Япония, японцы и японоведы

Видимо, по причине таких настроений, преобладавших среди австралийцев, мой доклад привлек большее внимание местных журналистов, чем доклады других членов нашей делегации, выступавших по проблемам стран арабского и Ближнего Востока, Индии и Центральной Азии. Во всяком случае, лишь о моем докладе сообщила в своей информации о конгрессе местная печать при упоминании о советской делегации, а одна из канберрских газет изложила даже его краткое содержание. В дальнейшем, по возвращении в Москву, это дало основание руководству нашей делегации в отчетах, направленных в Президиум Академии наук СССР и другие инстанции, писать о том, что деятельность делегации получила отклики в австралийской прессе.
      Обратила внимание на мое сообщение, как видно, и делегация японских ученых, возглавлявшаяся младшим братом императора Хирохито принцем Микаса, книги которого по истории Древней Японии получили высокие отзывы японских историков. В один из дней работы конгресса я получил от принца Микасы персональное приглашение на ужин в его гостиничных апартаментах. Наряду со мной на тот же ужин были приглашены американский, немецкий и индонезийский японоведы, а также два японских участника конгресса. Из беседы с принцем выяснилось, что он питает интерес к работе советских японоведов-историков, да и вообще к советской востоковедной науке. Кроме того, его интересовала советская система образования, включая школьное и университетское образование. Выяснял он также, каковы могли быть условия его приезда в Советский Союз, ибо до того времени в Москве не бывал никто из членов японской императорской семьи. Видимо, беседа со мной была своего рода зондажом возможности его поездки в Москву. Однако его упущение состояло в том, что он не пригласил на ужин главу нашей делегации академика Е. М. Жукова, обладавшего в отличие от меня большим влиянием в Президиуме Академии наук СССР. А Жуков, считавший себя с полным на то основанием ведущим советским японоведом, как мне потом сказали друзья из числа членов нашей делегации, оказался несколько обиженным тем, что принц Микаса не изъявил желания пообщаться с ним. Шутливое осуждение членов советской делегации вызвало в воскресный день и мое поведение. В тот день все члены нашей делегации ездили по Канберре на большом автобусе, осматривая австралийские достопримечательности: питомник кенгуру, Ботанический сад и т.п. Меня же взял в этот день на свое попечение один австралиец-японовед. Он заехал за мной в гостиницу на машине, чтобы показать мне достопримечательности Канберры и ее окрестностей. Наш маршрут включал почти те же места, куда направлялись на автобусе все другие члены нашей делегации. Раза два их автобус и машина моего австралийца встречались и оказывались рядом, и тогда мои сидевшие в автобусе коллеги Ким, Иванов и Лебедев сердито гримасничали и грозили мне кулаками, всем своим видом изображая презрение к тому ничем не заслуженному комфорту, который я обрел в качестве гостя моего австралийского коллеги.
      Еще одна научная командировка в Японию была у меня весной 1972 года. Ее инициатором стал мой знакомый по прежней работе в "Правде" Евгений Примаков, занимавший тогда пост заместителя директора Института мировой экономики и международных отношений. Не знаю, кто его надоумил, но неожиданно он позвонил мне домой и спросил: "Слушай, Игорь! Поедем со мной в Японию на советско-японский симпозиум экономистов?" Немного подумав, я согласился, предложив Примакову такую тему: "Советские японоведы о путях развития современной экономики Японии".
      Предполагалось, что я сделаю в этом выступлении обзор исследований советских японоведов-экономистов, опубликованных в Советском Союзе за последние годы. Такая тема Примакова устроила. Симпозиум состоялся в стенах Токийского университета. В составе нашей делегации были два видных экономиста: будущий академик С. Шаталин и М. Максимова - жена директора ИМЭМО Н. Иноземцева. С японской стороны в симпозиуме приняли участие такие видные японские профессора-экономисты как Цуру Сигэто, Оути Цутому, Канамори Хисао и другие. За десять дней совместного пребывания в этой командировке у меня сложились добрые дружеские отношения как с главой нашей делегации Евгением Примаковым, так и со Станиславом Шаталиным. Оба они проявили большой интерес к достижениям Японии в сфере экономики, науки и культуры и заодно и к другим сторонам материальной и духовной жизни японцев. Поскольку эта жизнь им была мало знакома, то мне пришлось взять на себя роль гида-консультанта. В Киото по соображениям экономии расходов устроители симпозиума разместили нас в гостиничных номерах по двое: в ту ночь мы ночевали с Примаковым в одном номере и, помнится, долго говорили о бытовых сторонах жизни японцев и советских людей. По окончании командировки у меня сложились добрые, приятельские отношения с двумя упомянутыми выше молодыми умными и хваткими лидерами советской экономической науки, проявлявшими уже в то время в личных беседах критическое отношение ко многим из тех марксистских догм, которыми руководствовались отечественные экономисты старой закалки.
      Был я также участником и XXIX Международного конгресса востоковедов, состоявшегося в Париже летом 1973 года. Правда, каких-либо существенных впечатлений у меня об этом конгрессе не осталось, зато сохранилось много воспоминаний о Париже и его достопримечательностях: Лувре, Эйфелевой башне, Монмартре, Версале и т.п. Некоторым препятствием к активному участию всех моих соотечественников в заседаниях этого конгресса стала неумеренная приверженность его организаторов к французскому языку. Исходя из странной предпосылки, что все "цивилизованные" востоковеды должны свободно владеть этим языком, организаторы конгресса даже на пленарных заседаниях не позаботились о переводе выступлений докладчиков с французского языка на английский. Да бог с ним, с конгрессом! Париж стоил того, чтобы в течение недели насладиться ходьбой по его улицам, как днем, так и ночью.
      Шесть месяцев среди японоведов США
      (1972-1973)
      Но, пожалуй, самую интересную информацию о работе зарубежных японоведов обрел я в дни моей шестимесячной поездки в США, продолжавшейся с ноября 1972 года по май 1973 года.
      Хотя в Советском Союзе японоведческие исследования велись весьма интенсивно, тем не менее, по мнению японских ученых, а также большинства зарубежных японоведов, именно Соединенные Штаты, а не Советский Союз, стали в послевоенный период центром мирового японоведения. Такое мнение укоренилось хотя бы по той простой причине, что труды американских японоведов публиковались на английском языке, в то время как основная масса книг и статей наших отечественных знатоков Японии публиковалась на русском языке, которым зарубежные японоведы за редким исключением не владели. Да и информация о наших книгах не попадала, как правило, в библиотечные справочники зарубежных стран. Поэтому ни американские, ни западноевропейские японоведы вплоть до 70-х годов в подавляющем большинстве своем не имели ясного представления о японоведческих исследованиях в нашей стране, а следовательно, не питали интереса к тому, что писали о Японии наши специалисты. Исключение составляли в то время лишь два американских японоведа: Джон Стефан - профессор Гавайского университета, владевший наряду с японским и русским языком, и американец русского происхождения Джордж Ленсен (Юрий Александрович Ленсен) - профессор Флоридского университета в Телахасси. Оба они в начале 70-х годов побывали в Советском Союзе, встречались с японоведами нашего института и в отличие от своих соотечественников получили реальное представление о масштабах и глубине японоведческих исследований в нашей стране. Именно в те годы назвал Джон Стефан советское японоведение "невидимым гигантом" ("invisible giant") и первым из американских ученых обратил внимание на необходимость установления научных контактов между двумя мировыми центрами японоведения: американским и советским.
      В Советском Союзе японоведы имели, конечно, большее представление о трудах американских экономистов, историков и политологов, посвященных проблемам Японии, хотя бы уже потому, что наши соотечественники достаточно хорошо владели английским языком, а в центральные библиотеки Москвы в послевоенные годы поступали многие книги и журнальные статьи американских ученых-японоведов. И тем не менее у советских японоведов также не было ясного представления о том, где и как изучается Япония в США, кто возглавляет там японоведческие исследования и каково в целом отношение американских специалистов к Стране восходящего солнца. По этой причине и возникла, пожалуй, идея моей научной командировки в США. Цель ее состояла в том, чтобы побывать в главных центрах американского японоведения, познакомиться с коллегами, установить с ними научные контакты и составить общее представление о масштабах и уровне японовеческих исследований в США.
      Организацией моей поездки по США ведало учреждение, сокращенно именовавшееся АЙЭРЭКС, выполнявшее роль посредника между Академией наук СССР и американскими университетами, где в то время и работали подавляющее большинство японоведов США. Согласно посланной мною в АЙЭРЭКС заявке американская сторона составила расписание моего шестимесячного пребывания в США с таким расчетом, чтобы я смог посетить главные центры американского японоведения и встретиться с ведущими американскими специалистами в этой области. В соответствии с имевшимся соглашением между АЙЭРЭКС и Академией наук все расходы по моему пребыванию в США взяла на себя американская сторона. Американцы ежемесячно выдавали мне на пропитание и прочие карманные расходы 370 долларов, оплачивали все мои переезды и перелеты из одного района страны в другой и все мои квартирные расходы, причем предоставлялись мне вполне приличные апартаменты либо в гостиницах и мотелях, либо в университетских домах для приезжих ученых.
      Маршрут мой выглядел таким образом: сначала десятидневное пребывание в Нью-Йорке с целью решения всех организационных дел, затем двадцатидневное пребывание в Гарвардском университете (Бостон), затем перелет в Калифорнию, где двадцать с лишним дней я пробыл в университете Беркли (окрестность Сан-Франциско), а затем двадцать с лишним дней в Стенфордском университете (также в окрестностях Сан-Франциско). Далее последовал перелет в Сиэтл, где я в течение восьми дней встречался с профессорами Университета Дж. Вашингтона, а затем перелет в Гонолулу (Гавайские острова), где в течение двух недель моими шефами были профессора Гавайского университета. С Гавайев самолет доставил меня в Детройт для пребывания в течение недели в Мичиганском университете (Энн Арбор). Из Детройта я направился в Вашингтон, где пробыл почти месяц, затем в Телахасси (университет штата Флорида), а оттуда в Филадельфию, где был гостем Пенсильванского университета. Из Филадельфии на машине американские коллеги доставили меня в Чикаго, где я пробыл дней шесть в качестве участника съезда американских востоковедов. И, наконец, из Чикаго я прибыл самолетом в Нью-Йорк, где в течение месяца пребывал в качестве гостя Колумбийского университета.
      Столь длительное путешествие в различные концы Соединенных Штатов объяснялось тем, что в отличие от Советского Союза, где японоведение было сконцентрировано по сути дела в трех городах - в Москве, Ленинграде и Владивостоке,- в США ученые-японоведы вели свою работу в десятках университетов, расположенных в различных концах страны. Этим и объяснялась необходимость моих перелетов и переездов из одних американских городов в другие. И, откровенно говоря, меня это нисколько не огорчало: знакомясь и общаясь с американскими японоведами, я в то же время с большим интересом знакомился с различными американскими городами, с жизнью и бытом их населения, с государственными, политическими и научными учреждениями США, что в дальнейшем позволило мне более непредвзято, чем прежде, но в то же время без "телячьего восторга" смотреть на политику США, на условия жизни и поведение американцев.
      Первые встречи с американскими японоведами состоялись у меня в Гарвардском университете. Моим куратором в этом университете стал специалист по новой истории Японии Альберт Крейг. Он ознакомил меня с работой Института Янчина - научного центра Гарвардского университета, в стенах которого велись подготовка аспирантов и исследования по истории, экономике и культуре Восточной Азии, включая Японию. Наряду с Крейгом в этом научном центре вели исследовательскую и преподавательскую работу такие известные американские профессора-японоведы как Эдвин Рейшауэр и Эзра Вогель.
      Когда мы с Крейгом вошли в библиотечный зал Института Янчина, то он обратил мое внимание на большой мужской портрет, висевший на самом видном месте в зале.
      - Знаете кто это? - спросил он меня и, не получив определенного ответа, сказал: - Это основатель американского японоведения - учитель многих нынешних наших знатоков японского языка, ваш соотечественник Сергей Елисеев.
      Я внимательно взглянул на портрет, откуда на меня приветливо смотрел пожилой человек с приятным одухотворенным лицом. Так вот он какой, Сергей Елисеев, сын известного русского богача, владельца знаменитых "елисеевских" магазинов в Москве на Тверской и в Петербурге на Невском! Это он, подобно выпускникам Петербургского университета Н. Конраду, Н. Невскому и двум другим их однокашникам, отправился на учебу в Японию и там спустя четыре года с блеском окончил Токийский университет, получив от администрации университета императорскую награду как лучший студент-выпускник. Но в отличие от Конрада и Невского по возвращении на родину он не задержался там надолго из-за боязни подпасть под репрессии советской власти. Эмигрировав во Францию, он лет десять преподавал японский язык в Сорбонне. Однако в начале тридцатых годов по приглашению администрации Гарвардского университета С. Елисеев переехал в США, где и подготовил в последующие годы, и особенно в период войны с Японией, большое число американских специалистов - знатоков японского языка. Так разошлись пути Елисеева с Конрадом и Невским, которые по приезде из Японии в Россию стали ведущими специалистами японского языка в нашей стране. Обидно мне стало тогда, что такой одаренный лингвист и выдающийся знаток Японии как Сергей Елисеев отдал свои знания не нашим соотечественникам, а американцам. Но в то же время приятно было слышать о том, с каким уважением относились американцы к русскому человеку - моему талантливому земляку.
      Самое сильное впечатление о японоведах Гарварда оставили у меня встречи с профессором Эдвином Рейшауэром, который в начале 60-х годов на протяжении нескольких лет находился в Японии в качестве посла США. Это был редкий случай, когда громадный аппарат американского посольства в Токио возглавлял не кадровый дипломат, не государственный деятель или политик, а ученый-японовед, женатый на японке и прекрасно владевший японским языком (Рейшауэр свои школьные годы провел в Японии вместе с родителями). Миссия Рейшауэра состояла в годы его пребывания на посту посла в том, чтобы наладить тесные дружественные контакты с японской интеллигенцией и студенчеством, т.е. с теми группами японского населения, которые в бурном 1960 году находились в авангарде исторических выступлений японского народа против японо-американского "договора безопасности", и таким путем ослабить неприязнь японцев к Соединенным Штатам. И надо сказать, что отчасти это ему удалось, ибо в отличие от других американских послов Рейшауэр проявил умение не только тонко улавливать настроения японской общественности, но и умело воздействовать на эти настроения. Был, несомненно, и его личный вклад в том, что к середине 60-х годов борьба японских патриотов против военного союза Японии с США и пребывания на японской территории американских военных баз пошла на убыль.
      Моя беседа с Рейшауэром, состоявшаяся в его университетском рабочем кабинете, обошлась без споров по поводу американо-японского военного сотрудничества, ибо для него, как и для меня, была очевидна бессмысленность подобных споров. Сам факт моей работы в Токио в качестве корреспондента "Правды" достаточно ясно говорил ему о моем негативном отношении к американо-японскому "договору безопасности". Тем не менее в итоге беседы он, судя по всему, не увидел во мне ни бесхребетного газетчика-щелкопера, готового писать сегодня одно, а завтра другое, прямо противоположенное, ни агента КГБ, прибывшего в США выведывать какие-либо государственные секреты или вербовать агентуру.
      Весь ход нашей беседы дал ему основание отнестись с доверием ко мне как к научному работнику, изучавшему политику Японии, включая японо-американские отношения.
      Подтверждением тому стало его предложение выступить перед японоведами Гарвардского университета с сообщением об изучении Японии в СССР, что я и сделал, подготовив спустя несколько дней такое сообщение на английском языке. Предложил мне тогда же Рейшауэр побывать на одной из его лекций в студенческой аудитории. И более того, узнав о моем намерении встретиться с американскими специалистами по проблемам современной Японии, Рейшауэр, написал для меня несколько рекомендательных писем, адресованных его бывшим ученикам и аспирантам, работавшим в других университетах США, а также в госдепартаменте и в некоторых научно-исследовательских центрах Вашингтона. И эти письма, как я потом убедился, оказали волшебное воздействие на их получателей. Прочтя их, они без проволочек и оговорок соглашались встретиться со мной и вели беседы, по крайней мере внешне, так раскованно, будто между США и Советским Союзом и не было тогда "холодной войны".
      Сколь уважительно относилась американская научная, политическая и чиновничья элита к Рейшауэру, я получил наглядное представление, будучи спустя полтора месяца в Вашингтоне. Там один из научных сотрудников Брукинского института вручил мне пригласительный билет на лекцию Рейшауэра, посвященную взаимоотношениям США с Японией, КНР и двумя корейскими государствами. Зал названного института, где проводилась лекция, был заполнен до отказа чиновниками правительственных учреждений, конгрессменами, работниками столичных научных центров и журналистами-специалистами по проблемам внешней политики. Собравшиеся тепло приветствовали Рейшауэра, прибывшего из Гарварда, слушали его с большим вниманием, задавали много вопросов.
      Наблюдая это внимательное и уважительное отношение собравшихся к тому, что говорил Рейшауэр, я вспомнил тотчас же другую аудиторию - студенческую аудиторию, в которой тот же Рейшауэр читал плановую лекцию по истории Японии. (Я присутствовал на этой лекции по приглашению Рейшауэра.) Расположившись на одной из задних скамей аудитории, я наблюдал поведение юнцов - будущих американских востоковедов, и поведение это вызывало у меня чувство досады и возмущения. Пришли эти юнцы в аудиторию в неряшливом виде - в большинстве своем в каких-то несвежих джинсах и куртках. Сидели они там развалясь и при появлении на кафедре профессора Рейшауэра уважаемого человека, известного всей Америке,- не только не встали со своих мест, чтобы приветствовать его, но не изменили своих развязанных поз. Некоторое время профессору пришлось ожидать, когда прекратятся их разговоры друг с другом. Далее же в ходе лекции некоторые из них, сидя на своих скамьях, громко перебивали лектора вопросами, а двое позволили себе неожиданно встать и покинуть аудиторию.
      По окончании лекции, когда мы с Рейшауэром направились в его университетский кабинет, я высказал ему свое удивление столь бестактным поведением слушателей его лекции. Он, улыбнувшись, ответил:
      - У нас все это в порядке вещей - мы же страна демократии. Студенты платят университету за свою учебу, а потому считают себя хозяевами положения. К тому же в последние годы движение хиппи, зародившееся в Калифорнии, докатилось и до Бостона. Теперь появление в аудиториях неряшливо одетых студентов осуждению не подлежит.
      Мое дальнейшее ознакомление с американскими университетами показало, что гарвардские студенты выглядели не так уж вызывающе замызгано, как студенты на западном побережье страны - в университете Беркли, находящемся неподалеку от Сан-Франциско. Там, на улице Телеграф-стрит, ставшей главным центром движения американских хиппи, я наблюдал скопища сотен немытых, нечесаных, небритых и вонючих молодых людей в самых диких одеяниях, которые, как мне разъяснили, в большинстве своем также числились студентами Беркли и других близлежащих университетов. Многие из них были детьми состоятельных родителей, хотя и разгуливали в живописных лохмотьях и с колтунами на головах. Университетские профессора объясняли мне, что только небольшая часть "хиповавших" в Беркли молодых людей - это безнадежные лодыри и бездари, демонстративно покинувшие университетские аудитории по причине своей неспособности к учебе. У большей же части, по их словам, пребывание в компаниях хиппи было не больше, чем временная причуда, и завершалась эта причуда благополучным возвратом в ряды преуспевающих студентов с последующим превращением в тех самых вышколенных, чинно одетых чиновников, которые деловито шествуют по центральным кварталам Вашингтона, Нью-Йорка и других крупных американских городов.
      В университете Беркли я познакомился с большим числом американских специалистов по Японии, включая таких влиятельных политических советников госдепартамента США как профессор Роберт Скалапино и Чалмерс Джонсон. Беседы с ними показали, что у японоведов США, в отличие от наших специалистов, не было ни материальных, ни административных препятствий для регулярного посещения Японии. И более того, отдаленность Калифорнии от правительственных учреждений Вашингтона не мешала им в качестве политических консультантов сохранить тесные контакты с дипломатами и конгрессменами США. О своих контактах с правительственными кругами Вашингтона Скалапино говорил, например, с явным удовольствием, придавая этой стороне своей деятельности, пожалуй, большую значимость, чем своим научным изысканиям. Огромное преимущество американских японоведов перед советскими состояло и в том, что они имели широкий доступ к личным контактам с государственными деятелями Японии, включая членов правительства. К американским ученым-политологам японские министры и влиятельные правительственные чиновники и консервативные парламентарии относились обычно с доверием, в то время как на советских японоведов консервативные государственные деятели Японии, за немногим исключением, смотрели косо и с подозрением, избегая личных контактов. Естественно поэтому, что книги американских японоведов-политологов содержали гораздо больше свежей, индивидуально полученной информации, чем книги наших специалистов, хотя аналитическое осмысление экономических и политических процессов, наблюдавшихся в жизни современного японского общества, по моему убеждению, было в трудах наших соотечественников более глубоким и близким к действительности, чем у американских знатоков Японии.
      И в Беркли, и в Стэнфорде университетские профессора-японоведы относились ко мне доброжелательно как к коллеге по профессии. Мне дали возможность знакомиться с библиотечными фондами названных университетов, включая и хранилища уникальных архивов Гуверского центра. Но, естественно, из-за ограниченности сроков моего пребывания в Калифорнии (около 40 дней) я смог лишь бегло просмотреть каталоги и полистать отдельные книги и комплекты журналов. Правда, за три недели работы в читальном зале Стэндфордского университета я все-таки написал, а затем отправил авиапочтой в Москву, в журнал "Проблемы Дальнего Востока", довольно объемную статью, опубликованную затем во втором номере этого журнала за 1973 год в виде "письма из США" под заголовком: "Япония наступает: новое в японо-американских экономических отношениях". Главное внимание в этой статье было обращено мной на возрастание японо-американских экономических противоречий, особенно в сфере торговли.
      В университете Беркли в сопровождении ведущего библиографа, китайца по национальности, я побывал в специальном хранилище старинных японских географических карт, вывезенных из Японии в качестве трофеев в годы американской оккупации. С огромным интересом посмотрел я папки с картами северных районов Японии, составленными в XVII-XVIII веках. При этом меня, конечно, заинтересовал вопрос, где проходила на этих картах государственная граница Японии. И там я воочию убедился в том, что граница эта проходила на одних картах между островами Хонсю и Хоккайдо, на других - где-то между южными и северными районами Хоккайдо, а на третьих - по северному побережью Хоккайдо. Но ни на одной из них в состав токугавской Японии не были включены ни Сахалин, ни Курильские острова, обозначенные на картах в виде нечетких, детально не проработанных силуэтов под общим названием "гайкоку" ("иностранная территория"), с пояснениями, что эту территорию заселял другой народ - айну.
      Рассматривая с любопытством эти карты, я ясно представлял себе их огромную политическую ценность: ведь карты эти являли собой наглядное и неопровержимое свидетельство беспочвенности утверждений современных японских государственных деятелей и дипломатов, будто Курильские острова это "искони японская территория" и будто Япония опережала Россию в их открытии и первоначальном освоении. "Эх, если бы эти карты попали бы в руки советских дипломатов!" - подумал я тогда и спросил моего гида-библиографа:
      - А можно мне переснять некоторые из этих карт?
      Мой собеседник ответил:
      - Можно, но не бесплатно, так как снятие фотографий с этих больших по размерам карт производится специалистами-фотографами с использованием специальной аппаратуры.
      Из нашей дальнейшей беседы выяснилось, что за такую фотосъемку мне пришлось бы заплатить в долларах довольно большую сумму, которой я тогда не располагал: тех карманных денег, которые выплачивала мне американская сторона по соглашению с Академией наук СССР, хватало лишь на покрытие повседневных расходов на питание и прочие текущие нужды - и не более.
      По возвращении в Москву я рассказал своим коллегам об упомянутых выше старых японских географических картах и даже поднял вопрос о посылке в Беркли кого-либо из советских японоведов-историков для более детального ознакомления со старыми картами Японии и получения их фотокопий. И, насколько мне известно, один из советских японоведов в последующие годы ездил в Беркли с этой целью, но безрезультатно. Администрация университета почему-то отказала ему в доступе в то самое картохранилище, в которое я попал не прилагая никаких усилий. Как видно, что-то насторожило университетских администраторов, а может быть, и не их, а какие-то иные американские ведомства.
      За полтора месяца пребывания в Калифорнии я не раз ощущал глубокую досаду за ту недальновидность, которую проявило в середине XIX века царское правительство, уступившее без борьбы либо продавшее за бесценок Соединенным Штатам обжитые русскими землепроходцами прибрежные тихоокеанские районы Северной Америки, включая Аляску. Один из русских эмигрантов, проживавший в послевоенные годы в Сан-Франциско, предложил мне поехать вместе с ним на его машине в район северной Калифорнии, который некогда находился под контролем российской администрации. Я согласился, и мы побывали с ним в Форте Росс, где в первой четверти XIX века чуть ли не три десятилетия стоял русский гарнизон. До сих пор там в виде музейных реликвий сохраняются остатки крепостной деревянной стены и бревенчатый остов русской православной церкви. По дороге к Форту Росс (он находится в 70 километрах от Сан-Франциско) мы останавливались и бродили по американским поселкам с такими русскими названиями как Севастополь и Русская речка, и было очень жаль и мне и ему, что в таком благодатном краю с природой, близкой к субтропикам, от прежнего присутствия наших соотечественников остались лишь географические названия. Много сетований по этому поводу довелось мне слышать в Сан-Франциско и от других русских эмигрантов, чья диаспора в этом городе насчитывала в те годы около 50 тысяч человек.
      Но русскую диаспору в Сан-Франциско значительно превосходила по численности диаспора японская. Свое присутствие в Калифорнии японцы наращивали тогда буквально год от года. С 1950 по 1970 год численность переселенцев японского происхождения в США увеличилась по данным американской статистики со 150 до 591 тысяч человек7. Параллельно быстро возрастало число японских граждан, прибывавших в США в качестве представителей тех или иных японских компаний. Если в 1960 году их насчитывалось 29 тысяч человек, то в 1971 году их численность возросла до 287 тысяч8. В Сан-Франциско в начале 70-х годов возник так называемый Японский центр - комплекс зданий и архитектурных сооружений, построенных японскими фирмами и государственными учреждениями. На целый квартал протянулись в этом центре фешенебельные гостиницы для японцев, оборудованные в японском национальном стиле, десятки магазинов, продающих продукцию японских предприятий, ресторан "Суэхиро", демонстрировавший достоинства японской национальной кухни, кинотеатр, показывающий самурайские фильмы, филиал театра Кабуки, баня с популярным в Японии горячим бассейном - "онсэн", пятиэтажная каменная пагода с прилегающей к ней площадью для массовых церемоний и зрелищ. Примечательно, что в этом квартале, превращенном японцами в свой "сеттльмент", японский язык стал в те годы преобладать и на вывесках магазинов, и на афишах, и на уличных указателях, и в устной речи прохожих.
      Заметно усилилось в те годы присутствие японских бизнесменов в Нью-Йорке и ряде других крупных американских городов. В начале 70-х годов японский капитал стал не только демонстративно обозначать свое присутствие на территории США, но и начал превращаться в грозного конкурента многих американских фирм, что побудило тогда прессу США с тревогой обращать на это внимание американской общественности. Ярким примером тому могла служить статья, опубликованная в декабре 1972 года в журнале "Ю. С. ньюс энд Уорлд рипорт". В этой статье меня впечатлил тогда ее заголовок: "Японцы приближаются? Нет, они уже здесь!" Авторы этой статьи буквально с испугом констатировали повсеместное бесцеремонное "вторжение" японских бизнесменов в экономическую жизнь Соединенных Штатов, подчеркивая необходимость поставить какие-то препоны новой агрессии Японии против США, осуществлявшейся на сей раз не военными, а экономическими методами.
      Но еще более, чем в Калифорнии, ощущал я нарастающую волну японского присутствия в самом западном штате США - на Гавайских островах. Две недели, прожитых в Гонолулу, показали, что на Гавайских островах приезжий чувствует себя скорее как в Японии, чем на американской земле. Объяснялось это тем, что японцам в Гонолулу принадлежало большинство магазинов, гостиниц, торговых центров, увеселительных заведений и стадионов для игры в гольф. Да и среди приезжих японцев было едва ли не столько же, сколько американцев. Там я узнал, что за одну неделю Гавайи посещали в иные месяцы, особенно накануне и в первые дни новогодних праздников, до 25 тысяч японцев.