Повести и рассказы

      Дан мечтал прийти в училище, отобрать молодых парней и девчонок, умеющих и любящих «кидать всякую всячину», попросить ту женщину помочь ему и им. А может, – вот было бы здорово! – и Коля станет работать с ними, и тогда они никогда уже не расстанутся, чудесная жизнь начнется!
      Все написал Дан на тех страницах, ничего не упустил. Как сумел, так и написал. За эти четыре месяца сто раз был в главке, а спросить о судьбе своей идеи стеснялся, считал: если понравилась, сами бы ему о том сообщили. А видно, не понравилась идея или не поверили граждане начальники, что какой-то средний жонглер с ней справится. Вот если бы Коля на себя инициативу взял – дело другое, Коля – имя надежное, гарантия качества. А ведь не его это мысль, не Колина, – Дан ее выносил, кому, как не ему, воплощать…
      Сказал, чуть не крикнул:
      – Ты понимаешь меня, Оля?!
      И она ответила ровным, пожалуй, слишком ровным голосом – тогда и ледок в нем Дану привиделся:
      – Я понимаю, Дан, очень хорошо понимаю. Неясно одно: почему ты думаешь, что другие глупее нас с тобой? Ты был в главке? Интересовался? Нет? Так пойди завтра и поинтересуйся. Уверена: все будет в порядке.
      И черт дернул его спросить не без надежды на определенные обстоятельства:
      – Точно уверена?
      И услышал в ответ то, что хотел, что страшился услышать:
      – Точно уверена!
      Наутро проклинал себя, репетировал как во сне, однако не сыпал, взялся за кольца – преотлично пошли, кидал пять колец в зверском темпе – и без завалов. Под конец решился на личный рекорд: выкинул десять колец и все словил. Тут не надо путать два глагола – «выкидывать» и «кидать», разные в жонглерском деле понятия, хотя и с одним корнем. Кидать – жонглировать постоянно, подбрасывать и ловить, подбрасывать и ловить – три, четыре, пять, даже шесть предметов. Но есть предел ловкости рук, предел человеческой реакции: девять, десять, одиннадцать предметов можно лишь выкинуть: единожды подбросить и все успеть поймать, тут тоже отчаянная ловкость нужна, быстрота, цепкость – далеко не всякий на это способен. Тиль сказал:
      – Ты сегодня какой-то нездешний, Данчик. У тебя неприятности?
      – С чего ты взял? – получилось грубовато, но Тиль не стал вдаваться в подробности.
      – Твое дело, молчи. Оно и хорошо: автоматизм появился, добротное качество для мастера…
      Первый раз мастером назвал, а Дан даже не обрадовался, о другом думал: идти или не идти?
      Когда стоял под душем, решил окончательно: пойдет. Дальше играть в стеснение не имело смысла.
      Приехал в главк – и сразу в репертуарный отдел. А там его встретили чуть ли не с объятиями: наконец-то появился, долгожданный ты наш!
      Оказывается, его заявку вчера рассматривала режиссерская коллегия главка, кое-кто был против, говорил, что сам Дан аттракциона не вытянет, что идея богатая, перспективная, но Надо бы ее – пусть Дан не обижается – кому-нибудь из более сильных жонглеров передать. И Колину фамилию называли. Но тут выступил Тиль и сказал, что передавать аттракцион никому не следует, что Дан отлично с ним справится, – надо видеть, как он в последнее время кидает, не зрелище – одно удовольствие! – что Коля – человек умный, творческий и сам не откажется присоединиться к аттракциону, тем более что они с Даном друзья – не разлей вода. И что он, Тиль, рад будет, если главк назначит его режиссером в аттракцион, ибо нет ничего приятнее, чем работать с мастерами своего дела. Так и сказал: с мастерами, имея в виду его и Колю. И об училище шла речь, о том, чтобы выпускников задействовать. Тоже поддержали. В общем – полный успех, фанфары и литавры.
      Сказали: в срочном порядке пишите сценарий, его быстренько утвердят, и с будущего года – как смету составят – начнете собирать людей, репетировать, заказывать костюмы и оборудование.
      Тут бы Дану «в срочном порядке» нестись за письменный стол, мысли в слова облекать, брать напрокат пишущую машинку, а он, равнодушный, только и сумел, что поблагодарить за внимание, пообещал серьезно подумать над сценарием.
      Апатии его удивились, спросили: есть какие-нибудь трудности? Может быть, профессионального сценариста подключить?
      За сценариста опять поблагодарил, отказался. Поинтересовался: что с его номером станет – с тем, что сейчас готовит?
      Объяснили снисходительно, как маленькому: новый номер органично войдет в аттракцион. И старый тоже войдет – с моноклем, сигарой и тростью. Как незабываемое прошлое отечественного цирка.
      Не понял Дан, как они туда войдут: что ему, аттракцион из лоскутов тачать? Новый – значит, новый. От начала до конца… Но спорить не стал. В конце концов, в его теперешнем номере единственно новое – подаренное Олей умение кидать без завалов. И только. Так оно-то как раз не пропадет – всегда пригодится…
      Но думал об этом как-то механически, по инерции – положено, вот и думается, а радости не ощущал, полета души необыкновенного, когда кажется: теперь все горы – пустяк, все высоты покорятся, теперь только работать, работать, работать – до одурения, до радужных кругов, где они там от усталости возникают – в голове или в глазах?..
      Вот работать как раз и не хотелось. Хотелось вернуться домой, забиться в дупло, забаррикадироваться от всех. Не видеть, не слышать, не думать. А выйдет – не думать? Дан знал точно: не выйдет.
      Почему, спрашивал он, сделав подлость, человек вовсю старается убедить себя в том, что поступил единственно правильно, что не было иного выхода, что не подлость это вовсе? А что тогда? Естественное желание осуществить давнюю мечту, ставшее возможным благодаря любимой девушке. Естественное…
      Помнится, был у Дана приятель, не цирковой – из технической братии. Влюбилась в него до одури одна стюардесса, на международных линиях она летала, из всяких Брюсселей и Парижей не вылезала. Ну валюта там, шмотки заграничные – все при ней. Раз галстучек своему инженеру привезла, другой раз – рубашечку, третий – одеколончик для бритья с фирменным запахом. А он – интеллигентный такой, тактичный, томный, сволочь порядочная – начал этим осторожненько пользоваться. Скажет: ах, как я мечтаю о хорошей «паркеровской» ручке… Бах – через два дня имеет ручку. Дальше – больше: ботиночки чтой-то сносились, сорок вторым размером пользуюсь… Хлоп – через неделю щеголяет в замшевых мокасинах… И ведь не любил ее, ничуточки не любил. Хорошо, девка вовремя раскусила его, отставку дала. Год назад Дан встретил ее на Калининском: замуж вышла, ребеночка родила, летать бросила, счастлива…
      Так ведь он, инженер этот, не любил ее…
      А ты, Данчик, любишь свою волшебницу, рыбку свою золотую? Любишь, не можешь без нее – верно! И от этого ты еще большая сволочь, чем твой приятель. С кем, как говорится, поведешься…
      Кой черт ты о нем вспомнил, при чем здесь он? А при том, что не проверял ты Олино волшебство, поверил в него без оглядки и расчетливо использовал. Знал, что получится все наверняка, переспросил даже; «Точно уверена?» – и ответ получил тот, который ждал. Как бы ты разочаровался, если бы она вдруг заколебалась!.. А отговорку «про эксперимент» придумал для оправдания: мы-де не рвачи, мы ученые-атеисты, в чудеса не верящие.
      Что-будешь делать, мастер?
      Но чудес-то не бывает?.. Верно, не бывает, все куда проще, понятнее: попал в полосу везения, со всех сторон пофартило. Того и следовало когда-нибудь ожидать: руки есть, голова на плечах имеется, только веры в себя и не хватало. А фортуна – баба с ног до головы, она уверенных любит, помогает им. Права пословица: у счастливого и петух несется.
      Хорошо, пусть так, никакого волшебства нет, а есть ряд совпадений, ничуть не противоречащий всесильной теории вероятностей. А как же быть с твоим: «Точно уверена?» Ни в какую ворожбу не верил, а все ж спросил – на всякий случай, как перед приметой подстраховался. Самые стойкие атеисты стучат по дереву и плюются через плечо, чтоб не сглазить, опасаются черных кошек, разбитых зеркал и рассыпанной соли.
      Значит, подстраховался? На всякий случай? Хоть бы и так, хоть бы и сам не плошал, а Золотую рыбку привлечь в соучастники не преминул…
      Дан окончательно запутался, заблудился в себе. Одно знал точно: виноват перед Олей. Как встретится с ней, заговорит, в глаза взглянет? Сможет? Не знал он, ничего не знал…
      А тут телефонный звонок раздался. Дан посмотрел на часы: вечер уже, три минуты седьмого. Телефон звонил, а Дан не снимал трубку, слушал пронзительные резкие звонки, каждый из которых отзывался болью в голове. Телефон перестал звонить, и Дан закрыл глаза: умел бы плакать – в голос бы завыл. Вчера договорились: Оля позвонит в шесть часов, сразу после работы. Позвонила. Вот и все. Все.
      И до самого утра, до серого апрельского рассвета тихо было в пустой квартире. Только кран капал. Ну да его Дан утром подвернул, а вернется с репетиции – новую прокладку поставит, плевое дело, пять минут работы.
      Добираться из Марьиной рощи в Измайлово, в студию – удовольствие ниже среднего. Три вида транспорта – троллейбус, метро, автобус, почти час езды. Единственное, что утешало: никогда не попадал в часы «пик». Ехал на репетицию к десяти утра, когда основной поток работающего люда уже схлынул, человечество приступило к созданию материальных ценностей, а духовные – вроде циркового номера Дана – могли и подождать.
      Дан порой спрашивал себя: кому нужно его искусство? Странная штука память! Люди ходят в театры и кино, рассказывают знакомым: вчера видели Смоктуновского в такой-то роли или Гоголеву в таком-то спектакле. А как насчет цирка? Примерно так: в кои-то веки выбрались, дети упросили на клоуна посмотреть, программа хорошая, интересная, слоны были, собачки, джигиты на лошадях… И хоть бы кто одну фамилию вспомнил! Увы: фамилии цирковых артистов знают только истинные любители. Таких немало в каждом городе, куда «достает» цирковой артистический «конвейер», больше того – каждый человек знает имена Карандаша, Попова, Никулина, Кио, еще три-четыре имени. А всего в «конвейере» тысяч шесть, мотаются по стране, по стационарам и шапито, работают как проклятые, калечатся, становятся пенсионерами в тридцать, а то и в двадцать пять – работу с малых лет начинают, до старости не бросают, случается, умирают прямо в цирке: инфаркт настигает где-нибудь между дневным и вечерним представлениями, и лежат в манеже, и оркестр играет Шопена, и, не стесняясь слез, плачут веселые клоуны, куражные джигиты, лихие акробаты. А на следующий день они снова выйдут радовать публику, которая не вспомнит их имен, дай бог – номера в памяти останутся, и, наверно, это правильно, потому что искусство цирка в отличие от театра или кино сильно своим единством, своей цельностью, когда «единица – вздор», когда жонглеры, клоуны, канатоходцы, гимнасты – все вместе, все – одно, пусть не сумма единиц, а сумма единственностей, но все же сумма. И только все вместе они заставляют зрителей вздыхать о цирке как о празднике, и тогда зрители отлично помнят имя каждого.
      Его нетрудно запомнить, считал Дан, оно у нас общее. Цирк – наше имя. И пусть ему завидуют артисты кино и театра, любой из которых носит свое, неповторимое, лелеемое. А общего у них нет.
      Сделает Дан аттракцион – если сделает, будет в нем десяток участников по имени Цирк, и сногсшибательный Коля, заслуженный артист, жонглер с мировым именем, станет не собственной фамилией гордиться, а общей.
      Вот такие пироги…
      А есть ли смысл делать аттракцион?
      Выпустить новый номерок, ездить с ним по городам и весям до тихой старости, до того момента, когда руки откажут, когда ими не только булаву – ложку с кашей трудно поднять станет, как частенько у жонглеров случается, если они в манеже не ваньку валяют, а вкалывают на совесть. А можно и ваньку валять, публика добрая, не заметит, а заметит – простит, еще и в ладошки похлопает. Красота, кто понимает…
      Только Дану того не понять: он этот аттракцион, как сказано, с училищных времен лелеет и забыть о нем не сможет – не получится.
      Значит, делать?
      Значит, делать.
      Несмотря на то что выпросил его у фортуны, поплакался у нее на плече? Почему, собственно, выпросил? Заслуженно получил, и теперь только от тебя зависит удача: хватит ли сил, умения, терпения – все тип-топ будет.
      Теперь только от тебя зависит…
      Днем все куда радужней кажется: и черное вроде не так уж черно, а белое – белей не выдумать. Днем мысли чище, настроение повыше, днем совесть дремать начинает, носом клевать, раз за ночь не отоспалась, не отдохнула. И небо уже не такое низкое, не висит над головой, за зонт задевая, и даже дождь не слишком мокрый, а коли сей парадокс вздорным покажется, то выразимся иначе: не слишком холодный, не слишком колючий – обыкновенный весенний дождик. Днем все кошки окрашены в разные цвета, а твоя серая таки стервозная кошка-совесть нежно мурлыкает. Но когтей, заметим, не прячет, пробует их, напоминая о себе…
      Переоделся в рабочее трико, вышел в манеж.
      – Привет, Тиль.
      – Гутен морген, Данчик.
      – Спасибо тебе за добрые слова об аттракционе.
      – Не за что. Мы о нем еще поговорим – есть о чем. А пока приступай, Данчик, трудись, номер плановый, его выпускать надо, а то с меня шкуру на перчатки сдерут.
      – Пожалеют, – сказал, чтобы что-то сказать. Влез на моноцикл, начал раскидываться – рук не ощущал, тело как не свое, булава по запястью ударила – болью в плече отдалось.
      – Что с тобой, Данчик, не выспался?
      – Пустяки, Тиль, сейчас разогреюсь.
      Вроде раскидался, что-то получаться стало. Взял четвертую булаву, пошел работать не торопясь, приноравливаясь к чужим еще рукам, но уже слушались они, ловили, подкидывали, обретали ловкость. Увеличил темп – раз-два-три-четыре! Что за черт, уронил булаву! Ничего, бывает. Тиль молчит. Вновь начал бросать, побыстрее-побыстрее, поехал по кругу – опять уронил. Повторим. Быстрее, быстрее, пошло, пошло – раз-два-три-четыре! – еще быстрее! – раз-два-три-четыре! – вот так-то лучше! – раз-два-три… Четвертая – на ковре.
      Что происходит? Ничего особенного: как кидал неделю назад, так и нынче идет. Мастерство, которое появилось недавно, исчезло начисто, остался прежний среднекрепкий жонглер Шереметьев Д. Ф., штатная единица главка, артист по имени Цирк. Кураж пропал.
      – Сядь, Данчик, посиди с Тилем.
      Послушался. Бросил булавы на арену, сел на барьер. Тиль вместе со стульчиком развернулся к нему лицом, блокнотик закрыл, страницу карандашиком заложил.
      – Не спрашиваю, Данчик, что сейчас происходит. Хочу узнать, что, к примеру, позавчера было?
      А что позавчера было? Кидал отлично, мастерски работал, вот что было.
      – Не знаю, Тиль, сам не могу разобраться.
      – Прости старика за бестактность, Данчик, но нет ли здесь причины по имени Оля?
      Запомнил имя старый хрен, память как у мальчика.
      – Какая, в сущности, разница, Тиль…
      – Большая разница. От девушки Оли многое зависит.
      Во дает! Дед Мороз и Снегурочка. Учитель и ученица. Старый колдун Тиль подговорил свою юную воспитанницу малость поработать с нетвердым душой материалом. Рассказ из серии святочных.
      – Что же от нее зависит?
      – Все, Данчик: твое настроение, твоя удача, твое дело. Ты от нее зависишь, как пишут в газетах, целиком и полностью.
      Забавный разговор получается…
      – Именно от нее?
      – В данном случае – от нее.
      – Есть и не данный?
      – Есть такое понятие – «вообще». Мы, мужики, вообще от женщин зависим. Они все – волшебницы, Данчик, если, конечно, они – женщины, если не потеряли они своей – Богом данной – волшебной силы среди кастрюль, в магазинной толчее, на профсоюзных собраниях, в кабинетах начальников. Многие не выдерживают, теряют ее, эмансипацией задавленные, да еще и прикидываются, будто так и должно быть, будто женщина – не женщина вовсе, а в первую голову инженер, ученый или там тракторист. И заметь, Данчик: не инженерша или трактористка, а непременно в мужском роде, потверже, пожелезнее. А на кой ляд миру ученые и трактористы, если женщины в нем исчезают? Ты об этом думал, Данчик? То-то и оно, что не думал…
      Конечно, не думал. А теперь сидел, слушал, размягченный, а Тиль журчал тихонько и совсем не был похож на обычного ироничного и злого гномика: и вправду уютный и добрый Дед Мороз. Только в калошах.
      – А с чего они, Данчик, в трактористы-то подались? Разве от хорошей жизни? Оттого, что настоящий мужик по нынешним временам – тоже редкость. Настоящий мужик – он какой? Он до дела – зверь, он с себя тыщу потов спустит, а дело на совесть выполнит. И нежный он, Данчик, хрупкий, и только сверху – стальной. А внутри у него, под стальным кожухом, такая субстанция, говоря научно, которая женской волшебной силе очень поддается. И хорошая волшебница этой субстанцией легко управляет. Нас, Данчик, всю жизнь женщины делать должны – с рождения до смерти, так природой наказано. И противиться природе не следует, тебе это боком выйдет. Понял?
      – Да разве я настоящий?
      – Похоже на то. Все мы изначально настоящие, пока акушерка пупок ниткой не перевяжет. А далее все от нас самих и зависит. Теряются мужики – женщины исчезают. Они эмансипируются, мы феминизируемся. Все взаимосвязано, Данчик, диалектика не врет.
      – А что ж ты, Тиль, настоящей женщины не нашел? Бобылем век тянешь…
      – Я нашел, Данчик, давно нашел. Только и потерял давно. Мою женщину, Данчик, в девятнадцатом году в Иркутске интеллигентные мужички порубили. Они-то себя настоящими считали, цветом империи…
      – Прости, Тиль, я не знал…
      – Никто не знал, Данчик, я с тобой первым за много лет разговорился. А прощения просить не за что: давно это было, почти забыл все.
      – Сколько же тебе лет, Тиль?
      – Много, Данчик, страшно много, со счета сбился… Ты вот что, сегодня иди домой, отдохни, полежи, подумай. И завтра не приходи. Я загляну в студию: тебя нет – значит, еще думаешь. А как надумаешь – явишься.
      – Что надумаю, Тиль?
      – А про Олю. Что хочешь, то и надумаешь, другого не выйдет. Все.
      Встал, неторопливо сложил стульчик, ботинки в калоши втиснул, подхватил портфель.
      – Бон шанс, Данчик, всего наилучшего.
      Дан не смотрел ему вслед, сидел, сгорбившись, на барьере, оперев о колени локти – этакий бессмысленно сильный циркач с голубой картины Пикассо.
      Да только не было перед ним никакой девочки, тоненькой девочки на шаре.
      И шара не было.
      Дан – жонглер, а шар – типичный атрибут номера эквилибристов.

9

      Вот и объяснил все мудрый Тиль, премудрый пескарик, который себя делал сам – некому его делать было. А скорее всего ничего он не делал, забрался в прочный футляр – тогда, в девятнадцатом, все застежки застегнул, задвижки задвинул, жил по инерции, ибо ничего он не забыл с тех пор – наговаривает на себя – одной памятью и существует. Портфель его – футляр, калоши – футляр, блокнотик с монограммой… И никто с тех пор в тот футляр не заглядывал – желания не возникало. Живет рядом старичок-боровичок, засушенный цветок из гербария. «Как дела, Тиль?» – «Дела – лучше некуда!» Спросили – ответил, не спросили – промолчал, тоже ладно, до обид ли ему, когда все кругом в заботах захлебываются, а заботы, вестимо, наиважнейшие, чуть ли не государственные: кому ставку не повысили, кто с женой полаялся, у кого сын по химии пару схлопотал, кого вместо Киева на гастроли в Жмеринку услали. Тиль обо всем послушает, каждому совет преподаст.
      Вон и ему, Дану, тоже преподал…
      Спасибо тебе, Тиль, добрый человек, не за совет спасибо – не в нем суть, да и никаких особых рецептов Тиль не выписывал – за откровенность спасибо, за то, что не прикидывался бодрячком, не хлопал по плечу: все пройдет, Данчик, не унывай, родимый! – за то, что сумел понять его и сказать о самом важном.
      Ничего не казалось Дану важнее, чем банальные, в общем, откровения Тиля. Да, банальные, но не стали они от того глупее или невернее. В вечном своем стремлении к эксцентричности, к вящей оригинальности забываем мы о самом простом, об изначальном, о сути, если хотите, бежим ее, в эмпиреях витаем, а суть – внизу. Нам ее снизу выносят умные люди, а мы: ах, как примитивно, тривиально, общеизвестно!..
      А коли общеизвестно, чего ж забыли? Чего ж не пользуетесь?
      В тот последний – счастливый! – вечер Оля остановилась у книжного стеллажа, пробежала взглядом по темно-синим корешкам «Библиотеки поэта», сказала вроде бы ни к чему:
      – «Женщина, что у тебя под шалью?» – «Будущее!» Дан тогда отметил про себя: цитата откуда-то, девушки у нас образованные. А сейчас тщился вспомнить: откуда – и не мог, не знал он этих строк, даже автора угадать бессилен.
      А ведь Тиль о том же говорил, только суровой прозой. Каждая женщина – волшебница. Бальзам на душу, а, Дан? Каждая – не только твоя! И надо без оглядки верить в их волшебство и не мучиться ложной гордостью: как я, такой сильный, со всех сторон из нержавеющей стали, обыкновенной женщине судьбу вручаю?
      В том-то и секрет, что необыкновенной.
      Обыкновенные, прав Тиль, нынче свое равенство с сильным полом вовсю доказывают, опорные позиции завоевывают, мир перевернуть готовы. А необыкновенным нечего завоевывать, они своих позиций никогда не сдавали, и прочнее этих позиций ничего в мире нет.
      Дурак ты, Дан, дурак непроходимый. Хотели тебя на ум наставить, а ты, как и положено дураку, воспротивился. Сейчас бы рад все назад повернуть, ан поздно… А вдруг не поздно?
      Найти ее, прочесать все дома вкруг Садового кольца, сутками на каждой остановке после Самотеки дежурить, ждать, когда выйдет она из троллейбуса, вернуть сказку, которая и есть жизнь…
      Но ведь Оля – волшебница, она все про него знает, все чувствует, неужели не поймет, как плохо ему сейчас?
      А если и поймет, с чего бы ей объявиться? Он сам не снял трубку с телефона, сам, никто его за руку не держал.
      А если и поймет, с чего бы ей прощать его? Ведь он сам решил, что страшна ему ее волшебная сила, а значит – не нужна.
      Но ведь Оля волшебница, она все про него знает. Она знает, что он ее любит, хотя и не говорил ей о том, опять гордость дурацкая помешала.
      Но он-то не волшебник и ведать не ведает: как Оля к нему относится? Что-то не слышал он от нее про любовь… Не слышал, потому что не хотел слышать, страшился слов, ибо на них реагировать надо, другие слова в ответ говорить – самые главные, единственные. Нет у него таких слов, не знал он их никогда, не повторял никому…
      Нет?..
      Есть, тысячу раз есть, только его слова, собственные, выношенные!
      Поздно, Дан, поздно, упакуй их поплотнее где-нибудь на дне памяти – до следующего раза. Если он будет – следующий…
      Подошел к окну: когда этот дождь кончится? Апрель на изломе, хочется солнца, настоящей весны, зелени, сухого асфальта, расчерченного квадратами «классиков», надоели плащи, зонты, даже Тилю его калоши, верно, осточертели.
      Посмотрел на часы: без двух минут шесть. Молчит телефон, молчит как заклятый, никто не рвется поговорить с Даном, все, кому номер сообщил, записали его и забыли.
      Друзья называется…
      Ровно шесть на часах, конец рабочего дня, контрольное «телефонное» время.
      Какой дождь на улице!
      Вспучиваются, лопаются водяные пузыри на лужах, перевернутой лодкой плывет-летит над ними легкий-легкий цветастый зонтик.
 

Как хорошо быть генералом

Дорожная фантазия

 
      Звонили цирковые начальники, плакали, просили, канючили: очень надо, Владимир Петрович, без вас ничего не выйдет, Владимир Петрович, вам терять нечего, Владимир Петрович.
      Лестно было. Для виду поломался, но согласился. Спросил только:
      – Когда ехать-то?
      – Завтра, – уже без слез, деловито сказали цирковые начальники, – завтра и в путь, любезный Владимир Петрович, с утра по холодку, дорога хорошая, сухая, вас там ждут с распростертыми объятиями…
      С распростертыми объятиями ждали Истомина Владимира Петровича в старинном русском городе Ярославле, не соврали начальники, но вот вам вопрос на засыпку: распростертыми для чего? Для дружбы? Фиг-то! Если уж и объятия, то единственно смертельные, ибо в старинный этот областной центр Истомин ехал не благодетелем, отнюдь, отнюдь…
      Ситуация, известная каждому гражданину из школьной еще программы по литературе: к нам едет ревизор.
 
      А к тому ж, помнится автору, был некогда такой леденящий душу детектив под уместным сейчас названием «Смерть ревизора» – то ли пера Агаты Кристи, то ли машинки Жоржа Сименона, то ли кисти кровожадного господина Чейза…
 
      Но Истомин о смерти в объятиях не помышлял, Истомин сам был писателем, известным в самой читающей стране мира, и знал, как легко сочиняются все эти смерти в объятиях, на взлете, в штрафной площадке и тэ дэ и тэ пэ и как ничтожно мало в них реального, приземленного, бытового. Реально как: напился, подрался, стукнул по голове стеклянной тарой, проспался, ужаснулся, сознался. Рутина… А этого Истомин тем более не опасался, поскольку верил в благородное чинопочитание, сильно развитое у артистов цирка, коих, сообщим наконец, он и ехал ревизовать в город на Волге. Ну-у, «ревизовать», конечно, понятие иносказательное, точнее и проще – беспристрастно оценить творческий уровень, измерить и взвесить посильный вклад в нетленное цирковое искусство.
 
      У каждого человека есть хобби. Один собирает марки, второй разводит рыбок, всяких там скалярий и меченосцев, третий любовно выращивает кактусы, а Истомин любил цирк. Он любил его с детства, хотя и редко попадал туда: семья жила бедновато, не до цирка было, разве что выпросишь у родителей на кино рублишко в старом масштабе цен. Но когда Истомин начал работать в газете, когда у него, у юноши еще, появились заветные корочки с тисненой золотом надписью «Пресса», он стал часто бывать и в московском цирке на бульваре, и в брезентовом шапито в парке у реки, а когда на бывших Воробьевых горах построили не цирк даже, а царский дворец из стекла и бетона, то и туда проник любознательный Истомин. И понаписал же он о разных цирковых номерах – уйму чертову! – поначалу восторженно, со слезой умиления, но чем глубже влезал он в цирковой мир, тем точнее становились его статьи, тем проблемнее, злее даже. Начал он кое-что понимать, кое в чем разбираться, разглядел лес за деревьями и с тоскою душевной заметил, что лес этот не везде зелен, не везде светел, что с могучих елок иголки давно осыпались, что столетние дубы гниль взяла, но есть, есть в лесу и крепкие березки, и аккуратные елочки, и прочие кедры, клены и ясени, да простится автору склонность к нужной метафоричности.
      Короче, стал Истомин редким специалистом по цирку. Редким по беспристрастности. Стал говорить о нем с высоких трибун, стал ездить по городам и весям, смотреть цирковые программы, резать артистам правду-матку, которую, к слову, они терпеть не могли. А кто, скажите, ее любит? Да никто и не любит, нет таких мазохистов, а необходимость острой критики признают скрепя сердце, красиво лукавя: критикуй, мол, невзирая на лица, коли установка на то есть, а мы твое лицо хоро-о-ошо запомним – до случая…
      А кто бы на их месте, скажите, не искал подспудно случая досадить шибко принципиальному типу? Ведь с его легкой подачи слабым – как он определил, знаток липовый! – артистам снижали ставки или вообще увольняли из цирка. Цирковые начальники с радостью доверяли наемному… ээ… специалисту, который к тому же работал бескорыстно, из чистой любви к искусству.
      Но случай пока ни к кому не пришел, и Истомин горько критиковал все и вся.
 
      Читатель вправе спросить у автора: с одной стороны – любовь к цирку неземная, а с другой – сор из избы, так? Неувязочка получается…
      А вот и не получается, ответит автор. Вот у вас, читатель, сын двоечник, хулиган, от рук отбился, три привода в милицию, не сегодня-завтра родную бабушку зарежет; уж вы его кроете почем зря, уж вы его ремнем охаживаете, стыдите прилюдно и наедине, а ведь любите, сознайтесь, сердце от любви и боли разрывается… Цирк для Истомина и был таким любимым-ненавистным сыном.
      Параллель понятна?.. Если понятна, пошли дальше.
 
      Жена говорила Истомину:
      – Не пойму, что у тебя за хобби: цирк или литература?.. Вон тебе из Киева звонили, со студии, надо ехать, утверждать актерские пробы. Поедешь?
      – Лень, – говорил Истомин. – Я их уже по телефону утвердил.
      – А в Ярославль не лень? – говорила жена.
      – А в Ярославль не лень, – говорил Истомин и был житейски прав, ибо вот вам еще одна близкая параллель.
      Представьте себе инженера по профессии и, скажем, филателиста по увлечению, стоящего перед сложной дилеммой: провести свободное время – подчеркиваем: свободное! – в родном цеху или же в филателистическом обществе. Куда он пойдет? – вопрос для членов телеклуба «Что? Где? Когда?». И через минуту ответ: он спешит в общество с кляссером под мышкой. Итак, один ноль в пользу клуба знатоков…
      Впрочем, речь о свободном времени. Когда, к примеру, надо было написать сценарий для Киева, Истомин зад от стула не отрывал, на телефонные звонки не откликался.
      А сейчас ему не писалось, смутный призрак новой повести еще только маячил в опасливом отдалении, и четырехчасовая автомобильная поездка по сухому шоссе пришлась как нельзя кстати: будет время подумать, поломать голову. Истомин считал, что ничто так не способствует процессу творчества, как длинная дорога.
 
      И вот уже утро, и вот уже девять часов, и вот уже выведен из стойла белый «жигуленок» Истомина, и бензина в нем под завязку, и цилиндры в масле купаются, и давление в шинах на должном уровне. «Чтобы не пришлось любимой плакать, крепче за баранку держись, шофер». Песня.
 
      Тут к месту сделать небольшое самокритичное отступление, назовем его – автоотступление. В смысле – авторское, но и в смысле – автомобильное. Почему, справедливо спросите вы, автор так привержен легковому колесному транспорту и разного цвета «Жигули» и «Волги» переезжают у него из повести в повесть?
      Что ж, ответит вам автор, вы всецело правы, он сам за собой замечает сей вопиющий недостаток.