Повести и рассказы

      – Про химию?
      – Почему про химию? Про жизнь.
      – Хорошие люди?
      – Обыкновенные. Живут, другие не мешают… Соня как-то деньги дома забыла, а в овощном помидоры давали, так химичка ей трешку одолжила.
      – Вернули?
      – Трешку-то? А как же! В тот же день. Соня и сходила.
      – Значит, говоришь, другим не мешают?
      – Не мешают. А чего? Вон, трешку одолжили…
      – Большое дело, – то ли всерьез, то ли с издевкой сказал парень и что-то пометил на листке шариковым карандашиком. – Подавший вовремя подает вдвое… Ладно, поехали дальше. Пахомов Семен, пятьдесят седьмого года рождения, Пахомова Ирина, шестьдесят первого.
      Старик оживился:
      – Сеньку знаю. Сеньку все знают. Я еще мать его помню, Анну Петровну, святая тетка была. Муж у нее по пьяному делу под машину попал – ну, насмерть. В шестьдесят первом вроде?.. Ага, тогда Сеньке как раз четыре стукнуло… Анна его тянула-тянула, на трех работах работала, уборщицей. А что? Тяжко, конечно, а ведь под две сотни в месяц выходило. Это теперь двести целковых – тьфу, а тогда – ба-альшие деньги. Сенька не хуже других одевался, ел, пил…
      – Пил? – быстро спросил парень.
      – Лимонад. Это потом он за крепкое взялся. За крепкое – крепко… – старик засмеялся неожиданному каламбуру, но парень вежливо перебил:
      – Короче, Пал Сергеич, время ограничено.
      – У меня не ограничено, – будто бы обиделся старик, а на самом деле ничуть не обиделся: просто так огрызнулся, для проформы, чтоб не давать спуску нахальному слесарю. – И у Сеньки не ограничено. Он, как выпьет, сразу во двор. И ля-ля, и ля-ля – с кем ни попадя. Известно: у пьяного язык без костей. Ирка за ним: «Сеня, пойдем домой, Сеня, пойдем домой». Где там!
      – Бьет?
      – Ирку-то? Этого нет. Любит ее до потери пульса. Сам говорил…
      – И все знают, что пьет?
      – Знают.
      – И ни гу-гу?
      – А чего гу-гу? Нынче он куда меньше засаживает, государство позаботилось, позакрывало шалманы-то.
      – А если б не государство, так и помалкивали бы?
      – Чего ж зря встревать?
      – Позиция… – протянул парень и опять карандашом на бумажке черкнул. – Так. Следующий. Топорин Андрей Андреевич.
      – Хороший человек, – быстро сказал старик. – Солидный. Профессор. Книги по истории пишет. Я, когда покрепче был, за их «Волгой» ухаживал: масло там, клапана, фильтры. Сейчас не могу, силы не те… А он, Андрей Андреевич, хоть и ровесник мой, а живчик, сам машину водит, лекции читает… Я вот тоже историей интересуюсь, так он мне свою книгу подарил, с надписью, – старик сделал попытку встать, добраться до книжного шкафа и предъявить парню означенный том, но парень интереса не проявил.
      – На фиг мне его книга, – грубо заявил. – Сиди, отец, не прыгай, у меня еще вопросы есть. Внука его знаешь?
      – Павлика? Вежливый, здоровается всегда…
      – И все?
      – А что еще? Ему под двадцать, мне под восемьдесят, здоровается – и ладно.
      – Ладно так ладно, – засмеялся парень, сложил листок, сунул в карман, встал. – Все. Допрос окончен. Вы свободны, свидетель Коновалов.
      – Погоди, постой, – старик неожиданно резко – собеседник славный, похоже, утекал! – вскочил, цапнул парня за локоть. – Ты из милиции, точно!
      – Ну ты, дед, даешь! – парень легко высвободил локоть. – Сначала вор, а теперь милиционер. Вот слесарь – это еще туда-сюда, давай на слесаре остановимся. И тебе понятно, и мне спокойно… А ты времени не теряй, завтракай – и во двор. Дыши кислородом, думай о возвышенном. Хочешь – об истории. Вот тебе, кстати, тема для размышлений: почему при Екатерине Второй люди ходили вверх головой? – засмеялся шутке и к выходу направился. Но вдруг притормозил, посмотрел на вконец растерянного старика. Сказал серьезно: – Да, про мелочишку забыл. Ноги у тебя болеть не станут. И сердчишко малость притихнет. Так что пользуйся, живи, не жалей себя. Себя жалеть – пустое дело. Вот других… – не закончил, открыл рывком дверь.
      Старик совсем растерялся – и от царских обещаний парня, и, главное, от того, что он уходил, спешил, уж и на лестничную площадку одной ногой вторгся. Любой вопрос: чем бы ни задержать – лишь бы задержать! Успел вслед – жалобно так:
      – Может, ты доктор?
      – А что? – парню, похоже, домысел по душе пришелся. – Может, и доктор. Чиним-лечим, хвастать нечем… – и вдруг сжалился над стариком: – Не горюй, отец, еще увидимся. Я же сказал: с тебя начал, тобой и закончу.
      – Чего начал-то?
      – Чего начал, того тебе знать не надо, – наставительно сказал парень. – А почему с тебя – объясню. Хороший ты человек, Пал Сергеич.
      – Ну уж, – почему-то сконфузился старик, хотя и приятна была ему похвала парня. – Хотя оно конечно: жизнь прожил, зла никому не делал…
      Старик вспомнил Соню-покойницу. Это ее слова, в больнице она умирала, понимала, что умирает, тогда и сказала старику: «Жизнь прожила, зла никому не делала».
      – Зла не делать – это пустое. Это из серии: «Моя хата с краю», – сказал парень. – Я тебя Пал Сергеич, хорошим потому назвал, что ты и о добре не забывал.
      – Это когда же? – искренне удивился старик. – О каком добре? Ты чего несешь?
      – Что несу – все мое, – хохотнул парень. – Не морочь себе голову, отец, живи, говорю, – и хлопнул дверью.
      Был – и нет его. Ну, точно нуль-транспортировка! Старик по инерции шагнул за ним – звать-то, звать его как, не спросил, дурак старый! – уперся руками в закрытую дверь и вдруг ощутил, что стоит прочно, уверенно стоит, не как давеча, когда ноги, как мягкие воздушные шарики, по полу волочились. А сейчас – как новые, не соврал парень. Притопнул даже: не болят – и все.
 
      Время к одиннадцати подкатило, у школьников образовалась переменка – короткая, на десять минут всего. Но и десять минут – срок, если его с толком провести. В школьном дворе, отделенном от общего зеленым реечным забором, октябрятская малышня гоняла в салки, потные от обилия знаний пионеры играли в интеллектуального «жучка», похожие на стюардесс старшеклассницы в синих приталенных пиджачках чинно гуляли, решали, должно быть, проблемы любви и дружбы – любовь приятней дружбы, какие уж тут сомнения! – а их великовозрастные однокашники, не страшась педсоветов, привычно дымили «Явой» и «Столичными». Можно сказать, изображали взрослых; Но сказать так – значит соврать, ибо они уже были взрослыми, ладно – не по уму, зато – по виду. Этакие дяденьки, по недоразумению надевшие кургузые форменные куртки.
 
      Конечно же, автору никак не нравится, что подрастающее поколение, надежда нации, с юных лет травит себя вредным для здоровья никотином. Но как, посоветуйте, с этим бороться? Отнимать сигареты? Новые купят, карманные деньги у всех водятся. Пороть? Попробуй справься с такими, уложи их поперек лавки! Читать лекции о вреде курения? Они такими лекциями по горло сыты, ни одну на веру не принимают, а понадобится – сами произнесут и сигареткой переложат. Демагогия – грустный знак времени… Помнится автору, отец поймал его, тринадцатилетнего, за тайным курением, скандалить не стал, а взял сыночка «на слабо», заставил его выкурить целую пачку, двадцать сигарет «Новость» подряд. Результаты были ох как печальны, не стоит о них… Но это – мера негуманная, несовременная, никак не совместима с нынешним понятием о правильном воспитании!
      Так что вот вам проблема – почище любви и дружбы.
 
      Парень вышел из подъезда, немедленно заметил курильщиков, оккупировавших лавочку возле песочницы, и подошел к ним.
      – Здорово, отцы, – сказал парень, как красноармеец Сухов из любимого нашими космонавтами фильма «Белое солнце пустыни». Поскольку «отцы», как и в фильме, не ответили, а лишь окинули парня ленивыми, не без высокомерия, взглядами, он продолжил:
      – Капля никотина убивает лошадь.
      – А две капли – инвалидную коляску, – скучно сообщил один, самый, видать, остроумный. – Шли бы вы, товарищ, своей дорогой…
      – Дорога у нас одна, – не согласился парень. – К светлому будущему. Там и встретимся, если доживете… Но я не о том. Знаете ли вы некоего Топорина Павла?
      – Зачем он вам? – спросил остроумный, аккуратно гася сигарету о рифленую подошву кроссовки «Адидас».
      – Инюрколлегия разыскивает, – доверительно сказал парень. – Такое дело: умерла его двоюродная бабушка, миллионерша и сирота. Умерла в одночасье на Бермудских островах и завещала внучатому племяннику хлопоты бубновые, пиковый интерес.
      Курильщики изволили засмеяться, шутка понравилась.
      – Ну, я Топорин, – сказал остроумец в кроссовках. – К дальней дороге готов.
      – Не спеши, наследник, – охладил его парень. – У тебя впереди физика и сдвоенная литература. Классное сочинение на тему: «Чужого горя не бывает» – о коммунистической морали. Генеральная репетиция перед выпускными экзаменами.
      И в это время над двором прокатился раскатистый электрический звон. Перемена закончилась.
      – Откуда вы тему знаете? – спросил, вставая, Топорин Павел.
      И приятели его с детским все-таки удивлением смотрели на залетного представителя Инюрколлегии.
      – По пути сюда в роно забежал, – усмехнулся парень. – Иди, Павлик, учи уроки, слушайся педагогов, а в три часа жду тебя на этом месте. Чтоб как штык.
      – В три у меня теннис, – растерянно сказал Павел.
      Ошарашил его загадочный собеседник, смял сопротивление наглым кавалерийским наскоком, а главное – заинтриговал, зацепил тайной.
      – Теннис отменяется, – парень был категоричен. – Тем более что корты сегодня заняты: мастера «Спартака» проводят внеплановую тренировку. Все, – повернулся и пошел прочь, не дожидаясь новых возражений.
      А их и не могло быть: звонок прозвенел вторично, а школа – не театр, третьего не давали.
 
      А старик Коновалов тем временем съел калорийную булочку, густо намазанную сливочным маслом, запил ее крепким чаем, подобрал со стола в горстку крошки арахиса, кинул в рот, прожевал пластмассовыми надежными кусалками. Потом пошел в комнату на новых ногах, вынул из ящика серванта тетрадь в клеточку, карандаш, надел пиджак – и к выходу. Зачем ему понадобились письменные принадлежности, он не ведал. Просто подумал: а не взять ли? И взял, ноша карман не тянет.
      Автор понимает, что выражение «пошел на ногах» звучит совсем не по-русски, но трудновато иначе определить механику передвижения Коновалова в пространстве: ноги и впрямь казались ему чужими, приставленными к дряхлому телу для должной устойчивости и скоростных маневров.
      У Сеньки Пахомова был бюллетень. Простудился Сенька у себя на стройке, смертельно просквозило его на девятом этаже строящегося в Чертанове жилого дома, продуло злым ветром толкового каменщика Сеньку Пахомова, когда его бригада бесцельно ждала не подвезенный с утра цементный раствор. Температура вчера была чуть не до сорока градусов, мерзкий кашель рвал легкие, и не помогла пока ни лошадиная доза бисептола, прописанного районной врачихой, ни банки, жестоко поставленные на ночь женой Иркой.
      Ирка ушла на работу рано, мужа не будила, оставила ему на тумбочке у кровати таблетки, литровую кружку с кислым клюквенным морсом и веселый журнал «Крокодил» – для поднятия угасшего настроения. Да, еще записку оставила, в которой обещала отпроситься у начальницы с обеда.
      Отпустит ее начальница, ждите больше, тоскливо думал Сенька, безмерно себя жалея. Решит небось вредная начальница почтового отделения, в котором трудилась Ирка, что снова запил, загулял, забалдел парнишка-парень, шалава молодой, что не домой надо Ирке спешить, не к одру смертному, а в вытрезвитель – умолять милицейских, чтоб не катили они телегу в Сенькино стройуправление.
      Одно утешало Сеньку: в бригаде знали о его болезни, он с утра себя хреново почувствовал, сам бригадир ходил с ним в медпункт и лично видел раскаленный Сенькиным недугом градусник. «Лечись, Семен, – сказал ему на прощание бригадир, – нажимай на лекарства, а то, сам знаешь, конец квартала на носу».
      Приближающийся конец квартала волновал Сеньку не меньше, чем бригада. Бригада тянула на переходящий вымпел, попахивало хорошей квартальной премией, и то, что один боец выпал из боевого строя, грозило моральными и материальными неприятностями. Вопреки мнению старика Коновалова, Сенька Пахомов любил не только пить фруктовое крепленое, но и растить кирпичную кладку, что, к слову, делал мастерски – споро и чисто. У него, если хотите знать, даже медаль была, блестящая медалька «За трудовую доблесть», полученная три года назад, когда – тут следует быть справедливым! – Сенька пил поменее. Да ведь это как поглядеть – поменее, поболее! Раньше просто было: заначил от Ирки трешку, сходил в «Гастроном» напротив, взял «фаустпатрон» и принял содержимое его на свежем воздухе, где-нибудь на Москве-реке. А теперь где этот «патрон» достать? На весь район одна точка спиртным торгует, полдня в очереди промаяться надо. А время откуда взять? От работы не оторвешь, вечером – не успеешь до семи. Только бюллетени и помогали: печень у Сеньки всерьез пошаливала, камни, что ли, в ней наблюдались. Придешь в поликлинику, поплачешься, тут тебе сразу три дня – на размышление… Правда, после таких бюллетеней печень и вправду прихватывало, но Сенька меру знал, медициной не злоупотреблял: пару аллохолин в рот – и на трудовой подвиг, план стране давать.
      Ирку, конечно, жалко. Ирке эти бюллетени тяжко давались, но терпела пока, мучилась и терпела. Сенька иногда думал: неужто до сих пор любит она его? Думал так и сам себе не очень верил, смутно понимал: терпит его из-за Наденьки. Да и то сказать: получал Сенька прилично, до двухсот пятидесяти в месяц выходило. Плюс Иркины девяносто – сумма!
      Квартальная премия нужна была позарез: свозить Наденьку на лето в Таганрог, к теплому морю, к Иркиным родителям.
      Сенька, постанывая, выколупнул из обертки две таблетки бисептола, запил теплым морсом, стряхнул градусник и сунул его под мышку, заметив время на будильнике: тридцать пять минут первого… И в тот же момент в дверь позвонили. Сенька нехорошо матюкнулся, не вынимая градусника, пошел открывать: неужто кого из дружков принесло? Нашли время, сейчас ему только до выпивки, о ней и подумать сейчас тошно.
      Пока шел до двери – искашлялся. И то дело: пусть дружки незваные знают, что Семен Пахомов не сачкует, а взаправду заболел. Но за дверью оказался не очередной алкореш, а совсем чужой, незнакомый парень в белой куртке и в джинсах, по виду – не то из управления, из месткома, не то адресом ошибся.
      – Чего надо? – невежливо спросил Сенька.
      – Есть дело, – таинственным шепотом сказал парень.
      – Болен я, – сообщил Сенька, но заинтересованно спросил: что за парень такой? Что за дело у него? Да и не из алкашей вроде, нормальный такой парень, чистенький, ухоженный.
      – Это нам не помешает, – весело заявил парень. – Это даже к лучшему. А ты не болтайся голый, дуй в постель, а дверь я замкну.
      Вошел в квартиру, чуть подтолкнул вперед Сеньку, обхватил его за талию, как раненого, и повел, приговаривая:
      – Сейчас мы ляжем, сейчас мы полечимся…
      – Пить не буду, – твердо, как сумел, сказал Семен.
      – И я не буду, – с чувством сообщил парень. – Оба не будем. Коалиция!
      Семен лег обратно в постель – на правый бок, на градусник, а парень заходил по комнате от окна к Сенькиному одру, ловко, как слаломист, обходя стол и стулья.
      Минутная стрелка на будильнике подползла к цифре 9.
      – Вынимай, – сказал парень.
      Сенька не стал удивляться тому, что парень угадал время, у Сеньки никаких лишних слов не было, чтобы чему-нибудь удивляться; он вытащил градусник, глянул на него и мрачно, с надрывом, произнес:
      – Фигец котенку Машке.
      – И не фигец вовсе, – не согласился парень, не глядя, однако, на градусник. – Тридцать семь и семь, нормальный простудифилис, вылечим в минуту.
      – Х-ха! – не поверил Сенька и от этого «х-ха» зашелся кашлем, весь затрясся, как будто в груди у него проснулся небольших размеров вулкан.
      Парень быстро положил руки Сеньке на грудь, прямо на майку, слегка надавил. Кашель неожиданно прекратился, вулкан стих, притаился. Сенька кхекнул разок для проформы, но парень строго прикрикнул:
      – Цыц! – И, приподняв ладони, повел их над майкой – сантиметрах так в пяти, двигал кругами: правую ладонь – по часовой стрелке, левую – против.
      Сеньке стало горячо, будто на груди лежали свежие, только из аптеки, горчичники, но горчичники жгли кожу, а жар от ладоней парня проникал внутрь, растекался там, все легкие заполнил и даже до живота добрался, хотя живот у Сеньки не болел.
      Парень свел ладони прямо над сердцем, и Сенька вдруг почувствовал, что оно притормаживает, почти останавливается, и кровь останавливает бег, свертывается в жилах, и меркнет белый свет в глазах, и только жар, жар, жар – вон и одеяло, похоже, задымилось…
      – Хватит… – прохрипел Сенька.
      – Пожалуй, хватит, – согласился парень и убрал руки.
      Сердце вновь пошло частить, но ровно и весело; жечь в груди перестало, да и болеть она перестала, руки-ноги шевелились, в носу – чистота, никаких завалов, дышать легко – жив Семен!
      – Все, – подвел итоги парень. – Ты здоров как сто быков, пардон за рифму.
      – А температура? – воспротивился Сенька. – Тридцать семь и семь!
      – Тридцать шесть и шесть не хочешь?
      – Хочу.
      – Бери, – разрешил парень. – Ставь градусник, Фома неверующий. Десять минут у меня есть.
      Соглашаясь с ощущениями, Сенька, человек современный, хомо, так сказать, новус, больше доверял точным приборам, не поленился снова поставить градусник, хотя и понимал, что парень не соврал.
      Спросил:
      – Ты экстрасенс?
      Спросил больше для порядка, потому что и так ясно было: парень обладал могучим биополем и умело с ним управлялся. Почище знаменитой Джуны.
      – В некотором роде, – туманно отговорился парень.
      – Нет, ты скажи, – настаивал упорный Сенька, – тайно практикуешь или при институте каком?
      – Слушай, Сеня, – раздраженно сказал парень, – ты анекдот про мужика, который такси ловил, слыхал?
      – Это какой?
      – Мужик у вокзала такси ловит. Подъезжает к нему частник, говорит: «Садись, довезу». А мужик машину оглядел, спрашивает: «Где же у тебя шашечки?» Ну, частник ему в ответ: «Тебе что шашечки нужны или ехать?»
      Сенька засмеялся.
      – Ты это к чему?
      – Про тебя анекдот. Много будешь знать, скоро состаришься.
      – Не хочешь говорить – не надо, – Сенька был человеком понятливым, про государственные тайны читал в многочисленных отечественных детективах, пытать парня не стал, а вынул градусник, глянул – точно, тридцать шесть и шесть. В момент температура упала!
      – Иди сюда, – сказал парень.
      Он стоял у окна и глядел во двор. Сенька подошел и встал рядом: хоть всего и третий этаж, а двор – как на ладони. А погода-то, погода – прямо лето!
      – Завтра на работу пойду, – сообщил Сенька.
      – Вряд ли, – задумчиво произнес парень. – Завтра не успеешь.
      – Это почему?
      – Ну, во-первых, у тебя бюллетень, и врачиха только послезавтра явится. Явится она, а дома никого, больной испарился. Ее действия?
      – Обозлится.
      – Точно. И бюллетень не закроет. В результате – прогул без оправдательного документа. Какая там статья КЗоТа?
      – Я к ней сегодня схожу.
      – Можешь, – кивнул парень, – но только не станешь. За добро добром платить надо. Я тебя на ноги поставил – досрочно, а ты мне помоги.
      – Я-то пожалуйста, – сказал Сенька, – но ребята без меня зашиваются. Может, я тебе вечером помогу, после работы?
      – Вечером тоже, Сеня. А скорей – ночью. Дел невпроворот, успеть бы…
      – Что за дела?
      – Двор видишь?
      – Не слепой. Я его наизусть знаю, ночью с завязанными глазами пройду – не споткнусь.
      – А надо, чтоб споткнулись, – непонятно сказал парень.
      Сенька рассердился.
      – Слушай, не темни, чего делать-то? Парень посмотрел на Сеньку, будто прикинул: поймет – не поймет? Решился:
      – От твоего подъезда и до двенадцатого надо построить сплошную кирпичную стену.
      – Через весь двор? – Сенька даже засмеялся. – Слушай, друг, а ты самого себя лечить не пробовал?
      – Я не шучу.
      – Я тоже, – твердо сказал Сенька. – Ты меня вылечил – спасибо. Могу заплатить, могу какую-нибудь халтурку сварганить. Это по-честному. А не хочешь, так и иди себе, дураков здесь нет.
      – Дураков здесь навалом, – парень не обиделся, говорил спокойно и даже ласково. Как с ребенком. – Хочется, чтоб они поняли свою дурость.
      – И для этого стену?
      – И для этого стену… Помимо всего прочего…
      Нет, парень был определенно со сдвигом по фазе. Видно, экстрасенсорные способности сильно сказываются на умственных. С такими надо осторожненько, слыхал Сенька, не возражать им, во всем соглашаться. Чтоб, значит, не раздражать.
      – А что прочее? – вежливо спросил Сенька.
      – Прочее – не по твоей части. Ты – стену.
      – В два кирпича? – Сенька был – сама предупредительность.
      – Лучше в три. Прочнее.
      – Можно и в три. – Сенька лихорадочно соображал, как бы отвлечь парня, добраться до телефона, накрутить 03, вызвать медицинский «рафик» с крепкими санитарами. – А высота какая?
      – Два метра.
      – Стропила понадобятся.
      – Все будет.
      – А кирпича сколько уйдет – тьма!
      – О кирпиче не волнуйся. Сколько скажешь, столько и завезем.
      – А сроки?
      – Ночь. Сегодняшняя ночь.
      Парень по-прежнему задумчиво смотрел в окно, и Сенька потихоньку начал отступать к телефону, бубня:
      – За такой срок никак не успеть. За такой срок только и сделаем, что разметку…
      – Стой! – парень резко повернулся, шагнул к Сеньке и положил ему руки на плечи. Сенька вдруг обвис, обмяк, как паяц на ниточке, а парень смотрел прямо в глаза и тихо, монотонно говорил: – Сегодня в полночь ты выйдешь во двор и начнешь класть стену. Ты будешь ее класть и не думать о времени, ты будешь ее класть там, где она давно стоит, только ты ее не видишь, и никто не видит, а ты ее построишь, и это будет всем стенам стена. Все! – парень убрал руки, и Сенька плюхнулся на к месту подвернувшийся стул.
      В голове было пусто, как после крепкого похмелья. И гудело так же. Потом откуда-то из глубины выплыла хилая мыслишка, потребовала выхода.
      – А люди? А милиция? Заберут ведь…
      – Не твоя забота, – высокомерно сказал парень. – Никто не заберет. Все законно, на казенных основаниях… А сейчас ляг и спи, – взял сумку, повесил через плечо. – Да, Ирке ни слова. Государственная тайна, сам знаешь. В полночь я тебя встречу. Чао!
      И ушел. Дверью хлопнул.
      А Сенька вдруг понял, что если не заснет немедленно, в ту же минуту, то умрет без возврата, разорвется на мелкие части – не собрать, не склеить. Плюхнулся в кровать, укрылся с головой одеялом и напрочь отключился от действительности.
 
      Во двор въехал оранжевый самосвал «КамАЗ», груженный кирпичом. Шофер, совсем молодой парнишка, притормозил, высунулся из кабины, спросил прохожего ровесника в белой куртке:
      – Куда ссыпать?
      – Сыпь на газон, – ответил парень, – не поколется.
      – Так трава ведь… – засомневался шофер.
      – Трава вырастет, – уверил парень, – а кирпич нам целый нужен.
      – Тоже верно, – сказал шофер, подал самосвал задом, потянул в кабине какую-то нужную рукоятку, и красный кирпич с шумом рухнул на газон. Куча образовалась приличная.
      – И так вдоль всего двора, – пояснил парень и пошел себе, не дожидаясь остальных машин.
 
      Старик Коновалов вышел из профессорского подъезда, посмотрел на электрические часы на фронтоне школы: полпервого уже натикало. Пора бы и перекусить поплотнее, но старик Коновалов в данный текущий момент твердо знал, что не до перекусов ему, не до личных забот. Его вроде бы что-то вело, и на сей раз привело к куче кирпича, выросшей на свежем газоне. Старик Коновалов прямо по газону отмерил от нее четыре шага и встал по стойке «вольно». Здесь, точно знал он, нужно будет ссыпать кирпич со следующей машины.
 
      Алевтина Олеговна Стеценко плотно сидела дома и проверяла тетради десятиклассников, немыслимую гору тетрадей с контрольными задачами по химии. Работа была объективно не из веселых, механическая и оттого занудная, но к завтрашнему уроку следовало подвести итоги, сообщить результаты, и Алевтина Олеговна терпеливо, хотя и не без раздражения, брала с горы тетрадку за тетрадкой, перелистывала, проглядывала, черкала где надо красной шариковой ручкой, выводила оценки. По всему выходило, что будущих химиков в школьном выпуске не ожидалось. Добралась до тетради Павлика Топорина, толкового мальчика, отличника и общественника, внимательно прошлась по цепочке формул, все же зацепила ошибку. Подумала секунду – править, не править? – не стала разрушать общую картину, вывела внизу аккуратную красную пятерку. Поторопился мальчик, проявил невнимательность, с кем не бывает, так зачем и ему и себе портить настроение перед экзаменом?..
      От доброго поступка настроение улучшилось, да и гора непроверенных контрольных стала заметно ниже. Алевтина Олеговна не очень любила ставить двойки, не терпела конфликтов, никогда не стремилась вызывать в школу родителей отстающих учеников, справедливо считала: кто захочет, тот сам попросит помощи, после уроков останется. А не захочет – зачем заставлять? Главное – желание, главное – интерес, без него не то что химии не постичь – обыкновенного борща не сварить. К слову, сейчас ее гораздо больше контрольной волновал варившийся на плите в кухне борщ, любимое кушанье любимого мужа Александра Антоновича, да и всерьез занимало мысли недошитое платье, наиэлегантнейшее платье модного стиля «новая волна» – из последней весенней «Бурды». Платье это Алевтина Олеговна шила для невестки, женщины капризной и требовательной, но шила его с удовольствием, потому что вообще любила эту работу, считала ее творческой – в отличие от преподавания химии…
 
      Итак, Алевтина Олеговна проверяла тетради, когда в дверь кто-то позвонил. Алевтина Олеговна отложила шариковую ручку, пошла в прихожую, мимоходом оглядела себя в настенном, во весь рост, зеркале – все было в полном ажуре: и лицо, и одежда, и душа, и мысли – открыла дверь. За оной стоял приятной наружности совсем молодой человек, почти мальчик, в модной белоснежной куртке.
      – Добрый день, – вежливо сказал молодой человек и слегка склонил голову, что выдавало в нем хорошее домашнее воспитание. – Я имею честь видеть Алевтину Олеговну Стеценко?
      – Это я, – согласилась с непреложным Алевтина Олеговна, более всего ценившая в людях куртуазность манер. – Чем, простите, обязана?
      – Ничем! – воскликнул молодой человек. – Ничем вы мне не обязаны, уважаемая Алевтина Олеговна, и это я должен просить у вас прощения за приход без звонка, без предупреждения, даже без рекомендательного письма. Так что простите великодушно, но посудите сами: что мне было делать?..
      Алевтина Олеговна не успела прийти в себя от напористой велеречивости, без сомнения, куртуазного незнакомца, как он уже легко втерся между ней и вешалкой, как он уже закрыл за собой дверь, подхватил Алевтину Олеговну под полную руку и повел в комнату. Заметим, в ее собственнуюкомнату. И что характерно: все это не показалось Алевтине Олеговне нахальным или подозрительным; она с какой-то забытой легкостью поддалась властному и вкрадчивому напору обаятельнейшего юноши, может, потому поддалась, что ее уже лет десять никто не цапал за локоток, не обдавал терпким запахом заграничного одеколона «Арамис», не тащил в комнату, пусть даже, повторим, в ее собственную.
 
      Народная поговорка гласит: в сорок пять баба – ягодка опять. Или что-то вроде… Ну-ка, сорокапятки, кому из вас не хочется ощутить себя ягодкой, а?.. Молчание – знак согласия.
 
      Молодой человек бережно усадил Алевтину Олеговну на диван и сам сел напротив, на стул.
      – Дорогая Алевтина Олеговна, – начал он свой монолог, – вы меня совсем не знаете, и вряд ли я имею право льстить себя надеждой, что вы меня когда-нибудь узнаете лучше, но разве в этом дело? Совсем необязательно съедать пресловутый пуд соли, чтобы понять человека, чтобы увидеть за всякими там це два аш пять о аш или натрий хлор то, что скрыто в глубине, что является затаенной сутью Личности – да, так, с большой буквы! – увидеть талант, всегдашней сутью которого была, есть и будет доброта. Да, да, Алевтина Олеговна, не спорьте со мной, но талант без доброты – не талант вовсе, а лишь ремесленничество, не одухотворенное болью за делаемое и сделанное, ибо только боль, только душевная беззащитность, я бы сказал – обнаженность, движет мастерством, а вы, Алевтина Олеговна – опять не спорьте со мной! – мастер. Если хотите, от бога. Если хотите, от земли.
      Тут молодой человек вскочил, пронесся мимо вконец ошарашенной потоком непонятных фраз Алевтины Олеговны, исчез из комнаты, в мгновенье ока возник вновь, сел и буднично сообщил:
      – Борщ я выключил, он сварен.
      – Но позвольте… – начала было Алевтина Олеговна, пытаясь выплыть на поверхность из теплого, затягивающего омута слов, пытаясь обрести себя – серьезную, умную и рациональную учительницу химии, а не какую-нибудь дуру с обнаженной душой. С обнаженной – фи!..
      Но молодой человек не дал ей выплыть.
      – Не позволю, не просите. Вы – мастер, и этим все сказано. Я о том знаю, мои коллеги знают, коллеги моих коллег знают, а об остальных и речи нет.
      – Какой мастер? О чем вы? – барахталась несчастная Алевтина Олеговна.
      – Настоящий, – скучновато сказал молодой человек, сам, видать, утомившийся от лишних слов. Разве конкретность непременна? Мастер есть мастер. Это категория физическая, а не социальная. Если хотите, состояние материи.
      – А материя – это я? – Даже в своей пугающей ошарашенности Алевтина Олеговна не потеряла, оказывается, учительской способности легко иронизировать. Вроде над собой, но на самом деле над оппонентом. – Вы, молодой человек, простите, не знаю имени, тоже мастер. Зубы заговаривать…
      – Грубо, – сказал молодой человек. – Грубо и не женственно. Не ожидал… Хотя вы же химик, представительница точной науки! Прекрасно, конкретизируем сказанное!.. Вы могли бы украсить собой любой Дом моделей – раз. Вы могли бы стать гордостью общественного питания – два. Вы прекрасно воспитали сына – значит, в вас не умер Песталоцци – три. И поэтому вы – замечательный школьный преподаватель химии, хотя вот уже двадцать с лишним лет не хотите себе в том сознаться.