Япония, японцы и японоведы

      Проведением этих конференций с советской стороны занимались вплотную работники японского сектора Международного отдела ЦК КПСС, руководители Союза советских обществ дружбы с зарубежными странами (ССОД), профсоюзные руководители из Международного отдела ВЦСПС, активисты разных других общественных организаций. При этом, естественно, ведущая роль в составе участников этих конференций отводилась японоведам Москвы, Ленинграда и Владивостока.
      Не обошли вниманием организаторы "конференций круглого стола" и меня как заведующего отделом Японии и вице-председателя "Общества СССР Япония". От меня как японоведа-политолога они ждали всякий раз квалифицированных выступлений по наиболее острым вопросам советско-японских отношений, и в том числе вопросам, связанным с территориальными притязаниями Японии. Поэтому на всех "конференциях круглого стола", за исключением первой, мне пришлось участвовать либо в качестве одного из докладчиков в комиссиях по политическим вопросам, либо в качестве сопредседателя таких комиссий, либо в качестве члена редакционных групп, создававшихся для выработки текстов итоговых документов, которые утверждались на пленарных форумах участников названных конференций.
      Заседания комиссий по политическим вопросам привлекали к себе обычно наибольшее внимание японской прессы. Это объяснялось тем, что именно на этих заседаниях развертывались дискуссии по поводу японских территориальных требований, обращенных к нашей стране. Обычно советские делегации старались по возможности избегать этих дискуссий, чтобы не накалять зря атмосферу заседаний. Как в общих докладах глав советских делегаций (чаще всего их возглавлял министр морского флота Т. Б. Гуженко), зачитывавшихся на пленарных заседаниях, так и в наших вводных докладах на заседаниях политических комиссий упоминания о японских территориальных притязаниях, если и присутствовали, то делались либо в иносказательной форме, либо между строк. Цель такого преднамеренного замалчивания состояла в том, чтобы не давать японской стороне формальных зацепок для вступления в споры по данному заведомо "дохлому" вопросу и переключать внимание участников конференций на те вопросы внешней политики обеих стран, которые могли, на наш взгляд, получить позитивное решение и одобрение обеих сторон. Но увы! - ни на одной из конференций избегать обсуждения японских территориальных притязаний к нашей стране нам не удавалось, ибо некоторые японские участники этих форумов видели свою миссию именно в том, чтобы затевать перепалки на эту тему с нашей делегацией. И вот в эти-то перепалки волей-неволей приходилось втягиваться мне, поскольку руководство нашими делегациями считало тогда меня наиболее опытным знатоком данного вопроса. А участие в подобных перепалках было делом далеко не радостным и чреватым к тому же всякими неприятностями. Во-первых, кое-кому из соотечественников, склонных к прекраснодушной идее "справедливого компромисса", мои выступления казались "слишком резкими", и в своих разговорах с другими участниками конференций они намекали на то, что, мол, вместо жесткого отпора японским территориальным домогательствам нам было бы лучше склонить японцев к каким-то "взаимоприемлемым уступкам", под которыми ими подразумевались шаги навстречу японским территориальным домогательствам. Такие разговорчики вели обычно люди с "диссидентскими" наклонностями. Во-вторых, мои высказывания вызывали недовольство японской стороны: некоторые члены японских делегаций на названных конференциях были склонны рассматривать меня как "ястреба" и скрытого недруга Японии, хотя во всех текстах моих выступлениях неоднократно подчеркивались дружеские чувства и уважение к японскому народу и горячее желание всемерно содействовать упрочению добрососедства двух наших стран.
      Но в то же время мне было ясно, что любые наши уступки японским территориальным притязаниям были чреваты лишь дальнейшим осложнением советско-японских отношений и привели бы к наращиванию этих притязаний, ибо в долгосрочных программах действий всех основных политических партий Японии, включая коммунистическую партию, были заложены требования возвращения Японии всех "северных территорий", под которыми одни имели в виду четыре южных острова Курильской гряды, другие - все Курильские острова, а третьи - не только Курилы, но и Южный Сахалин. Единственно мыслимый путь к подлинному добрососедству советского и японского народов лежал, как тогда, так и сегодня, по моему убеждению, в склонении Японии к отказу от ее территориальных притязаний к нашей стране, в спокойном и твердом разъяснении общественности необоснованности и незаконности этих притязаний при одновременной демонстрации нами готовности идти на максимально широкие дружественные контакты с Японией во всех областях, включая политические, экономические, научные, культурные и общественные связи. С этой позиции и были написаны мои выступления на заседаниях политических комиссий названных выше конференций "круглого стола".
      Но, как и следовало ожидать, такие выступления не отвечали настрою многих японских участников конференций, причем некоторые из них выражали свое несогласие со мной в открыто грубой форме. Помнится, например, на последней конференции "круглого стола", состоявшейся в декабре 1986 года в Токио в залах небоскреба Касумигасэки, один из японских сопредседателей политической комиссии стал даже стучать кулаком по столу, когда я в своем выступлении попытался объяснить японской стороне, что советское обещание передачи Японии двух островов, Шикотана и Хабомаи, содержавшееся в советско-японской декларации 1956 года, в последующие десятилетия утратило свою силу по причине отказа Японии идти на подписание мирного договора, и что возвращение к этому обещанию стало уже невозможным - "поезд ушел".
      Но наибольшие нервные напряжения возникали у меня на этих конференциях при подготовке итоговых документов в редакционных комиссиях. Дело в том, что всякий раз японская сторона предпринимала упорные попытки включить в тексты итоговых резолюций и деклараций конференций свои версии разногласий двух стран в их территориальном споре. Иногда японские представители пытались вставить в тексты упомянутых документов фразы о наличии якобы все еще "нерешенного" статуса четырех южных Курильских островов, а иногда пытались увязать свои территориальные притязания с дальнейшими перспективами развития экономического сотрудничества двух стран. Во всех таких случаях мне приходилось как представителю советской стороны проявлять твердость и непреклонность. Один раз я заявил даже на свой страх и риск о готовности советской стороны отказаться от вынесения итоговой резолюции на утверждение пленарного заседания конференции в том случае, если японская сторона будет настаивать на включении в текст этого документа своих заведомо неприемлемых формулировок. Мой спор с японцами, поддержанный другими советскими членами редакционной комиссии, затянулся на одной из конференций (не помню - то ли на третьей, то ли на пятой) чуть ли не на 30 минут, в то время как несколько сот участников общего заседания конференции сидели в актовом зале в ожидании исхода этого спора. Поскольку окончательные формулировки спорных строк текста итогового документа были сделаны мной с согласия японцев от руки, то и зачитывать документ с трибуны актового зала пришлось мне самому. Но все-таки большое удовлетворение я получил тогда от того, что предложенные японцами фразы этого документа, рассчитанные на ослабление наших позиций в территориальном споре с Японией, были из текста изъяты.
      Значение "конференций круглого стола" нельзя, конечно, рассматривать только сквозь призму советско-японского территориального спора, как это может показаться из моих воспоминаний. Их главный позитивный вклад в развитие советско-японских отношений состоял в том, что на заседаниях этих конференция развертывались содержательные, полезные, дружественные дискуссии по широкому спектру проблем, интересовавших общественность двух стран. Эти дискуссии в целом носили довольно конструктивный характер и сопровождались упрочением дружественных контактов между советскими людьми и японцами, включая контакты как в сфере экономики, так и в сфере научных, культурных, спортивных и общественных связей. Да и наши споры с японцами по территориальным и прочим вопросам далеко не во всех случаях вели к обострению отношений между участниками этих споров. На четвертой "конференции круглого стола", состоявшейся в Москве в октябре 1984 года, моим содокладчиком с японской стороны оказался, например, глава японской делегации бывший министр иностранных дел Хатояма Иитиро, в докладе которого содержались спорные высказывания, с которыми нельзя было согласиться. Но это обстоятельство не повлияло на наши индивидуальные отношения. Как человек и политический деятель Хатояма очаровал меня своими личными качествами: интеллигентностью, воспитанностью, скромностью и мягким уважительным отношением ко всем окружавшим его людям. До сих пор в моей московской квартире, в комнате, где я работаю и встречаю гостей, висит на стене подаренная им металлическая гравюра с изображением лилий. Она не только радует глаз, но и постоянно напоминает о симпатичном человеке, подарившем мне ее.
      В первой половине 80-х годов поездок в Японию было у меня так много, что упоминать о всех этих поездках навряд ли стоит. Одна из этих поездок осталась в памяти лишь потому, что состоялась она в апреле 1986 года - в трагические дни чернобыльской катастрофы.
      Ездили мы тогда в Японию вместе с Василием Алексеевичем Архиповым, ответственным секретарем журнала "Проблемы Дальнего Востока", в качестве представителей "Общества СССР - Япония". Пригласило же нас в Японию Общество японо-советской дружбы, опиравшееся на поддержку социалистической партии - в то время наиболее крупной партии парламентской оппозиции. Цель нашего пребывания состояла в том, чтобы выступить перед активистами этого общества в городах Нагоя, Киото и Осака с лекциями, посвященными внутренней политике М. С. Горбачева, проводившейся тогда под девизом "ускорения". Но не успели мы прибыть в Японию, как туда из нашей страны пришли вести о катастрофе на Чернобыльской атомной станции, и эти вести как ураган ворвались на страницы японских газет и экраны телевизоров. Первые дня два-три японские средства массовой информации передавали недостоверные слухи о якобы тысячах людей, погибших в Чернобыле и его окрестностях сразу же после взрыва на атомной станции. Японская общественность, в памяти которой неизгладимо присутствовали ужасы атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, воспринимала подобные слухи с особой тревогой. В газетах публиковались какие-то математические выкладки с рассуждениями о том, сможет ли достигнуть чернобыльский вал радиации берегов Японии, а если сможет, то что следовало бы японцам предпринять для защиты себя от надвигавшейся беды.
      В такой ситуации наши лекции о горбачевских реформаторских начинаниях потеряли актуальность. Приходившие на встречи с нами активисты Общества советско-японской дружбы ждали от нас как от советских граждан конкретной информации о случившемся и наших оценок того, сколь велики были масштабы чернобыльской катастрофы. Но увы: в течение двух дней ни посольство СССР, ни отделение ТАСС в Токио, с которыми мы связывались по телефону, не смогли нам сообщить ничего внятного. Затем на третий день из Москвы пришло сообщение ТАСС, в котором опровергались панические слухи о тысячах погибших и называлось "достоверное" число погибших - как помнится, не более десяти человек.
      С этой информацией мы с Архиповым и отправились на встречи с активистами Общества японо-советской дружбы, изъявившими желание прежде всего услышать наше мнение по поводу катастрофы. Что могли мы ответить тогда на их вопросы? Положение наше было деликатное: за отсутствием информации не могли мы ни подтвердить, ни опровергнуть слухи о гигантских масштабах катастрофы, ни тем более подвергнуть критике руководство нашей страны за чернобыльскую беду, хотя и хвалить Горбачева нам было не за что.
      Помнится, что, излагая свои взгляды на случившееся, я стал развивать такую мысль: любое великое начинание человечества, связанное с теми или иными научно-техническими открытиями, неизбежно сопряжено с определенными жертвами. Сколько кораблей и моряков погибло в пучинах мирового океана в эпоху великих открытий? Сколько летчиков погибло, прежде чем полеты на самолетах стали сравнительно безопасными? Неизбежны и жертвы людей в ходе освоения таких новых для человечества стихий как атомная энергия и космос. "Видимо, что-то непредвиденное, связанное с отсутствием у человечества опыта в освоении атомной энергии, произошло и в Чернобыле",- говорил я в те дни, стараясь как-то защитить престиж отечественной науки от волны сомнений и критики, обрушенных на нее японской прессой.
      Тяжелая это была задача. И только доброжелательное отношение, деликатность и воспитанность искренних друзей Советского Союза, перед которыми мы выступали, позволили нам тогда выдержать наши лекции в спокойном, оптимистическом тоне, хотя черные кошки скребли наши души. Организатором наших лекций была тогда заместитель ответственного секретаря Общества японо-советской дружбы госпожа Ёкосука Тосико. Благодаря ее повседневной опеке мы выполнили намеченную ранее программу встреч с друзьями нашей страны в Нагое, Киото и Осаке. Но все-таки в итоге этой поездки в памяти остался какой-то горький осадок, а во взглядах на будущее нашей страны появилась какая-то неуверенность. Видимо, чернобыльская катастрофа была первым тревожным звонком, предвещавшим те волны массовых экономических и социальных бедствий, которые, начиная с 1991 года, обрушились на нашу страну.
      Мое третье превращение
      в корреспондента "Правды"
      Последние два года моего пребывания в должности заведующего отделом Японии проходили на фоне новых веяний в стране, незаметно начавшихся после смерти К. У. Черненко и избрания генеральным секретарем ЦК КПСС М. С. Горбачева. Эти веяния проявились в появлении в окружении генерального секретаря сторонников всевозможных новшеств в деятельности партийного и государственного аппаратов. Большое, хотя внешне и не очень заметное, влияние на идеологическую жизнь нашей страны обрел, в частности, в тот период новый заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС А. Н. Яковлев, занимавший ранее пост директора Института мировой экономики и международных отношений АН СССР (ИМЭМО). Влияние Яковлева особенно усилилось после его назначения в 1986 году секретарем ЦК КПСС.
      Сегодня истинное лицо Яковлева - скрытого ненавистника советских порядков - известно всем уже потому, что он сам теперь откровенно рассказывает о своем затаенном несогласии с коммунистической идеологией и своей тайной приверженности американским доктринам "свободы", "демократии" и "рыночной экономики". В те времена, правда, этот хамелеон говорил и писал совсем иное, восхваляя марксизм-ленинизм как единственно верную научную теорию. Но исподволь, как выяснилось потом, он уже тогда сблизился с группами "диссидентов" из числа академических научных работников, сочувствовавших идеям А. Д. Сахарова. При его поддержке лидеры этих групп втерлись в доверие к Горбачеву - человеку амбициозному, хитроватому, но недалекому - и стали склонять его к отказу от противостояния с Соединенными Штатами и к "реформам" советской государственной и экономической системы по образцам и подобию Запада. Ведущая роль в этом деле принадлежала представителям академической элиты, возглавлявшим научные коллективы таких крупных академических центров как Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), Институт США и Канады, Всесоюзный научно-исследовательский институт системных исследований и другие. Из стен именно этих научно-исследовательских институтов стали направляться в те годы в адрес Горбачева докладные записки, прогнозы и предложения, пронизанные идеями коренного пересмотра как внутренней, так и внешней политики советского руководства. Именно эти идеи и были в дальнейшем, во второй половине 80-х годов, положены в основу горбачевской болтовни о "перестройке" и "новом мышлении".
      Внес свой вклад в эту деятельность академических реформаторов и наш Институт востоковедения АН СССР. Директор института Е. М. Примаков с приходом Горбачева к власти стал фактически одним из политических советников генерального секретаря и членом его ближайшего окружения. Не берусь судить, в какой мере совпадали тогда политические взгляды Примакова и Яковлева. Показателен был, однако, такой факт: в 1985 году вскоре после прихода Яковлева к руководству Отделом пропаганды ЦК КПСС Примаков стал его преемником на посту директора ИМЭМО. Без одобрения Яковлева такое назначение, конечно, не могло состояться.
      С этого момента наш институт в течение многих месяцев 1985-1986 годов оставался без директора. Временное исполнение директорских обязанностей осуществлял в то время заместитель директора Г. Ф. Ким. Фактически же Примаков продолжал оказывать свое влияние на жизнь института. Известно было всем, что Ким постоянно перезванивался с ним и руководствовался его пожеланиями при решении тех или иных кадровых вопросов.
      Длительное отсутствие директора стало, однако, постепенно отрицательно сказываться на общем состоянии дел в институте. С наступлением 1986 года реже стали проводиться заседания дирекции, ученых советов и партийные собрания. Замедлилась подготовка к печати плановых работ института, а заместители директора и другие влиятельные лица предались бесплодному обсуждению всяких слухов по поводу того, кто придет на смену Примакову. Подковерная борьба за вакантный директорский пост началась и в кулуарах Президиума АН СССР между членкорами и академиками, причастными к востоковедению.
      Меня, однако, перипетии борьбы академиков и членкоров за руководство институтом интересовали мало хотя бы потому, что ни на кого из возможных претендентов на директорский пост я не возлагал никаких надежд, связанных с судьбами отдела Японии. Научно-организационные дела, откровенно говоря, были мне в тягость, и занимался я ими без удовольствия лишь по долгу службы. Зато упорно старался выкраивать в своем служебном расписании как можно больше свободных от явки в институт "творческих дней". И это мне удавалось: еженедельно два-три рабочих дня я проводил не в институте, а за своим домашним столом над чтением привезенных из Японии книг и сотен газетных вырезок из японских газет, накопленных мною в период пребывания в Токио. Результатом этой работы стал выход в свет весной 1985 года моей уже упоминавшейся выше книги "Семейная жизнь японцев", в которой я видел один из удачных плодов моих японоведческих поисков.
      Однако после того как эта книга была опубликована, я ощутил вакуум в моих планах научной работы. Новой темы для следующей монографии в то время как-то не виделось. Хотя как заведующему отделом Японии мне следовало бы заниматься историй и современным состоянием отечественного японоведения, но тогда такая тематика казалась мне скучнейшим стариковским занятием. В предшествовавшие годы я привык изо дня в день присматриваться к наиболее заметным явлениям в общественной жизни Японии: будучи в Токио, я наблюдал эти явления воочию, находясь в гуще событий. Из Москвы же японская общественная жизнь виделась не так отчетливо, как из Токио, и держать руку на пульсе этой жизни не удавалось. В связи с профессорской работой в Институте стран Азии и Африки при МГУ возникали у меня, правда, планы взяться за написание очерков или цикла лекций по истории Японии. Но группа моих коллег в лице Ю. Д. Кузнецова, Г. Б. Навлицкой и И. М. Сырицина опередила меня и подготовила к печати добротную книгу "История Японии", вышедшую в свет в 1988 году.
      Можно было бы, конечно, взяться за детальную разработку вопросов советско-японских отношений, которыми мне приходилось в те годы заниматься систематически в ходе подготовки к упоминавшимся выше конференциям и симпозиумам. Но меня останавливала та жесткая система контроля над публикациями по данной тематике, которую издавна установили аппаратные чиновники Главлита, министерства иностранных дел и Международного отдела ЦК КПСС. Мой жизненный опыт подсказывал мне, что любые мои попытки высказывать какие-либо собственные критические мысли или ссылаться на факты и документы, не появлявшиеся в нашей печати и не прошедшие апробацию МИДа и ЦК КПСС, были делом абсолютно безнадежным. Любая моя "отсебятина" по вопросам советско-японских отношений была бы обречена на изъятие из рукописей, что к тому же привело бы и к осложнениям в моих отношениях с "вышестоящими инстанциями". Время для написания объективных и правдивых исследований по вопросам, связанным с деятельностью МИД СССР и ЦК КПСС, тогда еще не пришло. Такие исследования стали возможны лишь после 1991 года.
      Оказавшись на распутье при выборе темы моей дальнейшей исследовательской работы, я стал в то время все чаще помышлять о новой поездке в Японию на длительный срок, хорошо понимая, что это могла быть либо долговременная научная командировка, либо прежняя самостоятельная журналистская работа, но никак не чиновничья служба в аппарате посольства или другого государственного учреждения.
      На мысли о долговременной работе в Японии наводили меня к тому же некоторые семейные обстоятельства. Дело в том, что мне очень хотелось, чтобы моя новая жена Надежда Николаевна Латышева, защитившая незадолго до того диссертацию по морскому транспорту Японии, побывала в Стране восходящего солнца и имела бы о ней достаточно полное представление. Хотелось мне также, чтобы Японию, о которой постоянно шла речь в нашем домашнем кругу, повидал бы и мой маленький сын от второго брака - Саша, тем более что его старший брат Михаил и его старшая сестра Светлана - мои дети от первого брака - жили прежде в этой интересной стране в течение нескольких лет.
      Как писал когда-то германский канцлер Бисмарк, в жизни каждого человека бывают случаи, когда рядом с ним пролетает жар-птица, но не каждому удается в нужный момент схватить ее за хвост. И вот где-то в июле 1986 года жар-птица вдруг появилась рядом со мной, и я поймал ее. А было дело так: на работу позвонил мне мой давний знакомый и ветеран-правдист Володя Михайлов, возглавлявший тогда международный отдел редакции "Правды", и спросил меня то же самое, что когда-то в 1972 году спросил Павел Демченко:
      - Игорь, можешь ли ты рекомендовать для работы в Японии в качестве корреспондента нашей газеты кого-либо из известных тебе японоведов? Твой преемник Юра Вдовин сидит уже в Токио семь лет. Человек он хороший, но перестал ловить мышей.
      И сразу же без колебаний я дал ему тот же ответ, который был дан мной Павлу Демченко 14 лет назад:
      - А как ты смотришь, если я предложу снова свою кандидатуру?
      Ответ Володи Михайлова был кратким:
      - Добро, я завтра же буду говорить о тебе с главным (под "главным" он имел в виду главного редактора, Афанасьева Виктора Григорьевича).
      На этом и порешили.
      А спустя дня три Михайлов позвонил мне снова и сказал, что Афанасьева моя кандидатура вполне устраивает.
      - Заполняй анкеты, и мы будем утверждать тебя на редколлегии, а потом направим дело, как это обычно делается, на утверждение секретариата ЦК КПСС. Если все будет благополучно, то где-то через полгода сменишь Вдовина.
      Как обычно, чиновники отдела пропаганды и выездного отдела ЦК КПСС работали медленно, тем более что начало моего оформления совпало с периодом летних отпусков. Решение секретариата состоялось лишь где-то осенью, потом долго длилась процедура получения японской визы. Поэтому до декабря 1986 года я все еще оставался в штате работников института. У меня, правда, период перехода из института в редакцию "Правды" оставил приятные воспоминания. В то время я получил причитавшийся мне двухмесячный отпуск, и в сентябре-октябре мы вместе с женой совершили 26-дневный круиз вокруг Европы. На небольшом туристском лайнере "Латвия", где нас разместили в каюте "люкс", мы вышли из Одессы, побывали затем в Стамбуле, Неаполе, Лиссабоне, Гавре, Париже, Антверпене, Брюсселе, Бремене и Копенгагене и завершили круиз в Риге. Потом по окончании отпуска, в ноябре-декабре, состоялись мои поездки на упоминавшиеся выше конференции в Копенгагене, Осло и Токио.
      Тем временем руководители института в преддверии моего отъезда при активном участии бывшего директора Е. М. Примакова решали вопрос о том, кто будет вместо меня заведовать отделом Японии. Как всегда, Примаков стремился расставлять на ключевых академических постах своих любимчиков. Таковым среди японоведов был у него Константин Оганесович Саркисов, который незадолго до того вернулся из Японии, где он в течение двух или трех лет пребывал по протекции того же Примакова в посольстве СССР в качестве представителя Института востоковедения. О моей договоренности с Афанасьевым Примаков узнал очень быстро через своего правдинского приятеля заместителя главного редактора Евгения Григорьева. Но поскольку мое оформление задерживалось, то Примаков на всякий случай решил зачислить Саркисова в штат сотрудников возглавленного им ИМЭМО и отдал приказ о назначении своего протеже заведующим сектором, возглавлявшимся до того кем-то из японоведов ИМЭМО. Но приказ этот был им же отменен, как только Примакову стало известно решение секретариата ЦК по поводу моего назначения корреспондентом "Правды". Тогда сразу же последовал звонок Г. Ф. Киму, и в результате через день-два после моего формального перехода в "Правду" Саркисов был назначен вместо меня заведующим отделом Японии. Такое решение было принято несмотря на то, что в активе у этого весьма заурядного в научном отношении человека имелась лишь одна книжная публикация (его кандидатская диссертация) и всего лишь несколько статей. А между тем в отделе Японии, да и вне отдела, было немало куда более солидных и достойных людей.
      Правда, в тот момент даже мне, бывшему научному руководителю Саркисова, знавшему его вроде бы лучше других, он казался довольно приятным молодым человеком, хотя и не обладавшим задатками большого ученого, но очень деятельным и, казалось бы, порядочным. К сожалению, я ошибался: не прошло и трех лет, как в поведении моего преемника стали появляться такие личные качества как самоуверенность, граничившая с зазнайством, деляческий подход к науке и, что самое прискорбное, отсутствие любви к своей стране, а как следствие этого - готовность поступаться ее национальными интересами ради личных заработков и своих карьерных помыслов. Эти качества, проявившиеся после того как Саркисов стал заведующим отделом Японии Института востоковедения АН СССР, сказались не лучшим образом на дальнейшем развитии отечественного японоведения.
      Между тем я, моя жена и сын по получении японской визы в феврале 1987 года вылетели самолетом из Москвы в Японию. В третий раз я из научного работника превратился в журналиста - корреспондента самого большого и влиятельного ежедневного издания Советского Союза, газеты "Правда". Наступил еще один пятилетний период погружения в реальную жизнь изучаемой мной страны.
      Часть VI
      ПРЕБЫВАНИЕ НА ЖУРНАЛИСТСКОЙ РАБОТЕ
      В ЯПОНИИ В ПЕРИОД
      ГОРБАЧЕВСКОЙ "ПЕРЕСТРОЙКИ"
      (1987-1991)
      Глава 1
      СОВЕТСКО-ЯПОНСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В ГОДЫ,
      ПРЕДШЕСТВОВАВШИЕ РАСПАДУ
      СОВЕТСКОГО СОЮЗА
      О себе и соотечественниках,
      пребывавших в Японии
      в горбачевские годы
      Мой третий прилет в Японию на длительную корреспондентскую работу вместе с семьей не оставил в моей памяти сколько-нибудь волнующих впечатлений. Волнение от соприкосновения с новой незнакомой средой ощущали тогда лишь моя жена и сын. Для меня же посадка на аэродроме Нарита, с которого я лишь месяца два назад вылетал в Москву, была не более чем приятным завершением утомительного десятичасового полета.
      В аэропорту встречали нас мой коллега Юрий Вдовин, которому надлежало передать мне дела корпункта "Правды" в Токио, и Николай Геронин корреспондент ТАСС, защитивший незадолго до того кандидатскую диссертацию при моем содействии в качестве научного руководителя. По прибытии в Токио мы разместились не в корпункте, где еще в течение десяти дней собирались жить Вдовин и его супруга, а в находившейся неподалеку тридцатиэтажной гостинице "Нью-Отани", элегантные белые корпуса которой горделиво возвышались над прилегающими к ней городскими кварталами.
      Гостиница эта, как и небоскребы квартала Синдзюку, была в то время одним из впечатляющих архитектурных символов экономического процветания и научно-технического прогресса Японии. Десятидневное проживание в ней в ожидании отъезда четы Вдовиных дало возможность моим близким, жене и сыну, получить наглядное представление о не знакомых им ранее условиях жизни элитных слоев японского общества, и при этом ясно осознать, что такая жизнь была не для нас, советских граждан: она требует очень больших денежных доходов, на которые нам в дальнейшем не приходилось рассчитывать.
      В первые дни по приезде, пожалуй, более всего озадачивало меня состояние помещения корпункта "Правды". За семь лет пребывания в нем семьи Вдовина оно ни разу не ремонтировалось. Чтобы расширить свою жилую площадь Вдовины отвели мою прежнюю рабочую комнату под бытовые нужды, а письменный стол, книжные шкафы, телефоны и прочий журналистский инвентарь были перенесены в ту самую большую и красивую комнату, где я когда-то принимал посетителей и гостей корпункта. В комнате этой царил невыносимый беспорядок: книги, рукописи и газеты лежали на полу, письменный стол был завален всяким хламом, в пепельнице лежала гора окурков. Ковровые полы были затоптаны и покрыты пятнами, когда-то светлые стены и шторы на окнах были серыми от пыли и табачной копоти. Все это покоробило меня и побудило еще при Вдовине договориться с администрацией дома о безотлагательном ремонте и обновлении помещения корпункта, на что администрация (ох уж эти добропорядочные японцы!) дала согласие без возражений.
      Поэтому сразу же после отъезда Вдовина в Москву на протяжении трех дней бригады маляров-обойщиков и мастеров по укладке ковровых полов трудились не покладая рук и полностью обновили все большое помещение. Снова я перенес свой письменный стол, книжные шкафы и прочий рабочий инвентарь в ту небольшую комнату, где прежде работал, а большую красивую комнату с балконом снова превратил в приемную. Старая мебель и шторы были удалены из помещения, а на полученные от редакции средства были куплены новые шторы и недорогой, но удобный кожаный гарнитур. что вновь придало приемной корпункта приличный облик. Что же касается автомашины корпункта марки "Тоёта краун", то, как выяснилось, Вдовин купил ее незадолго до моего приезда, она была в хорошем состоянии, и я не менял ее все последующие годы.