Повести и рассказы

       Берни (из зала).Вы опять лжёте, Стон! Вы отлично знаете, что тела погибших находятся за пределами нашего пространства!
       Судья.Я же приказал вывести крикуна из зала! (Стону.) Второй раз вы уже не рискнули спуститься?
       Стон.Второй экспедицией руководил мой компаньон Педро Монтец.
       Судья.Свидетель Педро Монтец!
       Монтец (после присяги).Да, я руководил второй экспедицией за алмазами. Кроме меня, в шахту спускались лаборант института физики Берни Янг, учительница Этта Фин и польский эмигрант, автомеханик по профессии, Станислав Нидзевецкий.
       Судья.Чем обусловливался выбор участников экспедиции?
       Монтец.Прежде всего опытом альпинистов и умением держать язык за зубами. Разглашать цели экспедиции было не выгодно – сами понимаете: конкуренция и секреты фирмы.
       Берни (ему удаётся снова втиснуться в зал).И это ложь, ваша честь! Прошу вызвать участников экспедиции.
       Судья (морщится).Опять этот крикун!
       Прокурор.Не вижу необходимости в задержке процесса. Что нового могут сказать участники экспедиции? Ни один из них даже не предполагал, что бриллианты фальшивые.
       Берни (из зала).Я предполагал, что это не бриллианты!
      Судья снова поворачивается к судебным исполнителям, но его приказание о выводе Берни предупреждает представитель адвокатуры истцов.
       Адвокат истцов.Защита интересов объединения истцов по этому процессу настаивает на вызове участников экспедиции Берни Янга, Этты Фин и Станислава Нидзевецкого, эксперта-исследователя профессора Вернера и руководителя юридической конторы «Винс и Водичка».
      Адвокат ответчиков передаёт судье какую-то бумагу.
       Судья (прочитав).Суд считает возможным удовлетворить ходатайство защиты интересов истцов только в отношении Берна Янга. Ещё одного дополнительного свидетельства о характере экспедиции, не имеющем прямого отношения к сути исследуемого вопроса, будет совершенно достаточно, тем более что Станислава Нидзевецкого уже нет в живых. Ходатайство о вызове других перечисленных в заявлении лиц суд удовлетворить не может. Профессора Вернера сейчас в городе нет, а юридической конторы «Винс и Водичка» больше не существует.
       Адвокат истцов.Однако все участники экспедиции были наняты по объявлению именно этой юридической конторы. Прошу приобщить его к делу, ваша честь.
      Судья читает объявление, передаёт его прокурору и ждёт ответа.
       Прокурор (недоуменно пожимает плечами).Может быть, это объяснит нам господин Стон?
       Стон.Мы не давали такого объявления и не руководствовались им при выборе участников экспедиции. Это какая-то мистификация, ваша честь.
       Берни (из зала).Очередная ложь, господин Стон.
       Судья.Опять крикун! Немедленно вывести его и ввести Янга.
      Берни говорит что-то судебным исполнителям.
       Судебный исполнитель.Это и есть Берни Янг, ваша честь.
       Судья.Ну что ж, послушаем крикуна. Подведите его к присяге.
       Берни (после присяги).Всё, что говорили здесь Стон и Монтец, – ложь. Не было ни входа в шахту, замаскированного травой и кустарником, ни альпинистского спуска с верёвкой и костылями. Мы шли по коридору с уплотнёнными воздушными «стенками», находившемуся уже за пределами нашего пространства.
       Судья.Что значат слова «за пределами нашего пространства»? Или я ослышался?
      Берни поясняет. Ему удаётся добавить немногое – о парализующем потоке, о правостороннем сердце, о неразложившихся трупах людей, когда-то исчезнувших на шоссе. Зал в это время уже содрогается от хохота, свиста, улюлюканья и криков: «Вон!», «Долой!», «Заткните ему глотку!» Журналисты вскакивают на скамьи в поисках лучшей точки для фотосъёмки, их стаскивают за ноги зрители, которым они мешают. Судья яростно стучит молотком, требуя тишины. Наконец зал стихает.
       Прокурор.Свидетель явно нуждается в судебно-медицинском обследовании. И потом, его бред задевает лично меня: ведь среди исчезнувших была и моя дочь, ваша честь.
       Судья (протоколисту).Выключите магнитофон, показания свидетеля не записываются.
       Берни.Я хочу сделать заявление, непосредственно относящееся к обвинению ответчиков в заведомом мошенничестве.
       Адвокат истцов.Защита интересов истцов настаивает на необходимости выслушать свидетеля.
       Судья.Продолжайте, Янг. Только конкретно и коротко.
       Берни.Я с самого начала заподозрил, что это совсем не алмазы, ваша честь. То были живые кристаллические структуры, неизвестные на земле и напоминавшие в своём развитии жизнедеятельность коралловых образований. Я предупреждал Гвоздя о том, что их нельзя продавать как бриллианты после огранки.
       Судья.Кого вы предупреждали, свидетель?
       Берни.Ответчика, известного ныне как Педро Монтец, а тогда человека без определённых занятий по кличке Гвоздь.
       Монтец (с места).Прошу оградить меня от оскорблений, ваша честь. К тому же свидетель говорит неправду. Я получил от него вынесенные им бриллианты без каких-либо замечаний с его стороны.
       Судья.Вы свободны, свидетель Янг. Логичнее было бы направить вас на принудительную психо-экспертизу, но суд предоставляет вам право сделать это по собственному желанию.
      Берни выходит из зала суда, окружённый толпой журналистов и фотографов. А за столом юристов подымается один из адвокатов ответчиков.
       Адвокат.Директор леймонтского банка Оскар Плучек просит слова для внеочередного заявления.
      Судья, полузакрыв глаза, еле заметным кивком изъявляет согласие.
       Плучек.Хотя, по нашему убеждению, несостоятельность иска уже доказана, мы всё же считаем своим долгом пойти навстречу покупателям злополучных для обеих сторон драгоценностей и погасить сумму иска в размере двадцати пяти процентов, что в переводе на американскую валюту, в которой совершается большинство операций на ювелирных рынках, составляет сорок шесть миллионов долларов.
       Представитель истцов (после краткого совещания за столом адвокатуры).Предложение в принципе заслуживает внимания, но для принятия решения требуется время. Мы просим отсрочки до утреннего заседания во вторник.
       Судья.Суд соглашается с предложением адвокатуры.
      Я не пересказываю здесь газетных комментаторов – они не компетентны и не влиятельны. Через два дня на утреннем заседании стороны пришли к соглашению, и дело было прекращено.
      Мы встретились с Берни в столовой, где обычно обедали, и жестоко поссорились.
      Он начал первый:
      – Ты почему не выступила в суде?
      – Потому что меня не сочли нужным вызвать.
      – Ты могла этого потребовать.
      – Зачем?
      – Хотя бы для того, чтобы не оставлять меня одного.
      – И к Дон Кихоту в джинсах присоединиться Дон Кихоту в юбке? Разделить участь осмеянных и освистанных клоунов?
      – А ради истины?
      – У твоей истины нет доказательств. Вернер же не выступил, скрывшись из города.
      – Вернер – морально сломленный человек. Он был в Штудгофе.
      – Я тоже была в Штудгофе. Но ни я, ни Вернер не выступили потому, что струсили. Ты же присутствовал в зале суда. Так неужели не ясно, что весь процесс был очень хитро подготовлен и проведён. И не в интересах истины. А истину в сущности, ты же сам закопал. Я не осуждаю тебя, но ведь это ты захлопнул калитку.
      Берни встал и ушёл не прощаясь.

Книга в наборе
 
Берни Янг

      С Эттой мы помирились, конечно, хотя мне до сих пор горько, что она не поддержала меня в борьбе с этой сворой мошенников. Но ссоры с друзьями не долговременны, да и помимо дружбы нас связывала работа: без Этты я не смог бы закончить книгу о «ведьмином столбе» на Леймонтском шоссе. Этта не только воспроизвела весь процесс по судебным отчётам в газетах, но и восстановила со своей изумительной памятью всё услышанное, обсуждавшееся и совместно пережитое в связи с событиями, завершившимися «процессом века». Лично мною увиденное и услышанное я рассказал в собственноручно написанных главах. Неподслушанные разговоры всех причастных к событиям лиц мы воспроизвели умозрительно, но с большой вероятностью: такие разговоры, конечно, были.
      Ну что ж, книга закончена, предстояло только найти издателя. И представьте себе, я его нашёл. И не в издательских офисах, а среди героев книги. Не старайтесь догадаться – это не Стон и не Плучек. Плучек парит в заоблачных финансовых высях, а Стон занялся гостиничным бизнесом – строит отели на альпийских курортах. Нет, своего издателя я нашёл в баре «Аполло», он шёл прямо на меня, с лицом, похожим на кусок сырой баранины, и глазами, опухшими от виски с содовой.
      – А-а, физик, – хохотнул он, – живёшь?
      – Живу, – говорю.
      – А где твоё гиперпространство?
      – Нет его.
      – То-то и оно… Значит, опять в науку?
      – Не совсем, – говорю. – Пока книгу пишу о нашем алмазном бизнесе.
      – Меня пощёлкиваешь?
      – Не очень. Больше Стона и Плучека.
      – Этих, – говорит, – щёлкнуть стоит. Издатель есть?
      – Ищу.
      – Везёт тебе, физик. Есть такая юридическая контора: «Винс и Водичка».
      – Неужели опять открылась?
      – Когда надо, она всегда открыта. Зайдёшь туда от меня и всё оформишь. Блеск?
      – Блеск, – говорю.
      Итак, книга уже в наборе, и вскоре человечество узнает о нашем походе в Неведомое. Может быть, меня и осудят, но я не мог поступить иначе. Я человек неверующий, но готов повторить формулу нашей судебной присяги: клянусь говорить правду, только правду, и да поможет мне бог, если я увижу опять калитку в Неведомое и не закрою её, как закрыл месяц тому назад. Может быть, через сто – двести лет, когда Стоны и Плучеки уже не будут ходить господами по нашей земле, хозяева соседнего мира снова откроют калитку и встреча двух Разумов произойдёт, как теперь говорят, в сердечной и дружеской обстановке.

Странник

1

      Приглушённые тона осени…
      Да нет, вздор: как же тогда буйство красок, бунинское «осенний пёстрый терем»? Лес – жёлтый, красный, оранжевый, но ещё и зелёный и коричневый под ногами. И рыночные астры и жёлтые маковки золотых шаров. Это – из ряда природного. А есть ещё ряд урбанистический, по-простому – городской: жёлтые, красные, оранжевые, зелёные, коричневые «Жигули» и «Москвичи», цветные квадраты «классиков» на асфальте, чёрно-белые, контрастные жезлы милиционеров. Ну и одежда, конечно: одеваются нынче ярко, толпа пёстрая, нарядная.
      Всё так. А как быть с небом?
      Вспомнили Бунина – не грех вспомнить и Александра Сергеевича.
 
«Уж небо осенью дышало…»
 
      Осеннее небо – блёклое, выцветшее под летним солнцем, выгоревшее, его уж и голубым иной раз не назовёшь, а если облака набегут, затянут – серым-серо…
      – Бородин, спишь?
      Это ему. Как гром небесный, как возмездие за леность мысли. Последний учебный год, пережить бы, перемочь…
      – Куда там, Алевтина Ивановна, разве заснёшь?
      Хамский ответ, конечно, но Алевтина простит.
      – Дома надо спать, Бородин, а на занятиях слушать педагога.
      – Я слушаю, Алевтина Ивановна, я весь – одно большое ухо.
      Улыбнулась. Представила Игоря Бородина в виде уха. А однокашникам только палец покажи…
      – Тихо, тихо… Прямо дети… Кончили разговоры, продолжаем урок…
      Продолжаем… Итак, на чём мы остановились? Ах, да: приглушённые тона осени. Окна в классе чистые, отдраенные перед началом учебного года, за одну сентябрьскую неделю не запылились, а видно-то сквозь них лишь небо, тусклое, как стиранные-перестиранные джинсы с заплатами облаков. Каково сказано? Сравнение в духе конца двадцатого века, броское и убедительное, а также лаконичное.
      – Ну ладно, – опять Алевтина, неймётся ей, – до звонка – пять минут, я вас отпускаю. Только тихо!..
      Экое благородство! Хоть пять минут, да наши.
      – Бородин, останься.
      Не вышел номер.
      – Надо ли, Алевтина Ивановна?
      – Ну ты и нахал, Бородин! Если я говорю, значит, надо.
      – Хозяин – барин, – это уж по привычке, чтобы его слово последним было. А так-то зря к Алевтине цеплялся, безвредная она и историю неплохо ведёт, интересно…
      – Что с тобой, Игорь?
      – А что со мной, Алевтина Ивановна?
      – Ты в последнее время стал каким-то рассеянным, остранённым.
      Красивое слово – «остранённый». А ведь если вдуматься – ничего хорошего. Остранённый – со странностями, сдвинутый по фазе, псих ненормальный. Спасибо, Алевтина Ивановна.
      – Спасибо, Алевтина Ивановна.
      – За что?
      – Да нет, это я так.
      – Что случилось, Игорь? Ты здесь – и тебя нет. На других уроках так же?
      – Вам жаловались?
      – Пока нет.
      – Уже приятно.
      – Десятый класс, Игорь, выпускной год. Ты идёшь на медаль…
      Иду на «вы». Кто кого: я – медаль, или она – меня?
      – Не волнуйтесь, Алевтина Ивановна, я постараюсь не подвести родную школу, альма-матер, так сказать, куда мы ребятишками с пеналами и книжками…
      – Ну что ты за человек, Бородин?
      Что за человек? Да так себе, серединка наполовинку, учёный мальчик с пальчик ста восьмидесяти сантиметров от полу.
      – Обыкновенный человек, Алевтина Ивановна. Да вы не беспокойтесь, не надо, ничего со мной не случилось, просто сообразил, для чего мне голова дана.
      – А раньше не знал?
      – Раньше я ею ел. А теперь ещё и думать начал.
      – Лучше поздно… И о чём думаешь, если не секрет?
      – Обо всём, Алевтина Ивановна, мало ли о чём. Как надумаю – сообщу.
      – Ну иди, Бородин, думай…
      Вот и поговорили. Алевтина огорчена: не проникла в душу юноши Бородина, не нашла контакта, сейчас клянёт себя почём зря. И вправду зря. Бородин и сам нынче своей души не ведает, она ему – потёмки. Бедный, бедный Бородин… Так и заплакать недолго – от жалости к себе. А между тем права Алевтина: год выпускной, а завтра контрольная по физике. Хотя она и несложной быть обещает, однако же подготовиться надо.
      Вышел во двор, навстречу – Пащенко, гордость школы, прыгун в высоту, отличный парень, друг и товарищ.
      – Чего ты к Алевтине пристал?
      – Это не я к ней, это она ко мне.
      – Как завтра с физикой?
      – А как? Напишем, не впервой.
      – Я за тобой сяду, лады?
      – Нет проблем, Валера.
      – Что вечером делаешь?
      – Думаю, – подчеркнул голосом.
      Пащенко засмеялся.
      – Ты, часом, не подался ли в дзэн-буддисты? Самосозерцание, самоуглубление… Хочешь, мантру подскажу?
      «Мантра» – вещее слово, зацепка для ухода в нирвану. Интеллектуальный человек Валера Пащенко, всё-то он знает, всё-то он слышал.
      – Спасибо, Валера, у меня есть.
      А что ему ещё ответить?
      – Не спрашиваю, не любопытствую, удаляюсь, удаляюсь. Помни о контрольной!
      Помню, помню, на память пока жалоб нет. Всё будет в порядке, Пащенко заглянет через плечо с заднего стола, с его ростом это несложно, сдует что положено…
      Вещее слово – «память». Отличная зацепка для самоуглубления. А какая память у семнадцатилетнего пацанёнка, ещё не жившего, а прораставшего у папы с мамой на виду? Память на события: переезд на новую квартиру, недельный поход на велосипедах по Московской области, поездка с отцом на Урал.
 
«О, море в Гаграх! О, пальмы в Гаграх!
Кто побывал, тот не забудет никогда…».
 
      Память на вещи: опять же велосипед «Старт-шоссе» с десятью передачами – мечта восьмиклассника Бородина, потом цветной телевизор, новая мебель, пятидесятитомная детская библиотека… Память на встречи: тут всего и не перечислить… Что ещё? А ничего. Нечего вспоминать. И тогда на помощь может прийти чужая память. Отцовская, например. Хотя у него тоже, честно говоря, многого не наберёшь. Единственное, что было, – война. Так он тогда мальчишкой существовал – в эвакуации с матерью, с бабкой Игоревой. А отец, то есть дед Игоря, тот воевал, тому было бы что вспомнить для внука, да не дожил он до Игоря, умер в шестидесятом.
      Итак, отцу нечего вспоминать, самому Игорю нечего вспоминать. Второе поколение беспамятных. А точнее, тех, кого жизнь не била, не устраивала кому испытаний, в которых человек проверяется на сжатие, на растяжение и на изгиб, говоря языком нелюбимой Пащенко физики. Второе поколение благополучных. Скучно жить на белом свете…
      День у него был расписан по клеточкам: после школы обед, оставленный матерью на плите и в холодильнике, уроки – под ярким девизом «Иду на медаль!». Потом быстренько переодеться, хлопнуть дверью, бегом вниз, через дорогу, плюя на светофоры, в боковые ворота парка «Сокольники», мимо Дворца спорта, мимо кафе «Фиалка», мимо павильона аттракционов, мимо детского городка с деревянными лисами, волками и бабой-ягой, мимо забора международной выставки – дальше, дальше, в лес, в осенний парк, где ещё не поменявшие рыжую шкурку белки прыгают на плечо, тянут тупую мордочку за подачкой.
      Там, за поломанной скамейкой, на которой никто не рискует сидеть, есть двойная берёза, как гигантская рогатка. Можно встать около, прислониться спиной к шершавому стволу, закрыть глаза…
      А потом открыть и увидеть другой лес, и дорогу в другом лесу, сухую, ещё по-летнему пыльную, и низкий костёр у дороги, и старика Леднёва, прилаживающего котелок над костром. И услышать привычное:
      – Набери веточек, Игорёк.

2

      За ветками далеко ходить не пришлось: начало осени, лето, видать, жарким было, безводным, сушняка кругом много. Целую осинку, невесть кем сломанную, притащил к костру Игорь, высохшую уже, без листьев. Старик Леднёв котелок приладил, достал из котомки жестяную банку, давно обесцвеченную, со стёртым рисунком, отсыпал чаю на ладонь, понюхал.
      – Ах, нектар, чистый нектар… – Сыпанул в котелок, оттуда зашипело, будто не чай, а зелье какое-то брошено в воду.
      Вообще-то говоря, Игорю не нравился чай, сваренный, как суп, непрозрачный, чёрный, хотя и духовитый. Он поморщился, заранее представив вкус «супа», но не стал лезть с замечаниями, сказал только:
      – Нож дайте.
      – Ножичек тебе, ножик… – Вроде бы засуетился Леднёв, однако без всякой суеты, точным движением сунул руку в котомку, достал складной охотничий нож с костяной рукояткой. – Не поранься, Игорёк.
      – Ништо… – вспомнилось читанное где-то слово, старое, даже ветхое, «из Даля», как говорил отец. Мёртвый язык.
      Но старика Леднёва на простачка не купишь. Бровь приподнял, глянул.
      – Стилизуешься, Игорёк… Не твоё выражение, простонародное, а ты – мальчик из бар…
      Спорить не хотелось. Подбрасывал к костру осиновые ветки, думал, что плохо без топора. Едят всухомятку, только чаем и заливают сало да хлеб – из той же котомки Леднёва. Хорошо прийти в деревню, остановиться у кого-нибудь в избе, выпить молока, коли окажется, похлебать настоящего супу. Правда, откуда он в деревне – настоящий? Мяса нет, а с картошки да свёклы особо не разжиреешь. А что о топоре пожалел, так вот почему. Раз к вечеру уворовали картошки с чьего-то поля, хорошая картошка здесь уродилась, крупная, крепкая – так пока сварили, Игорь все ноги оббил, хворост для костра таскал, чтоб не угас тот раньше времени. А был бы топор, нарубали бы дровишек…
      Топор был в московской квартире Игоря, но квартира та существовала в ином мире, в ином времени, в ином измерении, короче – неизвестно где, и приносить оттуда нельзя ничего, это Игорь знал точно.
      – Чай готов, извольте кушать! – пропел Леднёв, произвёл над котелком, над паром какие-то пассы, потом сел, скрестив ноги, угомонился, сказал скучно: – Разливай, Игорёк. Чаёк – дело святое, от него любая болесть сгинет.
      Пили чай из кружек, обжигались. Сало с хлебом старик ещё раньше нарезал, хорошее сало.
      Игорь сказал не без ехидства:
      – А «болесть», выходит, ваше слово? Тоже под народ рядитесь?
      – Ряжусь, Игорёк. – Против обыкновения Леднёв был спокоен, не петушился, не лез на рожон. Отставил кружку, ухватил в пятерню свою университетскую бородку, глядел, как умирал у ног слабый костёр. – Это раньше, году эдак в тринадцатом, всё ясно было. А нынче на дворе – восемнадцатый. Нынче и понятное непонятным стало. Нынче мы все ряженные, иначе не проживёшь. Ты ко мне: маска, маска, я тебя знаю. А под маской – другая маска, и ничего ты, оказывается, не знаешь, не ведаешь. А что под народ, так все мы с одной земли вышли. Помнишь, у Ивана Сергеевича: «Мой дед землю пахал…»
      – Ваш – вряд ли.
      – Ну, мой дед не пахал, не пахал, так по земле ходил, по той, по какой и мы с тобой ходим.
      Игоря порой раздражало ёрническое многословие Леднёва, пусть безобидное, пустое, но уж больно никчёмушное в это трудное время, которое сам Леднёв называл братоубийственным.
      – Павел Николаевич, дорогой, вы же профессор русской истории, красивым слогом с кафедры витийствовали, студентов в себя влюбляли. На кой чёрт вы рядитесь, да не в народ даже, а в шута?
      Обиделся старик? Вроде нет, а вообще-то кто его знает?..
      – Шуты – они народу любы… А ты, Игорёк, откуда знаешь, кем я с кафедры витийствовал? Может, шутом и витийствовал? Может, за то студенты-студиозы меня и любили?.. Да и не профессор я давно, а проситель, по миру пущенный. И ты со мной, сынок интеллигентных родителей, баринок безусый, – тоже проситель. Нету сейчас ни профессоров, ни дворян, ни студентов, ни интеллигентов. Есть люди, которые жить хотят. А точнее, выжить…
      – Тоска-то какая в слове: вы-ыжить… Выть хочется.
      – А ты и повой. Над всей Россией вой стоит: брат на брата войной идёт.
      – И какой же из братьев прав?
      – Оба дураки. Им бы в мире блаженствовать, а они мечами бряцают.
      Всё это уже было, было, разговор многосерийный, долгий, как в телевидении, которое ещё не изобрели.
      – Мир в человецех и благоволение, и царь-батюшка сим миром мудро правит?
      – Ну, это ты, Игорёк, слишком. Время для царя кончилось.
      – Это вы так считаете, а кое-кто из братьев, вами помянутых, иначе думает. Оттого и мечом бряцает.
      – У тебя родители кто? Инженер папаша, так?.. А думаешь не как инженеров сын, а как кухаркин.
      – Сами-то вы из каких будете, Павел Николаевич, не из кухаркиных ли?
      – Груб ты, юноша, но прав по сути… – Засмеялся, откинулся на землю, задрал горе бородёнку. – Хорошо в небе-е…
      Игорь тоже лёг на спину, сунул в рот травинку. Ему иной раз хотелось рассказать мудрому профессору о том, что завтра будет, что послезавтра, что потом. Поведать, какой из братьев прав, как говорится, исторически, а значит, и житейски – не сегодняшней правотой, сиюминутной, а истинной, которая неподвластна времени. Профессор не дурак, давно его Игорь раскусил, притворяется старик хитро, комедию ломает, нравится ему шутом себя ощущать, да и вправду с людьми у него разговор хорошо получается, верят ему люди, какие встречаются на их пути. И не исключено, поймёт его профессор, да толку-то что? В песне, которую он, наверно, не знает, но которую поют уже и ещё раньше пели, есть такие слова: «Вышли мы все из народа». Профессор для людей его круга, для университетской элиты – типичный выскочка, сын мужика-землемера, кухаркин ребёнок, сам себя, подобно Мюнхгаузену, за волосы «в люди» вытащил. Ему ли не знать, кто прав? И разговор этот, как уже отмечалось, давно между ними ведётся, Игорю до смерти надоел, а старик Леднёв – как огурчик, как юный пионер: всегда готов покалякать, поискать истину в мутной воде слов.
      Короче, можно было бы объяснить старику на пальцах ту Историю, о которой он пока не ведает, нет пока которой. Можно, но не нужно. Не для того Игорь пришёл в этот мир, в это время, в эту память…
      А для чего пришёл?..
      Звёзды над головой висели неподвижно, и, если прищуриться, небо превращалось в тонко нарисованный театральный задник из какого-нибудь виденного в детстве спектакля – ну, скажем, из «Синей птицы».
      – В Москву бы скорей… – мечтательно протянул Игорь.
      – Далеко до первопрестольной. Тут верстах в пятидесяти городок есть, помню…
      – А Пеликан где, сказал, будет?
      – Бог ему судья. Кто что про Пеликана знает?
      – Жалко.
      – Никак соскучился?
      – Да нет, так просто…
      А ведь соскучился, а, Бородин? Соскучился по Пеликану, по тайне, что с ним рука об руку ходит, по улыбке его, по приговорке глупой: «Ехали бояре». Кто такой Пеликан? Что за прозвище дурацкое, птичье? И не просто птичье – Сорока или Орёл, а экзотическое, броское. Леднёв зовёт его по-человечески: Григорий Львович. Но Пеликан вроде бы обижается, во всяком случае, делает вид, что обижен. Зови меня птичьим именем – и всё! Вот нос у него, конечно, здоровущий – может, оттого?..
      Он появляется и исчезает как бог на душу положит: только-только возник, а через пару часов его и след простыл. Но идёт параллельным курсом с Леднёвым и Игорем, в те же края движется.
      Игорь спрашивал его, кто он такой и откуда.
      Смеётся, отшучивается: «Пеликаны – птицы вольные, южные»… Странный человек. Да, хорошо, что вспомнил:
      – Павел Николаевич, а кто в Лежнёвке?
      – Не понял тебя.
      – Красные или белые?
      – А хоть зелёные – все люди.
      Ну уж так! У Игоря на этот счёт другое мнение имелось.
      – А всё-таки?
      – Не знаю, Игорёк. Придём – посмотрим.
      – Не поздно ли будет?
      – Кого ты боишься? Красных? Белых?
      – Зелёных… – буркнул, не желая объяснять в тысячный раз, чтоб не возвращаться к утомительному старому спору. Старику только повод дай… Забавно; сколько они идут, а всё как-то получается, что ни белых, ни красных в лицо, так сказать, не встречали. В какую деревню ни зайдут – пусто, никто постоем не стоит. Объясняют: были, вот-вот снялись. А кто был? Когда одни, говорят, когда другие. А какие лучше? Молчат, мнутся. Это-то понятно, боятся прохожих людей. Скажешь: красные хороши, а вдруг белым донесут? И наоборот.
      Люди…
      По-ледневски: выжить хотят.
      Сказал о том Пеликану, а он смеётся.
      – Ишь, чего придумал, ехали бояре! Они, брат, честнее нас с тобой живут и жить будут. И молчат, потому что врать не хотят, а как по правде – не знают ещё.
      Игорь ему напомнил услышанное:
      – У стариков Чеховых двух дочерей белые запороли.
      А Пеликан опять смеётся.
      – Верно! Так в деревне, ехали бояре, красных пока не было. Вот они и не знают, сколь дочерей те запорют.
      Игорь возмущался:
      – Ну, знаешь, говори, да не заговаривайся!
      А Пеликан смотрел на него хитрым глазом, другой сощурив до щёлочки, спрашивал вроде начальнически:
      – За красных страдаешь, милок?
      И весь разговор. Ах, Пеликан, Пеликан, Григорий Львович…
      Старик Леднёв, профессор исторический, заворочался, устраиваясь поудобнее, сказал сонным голосом:
      – А не мудренее ли утро вечера? Ложись, Игорёк, спи, родной, завтра ра-а-аненько разбужу, чуть свет. – И захрапел. Засыпал, он всегда, как младенец, ни о какой бессоннице не слыхал, пилюль в котомке не носил.
      А Игорь не спал. Закрыл глаза, потом снова открыл и увидел другой лес, ещё светлый, предвечерний, прозрачный, и тропинку, протоптанную сотнями ног, и сломанную скамью, и рогатку берёзы. Дома он уже был, дома.

3

      Что всё это было?
      Сон наяву? Расшалившаяся фантазия? Воображение, столь же болезненное, сколь и богатое?..
      Или иначе. Традиционное путешествие во времени? Шаг в другой мир? Сложная наведённая галлюцинация?..
      Если бы Игорь Бородин любил научную фантастику, то он запросто мог бы применить такие термины, как, например, «нуль-переход» или ещё почище – «нарушение целостности пространственно-временного континуума». Щедрые на выдумку фантасты лихо объяснили бы всё и вся, подвели бы научную базу – на уровне доброй гипотезы, навсегда заклеймив случившееся, как, скажем, «эффект Бородина». Каково, а?
      А в общем-то никак. И ответ на естественный вопрос – что всё это было? – увы, не существовал. Игорь и не задумывался над объяснением, просто шёл к берёзе и…
      Кстати, берёза, как оказалось, прямого отношения к переходу не имеет. Однажды, опасаясь, что встретит родителей, возвращающихся с работы, что начнутся вопросы: куда? зачем? когда вернёшься? – Игорь ушёл в прошлое прямо из дома, из собственной комнаты. Не в берёзе дело – в самом Игоре. В чужую память можно путешествовать с любого вокзала. Просто с двойной берёзой связано самое первое путешествие, а Игорь всегда был склонен романтизировать приметы места…
      Но между тем контрольная грянула в своё время, то есть в наше – время памяти Игоря и Валеры Пащенко, у которого память была похуже, чем у приятеля: плохо он запоминал формулы, всякие физические законы, считал себя прирождённым гуманитарием. Однако списал всё умело, без ошибок, не вызвав никаких подозрений у физика. А уж радости-то потом!..
      Хлопнул Бородина по плечу.
      – Это дело надо отметить.
      – Каким образом? – заинтересовался Игорь, поскольку пащенковская формулировка наталкивала на известный вывод.
      Но спортсмен Валера Пащенко остался верен себе.
      – Есть предложение, – сказал он. – Идём в гости.
      – К кому?
      – К Наташке Яковлевой.
      Это предложение стоило обдумать.
      – Повод?
      – А так.
      Хороший повод, убедительный.
      – У тебя что, сегодня тренировки нет?
      – Угадал! Так идём или как?
      – А не выгонит? – всё-таки усомнился Игорь.
      – Нас?! Хо-хо! Она будет рада неземной радостью, ибо… – Тут он задрал к небу указательный палец, значительно потряс им где-то на уровне второго этажа, но разъяснять своё «ибо» почему-то не стал. – А к ней, между прочим, подруга прирулила.
      – Что за подруга? Откуда знаешь?