Коридор я нашёл сразу. Опять же дымок или облачко, а в облачке дырка, чтобы сразу нырнуть. Ну, а прежде чем нырнуть, оглянулся. Смехота! Физик с девчонкой алмазами мертвяка засыпают – могилку делают. А чемоданы забросили; должно быть, решили без них возвращаться. Плакали их десять тысчонок. Дурачьё!
      Я-то своих тысчонок не потерял. А если то, что задумал, выйдет, не тысчонками прибыль пахнет. Дело покрупнее будет, чем афёра Спинелли у Франциска Тардье в его ювелирной лавочке. А с Джакомо, само собой, рассчитаемся. Может быть, и выйдет «сон» в руку.
      Коридор я прошёл рысцой легче лёгкого – ни боли, ни онемения. А у самого выхода, когда сквозь дымок уже «ведьмин столб» прорезался, я рысцу сдержал, лёг на брюхо и одним глазом снизу, чтобы снаружи не сразу заметили, из дымка выглянул. Смотрю: прямо против столба стоит старенький «форд», на котором я во сне газанул, а чуть впереди – «мерседес». Багажник у «мерседеса» открыт, и возле него, как за столиком, Красс и Чинк угощаются виски с земляными орешками. А водитель машины, незнакомый «парнишка», спустил ноги в открытую дверцу и тянет пиво из банки. Должно быть, взглянуть со стороны на мою голову, торчащую будто из-под земли у столба, было бы очень забавно, только её никто не увидел, а я даром времени не терял.
      Вскочил, вынул из подмышки мой кольт калибра девять и три десятых, шагнул на свет божий и первой же короткой очередью, почти не целясь, срезал Красса и Чинка. Вторая досталась водителю, зачем-то пытавшемуся закрыть дверцу машины. После этого с «мерседесом» возиться не стал, а выбрал «форд», точь-в-точь как во «сне» – дай бог, чтобы он оказался пророческим. Только это был старый работяга «форд», без разговаривающего самоуправления, но с хорошим гоночным мотором, с которым можно было дать фору хоть полдюжине «мерседесов».
      Я решил внести поправку в своё чудесное «сновидение» и отложил встречу со Стоном и Джакомо. Они подождут. Сначала раскладка карт и техника их замены, как учил меня старый шулер Мортимер. Для этого мне нужен был Коффи, левая рука Джакомо Спинелли. Правой был Красс, исполнитель особых тайных и деликатных поручений. А левая, в лице Коффи, крепко держала в кулаке всю армию «парнишек», барменов, рестораторов и крупье. Были ещё Мартенс и Звездич для деловых связей и мелкого бизнеса. Но первым в очереди был Коффи.
      Чемодан с камешками я оставил в сейфе одного из банковских филиалов Плучека – полицейские ищейки даже с благословения Джакомо Спинелли не перешагнут барьер тайны вкладов, а сам проследовал на второй этаж бара «Олимпик», обегающий зал золочёной подковой. Здесь в половине второго изо дня в день за крайним столиком слева обедал старый Филиппе Коффи, за исключением тех случаев, когда приступ подагры укладывал его на несколько дней в постель. Мне повезло: за тем же столиком сидел почти не постаревший за семь лет человек с седыми маршальскими усами, похожий на отставного полковника в штатском. Впрочем, в моей когда-то армии он теперь стал генералом. Не обратив на меня никакого внимания, он терпеливо дожёвывал переваренную котлетку – застарелая язва желудка, – время от времени запивая съеденное глотком прямо из пузатой бутылки виши.
      Не спрашивая разрешения, я подсел к нему и начал без предисловий:
      – Давненько не виделись, Фил.
      – Возможно, – согласился он, нимало не удивившись, – а как давно это было?
      – Семь лет назад, Фил. Генералы даже в маршальском звании никогда не забывают тех, кто когда-то отдавал им приказы.
      Коффи посмотрел на меня, пристально так посмотрел и сказал задумчиво:
      – Одного я помню. Мир его праху.
      Я улыбнулся:
      – Ты, наверное, вспомнил и газетную заметку годичной давности об автомобильной катастрофе в итальянских Альпах, в которой погиб некий Хуан Термигло, предмет безуспешных поисков международной полиции. Погибшего удалось опознать только по водительским правам и счетам фирмы Кристиан Диор на имя Хуана Термигло по его местожительству в Марселе, Франция.
      – А потом он воскрес в новом облике? – усмехнулся Коффи.
      – Пластическая операция в Брюсселе, сделанная руками великого косметолога Пфердмана, – сказал я.
      – И под другим именем?
      – Конечно. Сначала, в период первоначального накопления, человеком без определённых занятий по кличке Гвоздь, а теперь, когда накопление закончилось, богатым негоциантом из Мехико по имени Педро Монтец.
      Коффи дожевал котлетку, прополоскал горло глотком виши и спросил, не торопясь:
      – Ну и что же от меня хочет богатый негоциант Педро Монтец?
      – Для начала один вопрос. Как поступил бы Филиппо Коффи, если б главой его организации вместо Джакомо Спинелли стал Педро Монтец?
      Я посмотрел: хитрюга Коффи даже не удивился. Только глаза выдали: заинтересован.
      – Разговор, надеюсь, серьёзный? – только спросил он.
      А я в ответ:
      – Мы все дела делали серьёзно, старый дружище.
      И он серьёзно:
      – Тогда я говорю: пас.
      – Это почему? – спрашиваю я.
      – Подожду, пока сыграют основные партнёры, у них и раскладка покрупнее. А кроме того, есть ещё двое.
      – Кто?
      – Красс и Звездич.
      Я, конечно, отмахиваюсь: Звездич не помеха, с ним поладим, а Красс уже в райских кущах. Объясняю, мол, что лежит застреленный у «ведьмина столба» на Леймонтском шоссе.
      – Из пистолета-автомата системы «Кольт», калибр девять и три десятых? – спрашивает старик, даже не улыбнувшись – только в глазах смех.
      – Петерсену бы твою память, Фил, – говорю я.
      – Моя меня тоже не обременяет, – говорит, – я и Кэпа с Гориллой помню, и последовавший затем дворцовый переворот. Только новый переворот должен быть проведён в рамках строгой законности. Времена другие, сынок. Прежде чем последовать за Крассом, Джакомо придётся оставить завещание, засвидетельствованное двумя не запятнанными ничем гражданами Леймонта и передающее все его капиталы и хозяйство троим преемникам. Не кривись, милый, – троим. Двух ты знаешь. Это господа Педро Монтец и Яков Стон, компаньон Джакомо по делам бриллиантовой монополии, а третий – ваш покорный слуга Филиппе Коффи. Устраивает?
      Наверняка играет старик. Без проигрыша. Ну, а мне выбирать не приходится. Пожимаю плечами.
      – Допустим, – соглашаюсь я без особого удовольствия, но он ещё не кончил.
      – Имеются и другие, – говорит он, – они могут, но не должны помешать. Интересуешься кто? Прежде всего банкир Плучек, член совета директоров бриллиантовой монополии. Имеют значение также генеральный прокурор Флаймер и начальник полиции Петерсен.
      Я подумал немножко, посчитал: всё равно останется больше, чем уплатим, – и предложил такой вариант:
      – С Плучеком сторгуется Стон, а ты займись Петерсеном и Флаймером. Петерсен на жалованье у Джакомо, а Флаймер, говорят, берёт крупно через подставных лиц. Тебе лучше знать, как и через кого. Кстати, пусть Петерсен прекратит поиски жёлтого «форда» с номером «Д 77–90».
      Коффи щурится, думает, долго вытирая бумажной салфеткой губы.
      – Сейчас без десяти три, – говорит он, не отвечая прямо.
      – По моим сведениям, в это время Спинелли можно найти у Тони в баре «Аполло».
      – Тогда читай утренние газеты, Фил, – заключаю я и держу путь к площади Кальвина.
      У аптеки на улице Жёлтых Роз останавливаюсь, но захожу не в аптеку, а в писчебумажный магазин напротив, где покупаю лист гербовой бумаги для деловых документов. Всё как полагается. Тут же замечаю «хвост», отрываюсь от него в проходном дворе одного из примыкающих к площади переулков и выезжаю прямо к «Аполло». Бар закрыт, но это меня не смущает; я знаю привычки Джакомо. Открываю дверь одним из десяти известных мне способов и вхожу с автоматом наизготовку.
      В баре полутемно. Стон с Джакомо тихо беседуют, Тони дремлет за электроплитой у стойки. Далее всё идёт, как в моём пророческом «сне». Я командую, они повинуются, и начинается разговор. Он не совсем тот, что во «сне», но похожий. Стон делает намёк на возможность мирных переговоров. Джакомо трусливо шепчет: «Термигло… Не может быть!» Руки его дрожат.
      Я достаю из кармана гербовый лист и говорю:
      – Меня ты знаешь, Джакомо, слов зря не бросаю. Хочешь жить – подпиши на этом листе внизу свои полностью имя и фамилию, а господин Стон и Тони распишутся как свидетели. Тони, бери перо и выползай из-под стойки.
      – Зач-чем? – еле выдавливает из себя Спинелли.
      – А над подписью я впишу обязательство о том, сколько ты мне должен и когда собираешься расплатиться.
      Джакомо смотрит на гипнотизирующее его дуло кольта, потом на лист гербовой бумаги на столе и дрожащей рукой выводит свою подпись. Тут же расписываются Стон и Тони. А я слежу за ними, готовый к моментальной реакции, если кто-нибудь схватится за оружие.
      Но всё сходит благополучно. Я беру подписанный лист, складываю и опускаю его левой рукой в карман. Правая по-прежнему опирается с автоматом на стол. Потом делаю знак Тони, чтобы отошёл обратно за стойку, усмехаюсь и говорю:
      – Отодвиньтесь-ка подальше, Стон. Вот так.
      Я один лицом к лицу с Джакомо Спинелли. Почти всё, как во «сне». «Сон» в руку. Мне очень хочется сказать Джакомо, что я обманул его, обман, так сказать, за обман. Словом, квиты. Но язык что-то не поворачивается, и я молча нажимаю на спусковой крючок.

       Бар «Аполло», Ещё день.
      – Вам, Стон, это не грозит. Можете опустить руки. Не бойтесь.
      – Я и не боюсь. Просто интересуюсь.
      – Чем?
      – Что дальше?
      – Дальше мы выйдем и продолжим разговор где-нибудь в другом месте.
      – А если я позову полицию?
      – Не позовёте.
      – Вы так уверены?
      – Абсолютно. Разговор у нас будет долгий и выгодный для обоих.
      – А что с убитым?
      – Тони вызовет полицию и сообщит о налёте вооружённых людей, помешавших обеду его хозяина. Пусть придумает неизвестных в тёмных очках или чёрных масках.
      – А если он скажет правду?
      – Зачем? Он не болтун и хочет жить, как и мы с вами.
      По телефону:
      – Это я, господин Коффи.
      – В чём дело?
      – Только что убили хозяина. Здесь в баре.
      – Кто?
      – Вооружённые люди. Я их не знаю.
      – Кто-нибудь видел это, кроме тебя?
      – Никто. Бар закрыт.
      – Вызови полицейских и сообщи это им.
      По телефону:
      – Где Звездич?
      – Играет в покер в голубой комнате.
      – Позови.
      – Звездич слушает.
      – Скажи им, чтоб не шумели, или лучше прихлопни дверь наглухо.
      – Что случилось?
      – Красс убит.
      – Слышал. Никак не могу найти Джакомо.
      – Хозяин тоже убит.
      Молчание.
      – Ты что, жив?
      – Я-то жив.
      – И я жив. Так вот – живым живое. Всё остаётся по-прежнему. Указания будешь получать от меня.
      – А как с камешками?
      – Как и раньше. Подбирай понемногу обдирщиков, огранщиков, сортировщиков, ювелиров. Расширяй предприятие и рынки сбыта. Тут Стон хозяин, с ним и толкуй.
 
       Офис в «Бизнес-центре». Тот же день.
      – Зачем вам понадобился лист с нашими подписями?
      – А текстуру мы с вами впишем. Предположим для начала, что Спинелли в последние дни ходил сам не свой, а потом признался, что боится мести своих дружков из Сицилии. На случай несчастья, мол, оставляет завещание, по которому всё его хозяйство переходит к его преемникам. Их трое: я, вы и Коффи. Все банковские вклады, текущие счета и недвижимое имущество распределяется между нами тремя. Место в совете директоров вашей бриллиантовой монополии занимаю я. Я же возглавлю и личный бизнес Спинелли.
      – Думаете, это пройдёт без боли?
      – Я же тут и хирург. А потом, я уже возглавлял это дело семь лет назад.
      – Вы не учли кое-что. Есть ещё человек.
      – Знаю. Оскар Плучек, член совета директоров вашей монополии.
      – Монополия – это слишком общо. Создаётся акционерное общество с охватом всего мирового рынка. По предварительным условиям только четверть контрольного пакета акций полагалась Спинелли.
      – А мы изменим эти условия. По меньшей мере я претендую на треть. И законно. Сейчас я лично вынес с россыпи более сорока килограммов камней, из них половина в несколько сот каратов… А попадаются и крупнее. Вы же специалист. Слыхали небось о «Куллинане», который когда-то нашли в Претории? Три с лишним тысячи каратов. Есть и такие. Шуточки, а?
      – Вы правы. С Плучеком уладим. А где ещё чемоданы?
      – Остались в дырке. Нидзевецкий умер. Пережил то же, что и вы, только сердце не выдержало. Физик с дамочкой вышли, но без камешков. Может, взяли по горсточке. Не знаю.
      – Ни один камень не может быть продан без нашего ведома.
      – Ладно, погляжу. А ребят не трогайте. Я уже дал команду прекратить розыск. С Петерсеном договорятся. Он по уши у нас в долгу, ваш верный Петерсен.
      По телефону:
      – Петерсен слушает.
      – Говорит Коффи. Что нашли?
      – Три пули из автомата системы «Кольт», калибр девять и три десятых.
      – Не много.
      – Налётчиков было трое, в тёмных очках и чёрных платках под носом.
      – Это и я могу надеть очки и повязать платок под носом. Не клюнет рыбка.
      – Нашли ещё «форд» от «ведьмина столба» с номером «Д 77–90».
      – Чья машина?
      – Стона.
      – Вот и верни её хозяину.
      – А розыск?
      – Прекрати немедленно. Джакомо Спинелли оставил завещание, в котором говорит, что его преследуют бывшие дружки из Палермо. Красс и Чинк – тоже их работа. А Джакомо – сицилианец. Понял? Всё ясней ясного. И убийцы уже за границей, благо лёту до Сицилии часа полтора, не больше. Словом, пищи для газетчиков хватит.
      – А кто же будет вместо Джакомо?
      – Его шурин из Мексики, Педро Монтец.
      – Он же никого здесь не знает.
      – Он всё знает, даже номер твоего текущего счета у Плучека в банке. Ты что кашляешь?
      – Поперхнулся. Завещание, между прочим, могут опротестовать.
      – Кто?
      – Флаймер.
      – Примем меры.
 
       Бар «Олимпик». Вечер.
      – Садись, Инесса. Угощаю.
      – Разоришься.
      – Коффи ещё подбросит. Ты что так дышишь?
      – Попляши шесть-семь раз за вечер. Свалишься.
      – Толстеешь, девочка.
      – Не твоя забота. Что нового?
      – Много нового. Джакомо Спинелли приказал долго жить.
      – Ну да? А кто командует?
      – Преемники по завещанию. Один из Мексики, другой наш, Коффи.
      – Завещание подтверждено?
      – Конечно. Только если Флаймер не взбесится. Поможешь?
      – Десять процентов.
      – С чего?
      – С завещания.
      – Глотай, да не заглатывай. Там до двадцати миллионов в английских фунтах.
      – На полмиллиона поладим?
      – Вот это другой разговор.
      По телефону:
      – Я вас не разбудил, Плучек?
      – Разбудили, но я не в претензии. Видимо, дело важное.
      – Ваш телефон не прослушивается?
      – Кем?
      – Конкурентами.
      – Пока конкурентов прослушиваю я. Говорите.
      – Есть новости.
      – О дворцовом перевороте в королевстве Спинелли и о его завещании? Знаю.
      – Интересно, от кого? Не секрет?
      – Конечно, секрет. У меня свои источники информации. Я даже знаю, о чём вы хотите меня спросить. Спешу обрадовать. Как только завещание будет подтверждено юридически, банковские вклады Спинелли будут распределены между его преемниками. Кстати, откуда этот Монтец?
      – Из Мексики.
      – Почему именно он?
      – Что-то связывало его с Джакомо.
      – Ну, вам виднее. А что получу я?
      – Монтец лично вынес товар. Это не просто богатство. Это сокровища, не имеющие цены.
      – Всё в мире имеет цену.
      – А сколько может взять папа за роспись Сикстинской капеллы в Риме? Что стоит всё лучшее в мировой живописи от Рафаэля до Гойи? Сколько вы заплатите за все бриллианты, которые известны по именам с большой буквы? А у нас таких бриллиантов сотни. Одна только выставка их соберёт нам миллионы.
      – Замолчите, Стон, а то я не засну.
 
       Закусочная «Луковая подливка». Два дня спустя.
      – Ну вот я и нашёл тебя, физик. Второй день торчу в этой дыре, благо она против твоего института. Непременно, думаю, забежит.
      – Гвоздь? Зачем?
      – Гвоздём я был, когда меня забивали. Теперь сам забиваю. А зачем, спрашиваешь? Не за тобой, не бойся. Тебя уже не ищут, дело прекращено.
      – Тогда почему?
      – Потому. Много камней вынес?
      – Мы оба чемодана там бросили.
      – Знаю. А в карманах?
      – У Этты штук пять, да и у меня горсточка.
      – Крупные?
      – С лесной орех.
      – Где хранишь?
      – В кошельке. Вот. Всё, что осталось.
      – Осталось? Продал всё-таки?
      – Что вы! Разве их можно продать?
      – А почему нет?
      – Может быть, они живые.
      – Что значит «живые»?
      – Как всякое живое существо. Как птица, например.
      – Птиц тоже продают. Особенно певчих.
      – Вам не понять. Это не просто кристаллы с определённым расположением атомов. Это молекулы живой материи. Частицы особой, ещё неизвестной жизни.
      – Псих ты, физик, законченный, хоть и сердце у тебя справа. А где остальные камни?
      – Я приложил их к письму на имя профессора Вернера.
      – Кто это Вернер?
      – Когда-то крупный специалист в кристаллохимии. Лучше него, пожалуй, никто не разберётся в этой загадке. Проследить изменения кристаллической структуры вещества камня, определить признаки жизни, сущей или уже угасшей. Мне это не по силам.
      – А кто от этого выиграет?
      – Наука. Сокровищница человеческого знания.
      – Что ж, это можно. Цены от этого не упадут. Жемчуг, говорят, тоже бывает живой и мёртвый. Живой, когда его носят, мёртвый, когда в футляре лежит, тускнеет. Узнаешь что доложи. В любом баре спроси – мигом ко мне доставят.

      Профессор Вернер никого не принимал. Дверь его лаборатории была всегда на запоре. На стук не открывалась, да и никто не стучал. К нему ходили только по вызову, но меня он не вызывал. Никогда. Телефона у него не было – только прямой провод, соединяющий его с директором института. Единственный человек, входящий сюда в любое время без вызова, был глухонемой Штарке, старик вахтёр, принятый в институт по настоянию Вернера. Говорят, они вместе пережили заключение в гитлеровском концлагере в Штудгофе, где Штарке и лишился слуха и голоса.
      Помощью Штарке я и воспользовался, чтобы связаться с Вернером. Показал глухонемому кредитки и объяснил, что и как передать. Он кивнул. Я вложил в конверт с письмом три самых крупных алмаза, заклеил его и бережно устроил на подносе рядом с завтраком, который Штарке нёс в лабораторию Вернера. От двери у него был свой запасной ключ.
      В письме я писал:
      «Я лишён возможности встретиться с вами лично, господин профессор, и потому прибегаю к письму. Прочтите его хотя бы из любопытства. Для себя я у вас ничего не прошу и обращаюсь к вам исключительно в интересах науки. Я полный профан в науке о кристаллах, но знаю, что вы когда-то занимались кристаллофизикой и кристаллохимией и бросили их потому, что они якобы исчерпали себя и не дают возможности для смелых и оригинальных решений. Но именно эту возможность и предоставляют вам три вложенных в конверт алмаза. Они интересны не тем, что крупны и, как вы сами понимаете, очень дорого стоят.
      Они откроют вам кое-что новое, скажем, в кристаллооптике, если вы проследите распространение света в их кристаллах. Они не отражают и не преломляют света, они сами источают его. Оставьте их в закрытом от света сосуде, и они засветятся, как светлячки. Я лично не могу понять, откуда идёт свечение, но источник его вас, несомненно, заинтересует. Обратите внимание и на то, что они чуть теплее обыкновенного камня, словно только что нагреты солнцем и сохраняют в себе солнечное тепло. А может быть, и источник тепла, как и источник света, в них самих и ставит перед исследователем оригинальнейшую загадку? Перед вами обычные мёртвые камни, как будто действительно мёртвые. Но исследуйте их кристаллическую структуру, проверьте, действительно ли наблюдается в ней правильное периодическое расположение атомов или других частиц. Повторяется ли это расположение бесчисленное количество раз, как в обыкновенных кристаллах, или, быть может, окажется индивидуальной позиция каждого атома? Может быть, всё, что я говорю, сущая чепуха, результат невежества, незнания предмета, но что, если мы имеем дело не с мёртвым кристаллом, а с живой биомолекулой, частицей какой-то особой высокоорганизованной жизни? Я рассчитываю не только на ваши знания, но и на свойства вашего ума, на феномен внезапного озарения, интуиции, импровизации, которыми вы всегда блистали в решениях поставленных перед вами проблем.
      Если вы подтвердите мои догадки, я сообщу вам ещё об одном открытии, которое уже сделано и подтвердить которое не составит труда».

      Прошло три дня. Я ждал и подсчитывал все варианты ответа. То, что камни вместе с письмом не были сразу же возвращены мне на том же подносе, говорило о том, что письмо Вернера заинтересовало. Три дня неизвестности также говорили о многом. При технических возможностях нашего института все исследования, вплоть до структурного анализа с помощью жёсткого рентгено-излучения, потребовали бы часы, а не дни. Вероятно, действует старый, но верный метод проб и ошибок. Что принесёт он? Величайшее научное открытие или ещё один вариант квадратуры круга?
      На четвёртый день помню, это было воскресенье, и я забежал в институт только для того, чтобы захватить забытый накануне галстук, который я обычно снимаю во время работы, – я нашёл на столе записку:
      Непременно зайдите ко мне, если будете в институте.
      Входите без стука: дверь открыта.
      В записке не было ни подписи, ни даты, но инстинкт подсказал мне, что именно в воскресенье и нужно прийти. Это было совсем в духе Вернера. Он никогда не отдыхал.
      Встретил он меня, как и во «сне», под портретом молодого Резерфорда. Я с ужасом ждал, что портрет заговорит. Но портрет безмолвствовал. Заговорил Вернер.
      – Вы работаете у нас в институте? Странно, но я вас не замечал.
      – Вы многих не замечаете, профессор.
      – Какая у вас тема?
      – У меня нет своей темы, профессор. Я работаю в группе Боннэ.
      – Как же к вам попали эти камни?
      – Об этом долго рассказывать, профессор, и, вероятно, разговор будет не менее интересен, чем разговор о самих камнях. Но мне нужно, чтобы вы прежде всего ответили на мой вопрос. Они… живые, эти бриллианты?
      Вернер разжал руку, и камешки засверкали у него на ладони. Ни один ювелир не ошибся бы в подлинности их блеска.
      – Это не бриллианты, хотя по чистоте, прозрачности и блеску они, вероятно, не менее драгоценны. Это не огранённые природой алмазы, не чистый кристаллический углерод и не его природные соединения. Это совсем другой минерал, которого в таблице Менделеева нет.
      – Значит, всё-таки минерал, мёртвый, неорганический камень?
      Вернер долго молчал, прежде чем ответить.
      – Камень? Да, – наконец сказал он. – Но неорганический ли, не знаю. Боюсь, что мы столкнулись здесь со своеобразным элементом кристаллоорганики. Я не знаю, как вы догадались об этом, но периодичности в расположении атомов в их кристаллической решётке нет. Почему вы спросили в письме о живой молекуле? Вычитали у Шрёдингера?
      – Н-н-нет… – промямлил я. – Чисто интуитивно.
      – Похвальная интуиция. Ещё на заре развития молекулярной биологии биомакромолекулу определяли как апериодический кристалл.
      – Значит, всё-таки эти структуры живые?
      – Во всяком случае, органические. Кое-что особенно поражает. В каждом микросрезе – обнаруживаешь частицы, как бы «зародыши», обуславливающие смыкание атомов в нестабильном порядке. И потом свет! Откуда он? Прозрачная кристаллическая поверхность не столько отражает или преломляет свет, сколько сама излучает его, каждая частица её становится источником света, неизвестно как и почему возникающего. Крупные образования таких кристаллов по силе света могли бы соперничать с солнцем.
      – Я видел такие образования, – сказал я.
      Вернер посмотрел на меня, как смотрят люди, впервые сообразившие, что их собеседник внезапно сошёл с ума.
      – Я не помешанный и не мистификатор, – прибавил я с горечью. – Если хотите, выслушайте.
      Я рассказал ему всё, что произошло, начиная с исчезновения людей на Леймонтском шоссе. Он слушал не перебивая, только два пальца загнул на левой руке.
      – Почему вы загибаете пальцы? – спросил я, закончив рассказ.
      – Потому что это – история двух открытий. Сейчас поясню. Первое – математически легко допустимое, но физически необъяснимое образование пространственного мешка, выходящего за пределы нашего трёхмерного мира. Открытие эйнштейновского масштаба, быть может даже крупнее. Второе – разумная кристаллическая жизнь в этом мешке. Согласитесь, открытие тоже гигантское. Но первое бесспорно, потому что его можно проверить, а второе сомнительно: хотя следы жизни и подтверждаются, однако следы разума пока ещё недоказуемы. Может быть, это только органическая структура, подобная коралловым зарослям.
      – Но возможную в течение сотен тысяч или даже миллионов лет эволюцию кристаллоорганики вы всё-таки допускаете?
      – Почему же нет? – ответил Вернер. – Органическое вещество в кристаллическом состоянии могло быть образовано в результате взрыва при сочетании каких-то физических компонентов. Эволюция этого вещества также могла привести к образованию кристаллических агрегатов сложнейшего состава и строения. Но где следы их разума и целенаправленной деятельности?
      – А связь с нашим пространством, явно продиктованная чьей-то разумной волей?
      – А почему не случайным капризом природы? Многое в природе случайно и не объясняет причинности. Что определяет пути циклонов или продолжительность жизни элементарных частиц? Чья воля пробуждает вулканы или распределяет по миру эпицентры землетрясений? Отцы церкви скажут: боженька. А вы?
      – Мне трудно спорить, – отмахнулся я, – не та научная подготовка. Но почему-то мне кажется, что наше появление в кристаллическом мире было заранее подготовлено. Проход и коридор – не постоянно действующие явления. Они то исчезают, то опять появляются. Почему, например, исчез выход из кокона, как только мы там появились, и почему вдруг открылся он, как только исследование нашей психики было закончено?
      Вернер насторожился.
      – Что вы считаете исследованием вашей психики?
      – «Сны». Каждый отражал психическое состояние в объёме сознания и подсознания. Извлекалось самое близкое, так сказать, лежавшее на поверхности, какое-то сокровенное подсознательное стремление и набор сознательных впечатлений последних дней или даже часов. Пять различных форм испытания.
      – Почему пять? Вас же было только четверо.
      – А Стон? Он сам рассказывал, как прокрутили его жизнь за какие-нибудь четверть часа. Полголовы его поседело. А у Нидзевецкого сердце не выдержало – снова пережить фашистскую мясорубку под Монтекассино! Ведь «сны» эти были сплошной реальностью, хотя и с сюрреалистической сумасшедшинкой.
      Я тут же рассказал, как Вернер у меня беседовал с портретом Резерфорда. Вернер впервые улыбнулся с начала нашего разговора.
      – Я и теперь с ним беседую. Вошло в привычку – стариковские мысли вслух. Интересно только, как это стало добычей вашего подсознания? – Он задумался и вдруг сказал: – Может быть, вы и правы. Наведённые галлюцинации или, вернее, запрограммированное извне творчество вашего мозга, причём монтажно оформленное, как в кино. Лично я не верю в столь высокоорганизованный разум вашей кристаллоорганики. Но представить себе это можно. Гипотетически. Разумная жизнь – это высокоупорядоченная материальная структура, способная обмениваться с окружающей средой информацией и энергией. Как будто бы это и наличествовало во встрече с вами. Но что этот разум, качественно иной структуры, чем наш, мог извлечь из вашей информации о человеке и человечестве? Состоялся ли, как теперь принято говорить, желанный контакт?
      Выстрел Вернера попал в цель. Именно об этом я думал и передумывал, Именно это и волновало меня, угнетало и мучило.
      – Будь проклят этот контакт! – почти закричал я. – Если он и состоялся, то во что выродился? В мошенническую авантюру дельцов, жуликов и убийц. В торговую монополию Стона, Спинелли и Плучека. Сейчас одного убили, так его место занял другой.