашептал:

— Благодарю тебя, Мердинус. Хотя мне хотелось бы, чтобы священник совершил обряд на доброй латыни, как римлянин. Но по крайней мере я знаю, что умираю добрым католиком, и, ежели Фортуна будет благосклонна, я встречусь с отцом и дорогими друзьями моей юности у Нашего Благословенного Владыки, что умер на Древе ради того, чтобы спасти нас ценой Своей драгоценной крови.

Я стар, пора расстегнуть пояс… Не окажешь ли мне услугу? Я понимаю — меня зароют здесь, но я хотел бы, чтобы что-то мое однажды оказалось в саду виллы Руфиев Фестиев.

Он на миг замолк. Дыхание с хрипом вырывалось из его горла, судорога прошла по телу, и на миг лицо его исказилось от страшной боли. Он безуспешно попытался поднести левую руку к горлу, сокрушенно показывая туда дрожащей рукой.

— Что, старина? — прошептал я ему на ухо. — Что я могу сделать для тебя?

— Там, — показал он, — там, на шее… там мой именной диск. Возьмешь? И если странствия твои приведут тебя когда-нибудь в Рим, то, может… ты доберешься до виллы моего отца? Помнишь, как туда идти? Направо от харчевни на Виа Клодиа… у пятого дорожного столба… за Карейей. Ах, милая харчевенка, где мы… целый час сидели вместе, и он, при всей своей мудрости… слушал мой лепет!

Я до сих пор помню эти стишки, когда все остальное ускользает из памяти… Ты окажешь мне милость, если когда-нибудь… пройдешь по этой дороге и зароешь мой именной диск под тем водоемом в саду… о котором я когда-то рассказывал тебе… Сделаешь?

Я согласно пожал его слабую правую руку.

— Конечно, Руфин, об этом не беспокойся. Не страшись — этот мир юдоль ненадежная и бесплодная, богатство, переходящее из рук в руки. Все, что было и будет, — все умерло или умрет, все ушло и будет уходить, покуда сцена не останется такой же пустой и холодной, как была до тех пор, как появилось племя людское.

Не думаю, чтобы он слышал меня, поскольку после еще более долгого молчания, чем прежде, он воззрился на меня возбужденным взглядом и сказал:

— Помнишь… я рассказывал тебе, как давным-давно в Александрии я принес вести о смерти моего друга Аполлоса его возлюбленной? Милая, хорошенькая, веселая Хелладия! Какой… гибкой и живой была она… на сцене! Казалось, глаза ее заставят твое сердце… выскочить из груди, сиди ты даже в последних рядах! И все же была она доброй подругой… какой только может желать мужчина. Утешала… одинокого неуклюжего юнца в то время, как его мать… Где она сейчас? Наверное… она тоже постарела, как и все мы, — но не в моей памяти…

— Где бы она ни была, я думаю, что она тоже вспоминает о тебе, — робко заговорил я, заполняя повисшее молчание.

— Нет, — наконец сказал Руфин. — Но я ее помню… Я помню тот последний миг, когда она спустилась на улицу, чтобы попрощаться на пороге. Она была такой бледной, так жалобно плакала, но была, как всегда, прекрасна. Я так ясно видел ее лицо в свете уличного фонаря… Знаешь, наш дом стоял на улице прямо за церковью, называемой Аркадия, — прежде там был храм Диониса. Я говорил, что она просила взять ее с собой? Конечно, она просто не подумала, что говорит… Она никогда не предала бы Аполлоса, а что такое я по сравнению с его светлой душой? К счастью… я держал себя в руках, и опасный момент миновал. Но я боюсь, что я, наверное… все же в душе в чем-то предал моего друга тогда, на пороге… Я должен был вернуться к императорским орлам, она — в театр… Оба мы оплакивали нашего дражайшего друга. Она все звала меня, пока я шел прочь… но я не слышал, что именно она кричала… из-за грохота колес по булыжной мостовой.

Но потом, — в последние дни, когда я понимал, что смерть подползает все ближе, я все думал — прав ли я был? Предала бы она Аполлоса, если уехала бы со мной, Мердинус? И предал бы тем я своего дорогого друга? Как думаешь, могла бы Хелладия полюбить и меня?

Руфин закрыл глаза, и мне показалось, что он уснул.

— Я уверен, что так она и поступила бы, поскольку ты честный человек, Руфин, — запинаясь, пробормотал я. — Ты исполнил свой долг на этой жалкой земле, подперев стены, которые со временем все равно падут, как бы ни старались ты, я или кто другой.

Довольно жалкий ответ, но что в такое мгновение можно было сказать? Да и в любом случае я не думал, что он слышит меня, поскольку он так и не открывал глаз. Он больше не говорил — разве что под конец, когда подошли рабы с лопатами, присланные Идно Хеном.

— Auguste, tu vincas! — еле слышно воскликнул он и умер.

Его похоронили внутри стен, в доспехах, с мечом у бедра, лицом к востоку, к варварам. Я слышал, что на другой день святые Киби и Гвиддварх прочли молитвы на этом месте, так что над ним свершили обряд его народа, как он и желал.

Не желая видеть, как земля засыпает лицо моего друга и как он спускается в темное царство Аннона, я повернулся и пошел прочь через крепость. От тел павших валы стали еще выше, черные вороны выклевывали их застывшие глаза. Здесь трудно было идти, поскольку тропы размокли и стали скользкими от грязи и крови. Выбирая дорогу между лежавшими тут и там трупами, я шел кружным путем, пока не дошел до середины кольцевого укрепления. Шатер Мэлгона был опрокинут и затоптан во время отчаянной схватки, но знамя Красного Дракона по-прежнему гордо билось на горном ветру на высоком древке. Кто-то догадался поставить его на прежнее место после сражения, хотя я никого и не видел поблизости.

Опершись на крепкое древко, я окинул взглядом страшное зрелище вокруг. Разгорался бледный рассвет, и люди бродили по полю, как блуждающие духи. Долго казалось, что крепость находится во мраке Напасти, гормеса, павшего на высокостенную цитадель, так что трудно было сказать, было ли то облако, или дым, или воины, что защищали себя. Теперь дымка рассеялась, только тающие клочья ее еще тянулись вокруг кругового частокола. Однако снаружи окрестные долины были затянуты клубящимся утренним туманом, так что Колесница Медведя словно плыла по волнам бесплотного моря.

Сквозь проем восточных ворот стало видно краешек восходящего утреннего солнца, полыхавшего, как горн кузнеца. Оно готовилось свершить свой ежедневный путь, поднимаясь из океанских глубин. По морю облаков тянулась его кроваво-красная дорога, пересекая ту тропу, проходящую через Динайрт, которая словно отражает его ежедневный путь по небесам. Надо мной Красный Дракон от прикосновения солнечных лучей наливался все более кровавым цветом.

Утренняя тишина таила в себе успокоительную силу, которая словно заглушила возбужденные крики воинов Придайна, окружавших стены. Все тише слышалось злое рычание волков в сумраке за насыпью, терзавших тела павших, грызшихся за куски мяса, что тащили они в своих кровавых клыках. Спокойствие и тишина охватили мое усталое тело, окутали плащом, словно верная жена усталого возлюбленного. Я вспомнил о Хелладии трибуна и, как и он, подумал, где она сейчас.

Король утвердился на престоле, верша правосудие в Придайне и на Трех Близлежащих Островах. Остров Могущества в Середине своей был защищен, Правда Земли была восстановлена во всех ста и пятидесяти восьми краях и двадцати восьми городах. Мир опустился на окруженное стенами пространство, которое было моим пределом, — клас Мирддин. Ныне и сын Морврин мог отдохнуть после трудов — снят был гормес, угнетавший изболевшуюся душу мою, восстановлены были четыре опоры измученного тела моего!

«Королевское правосудие, гвир дейрнас, — вот что есть тишина, мир и покой, счастье, благополучие и свобода на всем Острове Могущества, от самого Пенрин Блатаон на севере до Пенрин Пенвэд на юге». Так написано в завете Рианнон, который дала она Максену Вледигу. После тяжких трудов обычно ищут отдыха. Близилась верхушка лета, утро было теплым, стрекотали кузнечики, росистые травы пахли медом. Кресла, на которых мы с Мэлгоном сидели, играя в гвиддвилл, все еще стояли среди тел павших под Красным Драконом. Я почувствовал себя так, словно с плеч моих упала тяжесть, и сел в кресло, закрыв глаза в блаженном расслаблении. Голова моя упала на грудь — я заснул.

Наверное, я дремал долго, поскольку, когда я проснулся, солнце уже опускалось в холмы на западе. Среди трупов и обломков оружия, валявшихся у моих ног, я уловил золотистый блеск, словно отражение последнего взгляда заходящею Ока Бели. Наклонившись, я поднял золотую фигурку короля с серебряной игральной доски Мэлгона. Сметенный наземь во время схватки, он в застывающей крови лежал среди разбитых щитов и сломанных мечей, отсеченных конечностей. Сама доска снова стояла на столе передо мной. Я поднял короля и опять поставил его, воткнув штырек фигурки в отверстие в середине, окруженное двойной стеной.

Но где были его двенадцать спутников, без которых нельзя играть? Драгоценные камни, вставленные в углы доски, светились в сгущавшихся сумерках ярко, словно светлячки, словно звезды в квадрате Колесницы Медведя, описывавшей круги в середине ночного неба. Но не было фигурок-спутников, что должны ограждать друг друга вокруг срединного укрепления, внутри и снаружи, тогда двор короля закрыт. Девять долгих лет трудился Гофаннон маб Дон, делая двенадцать этих фигурок и их короля. И тому, кто захочет отыскать их, придется пройти через Двенадцать Домов, совершив Двенадцать Тяжких Трудов Обретения.

Я сидел один в стенах Динайрта, в сердце ночи, погруженный в скорбь. Я один должен бодрствовать, когда остальные спят. Я видел, как несутся в скачке, исходя паром, игреневые кони с золотистыми гривами на празднике в Калан Май и их неустанная мощь поддерживает опушенный папоротником пик Динллеу. Только Середина спокойна — Возничий неустанно ведет Колесницу по бесконечному кругу.

Я поднял взгляд к темному куполу Дома Гофаннона. Во мраке под его прокопченными стропилами пылал прибывающий светильник, пламенная драгоценность ночи. Пока я смотрел, чистая белая звезда стала больше, вспыхнула ослепительно, как беззвучный взрыв тысячи солнц, превратившись в сверкающий поток, чей ореол непроницаемой стеной окутал все, что находится в Пределе Ллеу. В мгновение ока, в пятьсот шестьдесят четвертую долю мига ослепительное сияние затопило небо и землю, наполнив все мое слабеющее существо живым озарением.

Плащ тьмы снова окутал крепость, зрелище исчезло из костяной шкатулки моего разума. Но я знал, что второй раз в жизни мне было ниспослано на миг узреть тот горний свет, что сияет там, по ту сторону полога небес. И кто, кроме тебя. Гвенддидд, моя Звезда Вечерняя, мог догадаться открыть моему ауэну это окно в вечность? Путь мой был ясен — пусть нехожены тропы через пустоши, пусть окружают их непроходимые колючие заросли и зияющие трясины, пусть чудовища ждут жертву в ночи — там, вдалеке, над вратами горит светильник. И я буду смотреть на него, ведя свою колесницу по звезде, и путь будет ясен. Кроме прочего, я знал, что теперь я не один. Рука об руку попытаемся мы пройти все Двенадцать Палат, свершить Двенадцать Тяжких Трудов и собрать Тринадцать Сокровищ Острова Могущества в Стеклянном Доме, что лежит за вратами Каэр Сиди!

Здесь кончается повесть, называемая Пришествием Короля, что является первым кайнком Повести о Мирддине, Ханес Мирддин, и так кончается она.

ПРИМЕЧАНИЯ [206]

Обилие источников, использованных Н. Толстым, делает достаточно проблемным создание подробного комментария к тексту, тем более что сам автор и не пытается его создать. Писатель опирается на валлийский, ирландский, германский материал, задействует массу исторических, полуисторических и совсем уж легендарных личностей — словом, подбирает все. В этом случае задачей авторов комментариев было прояснить хотя бы необходимый минимум.

Читателю можно посоветовать обратиться к источникам, немалая часть которых существует в переводе на русский язык:

Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина. М., 1984.

Мабиногион. Волшебные легенды Уэльса. М., 1995.

Сказания Красного Дракона. Волшебные сказки и предания кельтов. М., 1996.

Предания и мифы средневековой Ирландии. М., 1991.

Похищение быка из Куальнге. М., 1985.

Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

Древнеанглийская поэзия. М., 1980.

Древнегерманский материал, который использовал автор, интересен как сам по себе, так и в том виде, в котором он содержится в повествовании: он показан с точки зрения бриттов, воспринимающих языческую культуру англосаксов, как варварскую по сравнению с их собственной языческой культурой и культурой христианской. Автору, несомненно, известен широкий круг древнегерманских источников как англосаксонского, так и общегерманского происхождения, среди которых — «Старшая Эдда», «Младшая Эдда» (ими он зачастую пользуется как цитатником для своих персонажей-англосаксов), исландские родовые саги, древнеанглийская поэма «Беовульф», которую автор весьма неординарно сюжетно переложил (речь идет о битве Беовульфа с драконом — у Н. Толстого Драконом является сам Мэлгон Гвинедд, король бриттов, и битва с ним — с Драконом Бриттене — завершается гибелью Беовульфа, как и в поэме), и другие древнеанглийские поэтические памятники, большую часть которых можно найти в русскоязычном издании «Древнеанглийская поэзия». Ссылки на родство Кинрика с самим Воденом (Одином), одноглазым богом-воином, богом-мудрецом, верховным мужским божеством германского пантеона, — отголосок знакомства автора с «Сагой об Инглингах», где ярче всего проявилась германская традиция возведения вождей к Одину и наличия священной связи вождя (короля, конунга, ярла и т.д.) и Одина, отраженной в жертвах и в удаче, которую Один дает вождю (особенно ярко это проявилось в заключительном эпизоде книги «Резня при Динайрте»).

ОБ АВТОРЕ

Граф Николай Толстой, прямой потомок великого русского писателя Л. Н. Толстого, родился в Англии в 1935 году. Окончил Веллингтон-колледж и Тринити-колледж.

Николай Толстой является сопредседателем Королевского литературного совета, членом Международного Артурианского общества, депутатом Европарламента. Женат, имеет четверых детей. Проживает в Северном Беркшире, неподалеку от Оксфорда. Автор публицистических книг «Ночь Длинных ножей» (1972), «Жертва Ялты» (1978), «Полубезумный Лорд» (1978), «Секретная война Сталина» (1981), «История рода Толстых с 1953 года до наших дней» (1983). Является одним из наиболее известных специалистов по кельтской культуре.

1

Детей из знатных семей принято было отдавать на воспитание. Приемное родство считалось не менее, а зачастую и более важным, чем родство кровное.

2

Имеются в виду острова Мои (Англси), Манау (Мэн) и Гвайт (Уайт).

3

Awen — вдохновение.

4

Перечислены все основные жанры кельтской литературы.

5

Калан Гаэф — праздник начала зимы, Калан Май — праздник начала весны. Нос Калан Гаэф, Нос Калан Май — канун праздника.

6

В данном случае имеется в виду погребальный курган, священное место, на котором можно пообщаться с потусторонними существами.

7

Cyntefyn — букв, «возрождение».

8

Видимо, огамическая надпись.

9

Дружина, свита. Однако дружина обычно обозначается как teulu, букв, «семья».

10

Игра, в чем-то напоминающая шахматы и явно родственная ирландскому фидхеллу. По-видимому, смысл ее был в том, чтобы находящийся в центре доски король и защищающие его фигурки отбивали нападения врагов с четырех окраин. Ходы делались не только по очереди, но еще и с учетом выпавшего количества очков на игральных костях.

11

Mope Хаврен — Бристольский залив. Река Xаврен — Северн.

12

Gormes — напасть.

13

Имеется в виду Вортигерн из артуровских сказаний.

14

Позже говорится, что имя матери Мирддина было Керидвен. «Маб Морврин» в данном случае можно приблизительно истолковать как «сын Глубины Морской», «сын Бездны».

15

Видимо, имеется в виду Ллеу Верной Руки, солнечное божество.

16

Административная единица в старом Уэльсе, включавшая в себя несколько общин, — букв, «сто общин».

17

Имеются в виду известные по артуровским легендам Тристан и король Марк.

18

В данном случае — обитель.

19

Gwir deyrnas — «правда сильного», «правда короля», определенные правила, которые король должен соблюдать, чтобы его страну не постигла напасть. Интересно, что в Ирландии, например, долгое время сохранялся обычай заключения сакрального брака короля с землей.

20

Греки.

21

Llifrawr — букв, «книжник», «грамотей».

22

появится корабль, и на нем мертвый Дракон, называемый Земля.

23

Гвиддно Гаранхир — личность скорее легендарная, чем историческая. Он владыка Приморской Земли — Кантрер Гвэлод, поглощенной морем.

24

Gwenhwyfar — Гвиневера артуровских легенд.

25

Суlсh — букв. «круг», обычай, сходный с полюдьем.

26

Король Мэлгон — лицо историческое. Правил Гвинеддом с 517-го по 549 год. Реально существовал и его сын, Рин маб Мэлгон.

27

Валлийское название Бретани.

28

Таран, или Таранис, — бог-громовик, известный по римским источникам у континентальных кельтов.

29

Талиесин — личность скорее всего историческая. Жил в VI в. Прославленный бард сам стал героем множества произведений. Причем Гальфрид Монмутский говорит о нем как об ученике Мерлина.

30

Кунедда — Кунедда Вледиг, личность, вероятно, историческая. Основатель первой династии королей Гвинедда (V в.).

31

Имеются в виду ветхозаветные пророки Моисей, Ефрем и Давид.

32

Исайя.

33

Михей.

34

Интересно, что этот способ передвижения встречается во многих житиях кельтских святых.

35

Camwlwrw — штраф за оскорбление.

36

Рассказ о том, как принц Эльфин нашел Мирддина, — довольно точное изложение фрагмента из «Истории Талиесина». Но только в этом сочинении в мешке, что застрял в плотине, находят самого Талиесина.

37

Вообще-то «лучезарный лоб» — это Талиесин, но в романе этот эпитет относится к его alter ego Мирддину — Агвадду (букв. «тьма кромешная»).

38

Свинья (кабан) вообще считалась у кельтов священным животным. Барды и поэты жевали сырую свинину для того, чтобы обрести священное вдохновение. Иногда их так и называли — жующие сырую свинину.

39

История с женой принца Эльфина и Рином маб Мэлгоном также взята из «Истории Талиесина», хотя и значительно обработана. Разумеется, что и в ней герой не Мирддин, как в романе, а Талиесин.

40

Касваллон (Касваллаун) маб Бели и его волшебная одежда упоминаются в мабиноги «Бранвен, дочь Ллира».

41

Святой Кадог (Cadoc) — основатель монастыря в Лланкарване (VI в.). Культ его был очень популярен в Юго-Восточном Уэльсе. Сам фрагмент стилизован под реальный отрывок из жития святого или даже просто из картулярия какого-нибудь монастыря.

42

Видимо, имеется в виду сложная форма стиха, когда из трех списков наугад выбираются три слова, которые должны быть вставлены в стихотворение из трех строк (энглин).

43

Современный Карлайл.

44

Летнее пастушеское жилье в нагорьях.

45

Ухелур — букв, «благородный». В данном случае имеется в виду фигурка типа ферзя.

46

По кельтским представлениям, выходцы из иного мира обычно «уполовинены», и, чтобы заглянуть в иной мир, необходимо уподобиться им. Иногда ради обретения магической силы чародей отрубал себе руку или выкалывал глаз, таким образом становясь принадлежащим сразу к двум мирам.

47

Современный Честер.

48

Святой Иллтуд (VI в.) — один из наиболее известных кельтских святых, который почитался и за пределами Юго-Восточного Уэльса. В его монастыре в Лланиллтуд учились многие знаменитые церковные деятели, например, св. Гильдас.

49

Буквально — «припали к сосцам». Припасть к сосцам и взяться руками за щеки человека — просительный жест, проситель практически отдает себя на волю этого человека, признавая себя как бы его сыном (припасть к сосцам).

50

Святой Гильдас (510 или 516—570) — вероятно, ведущая фигура Бриттской церкви VI в. Автор книги «О разорении и завоевании Британии», в которой он жестоко критикует бриттских королей, обвиняя их в том, что за их грехи обрушились на остров всевозможные несчастья — в первую очередь нашествие саксов.

51

Т.е. по дорогам, построенным римлянами. О Хелен (Элен Лиддаут — Могучих Воинств) см. мабиноги «Сон Максена Вледига».

52

Суmwud — община, несколько общин составляли кантреф.

53

Мэлгон Гвинеддский умер от «желтой болезни» — так в Уэльсе в средние века называли чуму.

54

Современный Роксетер.

55

Большинство перечисленных королей — исторические личности, но есть и те, кто известен большей частью в литературной традиции. Так, Герайнт — один из героев артуровских сказаний, прототип главного героя романа Кретьена де Труа «Эрек и Энида». Собственно, существует валлийская повесть «Герайнт сын Эрбина», входящая в Мабиногион, которая и послужила основой для романа.

56

Mechdeyrn — вождь. Обычно мехдейрн (или макгиерн) — это племенной вождь.

57

Букв. — сила, правда.

58

По Гальфриду Монмутскому, Гуртейрн (Вортигерн) был очарован красотой дочери Хенгиста Ровены (Хрогвин) и потому выполнял все ее желания и все повеления ее родичей, предавая свой народ.

59

Белая туника с пурпурной каймой — знак всаднического сословия. Лорика — кожаный панцирь. Металлические круглые бляхи на лорике — фалеры, наградные знаки, обычно изготавливаемые из бронзы или позолоченного серебра. Обычно на фалере изображалась голова божества, чаще всего Марса. Несколько фалер на панцире обычно было у заслуженных воинов. Известны панцири с девятью и десятью фалерами, так что Руфин не просто опытный ветеран, а еще и весьма заслуженный воин.

60

Современный Марсель.

61

Современный Винчестер.

62

Современный Каттерик.

63

Самая западная крепость на африканском побережье империи Юстиниана.

64

Корона ауреа — венец из золотых лавровых листьев, вручался только полководцам-триумфаторам, это высшая военная награда в Римской империи. Автор романа допускает здесь явное преувеличение.

65

Велизарий — византийский полководец времен Юстиниана.

66

Битва с вандалами при Дециме происходила 13 сентября 533 года.

67

Примикерий (примицериус). В данном случае Руфин подразумевает главного советника.

68

Витигис — король остготов (536—540 гг.).

69

Современный Кадис.

70

Маяк.

71

Фактически правитель города, подчиняющийся непосредственно императору.

72

Теодорих, король остготов (493—526 гг.).

73

Префект претория Африки, сенатор.

74

Главнокомандующий.

75

Протекторы (протикторы) — воины придворной гвардии, привилегированного подразделения, состоявшего из людей офицерского статуса.

76

Префект августал — гражданский правитель диоцеза Египет.

77

Подразделение, состоящее примерно из тридцати человек.

78

Букв. «нахлебники», гвардейцы Велизария.

79

Нисибис — пограничный город в персидской части Месопотамии.

80

Сражение в июле 530 года.

81

19 апреля 531 года.

82

Тотила, остготский король (541—552).

83

Трость для наказания школьников.

84

Нарсес — евнух, препозит священной спальни с 537 года, талантливый дипломат и полководец.

85

По преданию, Блодеуэдд — красавица, созданная чародеями Матом маб Матонви и Гвидионом маб Дон из цветов. За предательство своего мужа Ллеу Ллиу Гифса она была обращена в сову. Отсюда сова — цветоликая.

86

Еnaid — душа.

87

Gwlad — страна.

88

Pwynt perfedd — средоточие, центральная точка.

89

В мифологии разных народов божество обретает высшее знание, пройдя через смерть. В данном случае имеется в виду гибель Ллеу, который был повешен и пронзен копьем (см. дальше в тексте упоминание о подобной смерти Одина (Водена), а также евангельский мотив распятого и пронзенного копьем Христа).

90

Gwyddyl ffichti — имеются в виду ирландские пираты, разорявшие берега Уэльса в V—VI веках.

91

Речь идет о Тристане и Изольде.

92

Плащ Манавиддана маб Ллира — видимо, то же, что плащ соответствующего ему в ирландской мифологии Мананнана мак Лира. Свойство этого плаща было таково, что если распахнуть его между влюбленными, то они позабудут друг друга.

93

Подобный охранный лабиринт был призван запутать нечисть и не дать ей перебраться через порог дома.

94

По преданию, Бранвен, дочь Ллира и сестра Брана, была выдана замуж в Ирландию, где придворные ее мужа короля Матолха заставили его изгнать ее из дома. См. мабиноги «Бранвен, дочь Ллира». Здесь Мэлдаф явно подразумевает угрозу ирландского вторжения в Уэльс

95

Cyneddyf — соответствует ирландскому гейсу, сакральному запрету, нарушение которого влечет чрезвычайно неприятные последствия для человека. Если же кинеддив нарушает король, то это грозит несчастьями не только ему, но и его народу и стране.

96

Реnсеnedl — «глава клана», родовой старейшина.

97

Опцион (оптион) — помощник, избираемый самим военачальником; лицо, ведающее доставкой провианта, его распределением в подразделении и выплатой жалованья.

98

Рекауты — расписки в получении.

99

Видимо, речь идет о Харлехе — порте на северо-западе Уэльса, носившем в старину название Таур Бранвен — Крепость Бранвен.

100

Каэр Гуригон.

101

Ареобинд (Ареовинд) — муж племянницы императора Юстиниана Прейекты, правитель Ливии. В данном случае идет речь о сражении при городе Сикка Венерия (в 100 километрах к югу от Карфагена).

102

Иоанн, сын Сисинниола — талантливый византийский полководец, погибший при Сикка Венерия.

103

Uchelwr — «благородный», одна из градаций валлийского нобилитета.

104

Ллован Кровавая Рука.

105

Медная древнеримская монета, одна четвертая денария. Видимо, Руфин здесь имеет в виду золотой денарий, равный двадцати пяти серебряным.

106

Тессера — четырехугольная табличка. В данном случае имеется в виду табличка с паролем.

107

Эта фраза взята из мабиноги «Бранвен, дочь Ллира». Смысл ее до сих пор является предметом спора.

108

Всадники, прикрывающие фланги.

109

То есть заслужила выпивку.

110

Каэр Ллуннайн (Каэр Ллундейн) — Лондон.

111

Обычно в ирландских сагах Прачкой у Брода является одна из ипостасей богини войны — Морриган («великая королева»), которую автор ассоциирует с валлийской Морганой (Фея Моргана артуровских сказаний).

112

Имеется в виду богиня реки Темзы, «одной из Трех Великих Рек Острова Придайн».

113

Lien hut — «покров», «занавесь».

114

Эстуарий рек Уза и Трент.

115

Буквально — «большой пес», животное-двойник Мэлгона.

116

Мирддин снова совершает магическое действие для перехода в иной мир.

117

Рианнон — «королева», богиня, связанная с плодородием и культом коня. В Галлии и Британии была известна как Эпона или Ригантона.

118

Имеется в виду Юлий Цезарь.

119

Считается, что битва при Бадоне произошла в 519 году.

120

Предполагается, что эта битва произошла в 539 году.

121

Пендрагон — букв. «главадраконов».

122

Согласно Гальфриду Монмутскому, Гуртейрн (Вортигерн) пригласил саксов под предводительством Хенгиста в Британию, чтобы они помогли ему в борьбе против сторонников убитого им Константа — брата Амброзия и Утера.

123

Bretwalda (bryttwald) — «могучий сокрушитель», титул верховных королей саксов.

124

Гевиссы — у Гальфрида Монмутского гевиссии, германское племя, которое автор считает ветвью англов — ангель-кинн.

125

Дружинный певец.

126

Современный Винчестер.

127

Весь этот абзац и последующий — прозаическое изложение древнеанглийской элегии «Руины».

128

Wугd — «судьба», в данном случае имя одной из норн.

129

Имеются в виду Эрманарик (Эрманарих), король готского королевства у Черного моря (умер в 375 г.), Теодорик (Теодорих Великий, умер в 526 г.), основатель остготского королевства со столицей в Равенне, и Аттила, вождь гуннов (умер в 453 г.)

130

Gesith, thegn — воины.

131

Финн — конунг фризов, убитый в распре с данами, родичами своей жены Хильдебург (см. «Беовульф»).

132

Буквально «кровь».

133

Римляне.

134

Римский император, кесарь.

135

Волшебные мечи. Хрунтинг — меч Одина (Водена).

136

Wreccan, ед. ч. wrecca — «изгой».

137

Герайнт маб Эрбин, король Дивнайнта.

138

Средиземное море, букв. «Море венделов (вандалов)».

139

Конунг Хеоден и его народ.

140

Имеются в виду упоминаемый ранее Теодорик, король остготов, лангобардские короли Альбоин и Аудоин и племя гепидов.

141

Имеются в виду различные германские племена, в основном из скандинавского ареала. Вистлавуду — некий «лес у Вистулы», то есть Вислы. Словом — «тридевятое царство», так же как и Меарквуду — «темный лес».

142

Рейн. Видимо, автор имеет в виду широко известную легенду о золоте Рейна, отразившуюся как в «Эдде», так и в «Песни о Нибелунгах».

143

Велунд — мифический кузнец. Эпизод пересказывает детали из «Песни о Велунде» (см. «Старшую Эдду»).

144

Имеется в виду волк.

145

Норны.

146

Видимо, по изображению головы дракона (змея) на носу корабля.

147

Весь абзац является пересказом пророчества о конце мира из «Прорицания Вельвы»(«Старшая Эдда»).

148

Фризы. Фрисландия, ныне провинция Нидерландов.

149

Согласно Гальфриду и Неннию, Хенгист и Хорса сражались с бриттами на побережье Кента, который потом и захватили. Лунден-бург — он же Каэл Ллундейн, современный Лондон.

150

Кеннинг моря, как и дорога китов. Вообще весь этот эпизод прямо-таки перенасыщен кеннингами.

151

Хеорот был украшен золочеными оленьими рогами, откуда и его название — «Олений чертог».

152

Венеды, славянское племя.

153

Название праздника жертвоприношения.

154

Богиня, которая, по преданию, отпахала себе плугом, запряженным четырьмя быками, полуостров Ютландию во владение.

155

Кеннинги медведя.

156

Имеется в виду Рагнарек, когда огненные великаны, сыны Муспелля, прискачут на битву с богами, чтобы уничтожить весь мир. У Н. Толстого великаны постоянно именуются инеистыми, что говорит о том, что он опирается в изложении этой детали на содержание поэмы о конце света «Муспилли», а не на «Эдду».

157

Тир (Тюр «Эдды»).

158

Дунай.

159

«Те, которым ведомы тайны Хель», ведьмы.

160

Видимо, Дон.

161

Рифейские горы — Урал.

162

Жрец.

163

Этот абзац — прозаическое переложение «Песни о Гротти» из «Эдды». Эагор — то же, что и Эгир, морской великан.

164

Элл — около 114 сантиметров, так что кит был длиной более 15 метров.

165

Похьянмоа — видимо, то же, что и Похьола. В карельской и финской мифологии северная страна, обитель людоедов. Расположена там, где земля смыкается с небом, ассоциируется с загробным миром.

166

Видимо, персонификация мороза — этакий злобный Дед-Мороз.

167

Туонела — царство мертвых.

168

По «Калевале» — праматерь всех людей.

169

Владыка лесов, леший.

170

В финской мифологии — демиург, создатель земли.

171

В «Калевале» — хозяйка Похьолы.

172

Волшебная мельница, источник всех мировых благ.

173

Биег-Олмай (Пьегг-Олмай) — букв, «ветер-мужчина», бог ветра у восточных саамов.

174

Варальден-Олмай (Веральден-Олмай) — букв, «мужчина вселенной», бог плодородия, поддерживающий мир столпом.

175

Тризна. Одно из немногих слов, оставшихся от гуннского языка (точнее, от одного из языков той многонациональной орды, что шла с Аттилой).

176

Хеорренду, видимо, занесло в монгольские степи. Эрлик-Хан — в мифологии монгольских народов и саяно-алтайских тюрок владыка царства мертвых, верховный судья в загробном мире, демиург или первое живое существо, созданное демиургом. Имя обозначает буквально «великий государь».

177

Валькирии — девы Одина (Водена). В битве они защищали избранных ими воинов, в Вальхалле подносили эйнхериям — дружине Одина — кубки с хмельным.

178

Букв. — «личину, маску надевший».

179

Аллюзия на сходный эпизод из «Саги о Ньяле» с предсказанием гибели Ньяля.

180

Почти полное прозаическое переложение «Песни валькирий».

181

Беорн — медведь, фрека — одно из имен волков Одина, букв, «жадный».

182

Темайр (Тара, Темра) — «столица» верховного короля Ирландии, сакральный центр острова.

183

Миде — одна из так называемых пятин Ирландии, буквально «середина». Остальные пятины — Коннахт, Улад (Ульстер), Муман (Манстер), Лайгинн (Лаген).

184

Согласно «Правде Короля», король не должен иметь физических недостатков, иначе это может отразиться на благополучии его государства.

185

Имеются в виду Меровинги. Имя их прародителя означает «Рожденный морем».

186

«Речи Высокого». «Старшая Эдда». М., 1975.

187

Игра, в чем-то схожая с шашками. В данном случае автор явно отождествляет ее с уже неоднократно упоминавшейся игрой в гвиддвилл и ирландский фидхелл.

188

Аун — конунг, позорно доживший до старости за счет жертв из собственных сыновей. (См. «Сагу об Инглингах».)

189

Фатом — около 1,83 метра.

190

Dirwу — цена, плата.

191

Классические примеры сакральных запретов.

192

Дружина.

193

Вариант «козла отпущения».

194

Дунай.

195

Турма — подразделение конницы численностью примерно в 30 всадников.

196

Современная Вена. Данубиус — Дунай.

197

Когорта — примерно 600 человек. Легион — около 6000 человек.

198

Прозаическое переложение части приписываемой Талиесину поэмы «Кад Годдеу».

199

Мабон Сверкающий, одна из ипостасей Мабона с функцией бога-громовика.

200

Виталиан — талантливый полководец, в 513 году поднял восстание против императора Анастасия.

201

Отрывок из поэмы «Кад Годдеу», приписываемой Талиесину.

202

Hyalogyon — цепи, кандалы

203

Нисиен — добрый и миролюбивый брат Бранвен и Брана Благословенного по матери.

204

Друиды, как и священники, выбривали на голове тонзуру, правда, не кружком, а полосой — от уха до уха. От них этот тип тонзуры перешел и к кельтским христианским священникам.

205

Святая вода.

206

Комментарии составлены Н.Некрасовой, Д.Бромберг, СЛопуховой.