Загадки Хаирхана (Записки хроноскописта)

      - Самум!
      - Ну конечно. Остались следы песчинок на металле. Нам-то какая польза от этого?
      - Самумов не бывает в Венеции, и едва ли они случаются в районе Дженне. Я смотрел геоботаническую карту. Там травянистая лесная саванна суданского типа.
      - Хорошо, пусть будет Сахара. И что? Я не ответил. В самом деле-"и что"?.. Но несерьезность Березкина начинала меня раздражать.
      - Ну-ну.- Он легонько похлопал меня по плечу.- Ты же сам говоришь, что больше всего ценишь в людях деликатность и чувство юмора... Мы безвременно увянем с тобой, если будем вести хроноскопию с постным настроением и вытянутыми физиономиями... А что если выяснить, как отломилась кисть левой руки?
      - Правильно, нужно выяснить, формулируй задание.
      И мы увидели, как нечто тяжелое опустилось на руку, расплющило ее и обломило кисть.
      Березкин повторил задание, стремясь уточнить, каким предметом расплющило и сломало руку, и на экране появилось нечто округлой формы, с силой наносящее удар по руке.
      - Может быть все, что угодно, - сказал я. - Вплоть до обыкновенного камня.
      Березкин не согласился со мною.
      - У овала были заточены края, - возразил он. - На камень это непохоже...
      - Кувалда?
      - А были у африканцев кувалды?
      - Были и есть, причем профессия кузнеца раньше относилась к числу самых почетных. Нередко в гильдию кузнецов входил даже император, и должность премьер-министра часто предоставлялась членам кузнечного цеха...
      - Ты, я вижу, действительно стал африканистом... Но трудно допустить, что кувалду ни с того ни с сего вдруг обрушили на руку статуэтки. У меня такое ощущение, что она была сломана случайно какими-то стихийными силами.
      Березкин прошелся по комнате, а потом достал из ящика пакетик с металлическими обломками.
      - Надо бы узнать, имеют ли они прямое отношение к статуэтке, - сказал он. - По-моему, золотые кусочки - остатки сломанной руки.
      Хроноскоп подтвердил предположение. Но кусочки из сплава оказались твердым орешком даже для нашего аппарата. На экране возникали лишь неясные изогнутые линии, которые не складывались в целое и потому не поддавались истолкованию. Березкин замучился с ними и в конце концов сдался.
      - Может быть, завтра подыщем "ключ",- сказал я, стараясь успокоить и подбодрить его.
      - Боюсь, что это не тот случай. Материала не хватает, к сожалению.
      - Но есть возможность выяснить, одним и тем же предметом разбиты темные куски и рука или разными.
      - Ты прав.
      Березкин поставил перед хроноскопом задачу определить это по характеру вмятин и деформаций, и ответ пришел положительный: да, переломил руку и разбил непонятную вещь один и тот же овал...
      - Похоже, что кусочки из сплава имели непосредственное отношение к статуэтке.
      - Но какое?
      Теперь наступила моя очередь маршировать по комнате... Есть чудаки, любящие подсчитывать всякую всячину, и один из них высчитал, что в среднем в течение дня человек делает двадцать тысяч шагов. Я не знаю верхнего предела, но среднюю цифру в дни напряженной работы мы с Березкиным перекрывали, очевидно, вдвое или втрое, не выходя из кабинета... Вообще говоря, такое вышагивание иной раз помогает выровнять ход мыслей, дисциплинировать его, что ли. У меня же, к сожалению, мысли перескакивали с одного предмета на другой, не очень-то считаясь с последовательностью и логичностью, и если на чем-либо задерживались, то преимущественно на мелочах. Так, я сообразил, что, называя темные кусочки сплавом золота с серебром, мы допускаем неточность, ибо сплав этот имеет зеленовато-желтый или бледно-желтый цвет... В наших же кусочках металла золото и серебро были каким-то хитрым способом смешаны, а не сплавлены... Делиться столь важным выводом с Березкиным я не стал-мне показалось, что мой друг поглощен более основательными раздумьями, - но в конце концов и мне пришла в голову дельная мысль.
      - Ты полагаешь, что руку статуэтки разбили некие стихийные силы, - сказал я Березкину. - Если действительно "стихийные", то следы их должны остаться и на самой статуэтке...
      - Глупеем мы с тобой, - улыбнулся Березкин. - Я просто обязан был сообразить это час назад, а ты-после первых трех шагов.
      Последовательно уточняя задания, Березкин добился отличного результата: на экране замелькали непонятные овалы, ударявшие по статуэтке, причем первые их удары были сильнее, а последующие все слабее и слабее, пока совсем не прекратились...
      - И ничего не прояснилось, - сказал я.- Что за овалы...
      - А я знаю. Лошадиные копыта. Ей-богу, статуэтка побывала под ногами лошади.
      - Лошадей,- поправил я, схватывая мысль Березкина.
      Статуэтка оказалась на пути конного отряда или табуна. И это не противоречит географическим фактам. В Гвинее, например, лошадей не разводят из-за мухи цеце, а в Мали цеце нет, и коневодство известно там с древнейших времен.
      И хроноскоп "согласился" с нашей догадкой: на экране появились скачущие лошади.
      - Глядишь, по крупицам и доберемся до чего-нибудь,- сказал Березкин.-Правда, уж очень мизерны пока крупицы... Ты говоришь, что коневодство в Судане известно давно?.. Значит, хронологию копыта не уточняют... Жаль.
      - Копыта не объясняют и почему уцелела поднятая правая рука...
      - Случайность. Иного не придумаешь.
      - А ну, проверь, есть ли на ней следы копыт? Хроноскоп ответил отрицательно.
      - А на голове?
      Хроноскоп вновь ответил отрицательно. Лишь после того как Березкин перешел к анализу корпуса, на экране опять замелькали лошадиные копыта...
      - Любопытно, конечно, но едва ли это что-нибудь прояснит, - сказал Березкин. - Ослабление силы ударов показывает, что статуэтку быстро затоптали в землю. Это и спасло руку.
      Я как будто еще не говорил, что поднятая рука имела две особенности: кисть ее была запрокинута, а пальцы слегка раздвинуты, причем мизинец отставлен особенно далеко. По положению кисти мы догадались, что на ладони лежал какой-то округлый предмет, и все-таки хроноскопия дала два непредвиденных результата.
      Во-первых, хроноскоп показал нам, что предмет, лежавший на ладони, не мог удержаться на одной руке. Мы провели нехитрый графический анализ и по изгибу руки убедились, что шар имел сравнительно большие размеры и действительно покоился на двух основаниях.
      Во-вторых,- и это уже не было неожиданностью,- выяснилось, что некогда к поднятой вверх руке вплотную прижималась рука еще одной статуэтки, и мизинцы их рук были сцеплены. На двух этих руках и лежал шар...
      Значит, когда-то статуэтка входила к некую скульптурную группу.
      - Твое мнение? - спросил Березкин, исподлобья посматривая на меня.
      - Какое может быть мнение? - Я пожал плечами. - Примем к сведению факты, вот и все.
      - Но если вспомнить о религиозном мотиве? Ты совсем забыл о нем. Короче говоря, меня интересует шар. Согласуется ли он с версией о религиозном предназначении фигуры?
      - Не противоречит, во всяком случае. Я видел в Касабланке кафедральный католический собор, башни которого увенчаны шарами, а в шары, символизирующие Землю, как мечи, воткнуты кресты... Да и соборы в Конакри или на острове Горе у Дакара увенчаны такими же символами. Я легко могу себе представить, что руки статуэток поддерживали земной шар, проткнутый католическим крестом...
      - Значит, не противоречит, - вздохнул Березкин. - Жаль. А теперь-конец. Ничего больше знать не хочу. Ни-че-го!
      Он устало провел тыльной стороной руки по лбу и закрыл футляр хроноскопа.
      Когда мы вышли на улицу, шел крупный мокрый снег. Березкин посмотрел себе под ноги, посмотрел вокруг и поймал на ладонь снежинку.
      - Удивительно, - пробормотал он. - А мне казалось, что я в Африке...
      Глава пятая,
      в которой рассказывается о догадке, поднявшей меня среди ночи; какую роль сыграла эта догадка в распутывании истории золотой статуэтки, читатель узнает, если прочтет мои записки до конца
      Часть пути от института до дома мы с Березкиным прошли пешком, несмотря на плохую погоду. Но прогулка, к сожалению, не избавила меня от ощущения усталости, и я охотно принял предложение сына сразиться в "щелкунчики", Теперь у нас была большая квартира, простор, а мы к этому простору все никак не могли привыкнуть и часто проводили вечера на привычно маленькой кухне...
      На шашечной доске шел горячий бой, "белые" упорно сопротивлялись "черным", когда в моем кабинете зазвонил телефон.
      - Тебя, - сказала жена.
      Звонил Петя. Он звонил мне довольно часто и подробно рассказывал о всех своих делах.
      Петя с места в карьер зачастил, и я сразу понял, что у него - воз новостей.
      Так и оказалось. Во-первых, Петя сообщил мне, что дата гибели корабля у кавказского побережья установлена, наконец, с точностью до одного года-Петя назвал 1593 год. Собственно, установить это было нетрудно. В затонувшем корабле археологи нашли серебряные дукаты, или цехины, как называли их в Венеции, и по монетам определили дату.
      Во-вторых, больше не вызывала сомнений и национальная принадлежность корабля. Помимо цехинов с изображением святого Марка, покровителя Венеции, вручающего дожу знамя, помимо бус и бисера, археологи подняли со дна моря серебряную пластинку, так называемую "капитуляцию", на имя венецианского купца Паоло Джолитти. Как известно, в конце шестнадцатого столетия на берегах Черного, да и Средиземного, моря господствовали османовские турки, лет за сто пятьдесят до того разгромившие Византийскую империю... Начиная со второй четверти шестнадцатого века турецкие султаны выдавали богатым купцам некоторых зависимых стран капитуляции, то есть исходившие лично от султана разрешения на преимущественное право торговли; капитуляции гарантировали купцам экстерриториальность, низкие пошлины, освобождали от налогов... В числе стран, пользовавшихся султанской милостью, была, в перерывах между войнами, и Венеция - некогда крупнейший торговый город-республика.
      - Понимаете теперь, в чем дело? - спрашивал меня Петя. - Торговый дом Хачапуридзе был теснейшим образом связан с торговым домом Джолитти! Вот почему в амфоре с клеймом Хачапуридзе лежали венецианские бусы...
      А завтра,-прощаясь, сказал Петя,-я уезжаю в Ленинград. Хочу посмотреть венецианскую вазу, на которой повторена роспись амфоры.
      ...Среди ночи я проснулся с отчетливым ощущением, что пережил песчаную бурю: я задыхался, рот мой был так стянут жаждой, что больно было шевелить языком и двигать губами... Я дотянулся до ночного столика, глотнул воды и теперь еще раз заново пережил самум... Я услышал мелодичную "песню песков" грозную песню, ибо она предвещает самум, потом наступила жуткая безмолвная пауза, и я увидел, как закрутились вершины барханов - то пыль и мелкий песок заструились по ветру, но там, где я лежал в ложбине, было еще тихо... Буровато-красная мгла поплыла у меня перед глазами, а потом небо стало свинцово-черным, и тучи песка поглотили меня... Я лежал, как и полагается, лицом вниз, накрывшись с головой шерстяными одеялами, и где-то рядом со мной лежали верблюды, зарывшись мордами в песок. Вокруг выло, ревело, мне не хватало воздуха, и сердце судорожно билось в груди...
      Самум пронесся, небо очистилось, и я перевел дыхание...
      Вообще-то мне пришлось однажды близко познакомиться с пыльной бурей. Но то случилось в Хакасии, холодным ноябрьским днем, и ничуть не походило на подлинный самум. Ничего чудодейственного в моем видении, однако, не было: теперь, окончательно проснувшись, я припомнил, что увидел самум так, как описал его в книге "По белу свету" наш путешественник Елисеев...
      Самум кончился, тучи рассеялись, но в душе почему-то осталось ощущение легкой настороженности, ожидания чего-то важного... Я постарался логически прояснить его, понять и вдруг одним прыжком соскочил с кровати и бросился к телефону... В трубке утомительно и нудно гудело, меня трясло от нетерпения и злости на Березкина, который там, на другом конце провода, не желал просыпаться... Не знаю точно, сколько продолжалось это гудение, и наконец трубку сняли.
      - Триста лет!-закричал я.-Триста лет назад завезли статуэтку в Дженне! Слышишь?
      Теперь у меня в ушах звенела тишина - на другом конце провода царило абсолютное молчание.
      - Да проснись! - снова закричал я. - Старая калоша, ты понимаешь, что я говорю?
      - Вы кому звоните, гражданин? - спросил меня кто-то непроспавшимся басом.
      - Да тебе, тебе!.
      Едва прокричав это, я сообразил, что голос моего собеседника ничуть не похож на голос Березкина.
      Я не поинтересовался мнением незнакомца о моей персоне. Нажав на рычаг, я снова набрал номер и заметался по кабинету, не отрывая трубку от уха.
      - Да, - через минуту услышал я голос Березкина, и выпалил ему все, что успел уже рассказать незнакомому товарищу.
      - Мог бы и завтра позвонить, - сказал Березкин.
      "Мог бы!" Нет, не мог, потому что я пережил самум, потому что у меня еще суматошно колотилось сердце и я был потрясен собственным прозрением.
      - И с чего ты взял это? - спросил Березкин, видимо, уразумевший смысл сказанного.
      - Общая хроноскопия! - закричал я.--Помнишь общую хроноскопию? Ты еще смеялся!
      - Помню, - сказал Березкин.
      - Так вот, не смейся никогда заранее! Торговые пути через Сахару, с севера на юг, шли только в средневековье... А европейцы проникали в Судан с запада, плыли сначала по Сенегалу, а потом по Нигеру... Раз самум, значит, везли статуэтку еще тогда, в шестнадцатом веке, и везли арабы, к твоему сведению... Понимаешь? Статуэтка попала к арабам, и они переправили ее в Дженне.
      - Понял, - сказал Березкин. - А теперь успокаивайся и ложись спать. Утром приеду к тебе.
      Я боялся, что возбуждение не позволит мне заснуть, но, высказавшись, быстро заснул и спал до утра без всяких сновидений.
      Поднявшись задолго до приезда Березкина, я успел на свежую голову еще раз оценить свои ночные кошмары и прозрения.
      Да, в главном я не ошибался. География путей сообщения - есть такое скучное выражение - резко изменилась в северной части Африки за последние три столетия. Транссахарские караванные тропы уступили пальму первенства западным дорогам, из которых главная - во всяком случае, наиболее важная для нас, начиналась от города и порта Сен-Луи, что стоит в устье Сенегала. Я был в этом городе, переходил широкий мутный Сенегал по знаменитому мосту Федерб, размышлял о той роли, которую сыграл Сен-Луи в истории завоевания европейцами Западной Африки... Но сейчас я думал о другом, я еще и еще раз проверял себя, размышляя о самуме, следы которого сохранились на золотой статуэтке. Мог ли он разразиться где-нибудь на западной трассе? Наивно было бы отрицать возможность пылевой бури в сухой период года, и все-таки она не могла сравниться по силе с самумом и едва ли оставила бы столь явственные следы песка на золотом теле нашей статуэтки.
      Я хорошо представлял себе саванну сахельского типа, преобладавшую в Сенегале, помнил о песчаных "проплешинах" у городков Тивауань или Луга... Сахель - это саванна с растущей пучками травой и раскидистыми акациями; а проплешины - они дело рук человеческих, это земли, погубленные арахисом, который французские предприниматели, ничем не удобряя почву, из года в год сажали на одном и том же месте.
      Нет, золотому человеку пришлось перенести настоящий самум, сахарский, такой, как описан Елисеевым, или еще пострашнее.
      Березкин, приехавший часов в десять, молча выслушал мои дополнительные соображения и со всем согласился.
      - География - по твоей части, - сказал он. - Тут я - пас. Но если хочешь, можно дополнительно уточнить силу бури. Не в абсолютных показателях, конечно...
      - Понимаю, и мы сделаем это. А потом напишем Мамаду Диопу. Хроноскоп не открыл всех секретов статуэтки, но зато навел нас на правильный путь. Я посоветую Диопу просмотреть изданные или рукописные книги арабских ученых и путешественников того времени. Пусть он обратится к архивариусам древних арабских городов, купцы которых поддерживали в средние века деловые связи с обитателями африканских саванн. Кстати, туркам не удалось захватить Марокко, и в конце шестнадцатого века именно оттуда уходили в Судан караваны, снаряженные арабскими купцами...
      - Аль Фаси, - вспомнил Березкин. - Тот самый, у которого Мамаду Диоп пил мятный чай. Он может оказать неоценимые услуги.
      - Да. Я тоже подумал о нем.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ,
      в которой мы отправляем письмо Мамаду Диопу, а потом выдерживаем - вернее, не выдерживаем - бурный натиск Пети и деликатный - Брагинпева; под их коллективным нажимом мы посещаем... Музей изобразительных искусств на Волхонке; к чему привело это посещение, сказано в конце главы...
      Письмо Мамаду Диопу я написал на следующий день после проверки песчаной бури, так сказать, "на силу" (подтвердился самум). Но ушло из Москвы оно несколько позже - задержали товарищи, переводившие письмо с русского на французский. Там же, где переводилось письмо, - в Советской ассоциации дружбы с народами Африки - я узнал, что на весну запланирована поездка в Сенегал и Мали, и, не советуясь с Березкиным, попросил включить нас в состав группы. Березкин к моей просьбе отнесся весьма благосклонно: теперь ему тоже хотелось побывать в Африке, хотелось, как и мне, увидеть город, у стен которого нашли золотую статуэтку.
      Говорят, что ждать и догонять хуже всего. Догонять нам было некого, а вот ждать предстояло долго - и поездки в Африку, и письма от Мамаду Диопа, и каких-нибудь результатов его изысканий.
      Ждать для нас, впрочем, не означало сидеть сложа руки: дела всякого рода всплывали постоянно, хотя нас перестал беспокоить Рогачев. Это случилось после того, как мы отказались использовать хроноскоп для расследования административной неурядицы, некогда происшедшей в институте. Я думал, что Рогачев перестанет со мной здороваться, но он все-таки кивает при встрече.
      И потом, не забывайте о Пете Скворушкине. Из Ленинграда он вернулся раздосадованный тем, что венецианскую вазу, о которой говорил на Кавказе Брагинцев, отправили вместе с передвижной выставкой из Эрмитажа в Музей изобразительных искусств, то есть из Ленинграда в Москву. И Петя, таким образом, зря проездил, а он не желал терять ни одного дня.
      Нас Петя намеревался затащить прямо на вернисаж, но мифический хостинский клад мало волновал нас с Березкиным. Однако дня через два позвонил Брагинцев и от своего имени попросил посмотреть венецианскую вазу. Я понимал, что звонок, так сказать, инспирирован неугомонным Петей, но отклонить просьбу Брагинцева счел неудобным и согласился.
      Брагинцев и Петя ждали нас в палисаднике, у серых колонн, и сразу же провели в зал, где была выставлена ваза.
      - Вот, смотрите, - полушепотом сказал Петя. - Разве не удивительное совпадение?
      Филигранного стекла, зеленоватая, с введенными внутрь белыми нитями и темными декоративными трещинками-кракле в верхней и нижней части, ваза действительно повторяла сюжет амфоры, поднятой со дна моря. Опытная рука мастера с острова Мурано выписала молочными нитями и стоящего во весь рост человека, и сидящего напротив него, и летящую к нему перечеркнутую восьмерку, и строку, и "план" замка...
      - И надпись тоже на картули эна, шрифт мхедрули? - чуть улыбнувшись, спросил я.
      - Не совсем, - ответил за Петю Брагинцев. - Венецианский мастер не знал грузинского алфавита, не понимал смысла фразы и допустил искажения.
      - Значит, он механически перенес на стекло и написанную заказчиком фразу, и придуманный им сюжет?
      - Это наиболее вероятное предположение.
      - А заказчиком был кто-то из торгового дома Хача-пуридзе...
      - А посредником кто-то из торгового дома Джолитти. Мы с Брагинцевым посмотрели друг на друга и улыбнулись.
      - Вот видите, как все складно получается! - с восторгом сказал Петя. - А я уже навел справки...
      - О взаимоотношениях торговых домов? - перебил я.
      - Нет, о прежнем хозяине вазы. Раньше она принадлежала грузинскому царю Вахтангу Шестому, эмигрировавшему в Москву при Петре Первом. Наверное, его потомки преподнесли вазу какому-нибудь нашему царю или царице, и после революции она оказалась в Эрмитаже.
      - Вахтанг Шестой, - повторил я. - Это после его эмиграции разрослась грузинская колония в Москве. Малые Грузины, Большие Грузины...
      - Да, да! - радостно подтвердил Петя. - А Багратион - его прямой потомок!
      - На Кавказе вы говорили, - повернулся я к Брагин-цеву, - что ваза датируется концом шестнадцатого столетия?
      - У специалистов это не вызывает никакого сомнения. Ко времени царствования Петра Первого в России производство венецианского стекла пришло в упадок. Но разрыв во времени не должен вас смущать.
      - Он и не смущает меня. Ваза могла сколь угодно долго находиться у предков Вахтанга. Но скажите, почему вас заинтересовало совпадение сюжетов? Я понимаю Петю - Пете нужен клад...
      - Клад всем нужен, - сказал Петя.
      - Я прочитал вашу книгу о хроноскопии и понял, что хроноскоп мог бы определить, есть ли схожесть в написании строки на амфоре и на вазе, почему-то Брагинцев предпочел не отвечать прямо на мой вопрос. - Ведь и в том, и в другом случае мастера переносили на глину или стекло рукописную строку.
      - Это несложно, - сказал молчавший до сих пор Березкин. - Пустяковое дело...
      - Не могли бы вы быть настолько любезны...
      - Могли бы, - сказал Березкин. - Но как заполучить вазу в институт?
      - Я надеюсь, что вечером, после закрытия музея, директор разрешит вынести ее. Березкин недоверчиво хмыкнул.
      - Если вы берете это на себя...
      - Да, конечно.
      - Значит, вы подвергнете хроноскопий мою амфору? - еще не веря своим ушам спросил Петя.
      - Придется.
      - Но не одну же строчку! - Петя темпераментно взмахнул руками. - И план крепости тоже!
      - Там видно будет, - уклончиво ответил Березкин, но я про себя решил, что теперь нам придется уступить Пете.
      - Нет, обещайте мне!
      - Обещаем, - сказал я. - Раз уж вы притащите амфору в институт...
      Петя хлопнул в ладоши и заявил, что немедленно отправится к археологам.
      Мы не стали его удерживать, и самим нам уже нечего было делать у вазы. Брагинцев решил, не откладывая, зайти к директору, его хорошему знакомому, а мы с Березкиным прошлись по "итальянскому дворику", по египетскому залу, поднялись на второй этаж к древнегреческим атлетам, к которым я ходил в детстве, чтобы сравнить свою мальчишескую мускулатуру с мускулатурой "кулачного бойца" или "дискобола". Они так и остались для меня недосягаемым идеалом.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
      в которой мы занимаемся хроноскопией венецианской вазы и поднятой со дна моря амфоры; как станет ясно из последующего изложения, дело вовсе не ограничилось анализом двух надписей, сделанных на картули эна шрифтом мхедрули.
      Из Музея изобразительных искусств мы с Березкиным поехали ко мне домой.
      У меня было странное состояние. Все, что происходило в музее, было оправдано, логически объяснимо... Но осталось ощущение, будто кто-то все время стоял у нас за спиной и небескорыстно интересовался нашими расследованиями, следил за нами. Я помнил каждое слово, каждый жест и Брагинцева, и Пети, знал, что, никто из них не повинен в этом чувстве. И все-таки...
      - Тебе не кажется, что нас с собой проверяют пли испытывают, уж не знаю, как точнее выразиться? - вдруг спросил Березкин, устраиваясь рядом со мной на заднем сидении такси.
      По складу характера я более мнителен, чем мой друг, и совпадение наших чувств меня еще более озадачило.
      - Кого ты подозреваешь?
      - В том-то и дело, что заподозрить некого. Глупо об этом говорить, но и о Брагинцеве, и о Пете проще простого навести справки.
      Я догадывался, что Березкин стремится оправдаться в непонятном самоощущении, и все же меня покоробили слова о справках.
      - Ты же знаешь, что мне совершенно не свойственна подозрительность, сказал Березкин, угадавший ход моих мыслей. - Не суди меня строго. Было бы ужасно обидеть подозрением честного человека!
      - Если бы не письмо Мамаду Диопа с рассказом о таинственном Розенберге, возникло ли бы у нас такое чувство? - спросил я Березкина.
      - Едва ли...
      - Вот именно. Ей-богу, надо послать к черту всякие глупости. Тем более, что ни амфора, ни венецианская ваза не имеют никакого отношения к статуэтке из Дженне.
      Вечер мы провели великолепно, хорошо отдохнули, рассеялись, и когда в двенадцатом часу семейство Березкиных отправилось домой, от прежних наших сомнений, как говорится, не осталось и следа.
      Зная характер Пети, я с утра позвонил Березкину в институт и узнал, что Петя явился, уже поскандалил с вахтером, не пропускавшим его с весьма объемистой амфорой, и теперь сидит, сложив руки на животе, перед закрытым хроноскопом.
      Березкин, решительный во всем, что касалось хроноскопии, предупредил Петю, что ничего не будет делать до тех пор, пока Брагинцев не доставит в институт вазу. Но Петя, дипломатично помолчав минут тридцать-сорок, повел наступление, уговаривая Березкина для начала выяснить, план или не план крепости нанесен на амфору.
      К тому времени, когда я приехал в институт, Петя одержал полную победу, и Березкин с некоторым смущением сообщил мне, что на амфоре как будто бы действительно изображен некий план крепости.
      Способность хроноскопа устанавливать и прояснять такого рода подробности казалась мне сомнительной, но Петя прямо-таки захлебывался от восторга, и я решил не вмешиваться в их взаимоотношения с Березкиным.
      Вечером приехал Брагинцев, и венецианская ваза поступила в наше полное распоряжение.
      Увидев Брагинцева, я понял причину нашего странного вчерашнего ощущения: все, видимо, объяснялось тем, что Брагинцев так и не рассказал нам, для чего потребовался ему сравнительный анализ строчек, выписанных на амфоре и вазе. Догадка успокоила меня. Настоящий исследователь, человек сдержанный в словах, Брагинцев, конечно, просто не хотел упреждать события и ждал, что подскажет ему хроноскоп.
      Итак, нам предстояло установить идентичность или, наоборот, неидентичность почерков на амфоре и вазе. Брагинцев уже говорил нам, что надпись на картули эна, сделанная шрифтом мхедрули, графически искажена мастером с острова Мурано. Но для хроноскопа, как и предвидел Березкин, было достаточно частных особенностей в написании букв, которые сохранились и в том и в другом варианте. Если верить хроноскопу, а мы - простите за повторение - ему верили, то надписи на стекле и глине делались по одному и тому же рукописному
      образцу.
      - Устраивает вас такой вывод? - спросил Березкин
      Брагинцева.
      - Вполне, - ответил тот.
      - Если вас еще что-нибудь интересует...
      - Честно говоря, мне хотелось бы проверить собственное истолкование взаимоотношений человечков на вазе и амфоре.
      - Взаимоотношений?
      - Мне кажется, что это отец и сын. Сын уехал. Допустим, в Венецию, чтобы обучиться торговому делу, а отец остался на Кавказе. Сын задержался дольше положенного ему срока, и любящий отец, помимо писем, прибег вот к такой форме увещевания... Это не слишком глупо звучит?
      - Отнюдь, - сказал я.
      А Петя, восторженно смотревший на своего учителя, вдруг прозрел:
      - Потому и написано: "Вернись, и все скажу тебе"! Отец хотел передать блудному сыну тайну зарытых сокровищ! - вскричал Петя. - Вы убедились теперь, что я на правильном пути?!
      - Петя, милый, вы все-таки не наследник Хачапуридзе. Ведите себя сдержанней, - сказал Брагинцев резко.
      Березкин перебрал несколько формулировок и получил ответ. Сын ли с отцом изображены на амфоре и вазе, хроноскоп выяснить не смог, нэ по характеру изображения он определил, что стоящий человек старше сидящего. Стало быть, версия Брагинцева получила дополнительное подтверждение.
      - Удовлетворены?
      - Почти. А может ли хроноскоп расшифровать смысл перечеркнутой восьмерки?
      Задание показалось мне слишком неопределенным для хроноскопа, но аппарат справился с ним моментально: на экране появилась... пчела. Да, пчела, или, во всяком случае, перепончатокрылое насекомое, в высшей степени похожее на самую обычную пчелу...
      Брагинцев расхохотался... Я даже не подозревал, что он способен так заразительно и весело смеяться.
      - Ваш хроноскоп изумителен, - сказал он сквозь смех. - Просто изумителен. Кстати, пчела - символ, который вполне мог устроить главу купеческого дома: соты наполняются по капельке, как и купеческая казна. Те самые соты, что изображены на плане!
      - Боюсь быть навязчивым, - сказал я Брагинцеву, - но мне и Березкину хотелось бы знать, что привело вас к нам, почему вдруг вам понадобился сравнительный анализ двух столь разных сосудов?
      - Видите ли, торговый дом Хачапуридзе загадочно окончил свое существование в самом конце шестнадцатого столетия. Я еще плохо представляю себе возможности хроноскопа, но подумал, не обнаружит ли он причину?
      - Вы интересовались историей дома Хачапуридзе? - поразился Петя. - Вы?
      - Немножко, - сказал Брагинцев. - Собственно, интересовался не я, а мой хороший знакомый - историк Месхишвили. Помните "беленького старичка" в Хосте, который прочитал надпись на амфоре и рассказал о Хачапуридзе? Это великолепный знаток средневековой Грузии, но даже ему непонятен крах процветающего торгового дома.
      - Значит, вы хотели помочь Месхишвили?
      - Да. Но, судя по результатам, едва ли что-нибудь получится. Впрочем, мне известен еще один сосуд с аналогичным сюжетом.
      - Он у вас дома?
      - Нет, он в Кремле, в фондах Оружейной палаты.
      - И его можно заполучить?
      - Конечно, и для этого не нужно идти в Кремль. Я принесу его в институт. Человеческий глаз все-таки не сравнится с хроноскопом.
      Брагинцев и Петя ушли, унеся с собой венецианскую вазу.
      Некоторое время после их ухода мы сидели молча.
      - Итак, еще одно действующее лицо, - вздохнул Березкин. - Месхишвили.
      - По-моему, Брагинцев чего-то недоговаривает...
      - Возможно, но я чувствую, что мы ввязываемся еще в одну запутанную историю, а вести параллельно два сложных расследования... Ни к чему это, совсем ни к чему.
      Потом Березкин подошел к Петиной амфоре, оставленной у нас, и потрогал пальцами перечеркнутую восьмерку.