Загадки Хаирхана (Записки хроноскописта)

      - "Человеческий глаз все-таки не сравнится с хроноскопом", - повторил он слова, сказанные Брагинцевым. - А их и не надо сравнивать. Каждому свое. Итак, любящий отец напоминает сыну о собранных им богатствах, посылая символическую пчелу. Есть своя логика в таком объяснении, но вся беда в том, что эта пчела не смогла бы отлететь и на два шага от улья.
      - Почему? - удивился я.
      Березкин посмотрел на меня с сожалением.
      - Я думаю, ты заметил. У нее же несимметричные крылья. И на амфоре, и на вазе.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
      в которой мы, ожидая ответа от Мамаду Диопа, продолжаем расшифровку сюжета, запечатленного на амфоре, венецианской вазе и еще на одной серебряной вазе; в этой же главе хроноскоп проводит расследования, которые хотя и приоткрывают некоторые тайны серебряной вазы, но заканчиваются трудно объяснимым курьезом.
      Я чувствую по складу повествования, что местами невольно бросаю на Брагинцева тень, хотя ничего более нелепого невозможно вообразить. Я пересмотрел предыдущие страницы, кое-что смягчил, а кое-что даже вычеркнул, но не уверен, что достиг желаемого результата. Во всяком случае, прошу не переносить недостатки рассказа на человека, о котором рассказывается, тем более, что человек этот очень симпатичен и мне, и Березкину.
      Едва переступив порог рабочего кабинета Березкина, Брагинцев - он держал в руках сверток - сказал, что стыдится своего собственного эгоизма.
      - Я же знаю, что вы заняты расследованием африканской истории, сознаю, что у вас масса дел и навязываюсь со своими вазами, с каким-то торговым домом Хачапуридзе...
      - Очень хорошо, что навязываетесь, - сказал Березкин, интонационно взяв в кавычки последнее слово. - Расследование африканской истории нам пришлось временно прервать, а вазы ваши как будто тоже обещают любопытное. В свертке у вас третья ваза?
      - Да, про которую я говорил.
      Брагинцев разорвал плотную бумагу, скомкал ее и бросил в мусорную корзину.
      - Снова Венеция, - сказал он. - Снова конец шестнадцатого века.
      Почему-то я внутренне вздрогнул при этих словах. Что за наваждение? И статуэтка из Дженне, и вазы в Москве, и амфора с затонувшего корабля... Трудно было допустить какую-либо связь между, скажем, серебряной вазой из Оружейной палаты и статуэткой из Дженне. И все-таки...
      - Как видите, в данном случае художник воспользовался для сюжетного изображения чернью, или ниелло, как говорят в Италии, - сказал Брагинцев. Черневые изображения были широко распространены в ту пору.
      С нашей же - хроноскопистов - точки зрения ваза была примечательна прежде всего многочисленными деформациями и даже пробоинами, таившими, наверное, немало интересного.
      - Итак, продолжим сравнительный анализ почерков? - спросил Березкин Брагинцева и после его утвердительного ответа сформулировал задание.
      Мы приготовились к положительному результату, и не ошиблись: хроноскоп вновь подтвердил, что образцом служила одна и та же рукописная строка.
      - Ну, не наваждение ли? - сказал Березкин моими словами.
      - Нет, отчего же, - улыбнулся Брагинцев. - Звенья одной цепи. И не забывайте, что в конце шестнадцатого столетия Хачапуридзе уже перестали заказывать вазы в Венеции...
      - Продолжим хроноскопию, - сказал я Березкину. - Некогда вазу сильно помяло. Как ее выпрямляли?
      - А зачем тебе это знать? - спросил Березкин.
      - Пока не могу ничего объяснить. Но раз уж мы взялись за хроноскопию...
      Березкин сформулировал задание, и мы увидели на экране сильные руки с длинными тонкими пальцами, выпрямляющие вмятины.
      Я подошел к хроноскопу и еще раз осмотрел весьма массивную вазу. Да, только очень сильный человек мог руками распрямить металл, придать серебряной вазе прежнюю форму.
      - Повтори, пожалуйста, задание, - попросил я Березкина, - но сделай акцент на руках.
      - Зачем вам понадобились руки? - спросил Брагинцев. - Гораздо интереснее происхождение пробоин.
      - Все интересно, - сказал я. - А мелочей в хроноскопии нет. Ничем нельзя пренебрегать.
      Очертания вазы на экране как бы размылись, затушевались, но зато руки проступили отчетливо - руки хирурга с длинными крепкими ногтями. Я прекрасно сознаю, что мое определение - "руки хирурга" - шаблонно, но мне важнее точность, чем оригинальность сравнения, хотя кое в чем я и грешу: ногти, пожалуй, у хирурга покороче. В общем же стереотипность характеристики должна лишь помочь составить правильное представление о том, что мы увидели.
      Я смотрел на руки, выпрямляющие стенки серебряного сосуда, и мне все определеннее казалось, что я уже видел эти руки. Березкин выключил хроноскоп. Пытаясь припомнить, где я мог видеть руки, я перебирал в памяти прежние сеансы хроноскопии, начиная с тех, о которых рассказано в очерке "Долина Четырех Крестов", но - тщетно!
      - Вас интересуют пробоины? - спросил Березкин Брагинцева. - Что ж, займемся пробоинами. Одна из них похожа на след от удара рубящим предметом, саблей скорее всего... А вторая, круглая... Гм! Кто-то сначала выстрелил по вазе, вернее, по ее хозяину, из мушкета, а потом дело дошло до рукопашной. Некогда ваш сосуд попал в нехорошую историю!
      Березкин не ошибся. Он не навязывал хроноскопу своего мнения, задания формулировал совершенно объективно, но ответы получил именно те, которые предсказал: мы увидели и маленький круглый предмет - пулю - пробивающий вазу, и саблю, стремительно падающую на сосуд.
      - А теперь посмотрим общую хроноскопию, - предложил я.
      Общая хроноскопия всегда чревата неожиданностями, и мне лично она доставляет особое удовольствие как раз тем, что заранее невозможно предвидеть ее результат. И вот дополнительный пример тому: на экране появилась ваза, летящая вниз по крутому каменистому склону; ваза падала долго, а потом ударилась о камень и отскочила в сторону...
      - Кажется, тут прямая связь с предыдущими кадрами, - сказал Брагинцев.
      - Со временем из вас получится отличный хроноскопист, - улыбнулся Березкин. - Конечно, прямая связь. Хозяин вазы, а точнее, караван, шедший по горной тропе, подвергся нападению. Стрельба, рубка. Вьюк рассыпался в свалке, и пробитая пулей и саблей ваза полетела под откос.
      Березкин уточнил задание и несколько раз повторил его, но на экране не произошло почти никаких изменений - только скалы приобрели желтовато-белый оттенок.
      - Да, на склоне ничего не росло, - сказал Березкин. - Или ваза случайно миновала стволы деревьев. А скалы, судя по цвету, были такими же, как в долине Хосты.
      - Известняк, - уточнил я.
      - Известняк, - словно машинально повторил Брагинцев. - Вот так она и летела. Потом ее подобрали и выпрямили...
      - Последовательность событий надо еще проверить, - возразил я. Давайте-ка выясним, действительно ли вазу сначала пробили пулей и саблей, а потом уж она покатилась...
      - Пустяковое дело, - сказал Березкин. - Но уверен, что хроноскоп подтвердит правильность нашего предположения.
      И действительно, хроноскоп подтвердил, что сначала ваза пострадала от оружия, а потом - от скал. Труднее оказалось выяснить, когда ее распрямляли сразу же после падения или много позднее. Березкину не удалось добиться четкого ответа, но по косвенным признакам мы заключили, что распрямляли вазу сравнительно недавно.
      - Что будем делать дальше? - спросил Березкин, глядя на Брагинцева.
      - Не знаю, - ответил тот. - Думаю, что со временем мне удастся сформулировать дополнительные вопросы. А пока - все как будто.
      Березкин, подойдя к хроноскопу, долго стоял перед ним, о чем-то размышляя. Потом, ничего не говоря нам, он дал хроноскопу задание, и на экране замелькали какие-то непонятные значки... Березкину пришлось повторить и уточнить задание, и тогда значки выстроились в ряд, и мы узнали ту самую надпись на картули эна, которую видели на всех трех сосудах... Надпись действительно была той же самой и в то же время чем-то отличалась от каждой из трех.
      - Хроноскоп убрал искажения, допущенные мастерами, и создал осредненный вариант, близкий, по-моему, к подлинной рукописной строке, - сказал Березкин.
      - Не понимаю, для чего тебе это понадобилось.
      - Хочется что-нибудь узнать о Хачапуридзе.
      - По почерку?
      - Не беспокойся, я читал в Большой Советской Энциклопедии, что графология - лженаучная теория, - усмехнулся Березкин. - Но состояние человека, какие-то доминирующие черты его характера хроноскоп же определял. Вспомни "Долину Четырех Крестов".
      Мы с Березкиным, поначалу незаметно для самих себя, стали различать эпизоды хроноскопии по названиям моих очерков-отчетов, и теперь это уже вошло в привычку.
      - Я ничего не отрицаю. Дерзай.
      Березкин сформулировал задание, и тут произошел один из курьезов, которыми отнюдь не бедна наша практика: словно услышав слова Березкина о Долине Четырех Крестов, хроноскоп показал нам... Зальцмана. Экранированный Зальцман сделал несколько шагов, раскрыл тетрадь и, нервничая, словно кого-то опасаясь, сделал в ней запись.
      Я тотчас сообразил, что хроноскоп выбрал в своей "памяти" эпизод у поварни, когда Зальцман прятал дневник начальника экспедиции. Но с чего бы вдруг?
      - Уж не твои ли это штучки? - спросил я Березкина.
      - Ничего не понимаю, - ответил тот. - Я же не лунатик, я точно сформулировал задание!
      Березкин выключил хроноскоп, выждал несколько минут и повторил задание.
      Экран вспыхнул мгновенно, и... Зальцман, сделав несколько шагов, раскрыл тетрадь! А потом зеленые волны как бы стерли фигуру Зальцмана с экрана, и его место занял другой человек с жестким, почти жестоким лицом.
      - Черкешин! - воскликнули мы в один голос и посмотрели друг на друга.
      Березкин быстро выключил хроноскоп.
      - Ничего подобного никогда не было, - удивленно сказал он. - Это мне не нравится.
      - Всплывают, как в человеческом мозгу, воспоминания, что ли? - неуверенно спросил я.
      - Хроноскоп в миллион раз дисциплинированней, чем мозг. Был, во всяком случае.
      Березкин повернулся к Брагинцеву, но тот, угадав, что мой друг собирается извиниться перед ним за неожиданно прерванную хроноскопию, опередил его.
      - Все понимаю, - сказал он. - Хроноскопом нельзя рисковать. Очень досадно, что из-за моей вазы аппарат вышел из строя.
      - Вовсе не нужно казниться, - возразил Березкин. - ' Ваза - несложный объект для хроноскопии. Придется отрегулировать приборы. Это - наши будни. Но хроноскопия, к сожалению, отложится на неопределенное время.
      - Значит, вазу можно забрать? - спросил Брагинцев.
      - Да, лучше мы возьмем ее еще раз, если потребуется дополнительный анализ.
      Брагинцев взял вазу и поискал глазами бумагу, в которую она была завернута.
      - Кажется, я ухитрился разорвать бумагу, - сказал он.
      - Сложно, но выход из положения можно найти, - улыбнулся я, подавая Брагинцеву лист чистой плотной бумаги.
      - Кстати, где же Петя? - оглядывая рабочий кабинет, спросил Березкин, словно только теперь заметивший, что нет нашего глубокоуважаемого философа.
      - Петя твердо решил найти клад, - почему-то грустно усмехнулся Брагинцев. - И поэтому он отправился на вокзал брать билет на Тбилиси. В Тбилиси он нанесет визит Месхишвили, дабы выпытать у того все о Хачапуридзе...
      - Хачапуридзе! Много мы о нем сегодня узнали! А ваш ученик целеустремленный юноша, - думая уже о чем-то своем, равнодушно сказал Березкин.
      Когда Брагинцев ушел, я спросил Березкина, заметил ли он инвентарный номер на вазе.
      Березкин, хотя он и был погружен в свои раздумья, тотчас откликнулся:
      - Конечно. МС-316/98. Должен тебе признаться, что ваза меня заинтересовала. Не нравится мне история, которая с ней произошла,
      - Мне тоже не нравится. Да и торговый дом Хачапуридзе почему-то не вызывает почтения.
      Березкин подошел к хроноскопу, постоял перед ним, но потом решительно заявил:
      - Прибором займусь завтра. На свежую голову. Сегодня не могу.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
      в которой Березкин проводит в мое отсутствие тщательную проверку хроноскопа и убеждается в его исправности; некоторые контрольные сеансы хроноскопии, как выяснилось, заслуживают того, чтобы о них было специально рассказано.
      На следующий день Березкин, с обычной его прямотой, сказал мне по телефону, что мое присутствие в институте вовсе не обязательно.
      - Пока я сам во всем не разберусь, ты мне только мешать будешь, - заявил он. - Кстати, я же знаю, что у тебя накопилось множество всяких дел.
      Незавершенных дел действительно накопилось много, и я решил воспользоваться вынужденной паузой в расследовании. Хроноскопия невольно "теснила" некоторые иные мои интересы и симпатии, но отнюдь не сводила их к нулю. Систематичность в работе, выработанная с годами, позволяла мне продолжать литературную деятельность, писать статьи и книги по теории естествознания; лишь от длительных экспедиционных поездок пришлось отказаться (их заменили частые выезды с хроноскопом).
      Короче говоря, у меня имелись основания ценить выпадающие на мою долю свободные дни и недели. Теперь же, благо работоспособность моя восстановилась, я надеялся провести их в высшей степени плодотворно.
      Отключив телефон и запершись на несколько дней дома, я дописал статью для "Известий Всесоюзного географического общества", набросал несколько заметок для популярных изданий, прочитал корректуру своей книги, а затем отбыл в Ленинград, где отлично поработал в библиотеке Географического общества.
      Вернувшись в Москву, я узнал, что Березкин уже несколько раз звонил и просил заехать к нему безотлагательно.
      Я застал своего друга в настроении, которое не назвал бы безоблачным. Он сам признался в этом и добавил:
      - Ничего не могу тебе объяснить. То ли немножко устал, то ли неопределенность раздражает. Да, скорее всего неопределенность. Такое ощущение, что забрались мы далеко, а толку - на грош. И кажется, что не выпутаться нам из всех этих историй. Я говорил тебе, что ваза меня заинтересовала. Но можно ли из нее еще что-нибудь выжать? Я не уверен. Если не появятся дополнительные материалы для хроноскопии - считай, что время потрачено зря.
      Я знал, что моему другу подчас свойственны приступы пессимизма. Но обычно случалось так, что один из нас сдавал в тот момент, когда другой, как говорится, находился на подъеме. Поскольку я занимался совершенно иными делами, то раздумья о неудачах хроноскопии отнюдь не вымотали меня. Наоборот, я привез из Ленинграда изрядный запас бодрости, а как вести себя с захандрившим Березкиным, мне было отлично известно.
      - Удалось тебе исправить хроноскоп? - спросил я.
      - И тут ерунда какая-то, - сказал Березкин. - Провозился с хроноскопом несколько дней и убедился, что он в полной исправности.
      - А пробовал ставить те же самые вопросы?
      - Конечно. Вдоволь налюбовался и на Зальцмана, и на Черкешина.
      - В таком порядке они и появились - сначала Зальцман, за ним - Черкешин?
      - Случалось и наоборот. А какое это имеет значение? Я задумался - интуиция подсказывала мне, что даже такой мелочью не следует пренебрегать.
      - Покажи-ка мне контрольные сеансы хроноскопии, - попросил я.
      - А! Контрольные! - улыбнулся Березкин. - Знаешь, что я совершенно случайно открыл?
      Березкин выдержал торжественную паузу и сказал:
      - Рука об руку с золотым человеком стоял - кто бы ты думал? - черный человек! Аф-ри-ка-нец!
      - Не может быть, - тихо сказал я, пораженный неожиданным сообщением. Или... Или это нечто фантастическое. Ты уверен, что не ошибаешься?
      - Да что с тобой? - удивился Березкин. - Что ты так разволновался? Ничего же сложного, и ошибка практически исключается. На золотой руке сохранились следы черни или потемневшего от времени серебра, и заключение хроноскопа вполне логично.
      - Но тогда летит твой пресловутый религиозный мотив и все запутывается еще больше! Березкин ждал разъяснений.
      - Как ты не поймешь! Будь статуэтки новыми, в них можно было бы заподозрить любую агитку - и религиозную, и политическую. Вообще - плакатный мотив, имеющий в разных странах разное значение. Но в коние шестнадцатого столетия у европейцев не было в центральных районах Черной Африки ни колоний, ни религиозных миссий!
      - Так, - сказал Березкин.
      - Те же мореплаватели-полупираты, что захватывали островки или устья рек на африканском побережье, заботились прежде всего о работорговле. Какие уж там сплетенные руки! Вся политика сводилась к грабежам и обманам.
      - И Венеция тут ни при чем, - дополняя меня, - сказал Березкин. Во-первых, венецианцы в основном ориентировались на Восток. А во-вторых, какому пирату пришла бы в голову мысль заказать в Венеции нечто подобное нашим статуэткам?! Ну и загвоздка!
      Березкин несколько раз пробежался по кабинету и остановился передо мной.
      - Знаешь, теперь я убежден, что за белой и черной статуэтками скрываются люди высокого ума и высокой души... Ты должен написать Мамаду Диопу, и написать, не откладывая.
      - Написать несложно, но о чем?
      - О том самом! О том, что в конце шестнадцатого столетия от Венеции к Дженне протянулась незримая нить взаимного уважения и доверия! Ее протянули друг другу два человека, в чем-то очень близких, хотя мы еще не знаем, в чем именно!
      Березкин говорил с несвойственной ему темпераментностью, но закончил совсем по-деловому;
      - Видишь ли, мое предположение - пусть не окончательно доказанное, - сузит для Мамаду Диопа сферу поисков, а сие, как ты понимаешь, немаловажно... А теперь - смотри!
      Березкин быстро подошел к хроноскопу, включил его и принялся, торопясь, "прокручивать" для меня контрольные кадры, чтобы поскорее показать запечатленную в "памяти" хроноскопа маленькую скульптурную группу.
      Я не очень внимательно вглядывался в кадры, но когда на экране мелькнули тонкие сильные руки - уже знакомые нам руки с крепкими длинными ногтями, - я вздрогнул.
      - Что это значит? - спросил я Березкина.
      - А, ерунда! - сказал все еще возбужденный Березкин. - Я взял для контрольного сеанса смятую оберточную бумагу из мусорной корзины...
      Березкин осекся и повернулся ко мне.
      - В бумагу была завернута серебряная ваза...
      - А порвал и скомкал бумагу Брагинцев. Значит, на экране его руки, и мы их видели раньше.
      - - Да, когда он распрямлял вазу, каким-то образом попавшую к нему.
      - Странным образом попавшую, - сказал я. - Иначе - к чему таинственность, недоговорки?
      Березкин, не выключая хроноскопа, задумался.
      - А я все прозевал, - сказал он. - И смысл союза венецианца с дженнейцем, и руки...
      - Ты же проверял хроноскоп.
      - Все равно, невнимательность непростительна. Что касается действительной или мнимой таинственности... Можно кое-что проверить.
      - А знаешь, мне не хочется проверять.
      - Но Брагинцев зайдет через несколько дней.
      - Мне не хочется, чтобы он приходил.
      - Кажется, мы опять нарушаем одну из своих основных заповедей, - тихо произнес Березкин. - Оскорбляем человека подозрением.
      Теперь допустил промах я. Досадный промах, потому что уже не один год стараемся мы вывести в собственных душах родимые пятна прошлого.
      - Да, - сказал я. - Еще ровным счетом ничего не известно. Все остается по-прежнему, и наши двери открыты для Брагинцева. Покажи, пожалуйста, Мыслителей. Белого и черного.
      - - Мыслителей - переспросил Березкин. - Это звучит неплохо!
      Он переключил хроноскоп, и на экране возникли чет-ние силуэты двух человеческих фигур. Сплетенные руки людей держали земной шар, головы их были запрокинуты, а глаза устремлены к небу.
      К небу, но не к богу. Теперь ни я, ни Березкин не сомневались в этом.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
      в которой рассказывается о некоторых исторических изысканиях, сделанных по книгам, и приводятся доказательства тому, что в шестнадцатом веке в ряде европейских стран определенно существовал интерес к загадочной Черной Африке; в этой же главе объясняется странное поведение хроноскопа при анализе рукописной строки и говорится кое-что о Брагинцеве.
      В первые дни после появления рук Брагинцева на экране - появления, столь неожиданного для нас, - мы с Березкиным чувствовали себя не наилучшим образом.
      Мне трудно передать даже свои собственные ощущения, но если их искусственно упростить и обобщить, то можно сказать примерно следующее.
      Главное, видимо, заключалось в том, что, признав в статуэтках Мыслителей, устремленных к небу, и понимая, что воплощен в них высокий замысел, мы с особо обостренной неприязнью сознавали, что тут же, рядом, находится нечто мелкое, а может быть, и корыстное... Было бы несправедливо связывать это ощущение мелкого и корыстного только с Брагинцевым, которого мы не могли и не хотели ни в чем подозревать. Но столь же несправедливо было бы отрицать, что толчком для невеселых раздумий послужил памятный нам контрольный сеанс хроноскопии.... Впрочем, под "мелким" я подразумеваю и собственные изъяны в сознании, в отношении к людям, а самокритика такого рода вовсе не доставляет удовольствия.
      Добавьте к этому мысли о том, что мы зря приняли участие в кладоискательстве, что исследовали мы объекты, не достойные хроноскопии, и тем самым изменили провозглашенным ранее принципам.
      Поймите, наконец, и чисто профессиональные сомнения: мы впервые, если не считать сугубо опытных сеансов, столкнулись при хроноскопии с живым человеком, причем с человеком, которого мы как будто уже неплохо знали.
      Лишь постепенно, если так позволительно выразиться, выделились два направления, приведшие в определенный порядок наши мысли и чувства. Они сложно переплетались, эти "направления", в нашем сознании, но и спутать их было невозможно. Во-первых, нас все больше увлекала загадка Мыслителей. Во-вторых, мы верили в высокую символику Мыслителей, и тем более почему-то унизительно было подозревать в нехорошем человека, живущего рядом.
      Мы решили, что обязаны оправдать Брагинцева - оправдать нашими профессиональными методами, с помощью хроноскопа, который вдруг бросил на него тень.
      К сожалению, ясность задачи еще не гарантирует ее быстрого выполнения.
      Это тем более справедливо, что открытие второго Мыслителя поставило перед нами немало новых загадок. Религиозный мотив, предполагавшийся ранее, все упрощал; во всяком случае, не требуя специального объяснения, он избавлял нас от необходимости размышлять, как и почему мог возникнуть такой сюжет.
      Иное дело - происхождение антирелигиозного по своей сути сюжета, в котором христианин объединился в порыве к небу с мусульманином или даже анимистом, причем объединился в то время, когда европейцы и африканцы не имели непосредственных контактов!
      Тут было над чем поломать голову!
      Но прежде чем "ломать голову", следовало просмотреть литературу. Этот наилегчайший путь я и избрал для начала.
      Впрочем, чтобы представить себе историческую обстановку, достаточно было пролистать учебник.
      Конец шестнадцатого столетия - конец эпохи Возрождения в Италии. Позади жизнь и деятельность титанов, утверждавших высокие идеи гуманизма, прославлявших человека, титанов, мыслью и делом раздвинувших границы мира... Идеи гуманизма еще не угасли, еще есть люди, борющиеся за них, но уже развернула наступление церковь, поддержанная испанцами, захватившими почти всю страну. Уже давно созданы иезуитские трибуналы, давно преследуются передовые мыслители и пылают костры, на которых сжигают сторонников "жизнерадостного свободомыслия" (это выражение Энгельса)...
      Кто же дерзнул в таких условиях бросить вызов инквизиторам, опиравшимся не только на духовную, но и на политическую власть? Кто оказался выше религиозных и расовых предрассудков?
      Можно утверждать лишь одно: это был человек великой мысли и великого характера, человек, не знавший страха перед инквизицией.
      Как видите, вывод мой не потребовал большого напряжения ума; он, как говорится, взят с поверхности, но другого пока не дано.
      А случайно ли, что именно в Венеции возник столь неожиданно смелый сюжет?
      Вот на этот вопрос я могу ответить с большей определенностью.
      В конце шестнадцатого века на всей территории нынешней Италии независимость сохраняли лишь Папская область, герцогство Савойское и... Венеция. В политическом плане, стало быть, она находилась в несколько лучшем положении, чем все остальные города - как торговые, так и неторговые. Я не знаю еще, имеется ли тут прямая связь с историей, нас занимающей, но, по тому времени, обстановка в Венеции была наиблагоприятнейшей.
      Мне удалось обнаружить и еще одно, более конкретное, а может быть, и более замечательное совпадение.
      В середине шестнадцатого столетия Джованни Баттиста Рамузио - секретарь венецианского Совета Десяти, правившего городом, - выпустил в свет под своей редакцией книги одного и того же человека, имевшего, однако, три имени. Сначала этого человека звали Хасан ибн Мухаммед аль-Базаз аль-Фаси. Потом Джованни Леони. И, наконец, еще позднее, Европа назвала его Лев Африканский.
      Это был человек удивительной судьбы. Он родился в Испании, но родители его из-за религиозных преследований вынуждены были бежать в Марокко. Он получил блестящее образование в Карауинском университете, что находится в городе Фее. Потом он совершил путешествие по странам арабского востока и по Судану, посетил города Дженне и Тимбукту... Затем судьба занесла его в Стамбул, и там его странствия были прерваны: он отправился морем в Тунис и попал в плен к христианским пиратам. Среди пиратов нашлись умные люди, которые поняли, что в руки к ним попал человек выдающийся. Пираты не отправили его на невольничий рынок - они преподнесли его в... подарок папе римскому. Папа крестил Хасана ибн Мухаммеда аль-Базаза аль-Фаси и нарек его Джованни Леони.
      Джованни Леони получил свободу и получил пенсию. На свободе, по поручению папы, он описал свои путешествия по Судану, рассказал о городах, которые посетил, о богатствах и обычаях суданцев.
      Джованни Леони закончил свои дни в Северной Африке.
      Вскоре после его смерти в Венеции появилась книга, на которой значилось его третье имя...
      Почему в Венеции?
      Я не знаю, каким образом секретная рукопись (а сведения о странах, с которыми можно было выгодно торговать, считались секретными, и папа вовсе не из праздного любопытства заказал книгу Льву Африканскому) попала из Рима в Венецию, где довольно долго лежала под замком.
      Но что именно венецианцы приобрели один из ее экземпляров и потом опубликовали его, вполне объяснимо. Наряду с медью и солью, мечами и щитами караваны арабских купцов везли в Дженне, в Тимбукту и... венецианский бисер. Косвенно, через посредников, но Венеция все-таки была связана с Суданом, и купцов, конечно, интересовали сведения о тех землях, сведения, кстати, скрывавшиеся и арабскими купцами.
      Всего, что я рассказал, недостаточно, разумеется, для конкретных заключений. И все-таки очевидно, что скульптурная группа была создана именно в Венеции не случайно. Творец Мыслителей не только жил интересами своего торгового и относительно независимого города - он еще имел у себя в доме книги Льва Африканского.
      Березкина, по складу его характера, обычно мало волновали рассуждения, лишенные научной точности. Но мое сообщение он выслушал с неподдельным интересом, и я объясняю это не только общей нашей увлеченностью Мыслителями, но и продолжающимися неудачами с хроноскопией: повторные сеансы, относящиеся к Брагинцеву, вновь закончились курьезом.
      - Я тебе сейчас все покажу, - сказал Березкин. - Но с хроноскопом по-прежнему творится что-то непонятное. Я опять вдоволь насмотрелся на Зальцмана.
      Березкин уже говорил мне об этом, но последние три дня он провел как затворник, почти не выходя из института, и последних результатов его работы я не знал.
      - Такое ощущение, что вот-вот все прояснится, - сказал Березкин. - Но... короче говоря, давай поколдуем вместе. Вдвоем у нас лучше получается.
      Березкин начал с контрольного сеанса, имевшего столь неожиданно сложные последствия.
      - Любопытно, что мы узнали руки Брагинцева лишь на экране, - сказал Березкин. - Вот тебе урок на будущее. Конечно, при хроноскопии неизбежны отклонения от образца, но все же случай поучительный. Итак, можешь посмотреть на экранизированные руки Брагинцева.
      Березкин включил хроноскоп, и мы довольно долго смотрели на "экранизированные руки". Если вы помните, мы ставили себе целью оправдать Брагинцева в собственных глазах, но этот эпизод, как будто, исключал такую возможность, и я попросил Березкина продемонстрировать следующие кадры.
      Теперь - Березкин уточнил и расширил задание - на экране появились не только руки, но и владелец рук, человек, не имеющий, впрочем, портретного сходства с Бра-гинцевым.
      - Я не стал уточнять внешность, - сказал Березкин. - По-моему, это ни к чему. Пусть будет условный образ.
      Я кивнул, наблюдая за событиями на экране. А там происходило то, о чем мне уже рассказывал Березкин: человек с руками Брагинцева смял и разорвал бумагу, а потом зеленые волны смыли его с экрана, и я увидел Зальцмана, вышагивающего с тетрадкой в руках...
      - Вот так, - сказал Березкин. - И ничегошеньки не могу поделать.
      Он выключил хроноскоп, и мы несколько минут сидели молча.
      - А Черкешин? - спросил я. - Черкешин не .появляется?
      - Черкешин не появляется, и я придаю этому большое значение, - ответил Березкин. - Давай-ка пораскинем мозгами. По-моему, это единственная зацепка.
      - Единственная зацепка, - машинально повторил я. - Послушай, а как сформулировано задание?
      - На истолкование поведения и характера.
      - И при анализе рукописной строки формулировка была такая же. Но там появлялся Черкешин, и порою прежде Зальцмана...
      - Стой! - резко сказал Березкин. - Вот оно! Кажется, я все понял. Хроноскоп упорно показывает Зальцмана волнующимся и боящимся, что его выследят... Не возник ли в "памяти" хроноскопа штамп для иллюстрации именно этого состояния?
      - Минутку! Мы с тобой не волнуемся и никого не боимся...
      - Все понял.
      Березкин встал, схватил подвернувшуюся под руку линейку и разломал ее на несколько частей.
      Хроноскоп получил задание, и мы увидели человека, ломающего линейку. Но Зальцман - Зальцман не появился, хотя Березкин настойчиво вновь и вновь повторял задание.