Япония, японцы и японоведы

      Столь недружественный нашей стране разворот в военной политике правящих кругов Японии был продиктован, как это тогда было ясно, не только интересами отдельных воинственно настроенных группировок в правящей либерально-демократической партии Японии, а также в предпринимательских кругах, связанных с военным производством, но и интересами военного союзника Японии - Соединенных Штатов. Не случайно в те времена в заявлениях руководителей американского правительства подчеркивалась заинтересованность Пентагона в увеличении вклада Японии в военное сотрудничество двух стран.
      При таких обстоятельствах представителям советских средств массовой информации в Японии волей-неволей приходилось больше, чем прежде, обращать внимание нашей общественности на возрастание активности нашего дальневосточного соседа в сфере вооружений и усиление боеспособности его вооруженных сил. К подобным темам мне приходилось во второй половине 70-х годов то и дело возвращаться. Мои публикации на эту тему в "Правде" находили одобрительный отклик и в посольстве. Это стало заметнее после того, как в Токио появился новый посол Д. С. Полянский.
      Познакомившись ближе с Полянским в 1977-1979 годах, я сделал одно любопытное открытие, касавшееся взглядов на международные отношения не только Дмитрия Степановича, но и, по-видимому, ряда других членов брежневского Политбюро, занимавшихся в основном вопросами внутренней жизни нашей страны. Эти взгляды формировались не под влиянием той закрытой служебной информации, которая поступала к ним в сыром виде от различных практических ведомств: ТАСС, МИД, КГБ, ГРУ и т.п. Такая информация, содержавшая много различных фактов, была слишком фрагментарной, слишком объемной, да и к тому же противоречивой. Для повседневного просмотра этой информации и тем более для ее осмысления у названных членов Политбюро не хватало свободного времени. Зато ежедневно по утрам они начинали свою работу, как и сам Генеральный секретарь, с просмотра "Правды", где в концентрированном виде и в доходчивых формулировках они получали и важнейшую международную информацию, и готовые оценки этой информации. К этим оценкам они привыкали, и именно из этих оценок складывались их взгляды на ту или иную страну.
      Не случайно, что к статьям в "Правде", касавшимся Японии, Полянский, уже будучи послом, проявлял больше внимания, чем Трояновский. Да и вообще, постепенно разобравшись в японских делах, Полянский занял по спорным вопросам отношений нашей страны с Японией более ясную и четкую позицию, чем его предшественник. Здесь сказалась разница в воспитании, мировоззрении и индивидуальных чертах характеров этих людей. В отличие от потомственного дипломата Трояновского, сибарита и скептика, проявлявшего патриотизм по долгу службы, Полянский, выходец из гущи народа, был патриотом по зову сердца. Если Трояновский, как это было видно, не питал в душе отрицательных эмоций к японцам даже тогда, когда ему приходилось как послу хмуриться на них и высказывать свое недовольство, то Полянскому, наоборот, приходилось по советам своих помощников сдерживать себя и объясняться с японцами в мягком тоне, даже тогда, когда в душе и в своем узком кругу он клял их почем зря.
      Заметное охлаждение в советско-японских отношениях, наметившееся во второй половине 70-х годов на уровне политических и межгосударственных контактов, не оказало, однако, существенного влияния на культурные, научные, спортивные и прочие связи общественности двух стран. Связи эти в названный период развивались по-прежнему весьма интенсивно и оказывали общее благотворное влияние на отношения двух стран. Подтверждением тому стал, например, целый ряд событий в театральной жизни Японии, связанных с гастролями в этой стране известных советских актеров и музыкантов. Так, осенью 1975 года с блеском прошли гастроли Ансамбля народного танца СССР под руководством И. А. Моисеева. В своей корреспонденции об этом событии я цитировал восторженные высказывания японского театрального критика Эгути Хироси, опубликованные в газете "Токио Симбун". Делясь с японскими жителями своими впечатлениями о концерте моисеевского ансамбля, Эгути писал: "Блестящее, поистине изумительное мастерство танцоров, их виртуозная техника доставили зрителям величайшее наслаждение. Это был вечер, когда многим из зрителей невольно приходила в голову мысль о том, что такое великолепное празднество танца случается видеть в жизни лишь раз"21.
      Не менее чарующее воздействие оказали на местных зрителей концертные выступления в Японии Академического хора русской песни под управлением А. В. Свешникова. На одном из выступлений этого хора, состоявшемся в концертном зале телевизионной корпорации "Эн-Эйч-Кэй", я наблюдал воочию, с каким наслаждением внимал завороженный зал то задушевным мелодиям "Вечернего звона", то мощным раскатам песни "Славное моря - священный Байкал", то веселым и задорным распевам "Калинки", как затем взрывались все слушатели в бурных, восторженных овациях, требуя повторного исполнения этих и других русских народных песен.
      Летом 1978 года я послал в Москву статью о замечательных достижениях балетмейстеров Большого театра Советского Союза А. Варламова и С. Мессерера, долгое время ведших преподавательскую работу в Токийском балетном училище имени Чайковского, созданном в Японии еще в начале 60-х годов. Поводом для статьи стала состоявшаяся тогда в Токио премьера балетного спектакля "Принцесса Кагуя", поставленная А. Варламовым на основе тесного творческого содружества японских исполнителей и мастеров советского хореографического и музыкального искусства. Успех премьеры, в которой исполнение ведущих ролей взяли на себя японские ученики двух названных советских балетмейстеров, явил собой убедительное подтверждение той пользы, которую приносило японским почитателям балета сотрудничество с Большим театром Советского Союза.
      В день премьеры я имел довольно длительную беседу с народной артисткой СССР Галиной Сергеевной Улановой, прибывшей специально в Токио по приглашению японской стороны. Тепло отзываясь о японских участниках балетного спектакля, Галина Сергеевна отметила их высокое исполнительское мастерство, которое, по ее словам, достигло международного класса. "В основу спектакля "Принцесса Кагуя",- сказала она,- были положены японские сказочные сюжеты, и потому в рисунке танца и в отдельных движениях исполнителей ощущается известное национальное своеобразие. В то же время в технике танца четко просматривается почерк советской школы классического балета. Он проявляется прежде всего в высоком уровне мастерства исполнителей. И это радует. Новый балетный спектакль можно с полным основанием назвать прекрасным плодом советско-японского творческого сотрудничества"22.
      Получасовая беседа с Г. С. Улановой, сидевшей за столиком, на котором стоял мой портативный магнитофон, была ограничена тематически лишь моими вопросами и ее ответами о японском балете. Тем не менее эта беседа глубоко запала в мою память. Запомнилась прежде всего скромная манера поведения великой балерины, ее нежелание чем-то выделить себя и в то же время высокая культура ее речи. Свои мысли она выражала в простых, точных и грамматически безупречных фразах без свойственных многим театральным деятелям смачных словечек и претензий на оригинальность. Да и одета была Уланова просто, без всяких излишеств, а на ее приятном русском лице я не заметил какой-либо яркой косметики, обычной для актрис пожилого возраста.
      Но эта подкупающая скромность ее облика именно и впечатляла японцев. И в театре, и в гостинице они проявляли к ней максимум почтения.
      Не все, конечно, выдающиеся деятели советской культуры вели себя одинаково. Некоторым из них, как мне тогда казалось, не всегда хватало скромности. Довольно капризно вел себя с японцами, по их отзывам, наш известный дирижер Евгений Светланов, симфонический оркестр которого гастролировал в Японии с повсеместным успехом. Жена Светланова на прощальном приеме попросила меня непременно опубликовать в "Правде" информацию о гастролях мужа, а когда я сказал, что плохо разбираюсь в симфонической музыке, она тотчас же вызвалась лично написать "рыбу" (это было ее слово) для мой информации. Я дал ей телефон корпункта, и вот на следующее утро раздался звонок из гостиницы. "Возьмите карандаш,- сказала она,- и пишите: "Сегодня в Японии с блеском завершились выступления Государственного симфонического оркестра под управлением выдающегося дирижера современности Светланова..." Далее на секунду наступила пауза, и я услышал, как она стала уточнять число состоявшихся концертов у своего мужа, который, как это было ясно из голосов в трубке, сидел рядом и слушал то, что она мне диктовала. Все сказанное ею я записал на магнитофонную ленту, но посылать в Москву не стал: уж очень в восторженных тонах писали в "рыбе" супруги Светлановы о своих успехах в Японии...
      Полезное воздействие на развитие советско-японских отношений произвели в те годы частые приезды делегаций ученых, космонавтов, спортсменов и представителей различных профсоюзных объединений. Этот вал советских людей, прибывавших обычно в Японию с дружескими чувствами и симпатиями к принимавшим их японцам, сдерживал и нейтрализовал деятельность враждебных нашей стране сил, стремившихся навязать общественности свои антисоветские, антирусские взгляды. Развитие советско-японских отношений в 70-е годы шло поэтому противоречиво - в двух противоположных направлениях: одно, просоветское,- в гуще японского общества; другое, антисоветское,- в правительственных, военных и дипломатических верхах. Мне лично тогда казалось, что в сумме - в итоге столкновений этих двух противоположных течений - в те годы в отношениях Японии с Советским Союзом брали верх позитивные тенденции и что развитие этих отношений шло, хотя и медленно и зигзагами, но все-таки по восходящей линии.
      КПСС и КПЯ на перепутье
      между дружбой и враждой
      В годы моего второго длительного пребывания в Японии в качестве собственного корреспондента "Правды" мне снова пришлось, как и в конце 50-х - начале 60-х годов, постоянно держать в поле зрения деятельность Коммунистической партии Японии. И не потому, что эта партия оказывала в те годы слишком большое влияние на ход событий внутри страны. А потому, что как представитель центральной газеты КПСС я должен был вести себя в соответствии с политическими установками нашего партийного руководства. А установки эти, как и прежде, ориентировали меня на всемерное сотрудничество с японскими коммунистами, хотя последние не очень-то шли на такое сотрудничество. Если руководители Коммунистической партии Японии то и дело позволяли себе откровенно враждебное поведение в отношении нашей страны и КПСС, то для меня возможность адекватных оценок подобной деятельности японских коммунистов была исключена. Мнение руководства Международного отдела ЦК КПСС, с которым я не мог не считаться, сводилось к тому, что мне следовало избегать негативных отзывов о политике КПЯ и воздерживаться от осуждения этой политики даже тогда, когда поведение этой партии не отвечало нашим понятиям об "интернационализме" и "пролетарской солидарности".
      Вот почему, несмотря на утрату мной в те годы прежнего дружелюбия со стороны Миямото Кэндзи, Хакамады Сатоми, Нисидзавы Томио, Уэды Контиро и других лидеров КПЯ, старавшихся нажить себе политический капитал на недружественных высказываниях о нашей стране, я старался поддерживать контакты с Центральным Комитетом КПЯ и с редакцией "Акахаты" хотя бы в тех пределах, в каких руководители японских коммунистов допускали эти контакты. Что же касается моих отношений с рядовыми японскими коммунистами, то они были неоднозначными: некоторые из них, соблюдая инструкции партийного руководства, проявляли сдержанность и не желали вступать в затяжные беседы со мной, другие же, оказываясь один на один, выражали сожаление по поводу охлаждения отношений между нашими партиями, а иной раз без утайки говорили о своем уважительном отношении к нашей стране. Зная, как косо смотрит руководство КПЯ на контакты рядовых членов своей партии со мной, да и с другими советскими людьми, я в те годы старался не проявлять инициативы в установлении контактов такого рода. В своих корреспонденциях я не упускал случая, чтобы не сообщить о тех аспектах деятельности КПЯ, которые так или иначе отвечали целям и задачам советской внешней политики. Главным образом это были выступления руководства КПЯ, направленные против военного сотрудничества Японии с США на основе "договора безопасности", против присутствия на японской территории американских военных баз. Освещал я довольно подробно и выступления КПЯ против всевластия монополий, с критикой коррупции в правящих кругах страны и попыток Либерально-демократической партии ограничить буржуазно-демократические свободы и борьбу трудящихся в защиту своего жизненного уровня. А вот о различных выпадах руководителей КПЯ по адресу КПСС и Советского Союза я старался упоминать лишь вскользь или не упоминать вообще, с тем чтобы не разжигать огонь полемики. Именно такой установкой я руководствовался и при освещении заседаний XII съезда КПЯ, состоявшегося в Токио вскоре после моего приезда в Японию - в ноябре 1973 года.
      Хотя я не был уверен, что получу разрешение присутствовать на съезде, тем не менее такое разрешение было мною получено. Видимо, японская сторона понимала, что в те годы почти вся зарубежная информация о КПЯ шла лишь через мою газету и что ни одна советская газета не стала бы, минуя "Правду", публиковать сообщения о съезде. Был, правда, допущен на съезд и корреспондент ТАСС Михаил Демченко, но его информация шла почти целиком для служебного пользования. Что касается иностранцев, то в зале съезда присутствовали лишь делегаты от коммунистических партий Аргентины, Франции и Италии.
      Нам, советским журналистам, как и представителям японской прессы, были отведены на съезде специальные места на балконе, и в отличие от прежних времен возможности моего общения с делегатами съезда были крайне ограничены. Но меня это не огорчало, ибо ни редакция "Правды", ни работники Международного отдела ЦК КПСС в условиях "холодной войны", продолжавшейся между руководителями КПСС и КПЯ, не требовали от меня ни слишком подробных сведений о ходе работы съезда, ни тем более статей с какими-либо оценками и комментариями.
      Мои сообщения о съезде носили внешне сугубо информационный характер. Но это только на первый взгляд. Ибо нельзя было излагать без оговорок заведомо недружественные, да и к тому же и несправедливые выпады лидеров КПЯ в адрес нашей страны, обвинявшейся в "ревизионизме", "сговоре с американским империализмом" и прочих надуманных "грехах". Поэтому мне приходилось в своих сообщениях о съезде КПЯ прибегать к таким формулировкам, которые позволяли бы нашим читателям почувствовать мое негативное отношение к антисоветским высказываниям руководителей КПЯ. Но в то же время эти формулировки не должны были восприниматься как открытый спор с японскими коммунистами, иначе это дало бы руководству КПЯ пищу для обвинений "Правды" во "вмешательстве во внутренние дела КПЯ".
      Но и эти краткие, осторожные и скользкие формулировки подвергались в Москве до их публикации в газете просмотру под тем же углом зрения сотрудниками Международного отдела ЦК КПСС, специально приезжавшими в дни съезда в редакцию "Правды". Итогом такого просмотра было еще большее усечение текста присланных мною информаций. А в результате читателям газеты не давалось сколько-нибудь ясного представления о тех недружественных КПСС и Советскому Союзу взглядах, которые высказывались на съезде руководителями японских коммунистов.
      Та же недосказанность не позволяла нашей общественности получать ясное представление о сути тех изменений, которые были внесены в Программу КПЯ. Вот, например, как выглядела информация по этому вопросу, опубликованная в "Правде" за моей подписью 21 ноября 1973 года: "Во второй половине дня с докладом "О частичных изменениях в программе КПЯ" выступил член Президиума ЦК КПЯ Томио Нисидзава. Как явствует из доклада, изменения вносятся в текст программы для того, чтобы "не давать повода" реакционным силам искаженно трактовать намерения и цели партии. Одна из поправок относится к той части прежнего текста программы, где говорится о том, что после утверждения своего большинства в парламенте, прогрессивные силы во главе с КПЯ превратят парламент "из орудия господства реакции в орудие защиты интересов народа". В новом тексте слово "орудие" заменяется словом "орган". Другая поправка вносится в ту часть прежней программы, где указывалось, что целью партии в перспективе является установление диктатуры пролетариата. Впредь будет указываться, что цель партии - "установление правления пролетариата" (введенное в текст программы слово "правление", "сиккэн", употреблялось в Японии для обозначения власти средневековых правителей-регентов)"23.
      И на этом мое сообщение со съезда кончалось. Конечно, столь лаконичная и малопонятная информация являла собой не что иное, как неуклюжее политическое лавирование. Ведь она оставляла без ответов ряд вопросов, возникавших у людей при ее чтении. Прежде всего, в ней не было ответа на естественный вопрос: почему потребовалось руководству КПЯ замена слов "диктатура пролетариата" странным словом "сиккэн", взятым из лексикона японских средневековых правителей? Все это я тогда понимал и испытывал досаду за содержание опубликованных в газете косноязычных, невразумительных сообщений со съезда КПЯ. Но сопроводить эти сообщения обстоятельным анализом тех метаморфоз, которые происходили во взглядах руководителей КПЯ, в то время не представлялось возможным, ибо в таком случае пришлось бы волей-неволей подвергнуть критике и политику, и идеологию этой партии, и в частности перемены во взглядах ее руководства на ленинское учение о диктатуре пролетариата. А такая критика, как опасались руководители Международного отдела ЦК КПСС, неизбежно повлекла бы за собой новый виток полемики между КПЯ и КПСС. В ЦК КПСС этого не хотели, поэтому-то и появлялись тогда в "Правде" невразумительные информашки за моей подписью, которые в случае необходимости могли быть всегда истолкованы как "личные", да и к тому же "неудачные" высказывания корреспондента.
      Не мог я, однако, отмолчаться в своих сообщениях об открытых посягательствах КПЯ на территориальную целостность Советского Союза, вписанных в текст резолюции съезда. В этой части моя информация, слава богу, не подверглась ни сокращению, ни правке.
      "Сегодня же,- сообщалось в ней,- съезд одобрил текст Резолюции XII съезда КПЯ, принятый на основании доклада председателя секретариата ЦК КПЯ Т. Фувы. В резолюции, как и в отчетном докладе, дается односторонняя интерпретация хода мировых событий, роли стран социалистического содружества, а также произвольно истолковываются внешнеполитические шаги Советского Союза. В резолюцию включено и настоятельное требование о так называемом "поэтапном возвращении" Японии Курильских островов"24.
      Включение в резолюцию XII съезда КПЯ заведомо неприемлемых для нашей страны территориальных притязаний знаменовало собой новый шаг японских коммунистов по пути нагнетания среди членов КПЯ вражды к Советскому Союзу. В то время это означало их присоединение к антисоветской кампании, развернутой консервативными и ультраправыми политическими группами под теми же незаконными территориальными требованиями. Примечательно, что в этом вопросе лидеры КПЯ пошли гораздо дальше либерал-демократов и других партий националистического толка: они потребовали передачи Японии не только южных, а всех Курильских островов, включая и северные.
      Тогда, в 60-х - 70-х годах, оказываясь то и дело по долгу службы лицом к лицу с японскими коммунистами, я воспринимал перемены в их отношении к КПСС и к Советскому Союзу с досадой и надеждой на то, что их возраставшая холодность к нам представляла собой не более чем результат временных недоразумений и что в дальнейшем идея единения коммунистов социалистических и капиталистических стран в борьбе против мировых империалистических сил возобладает над всеми частными разногласиями и примирит всех нас. Принципы пролетарского интернационализма, которые неизменно присутствовали в идеологии и заявлениях руководителей КПСС, должны были, как мне тогда казалось, доминировать во взглядах всех зарубежных марксистов-ленинцев. Подтверждение тому я видел, в частности, в деятельности группы Сига, сохранявшей верность пролетарскому интернационализму, несмотря на тяжелые невзгоды, обрушившееся на ее лидера и его единомышленников после их исключения из рядов КПЯ. Что же касается руководителей КПЯ в лице Миямото Кэндзи и его окружения, то в их переходе на враждебные КПСС позиции я видел проявление каких-то обид на Москву, но в то же время и проявление заведомо ошибочных, сепаратистских настроений, которые следовало критиковать, выправлять и преодолевать.
      Приблизительно так же смотрели тогда на отход от дружбы с КПСС и работники Международного отдела ЦК КПСС в Москве. Но в действительности это было отнюдь не недомыслие лидеров японских коммунистов, а нечто иное. Как мне становилось постепенно ясно, в этом маневре руководства КПЯ проявлялось то же самое хорошо просчитанное стремление к дистанцированию от Москвы и даже к конфронтации с ней, которое за несколько лет до того стало пронизывать политическую практику руководства Китайской коммунистической партии.
      И если бы речь шла тогда только о двух упомянутых выше партиях! На деле в то время во многих странах мира шел процесс общего перерождения мирового коммунистического движения, а именно постепенного превращения его из интернационалистского движения в движение, ставившее во главу угла национальные интересы отдельных стран. Речь шла о том, что период ориентации всех коммунистических партий на поддержку "оплота мирового социализма - Советского Союза" близился к завершению. Лидеры все большего числа этих партий отказывались от взглядов на Советский Союз как на "отечество трудящихся всего мира", которое им надлежало совместно защищать от атак со стороны империалистических сил. Реальный путь к выживанию и к успехам в борьбе за улучшение своего влияния в собственных странах стал видеться им в скорейшем избавлении от ярлыков "агентов Москвы" и в утверждении себя в роли последовательных защитников национальных интересов своих стран и своих народов. Реальная политическая практика большинства компартий мира, особенно в крупных странах, убеждала их лидеров в том, что нации как устоявшиеся на протяжении веков этнические общности сплачивали людей, определяя их сознание и поведение в гораздо большей мере, чем придуманные марксистами "транснациональные классовые объединения". Та же реальная политическая практика все яснее показывала бесперспективность любых попыток ортодоксальных марксистов-ленинцев пренебрегать национальными интересами своих стран во имя неких интернациональных обязательств и общечеловеческих идеалов. И это побуждало лидеров целого ряда зарубежных некогда марксистско-ленинских партий к переходу с интернационалистских на националистические позиции. Руководство Коммунистической партии Японии оказалось в их числе.
      Ну а как реагировали на все это кремлевские руководители?
      Тогда высокомерное желание руководства КПСС сохранять во что бы то ни стало за собой роль объединяющего лидера мирового коммунистического движения мешало и Брежневу, и Суслову, и Пономареву и всем тем, кто занимался связями с зарубежными партиями, объективно разобраться в глубинных причинах разногласий, возникавших в мировом коммунистическом движении. Если бы даже названные кремлевские вельможи и попытались разобраться в этих процессах, то навряд ли им удалось бы правильно понять все происходившее. Подобные попытки не имели бы смысла уже потому, что были все эти престарелые "вожди" закостеневшими в своих воззрениях людьми, которые не желали глубоко вникать в суть негативных явлений, обнаружившихся в мировом коммунистическом движении, и тем более пересматривать свои догматические взгляды на это движение. Их тактика всемерного замалчивания конфликтных ситуаций, возникавших в этом движении, казалась им очень мудрой, хотя чем дальше, тем чаще такая тактика не срабатывала: подспудные противоречия вырывались наружу и выливались в открытые ссоры, как это произошло в отношениях КПСС с Коммунистической партией Китая.
      Отрыв от действительности руководства КПСС проявлялся и во все большем несоответствии его поведения тем ленинским лозунгам "интернационализма" и "пролетарской солидарности", которые продолжали по привычке провозглашаться им при общении с зарубежными коммунистическими партиями. Уже давно (со сталинских времен) руководство КПСС, отбросив в сторону надежды на "мировую революцию", придерживалось на практике иного курса - курса, продиктованного прежде всего национальными интересами Советского Союза, отнюдь не всегда совпадавшими с национальными интересами соседних стран, как и с интересами ряда зарубежных коммунистических партий. Сама реальная действительность, сама политическая практика Советского Союза в те годы явственно показывала несовершенство, надуманность лозунга "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". Приверженцами этого лозунга оставались в 60-х - 70-х годах, если посмотреть правде в глаза, лишь небольшие, "карманные" коммунистические партии, державшиеся на плаву в некоторых зарубежных странах лишь благодаря материальной и политической поддержке Советского Союза. Что же касается партий, пришедших к власти либо обладавших достаточными силами для борьбы за власть в своих странах, то этот лозунг становился для них на деле обузой: хотя они формально и не отказывались от него, но на практике уже им не руководствовались. Так поступали тогда пришедшие к власти марксистско-ленинские партии Китая, Вьетнама, Северной Кореи, а также партии мелких стран Азии. Причем процесс разобщения между этими некогда "братскими" партиями завершался подчас открытыми распрями и даже вооруженными столкновениями между коммунистическими армиями соседних стран. Ярким примером тому стала кратковременная война, происшедшая между КНР и Вьетнамом в 1979 году. И не было ничего удивительного в том, что национализм стал пронизывать в те годы идеологию и политику Коммунистической партии Японии, тем более что эта партия еще с 50-х годов рассматривала свои выступления против военных баз США в Японии как "национально-освободительную борьбу японского народа". Однако в те годы ни я, ни мои коллеги, советские японоведы, не вдумывались в смысл подобных перемен, хотя некоторые американские знатоки Японии не раз обращали в своих публикациях внимание на "националистические тенденции" в политике КПЯ.
      Перерождение компартии Японии в партию националистического типа началось еще тогда, когда в начале 60-х годов лидеры этой партии пошли в ногу с Коммунистической партией Китая, взявшей на вооружение не только маоистские догмы, но и великоханьскую, ксенофобскую идеологию. Разрыв отношений КПЯ с КПК, происшедший в 1966 году, не только не остановил этот процесс перерождения, а наоборот, ускорил его. С этого времени компартия Японии стала превращаться в более последовательного и ревностного защитника национальных интересов страны, чем правящая либерально-демократическая пария, нередко сбивавшаяся в угоду своекорыстным интересам отдельных группировок делового мира страны на бездумное следование в фарватере Вашингтона. Не случайно же лидер японских коммунистов Миямото Кэндзи в своих выступлениях тех лет не раз подчеркивал, что в отличие от "проамериканской" либерально-демократической партии и "просоветской" социалистической партии компартия Японии представляет собой "прояпонскую" партию, призванную стать подлинным лидером японского народа.
      Кстати сказать, именно стремлением придать "национальный облик" программным документам КПЯ была продиктована и упомянутая выше идея замены в программе партии слов "диктатура пролетариата", взятых из ленинских трудов, на архаичный, но зато сугубо японский термин - "сиккэн".
      Обсуждение этой поправки, развернувшееся в рядах КПЯ в 1974-1976 годах, показало, кстати сказать, что далеко не все члены партии сразу же согласились с этим предложением партийного руководства, ибо, как отмечали многие коммунисты в ходе дискуссии, речь шла, в сущности, об отказе КПЯ от приверженности понятию "марксизм-ленинизм" и замене в программе партии этого понятия на термин "научный социализм", не связанный с именами каких-либо зарубежных авторитетов. Только спустя два с лишним года партийному руководству удалось преодолеть возражения значительной части членов партии против внесения названных выше изменений в Программу КПЯ. Переломным моментом стал в этом вопросе XIII съезд КПЯ, состоявшийся в городе Татикаве 28-30 июля 1976 года. На этом съезде председатель секретариата ЦК КПЯ Фува Тэцудзо в своем докладе "О частичных поправках в программе и уставе партии", отмечая намерение партийного руководства идти своим особым путем, заявил, что обновленная "программа КПЯ является результатом самостоятельного и организационного опыта партии"25. Так компартия Японии отмежевалась от остальных зарубежных марксистско-ленинских партий с расчетом на усиление своего влияния среди националистически настроенных слоев японского населения.
      Между тем руководство КПСС, не желавшее отказываться от старых марксистско-ленинских догм, продолжало долгое время исходить в своих отношениях с КПЯ из "интернационалистской идеологии" ленинских времен. Но все попытки кремлевских идеологов-тугодумов идти в "чужой монастырь со своим уставом" не давали ожидаемого эффекта. Скорее, наоборот - они лишь раздражали японскую сторону, делавшую в своей пропаганде упор на "самостоятельность и независимость КПЯ" и стремившуюся поэтому как можно дальше дистанцироваться от КПСС и вообще от Советского Союза.
      Чтобы продемонстрировать японским обывателям свою "независимость и самостоятельность", руководители КПЯ использовали любой повод для обвинений КПСС во вмешательстве во внутренние дела своей партии, хотя в действительности для подобных обвинений в 70-х годах сколько-нибудь веских оснований не было: всем советским гражданам, находящимся в Японии, строго-настрого предписывалось быть максимально осмотрительными в отношениях с японскими коммунистами и воздерживаться от обсуждения с ними каких бы то ни было вопросов, касавшихся внутрипартийных дел КПЯ. В связи со столь строгими установками, шедшими в Японию со Старой площади (т.е. из ЦК КПСС), общение с представителями КПЯ превратилось для дипломатов, журналистов и других работников советских учреждений в некую малоприятную взрывоопасную работу, требовавшую такой же осторожности как работа саперов на заминированном поле.