Загадки Хаирхана (Записки хроноскописта)

      Березкин закурил, глубоко затянулся, а потом швырнул папиросу.
      - Знаешь, на сегодня хватит. Не по себе мне что-то...
      Глава восьмая,
      в которой рассказ о заключительных сеансах хроноскопии содержит также один чрезвычайно "оригинальный" вывод: оказывается, у человечества за всю его многовековую историю сложились не только те традиции, о которых говорилось в главе шестой!
      Мы с Березкиным возвращались к Луке Матвеевичу молча, думая каждый о своем, а старички краеведы о чем-то шептались позади. Потом они ускорили шаг, догнали нас, и Плахин спросил, не может ли хроноскоп выяснить, как был ранен человек, кровь которого осталась на камнях подземелья.
      - Узнать бы, в бою Пересвета ранили или позднее подручные князя постарались,-сказал Плахин, посматривая то на меня, то на хмурого Березкина.
      Но по следам крови установить, как был ранен человек, хроноскоп, конечно,не мог.
      - А разве Константин Иванович воевал в том году, когда Пересвета и Владислава в темницу засадили?- спросил я в свою очередь.
      - Так он почти каждый год с кем-нибудь воевал. И в том году на соседа пошел, да только сосед шибанул его здорово...
      Я остановился так внезапно, что Лука Матвеевич едва не наскочил на меня.
      - Вот тебе ответ, почему братьев в темницу упрятали, - быстро сказал я Березкину.-Князь их туда после проигранного сражения засадил. Теперь все становится на свое место. Константин Иванович жаждал реванша и требовал от Владислава гигантскую катапульту. Константин Иванович заботился о своей подмоченной славе и требовал хвалебную песнь от Пересвета: раз плохи дела, так пусть хоть песни хороши будут!
      - И для верности братьев-в темницу, чтобы не удрали, - поддержал меня Лука Матвеевич. - А заупрямился Пересвет - так его и второй цепью приковали.
      - А ранен Пересвет в бою был, - подхватил Плахин. - Не резон князю гусляра протыкать, если он песню от него ждет. Да и кровь сочилась медленно-затянувшаяся рана, наверное, открылась...
      - Но цепи не помогли, и однажды разъяренный князь, зайдя в темницу, взмахнул мечом - помните след рубящего предмета? - да промахнулся в тесной камере, - сказал я, мысленно дивясь тому, как великолепно сыграл роль кристаллизатора совсем небольшой штрих.-Ну а потом- лотом замуровать гусляра велел, да не вышло ничего.
      - Складно у нас получилось!-воскликнул Лука Матвеевич. - Одна голова хорошо, а три лучше!
      Три, конечно, лучше, но была еще четвертая "голова", Березкин, и он наконец высказал свое мнение.
      - По-моему, у нас всего два незавершенных дела, - сказал Березкин. Сплошная хроноскопия стен и хроноскопия замурованной двери. Что, если не откладывать на завтра? Больше все равно ничего не придумаешь.
      После того как Березкин сам же прервал работу, предложение его прозвучало несколько неожиданно. Но я понимал, что наши догадки, к которым Березкин мысленно присоединился, не оставили его равнодушным. Логика была теперь на нашей стороне, узнали о братьях мы почти все, что вообще рассчитывали узнать, и не имело смысла откладывать последние сеансы хроноскопии на следующий день.
      Итак, мы вернулись к прерванной работе, и вновь засветился экран хроноскопа.
      Сплошное обследование стен не сулило ничего увлекательного. На экране действовал все тот же каменщик, действовал по-прежнему неторопливо, когда укладывал нижние камни, и поспешно, когда укладывал верхние... Короче говоря, мы настроились на долгое и скучное сидение перед хроноскопом.
      И мы сидели долго, сидели упорно, и старички краеведы уже стали шептаться о чем-то постороннем, как вдруг в поведении каменщика обнаружилось нечто странное: он стоял и вертел в руках внушительного размера камень.
      Реакция Березкина, за секунду до того казавшегося мне сонным, была мгновенной: он выключил хроноскоп.
      - Что за черт! - донеслось до меня, когда Березкин уже бежал в подземелье.
      Краеведы, на полуслове прервавшие разговор, ничего не понимая, смотрели вслед Березкину, а я стремительно помчался за ним. Я знал, почему Березкин выключил хроноскоп: он хотел выяснить, какую часть стены обследовал "электронный глаз" в тот момент, когда изменилось поведение каменщика.
      - Вот, - сказал Березкин, увидев меня, и положил руку на стену чуть ниже следов от вырванных колец.- По-моему, должен быть тайник.
      Мне, собственно, пришла в голову та же самая мысль, но произнесенное вслух слово "тайник" произвело на меня почти ошеломляющее впечатление.
      - Спокойнее, спокойнее, - сказал Березкин, сказал не мне, потому что я не сделал ни одного движения, а себе, и мягко провел рукою по влажной холодной стене. - Не будем волноваться, и спешить не надо.
      Мы не спешили, мы действовали методично, аккуратно, и лишь часа через два нам удалось слегка повернуть камень, за которым оказалось небольшое пустое пространство.
      Нужно ли говорить, как взволновала нас находка тайника?
      И вот яркий луч фонаря осветил его, и мы увидели пролежавшие там несколько столетий какие-то бурые листы, прижатые плоским камнем...
      Я слышал за своей спиной учащенное дыхание краеведов и откуда-то появившегося Локтева, мне самому не терпелось узнать, что это за листы, но я помнил, что они могут рассыпаться от прикосновения, и тогда уже никакой хроноскоп не поможет нам.
      Осторожно залив листы скрепляющим составом, который мы всегда возили с собой, я предложил закончить хроноскопию стен: все равно нужно было ждать, пока листы пропитаются и подсохнут.
      Только мы с Березкиным продолжали следить за экраном, на котором по-прежнему трудился каменщик. Разговоры вокруг становились все шумней и восторженней, мы невольно прислушивались к ним, но ни меня, ни Березкина они не отвлекали от главного. Как и следовало ожидать, Лука Матвеевич все твердил про "Слово", которое-он не сомневался!-найдено нами. Плахин поддакивал ему, поздравлял, а я думал, что если мы действительно обнаружили "Слово", то вовсе не то, на которое некогда рассчитывал князь, и сам волновался, предчувствуя открытие огромного значения для истории древнерусской литературы.
      Хроноскопия стен ничего нового не дала, и тогда Березкин перешел к обследованию замурованной двери. Прежде всего нам хотелось узнать, кто замуровывал ее-тот же каменщик, что строил темницу, или кто-нибудь другой.
      И хроноскоп дал ответ: на экране появился тот же самый каменщик.
      - Не понимаю, где в это время находился Пересвет,- сказал Березкин.- Если бы каменщик его замуровал, он там и остался бы навсегда. Казнь не могли доверить одному каменщику. Были и палачи, и стражники, и они, конечно, заметили бы, что камера пуста...
      - Переходи к общей хроноскопии,-предложил я.- Гадать бесполезно.
      Замуровывая дверной проем, каменщик работал иначе, чем при строительстве темницы, - быстро, но как-то небрежно, и я заподозрил, что небрежность его была умышленной: по щелям в камеру еще некоторое время мог поступать воздух...
      Моя догадка противоречила уже сложившемуся у нас отношению к каменщику, и я не сразу рискнул высказать ее вслух.
      - Видишь ли, тайник - он тоже в пользу каменщика говорит,-ответил мне Березкин, когда я поделился с ним своими соображениями.- Сложнее все, чем мы поначалу решили. Думаю, что нас ждет еще одна неожиданность...
      - Без помощи каменщика Владиславу не удалось бы спасти брата? Это ты имеешь в виду?
      - Да. И еще я думаю, что хроноскоп действительно не случайно выделил каменщика после общей хроноскопии темницы. Он нашел того "третьего", которого тщетно искал ты... Ты искал его в темнице, а он был на свободе. Он был союзником братьев, твой "третий"...
      - Значит, каменщик...-начал я.
      - Смотри! - резко перебил меня Березкин. Каменщик творил на экране непонятное. Сначала он заложил камнями верхнюю часть проема, но почти тотчас вынул их снова, причем мы отчетливо видели, как твердая поверхность плохо отесанных камней крошит, обламывает уже начавший затвердевать раствор. А затем нечто длинное и узкое протиснулось в образовавшееся отверстие; глядя на экран, нельзя было понять, что это такое, но теперь остатки раствора частью ссыпались с наружной стороны стенки, а частью - в пазах - уплотнялись под нажимом чего-то мягкого и упругого, а на неровных краях камней застревали и обрывались волокна ткани... Когда узкое длинное тело протиснулось в отверстие - а им могло быть только тело человека - каменщик уложил вынутые камни на место и торопливо замазал щели свежим раствором...
      - Вот тебе и ответ, - сказал Березкин. - Улучив момент, каменщик разобрал часть стены, помог Пересвету бежать, а затем вновь заложил отверстие и замазал щели, чтобы не вызвать подозрений... Конечно, ему помогал Владислав... А Константин Иванович до конца дней своих был уверен, что расправился с поэтом.
      - Можете гордиться своим коллегой, - сказал я Басову. - Он был настоящим человеком. Березкин посмотрел на часы:
      - По-моему, пора.
      Последний раз спустились мы в подземелье и бережно извлекли из тайника полуистлевшие листы. Они оказались берестой со слабо различимыми следами отдельных букв.
      Увы-время погубило текст, и даже хроноскоп ничем не смог помочь: на экране, правда, возникали то буквы, то даже целые слоги, но составить их в слова хроноскопу не удавалось...
      Пожалуй, я не испытывал еще подобного разочарования, а на Луку Матвеевича было жалко смотреть... Березкин, нервничая, ставил перед хроноскопом все новые и новые задачи, но открытие, к великому нашему сожалению, не состоялось...
      Немалая собранность, внутренняя дисциплинированность потребовались от Березкина, чтобы переключиться на другое: он поставил перед хроноскопом задачу выяснить, один человек или разные люди выбивали монограмму и писали на бересте...
      Имелись, разумеется, существенные различия между работой зубилом и работой гусиным пером, и Березкину пришлось помудрить над формулировками задания. Но, в конечном итоге, хроноскоп дал положительный ответ: да, один и тот же человек, и мы вслух назвали его - Пересвет.
      Хроноскоп воспроизвел нам его облик-восстановил по почерку. Так, заканчивая сложное расследование, мы увидели нашего главного героя, человека, если верить хроноскопу, гармонично сочетавшего в себе мягкость и суровость, грубость воина и большую нежность поэта...
      Гимн свободе, сложенный Пересветом в темнице, не дошел до нас. Но разве другие поэты не продолжили его песнь?
      - Не знаю, найдется ли когда-нибудь "Слово" Пересвета, - сказал я совсем приунывшему Луке Матвеевичу, - но если и найдется, то не в Белозерске.
      - Отдайте мне хоть листочки Пересветовы,-попросил Лука Матвеевич, и я молча протянул ему куски бересты.
      - Ну вот, жил-жил ты своей мечтой, а она-прахом обернулась, - не без грусти сказал Локтев.
      - И все же - была мечта! -Лука Матвеевич бережно упаковывал драгоценные для него лоскуты.-Да и не кончилась она. Мечты-они не кончаются.
      ...Березкин отбыл в Москву на вертолете, а я решил проплыть на теплоходе от Белозерска до Череповца, посмотреть на северные края, на северные реки.
      В день моего отъезда резко похолодало; шел дождь, дул сильный ветер. Озеро было мутным, в белых гребнях. Волны его-невысокие, тяжелые от песка-гасли на мелководье, не достигая дамбы, отделяющей канал. Там, на дамбе, высился серый обелиск над чьей-то братской могилой, стояли бревенчатые домики с петушками на крышах, росли исхлестанные дождями и ветрами деревья...
      Я смотрел на братскую могилу и думал о Пересвете, о Владиславе, о каменщике... Нет, я не отказывался от своих прежних суждений о поэтах, каменщиках, оружейниках. Но сейчас я думал о другом: в трудные эпохи, в годы произвола они объединялись. Не всегда открыто, не всегда явно, и все же не раз выступали они в едином строю.
      Впрочем, могло ли быть иначе?..
      К вечеру, миновав шлюз с поэтичным названием "Чайка", теплоход вышел из Белозерского канала в Шексну.
      Дождь продолжал моросить, падали редкие серые хлопья снега, но я не уходил с верхней палубы и любовался широко разлившейся рекою, невысокими холмами с деревнями, буйными зарослями нежно-золотистого ивняка и цветущей черемухи... В сумерках открылся нам Горицкий монастырь. Навсегда уже отзвонили в нем колокола, - лишь белое здание по-прежнему высилось на холме,-я у меня почему-то возникло ощущение покоя, простора и света, и думалось о людях, некогда живших здесь, и еще об обманчивости этого самого ощущения покоя. Не было его, покоя, хотя так хотелось верить в вечную тишину, в вечный покой, глядя на растворяющиеся в сумерках очертания монастыря, на тихую широкую Шексну... Сложная, трудная, богатая событиями жизнь бурлила по берегам спокойных северных рек,- и разве не свидетельство тому судьба Пересвета и Владислава, двух братьев, связанных вечной дружбой, судьба каменщика, наконец?
      Когда-нибудь, мечтал я, без всякой предварительной подготовки высадимся мы с Березкиным в каком-нибудь древнем захолустном местечке и поколдуем с хроноскопом на его погостах, в разваливающихся старинных церквах, и забытые люди яркой неповторимой судьбы непременно воскреснут, пройдут перед нами...
      "НАЙТИ И НЕ СДАВАТЬСЯ"
      Глава первая,
      в которой сообщаются детали, относящиеся к истории исследования Антарктиды, а также выясняется, что не только хроноскоп, но и хроноскописты имеют в глазах людей некоторую самостоятельную ценность
      Весною, в конце марта, в Париже проходила Международная конференция специалистов по счетно-решающим устройствам, и Березкин получил приглашение участвовать в ее работе. Очевидно, из вежливости пригласили и меня. Заранее отлично представляя себе, что я ровным счетом ничего там не пойму, я все-таки увязался с Березкиным, потому что мне хотелось, воспользовавшись случаем, посмотреть Париж
      - Хорошо, смотри,- сказал Березкин - Но старайся не попадаться на глаза кибернетикам
      Итак, вылетев с Внуковского аэродрома на ТУ-104, мы через положенные три с половиной часа приземлились в Париже, в аэропорту Бурже, и нас разместили в отеле "Коммодор", что стоит в центре города на Османовском бульваре
      Березкин тотчас исчез из номера, и потом мы вообще встречались только поздно вечером.
      По-моему, я трудился в музеях не менее напряженно, чем Березкин на своей конференции, и позволял себе лишь одну небольшую роскошь: вставал по утрам чуть позже, чем он.
      Утром и застал меня звонок из нашего посольства, мне сообщили, что некто Анри Вийон просит помочь ему встретиться со мною или с Березкиным.
      Я заехал в посольство и прочитал письмо Анри Вийона, в котором он писал, что в его распоряжении находятся дневники русского полярного исследователя Александра Щербатова. Анри Вийон просил встречи с нами, чтобы рассказать о некоторых подробностях дела.
      У меня плохая память на имена, и сам я, при всем желании, не смог бы назвать все фамилии даже тех русских полярных исследователей, которых упоминал в собственных книгах. Но-тут уже вступают в силу какие-то свои законы - я могу безошибочно сказать, встречал ли когда-нибудь названное мне имя.
      Имени Александра Щербатова я не встречал ни разу.
      - Вийон был одним из руководителей французской антарктической экспедиции, работавшей по программе Международного геофизического года,-сказал мне сотрудник посольства. - Не прояснит ли это вам что-нибудь?
      Я лишь молча покачал головой: до первой советской антарктической экспедиции в Антарктиде побывал только один русский-Александр Степанович Кучин, гидрограф, участник экспедиции Амундсена на "Фраме".
      - У Анри Вийона давние связи с нашими полярниками, - сказал сотрудник посольства. - Но почему он не захотел переслать дневники прямо в их адрес, я не знаю. Наверное, ему нужен хроноскоп.
      Сотрудник посольства при мне позвонил Анри Вийону, и тот любезно согласился заехать за мною в отель.
      Ровно в пять часов меня по телефону пригласили в вестибюль, и я увидел там невысокого человека с седыми висками, тонким смуглым, иссеченным густыми морщинами лицом. Для марта он был одет, пожалуй, слишком легко - в летний светлый макинтош.
      - Рад вас видеть, мсье Вербинин, - сказал Анри Вийон, делая ударение на последнем слоге и резким движением протягивая мне небольшую крепкую руку.
      Он смотрел на меня настороженно, испытующе и как будто даже не старался этого скрыть... Потом, словно преодолев последние сомнения, улыбнулся и предложил зайти в ресторан.
      Мы заняли угловой столик в небольшом голубом зале ресторана "Коммодор", в котором почти никого не было, и мсье Вийон, заказав вина, спросил, знаю ли я что-нибудь о Щербатове. Очевидно, он предвидел мой ответ и, коротко кивнув, сказал, что я и не мог ничего знать о нем.
      - Имя вашего соотечественника помнили только в нашей семье, - пояснил Анри Вийон и, предупреждая мой вопрос, добавил: - Он участвовал во французской антарктической экспедиции Мориса Вийона...
      Я быстро вскинул глаза на своего собеседника.
      - Да, - сказал он. - Это был мой дед. Официант разлил бургундское по бокалам, и мсье Вийон, сделав небольшой глоток, продолжал:
      - Теперь вы понимаете, что дело, в которое я собираюсь посвятить вас, отчасти имеет семейный характер. Потому-то и настаивал я на личной встрече с русским специалистом.
      - Слушаю вас.
      - Ни Морис Вийон, ни Александр Щербатов не вернулись. Они погибли в Антарктиде в шестнадцатом году. Одна из партий нашей экспедиции случайно обнаружила зимовку, выстроенную моим дедом, и там мы нашли его дневники и дневники вашего соотечественника. Они знали, что погибнут, и оставили дневники вместе с геологической коллекцией, надеясь, что когда-нибудь их найдут. Это случилось не скоро, но все-таки случилось...
      Анри Вийон умолк и молчал довольно долго, барабаня тонкими нервными пальцами по столу. Он смотрел мимо меня, в дальний угол зала. Я терпеливо ждал, когда он заговорит вновь, думая о своем: я думал, что мы с сотрудником посольства ошиблись-Анри Вийон все знает, и хроноскоп ему не нужен. Но для чего же тогда потребовался я, один из хроноскопистов?
      - Дневники Мориса Вийона и Александра Щербатова - это документы, исполненные трагизма и величия, - тихо сказал Анри Вийон. - Руководитель экспедиции и его каюр сами повинны в своей гибели, если слово "повинны" уместно в данном случае. Они остались бы живы, если бы не задержались в открытом ими оазисе. Но они пошли на риск во имя науки и не вернулись... Не вернулись,-повторил Анри Вийон. - И к вам я обратился не потому, что вы обладатель чудесного хроноскопа, и не потому, что вы занимались историей полярных исследований... Парижские газеты перепечатывали выдержки из некоторых ваших отчетов, и я понял по ним, что главное для вас - люди, их судьбы. А хроноскоп или еще что-нибудь-не более чем средство... Я не ошибся?
      - Вы не ошиблись.
      Анри Вийон энергично кивнул.
      - Значит, мое обращение к вам-это обращение человека к человеку, а не клиента к следователю-хроноскописту. Вас это не удивляет?
      - Меня это радует,- совершенно искренне ответил я.- Не сомневаюсь, что мой друг Березкин тоже будет обрадован.
      - В истории исследования Антарктиды имена Мориса Вийона и Александра Щербатова должны стоять рядом, - тихо сказал Анри Вийон. - Очень просто отдать предпочтение начальнику экспедиции перед каюром... Когда вы познакомитесь с записками Щербатова, вы поймете, что так же просто поднять на щит его, потому что в Антарктиде неожиданно подтвердилась удивительно смелая гипотеза вашего соотечественника... Но я ценю выше всего их человеческий подвиг и считаю, что мы обязаны равно воздать должное памяти обоих исследователей...
      Поскольку уже выяснилось, что никаких разногласий по этому вопросу у нас не предвидится, мы отправились к Анри Вийону.
      Неизменно упоминаемые при описании Парижа-и неизменные в Париже "сиреневые" сумерки уже медленно заливали город. Свернув с шумного Османовского бульвара, мы миновали просторную площадь Согласия и вышли к набережной Сены-почти безлюдной, если не считать рыбаков, терпеливо рассматривавших поплавки собственных удочек... Анри Вийон молчал, думая о чем-то своем... А сумерки становились все гуще, и теперь уже совсем слабо вырисовывался за мостом Альма вознесенный к низкому небу решетчатый силуэт Эйфелевой башни. Было прохладно, как бывает прохладно ранней весной по вечерам, и некрупные листья на каштанах вдоль набережной казались съежившимися от холода... Я смотрел на старые, темные от времени и копоти дома, на низкие мосты над Сеной, на Сену, такую же неширокую и мутную, как наша Москва-река, на тихие каштаны, уже протягивающие на ветвях незажженные зеленые свечи будущих цветов,-смотрел и думал, что, наверное, очень трудно надолго расставаться с родным городом, уезжать на другой край света, добровольно переселяться в мир, не имеющий ничего общего вот с этим, привычным, -в мир морозов, ветра и льда...
      Трудно и - по странному свойству человеческой души - радостно. Никто ведь не принуждал полярников отправляться в полярные страны. И сам я до сих пор жалею, что так и не удалось мне в более молодые годы попасть в Антарктиду-не удалось, несмотря на мои неоднократные попытки устроиться в экспедицию... Что ж, своеобразным утешением будет теперь для меня самое необычное из наших хроноскопических занятий - подготовка публикации о Морисе Вийоне и Александре Щербатове. Самое необычное, но и самое простое, наверное.
      Дома, у себя в кабинете, Анри Вийон достал из папки несколько старых фотографий и показал мне. На фотографиях были запечатлены люди в меховых одеждах, бородатые и усатые, и поэтому очень похожие друг на друга. На последнем снимке, сделанном перед началом санного похода, Морис Вийон стоял в группе товарищей, отбросив на спину капюшон меховой парки, а Щербатов, присев, поправлял ремни на вожаке упряжки-крупной, светлой масти, ездовой лайке... Я внимательно просмотрел и остальные фотографии Щербатова, но описать его внешность все равно затрудняюсь, потому что отросшие за зиму борода и усы скрадывали черты лица, а надвинутая на лоб меховая шапка делала его портрет еще менее выразительным.
      Анри Вийон положил передо мною толстую тетрадь в добротном кожаном переплете. Я раскрыл ее наугад. Страницы были исписаны ровным мелким почерком, и в глаза сразу же бросилось иное, чем теперь, но такое же, как и в тетрадях Зальцмана, написание отдельных букв, бесконечные твердые знаки в конце слов...
      - Вы еще успеете прочитать дневник, - сказал Анри Вийон. - Но чтобы понятнее стали вам причины гибели путешественников, а также значение их открытия, вам придется познакомиться с рукописной статьей Щербатова, сохранившейся у нас в семье. В статье излагается его гипотеза о прошлом Антарктиды, о которой я вам говорил...
      - О прошлом? - переспросил я.
      - Да, о прошлом, - сказал Анри Вийон. - И возьмите на память вот это, - он протянул мне обломок темной горной породы. - Это из их коллекции...
      Глава вторая,
      в которой излагаются совершенно неожиданные соображения о прошлом Антарктиды, а также выясняются взаимоотношения Мориса Вийона и Александра Щербатова
      История, которая первоначально показалась мне самой простой за последнее время, обернулась для нас с Березкиным полной неожиданностью. Неожиданность эта - не в характере хроноскопии, но именно в самой истории.
      Я нахожусь сейчас на берегу Белого моря, в Онеге, - нахожусь один, потому что Березкин не смог вырваться из Москвы. Одиннадцать часов вечера. В окна гостиницы бьют слепящие, мешающие писать солнечные лучи. А за окнами-тихий деревянный городок с зелеными, без наезженной колеи, улицами, с гнездами ласточек на окнах государственных учреждений, с ленивыми, спящими поперек деревянных тротуаров, собаками, с устойчивым запахом свежего сена, который ветерок доносит и сюда, в комнату...
      Впрочем, теперь, хотя бы мысленно, нам предстоит ненадолго вернуться в Париж.
      Тогда, после встречи с Анри Вийоном, я возвращался на Османовский бульвар в несколько элегическом настроении, возвращался по ночному, залитому светом неоновых реклам Парижу, присматриваясь к парижанам, останавливаясь у художественно оформленных витрин и не подозревая, что держу в руках нечто такое, что через полчаса или час буквально потрясет меня.
      Не знаю, почему Анри Вийон не рассказал мне все с самого начала. Но уходя от него, я не сомневался, что под прошлым Антарктиды он подразумевал геологическую историю материка.
      Ничего похожего. Александр Щербатов полагал, что Антарктида была родиной древнейшей человеческой цивилизации.
      Вот так. Не больше и не меньше.
      Я вернулся в отель раньше Березкина, принял душ, а потом, чувствуя себя немного утомленным, по лености взялся читать то, что было покороче, - не дневник, а статью. Вот тут все и началось.
      Березкин, войдя в номер, сразу почувствовал неладное и, выслушав мой сумбурный рассказ, покосился сначала на стол, потом под стол; очевидно, он заподозрил, что в трезвом состоянии я не смог бы наговорить ничего подобного.
      Он молча отобрал у меня статью и тут же прочитал ее.
      Мне пришлось пересказать своему другу все, что я успел узнать о Морисе Вийоне и Александре Щербатове, и Березкин остался доволен: как я и предвидел, особое доверие, проявленное Анри Вийоном по отношению к нам, хроноскопистам, не оставило его равнодушным.
      - Меня вполне устроит, если в ближайшие месяцы ты будешь занят дневниками Щербатова, - сказал Березкин. - Это по твоей части, а я повожусь с хроноскопом. Понимаешь, после этой конференции...
      Я все прекрасно понимал, но поработать спокойно ему довелось недолго.
      На следующий день, позвонив Анри Вийону, я выразил ему и свое удивление, и свое восхищение смелой гипотезой.
      - Мне будет приятно, если вам посчастливится найти дополнительные сведения о вашем соотечественнике,-ответил Анри Вийон.-Я не в силах помочь вам фактами, но, с вашего разрешения, напомню, что люди, мысль которых отличалась бунтарской смелостью, оставляли после себя след не только в той специальной области науки, которой занимались... Вы понимаете меня?
      - Вполне.
      Этот француз, право же, все больше мне нравился.
      Я отнес "дело" Щербатова к первоочередным своим планам, но белозерское расследование отвлекло и Березкина и меня и помешало быстрому завершению работы.
      Впрочем, составить себе некоторое представление о наших новых героях я сумел довольно скоро - и дневник помог, и письма Анри Вийона. И хроноскоп тоже, разумеется, хотя хроноскопия свелась лишь к изучению дневника.
      Дневник писался человеком, погибшим в Антарктиде и к концу похода знавшим, что он погибнет. С нашей, узкопрофессиональной точки зрения, это обстоятельство и могло послужить ключом к открытию характера. Ведь само собою напрашивается предположение, что удастся обнаружить существенные различия в тональности, в особенностях почерка, если сравнивать первые страницы, написанные человеком, уверенным в победе, и последние страницы, написанные человеком, знающим, что он побежден и погибнет...
      Такого рода задание и было дано хроноскопу, и он, как следовало ожидать, обнаружил различия: первые страницы писались рукою здорового, полного сил человека, последние-рукою предельно уставшего и спешащего занести свои наблюдения и мысли в дневник. Но как ни изменяли мы формулировку задания, хроноскоп настаивал на одном: и первые и последние страницы писались человеком, находившимся в спокойном состоянии духа. Сообщая о своей скорой и непременной гибели, Щербатов оставался спокоен и тверд, и никакие раскаяния или сомнения не мучили его. Он сделал свое дело так, как считал нужным его сделать, и ни о чем не сожалел. Беспокоила его только судьба дневников, судьба открытия.
      Облик мужественных, до конца преданных науке исследователей вставал со страниц дневника, и надо ли говорить, что восхищение их подвигом, невольная ответственность за их открытие требовали теперь от нас с Березкиным работы точной и быстрой?..
      Насколько я понял по дневнику, Щербатов еще в юности получил отличное гуманитарное образование и был хорошо знаком с работами античных авторов Позднее он поступил в Московский университет, на кафедру географии, и в этом смысле ему очень повезло: его учителем стал выдающийся русский географ, историк и этнограф Дмитрий Николаевич Анучин, сразу же распознавший в своем ученике способность к аналитическому мышлению, глубокий интерес к географии и истории. С помощью Анучина Щербатов еще до отъезда в экспедицию опубликовал несколько статей о географических взглядах ученых классической древности.
      Морис Вийон был старше Щербатова. По сведениям, сообщенным мне его внуком, он родился за год до Парижской коммуны, а отец его даже участвовал в боях с версальцами. Вот эти семейные воспоминания и традиции, по-видимому, наложили свой отпечаток на молодые годы Мориса Вийона: он занялся политикой, но скоро понял, что ничего дельного не добьется, и предпочел жизнь полярного исследователя - уехал в свою первую экспедицию в Гренландию... Что влекло Мориса Вийона в полярные страны-сказать трудно, но мне кажется, что в какой-то степени его путешествия были бегством от того общества, в котором разочаровался Вийон, и внук его согласился со мною.
      А теперь обратите внимание на такое обстоятельство: Щербатов-горожанин, гуманитарий, знаток античной литературы! - был в экспедиции .. каюром.
      Очевидно, он учился управлять собачьими упряжками не в Александровском саду перед Московским кремлем.
      Столь же очевидно, что Морис Вийон покупал ездовых собак не на Елисейских полях в Париже.
      И - простейший вывод: в жизни Щербатова произошло нечто такое, что забросило его на север, где он и овладел искусством каюра и где позднее встретился с Морисом Вийоном.
      Я написал в Париж-попросил Анри Вийона сообщить, где покупал собак его дед, и он ответил, что на Белом море - либо в Мезени, либо в Онеге.
      Не теряя времени, я познакомился с отчетами различных экспедиций на Белое море и убедился, что имя Щербатова в них не упоминается.
      И тогда я вспомнил, что в дневнике Щербатова мне встретилась ссылка на "Капитал" Карла Маркса. И я подумал, что студент Московского университета, наверное, не по своей воле оказался на берегу Белого моря, что знакомство с марксистской литературой однажды побудило его перейти к активным действиям, и кончилось это для студента ссылкой в небольшой северный городок - Онегу.