Повести и рассказы

      Истомин писал о грустных явлениях излишней эмансипации прекрасного пола и – как следствие – все прогрессирующей феминизации сильного. Писал страстно, приводил конкретные примеры из жизни – чужой, вестимо! – и конечно же, Финдиляка несколько упрощала его мысли. Мягко говоря…
      Но в сути она не ошибалась.
      – Правильно, – подтвердил Истомин.
      – Ой, здорово! – обрадовалась Финдиляка. – А я забыть боялась… И еще она читала про женщин. Что они рвутся во всем обскакать мужчин, что они забыли про женские обязанности, про дом, про мужей…
      Истомин перелистывал купленную книгу и видел, что пометки «Верно!», «Логично!» и «Что-то есть…» намалеваны как раз в тех местах, о которых говорит Финдиляка.
      Но ведь были и другого рода пометки, и больше их было, много больше…
      – А где она не радовалась? – Истомин употребил любимый термин Финдиляки.
      – Не знаю, – закручинилась Финдиляка, – она ж те места вслух не читала… Хотя, – Финдиляка вновь расцвела улыбкой, – она сердилась, что ты обвиняешь только женщин. Говорила, что во многом как раз мужики виноваты. И что много одиноких женщин, что они просто вынуждены эма… энсипи… – она запнулась.
      – Эмансипироваться, – подсказал Истомин.
      – Вот-вот, – закивала Финдиляка, – то самое. Вынуждены работать, зарабатывать, воспитывать детей в одиночку, потому что нет мужей… – Она собралась с духом и выпалила явно чужую фразу: – Вынуждены утверждать себя на работе, поскольку дома у них нет, вот!
      – Красиво загнула, – согласился Истомин. Он знал, что Финдиляка, то есть неведомая ее изобретательница, права. Увлекшись письменной борьбой с женской эмансипацией, обвинив женщин во всех смертных грехах, он впопыхах не учел целого ряда, как говорится, смягчающих обстоятельств. И того, что баб одиноких не считано. И что работать как вол приходится потому, что мужниной зарплаты на жизнь не хватает, а он – зачастую! – и не стремится зарабатывать больше, его вполне устраивает семейное «равенство». И что домашние заботы – если есть дом, Финдиляка верно подметила, – падают в основном на женские плечи: и в магазин сбегай, и постирай, и приготовь, и уроки проверь. А когда? Да после службы, после трудовых побед в институтах, на заводах, в конструкторских бюро, где, к слову, мужики тоже крутятся. Только, отстояв свои вахты, они к телевизорам мчатся, а не в ясли или в универсамы… Кстати, и ясли и детсады у нас – прямо скажем… И в универсамах после шести тоже, знаете ли… Словом, надо бы диалектически к проблеме подойти, а Истомин не захотел, Истомин усмотрел корень зла лишь в нелепом желании женщины доказать, что она тоже человек, простите за вольность формулировки. Сколько он писем тогда получил – и все от женщин. И злые были письма, с хамством, и толковые, горькие. Разные. А вот и еще одно посланьице – Финдиляка…
      – Ты меня извини, – потупилась Финдиляка, – но я все скажу… Она даже плакала, когда книгу прочла. Она говорила, что автор, то есть ты, – трепач, что ты любишь только себя, а женщин не уважаешь и не хочешь понять. Что ты и в женщинах свое величество любишь, это ее слова… Что твоя книга – сплошное самолюбование, как перед зеркалом, и не надо было ее издавать, потому что после нее только хуже. Потому что все станут думать, будто женщины дрянные, а мужчины несчастные… И еще – ты не обижайся! – она сказала, что ты совсем не знаешь жизни, а смеешь учить жить… Ой, ты не обиделся?.. Это ж не я, это ж она, а она уехала… а я даже не понимаю, про что говорю. Я же на последней странице нарисована, а там только оглавление рядом…
      Истомин в последний раз перелистал книгу.
      – Не волнуйся, я не обиделся, – сказал он. – Все верно, спорить бессмысленно. Теоретик из меня липовый. А уж практик… – безнадежно махнул рукой. – Ладно, пора ехать. Ты со мной?
      – Куда ж я от тебя денусь? – удивилась Финдиляка. – Пока ты книгу не выбросишь, я в ней буду. Захочешь побеседовать – только достань ее, и я тут как Тут. Договорились?
      – Договорились, – сказал Истомин и встал. Он давно собирался заскочить в музей «Ботик» на южном берегу Плещеева озера, где Петр Алексеевич Романов в конце семнадцатого века строил «со товарищи» первую военную флотилию. Собирался полюбоваться на памятник царю, на старые якоря, на сам ботик с ненадежным именем «Фортуна». Но электронные ручные часы уже проникали два, времени потеряно уйма, а впереди еще полдороги. С такими темпами, похоже, он и до вечера в цирк не доедет, Поэтому он решительно миновал поворот к музею и поехал прочь из города.
      А сколько еще интересных мест его ожидало!..
      Вот «жигуленок» одолел длинный тягун, выскочил на горушку, на простор и… Истомин даже притормозил, пораженный. Справа от дороги прозрачная, как кружево, будто бы звенящая на ветру, заневестившаяся под солнцем, нежно-белая, нежно-зеленая – да просто нежная, зачем лишние слова искать? – стояла березовая роща. Не лес, не гай, а именно роща; по Далю – небольшой, близкий к жилью лиственный лесок. А еще: чисто содержимый, береженый, заповедный. Чтобы не спорить с авторитетом Владимира Ивановича, местные власти срубили перед рощицей массивные резные ворота, раскрасили их во все цвета радуги и повесили указующую табличку: «Березовая роща. Памятник природы».
      Забора, заметим, не наличествовало, только ворота: хошь – входи, хошь – обойди.
 
      Мало нам красоты естественной, не видим мы ее, не понимаем. Ну что такое роща?.. Так, мура, белые палки с зелеными листьями. Пятачок пучок. А вот рукотворные врата, да еще ценной масляной краской фигурно крашенные, – эт-то вещь! Эт-то вам толковый дизайн и большой силы икебана!.. Как и посыпанные толченым кирпичом дорожки в городском лесопарке. Как и высокохудожественные плакаты «Берегите лес от пожара!», прибитые прямо к деревьям. Как живая кошка с белым бантом, похожая на удавленницу; как клетка для попугая, сработанная из красного дерева и увешанная грузинской чеканкой, каковую автору повезло увидеть в фойе одного периферийного театрика.
      Только в случае с рощей автор пошел бы дальше: он бы не ворота красил, а сами березовые стволы – в полосочку и в ромбик…
      Отметив земную красоту ворот, Истомин тем не менее устремился мимо них в рощу. В конце концов, раньше половины седьмого в цирке его не ждали, сто раз успеет добраться, а погулять по памятнику природы – многим ли такое удавалось! Истомин, во всяком случае, впервые столкнулся с подобной возможностью, предоставленной желающим-проезжающим природой – с одной стороны, и теми, кто превращает ее в памятник, – с другой.
      Истомин вошел в рощу как в воду: в ней было прохладно и тихо, словно какой-то невидимый барьер отделял ее от остального мира – от шоссе с рычащими и воняющими грузовиками, от полей с тракторами, от города, от людей. Словно в памятнике природы царствовал свой микроклимат и, как немедленно заметил Истомин, существовал свой микромир. Микромир этот, отделенный от макромира Ярославской области, был населен довольно густо. То за одним деревом, то за другим, то за третьим виделись Истомину женские фигуры: блондинки, брюнетки, шатенки – в платьях вечерних и рабочих, в джинсах и в юбках макси и мини, а одна даже в шубке из песцов мелькнула, в беленькой шубке средь белых берез.
      Ну прямо-таки ансамбль «Березка» на отдыхе, извините за близлежащую аналогию…
      Что это за картиночка, достойная пера, подумалось Истомину, столь похожая на ситуацию из фильма «Восемь с половиной»?.. И тут же он лицом к лицу столкнулся с грустного вида шатеночкой, с невысокой кудрявенькой кошечкой, грациозной и тонкой, которая томно проговорила:
      – Здравствуй, Истомин, вот ты и вернулся… – И протянула к нему длинные руки, явно подманивая и завлекая.
      – Позвольте, – нервно сказал Истомин, – я вас не знаю.
      – Знаешь, – сказала шатенка, – еще как знаешь.
      – И меня знаешь, – обиженно прошелестела высокая (брюнетка, выплывая из-за березы:
      – И меня… и меня… и меня… – слышалось отовсюду, и к Истомину шли и шли женщины, окружали его, трогали, гладили, ерошили волосы, а бойкая блондинка в выцветших джинсиках ухитрилась даже чмокнуть нашего героя в щеку. Лица мелькали перед Истоминым, качались, расплывались, и оттого он никого толком не мог разглядеть.
      – Стоп! – заорал он, вконец сбитый с толку и поэтому сильно разгневанный. – Разойдись! Смирна-а! Подходи по одному!
      И надо же: ефрейторские вопли подействовали! Прекрасные березовые дамы быстро построились в колонну по одному; не обошлось, правда, без легкой перебранки, без мимолетных тычков и невинных зуботычин, но все наконец утряслось, устроилось, и первая в очереди немедленно попала на прием к Истомину.
      Кто-то умный предусмотрел ситуацию и поставил в рощице небольшую, но уютную скамеечку, в отличие от ворот не тронутую масляной краской. Все еще ошарашенный Истомин на нее опустился и предложил место даме.
      Первой оказалась как раз та шатенка, с которой вся чертовщина и началась. То ли она поднаторела в очередях за промтоварами, то ли подруги-подельницы уважение оказали, но уселась она на скамеечку и нежно заглянула Истомину в глаза.
      Где-то ее Истомин видал, где-то встречал, откуда-то знал, не исключено – близко.
      – Ты меня забыл, – печально констатировала она.
      – В некотором роде… – туманно отговорился Истомин.
      – Я Наташа, – объяснила шатенка. – Мы познакомились в телецентре, а потом ты повез меня в ресторан «Белград», а потом…
      – Вспомнил, – быстро сказал Истомин.
      Он и вправду вспомнил Наташеньку, славную редакторшу с телевидения, и, глядя на мнущуюся в нетерпеливом ожидании очередь, многих тоже вспомнил. Вон Инка Литошко, художница, умная и злая, у него с ней случился легкий роман лет эдак пять назад… А вон Леночка Ларина, ее с ним друг Слава познакомил, она, кажется, инженер-химик, кандидатша наук… А вон улыбается Оля Асатурян, все еще начинающая новеллистка из Красноярска, он к ним в командировку приезжал на семинар молодых писателей… А вон Саша Калинина, эта-то что тут делает, при живом-то муже?..
      И ведь ничуть не изменились, не постарели ни капельки! Ни одна!.. А он, Истомин?..
      Вообще-то не такая уж большая очередь к нему наметилась: человек двадцать, не более. А остальные где?..
      – Остальным на тебя наплевать, – будто подслушала его мысли шатенка Наташенька. – Остальные тебя забыли, вычеркнули из памяти, повестей твоих не читают, фильмов не смотрят.
      – А вы? – заинтересованно спросил Истомин.
      – А мы смотрим. И читаем. И не вычеркнули.
      – Почему?
      – Ты нам небезразличен, – последовал лаконичный ответ.
      – Вздор! – искренне возмутился Истомин. – Не верю!
      Очередь заволновалась. Раздались выкрики:
      – Как же так!.. Это правда!.. Тебе должно быть стыдно!..
      Истомину стыдно не было.
      – Красивые мои, – душевно произнес он. – К черту очередь. Сядем в кружок и поговорим откровенно. Временно я в вашем распоряжении.
      Дамы быстро уселись на траву вокруг скамейки, нимало не боясь помять платья и юбки, а уж о тех, кто в джинсах, и толковать нечего. Со стороны, наверно, сия картинка выглядела куда как живописно, но, сдавалось Истомину, со стороны ее никто увидать не мог.
 
      Случайно-закономерный микромир рощи-памятника совместил в себе добрых два десятка временных срезов, а значит, его пространство в данный момент существовало вне времени. Такой вот парадокс, не известный ни фантастам, ни тем более ученым…
      – Давайте поставим точки над «i», – начал Истомин. – Что вы имеете в виду под словом «небезразличен»? То ли вы меня поминаете добрым словом, то ли худым, третьего не дано. Так как же, а?
      Дамы переглянулись, чуть помолчали, потом все та же Наташа спросила у общества:
      – Девочки, можно я скажу?
      – Говори… – загалдели девочки. – Ответь ему. Мы тебе доверяем…
      – Мы тебя поминаем одновременно добрым и худым словами, – значительно сказала Наташа. – Сообразил?
      – Нет, – честно признался Истомин.
      – Наташа, ты не оправдала нашего доверия, – строго вмешалась умная Инка Литошко. – Позволь мне… За все доброе, что ты нам оставил, мы тебя вспоминаем по-доброму, ну а за все плохое – извини, Истомин…
      – Хоть ты и умная, Инка, – сказал Истомин, – но я опять ничего не понял. Что я вам сделал плохого?
      – Про хорошее ты не спрашиваешь? – ехидно крикнула Леночка Ларина.
      – Про хорошее – молчок. Было оно или не было – вам судить. А вот плохого не помню… Инка, вспомни Суздаль, лето, стога, вспомни старуху с ведрами на коромысле… А ты, Ленок, вспомни, как мы с тобой ремонтировали твою комнату, как выбирали обои, как клеили, как ты потом варила свекольник… А разве нам с тобой, Оля, вспомнить нечего? Разве не было у нас Дивногорска, плотины, тайги, ночи у костра?.. Все, все вспоминайте, ну, прошу вас, поднатужьтесь и киньте в меня камень, если заслужил!..
      – Заслужил, – сказала Инка.
      – Заслужил, – сказала Леночка.
      – Заслужил, – сказала Оля.
      – Заслужил, заслужил, заслужил, – сказали Наташа, Саша Калинина, и еще Таня, Света, Нина, Люба, две Тамары, Марина и Маша, и еще Маша, и еще Маша, которая вовсе Маргарита.
      – Вот тебе и раз! – сильно, удивился Истомин, сам малость разнежившийся от мимолетных воспоминаний. – За что камень-то, нежные мои?
      – За то, что ты был, – подвела итог умная Инка, и все согласно закивали. – За то, что ты всем нам дал надежду.
      – Неправда! – Истомин вскочил со скамейки и прошелся в быстром слаломе между сидящими тут и там дамами. – Я никому никаких надежд не давал. Я был– и все.
      – «Ка-аким ты бы-ыл…» – пропела Наташа, и все хором подхватили: – «Таки-им оста-ался…»
      – Стойте, – сказала умная Инка. – Шутки в сторону. Ты у нас ба-альшой моралист, Истомин, ты всех кругом учишь без сна и отдыха. Но разве ты имеешь право учить?.. Да, я помню Суздаль, лето, старуху с ведрами. Я помню, как мы бегали за парным молоком, и пили его, и ты пролил его на рубаху, и ужасно взволновался, расстроился, и я полдня стирала ее, отстирывала пятна, а ты ходил мрачный и говорил, что у тебя редсовет в издательстве, что тебе еще утром надо «было смотаться в Москву и что тебе, конечно, плевать на рубаху, но как ты объяснишь жене происхождение пятен… А я слушала и терла, слушала и терла. И оттерла. И ты сразу подобрел, расцвел, и оказалось, что никуда ты не спешишь, и что со мной тебе прекрасно, и ты благодарен мнеза эту поездку… А я уже ничего не могла…
      – И я помню, – вступила в разговор Лена, – как мы клеили обои. Ты тогда пошел к директору магазина, подарил ему свою книгу с автографом, а он тебе отвалил царские обои – из подкожных запасов… Я мазала их клеем – нарезанные куски, а ты стоял на стремянке и присобачивал их к стенке… Потом мы лопали холодный, со льдом, свекольник – на столе, на газете, и было солнечно-солнечно, и было странное ощущение дома. А потом ты ушел…
      – Но я же вернулся. И еще раз, и еще… – защищался Истомин.
      – Пока не наскучило. Тебе, тебе… А я, дура, поверила, что тебе не наскучит никогда…
      – Я этого не говорил!
      – Ты этого не говорил, а я разнюнилась…
      – Кто ж в том виноват? – резонно спросил Истомин.
      – В том, что я дура?.. Папа с мамой, наверно… Ты, Истомин, в другом виноват. Ты отлично знал, что я дура, что все бабы легко дуреют, когда к ним относятся по-человечески, и воспользовался этим. Ты профессиональный обманщик, Истомин.
      – Ну знаешь что! – возмутился Истомин. – Выходит, какой-нибудь фотограф, который мальчонке обещает птичку, тоже, по-твоему, обманщик и негодяй.
      – Хорошее сравнение, Истомин, – кивнула Лена. – Ты умный мужик, одно слово – писатель… Мы все здесь, – она обвела рукой групповой портрет на поляне, – до сих пор ждем обещанную птичку.
      А тут и Оля из Красноярска слово взяла:
      – Сейчас ты скажешь, что никакой птички не обещал, верно?
      – Не обещал, – упрямо заявил Истомин.
      – Зачем же ты мне врал, что из меня выйдет толк?
      – Я не врал. Я предполагал лучшее.
      – Врешь. Ничего ты не предполагал. Девочка тебе понравилась, то есть я, мордочка смазливая, глазки, губки, ножки. А девочка в писатели рвется. Так ты у нас добрый, тебе слов не жалко. Помнишь, что ты мне сказал?.. «В тебе есть Божья искра, а мастерство само придет».
      – Пришло? – боязливо поинтересовался Истомин, хотя ответ знал заранее. И получил его:
      – Не дошло. Даже искра погасла, если и была…
      – Была, была, честно, – подтвердил Истомин.
      – Да врет он, врет, как всегда, – со злостью сказала Саша Калинина, мужняя жена, – не было искры.
      – Сама теперь знаю… А тогда поверила, писала, как проклятая, рассказы, рассказы, в Москву их – заказным, а обратно: «Отсутствует конфликт, схематичны характеры, опубликовать не сможем». Как мордой об стол!.. И между прочим, я сама в Москву приезжала, звонила тебе сто раз. Где ты был?
      – В командировке, – немедленно отпарировал Истомин. – В жаркой Африке.
      – Ах ты гад, – мечтательно и сладко сказала Оля Асатурян из Красноярска, – откуда же ты знаешь, когда я тебе звонила, если я твоей жене не называлась?
      – Он по параллельному аппарату слушал, – опять внесла свою лепту мужняя жена, – из жаркой Африки.
      – Ты бы лучше помолчала, – обрезал ее Истомин.
      – И не подумаю. Сама я здесь случайно, за компанию.
      Мне от тебя ничего не требуется, счетов не предъявляю. Но вот слушаю я вас всех и думаю: за что ж мы на тебя окрысились? Ведь ты же такой добрый, такой ласковый. И молоко пил, и обои клеил, и в девочке Оле Божью искру отыскал… Мы ж тебя благодарить должны… Другие мужики рядом с тобой – плюнуть и растереть. Хамье и домостроевцы… Мы с тобой в Пицунде двадцать четыре дня вместе были, всего двадцать четыре! А я после на своего благоверного полгода без тоски смотреть не могла… Лучше бы ты тогда, на пляже, мимо прошел…
      – Лучше б ты в Красноярск не приезжал, – сказала Оля.
      – Лучше б нас Славка не знакомил, – сказала Лена.
      – Лучше б я такси поймала, а ты бы проехал, не подвозил бы меня, – сказала Инка.
      – Лучше б я в тот день в просмотровый зал не пошла, а смылась бы пораньше домой, – сказала Наташа.
      – Девочки! Лапоньки! Судьи мои беспристрастные! – заорал вконец сбитый с толку Истомин. – В чем же я виноват? В том, что мимо не прошел? В том, что не бил вас, не оскорблял, не плевал в рожу, а дарил цветы, катал на машине, стихи читал? В том, что относился к вам так, как, считаю, любой мужик к любой женщине относиться должен? Тогда пардон, но я ни-че-го не пойму!..
      – Получается, не я дура, а ты болван, – грубо сказала Лена Ларина, инженер-химик. – Мы тебе не доброту в упрек ставим, а то, что пустая она у тебя. Да ты и сам пустой внутри, Истомин. Интересно, сердце у тебя есть или нету, а?..
      Истомин приложил руку к левой стороне груди: сердце билось ровно и сильно, как дорогой швейцарский хронометр. Было у него сердце, было и работало до сих пор без вредных перебоев. А вот в роще этой березовой нежданно-негаданно напомнило о себе: что-то душно вдруг стало, что-то воздух загустел, как черничный кисель, – хоть ложкой его ешь…
      Истомин рванул ворот рубашки, вздохнул глубоко. Не к грозе ли дело, подумал он. Но небо по-прежнему было чистым, ни облачка в нем не наметилось, солнце шпарило вовсю, ветерок гулял между березами.
      Старею, старею, с грустью решил Истомин, а все еще хорохорюсь, пыжусь, надуваюсь. Надо бы и о вечном подумать…
      Верный «жигуленок», друг и единомышленник, издалека ржал призывно, бил копытом: пора, брат, пора. В переносном, конечно, смысле…
 
      Ах, как хлестал ветер в лицо через опущенное стекло машины, как свистел в ушах, как студил голову, как стлался под крепкие шины «металлокорд» горячий и вязкий асфальт скоростной трассы Москва – Ярославль!..
 
      До чего ж богата Ярославская дорога древними славными городами, а в них памятниками-старины: что ни населенный пункт – то целый сбор достопримечательностей, да еще каких!.. Автор уж и не говорит об иных – мимо просвистевших, о давешней роще, например: тоже ведь памятник… Истомин действительно не ведал, что это на него наехало.
      Понадобилась всего лишь поездка в Ярославль, чтобы достигший сорокалетнего перевала герой кое над чем задумался?.. Нет, конечно, не в дороге дело, а именно в перевале, в небольшой, в сущности, круглой дате, которую Истомин почему-то очень болезненно пережил. Он готов был обеими руками подписаться под стихотворными строчками коллеги, которого, как видно, мучило нечто сходное: «До сорока вся жизнь как хмель, а в, сорок лет – похмелье». Или еще одна народная мудрость: до сорока лет на ярмарку едем, а после сорока с ярмарки возвращаемся. Едучи с ярмарки, не грех и оглянуться: а что у тебя на возу завалялось?..
 
      Без малого триста километров от Москвы до Ярославля были для Истомина частью длинной дороги с ярмарки…
 
      На возу у Истомина был полный порядок! Елочные блестящие игрушки лежали – одна к одной.
      Но ведь в цирковых-то его делах доброта, даже елочная, отсутствует начисто, там Истомин, как писали в старых романах, строг, но справедлив. В первую очередь, заметим, строг.
      Но положа руку на сердце, которого, как предположила девушка Лена, у него не было, Истомин признал, что его цирковая строгость тоже окрашена пустой добротой.
      Вот, например, перед ним цирковые артисты – гимнасты, акробаты или жонглеры, – номер которых он только что отсмотрел, придя к печальному выводу, что он, их номер, позорит искусство цирка, а значит, не имеет права на существование. Плюс к тому услужливая цирковая администрация все про этих артистов Истомину доложила, всю подноготную вывернула.
      Давайте представим, какой добрыйразговор пойдет у них после просмотра.
      – Как вы себя чувствуете? – спрашивает внимательный Истомин, отлично зная, что чувствуют себя артисты неважно, что пенсию они уже заслужили: четверть века на арене, считая с первых шагов, может быть, даже с детства.
      – Спасибо, хорошо, – естественно, отвечают артисты, которые пуще смерти боятся признаться, что и сердце пошаливает, и ноги болят, и радикулит крутит, работать-то ох как хочется, не представляют они себя внеманежа.
      – Рад за вас, – говорит Истомин, очаровательно улыбаясь и мысленно проклиная скрытных и неискренних артистов. – А что вы думаете о своем номере?
      – Думаем усилить трюковую часть, – складно врут артисты, которые на самом деле не чают, чтобы вредный писатель-критик провалился сквозь землю, куда-нибудь в Австралию или Полинезию, и тем самым дал им еще годик-другой поездить по циркам.
      – Боюсь, что вам будет трудно, – железным – даже стальным! – тоном заявляет Истомин, которому уже поднадоела эта псевдокуртуазная перекидка словами-мячиками; он целенаправленно рулит к финишу: – Боюсь, что более сложных трюков вы не осилите, а эти, согласитесь, едва-едва тянут на три с ба-альшим минусом.
      – У нас есть акты, – вовсю защищаются артисты, – они подписаны нашими коллегами, вот фамилии, нас хвалят, отмечают самобытность, сложность… А вот рецензии в газетах, вот в областных, вот в республиканских…
      – Спасибо, я верю на слово. – Истомин решительно отметает протянутую артистами толстую папку с пыльными бумажонками. – Давайте не будем морочить друг другу голову. Мы все отлично знаем, как делаются просмотровые акты: вы их пишете сами, а добрые знакомые охотно подписывают – что им, жалко, что ли… А рецензии готовят дилетанты, люди в цирке не разбирающиеся, и это я говорил и писал там-то и там-то. – И перечисляет конференции, симпозиумы, а также журналы и газеты, где он письменно и устно доказывал необходимость профессиональной, а не вкусовой оценки искусства цирка.
      – Но мы… – уже безнадежно начинают артисты, однако Истомин их решительно прерывает:
      – Поймите, я хочу вам добра: ваш номер вас унижает. Его и не будет. А вас никто из цирка не гонит. Пенсия есть, вы сможете работать ассистентами у коллег, сможете передавать свой богатый опыт…
      И так далее и тому подобное.
 
      А ведь он и вправду верит, что желает им добра. Ему искренне жалко их – немолодых, не слишком умелых, не очень ловких, страстно, до слез рвущихся ежевечерне выходить в манеж… Мало ли кто куда рвется! Да, дружба дороже истины – так, повторимся, считал Истомин. Но ни с кем из цирковыхузы дружбы его не связывали, а значит, царила истина. Добрая, добрая, как вы, наверно, заметили…
 
      Наконец артисты швыряют последний козырь:
      – У руководителя номера через год юбилей. Дайте ему доработать, отметить праздник, и тогда…
      – Я выскажу свои соображения руководству главка, – отступает Истомин. – Как вы понимаете, сам я ничего не решаю…
 
      Герой какого-то ветхого анекдота рубил собаке хвост по частям: чтоб не сразу, не наотмашь, чтоб не так больно было.
      Ах, доброта, доброта, мягкая постелька!.. Кстати, о собаке. Вряд ли та, рыженькая, из Верхних Двориков, когда-нибудь обретет себе хозяина. Все кругом добры мимоходом: погладили, приласкали, а там хоть трава не расти.
 
      Вот к кому Истомин действительно добр, так это к собственной жене. Чтобы впоследствии не путать ее с бывшей – Анютой, обозначим имя: Татьяна Васильевна.
      Истомин женился на Татьяне Васильевне не второпях: с год примерно ухаживал, примеривался, присматривался, взвешивал да и привык за год. Пусть фраза звучит чуть-чуть не по-русски, но Татьяна Васильевна стала для Истомина именно привычкой. А пока он приглядывался да привыкал, то никакой ломкой характера, естественно, не занимался, не лез в чужой монастырь со своим уставом. Ну а у монастыря, то бишь у Татьяны Васильевны, устав свой, вполне самостоятельный, отработанный. И оказалось – вот открытие-то! – что два устава вполне могут прилично сосуществовать. Как два государства… А тут как-то сам собой сын родился, подрос, тоже какой-никакой устав себе нажил. Вот вам уже и три государства! И прекрасно живут – мирно, славно, хотя и несколько отчужденно: каждый сам по себе, каждый вполне суверенен. Что считают нужным – выносят на общее обсуждение, а что не считают, то за собой оставляют. Или в себе.
      Скажете, это не семья? Скажете, все трое просто добрые соседи по квартире, а не муж, жена, сын? Скажете, муж и жена – одна сатана?..
      А Истомину, как ни странно, нравился сей мощный разгул демократии, нравилось их «общество семейных свобод». Почему? Да потому, что такой порядок не требовал к священной жертве хрупкую нервную систему Истомина, не изнашивал ее.
      Помнится, Татьяна Васильевна поначалу попыталась объединить уставы, выработать общий – семейный. Но год ухаживания лучше всяких доводов убедил Истомина в бессмысленности этого сложного тягостного мероприятия. Ведь как было бы: нарушил общий устав – преступник, отвечай перед женой, перед сыном. А свой собственный нарушай сколько хочешь: не перед кем-нибудь – перед самим собой отвечать. Поэтому Истомин настойчиво Татьяне Васильевне воспротивился: не впрямую, не грубо, но исподволь уклонялся от ее посягательств на его личную жизнь. А она – женщина умная, все усекла, отступила, а позже и сама поняла и приняла житейскую правоту мужа.
      А сейчас он ехал и размышлял: правоту ли?..
      В своих работах – особенно публицистических – он вовсю отстаивал иную правоту: он писал о крепких и дружных семьях, где все общее – и горести, и радости, где каждый живет заботами каждого, где никто ни о какой суверенности слыхом не слыхивал, не исключено – понятия такого не знает.
      Естественно возникает вопрос: когда писатель искренен – в своих книгах или в своей жизни?
      Что вернее: слово или дело?
      Существо по имени Финдиляка, а вернее – ее создательница, как мы уже слыхали, заявило, что Истомин совсем не знает жизни, что его книга – сплошное самолюбование. Что скрывать, Истомину нравилось быть добрым мудрецом.
      Нравилось – быть?
      А не вернее ли – казаться?..
      Он умел казаться мудрым и всепонимающим, и вот что забавно: люди ему верили. Люди писали ему искренние письма, спрашивали совета: так ли они живут, верно ли? Впрочем, он на письма не отвечал: ответишь на одно – остальные, как из мешка, посыплются, а к чему ему лишние хлопоты? Но льстило ему, ох как льстило признание читателей, козырял он при случае этими письмами: знай, мол, наших!..
      А вот хозяйка Финдиляки Истомину не поверила и уехала на остров Шикотан. А книгу снесла в букинистический и вернула себе кровные восемь гривен: деньги хоть и малы, а все нужнее в хозяйстве…
 
      Но как тогда объяснить нелогичную для Истомина выходку с трактористом?.. Да чего ж ее объяснять, коли она нелогичная? Но нелогичный поступок тоже поступок, а это автора радует: способен, значит, его герой на эмоции…
 
      Как же растянулась для Истомина дорога от Москвы до Ярославля: не на три сотни километров, а на добрых двадцать лет жизни! Что же, спрашивается, случилось с бедным Истоминым? Не иначе – воздух на той дороге особенный, с неизвестными науке химическими вкраплениями. А может, случилась здесь какая-никакая флуктуация, редкое физическое явление, а говоря проще, очевидное-невероятное. Очевидное: для всех прошло несколько часов. Невероятное: для Истомина, как для карлика Носа из сказки Гауфа, промчалось много лет…
      Может, так, а может, иначе. Не нам решать; на это поумнее головы есть.
 
      И уже звонили над городом Ростовом Великим знаменитые колокола: то ли в честь торжественного вступления писателя Истомина в городские владения, то ли киностудия «Мосфильм» снимала очередную киношку из прошлой жизни. Басом раскатывался могучий «Сысой», повыше вторил ему тысячепудовый «Полиелейный», звонко частил красавец «Лебедь», и нахально перебивал их мелкий «Баран». Плыл в горячем воздухе красивый малиновый звон.
      Хотя почему малиновый? Почему не вишневый?.. Истомин ответа не знал, да и не слишком волновали его сейчас колокольные разговоры. Лишь с усмешкой отметил он про себя: а не по нем ли звонит колокол, как наказал считать иностранный классик? По нем, по Истомину, по жизни его, славно обустроенной, лихо несущейся, как «жигуль» по дороге Москва – Ярославль.
 
      Но хотелось есть.
      Истомин вышел из машины и спросил проходящего мимо военного человека, майора по званию, где здесь пункт питания типа «ресторан». Майор ответил в том смысле, что рядом, мол, два шага, за углом направо.