Повести и рассказы

      – Почему нет? Вот она я. Потрогайте… – руку протянула, сама Вадима потрогала – опять провела пальцами по запястью, чуть-чуть коснулась.
      Но Вадим свою линию четко гнул:
      – Может, вы ко мне не шли поутру под флейту?
      – Шли. Под флейту.
      – Сами?
      – В том-то и дело, что сами… – Она встала и подошла к Вадиму почти вплотную. Сейчас он видел, что она все-таки ниже его: глаза ее оказались где-то на уровне его губ – самые обыкновенные глаза, никакие не ведьмины. Ну, красивые-красивые: зеленые, глубокие, широко расставленные. Еще – лукавые, смеющиеся. Но обыкновенные! И сей факт почему-то был приятен Вадиму. – Мы сами к вам пришли, Вадим Николаевич. Пришли, потому что вы того хотели. Потому что вам плохо стало. А какая женщина – если она ведьма! – допустит, чтобы хорошему человеку стало плохо? Хорошему… – повторила слово с какой-то странной интонацией, будто вкладывала в него больше, чем Вадим мог услышать.
      А он услышал. И растерялся.
      Спросил только:
      – Как вы узнали?
      – Как?.. Вы на первую электричку собрались, верно? Нам до нее успеть хотелось…
      – Как вы узнали? – повторил Вадим.
      – Вот это как раз волшебство, – неожиданно засмеялась Тая. – Ну сами подумайте: пошли бы вы у всех на виду, с чемоданами в охапке?
      – Он у меня один. Маленький, – совсем глупо сообщил Вадим.
      – А хоть бы и так… Вы же у нас го-о-ордый… – отошла от Вадима, прислонилась к дверному косяку. – А работаться вам теперь будет лучше некуда. Знаете почему?
      – Почему? – послушно спросил Вадим.
      Она несколько секунд помолчала, потом скороговоркой ответила:
      – Потому что потому кончается на «у».
      Возможно, Вадиму почудилось, но что-то другое она хотела сказать – всерьез, а не в шутку.
      – Это мне не объяснение, – упорствовал он.
      – Почему? – сама невинность.
      Ответ искать не пришлось:
      – Потому что потому… – как она, так и он. Тем же методом.
      – А по мне – прекрасное объяснение! – опять засмеялась Тая. – Вы заметьте, Вадим Николаевич, что оно все на свете объяснить может. И нас, и флейту, и неудачи ваши… – И снова серьезно: – Будем считать, что они окончились – неудачи.
      – Вы Кассандра? – усмехнулся Вадим.
      – Кто это?
      – Так… Была пророчица…
      – Какая ж я пророчица, Вадим Николаевич? У меня женская логика, – сие она не без гордости заявила. – По ней: человек не может один. А вы все один да один. Как упырь.
      Упырь – это, иными словами, вурдалак. Вампир. Сравнение покоробило Вадима.
      – А теперь я не упырь, потому что нас много… Попытался поиронизировать, но Тая оставалась серьезной:
      – А теперь нас много.
      Тогда и он на серьезный – не в тон беседе! – вопрос решился:
      – Зачем же вы меня столько времени мучили? – И не хотелось, а прозвучала в голосе жалостливая нотка: мол, в чем же я провинился, сирый и неприютный?..
      – Мальчики… – неопределенно сказала Тая. – Им же скучно… А потом: я ждала момента.
      – Какого момента?
      – Когда вы флейту найдете… – кинула напоследок фразу, опять все запутавшую, и скрылась за дверью.
      А Вадим так и остался стоять с полотенцем в руке: чашку-то она еще раньше у него отобрала.
 
      В коридоре он наткнулся на деловую девицу Зинаиду. Она шла с полным ведром, вся перекосившись набок, и Вадим попытался перехватить у нее ношу. Не дала. Поставила ведро на пол, утерла лоб тыльной стороной ладони – упарилась, труженица! – сердито сказала:
      – Только зря время тратите… Тая велела передать, чтоб вы работать шли…
      – А где она?
      – По делам ушла. Дел у нее, что ли, нету?
      Вадим смутился.
      – Конечно-конечно… А где все? Мальчики?..
      – Тоже по делам. А Константин варенье ест. На террасе.
      – У него же диатез! – воскликнул Вадим, ужасаясь спокойствию Зинаиды.
      – У него?! Он может этого варенья бочку слопать – и хоть бы что.
      – Но ты же сказала… – Вадим не договорил: Зинаида не дала.
      Перебила:
      – Мало ли что я сказала! Это было до того, – голосом слово выделила, сделала весомым, значительным.
      – До чего? – праздно поинтересовался Вадим – так, на всякий случай: вдруг Зинаида, Таей не инструктированная, свою версию «того» выложит.
      Но Зинаида на провокацию не поддалась.
      – Сами знаете… – И вдруг закричала тоненько: – Дадите вы мне делом заняться или нет?!
      – Ты что орешь? – растерялся Вадим. – Кто тебя трогает? Занимайся, пожалуйста… Каким делом-то?..
      – Пол я помыть собралась. Живете всего ничего, а весь пол изгваздали, смотреть тошно… Идите-идите отсюда. Работайте. Вам Тая велела.
      – Раз Тая… – Вадим усмехнулся. Слово Таи – закон. И для него, выходит, тоже закон?.. Бочком-бочком, по стеночке, пошел мимо свирепой Зинаиды: она его, тунеядца, так и ела своими разноцветными… Спросил напоследок, стараясь, чтобы вопрос безразлично прозвучал, как бы между прочим: – А сколько лет вашей Тае?
      – Девятнадцать, – с непонятной гордостью сказала Зинаида. – Она уже взрослая. Она в техникуме учится. В медсестринском… – И, сочтя разговор оконченным, снова за ведро взялась.
      А Вадим в своей комнате скрылся.
 
      Сел на кровать, аккуратно застеленную Зинаидой. Куртка, служившая им одеялом, висела на своем гвозде. Пол в комнате еще мокрым был: Зинаида уборку с нее начала.
      Тая велела…
      Зачем девятнадцатилетней умной и красивой девушке верховодить мальками? Для самоутверждения? Для облегчения собственного быта? Один – то сделает, другой – другое… Или к Тае, как когда-то к деду Василию, мальки сами тянутся, как на свет?.. Зинаида сказала, что Тая учится в «медсестринском» техникуме. Иначе – в медицинском. Будет медсестрой. Вадиму, любителю старины, больше нравилось забытое: сестра милосердия. Милосердие – это не только жалостливость, сердобольность, но, и как Даль замечает, готовность делать добро всякому, кто в нем нуждается. А кто, скажите, в нем не нуждается? Нет таких…
      Дети, как никто, чужую доброту чувствуют. Вон их сколько вокруг Таи. Эти семеро – самые верные? Самые близкие? Или просто они в «деле Вадима» заняты были, а остальные – Вадим не сомневался, что остальные тоже существуют: поселок велик! – в других Тайных предприятиях участвуют? Какая, в сущности, разница.
      «Дело Вадима»… Термин-то какой сочинился! А все «дело» выеденного яйца не стоит. Захотелось красивой девчонке привлечь внимание заезжего таланта, снарядила она на подвиги свою пажескую гвардию, а когда терпение таланта истощилось, явилась спасительницей.
      «Тая работать велела…»
      А если он, Вадим, работать не хочет? Если он, давно опоздавший на утреннюю первую электричку, дневной отбудет?..
      Не отбудет. Вадим знал, что сейчас возьмет этюдник и пойдет писать, потому что самым загадочным во всей нынешней гофманиане было вновь возникшее острое желание работать. И еще уверенность, что теперь-то все пойдет преотлично.
      А все остальное Тая объяснила: по-своему, с шуточками, с чертиками в зеленых глазищах, но вполне реалистично, как и требовалось Вадиму, любителю логически рассуждать. Дед Василий у местных ребят своим человеком был, они про все в его доме знали. И про флейту наверняка. Кто-то принес ему инструмент: подклеить, подлакировать, голос исправить… А голос-то дед исправить не смог. Или не успел, смерть помешала. Хрипит флейта, это и бесслухому Вадиму ясно…
      Да, насчет бесслухости: как же он играл? А играл ли? Вон Тая вежливо усомнилась. А он на стену полез от возмущения… А разве ему никогда не казалось, что он и поет правильно, мелодично – особенно в ванной комнате, когда ванна водой налита? Тогда почему-то голос слышится особенно чистым и сильным – что твой Карузо… А между тем та, на которой Вадим чуть было не женился, с раздражением ему говорила: если б ты себя слышал – удавился бы…
      Если б слышал…
      Не так ли с флейтой?..
      Но почему он не мог закончить мелодию, когда они появились на улице?..
      А если как следует подумать? Хотел ли закончить? Не тогда ли в подсознании всплыла легенда про крысолова-мстителя, и так сладко, было чувствовать себя им…
      А почему они явились полураздетыми?
      Ну тут уж Тая права: потому что потому кончается на «у». С тем же успехом можно выяснять подробности про диатезную устойчивость Константина. Явились – и все тут. Жарко было.
      А то, что ведьмой себя называет, так ведь лестно ей ведьмой слыть. Вон сколько таинственности она на себя напускает! Тоже своего рода женское кокетство, удачно осуществленное желание нравиться.
      Удачно?..
      Еще как удачно, не надо кривить душой. Все в ней Вадима привлекало, и ее таинственность не на последнем месте была.
      Но будь честным с собой до конца: с чего ты взял, что сам ей понравился? Усмири гордыню. Она сестра милосердия, забота ее о твоем пресловутом таланте не более чем обычное милосердие. Если оно обычным бывает…
      Малость уязвленный, даже расстроенный, встал, закинул за спину этюдник, стульчик свой разлюбезный прихватил. Это еще бабушка надвое сказала: кто кому нравится, а кто кому – нет. Поживем – увидим.
      А работать не она велела – самому хочется.
 
      Из пустой комнатенки слышалось пение. Зинаида старательно выводила тонким и ломким голоском:
 
«Калина красная, калина вызрела.
Я у залеточки характер вызнала.
Характер вызнала, характер – ох какой!
Я не уважила, а он пошел с другой…»
 
      Музыкальным аккомпанементом к пению служило шлепанье тряпки по полу и булькающий звук воды, когда Зинаида выжимала тряпку.
      Хорошая песня, подумал Вадим. Интересно, вдумывается ли Зинаида в слова или так поет – по инерции, слова для нее как мелодия для Вадима: необязательное дополнение к песне?..
      В столовой Витька и Колюн занимались весьма странным делом. Витька стоял на стуле на цыпочках и прикладывал к обшитой досками стене здоровенный железный костыль. Приложит – спросит:
      – Так?
      Колюн внизу задумчиво голову набок склонит, присмотрится, причмокнет расстроенно:
      – Не-а…
      «Не-а» – это у них, у друзей, общее. Вадим вспомнил, что точно так же Витька отвечал на его расспросы о любимом школьном предмете.
      – А может, так? – с надеждой вопрошал Витька. Колюн качал головой:
      – Не-а…
      – Выше, что ли?
      – Чуток…
      – Так?
      Колюн долго смотрел на костыль, потом – не без сомнения в голосе – заключил:
      – Бей! – И протянул Витьке молоток.
      Вадима они оба не заметили. Тогда он сам о себе напомнил:
      – В чем проблема, граждане?
      Витька и Колюн одновременно повернули к нему головы, некоторое время смотрели на Вадима, словно недоумевая: он-то что тут делает?
      – Костыль забиваем, – сказал наконец Витька.
      – Зачем?
      – Картина тут висеть будет.
      – Какая картина?
      – Ваша.
      – Какая картина? – уже с раздражением повторил Вадим. – Нет у меня никакой картины.
      – Которую нарисуете, – терпеливо пояснил Витька, а умный Колюн кивнул, подтверждая слова друга.
      – Когда нарисую?
      – Может, сегодня, может, завтра. Тая велела забить костыль.
      Находясь от Таи в отдалении, Вадим выпадал из зоны действия ее чар и поэтому позволил себе возмутиться самоуправством.
      – А с чего она взяла, что я оставлю картину здесь? Я ее в Москву увезу…
      – Не-а, – сказал Витька. – Картина должна у деда Василия висеть. Тая велела…
      Просто заклинание какое-то: «Тая велела»?
      Ладно, не будет он пажей расстраивать: пусть забивают свой костыль. Да и ведь, помнится, хотел он удачный этюд повесить на даче…
      – Бог в помощь, работнички… – помахал им рукой, пошел дальше.
      На террасе, прямо на полу, привалившись к стенке и прикрыв стыд ладошками, спал Константин. Лицо его было в варенье. Варенье подсыхало коркой, и Вадим подумал, что диатеза у малыша не будет по простой причине: диатез к коросте не пристает.
      Запустили ребенка, подумал он и заорал:
      – Зинаида!
      Она бесшумно возникла на пороге с половой тряпкой в руке.
      – Что такое?.. – Увидела брата, который от крика Вадима даже не проснулся, запричитала: – Ох ты, горе мое горькое, свалился на мою шею, людоед неумытый, хоть бы тебя понос прохватил, перестал бы лопать все подряд…
      Схватила братца, потащила его, по-прежнему спящего, в дом – к умывальнику. Крикнула уже из коридора:
      – Не волнуйтесь, Вадим Николаевич, сейчас я его умою и на вашу кровать уложу…
      Не волнуйтесь… А он взволновался?.. Вадим с удивлением отметил, что состояние здоровья – как, впрочем, и внешний вид – братца Константина ему и вправду не безразлично. Чувство новое для Вадима…
      Уже подходя к калитке, решил проверить внезапно возникшее подозрение. Сбросил на траву этюдник и стул, почему-то на цыпочках прокрался назад, обогнул дом. Так и есть! Алики, орудуя лопатами, засыпали принесенной в ручных носилках землей вчерашнюю яму-ловушку. А князь Димитрий, голый по пояс, размашисто, умело косил косой крапиву и лопухи, приводил участок деда Василия в божеский вид.
      Вадим не стал себя обнаруживать. Он заранее знал, что услышит: «Тая велела»…
 
      Извечно лелеемое Вадимом одиночество было нарушено, от башни из слоновой кости остались живописные обломки, которые деловито разгребали члены Тайной спасательной команды. Новая реальность не раздражала Вадима. Скорее нравилась. Хотелось знать, что будет дальше. И особенно радовало, что реальность реальна. Весома, груба, зрима, как сказал классик. Никаких тебе мистик-размистик, никаких тебе домовых и ведьм, флейты, только флейты, а помело служит единственно для уборки мусора. Все прочно в этом мире. Материя, как и положено, первична. А дух вторичен…
      Да, а куда же этот дух его влечет?..
      Вадим поймал себя на том, что машинально шагает по мокрой податливой тропинке к болотистому полю, где бывшие Они с большой буквы (а ныне – они с маленькой) совершили однажды очередную пакость, срезав цветы. И хоть бы сегодня кто-нибудь догадался, исправляя положение, принести Вадиму букетик, поставить в банку с водой – как память о Несостоявшемся… Не-ет, они гуманисты. Они не станут напоминать о Несостоявшемся, это будет немилосердно, не тому их учит милосердная наставница.
      А все-таки, зачем он туда идет? Ничего интересного там не осталось, а «Пейзаж без цветов» уже написан, уложен в папку для рисунков. Приличный этюд получился…
      Размышляя, Вадим все же шел себе и шел, стараясь не задеть колючие лапы каких-то кустов, растущих прямо у тропинки. Шел просто так, потому что, остро возжаждав творчества, он еще не ведал, что станет писать: уезжать собирался, натуры для этюдов не присмотрел. Вот сейчас он свернет за кусты, пройдет по болотистому полю – туда, к лесу поближе. И наверняка что-то обнаружит. Полянку какую-нибудь. Или дерево. Все равно что. С ним так и раньше бывало: что-то вышибало из равновесия, долго не писалось, а потом начинало тянуть к холсту или картону, и тут – Вадим на опыте знал – стоило взять в руку кисть, уголь или карандаш и просто начать…
      Он выбрался наконец на поле, завернув за кусты и (опять без многоточия не обойтись!)… замер, ошеломленный, боясь неосторожным жестом спугнуть увиденное, молчал, потому что не мог говорить, не знал, что говорить.
      – Ну что же вы? – сказала Тая. – Раскладывайте свой ящик, я не каменная…
      Она стояла посреди островка лиловых цветов, невесть как и когда снова выросших на старом месте, стояла, до пояса окунувшись в них, и цветы чуть покачивались на длинных стеблях, повернув свои колокольчики к солнцу, к теплу. И охапка тех же цветов оттягивала ей руки, она прижимала ее к груди, сцепив пальцы замком – для крепости, и лицо тонуло в цветах, а легкий и теплый ветер трепал ей волосы, гнал на глаза, занавешивая, и она то и дело встряхивала головой, чтобы убрать их – руки-то заняты, а надо видеть Вадима, его дурацкую физиономию с непроизвольно открытым ртом. Он так и стоял – женою Лота, закаменев. Вспоминал знакомое: этого не может быть, потому что не может быть никогда.
      – Скоро вы? – Тая перехватила охапку снизу, освободившейся рукой справилась наконец с волосами. – Я так долго не простою, предупреждаю…
      – Но почему… – начал Вадим, а Тая засмеялась, недослушав, не дав ему досказать.
      – Было же объяснение, Вадим Николаевич. Прекрасное, между прочим, объяснение… Пишите-пишите, это ваше дело. Все остальное – мое…
 
      А в столовой деда Василия Витька и Колюн вбили в стену железный костыль, на котором будет висеть написанная Вадимом картина. Так велела Тая.

Принц из седьмой формации

      Было около одиннадцати часов утра. Я просматривал у себя дома расчеты ребят из нашего проектно-конструкторского бюро. Вдруг что-то мелькнуло у меня позади. Я заметил это в зеркале для бритья и оглянулся. На тахте у стены возникло нечто призрачное и прозрачное, напоминавшее огромный мыльный пузырь.
      Оно мерцало и вытягивалось, приобретая формы сидевшего на тахте человека. Он был мутный снаружи и пустой внутри, как куклы на выставке чехословацкого стекла. Узорный рисунок ковра на стене проступал сквозь него, металлически поблескивая на месте уплотнявшегося лица.
      Я разинул рот и застыл.
      Стекловидный человек на тахте уплотнялся и темнел, окрашиваясь почему-то в защитный цвет. Лицо и руки обретали оттенки человеческой кожи. Рыжевато блеснули волосы. Только ноги по-прежнему оставались прозрачными.
      В этот момент заглянувшая в комнату черная кошка Клякса буквально прошла сквозь них и остановилась, так и не выйдя из заколдованной зоны. Человек на тахте, не двигаясь, с ужасом посмотрел на меня. Именно ужас и мольбу прочитал я в его еще не живом, не человеческом взоре. Но я понял или меня принудили понять.
      – Пшла! — взвизгнул я.
      Клякса шарахнулась, вспрыгнув на подоконник. Человек вздохнул. Я явственно услышал вздох облегчения и радости, словно вздыхающий только что избежал смертельной опасности. Это был уже не призрак, не стеклянный фантом, а реальный человек, живой с головы до ног, полностью утративший свою диковинную прозрачность. Он выглядел тридцатилетним, моим ровесником, атлетическим красивым парнем с очень правильными чертами лица, какие встречаешь обычно на рекламных рисунках в американских журналах. Только одет он был очень странно: в нелепую, травянистого цвета куртку и штаны, сужающиеся у колен и обтягивающие икры. Вероятно, так одели бы красноармейца в каком-нибудь голливудском боевике из жизни советских комиссаров.
      – Если бы ты не прогнал это животное, — сказал он, — могла произойти катастрофа. Распад материи.
      Он говорил по-русски чисто и правильно, тщательно выговаривая слова, как знающий язык иностранец. На лбу у него поблескивал такой же странный, как и его костюм, сетчатый металлический обруч. Он то исчезал, то появлялся снова, отражая перебегавшие по нему искорки света.
      – Трудно предвидеть подобные случаи даже при абсолютной точности наводки, — продолжал он, как бы разговаривая сам с собой. — Воздушное пространство казалось совершенно свободным.
      Я молчал, пытаясь сообразить, что же, в сущности, произошло. Галлюцинация? Но я был психически здоров, никогда не страдал галлюцинациями, да и в человеке напротив не было ничего иллюзорного. Может быть, сон? Но я не спал и не дремал, и все вокруг не походило на сон. Материализация человека из ничего, из света, из воздуха? Невозможно. Наваждение? Мистика. Чушь!
      На секунду мне стало страшно.
      – Ты боишься меня? — спросил гость.
      Я только пожевал губами: голоса не было.
      – Столкновение с непознаваемым, удивление, страх, — задумчиво продолжал он, — все это мешает общению. Я сниму лишнее.
      Он медленно провел рукой в воздухе, и мой страх исчез. Удивление тоже. Я смотрел на него только с пытливым любопытством.
      – Кто вы? — наконец вырвалось у меня. — Каким образом вы возникли?
      – Почему «вы»? Ведь я один. У нас так не говорят.
      – Где это «у вас»? Ты откуда?
      – Из седьмой формации. — Он улыбнулся. — Непонятно?
      – Непонятно.
      – Хочешь проще? Изволь: из будущего. Из будущего этой планеты.
      Я молча поискал глазами вокруг него.
      – Что ты ищешь?
      – Машину времени.
      Он засмеялся. Звонко, по-детски, как смеются у нас на земле.
      – Нет никакой машины. Все осталось там. Огромный комплекс аппаратуры. Очень сложной. Даже громоздкой, излишне громоздкой, как говорят наши ученые. Но мы только начинаем преодолевать время. Только первые шаги и гигантские трудности. Мне пришлось преодолеть четыреста танов. Думаешь, это легко?
      – А что такое тан? — спросил я робко.
      – Единица сопротивления времени.
      Я все еще плохо понимал его. Необычность случившегося подавляла. Мне хотелось задать тысячу вопросов, но я не мог задать ни одного. Они буквально толпились в сознании, создавая суматоху и давку. Наконец вырвался один, далеко не самый нужный.
      – У вас по-русски говорят?
      – Нет. Я изучил ваш язык перед опытом.
      – В каком веке?
      Он улыбнулся моему нетерпению и не без лукавства даже помедлил с ответом. Он знал, чем поразить меня, этот молодой человек из неведомых временных далей.
      – По-вашему? В двадцать четвертом.
      – А по-вашему? — чуть не закричал я, вспомнив заинтриговавшую меня «седьмую формацию».
      – У нас другая система отсчета, — сказал он.
      – Формации?
      – Да. Мы считаем формации в развитии коммунистического общества. По тому основному, самому главному, что отличает их. Единый язык, новая психика, отмирание государства, переделка планеты…
      – А седьмая? — перебил я.
      – Время. Мы учимся управлять временем, как одной из форм движения материи.
      Я с трудом проглотил слюну, слова застревали в горле. Только мысль тупо долбила мозг: «Неужели все это возможно?» Реальность с трудом постижимого чуда требовала ясности размышлений. А ясности не было. Я машинально скользнул взглядом по комнате: все было на своих местах. Все, как прежде. Только у меня на диване сидело Чудо.
      Вот оно встало, потянулось, присело, выбросило и опустило руки, точь-в-точь как я, делающий разминку под радиомузыку; зевнуло совсем по-человечески и подошло к окну. Испуганная Клякса фыркнула и скрылась под столом.
      – Смешной зверек, — сказал человек из будущего, — никогда таких не видел. Даже в зоариях.
      – Разве у вас нет кошек? — удивился я.
      – У нас вообще нет домашних животных.
      – И собак?
      Он промолчал, глядя на улицу, а его далекий мир вдруг показался мне чуточку обедненным. Ни пушистой Кляксы, ни разговорчивого попугая Мишки, ни барбоса Тимура у меня в том мире бы не было. Малость скучновато.
      – Почему дома напротив стоят рядом, как стена? — вдруг спросил он.
      – Улица, — сказал я.
      – А за домами?
      – Тоже улица.
      – У нас дома в лесу… — проговорил он задумчиво. — Есть города, плавающие в океане. Есть летающие… Но улиц нет.
      Он все еще смотрел в окно.
      – Маленькие — это автомобили, а большие — автобусы? — спросил он, не оборачиваясь. — Я знаю о них. И движение одноярусное, — усмехнулся он.
      – А у вас многоярусное?
      – Мы отказались от него лет двести тому назад. Передвигаемся в каплях.
      Я не понял.
      – Их прозвали так из-за капельной формы. Впрочем, она меняется в зависимости от движения, горизонтального или вертикального. Их очень много. Они висят в воздухе в ожидании седоков. Правильно я говорю?
      Теперь я улыбнулся снисходительно и тут же представил себе лес, полный цветных воздушных шаров. Красиво? Не знаю. Что-то вроде парка культуры или ярмарки в пригороде.
      Он улыбнулся, видимо уловив мою мысль.
      – Они прозрачны, почти невидимы, — пояснил он. — Подзываются и управляются мысленным приказанием. Гравитация, — прибавил он, обернувшись.
      – А у вас еще не освоили воздуха?
      – Почему? — обиделся я за свой век. — У нас и самолеты есть и вертолеты.
      – Самолеты… — о чем-то вспомнив, повторил он, — знаю. Они прилетают звеньями. По ночам. А как вы затемняетесь?
      Я опять ничего не понял.
      – Зачем?
      – Освещенное окно может быть ориентиром для воздушных бомбардировщиков.
      – Ты перепутал время, — засмеялся я. — Война окончилась двадцать лет назад.
      Он побледнел, именно побледнел, как чем-то очень напуганный человек.
      – Окончилась… — пробормотал он. — Значит, у вас послевоенный период?
      – Именно.
      Мне показалось, что он даже зашатался от горя. Оно было написано у него на лице, видимо не умевшем скрывать эмоций. Потом я услышал шепот:
      – Ошибка в наводке… Я так боялся этого. Какие-нибудь пять-шесть танов
      – и катастрофа!
      – Почему катастрофа? — удивился я. — Ты жив и можешь еще вернуться. Да разве так важны в этих масштабах какие-нибудь двадцать лет?
      – Ты не знаешь, кто я. Я ресурректор.
      Для меня это прозвучало столь же бессмысленно, как если бы он сказал: ретактор, ремиттер или релектор.
      – Я воскрешаю образы прошлого. Звуковые совмещаются со зрительными. Разновидность историографии. — В его голосе звучало почти отчаяние. — Для этого мне и нужна была ваша последняя война.
      – Разве последняя? — обрадовался я.
      – К сожалению, последняя. Иначе не пришлось бы лезть в такую историческую глубь.
      Он рассуждал явно эгоистически. Но мне было жаль его, перебравшего или недобравшего нескольких танов и напрасно проделавшего свой магеллановский пробег по истории.
      Напрасно ли?
      Мне пришла в голову одна идея.
      – Не огорчайся, — сказал я утешительно, — ты увидишь войну. Ту самую. Полностью и сейчас. В трех остановках от нас идет двухсерийная кинохроника «Великая Отечественная война».
      Теперь уже он спрашивал робко и уважительно:
      – Что значит «в трех остановках»?
      – Ну, на автобусе.
      – А что такое двухсерийная?
      – На три часа удовольствия.
      – А кинохроника?
      – Тоже воскрешение образов прошлого. И звуковые тоже совмещаются со зрительными.
      Мой век брал реванш.
      – Только костюмчик некондиционный, — сказал я, критически осматривая его «голливудское» одеяние. — Для маскарада разве.
      – Что, что? — не понял он.
      – Вот что, — уточнил я, доставая из шкафа свои старые сандалии и джинсы.
      – Мы старались в точности воспроизвести вашу военную форму, — пояснил он, но, встретив мой смеющийся взгляд, понял, что «ресуррекция» не удалась.
      Надо отдать ему справедливость: он не канителился. Свой нелепый костюм он стянул почти мгновенно, и тот буквально растаял у него между пальцами. Без костюма он выглядел загорелым штангистом-перворазрядником, облаченным в загадочную комбинацию из плавок и майки чересчур выразительных, на мой взгляд, тонов. Ее мы решили оставить: упрятанная до половины в джинсы, она превращалась в импортную вестсайдку вполне европейской расцветки. Обруч на голове, с которым он не захотел расстаться, прикрыли вышитой тюбетейкой.
      Мой гость из будущего радовался от души, разглядывая себя в зеркале. Я радовался меньше: эмоции нашего века сдержаннее. Парень, однако, легко мог сойти за иностранца, побывавшего в магазине сувениров. Оставалось лишь узнать его имя. Произнесенное с каким-то немыслимым придыханием, гортанно, оно звучало, как Прэнс или Принс. Я поискал подходящее по созвучию и сказал:
      – Ну, будешь Принцем. А я Олег. Пошли.
 
      Первую трудность удалось преодолеть не без риска: он не умел переходить улицу. У них, оказывается, не бывает несчастных случаев: все движущееся обходит и пропускает пешеходов, а правил уличного движения совсем нет. У нас же его пришлось легонько переводить за руку, как слепого.
      К счастью, в автобусе оказалось много свободных мест. Я пропустил его к окну и сел рядом. Он тут же прильнул к стеклу, чуть не выдавив его: они не знали стекол — повсюду стекло заменял уплотненный воздух, не пропускавший пыли и мягко пружинивший, когда вы с ним соприкасались. Не знали они и денег: мои два пятачка, опущенные в кассу у двери, вызвали у него усмешку. С такой же усмешкой оглядывал он и пассажиров на остановках, и обгонявшие нас автомобили.
      – Какова максимальная скорость такой машины на открытой дороге? — вдруг спросил он.
      – В час? — переспросил я. — Километров сто двадцать.
      Он засмеялся так громко, что впереди оглянулись. Я обиделся.
      – А пятьсот лет назад ездили на дровнях и розвальнях, — процедил я сквозь зубы.
      Он принял это как факт, не заметив моего раздражения, и дружелюбно продолжил:
      – Мы говорим о скорости только в локальных поездках — на каплях. На спидах ее практически не ощущаешь — так она велика.
      Я не успел спросить его о «спидах» — меня перебил парень, проходивший к выходу. Должно быть, он слышал наш разговор и тихо спросил:
      – Вы о фантастике? Говорят, журнал такой будет. Не знаете когда?
      – Не о фантастике, — сказал я так же тихо, — мы о действительности. Вот этот товарищ у окна прибыл к нам из будущего. Из двадцать четвертого века.
      Парень ошалело посмотрел на меня, потом на Принца и рассердился:
      – Я вас по правде спрашиваю, а вы разыгрываете. Дурачков ищешь.
      – Почему он не поверил? — спросил Принц.
      Я вздохнул.
      – Боюсь, что никто не поверит.
      Второй опыт мы проделали в фойе кинотеатра. Принц не привлекал особого внимания. Подумаешь, спортсмен в тюбетейке! Ну, красивый парень, и все. Только необыкновенная рубашка его вызывала зависть у ребят помоложе.
      Здесь же в фойе я нашел знакомых девушек с физфака — синеглазую сибирячку Галю и ее неизменного адъютанта Риту. У Гали откровенно припухли веки — плакала.
      – Какими судьбами?! — демонстративно обрадовался я.
      – Нечего радоваться, — отрезала Рита. — Галка статистику завалила. Пузаков сегодня не в духе.
      – На чем засыпалась?
      – Фотоны, — всхлипнула Галка, — распределение Бозе — Эйнштейна.
      – Что значит «засыпалась»? — спросил Принц.
      Все шло как по рельсам. Он начинал не сговариваясь, и я без улыбки наставительно пояснил: