25

Несколько недель спустя Вольфганг стоял у окна своей комнаты и смотрел на Гетрейдегассе, жадно вглядываясь в то, на что раньше не обращал внимания.

После неудобств, испытанных в поездке, он наслаждался домашним уютом. Он радовался и своей кровати, и знакомым предметам обстановки, и старым друзьям, особенно девочкам, которые, как и он, взрослели с каждым днем. Ему только что исполнилось тринадцать, и он чувствовал себя совсем взрослым. И в довершение ко всему стоял чудесный зимний день.

Небо, сиявшее голубизной, не угрожало снегопадом, и, хотя было холодно, ледяной ветер, обычно дующий с окрестных гор, на этот раз стих. Белые пушистые облачка, плывшие над Лохельплац, напоминали нежные воздушные мелодии. Интересно, на каких инструментах можно было бы их исполнить? Он приметил одно, размером с носовой платок, затем второе, напоминающее шпиль францисканской церкви в «Городе суверена», и еще одно, формой походившее на маленькую скрипку, на которой он когда-то играл.

Видения превращались в звуки. Ему слышались призывные голоса. Музыка переполняла его. Большинство людей совсем не разбираются в окружающих их звуках, просто не г замечают их, а ведь главное – это уметь слышать. Музыка витает повсюду. Хотя нет, слышать звуки – это еще не все. Бот, например, он сам: сначала прислушивается, а затем внутри у него рождается мелодия. Как будто настоящий творец живет где-то в нем и, чтобы он начал творить, нужно лишь вызвать его к жизни.

Взрослые толковали о каком-то «вдохновении», озарявшем его, подобно вспышкам молнии, но они ошибались, вдохновение всегда с ним, только необходимо пробуждать его и направлять, не полагаясь на случай или удачу. И потом, создать мелодию – это еще не самое главное.

Иногда этих мелодий рождалось столько, что Вольфганг терялся перед их наплывом. Приходилось выбирать. Выбирать лучшую. Ну, а выбор, что там ни говори, дело вкуса. Как бы ему хотелось самому решать, какую вещь сочинять следующей, хотя в Вене он и сказал Папе, что всецело полагается на него. Но ведь скажи он другое, Папа обидится, а обидеть Папу он просто не смеет.

Он увидел Папу, который шел по Гетрейдегассе со стороны дворца. Папа шел энергичной, упругой походкой и, честное слово, вполне заслуживал того, чтобы написать для него марш. Папа ходил во дворец по приглашению архиепископа, и по его спешной походке Вольфганг догадался: у Папы какие-то важные новости.

Но не успел Папа и рта раскрыть, как Мама спросила:

– Ну как, будешь ты опять получать жалованье?

– Его светлость приглашал меня вовсе не за этим. Он очень благосклонно говорил о мессе, которую Вольфганг сочинил для отца Паргамера. Сказал, что получил о ней хороший отзыв от венского архиепископа.

– И что же его светлость теперь хочет? – спросил Вольфганг.

– Чтобы ты сочинил еще одну мессу! – с гордостью воскликнул Папа. – Для Университетской церкви.

– А как же все-таки с жалованьем, Леопольд? – настаивала Анна Мария.

– О жалованье я не говорил. Видимо, тут просто какая-то ошибка. Никогда еще его светлость не был ко мне так добр. Венский архиепископ, сказал он, с большой похвалой отозвался о благочестивой музыке, что создается в Зальцбурге. Если ему понравится новая месса, архиепископ, наверное, поставит и «Мнимую простушку», а может, даже разрешит нам поехать в Италию.

– Мы и дома-то совсем не побыли, а ты снова говоришь о поездке.

– Глупо отказываться, если его светлость предложит мне отпуск.

– Он тебе не заплатил за три недели работы, а ты твердишь о его доброте. Неужели ты надеешься, что он еще заплатит?

– Я уже приготовил прошение.

– Вроде того, которое подавал императору?

– Анна Мария, какая муха тебя укусила?

– Я устала от путешествий и от болезней.

– Но Вольфганг никогда не стал бы тем, чем он стал, если бы не путешествовал и не встречался с величайшими музыкантами мира. Такими, каких он повстречает в Италии.

– А мне бы хотелось пожить дома, Папа, – сказала Наннерль.

– Я и не настаиваю, чтобы ты ехала. – Папа повернулся к Вольфгангу и спросил:

– Ну, а ты как?

Вольфганг колебался. Он далеко не был уверен, так ли ему хочется пускаться в новое путешествие, но нельзя огорчать Папу.

– Решайте сами, Папа, – сказал он.

Папа, прилетевший домой как на крыльях, почувствовал себя обиженным. После стольких незаслуженных унижений он наконец-то почтя убедил Шраттенбаха в гениальности своего сына, но никто в семье, казалось, не оценил его победы, разве только Вольфганг, да и тут Леопольд сильно сомневался.

Анна Мария осмелела и стала высказывать совсем необычные для нее мысли.

– Не думаешь ли ты, Леопольд, что, прежде чем ехать куда-то, Вольфгангу следовало бы походить в школу и заняться латынью, греческим и математикой?

– Латыни я его обучал сам, а в математике он силен и не нуждается ни в каких учителях. Ну, а что касается музыки, то только в Вене он написал три симфонии, несколько маршей, сонат для клавесина и скрипки, менуэтов и итальянских арий – это не считая опер и мессы. С тех пор как я начал его учить, он сочинил более пятидесяти вещей.

– Это что, много? – спросил Вольфганг.

– Много! И я верю, что его светлость поможет нам. Вот увидите.

Архиепископ сам служил мессу, музыку для которой написал Вольфганг, и мальчик больше не жалел, что послушался Папу. В качестве награды Шраттенбах велел соорудить во дворце оперную сцену, и в день его именин при участии певчих дворцовой капеллы была поставлена «Мнимая простушка».

Вольфганг остался недоволен пением. Зальцбургские певцы не шли ни в какое сравнение с венскими, но Папа сиял, и Вольфганг постарался скрыть свои чувства. По окончании оперы его светлость громко аплодировал. Только Вольфганг не мог понять, радуется ли архиепископ, что опера кончилась, или она ему действительно понравилась.

– Он понемногу начинает разбираться, – объяснил Папа. Папа сиял: ему заплатили наконец жалованье, хотя и пришлось подавать прошение его светлости.

А Вольфганг радовался, что следующим заказом были два дивертисмента. Главные партии в них он предназначил для скрипок, а исполнены они были в университете па торжественном акте по случаю выпуска философов и медиков, состоявшемся в троицын день.

Но больше всего ему нравилась месса, которую он сочинил и которой сам дирижировал в церкви св. Петра по случаю посвящения в сан священника Каэтана «Доминикуса» Хагенауэра, сына их домохозяина. До того как Каэтан стал готовиться к посвящению в сан, он был любимым другом Вольфганга.

Каэтан был на десять лет его старше, но они вместе стреляли из духового ружья, а когда Вольфганг играл, Каэтан раздувал мехи органа. Но теперь его друг стал «отцом Доминикусом» и свою первую мессу служил под музыку Вольфганга. Старший Хагенауэр чрезвычайно гордился этим обстоятельством и назвал мессу – «Мессой Доминикус».

– Вольфганг, это необычайно проникновенная музыка, в ней столько любви, – сказал он и благословил Вольфганга.

Вольфганг покраснел. Он вложил в мессу всю душу. Ему хотелось выразить в мессе глубину своего уважения к этому скромному человеку.

В тот год он написал еще несколько менуэтов и маршей, а также новую симфонию – для практики, как сказал Папа, – но с сочинением опер ничто в сравнение не шло. Поэтому, когда Папа объявил, что они едут в Италию, на родину оперы, Вольфганг обрадовался, но одновременно и опечалился при мысли, что ему придется расстаться с Барбарой фон Мельк и Терезой Баризани.

Никакие сомнения не мучили Леопольда. Он даже считал, что отъезд слишком долго откладывается. Однажды вечером, почти через год после их возвращения в Зальцбург, он объявил:

– Его светлость не только предоставил мне отпуск, но и оплатит нашу поездку.

– Ты хочешь сказать, Леопольд, что Шраттенбах даст тебе денег на поездку в Италию?

– Уже дал. Сто двадцать дукатов. – И он показал их Анне Марии.

– Вот уж никогда бы не подумала, что его светлость способен на такое.

– Я же говорил, что сумею добиться его расположения. Ему уже правится духовная музыка Вольфганга. Стоит только Вольфгангу научиться писать свои мессы с истинно итальянской торжественностью – и из него получится настоящий маэстро, – это собственные слова архиепископа.

Анна Мария понимала, Леопольд добился многого и за него можно порадоваться, она поздравила его и поцеловала. Но все-таки не могла преодолеть беспокойства.

А у него была припасена еще одна новость, совсем уж неожиданная.

– Поедем только мы с Вольфгангом. – Леопольд объявил это самым решительным тоном, желая избежать спора, который легко мог закончиться его поражением.

При мысли о разлуке на глазах у Анны Марии показались слезы.

– Но ты же сама не хотела ехать. А его светлость дает нам денег только на двоих – ведь только мы находимся у него на службе.

– На службе? – удивилась Анна Мария.

– Да. Теперь Вольфганга можно называть «господин концертмейстер».

Вольфганг, подавленный вестью о предстоящей разлуке с Мамой и Наннерль, с недоверием спросил:

– Меня сделали придворным музыкантом?

– Что в этом удивительного? Ты вполне подготовлен. Это-то Вольфганг знал, но ведь есть, наверное, и другие основания.

– Вы шутите, Папа.

– Его светлость назначил тебя третьим концертмейстером.

– Без оплаты, конечно, – заметила мама, у которой неожиданная новость высушила слезы.

– Пока Вольфганг находится в отсутствии. А как только вернется из Италии и начнет исполнять обязанности концертмейстера, ему сразу начнут платить.

– Сколько? – поинтересовался Вольфганг.

– Мне не сказали, но обычное жалованье равно ста пятидесяти гульденам. Его светлость хочет привязать тебя к Зальцбургу.

– Но, Папа, ведь вы говорили, что одна из причин, почему мы едем в Италию, – это поискать новые возможности. Вы не раз так говорили.

– Только дома. Но никак ни его светлости.

– Да он и без того знает, – сказала Мама. – Но уверен, что ты все равно вернешься, как было прежде.

– В этом и ты можешь быть уверена, Анна Мария, – ласково сказал Леопольд.

Расставание было печальным. Хорошо еще, что Папа запретил Маме и Наннерль провожать их до кареты – побоялся не устоять перед потоком слез и остаться дома. Папа сказал Вольфгангу, что нужно держаться – ведь он мужчина.

Тоска по Маме охватила Вольфганга, уже когда они шли к поджидавшему их дилижансу. Мама стояла у окна гостиной. А Наннерль, казалось, относилась совсем равнодушно к предстоящему расставанию, довольная тем, что сама остается: ее нигде не было видно. И вдруг Вольфганг увидел сестру – она отчаянно махала ему из бокового окна. Почему же она стоит у бокового окна? И он понял: ей хотелось быть поближе к ним. За последние годы волосы у Наннерль потемнели, и она стала очень похожа на Маму – Наннерль, его любимая сестра.

На дворе стояла промозглая декабрьская погода, но Мама высунулась из окна и крикнула:

– Пошлите мне воздушный поцелуй! Папа послал ей поцелуй и крикнул в ответ:

– Я шлю тебе не один, а тысячу поцелуев. – Вид у него был тоже печальный.

А Вольфганг, пренебрегая приказом Папы, бросился обратно вверх по лестнице и крепко поцеловал сначала Анну Марию, потом Наннерль, нетерпеливо ждавшую своей очереди, и сказал Маме:

– Я не мог послать вам поцелуй, я хотел доставить его сам.

26

Первая ночь вдали от Дома была особенно грустной. Поэтому, закончив письмо Анне Марии, Леопольд сказал, чтобы Вольфганг тоже написал Маме.

«Я очень счастлив, – писал Вольфганг, – путешествие такое интересное, а карета удобная, и у нас необыкновенный кучер, который, когда позволяет дорога, мчится словно ветер. Папа расскажет об остальных подробностях, а я пишу, чтобы Вы знали, что я остаюсь Вашим преданным и любящим сыном. Вольфганг Моцарт».

Леопольд попросил его написать и Наннерль, сестра не должна чувствовать себя забытой, и он написал по-итальянски, чтобы похвастаться, как хорошо знает этот язык.

«Любимая моя сестра, слава богу, мы доехали до Воргля. Путешествие развлекает нас, и к тому же мы не испытываем никаких неудобств. Скажи Шахтнеру, что «Траляльера» я пою и что теперь, раз уж мы уехали из Зальцбурга, Папа разрешил мне есть суп без сахара. Передай привет всем моим дорогим друзьям, а также и Барбаре с Терезой. Как говорит Папа, главное – но болеть и не страдать от запора, остальное приложится. Целую тебя тысячу раз. Твой итальянский братец, капельмейстер от бухгалтерии».

Леопольд не был настроен столь оптимистично. Опасная и тяжелая дорога через Альпы могла занять дней десять. Но, даже говоря сыну: «Италия – это родина музыки, величайшие немецкие музыканты Гендель, Гассе, Глюк и Бах получили образование в Италии», в душе он испытывал страх; неизвестно, какой прием ждал их в этой стране, и еще пугала мысль об обледеневших дорогах, засыпанных снегом перевалах и снежных лавинах.

В течение следующей недели Леопольд не раз сожалел, что решился на эту поездку, да к тому же зимой. Казалось, ничто не могло погасить радостное возбуждение Вольфганга, который был от путешествия в восторге. Леопольд же пребывал в постоянной тревоге – стоило ему немного успокоиться, пока карета пересекала широкую тирольскую долину, как долина тут же сужалась и переходила в глубокое ущелье. Часто прямо над головой нависали снежные карнизы. Они нанимали опытных кучеров, которые хорошо знали дорогу, знали, где и когда можно ожидать обвалов, но ведь и самые опытные кучера могли ошибиться.

В одном узком ущелье скалы чуть не смыкались над ними. Толстые пласты снега, казалось, ползли вниз по стенам, и даже у кучера вид был растерянный и испуганный, а Вольфганг тем временем напевал аллегро, стремительным темпом и зажигательностью похожее на итальянское. Когда при въезде в ущелье кучер остановил лошадей, Леопольд неожиданно для себя сказал:

– И зачем только нас понесло в Италию!

– Что случилось, Папа? – спросил Вольфганг.

– Как быть, господин Моцарт? – спросил кучер. – Уж больно много снега впереди. – Лицо, выглядывавшее из мехового воротника, было бледное и взволнованное.

Я беру на душу большой грех, думал Леопольд, но возвращаться назад немыслимо.

Не успели они проехать ущелье, как за ними с грохотом обрушилась снежная лавина и засыпала дорогу. Но они тут же позабыли о прежних страхах перед новой опасностью: ехали по обледенелой дороге, по одну сторону высилась отвесная скала, по другую зияла бездонная пропасть; о том, чтобы повернуть обратно, нечего было и думать. Подковы лошадей заскользили по льду, и на одно ужасное мгновение Леопольду показалось, что они сейчас рухнут в пропасть. Карету сильно тряхнуло, и Вольфганг, очнувшись от своих музыкальных мечтаний, невольно вскрикнул, а Леопольд прикрыл сыну глаза рукой, чтобы заслонить от него страшную картину их падения, и крепко прижал к себе.

Еще долго после того, как кучеру удалось выправить лошадей, у Леопольда кружилась голова и ныли плечи, а Вольфганг сидел, сжав руки так, что побелели суставы.

Старею я, что ли, думал Леопольд, раньше у меня никогда не кружилась голова в дороге. Куда бы они ни выезжали из Зальцбурга, их путь всегда лежал через горы. Но не такие высокие, не такие грозные и опасные. При всякой возможности Леопольд писал домой, и это его немного успокаивало.

В первый день рождества 1769 года, через две недели после начала путешествия, они прибыли в Роверето, маленький городок в Северной Италии. Там не было и намека на снег, а отвесные горы сменились пологими холмами. Леопольд немедленно отправился в самую большую церковь, чтобы возблагодарить бога за благополучное прибытие, и по дороге столкнулся со старым знакомым.

Барон Христиани очень обрадовался ему. Барон сохранил самые приятные воспоминания о том времени, когда в Зальцбурге он брал у Леопольда уроки игры на скрипке. Весть о приезде Моцартов в, Италию уже дошла до него.

– Господин Моцарт, мы будем счастливы послушать игру вашего замечательного сына.

Решив не уступать в любезности барону, который был в Зальцбурге представителем святейшего престола, а теперь именем Марии Терезии и ранил Роверето, Леопольд с жаром воскликнул:

– Это мы сочтем за счастье играть для вас, господин барон!

Поток любезностей, не прекратившийся и на следующий день, когда Вольфганг играл в доме барона Христиани в присутствии именитейших граждан Роверето, немало смущал мальчика. Барон Христиани восклицал:

– Это же настоящее чудо природы! Гости кричали: – Браво, Моцарт!

А Папа отвечал: – O, как вы добры! Доброта – неотъемлемая черта людей вашей великой страны.

Но Вольфганг-то помнил, как ненавидел Папа Лолли и других итальянцев, которым покровительствовал Шраттенбах.

Однако барон, видимо, был совершенно искренен. Он дал понять Моцартам, что не может заплатить им, поскольку они его гости и такой жест явится оскорблением, но, если Вольфганг согласится сыграть в его церкви, это наверняка будет способствовать спасению их душ. Барон говорил с такой убежденностью, что Вольфганг почти поверил ему и понял, что Папа уже дал свое согласие.

В церковь были приглашены только знать и музыканты Роверето, но по пути в церковь портшез барона, в котором несли Вольфганга, окружила толпа, возраставшая с каждой минутой. Люди бежали со всех сторон. Монахини бросали цветы к ногам Вольфганга. Матери поднимали вверх младенцев, чтобы показать им чудо природы и чтобы на них распространилась хоть частица его благодати. Когда Вольфганга поднесли к церкви, у входа толпились чуть не все жители Роверето. Народу было столько, что Вольфганга провели через боковой вход, и дорогу к органу расчищали несколько атлетически сложенных священников. Однако стоило ему заиграть, как в битком набитой церкви воцарилась напряженная тишина. Многие слушали, закрыв глаза и затаив дыхание. Лишь только он закончил, церковь огласилась восхищенными криками:

– Браво, Моцарт! О benedetto! О Dio![5]

В Вероне его пригласили выступить в Филармонической академии. Это считалось великой честью. Ни один музыкант моложе двадцати одного года еще не выступал в этой знаменитой музыкальной школе, и послушать Вольфганга явились многие профессора музыки. Вольфганг с листа играл клавесинный концерт, неизвестные ему сонаты и написал финал, использовав тему, заданную ему профессором гармонии.

– Со времен Катулла Верона не видела чуда, подобного господину Амадео Вольфганго Моцарту, – объявил присутствовавший при испытании профессор Пьетро Мантова. – Только Данте мог бы достойно воспеть его талант.

Два веронских поэта, поняв намек, немедленно посвятили Вольфгангу пылкую оду и сонет. С него был написан маслом портрет, где он стоял у клавесина, одетый в свой любимый алый камзол, без парика, со слегка припудренными светлыми волосами, а на пюпитре виднелись ноты одного из его произведений.

Папа упивался, всем этим восторженным поклонением. Он написал Маме, что портрет получился чудесный: Вольфганг на нем очень красив и похож на нее.

Вольфганг же считал, что расточаемые ему похвалы сильно преувеличены. Ведь он не сделал ничего такого, чего не делал прежде. И когда его назначили капельмейстером Веронской филармонической академии, он воспринял это назначение как нечто само собой разумеющееся.

Такой же триумф ожидал Вольфганга в Мантуе и в Кремоне, но в Милане, первом большом итальянском городе, их ждало разочарование.

Граф Фирмиан, генерал губернатор и наместник Марии Терезии в Ломбардии, их старый знакомый и покровитель, дал знать Леопольду, что сможет принять их только через одну-две недели. Оставалось ждать, и Леопольд пытался развеять огорчение посещениями оперы.

Задержка в Милане лишь обрадовала Вольфганга. Посещение онеры доставляло ему огромное удовольствие. Охваченный непреодолимым желанием выразить чувства, порожденные обилием впечатлений, он написал Наннерль длинное письмо. Это было 26 января, в канун его четырнадцатилетия, и ему хотелось как-то отметить столь важное событие.

«Моя любимая сестра! Кончилась немецкая клоунада и началась итальянская. Теперь мы слушаем одни только оперы. Но даже постановка «Руджиеро», которая идет с большим успехом в Вероне, в отношении пения оставляет желать лучшего. В ней поет одна баронесса, которая обладает сносным голосом и хорошей фигурой, но фальшивит нещадно. Премьер-кастрат поет слегка в манере Манцуоли, у него красивый и сильный голос, но он слишком стар. На вид ему дашь все пятьдесят пять, и у него дрожит кадык. У примадонны прелестный голос, но его не расслышать из-за болтовни в зрительном зале.

В Мантуе прекрасная опера, мы там видели «Деметрио» нашего друга Гассе, но с голосами дела опять же обстоят неважно. Примадонна поет хорошо, но слишком тихо. Вторая певица имеет наружность гренадера и соответственно мощный голос и поет так, будто зла на весь мир. Кастрат поет лирично, но чересчур напрягается на высоких нотах. Второй певец староват и мне не понравился. Тенор немного лучше, но поет с натугой, что вообще отличает итальянских теноров. Герой-танцовщик хорош, прима-балерина тоже хороша и, как говорят, недурна собой, но я ее близко не видел. Есть и шуточный персонаж, который делает неплохие прыжки, но при этом издает непристойные звуки.

Пиччинни, который собирается писать еще одну оперу, находится здесь, и мы, возможно, с ним увидимся. Хоть он и неаполитанец, но пользуется сейчас в Милане большой популярностью. Однако как он ни старается создавать мелодичные вещи, его музыка оглушительна и слишком вычурна.

Других новостей, пожалуй, пет, могу, правда, сообщить тебе, что лейпцигский поэт Геллерт недавно умер и с тех пор не пишет стихов.

Я здоров и по-прежнему люблю паясничать. Тысячу раз целую Мамины ручки, а тебя сто раз нежно чмокаю в щеку. Addio. Вольфганг в Германии, Амадео в Италии».

Прошло несколько недель, прежде чем Моцартов известили, что граф Фирмиан готов дать им аудиенцию.

27

Граф Карл Иосиф Фирмиан стоял у окна своей приемной в глубоком раздумье и ждал появления гостей. Внезапно он принялся ходить взад и вперед по блестящему паркету, а потом остановился перед высоким до потолка венецианским зеркалом на противоположной стене. Он верой и правдой служил Марии Терезии и тем не менее через год, в крайнем случае через два, его место займет мальчик. Третий сын Марии Терезии, эрцгерцог Фердинанд, которому через полгода исполнится шестнадцать, будет назначен наместником Ломбардии после его брака с принцессой Моденской. А граф Фирмиан чувствовал себя в расцвете сил. Он посмотрел в зеркало и увидел там одутловатого коренастого мужчину пятидесяти четырех лет, с грубоватыми чертами лица, вполне бодрого и энергичного. Однако что толку? Фердинанд был Габсбургом, и в глазах Марии Терезии это решало все.

Она неустанно читала своим подданным душеспасительные проповеди, а сама любыми средствами укрепляла власть Габсбургов. Графу ничего не оставалось. Он знал, что ему придется примириться с второстепенным положением или обречь себя на отставку и, следовательно, забвение. Но если он останется советником эрцгерцога, что соответствовало желанию императрицы, как она сама ему намекнула, то он будет самостоятельно принимать почти все решения и сможет осуществить задуманный план.

Если взять Моцарта за образец нормально развитого юноши, всем сразу стала бы очевидна детская незрелость Фердинанда. Музыкант был на полтора года моложе эрцгерцога, но по уму превосходил его лет на десять. Сравнение вызвало улыбку на лице графа. Но тут нужно держать ухо востро. Если у Марии Терезии появится хотя бы тень подозрения, придется совершенно отстранить от себя Моцартов. Все же мысль эта сильно занимала графа, и он подумал, почему бы не рискнуть? К тому времени, как лакей доложил ему о приходе четырех самых известных в Италии оперных композиторов, которых он хотел повидать до появления Моцартов, граф совсем повеселел.

Адольф Гассе, Джовании Саммартипи, Никола Пиччинни и Иозеф Мысливечек прибыли каждый отдельно, но граф Фирмиан приказал ввести их всех вместе. У всех четверых на лицах было написано изумление. Что бы это значило? Получив приглашение, каждый на них решил, что ему предложат новый заказ для Миланской оперы. Теперь же каждый заподозрил какой-то подвох.

Музыканты склонились в поклоне, и граф Фирмиан подумал, что во всей Италии пет композитора, красивее Гассе, который даже в свои семьдесят лет был хорош, и невольно задался вопросом, уж не способствовало ли это успеху Гассе, как-никак итальянцы ведь большие поклонники физической красоты.

А Саммартини, который был, наверное, не моложе Гассе, совсем высох за последние несколько месяцев, как показалось графу. Однако влиянием этого человека никак нельзя пренебрегать. У Саммартини учился Глюк, он слыл самым уважаемым миланским музыкантом, и его оперы и симфонии исполнялись повсюду.

Но наиболее знаменитым композитором в Италии сейчас считался сорокадвухлетний Пиччинни. Маленький, худощавый, с длинным носом, острым подбородком и серьезным бледным лицом, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ожидая, когда же заговорит граф.

Чех Мысливечек чувствовал себя неловко. В свои тридцать три года он был еще мало известен. Мысливечек добился успеха во Флоренции и Болонье, но для Милана это не имело большого значения.

Всем подали вино, а Мысливечку кофе. Нарушив затянувшееся молчание, Пиччинни вдруг стал рассыпаться в похвалах последней опере Гассе «Деметрио», которую сам он, к сожалению, еще не имел счастья слышать.

Гассе вздохнул:

– Боюсь, это моя последняя опера. Она не имеет успеха.

– Нет, нет! Это была бы слишком большая потеря! – воскликнул Пиччинни.

Гассе с сомнением посмотрел на него, но промолчал.

– Моцарты тоже должны прийти, – неожиданно объявил граф Фирмиан.

Пиччинни готов был обратиться в бегство, Саммартини по смог скрыть удивления, Мысливечек как-то растерялся, а Гассе спросил:

– И отец и сын?

– Конечно! Они веди, кажется, неразлучны?

– Обычно, да. Ваше сиятельство, вы собираетесь дать мальчику новый заказ?

– А вы считаете, стоит?

– Я не импресарио, ваше сиятельство, – сказал Гассе.

– Но, насколько я знаю, вы хвалили его князю Кауницу? Ведь так?

– Вы правы, наше сиятельство.

Граф Фирмиан улыбнулся. Этого музыканта легко не проведешь. Чтобы добиться своего теперешнего положения, Гассе, подобно многим другим композиторам в Италии, пришлось также овладеть искусством интриги. В иных случаях добившийся успеха композитор мог бы оказаться лучшим правителем, чем Габсбург, думал граф. Сказать бы это Марии Терезии!

– Вы считаете, «Мнимую простушку» стоило бы поставить? – спросил он Гассе.

– Трудно сказать. Никогда не знаешь заранее, будет ли опера иметь успех.

– Маэстро Пиччинни, ваши оперы Афлиджио все-таки ставил.

– Я тут ни при чем, ваше сиятельство. Он сам всегда решает, что ему ставить в своем театре.