Повести и рассказы

      – Ну уж и лукуллов… – усмехнулась хозяина и вдруг спросила кого-то позади Игоря: – Что так поздно?
      Игорь обернулся. В дверях стояла тоненькая девушка, почти девочка, в длинном коричневом платье с глухим воротом. В руках она держала огромный – как уместился только? – букет разноцветных астр.
      – Простите, тётя, задумалась, о времени забыла… – И с изумлением оглядела гостей, – Приятного аппетита.
      – Спасибо, – машинально ответил Игорь. Он, на отрываясь, смотрел на девушку. Мистика, конечно, но она удивительно походила на Настю.
      – Моя племянница, – представила её Софья Демидовна. – Зовут Лидой. А это, Лидочка, друзья дяди Гриши. Павел Николаевич и Игорь… Ты голодна? Садись к столу. – И пододвинула ей стул.

9

      После несытного, но элегантного обеда Игорь, поблагодарив, вышел во двор, сел на крыльцо, на ступеньку. Было над чем задуматься, от чего прийти в замешательство. Пеликан ни слова не сказал о племяннице Лиде, явной гимназисточке, барышне-эмансипе. Это придавало остановке в городе совсем иной вкус: сладко пахло приключением.
      – Вам так удобно?
      Поднял голову: она. Стоит, смотрит сверху вниз, улыбается. Нет, конечно, не похожа она на Настю, Настя куда лучше, решил Игорь и встал.
      – Ваша тётя приказала дышать воздухом.
      – Тётя любит приказывать, но она очень добра и мягкосердечна.
      – Я так и подумал, – галантно сказал Игорь. Лида спустилась с крыльца, медленно пошла по дорожке. Игорь последовал за ней, примечая около ворот скамеечку. Над ней нависали длинные стебли золотых шаров, холодных осенних цветов – без запаха, без души.
      Лида аккуратно – платье бы не помять – присела на скамейку, на самый край, разрешающе кивнула Игорю. Тот, внутренне усмехаясь – церемоний-то сколько! – сел рядом.
      – Вы правда от дяди Гриши?
      – Конечно. Он вам привет передавал, – соврал Игорь, чтобы поддержать беседу.
      – Спасибо, – серьёзно сказала Лида. – Как он себя чувствует?
      – Здоров.
      – Он такой смешной!
      Ничего себе определение для Пеликана…
      – Вы находите?
      – Он всё время шутит. Как-то ко мне девочки пришли из класса, так он нас весь вечер развлекал. Я вам скажу по секрету: в него две девочки даже влюбились.
      Интересно: она и впрямь такая инфантильная или притворяется? Её ровесницы у Игоря в классе – та же Наталья, например, – куда взрослее… Да, кстати, а сколько ей лет? Так прямо не спросишь, неудобно, ещё чего доброго обидится…
      – Вы в гимназии учитесь?
      – До сих пор училась. В женской гимназии на Лялином спуске. А теперь не знаю. Мы туда ходили, а она закрыта. И неизвестно: откроют или нет. Всё-таки война…
      – Всё-таки?
      – У нас в городе тихо. Стреляют редко, только в последние дни стали чаще. Но это там, в центре…
      В центре – значит, не у нас. Значит, мимо, никакой войны на нашей улице нет. Хорошо рассуждает.
      – А в каком вы классе?
      – В восьмой перешла.
      Быть того не может! Что ж, ей четырнадцать всего?.. Вспомнил: у них классы не соответствуют современным. В гимназии, кажется, учились восемь лет, а до того – приготовительное училище. Сложная система… Представил, как они сидят – со стороны. Чинно, прилично. Ещё бы горсть семечек…
      – А не пройтись ли нам в центр?
      Хорошо, что не сказал «прошвырнуться»…
      – Я не знаю, надо спросить у тёти Сони. Подождите, я сейчас.
      Побежала к дому. Всё-таки длинное платье сдерживает, дисциплинирует. Наташка в своих джинсах сейчас отмахала бы до крыльца в четыре прыжка и не прикидывала бы: женственно это или нет… А может, зря он о Лиде так думает: инфантильная, чуть ли не дурочка? Зря, зря. Иное воспитание, против него не попрёшь. У них в гимназии классные дамы зверствуют. На переменках девицы, небось, парами ходят, учат их, что девушка должна быть скромной, застенчивой, политикой не интересоваться, – это дело мужское, грубое, грязное…. Лида ещё ничего, молодец. Разговаривает – не жеманится. Её педагогессы, увидев идиллическую картину «Он и она на скамейке», за головы схватились бы: как так, сама к мужчине подошла, сама заговорила?! Ах, какой позор, какой моветон!.. Лида бежит. Сияет.
      – Тётя Соня сказала – можно. Только недолго.
      – Мы недолго.
      Пошли, как братик с сестричкой. Иванушка с Алёнушкой. Только за руки не держались. С Губернаторской свернули на Польскую – Игорь прочитал табличку на угловом доме. Такая же тоскливая, как Губернаторская. Игорь довольно живо представлял себе старую Москву: отец собирал московские карты, планы, путеводители, открытки, любил подолгу – по определению мамы – «мусолить» их и Игоря к тому привлекал. Но маленький провинциальный городок начала века Игорь видел впервые. Зрелище, надо сказать, не вдохновляющее. Улица грязная, ветер кружит по мостовой какие-то бумажки, папиросную коробку, обрывки газет, первые облетевшие листья. Ну это понятно: дворников мало осталось – «всё-таки война», если использовать Лидино выражение, а до того ещё были и первая мировая и революция: столько потрясений для простых работников метлы. Булыжная мостовая – неширокая, впору только двум экипажам разъехаться, но прочная, если впоследствии асфальтом не зальют, сто лет простоит, ни один булыжник из выскочит.
      Дома на Польской улице маленькие: больше двух этажей ни в одном нет. Архитектура без излишеств: стена дома, стена забора, стена дома, стена забора, в заборах – калитки, над калитками– деревянные венцы. Где с резьбой, где без оной.
      С Польской вышли на улицу с пышным, именем – «Трёхсотлетия дома Романовых».
      – Наша центральная, – сказала Лида.
      Оно и видно. Магазинов полно. Игорь вертел головой, стараясь ничего не пропустить. Лида удивлённо спросила:
      – Вам нравится?
      Есть чему удивиться: москвич, а в восторге от провинциальной торговлишки. Кое-как выкрутился:
      – Мы с Павлом Николаевичем так давно в города не заходили, что мне всё внове кажется.
      Игорь жадно читал вывески. Про себя, конечно. «Скобяные товары бр. Кустовых». «Булочная О. П. Тарутина». «Головные уборы. Парижские модели. Только у нас». «Книжная торговля отца и сына Вапецких». Вот куда бы зайти, порыться в книгах. Сколько там сокровищ для библиофила… Нельзя. Даже если бы деньги были – а их, увы, ни копья! – и то ничего не купишь: не перенести из времени во время… «Кинотеатр «Одеон». Сегодня и ежедневно: жгучая драма из жизни полусвета. С участием Веры Холодной и Ивана Мозжухина».
      – Вы смотрели?
      – Что?.. А-а, кино… Нет, не пришлось.
      – А я два раза смотрела. Так захватывающе…
      Позвольте усомниться. Показать бы девушке Лиде самый примитивный широкоформатный фильм – какой бы эффект был?
      – Воображаю, что сказала бы Анна Карловна, если бы увидела нас сейчас… – Лида засмеялась, видимо, представив себе неведомую Анну Карловну.
      – Кто такая Анна Карловна?
      – Наша классная дама. – Помолчала, явно борясь с собой, добавила: – Индюшка надутая… – И быстренько взглянула на Игоря: как он реагирует? Не шокирован ли?
      Игорь был, скорее, обрадован, а никак не шокирован. Живая нормальная девушка. Симпатичная, весёлая. Ну до чего ж её воспитанием добили – слово в простоте боится сказать.
      – Да ещё и дура, наверно. – Игорь злорадно довернул гайку.
      Засмеялась.
      – Ой, верно! Дура дурой.
      Так-то лучше. Совсем ожила смольная воспитанница. Вернее, с этого… как его… с Лялиного спуска. Звучит попроще, нежели Смольный, но ведь и городок – не Питер.
      Игорь смотрел по сторонам и ловил себя на странной мысли. То, что он видел в городе – дома, вывески, люди на улице, извозчики, – всё казалось знакомым, ничем не отличалось от того, что представлял он, читая книги, где действие происходило в таких же городишках. Не отличалось увиденное и от скрупулёзно выверенных декораций многочисленных фильмов, просмотренных Игорем. Чужая память, подсказавшая ему место действия, плотно смыкалась с собственной, хотя и тоже благоприобретённой – из тех же книг и фильмов, а значит, всё-таки чужой. Ясно одно: ничего нового, незнакомого, впервые узнанного Игорь не углядел. Ещё один парадокс путешествия в прошлое. Парадокс Бородина, ибо технически его путешествие не имело ничего общего с классическими, описанными в любимых Валеркой Пащенко романах. А каким оно было – о том знал только Игорь.
      В городе ощущался явный перебор офицерья. Чистенькие, подтянутые, штабные, не нюхавшие, видно, пороховой гари, кое-кто с золотыми шнурами аксельбантов, столь легко перебиваемых пистолетной пулей – рассказ профессора тому порукой. И другие – погрязнее, не такие нафабренные, наглаженные. Скорее всего – боевые, пришедшие в город с передовой. Не исключено – серебряные орлы. Одни куда-то спешили, иные просто фланировали, ухаживали за дамами, входили в лавки и магазины, пошатываясь, вываливались из кафушек и из ресторации Ивана Дудко, носящей громкое имя «Валенсия». Почему «Валенсия», а не, к примеру, «Андалузия», Игорь не знал. Похоже, что и Иван Дудко смутно представлял себе местоположение настоящей Валенсии, выбрал название только по звучности да явной «иностранности».
      Улица «Трёхсотлетия дома Романовых» упиралась в замечательно просторную площадь с фонтаном посередине. Позади него, в глубине, красовалось трёхэтажное здание с колоннами. На круглой купольной крыше вился трёхцветный романовский флаг. Офицеров – пруд пруди. Пешие, верховые. И – о чудо! – перед колоннадой стоял прекрасный открытый автомобиль, вершина технической мысли, сверкающий чёрной краской и зеркальной хромировкой, по виду – «бенц» года четырнадцатого. Игорь неплохо разбивался в старых машинах и даже некогда собирал их модельки, выполненные в точном масштабе, с подробностями, аккуратно.
      – Что в этом здании? – спросил он Лиду.
      – Не знаю, – пожала она плечами. – Какое-то военное ведомство. – И добавила радостно: – А вон там моя гимназия. Видите, улица за домом Махотина? Это Лялин спуск.
      Игоря мало интересовала Лидина гимназия. И куда больше – «военное ведомство», судя по всему – штаб и резиденция командования той части, что расположилась в городе. А может, и контрразведка – не спросишь же…
      – А что в этом здании до революции было?
      – Я же сказала: Махотин жил. Помещик. Очень богатый. У него одних деревень в губернии штук двадцать, наверно.
      – Где он сейчас?
      – Уехал. Во Францию, кажется. Сразу после революции и уехал. У него дочка в нашей гимназии училась, только на три класса старше.
      – В доме другие хозяева… – задумчиво сказал Игорь. – Свято место пусто не остаётся.
      – Ой, там так красиво! – всплеснула руками Лида. – Кругом зеркала, разноцветный паркет, а уж мебель…
      – Как вы туда попали?
      – Махотин бал давал, когда дочка гимназию закончила. И пригласили нескольких лучших учениц…
      – Из милости? – грубо спросил Игорь, но Лида не обиделась.
      – Приглашали не из милости. Скорее – жест. Но чувствовали мы себя неловко. Чужие всё-таки…
      – То-то и оно, что чужие…
      Надо было возвращаться домой, на Губернаторскую. Мало ли когда придёт посланец от Пеликана? Дома посидеть надёжнее.
      – Тётя ещё не волнуется? – дипломатично спросил он у Лиды: а вдруг она не нагулялась, вдруг ей ещё хочется побродить по улицам родного города в обществе интересного молодого человека?
      Но Лида опровергла его опасения.
      – В самом деле, пора. Мы же обещали недолго… – И опять оживилась: – Здесь близко. Как раз мимо гимназии и там налево. Десять минут – и мы дома…

10

      Пока шли, выспрашивала:
      – А вы стихи любите?
      – Люблю. – Это было правдой.
      – А чьи вы стихи больше всего любите?
      – Блока. Удивилась:
      – Кто это?
      Вот тебе и раз! Блока не знает… Хотя, помнится, не так уж он и был популярен, так сказать, в массах. На выборах короля поэтов начисто проиграл Северянину.
      – А вы, конечно, Северянина предпочитаете?
      – Ой, конечно! Он гений!
      – Он и сам того не скрывал. Помните: «Я гений Игорь Северянин, своей победой упоён».
      Стала серьёзной.
      – Наверно, это нескромно, я знаю…
      Уже хорошо: сама думает, без помощи любимого поэта. Не такого уж и плохого, кстати. Небесталанного.
      – А Блока найдите, прочтите. Вот кто гений. Особенно «Двенадцать»… – Мучительно соображал: восемнадцатый год, написана поэма или ещё нет? Кажется, написана…
      – У нас городская библиотека закрыта, – пожаловалась Лида. Настроение у неё менялось в прямой зависимости от темы разговора. Только что, когда о Северянине толковали, лучилась от радости. Сейчас погрустнела: беда, книги брать негде. И снова – глаза настежь, улыбается с надеждой: – Может быть, вы наизусть помните?
      А что? Можно и наизусть. Наглядный урок политграмоты.
      – Слушайте…
      Читал Игорь неплохо, а «Двенадцать» – особенно. Поэма эта вообще для чтения благодатна: меняющийся ритм, разговорные куски, разные человеческие характеры, тон – от камерного до патетического. Читал во весь голос, не смущаясь под взглядами прохожих, честно говоря – недоуменными: идёт по улице сумасшедший, орёт в рифму, руками размахивает. Да и орёт что-то крамольное на слух… Лучше – мимо, мимо, не дай бог привяжется, а то и слушать заставит.
      Но Игорь не замечал их, не разглядывал. Плевать ему на них было. С высокой колокольни. Он читал и слушал музыку стихов, звучавших сейчас в их собственном времени. И быть может, а эти минуты в Петрограде или Москве сам Александр Блок читал их – недавно написанные, ещё горячие, живые.
      И Лида слушала как заворожённая. А когда он выкрикнул последние строки – о Христе в белом венце из роз, – всхлипнула, даже не сдерживаясь. Уж на что Игорь ожидал супер-эффекта, то тут растерялся:
      – Вы что?
      – Жалко… – Вытерла ладошкой покрасневшие глаза.
      – Что жалко?
      – Я не знаю. Но ощущение от стихов очень грустное. Даже жить страшно.
      – Да бросьте! Жизнь прекрасна!.. А стихи понравились?
      Улыбнулась.
      – Очень! – Повторила для усиления: – Очень-очень. Я обязательно найду книжку Блока… А прочитайте ещё что-нибудь.
      Игорь усмехнулся: «Ещё что-нибудь? Пожалуйста». Начал:
 
– Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,
Какое б новое сраженье ни покачнуло б шар земной,
Я всё равно паду на той, на той далёкой, на гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…
 
      – Кто это написал? – спросила Лида.
      Сказать бы правду; не родился ещё сей поэт…
      – Так, один…
      И неожиданный эффект:
      – Я так и подумала: это вы сами! Ой, как здорово! Вы такой талантливый!
      Вот так влип. Сам дурак, не надо было читать завтрашних стихов. Даже не завтрашних – из чёрт-те какого далека. Хорошо, что уже пришли к дому. Тема сама собой закрылась.
      А дома их ждала неприятность.
      Растерянная тётя Соня, Софья Демидовна, отперла им калитку и с ходу объявила:
      – К нам из контрразведки приходили.
      Игорь почувствовал, как опять стало холодно в животе – от неосознанного страха. Что-то часто в последнее время приходит к нему это стыдное чувство. Ну, а сейчас почему? Чего бояться?
      – Зачем приходили?
      – Про Гришу спрашивали. Где он, давно ли здесь был…
      – А вы?
      – Что я? Откуда я что про Григория знаю? Он сам по себе, мы сами по себе. Седьмая вода на киселе, – повторила она слова Пеликана.
      Старик Леднёв по-прежнему сидел на диване-саркофаге. Книжка выпала из рук, валялась на полу, а он, привалившись виском к диванной тумбе, которая одновременно являлась шкафом, мирно похрапывал. Даже скорее похрюкивал. Знакомая картина.
      – Он знает? – спросил про Леднёва Игорь.
      – О контрразведке? – Софья Демидовна старательно выговаривала малопривычное, но красиво звучащее слово. – Вряд ли. Он так и проспал всё на свете. Они спросили, кто это такой, а я сказала, что давний знакомый, домой возвращается, в Москву. И что профессор, сказала.
      – Поверили?
      – Они его мешочек – он под вешалкой стоял, хорошо, что не убрала, а ведь хотела – вытряхнули, а там документы. Всё честь по чести: Леднёв Павел Николаевич, профессор истории. Диплом его профессорский, ещё бумага какая-то от Академии наук…
      Старик Леднёв перестал похрюкивать-похрапывать, открыл по привычке один глаз и сказал абсолютно не сонным голосом:
      – Не от Академии наук, а от исторического общества. Хотя для этих хамов всё одно…
      Софья Демидовна руками всплеснула, ойкнула. Даже Игорь с интересом на профессора поглядел: ну и хитёр старикан. Одна Лида ничего не понимала, но внимательно слушала.
      – Вы что же, не спали? – обиженно спросила Софья Демидовна.
      – Спал не спал, вопрос другой, – сказал Леднёв и сел ровно, руки на коленях сложил. – Я, может, чутко сплю. Как говорится: сплю-сплю, а кур бачу. Я ждал развития событий, чтобы вступить в дело, если понадобится. Но не понадобилось. И я не стал просыпаться. – Говорил всё это он тоном короля, которого незаслуженно упрекнули в перерасходе государственных денег: и вроде вина очевидна, но с другой стороны – король, какие могут быть претензии…
      Софья Демидовна молча повернулась и вышла из комнаты. Лида побежала за ней. Старик Леднёв обеспокоенно посмотрел вслед.
      – Неужели обиделась?
      – Обиделась, – мстительно сказал Игорь. – И правильно. А если б они её пытать вздумали?
      Это было не что иное, как полемический приём, вздор собачий, но старик Леднёв принял его всерьёз.
      – Они так вежливо спрашивали… И потом она и вправду ничего о Григории Львовиче не знает, так и объяснила. Он у неё давно был, год назад, если не больше. А я его вчера видел. Не мог же я о том говорить…
      – Почему не могли? – Игорь озлился на старика и добивал его беспощадно. – Сказали бы: вчера расстались. Предложили бы подождать: вот-вот сам явится.
      Старик Леднёв резко поднялся, толстовку одёрнул, губы поджал – аж борода вздёрнулась.
      – Профессор Леднёв, милостивый государь, никогда предателем не был, напрасно так считаете. – Он даже на «вы» перешёл в обиде кровной. – Вы меня оскорбили, а я, мне кажется, этого не заслужил.
      Игорь остыл так же быстро, как и вспылил. В самом деле, зачем он на старика набросился?
      – Извините, Павел Николаевич.
      Старик Леднёв заулыбался, рукой махнул.
      – Пустое, Игорёк… Как ты думаешь, если я попрошу прощения у Софьи Демидовны, она меня соизволит простить?
      – Думаю, соизволит, – сказал Игорь.
      – Так я попробую… – Покашлял, осторожно стукнул костяшками пальцев в дверь хозяйкиной комнаты. Ответа не получил, заговорщицки глянул на Игоря, приоткрыл дверь и бочком-бочком проник туда.
      Ладно, они сами разберутся. Плохо другое: Пеликана ищут. И ждут именно здесь, у родственников. Хотя, может статься, и ещё где-нибудь ждут. Интересно, не оставили ли они шпика на улице?..
      Выскочил из дома, подбежал к воротам. Крепко строили: ни щёлочки в заборе, доска к доске прилажена без зазоров. Ага, вот есть дырочка. От выпавшего сучка, наверно… Прижался к ней глазом. Ни черта не видать! Тот самый поваленный столб с фонарём в поле зрения. И всё…
      Ладно, чего бояться-то?..
      Открыл калитку, с независимым видом вышел на улицу, посмотрел по сторонам. Вот старушка с клюкой шествует. Вон пацанёнок какой-то вдалеке пыль поднимает, бежит куда-то. Куда это он разбежался?.. «Ноги босы, грязно тело и едва прикрыта грудь». Пацанёнок добежал до Игоря и резко затормозил. Некрасов был прав, но лишь отчасти. Ноги босы, грудь нараспашку, рубаха без единой пуговицы, навыпуск, на штаны. Но – чистая. И сам он – беленький, длинноволосый, умытый. Встал перед Игорем и уставился на него.
      – Проходи, проходи, чебурашка, – сказал ему Игорь. – Не в музее, смотреть нечего.
      Мальчишка на «Чебурашку» не отреагировал, хлюпнул носом, спросил неожиданным баском:
      – Это четырнадцатый номер?
      – Четырнадцатый, четырнадцатый, Кого тебе надобно, старче?
      – Если ты Игорь, то тебя.
      Это уже становилось интересным.
      – Ну, я Игорь…
      – Ведено передать: завтра к десяти утра приходи на Кадашевскую, в дом Игнатьева. Спросишь столяра дядю Матвея, – произнёс всё хрипловатой скороговоркой, штаны подтянул и с ходу включил четвёртую передачу, вихрем понёсся по улице – только пыль столбом.
      – Эй! Стой! – заорал Игорь. – А кто… – Махнул рукой: бесполезно догонять.

11

      Сидя на школьных уроках, гуляя с Валеркой Пащенко, читая или глядя телевизор, Игорь часто думал: а что сейчас делает старик Леднёв? Или Пеликан. И вообще, что там сейчас, когда нет Игоря?
      И понимал непреложно: ничего! Нет там ничего, и самого «там» не существует. «Там» возникает только с появлением Игоря, ибо он – его персонаж, но он же – его создатель. Сам Бог, сам Адам. Такой вот весёленький парадокс…
      А посему некуда торопиться, всё в прошлом останется на своих местах, без изменений – до прихода Игоря. Пока же нужно поспешить в школу. Пять уроков, четыре перемены, из коих одна – большая, двадцатиминутная. На неё и рассчитывал Игорь. Надо было уединиться с Валеркой, засесть где-нибудь в укромном углу школьного двора – есть такой угол за теплицей, у забора, – и поговорить о вчерашней встрече с вежливыми парнями. Об их предупреждении. О пружинном ножичке.
      Гамлетовский вопрос: звонить или не звонить? Нет, не может быть здесь дилеммы: звонить, спешить к телефону, слышать Настин голос, договориться о встрече…
      А где?
      Ну, скажем, у памятника Пушкину…
      Но ведь ты боишься её дома, её двора, а, Игорёк? Ты боишься её провожать до подъезда, боишься остаться один на коротком вечернем пути до арки-туннеля, ведущей на многолюдный. Кутузовский проспект… И сам себе признался: да, боюсь. Боюсь, чёрт возьми, хотя и стыдно… до боли стыдно!
      До боли?.. Чего же бояться? Как раз боли? Ну, отлупят тебя пятеро, большое дело! Помнишь, кажется, у Зощенко, рассказ о студенте и матросе, влюблённых в одну девушку. Матрос регулярно колошматил студента, а тот, харкая кровью, вновь приходил на свидание. Более того: бросался на гиганта-матроса с кулаками, пока тот не сдался под сумасшедшим напором бесстрашного дохляка.
      Беллетристика…
      А что не беллетристика? Парни эти, короли двора? Типичная штампованная беллетристика. Герои нравоучительных очерков из серии «Человек среди людей». О заблудших подростках.
      Но тем не менее они существуют. И боишься ты, Игорёк, не боли, не крови, не ножичка какой-нибудь золингеновской стали, а чего-то другого, чему и названия не придумать.
      Знаешь – чего? Себя ты боишься! Своей беспомощности, нерешительности, полного отсутствия того, что с избытком имелось у зощенковского студента. Ты, не слабый физически человек, – да и подручных средств вокруг много, палки, доски, кирпичи! – боишься применить свою силу, пойти на конфликт. Живёшь по принципу; нас не трогай, и мы не тронем…
      Но с Пащенко посоветоваться стоит. Он подобными комплексами, известно, не обладает. Предупредил его:
      – Надо поговорить, старичок.
      – В чём дело – вопрос! – Готовность у Валерки – ноль, как принято писать о всяких экспериментах. – Надолго? А то у меня в три пятнадцать тренировка.
      – Да нет, ненадолго. На большой перемене сходим за теплицу…
      Сели за теплицей на сложенные школьным завхозом доски – двадцать минут свободы впереди.
      – Что стряслось, Игоряха?
      Ничего не стал таить, всё выложил. И про Настю, и про парней, и про свои непонятные страхи. Взглянул на часы, оказалось, что на всё про всё десяти минут хватило. А думал – леденящая душу история, за час не поведаешь…
      И Пащенко к ней соответственно отнёсся.
      – Не вижу особых проблем, старичок. Обыкновенные пижоны, маменькины сынки. Папаня в загранку съездил, привёз любимому отроку ножик, а тот теперь себя кумом королю чувствует… – Повторил ещё раз: – Не вижу проблем. Хочешь, я с тобой вечером пойду? Я свободен. На двоих они не полезут.
      Цельный человек – Пащенко. Ни в чём проблем не видит. А коли видит, то и решает их, не мудрствуя лукаво. И правильно делает! Легко ему живётся… А Игорь каждый раз в сомнениях путается, никак их не размотает. И все они неразрешимые, все они мирового значения!.. Но тут приходит друг Валера и заявляет: плюнь, всё мура, живи прямо, ничем не мучаясь.
      И ведь прав, наверно…
      А Пащенко развивал тему дальше:
      – Во-первых, надо об этих гавриках Насте сказать. Она их наверняка знает, пусть имеет в виду, раз уж развела себе таких кавалеров. И цена тебе у неё побольше будет: не убоялся трудностей ради дамы… Ты говоришь, она на Кутузовке обитает? И Алик там же… – Это его коллега по прыжкам, друг-соперник. Всё норовит познакомить, да как-то не получается. – У него приятелей – весь проспект.
      – Зачем мне его приятели?
      – На всякий случай. Соберём компаху и пуганем этих гадов – до окружной дороги поползут!
      Это был выход. Пугануть. Сила на силу. Закон Ньютона: на всякое действие существует противодействие, да простит учитель физики столь вольное толкование физической классики. Показать «этим гадам», как выразился Валера, ньютоновскую правоту.
      А самому в сторонке постоять? Двое дерутся – третий не мешай, старое дворовое правило? Этаким полководцем на горушке…
      – Спасибо, Валерка, научил уму-разуму. Как вариант – застолбим. На будущее. А пока поглядим за развитием событий.
      – Сам пойдёшь?
      – Угадал.
      – А отлупят?..
      – Ну уж, обязательно отлупят…
      – А что? Запросто. Может, всё-таки я с тобой?
      – Спасибо, Валер, перебьюсь сегодня.
      – Ну, перебейся… – Засмеялся: иносказательное буквально прозвучало. – Позвони вечерком.
      …Как в воду с обрыва: схватил трубку, набрал Настин номер. И все дурацкие опасения показались мелкими и придуманными, когда услыхал чуть капризное:
      – Наконец-то! Я уж и ждать устала…
      – Настенька, я хочу тебя видеть! – Сам не заметил, что на «ты» её назвал. – В «Россию» сходим, в кафе посидим…
      – Я буду у Пушкина через час.
      Задуманная программа начата по плану. Чем-то закончится?..
      Пока смотрели фильм, а потом сидели в «Московском», Игорь всё время пытался сравнивать Настю с Лидой. Не потому, что Лида ему понравилась – ничего подобного, такого даже в мыслях не объявилось, – просто он проверял то секундное впечатление, которое возникло у него, когда Лида впервые вошла в комнату. Тогда он подумал, что она удивительно похожа на Настю. Потом разуверился в этом. Сейчас, сидя за столиком кафе, в упор уставился на Настю, как голопузый вестник Пеликана – на него самого, на Игоря.
      Настя даже спросила, на миг оторвавшись от мороженого:
      – Что ты во мне углядел?
      Чуть было не ляпнул машинально: ничего не углядел. Но сообразил вовремя, что буквальный смысл прозвучит обидно. Ругнул себя за невнимательность, сказал грубовато:
      – Будто сама не знаешь…
      – Честно – не знаю.
      Язык стал тяжёлым, неповоротливым. От мороженого, что ли? Своего рода анестезия…
      – Красивая ты очень…
      – Вот и соврал! – почему-то обрадовалась Настя. – Я себя знаю и не обольщаюсь на свой счёт.
      А может, она хотела, чтобы её разубеждали?
      – Нет, красивая, очень красивая! – упрямо настаивал Игорь. – Не верь зеркалу.
      Двусмысленное вышло предложение. Значит, лучше зеркалу не верить, но можно и поверить: что-то такое оно отражает. Настя, к счастью, двусмысленности не заметила или не захотела заметить.
      – Конечно, тебе верить приятнее…
      И всё же есть у неё что-то общее с Лидой. Даже не «что-то» – многое. Глаза, их выражение, особенно когда она улыбается, и сама улыбка, и ямочки на щеках. И волосы – обе блондинки… Но разве оно удивительно – это сходство? Ведь он увидел Лиду такой, какой хотел. А хотел увидеть похожей на Настю, об иной девушке не помышлял. И то, что Лида потом оказалась другой, так это естественно. Настя – здесь, Лида – там. Лида – человек из чужой памяти, хотя и пропущенной через мироощущение Игоря, через его фантазию.
      Да и вообще: разве было бы что-нибудь там в пресловутой чужой памяти, если бы на Игорева фантазия?..
      Странное дело, ему впервые за всё время путешествий в прошлое хотелось рассказать о нём. Ну, просто распирало. Одно останавливало: не поверит Настя. Да и кто поверит в фантасмагорию, в чудо, в антинаучную фантастику? И то ли не мог он больше держать в себе всё это, то ли Настя слишком располагала к откровенности, тем более – к давно желаемой, но решил попробовать, почву прощупать. Не впрямую, конечно, не в лоб, не всю правду чохом. Потихонечку, полегонечку. Иносказательно. Просто – о прошлом. Издалека.
      – Ты куда после школы?
      – На филфак, наверно. А ты?
      – Соседями будем. На исторический.
      – Давно решил?
      – Пожалуй, давно. С детства книги по русской истории любил. Раньше Смутным временем интересовался, помнишь, было такое после смерти Ивана Грозного, а теперь в недальнее прошлое путешествую.
      Слово сказано!
      – Куда именно?
      – В гражданскую, в восемнадцатый год.
      – Почему именно в восемнадцатый?
      – Понимаешь, какая штука. Дед у меня, он в девятьсот первом родился, в конце лета восемнадцатого года шёл пешком из Ростова-на-Дону в Москву…
      – Зачем?
      – Застрял он в Ростове. Его родители отправили парня к родственникам – сестра прабабки там, кажется, жила, семья её, – а тут революция, война началась. Ну, он и сбежал от родственников…
      – Как сбежал?
      – Как сбегают? Ногами. Ночью, когда все спали, налегке. И пошёл по Руси-матушке. Тыща километров как отдай.
      Ужаснулась:
      – Война ведь!
      – Верно. Рискованно было идти. Могли и шлёпнуть. Но повезло. Дошёл целым и невредимым.
      – Ой, как интересно! Красные, белые… А он-то сам как настроен был?
      Игорь усмехнулся: что сказать про деда? Видимо, правду.
      – Никак, наверно. Мальчишка, плохо ориентировался в политике. Но когда дошёл, стал красным, это наверняка.
      Про деда – всё правильно, иным он и не мог быть: дитя своего времени, только своего, а в то время семнадцатилетний парень из среднебуржуазной семьи нечасто имел какие-то устоявшиеся политические взгляды. Но дед дедом, а речь-то о нём, об Игоре… Ладно, начал не о себе, так и продолжу не о себе. Пока. Дальше видно будет.