Война, как это ни странно, оказалась для него источником дальнейшего обогащения. Гражданская специальность Фролова привела его в интендантскую часть, и первым его трофеем была продажа грузовика с американской тушенкой. Купил ее некий Шинберг, интендант в капитанском звании, тут же реализовавший покупку на черном рынке в освобожденном Смоленске. Жулик жулика видит издалека, и Шинберг сразу же оценил Фролова. Аферы по искусно подделанным документам продолжались безнаказанно. В конце войны оба интенданта-мошенника орудовали в тылах Советской Армии в Германии, вывозя все, что удавалось похитить в брошенных немецкими богатеями поместьях: от трофейных автомашин до фарфоровых сервизов. Но вот на мине где-то в Силезии подорвался вместе с автомашиной Шинберг, Фролову же повезло. Все похищенное двумя интендантами с липовыми документами перешло в руки перекупщиков в тыловой Одессе, в Киеве и даже в Москве.
      Первая же деноминация советской денежной системы, ограничивающая сумму обменивавшихся денег, буквально в одну ночь разорила Фролова. Не мог же он явиться в обменный пункт с огромным венгерским чемоданом, до застежек набитым денежными кредитками – уж сколько их там было, он не считал, но больше миллиона наверняка. И расстался он с ними у мусорного ящика в первом же проходном дворе на Арбате, даже не вздохнув и не обернувшись. Был миллион, нет миллиона. Что поделаешь, ведь Остап Бендер, потеряв столько же, тоже не плакал.
      В этом же дворе у тех же мусорных ящиков он и встретил Мухина с чемоданом такого же объема. Встретил впервые с того дня, когда они расстались в разделившемся партизанском отряде. Встретились, узнали друг друга – дворовый фонарь позволил, – остановились.
      – Фрол? – спросил Мухин.
      – Я, – сказал Фролов.
      – Выбросил свои?
      – Выбросил. Не идти же сдавать.
      – Верно. Подожди-ка меня, я свои с чемоданом оставлю. Да и свой брось, на черта он тебе сдался.
      Потом они сидели в ресторанчике на Арбате, пили зеленый грузинский тархун – водки в продаже тогда еще не было – и обменивались воспоминаниями.
      – Много выбросил? – спросил Мухин: тогда еще он был Мухиным, а не Солодом. И шрама на лице у него не было.
      – Не считал. На всю жизнь хватило бы.
      – Настоящие?
      – А ты думал? Кровные.
      – А у меня, брат, с гитлеровской печатной фабрики. В гестапо из сейфа взял, когда наши покровители домой драпали. Для хождения в оккупированных советских землях предназначались. И здесь действовали: немцы печатать чужие деньги умели.
      – Почему ж ты с гостями не драпанул? Такой бы им пригодился.
      – А я, мужичок, уже понял, что им конец. Что бы я в Германии делал? В лагере для военнопленных сидеть или в шпионскую школу податься? Их американцы вдоволь настроили. Только работа эта не по мне. Влипнешь в конце концов – «смерш» не храм Христа Спасителя. Сам пропитаюсь. Независимо.
      – Можно сберкассу взять, если сумеешь. Тебе это раз плюнуть.
      – А что? – равнодушно отмахнулся Мухин. – И возьму, если случай представится. Но ведь и другие способы есть. Трофейных машин сейчас много. Своих еще не строим, а по улицам не пройти. То «хорх» обгонит, то «майбах» или американские «форды» да «шевроле». У «Метрополя» посмотри, сколько «линкольнов» стоит. Ну те, что с собачкой на радиаторе. Взять такой что чихнуть умелому человеку. Взял да и гони на юг. Там с хода купят.
      – В долю берешь? Не обману.
      – Трусоват ты, Фрол. Не сгодишься.
      «Трусоват, – подумал Фролов. – Мухин прав. Большие деньги без риска не подберешь, а рисковать так, в открытую страшно. Посижу где-нибудь в артели или на периферию подамся. Толкачом на завод или при колхозе каком с шабашниками. Даровые деньги везде можно найти, если на ротозея либо на жулика набредешь. Нет, с такими, как Мухин, лучше не связываться. Время терпит».
      То была последняя встреча Фролова с Мухиным, пока тот не явился в сплавконтору свияжского лесопромышленного завода в лике Солода Михаила Михайловича весной этого года.
 

13

 
      Заседание парткома комбината открылось после обеда в директорском кабинете. Присутствовали, кроме членов бюро, все начальники отделов во главе с Глебовским. Заседание открыл секретарь парткома Саблин, человек хлипкий, юркий, все на заводе знающий и всюду поспешающий, как и положено старательному секретарю, хорошо ладившему и с горкомом и с обкомом.
      – У нас, товарищи, один вопрос: о сплавщиках, работающих посезонно и не состоящих в штате. Вопрос поставлен главным инженером Глебовским, – начал он и умолк.
      – А на черта лысого нам эти сплавщики, – воспользовался паузой плановик Косых, грузный, лысый и в противоположность Саблину медлительный и неторопливый. – Сплавляют они лес с обеих лесосек? Сплавляют. Справляется с ними Фролов? Справляется. Так чего же нам в эту кутью влезать?
      – Тебе слово, Глебовский, – сказал секретарь.
      Глебовский, не подымаясь, задумчиво заговорил с места:
      – Сплавщики нам нужны. Река в этих местах бурная, порожистая, быстрая. Только в заводях тихо. Но промышленный лес не может накапливаться в заводях, а катером его по реке не спустишь. Значит, без сплавщиков мы обойтись не можем. В штаты, однако, их не зачислишь: зимой им делать нечего, зимой грузовиками обходимся, отчего производительность на три-четыре месяца в году неизбежно падает. Железнодорожную ветку нам пока строить не разрешают: сплавные сезоны выручают с избытком. Вот вам и предыстория сплавки и сплавконторы. Завконторой набирает рабочих сам, ищет умельцев с других рек, шарит по деревням, ему известным, да и расплачивается сам, сдельно конечно.
      – А чем плохо это? – перебил кто-то. – Всюду так, где реки порожистые.
      – Не всюду. Плохо то, что коллектива у нас нет. Единого. Сплавщики на отлете. Живут в общежитии летней постройки, зимой пустующем, отдельно обедают, отдельно гуляют. Ни по фамилиям, ни в лицо на комбинате их никто, кроме Фролова и поварихи, знать не знает, даже трактористы с лесосеки.
      – Что верно, то верно, – сказал бригадир трактористов Фомин, – отмежевались они от вас, да и мы на дружбу не лезем. Из комсомольского возраста они давно вышли, люди пожилые, солидные. Да и промеж себя не дружат, на каждом плоту свои, обособленно и живут. Где ты их только набираешь, Фролов?
      Фролов откликнулся неохотно и зло:
      – Главный инженер ведь сказал где. По деревням у сплавных рек ищу. Это новых. А старые сами весной приходят. Да и не так уж много их у нас, чтобы вопрос на партком выносить.
      – Потому и выношу, что отдел кадров не вмешивается, – возразил Глебовский. – Без контроля отдела кадров набираете рабочих, Фролов. Мне скажут, что так издавна повелось, ну, а я скажу, что плохо ведется, тем более, если издавна. «Мертвые души» могут появиться в платежных ведомостях, по которым расплачивается Фролов с плотовщиками. Я не обвиняю Фролова, он старый работник комбината, а такими обвинениями с ходу без проверки бросаться нельзя, но предлагаю отделу кадров вызвать, а если это помешает сплаву, то проверить на месте наличие всех работающих у нас плотовщиков и сверить их фамилии с платежными ведомостями сплавконторы. Одновременно я лично считаю нужным сообщить в городской ОБХСС о необходимости такой же проверки и за несколько прошлых сезонов. Если возможно хищение государственных средств, а при таком порядке найма и расплаты оно вполне возможно, то вмешательство городской прокуратуры необходимо. Пусть Фролов не обижается. Никакой тени на него я не бросаю, но интересы государства – это интересы государства, и мы оба с ним обязаны их блюсти.
      Все сидели молча, не глядя друг на друга, ничего не добавив к сказанному.
      Саблин лаконично изложил резолюцию:
      «Поручить завсплавконторой тов. Фролову передать отделу кадров все анкеты и трудовые книжки работающих в нынешнем сезоне сплавщиков, а главному бухгалтеру тов. Микошиной сверить их фамилии с фамилиями, проставленными в платежных ведомостях сплавконторы. В случае расхождений главному инженеру тов. Глебовскому связаться с городскими органами Министерства внутренних дел».
      Расходились по-прежнему молча. Репликами не обменивались.
 

14

 
      Фролов приехал из города на грузовике. Сам правил. Было уже поздно, и Солод мирно похрапывал на койке. Фролов зажег лампу, вынул из шкафа неначатую бутылку водки и соленый огурец. Выпил стакан и крякнул:
      – Кха!
      Солод проснулся:
      – Откуда так поздно? И сразу за водку. Налей и мне. Рыба жареная осталась?
      – Осталась, если ты не сожрал.
      Солод присел к столу, как и был, в подштанниках. Сочувственно взглянул на чем-то расстроенного приятеля.
      – Где был, корешок? Случилось что?
      – Случилось. Докопался Глебовский. Сегодня на парткоме потребовал проверить по трудовым книжкам плотовщиков платежные ведомости. Нет ли приписанных «мертвых душ». Тоже мне Чичиков, сволочь!
      – Чичиков это ты, корешок. «Мертвые души»-то у тебя. И много ли будет?
      – Никого не будет. Порядок.
      – Спроворил?
      – В двух деревнях по реке пятерых нанял. Тыщу рублей за спектакль выложил. Трудовые книжки раздал с фамилиями, под которыми они, мол, у меня плотовщиками работали. Ну, да поварихе еще сотенную, чтоб своими признала. А трудовые книжки на всю сплавную братию придется завтра в отдел кадров свезти: партком требует. А там сверят с ведомостями, и все чистенько, как из прачечной.
      – А плоты кто вместо них гонять будет?
      – Никто. Я их за пьянку в общежитии с мужиками уволю. И к мордам их привыкнут, когда менты выспрашивать начнут, кто лишний зарплату получал.
      – Так у тебя норма сплавки понизится, – сообразил Солод.
      Фролов уже с улыбочкой еще водки выпил.
      – Не снизятся. Занижены они у меня, потому люди и работают с превышением на сто и больше процентов. Нажму, и еще превысят.
      – И с каждого сдерешь?
      – Ну, там уж по грошику.
      Солод, давно уже все понявший, а видимо, и присмотревшийся, как Фролов маневрирует, захихикал для вида, а может быть, и с расчетцем:
      – Знаю я твои грошики. За семь лет у тебя, наверное, полмиллиона накоплено.
      – Не считал.
      – А прячешь где?
      Фролов промолчал, а Солод добавил хитренько:
      – Все равно узнаю. И поделимся, говорю. Честно, по-каторжному. Все равно смываться придется.
      – Рано об этом. Глебовский у меня в голове. Как бы избавиться от него, заразы. Закопает в конце концов.
      – А мы его к ногтю, – сказал Солод. – Тыщ десять дашь, причешу. Раз хлоп, два в гроб. И на твоих плотовщиков все свалим. Сначала, конечно, алиби себе обеспечим.
      Вздохнул Фролов:
      – Не поможет алиби: мотив у меня.
      – Не будут искать мотив у старого партизана. Вон ты на карточке красуешься с усами, как у Буденного. Партизан Фролов в отряде капитана Глебовского.
      Солод поднес лампу со стола к стенке, где красовалась в рамке увеличенная фотокарточка партизанской группы в лесу у брошенной сторожки лесничего.
      – Когда это вас снимали?
      – Почему вас? Там ты тоже есть. С краюшка рядом с Костровым стоишь. Перед тем как разделиться, нас и запечатлели.
      У Солода рука дрогнула. Оглянулся, нашел, швырнул фотографию в рамке на стол так, что стекло зазвенело.
      – Что ж ты молчал, гад мышачий?
      – Так тебя на снимке ни один мент не узнает.
      – Сжечь эту пакость сейчас же! – Солод сорвался в крике.
      – Нельзя сжечь. Пока нужна она здесь как визитная карточка.
      Солод вынул фотографию из рамки, достал финку из куртки, висевшей на спинке стула, и ровненько отрезал край снимка.
      – Вот и Кострова отрезал, – огорчился Фролов.
      – Дай спички!
      – Сунь в печку. Там уйма бумажного хлама. Только сейчас жечь не надо. Подозрительно: ночь. Мало ли что жгут. Запалим, когда похолодает.
      Солод допил водку и снова на койку брякнулся. Не прошло и минуты, как он захрапел. А вот Фролову не спалось. Думал, сопоставлял, комбинировал. А наутро с красными от бессонницы глазами сказал опохмелявшемуся Солоду:
      – Дам тебе десять тыщ, Мухин. Только не за Глебовского.
      – А за кого? – насторожился Солод. Даже за Мухина не одернул.
      – Обдумаю все – узнаешь.
 

15

 
      Подымаясь к себе, Бурьян заглянул в бывший кабинет Жаркова, где теперь работала Верочка.
      – Есть новости, Андрей Николаевич, – сказала она. – Нашла мальчишек, которые возле Глебовского суетились, когда он патроны для охоты заготовлял. Они у него в специальном ящичке хранятся. Ну и разгорелись у мальчишек глаза: стащили четыре патрона. Оба из четвертой средней школы. Перешли в восьмой класс. Олег Пчелкин и Виктор Хохлик.
      «Двигаем», – подумал Бурьян и прибавил:
      – Надо еще, чтобы они сознались. Вы хоть расспросили их, прежде чем к нам вызывать?
      – Конечно. Все расспросила. Сначала бычились, а узнав, кто вы, раскололись сразу. Гипноз ваших спортивных доблестей подействовал. Тогда совсем ребятишками были, а слухи помнят. Да они оба сейчас в приемной у вас сидят.
      Бурьян прошел к себе и увидел двух крепких пареньков лет по пятнадцати. Оба так и сверлили его глазами, а в глазах застыло напряжение, как у спринтеров на стометровке.
      – Ко мне, ребята? – спросил он.
      – К вам. Нас Вера Петровна прислала. Вы тот знаменитый Бурьян?
      – Тот.
      – Говорят, вы в школах, в городах, где работаете, физкультурой занимаетесь?
      – И у вас займусь, когда дело закончу.
      – Нам бы кролем выучиться плавать. Или брассом.
      – Так по вашей реке не поплаваешь.
      – У нас в трех километрах заводь большая. Туда по вечерам на рыбалку ходят.
      – Будет время, и мы сходим. Научу вас обоих плавать – мастерами станете. А сейчас по делу поговорим. Но запомните: с одним условием – правду и только правду.
      Теперь у обоих в глазах была готовность спортсменов на тренировке.
      – Спрашивайте, – сказал Хохлик.
      – Это вы четыре патрона у Глебовского сперли?
      – Мы. Хохлик взял два, и я два, – сказал Олежка Пчелкин, веснушчатый парень с короткой челкой. Сказал охотно, не запинаясь.
      – Давно?
      – Недели за две до ареста дяди Илюши.
      – И что же вы с ними сделали?
      – Витькины два мы израсходовали. По воронам били из отцовской двустволки. Я попал, а Хохлик промазал.
      – Верно, – подтвердил Хохлик. – У меня меткости нет. Будете нас учить, постараюсь не мазать. У пятиборцев как? По движущейся цели стреляют или по тарелочкам?
      – Со стрельбой погодим, – возразил Бурьян. – Скажите лучше, куда другие патроны дели?
      – Так первые два мелкой дробью были набиты, бекасинником, а другие два картечной, крупнющей. Побоялись. Так у нас их Солод забрал. Где-то побоку шлялся.
      – Это какой Солод? – заинтересовался Бурьян.
      – Да водитель фроловской легковушки. Перекошенный такой, бородатый. По лбу до бороды шрам, как топором хрястнули, – пояснил Пчелкин, он был разговорчивее угрюмого Витьки. – Сказал, что стрелять в городе милиция не разрешает, а патроны забрал. Хозяину, говорит, отдам, и чтоб, мол, держали мы язык за зубами, а то донесет. Есть, говорит, такая статья в уголовном кодексе. По ней, дескать, и малолетних берут за стрельбу в городе.
      – В городе, конечно, стрелять нельзя, – предупредил мальчишек Бурьян, – и у отцов брать охотничьи ружья тоже не следует. Это я вам как прокурор говорю. Ждите меня в школе: вот дело закончим, я поговорю с вашим директором, и мы спортивный кружок оборудуем. Ждите, я никогда не обманываю.
      Ребята отступили к двери, стараясь не поворачиваться к Бурьяну спиной. Обоим явно хотелось поговорить о Глебовском, но Бурьян был уже не будущим «дядей Андреем», а прокурором города, мальчишка же всегда уважают прокуратуру и уголовный розыск, хотя бы по детективным романам.
      – Будете проходить мимо комнаты номер шесть, скажите Вере Петровне, чтобы ко мне зашла. И, если может, пусть не задерживается, – попросил Бурьян. Звонить ей по свияжскому телефону ему не хотелось.
      «Сказать или не сказать Верочке о своих подозрениях? – размышлял он. – Ведь подозрения еще не доказательства. Но Верочка не только самостоятельный следователь, выезжающий с инспекторами уголовного розыска по вызовам дежурного по городу, но и имеет отношение к расследованию дела Глебовского. Пусть пока еще только подозрения, но сказать все равно надо». Однако первой начала Верочка:
      – Есть еще новости, Андрей Николаевич. Звонил Соловцов, которому я передала подобранный мной спичечный коробок, что Жарков в окошко выбросил. Установили его предполагаемого владельца. Он действительно приехал из Риги. Еще весной приехал, месяца за три до ареста Глебовского. По фамилии Солод. Живет на квартире у Фролова, у него же и работает водителем легковушки.
      – Кажется, мы нашли убийцу, Верочка.
 

16

 
      – Я думаю, что пресловутое дело Глебовского является фактически инсценировкой убийства, – продолжал Бурьян, – а режиссером ее был Фролов, единственный человек на заводе, у которого был мотив для такой инсценировки. Вы знаете о заседании парткома, на котором Глебовский выступил фактически с обвинением Фролова в приписках, сделанных в платежных ведомостях сплавщиков?
      – Конечно, знаю и протокол этот читала, но Жарков запретил мне им заниматься: незачем, мол, беспокоить бывшего партизана, у которого, дескать, и наглядное свидетельство есть – фотокарточка его партизанской группы. Карточку эту я видела, и снят он на ней вместе с нынешним секретарем обкома Костровым. И сказал Фролов мне, что у Кострова есть такая же карточка и что прошлое его, Фролова, чисто, хотя он и находился одно время в заключении по ложному доносу в Седлецке. Я все же, несмотря на запрещение Жаркова, побывала в Седлецке и порылась в архивах. Что же оказалось? Арестован был Фролов не за антисоветскую деятельность, а за хищения в сельскохозяйственной кооперации с помощью подложных документов и амнистирован без восстановления в должности. А когда я сказала об этом Вагину, он только рукой махнул: зачем я не в свои дела суюсь, Жарков, мол, знает, что надо делать, и разберется. Ну, вы сами понимаете, что к Жаркову я уже не пошла.
      Не отвечая, Бурьян позвонил в сплавконтору.
      – Фролов слушает, – прозвучало в трубке.
      – Бурьян говорит. Да, прокурор. И это верно. Мало того, что вы рассказали Жаркову, дело ведь пересматривается. Да, необходимо кое-что уточнить. Когда можете сегодня приехать? Через час. Хорошо, жду. Думаете за Пивоваровой заехать? Отлично. Не будем ее тогда повесткой беспокоить. Значит, порядок? Тогда до встречи.
      Бурьян положил трубку и через междугородную вызвал область:
      – Соедините меня с первым секретарем обкома. Доложите, что звонит прокурор из Свияжска. Нет, с областным прокурором мне разговаривать незачем. Скажите, что звоню по делу Глебовского. Да-да, он в курсе.
      Костров откликнулся очень быстро:
      – Товарищ Бурьян? Слушаю. Что новенького?
      – Могу вас порадовать, Аксен Иванович. Следствие хотя еще не доведено до конца, но у меня уже налицо ряд существенных доказательств невиновности Глебовского. Да, стрелял не он. То была инсценировка убийства, хитро и умело продуманная. Кто виновен, пожалуй, уже знаю. И в связи с этим у меня к вам несколько вопросов. Не удивляйтесь: все вопросы относятся к вашему партизанскому прошлому. Первый: у вас есть фотокарточка партизанской группы Глебовского?
      – Есть. Не при себе, конечно. Снимал нас прилетевший на самолете фотокорреспондент из Москвы. На другой день мы, разделившись, вышли на соединение со своими: артиллерия уже бухала где-то вдали. Да, вот еще кое-что. Перед разъединением пришли к нам двое в лесу, один с бумажкой от руководителя городского подполья, другой без документов. Мухиным назвался, а документы потерял, говорит. Может, и вправду потерял: в боях всяко бывает. Но Глебовский построже – расстрелять, мол, и все. А мне жаль стало парня, глупо ни за что людей в расход пускать. Со своей группой в поход по болоту взял, по дороге, говорю, проверю. И проверил, когда он наш десяток на шоссе к гитлеровским броневикам вывел. Мы и очухаться не успели, как нас по рукам и ногам колючей проволокой связали. А я лежу, носом в мокрый торф уткнувшись, и слышу: «Эрханген», – говорят. А гауптман ему: «Кейне цейт, эршиссен». Кумекаю, мол, что времени у них мало, расстреляют, значит. И расстреляли. Этот парень, между прочим, которого я пожалел, редкой сволочью оказался. Каждого в голову, ну и меня так же. Только у него рука, что ли, дрогнула, а пуля по черепу прошла да волосы с кожей срезала. Ну, пока я без сознания лежал, все гестаповцы уехали. И Мухин с ними. Мухин – это тот предатель, который нас расстреливал. Он на фотокарточке рядом со мной стоит. А второго не помню, он с Глебовским ушел.
      – А вы того, что расстреливал, опознать сумеете, если, скажем, здесь же в Свияжске встретитесь?
      – На всю жизнь запомнил. Не ошибусь.
      – Только ведь измениться он мог: возраст, скажем, лыс, борода. Много лет прошло.
      – По глазам узнаю. Волчьи глаза у него, когда волк на тебя с оскаленной пастью идет. А тебе это зачем, прокурор?
      Бурьян подумал, прежде чем ответить:
      – Есть мыслишка у меня, Аксен Иванович. Может быть, и ошибаюсь я, а может, и нет. Ведь только такой наглотавшийся крови выродок, если бы он жил в этом городе, мог, скажем, за крупные деньги убить здесь незнакомого, ни в чем не повинного человека.
      Слушавшая с разрешения Бурьяна этот телефонный разговор по другой трубке Верочка, словно сомневаясь, спросила:
      – А почему вы думаете, что наш Солод именно и есть тот самый Мухин? Ведь это же, собственно, ни на чем не основанная догадка.
      – Вы рассказали мне об этой карточке, что висит на стене у Фролова. Два чужака были в партизанском отряде Глебовского и Кострова. Один из них по какой-то, может быть изготовленной гитлеровцами, фальшивке проник в отряд без проверки. Другой завершил проверку предательством и расстрелами. Кто мог быть сообщником Фролова, способным на такую мерзость, как убийство по предварительному заказу? Я не вижу никого здесь ни из сплавщиков, ни из трактористов. Почему же Фролов, никого не пускавший в сожители, предоставил крышу Солоду? Значит, они были давно знакомы, и, может быть, не только знакомы, но и связаны какими-то общими гадостями. И потом, Костров говорил о волчьих глазах, а я эти глаза тоже видел.
      – Где?
      – На шоссе у станции я его поймал, подвезти за десятку. Ну и подвез меня до «обжорки». И, узнав, что я новый следователь, взъярился. Не люблю, говорит, с легавыми дело иметь. Тут-то я волчьи глаза и увидел. И жаргон подходящий. А в дополнение жалобу – «весь город об этом говорит» – тут же и передал: почему, мол, дело Глебовского в суд не идет? О пересмотре еще не знал, а то бы к волчьим глазам и волчья пасть приобщилась. Да и патроны ему у мальчишек отнять легче легкого было. И пыжи от патронов бросить мог, где было точно рассчитано. А спичечный коробок случайно швырнул. Уйти незаметно мог, только с дерева спрыгни да мимо противоположных заборов к машине проскользни в темноте, благо на углу она Фролова ждала.
      Фролов, между прочим, явился не через час, а к вечеру, сослался на неотложные дела.
      – Почему это я вам понадобился? – повысил он голос. – Ведь я показания уже давал! И Пивоварова ждет в приемной – тоже в недоумении.
      – Не кричите, здесь вам не сплавконтора, – оборвал его Бурьян. – Я вас спрашивать не о том буду. Почему это вы раньше один жили, жильцов не пускали, а тут вдруг жилец объявился?
      – Старый кореш, воевали вместе, как же такого дружка не пустить.
      – Где воевали?
      Жирное лицо у Фролова словно сдвинулось. Не ожидал он такого вопроса, не ожидал, и подступил страх к горлу.
      – А к чему вам знать, где воевал? – начал он вторую атаку. – На фронте, понятно. На каком, спросите? На Западном. Часть, может быть, вам интересна? Интендантская часть. Еще чего пожелаете?
      Легко отразил наскок Бурьян:
      – Случилось это, Фролов, уже после освобождения Смоленска, а до августа сорок третьего года вы в гитлеровской городской управе делопроизводством занимались. Так?
      – Так-то оно так. Но я в должности этой партизанскому подполью помогал и в конце концов, когда уже разоблачением запахло, подпольщиками в партизанскую группу Чубаря был переброшен и от него с сопроводиловкой переправлен к Кострову. Даже в делах участвовал: понтонный мост через болото взрывали. Спросите первого секретаря обкома – он подтвердит. Он был тогда у нас политруком. Потом на две группы разделились, ну, а тут наши танки подошли, мы и воссоединились.
      Уже совсем побелевший от страха Фролов все еще продолжал оправдываться:
      – Здесь я и закрепился в интендантской части. До Венгрии прошел с шестнадцатым гвардейским полком. Да вы не хмурьтесь, товарищ прокурор, я всю положенную проверку в «смерше» прошел, все документы хранятся, где полагается. Орденов больших нет, но солдатскую «Славу» имею, и партизанская моя «визитная карточка» у меня на стенке висит как удостоверение личности в прошлом.
      «Выкладывать ему все мои козыри или нет? – размышлял Бурьян. – Пожалуй, пока не стоит. Все равно Ерикеев его со дня на день возьмет за шкирку и в два счета расколет. Лучше уж подождать: еще спугнешь главного, и сбежит Солод сегодня же ночью. Ищи его потом по всему Союзу. Что-что, а он мне целехонький нужен. Ведь иначе и Глебовского не вызволишь, повиснет на нем жарковское следствие».
      – Ну что ж, – дружески улыбнулся он Фролову, – я вполне удовлетворен разговором. Только бы мне на вашу «визитную карточку» посмотреть. Для проверки, сами понимаете, должность такая.
      – Так поедемте, – обрадовался Фролов, – у меня и машина здесь. А Пивоварова вам, наверное, уже не понадобится.
      Бурьян задумчиво постучал по столу пальцами. «Чего ж он раздумывает? – мелькнула мысль у Фролова. – Хорошо еще, что его „визитная карточка“, хотя и обрезанная Мухиным, все же висит на месте: пусть убедится прокурор, что у Фролова военное прошлое чисто, как струйка воды в ручье, пусть поглядит, как сидит Фролов на корточках в партизанском окружении перед аппаратом».
      Но Бурьян, подумав, сказал:
      – А если попозже, Николай Акимович? Подождете? У Меня тоже своя машина есть. И скажите Пивоваровой, чтобы домой шла. Пожалуй, мне она действительно не понадобится. Ее показаний, данных Жаркову, вполне достаточно.
      Фролов уехал совсем успокоенный.
 

17

 
      После ухода Фролова Бурьян позвонил Ерикееву:
      – Как у тебя с Фроловым, Миша?
      – Порядок. Меня только перепечатка задерживает. Завтра возьмем.
      – Лучше бы сегодня этак в половине одиннадцатого.
      – Почему такая точность?
      – Мне нужно задержать обоих – и Фролова и Солода. Фролова возьмешь по своему ведомству. Солода задержит уголовный розыск. Сейчас же согласую все с Соловцовым. Предупреди людей на всякий случай, что Солод, должно быть, вооружен. У меня целый план. Слушай внимательно. К Фролову я приезжаю к десяти часам. Солод тоже будет дома, вероятно, тут и вспомним о нашем знакомстве: ведь это он привез меня со станции в город. А к Фролову я еду, чтобы взглянуть на его партизанское фото, якобы для проверки. Он уже знает и будет ждать. А ты приедешь на полчаса позже с милицией, якобы для обыска. Санкцию на обыск я тебе там же и подпишу: это будет эффектнее и меня избавит от объяснений моей неосведомленности о твоем приезде и вообще о его махинациях. После обыска, который, может быть, что-нибудь и даст дополнительно, мы и возьмем обоих. Все это делается из опасения, что оба сегодня же ночью могут сбежать. Фролов хранит деньги, думаю, не в сплавконторе. За ними еще надо ехать. Вот мне и кажется, что оба сделают это до нашего приезда. Денег много: тут сотни тысяч, как вы тоже понимаете.
      Оперативный план действовал. Теперь Бурьян второй раз позвонил в сплавконтору:
      – Бурьян говорит. Чертовски дел много. Мелких, ерундовых. Подождите, если можно, часиков до десяти. Раньше не выберусь, то есть выберусь пораньше, конечно, но учтите дорогу к вам: сплавконтора, к сожалению, не рядом.
      – Меня это тоже устраивает, – мгновенно согласился Фролов, – я еще успею на лесосеку съездить. Так приезжайте, жду.
      Оставался Соловцов, но до него Бурьян еще успел заглянуть к Левашовой.
      – Все уже решено, Верочка. Фролова и Солода сегодня возьмем. Бросайте все ваши мелкие дела и поезжайте к Людмиле Павловне Глебовской. Скажите ей от моего и своего имени, что ее муж будет завтра утром освобожден. Дело по обвинению его прекращено. Естественно, что на своем посту он будет тотчас же восстановлен. Я лично думаю, что и сослуживцы все без исключения встретят его подобающим образом. Не первый год знают.
      Левашова, молча выслушав его – только ресницы дрожали от готовых вырваться радостных слез, – вышла из-за стола и сказала:
      – Можно мне поцеловать вас, Андрей Николаевич?
      И, обняв, поцеловала его, как целуют только близкого человека.
      Но Соловцов встретил его неприветливо, пожалуй, даже обиженно.
      «Знает, – подумал Бурьян. – Тем лучше».
      – Ерикеев только что звонил мне, – сказал Соловцов. – Просил дать людей для задержания какого-то Солода по делу Глебовского.
      Бурьян, помолчав чуток, объяснил:
      – Я говорю с вами сейчас не как прокурор, а как следователь прокуратуры. Так выслушайте меня спокойно и без раздражения. Вы соблазнились жарковской версией, как будто верной и вполне убедительной. Меня же, как прокурора, не удовлетворили его изыскания. Следствие он вел наспех, поверхностно, допрашивал свидетелей и обвиняемого, опираясь на единственную, наиболее удобную для него, версию. Передать в суд этот однобокий следственный материал я не мог и за отсутствием опытного следователя взялся за пересмотр дела сам.
      Бурьян покашлял и продолжал:
      – Это же посоветовал мне, сдавая дела, ныне областной прокурор, товарищ Вагин. Изучить и расследовать вновь, если найду нужным. Я и нашел, о чем вам отлично известно, и вы несколько раз помогали мне в моей работе. Так вот то, что не удалось Жаркову, удалось мне. Я сомневаюсь в виновности товарища Глебовского и выяснил, кем, как и почему было совершено убийство директора Дома культуры. Задумал его Фролов с целью судебно устранить отчаянно мешающего ему главного инженера завода. Ознакомьтесь с протоколом заседания парткома комбината, и вы поймете, что основания убрать Глебовского за решетку у Фролова были. – Бурьян положил перед Соловцовым пухлую папку с бывшим делом Глебовского и добавил: – Тут и мое обвинительное заключение есть. Прочтите.