Возвышенное и земное

– Ну, а вы как считаете: следовало поставить оперу этого мальчика или нет?

– Не знаю, ваше сиятельство. Право, мне неловко отвечать на подобный вопрос.

– Я получил от его отца несколько симфонических сочинений Вольфганга, которые мальчик любезно посвятил мне, – сказал Саммартини, – они хорошо построены и производят прекрасное впечатление. И написаны с большим вкусом.

Граф Фирмиан добавил:

– Я слышал его игру на клавесине, когда ему было шесть лет. И никогда этого не забуду.

Леопольд привык к неожиданностям и гордился своим умением никогда не терять присутствия духа, но, увидев четырех композиторов в сборе, лишился дара речи. Он считал графа Фирмиана другом, на которого можно положиться, однако сейчас почуял что-то неладное. А Вольфганг так обрадовался Гассе, что бросился прямо к старику, позабыв вначале поклониться графу.

Леопольд стал приносить извинения за сына, по граф Фирмиан перебил:

– Я разделяю его чувства, господин Моцарт. Как музыкант господин Гассе стоит выше меня. – И граф представил Леопольду других гостей.

Искусно маневрируя, Леопольд держался подальше от Пиччинни, которого считал хитрым неаполитанцем, не заслуживающим доверия. Оп испытывал некоторую скованность, разговаривая с Мысливечком, не зная, считать ли его соперником, но был с ним вежлив. С Гассе же и Саммартини все шло отлично, особенно после того, как подошедший граф Фирмиан спросил:

– Ваш сын сохранил свое изумительное туше?

– Он добился еще большего совершенства, ваше сиятельство, – ответил Леопольд, чувствуя, как к нему возвращается уверенность.

– Поразительно! Вам не кажется, господин Гассе?

– Мне кажется, ваше сиятельство, игра Вольфганга говорит сама за себя.

– Что вы хотите, чтобы я сыграл, маэстро Гассе? – спросил Вольфганг.

– Пусть это решит его сиятельство.

– Немного попозже, – сказал граф. – Успеется. – Он опять повернулся к Леопольду: – Ваш сын изменился. Повзрослел. И стал совсем смуглым.

– Это от обилия воздуха и частого сидения у очага, ваше сиятельство.

– А теперь скажите, как насчет оперы?

– Для Миланского театра, ваше сиятельство? – Не может быть, думал Леопольд, никогда еще ни одна его заветная мечта не осуществлялась с такой легкостью. – Вы хотите, чтобы мой сын написал оперу?

– Но он способен ее написать. Так ведь?

– Да, да, ваше сиятельство! – воскликнул Леопольд, – ведь ты можешь, Вольфганг?

Вольфганг, обсуждавший с Саммартини достоинства посвященных ему симфоний, был недоволен, что его прервали, но, увидев серьезное выражение на лице Папы, тут же переспросил:

– В чем дело, Папа?

– Не хотел бы ты сочинить оперу для Миланского театра?

К его изумлению, Вольфганг молчал. Леопольд чуть было не закричал: «Ты что – ума решился?» – но, сделав над собой усилие, спросил:

– Разно ты не слышал моего вопроса?

– Я слышал, Папа, – но… – Он заметил, с каким вниманием слушает его Гассо. – Маэстро Гассе, мне очень понравился «Деметрио». Я знаю наизусть почти все арии.

– Спасибо, Вольфганг.

Нет, его сын не решился ума, подумал Леопольд. Более изящного комплимента не придумаешь, это, без сомнения, поможет делу.

– Но, маэстро, – продолжал Вольфганг, – когда я слушал ее, мне стало так нехорошо.

Все ждали, что последует дальше.

– В зале было столько посторонних звуков, что я часто не мог разобрать слов.

– Такова уж итальянская публика, – сказал Гассе.

– Почему бы им не принимать заранее слабительное, может, тогда притихли бы, – заметил Вольфганг.

Леопольд замер от ужаса. Вольфганг, конечно, прав, но какая грубость!

– Значит, итальянская публика всегда так шумно ведет себя? – обратился Вольфганг к Гассе.

– За очень редкими исключениями.

– Вы бы посмотрели, что делается в Неаполе, – вмешался Пиччинни. – Потому я и пишу такую бравурную музыку. Иначе ее не услышат.

Миланская публика ничуть не лучше, заметил Саммартини. Мысливечек сказал, что флорентийская публика заглушает иногда даже оркестр; Гассе объявил, что итальянскую публику только тогда увлечешь, когда действие касается непосредственно ее. Разговор необычайно оживился.

Композиторы говорили, перебивая один другого, и было трудно что-нибудь разобрать, но граф прервал беседу, хлопнув в ладоши.

– Браво! Вы полностью подтвердили правоту мальчика! – воскликнул он и жестом приказал Вольфгангу начинать.

Когда он кончил, все композиторы, включая Пиччинни, зааплодировали, а затем граф попросил Саммартини испытать композиторские способности мальчика.

Саммартини велел ему сочинить четыре новые арии на слова Метастазио. Вольфганг мгновенно выполнил заданное, и Саммартини, прочитав ноты, объявил:

– Ваше сиятельство, они действительно прекрасно написаны.

Его поддержал Гассе, затем Мысливечек; последним, хоть и неохотно, высказал свое одобрение Пиччинни.

Граф Фирмиан поздравил Моцартов. Он был доволен: мальчик произвел должное впечатление, и музыкантам ничего не оставалось, как одобрить сочинение ребенка, хотя в душе каждый остался при своем мнении.

– Ваше сиятельство, мой сын сочтет за честь написать для вас оперу, – сказал Леопольд.

– Не для меня, а для эрцгерцога, – поправил граф Фирмиан. – Все будет зависеть от нею.

Леопольд пришел в недоумение. Слово графа ведь закон в Милане. Просто он, подобно всем правителям, никогда не даст прямого ответа, тут же решил Леопольд.

– Если ваш сын выступит у меня во дворце на приеме в честь невесты эрцгерцога принцессы Моденской и ее отца герцога и им понравится музыка, пожалуй, можно будет надеяться на получение заказа.

– Да благословит вас бог за вашу доброту, ваше сиятельство.

– Постарайтесь, чтобы мальчик был на высоте. Вольфганг хотел было сказать, что он и так всегда на высоте, но Леопольд поспешил заверить графа:

– Без всякого сомнения, ваше сиятельство.

– Прекрасно! Вольфганг, вы что-то хотели сказать?

– Это, наверное, будет замечательный, торжественный прием, ваше сиятельство.

– Вы не боитесь?

– Чего же бояться, ваше сиятельство? Надо только настроиться на торжественный лад.

Увидев, что граф Фирмиан рассмеялся, а вовсе не рассердился, Леопольд сказал:

– Ваше сиятельство, Вольфганг мог бы быть отличным первым капельмейстером или концертмейстером. Он уже третий концертмейстер в Зальцбурге.

Вот была бы потеха, подумал граф Фирмиан: шестнадцатилетний правитель, а при нем четырнадцатилетний капельмейстер!

– Он нисколько не уступает музыкантам, вдвое старше его.

– Интересная мысль. Итак, мой управляющий договорится с вами о концерте. – Это был знак, что аудиенция окончена.

Саммартини поздравил Леопольда с успехом, его примеру последовали Мысливечек и Пиччинни, хотя Леопольду казалось, что оба они раздражены, а Пиччинни так даже ненавидит в эту минуту Вольфганга. Но куда же девался Гассе?

А Гассе уже спускался с младшим Моцартом по красивой мраморной лестнице: они обсуждали любимое блюдо Вольфганга – клецки с кислой капустой. Гассе приглашал мальчика на настоящий немецкий обед, сытный и вкусный.

– Мы очень благодарны вам за приглашение, маэстро, – сказал подоспевший Леопольд, – но неизвестно, будет ли у Вольфганга время. Ему придется усиленно готовиться к концерту.

– Вы следите за каждым шагом сына, это может испортить его.

– Разве похоже, что я его порчу? – спросил Леопольд.

– Пока нет, но неизвестно, как это отразится на нем в дальнейшем.

– Он нуждается в руководстве. Он еще очень молод.

– Только по годам.

– И он не возражает против моего руководства. Разве не так, Вольфганг?

Вольфганг, которому наскучила Папина муштра, хотел было сказать: «Нет!» Но у Папы на глазах выступили слезы: и Вольфганг пожалел Папу. Только бы маэстро Гассе не заметил Папиных слез. Взяв Папу и Гассе за руки, он спросил:

– Как вы думаете, граф даст мне заказ?

Тут Леопольд вспомнил о влиянии, каким располагал Гассе, и смиренным тоном сказал:

– Я уверен, господин Гассе лучше нас с тобой может ответить на этот вопрос.

– Думаю, ответить на него не может никто. Пока что. Слишком многим людям нужно угодить.

Леопольд продолжал:

– Но мне кажется, его сиятельству мы угодили.

– Вполне возможно, – ответил Гассе. – Его сиятельство – человек со вкусом.

28

На приеме в палаццо Фирмиана в честь принцессы Моденской и ее отца присутствовало сто пятьдесят человек, представлявших верхушку миланской знати.

Программа Вольфганга состояла из его собственных произведений и вещей Саммартини – композитора, пользовавшегося в Милане самой большой популярностью. По просьбе графа Фирмиана Вольфганг сыграл четыре арии, написанные им во. время аудиенции. Герцог Моденский громко аплодировал, а принцесса сказала:

– Его музыка очень мелодична, а играет он просто виртуозно. – Вслед за этим многие из присутствовавших аристократов принялись кричать:

– Браво, Амадео!

Вскоре Вольфганг получил заказ написать музыку к драме, которой предполагалось открыть следующий сезон в Миланском оперном театре. Все переговоры велись между Леопольдом и графским управляющим доном Фернандо Джермани. По представлении оперы в готовом виде Вольфганг должен был получить сто цехинов, кроме того, ему предоставлялась бесплатная квартира на время работы над оперой. Либретто предстояло выбрать графу Фирмиану, он пока не остановился, на чем-то определенном, хотя и склонялся к пышной опере-сериа.

– Вы можете не спешить, – сказал им дон Фернандо. Этот учтивый и представительный уроженец Милана, женатый на богатой венке и одинаково свободно говоривший по-немецки и по-итальянски, имел важные деловые связи в Вене и мог оказывать генерал-губернатору множество услуг, – Господин Леопольдо, – продолжал он, – поскольку вы с Амадео намереваетесь путешествовать по Италии, мы пришлем либретто вам, где бы вы ни находились, как только подберем. Остальные условия договора обычные и вам известны.

Он передал договор Леопольду, и тот прочел: «…Маэстро Амадео Вольфганге Моцарт обязуется также представить речитативы к октябрю 1770 года и вновь возвратиться в Милан в ноябре того же года, чтобы сочинять требуемые арии и присутствовать на всех репетициях оперы. Возможность театральных неудач, а также право окончательного решения свыше оговариваются как обычно. В остальном же да поможет нам бог».

Дон Фернандо заметил нахмуренный вид Леопольда и сказал:

– Пусть Амадео не волнует мысль, что ему придется сочинять непосредственно для певцов. Так делают все.

– Он уже столкнулся с этим в Вене. Но вот «решение свыше» – что это такое?

– Ну, это решение, которое могут принять императрица, эрцгерцог, генерал-губернатор…

– Я думал, хоть здесь-то мы будем ограждены от опеки.

– Разумеется, мой друг. Не тревожьтесь! Гассе на вашей стороне и Саммартини тоже, даже Мысливечек – и тот хвалил Амадео. Поезжайте, как собирались, в Болонью, Флоренцию, Рим и Неаполь, а я уж постараюсь блюсти здесь ваши интересы.

Он подал Леопольду пачку инеем.

– Это рекомендательные письма графа к самым высокопоставленным и влиятельным людям Италии. Они вам помогут.

Леопольд сердечно обнял управляющего, и тот столь же горячо ответил на объятие, правда, с сожалением добавив:

– Есть еще два условия.

– Какие?

– Во-первых, необходимо получить согласие вашего архиепископа.

– Это не представит трудности, – с облегчением вздохнул Леопольд. – Он сочтет за честь дать разрешение. До него архиепископом зальцбургским был дядя графа Фирмиана. Я поступил па службу еще при нем.

– И второе, опера должна быть итальянской. Иначе вся эта свора набросится на вас и раздерет в клочья. Никакой указ не заставит итальянскую публику оценить оперу, если она построена не так, как они привыкли.

– Дорогой друг, неужели вы думаете, что я пошел бы на подобный риск?

На сей раз дон Фернандо заключил в объятия Леопольда и воскликнул:

– Я полностью доверяю вам! А это тебе, Амадео. – И подал Вольфгангу прощальный подарок графа – золотую табакерку с двадцатью пятью цехинами.

Вольфганг не прислушивался к разговору. В голове одна за другой возникали мелодии, и он старался запомнить их, чтобы попозже записать.

По пути в Парму они ночевали в Лоди, и там Вольфганг закончил струнный квартет, который сочинял во время путешествия. Лоди, расположенный на берегу реки Адда, изобиловал памятниками эпохи Возрождения, и остановились они в гостинице на великолепной соборной площади, но для Вольфганга не существовало ничего, кроме музыки, – ведь он впервые сочинял струнный квартет. Посреди ночи Вольфганг поднялся, чтобы записать окончание квартета, и разбудил Папу, но Папа сделал ему выговор. С тех пор он стал запоминать сочиненную музыку, где бы ни находился: в кровати ли, в дилижансе или в портшезе, даже во время концерта, если сам не играл – и только потом уже записывал ее. Эта способность укрепляла его веру в себя и радовала до такой степени, что с течением времени запоминание мелодий превратилось у него в своего рода игру. Он обнаружил, что способен помнить какую-нибудь тему или пассаж много-много дней.

В Парме их пригласила на обед Лукреция Агуари – самое знаменитое сопрано Италии. Гассе, вещи которого она исполняла, написал ей письмо с просьбой спеть для Моцартов; он надеялся также, что Агуари согласится петь в опере Вольфганга, чем обеспечит ей успех.

Лукреция Агуари была незаконной дочерью одного аристократа и потому носила прозвище «La Bastardella»[6]. Вольфганг строил всякие догадки о ее наружности: он предполагал, что, как дитя любви, она будет более соблазнительной и неотразимой, чем другие сопрано, которых он знал. Но его постигло разочарование: Бастарделла оказалась некрасивой, хромой и к тому же была замужем.

Однако стоило ей запеть, и Вольфганг забыл обо всем. Зачарованный, он слушал ее голос, сильный и певучий, словно орган, на низких нотах, и ясный, легкий и чистый – на высоких. Он задохнулся от радости, когда Лукреция согласилась петь его арии.

Она пела и была уже для него не женщиной, а инструментом. Он хотел слушать спокойно а бесстрастно, а вместо этого замирал от восторга. Ее интонация оказалась абсолютно правильной, исполнение безупречным, в голосе, который только что звучал трогательно и нежно, вдруг появлялись гордые, величественные нотки.

Садясь за письмо Наннерль, Вольфганг все еще был во власти ее очарования. «Мы слышали Бастарделлу, и она поразительна. У нее ни с чем не сравнимый голос: никогда прежде я не встречал подобной гибкости и столь широкого диапазона. Вот какие ноты она брала и какие пассажи исполняла в нашем присутствии».

И он выписал их все, чтобы и сестра могла по-настоящему оценить Бастарделлу.

Чем чаще он вспоминал о великолепном голосе Лукреции Агуари, тем сильнее хотел сочинять для нее. Они уже прибыли в Болонью, и Папа рассказывал, что этот город в долине По имеет лучшую в мире музыкальную академию, а у Вольфганга в ушах по-прежнему звучали высокие ноты Агуари. Леопольд был чрезвычайно возбужден, так как фельдмаршал Паллавичини, к которому у них было рекомендательное письмо от графа, согласился тут же дать им аудиенцию.

Фельдмаршал Паллавичини, выглядевший весьма романтично в своих развевающихся одеждах и серебряного цвета парике, с нескрываемым интересом прочитал письмо графа Фирмиана и сказал:

– Господин Моцарт, генерал-губернатор очень тепло отзывается о вас и о способностях вашего сына, а я чрезвычайно высоко ставлю его мнение. Буду счастлив, если господин Амадео любезно согласится играть на приеме, который я даю завтра вечером на моей вилле.

Леопольд сомневался, хватит ли у них времени подготовить программу, но Вольфганг заверил фельдмаршала:

– Ваше высокопревосходительство, я могу играть все, что вы пожелаете, – Саммартини, Гассе, Иоганна Кристиана Баха.

– А может, Амадео Моцарта, – предложил фельдмаршал. Фельдмаршал прислал за ними карету, и, хотя на приеме было множество князей, герцогов, послов п кардиналов, Вольфганг видел только одного падре Мартипи. Вольфганг много слышал об этом францисканце, самом образованном музыканте в Европе, чье суждение было решающим для всех. Он удивился, увидев его здесь: по общим отзывам, падре Мартини никогда не посещал концертов. Наружность монаха также разочаровала Вольфганга: он думал, что падре обладает не менее благородной внешностью, чем Гассе, а тот оказался маленьким и еще более сухоньким, чем Саммартини.

В концерте принимали участие оркестр и два певца-кастрата, но гости шумно требовали выступления господина Амадео. Спачала он играл один на клавесине, потом исполнил с оркестром концерт, потом аккомпанировал кастратам, певшим арии, которые он сочинил во время аудиенции у графа Фирмиана, и, наконец, дирижировал оркестром. Концерт, начавшийся в половине восьмого, закончился около полуночи, закончился только потому, что падре Мартини сильно устал.

Вольфганг мог бы играть до бесконечности. Ради такой замечательной публики он готов был превзойти себя. Графиня Паллавичини пригласила множество прелестных дам, засыпавших его похвалами. Некоторые протягивали ему для поцелуя руку, другие гладили по голове, а кое-кто даже обнимал. Но больше всего ему понравилась хозяйка.

Когда графиня Паллавичини, пьяняще красивая, темноглазая, со смуглой кожей и прекрасной высокой грудью, поцеловала Вольфганга в награду за исполнение, у него закружилась голова. На мгновение она задержала свою руку в его руке, и он не хотел выпускать ее, а когда графиня отвернулась к кому-то из гостей, ему стало грустно. Он слышал, как хозяин сказал:

– Господин Моцарт, вы и ваш сын должны остаться в Болонье и стать членами нашей замечательной Филармонической академии.

На что Леопольд ответил:

– Мы были бы счастливы, ваше высокопревосходительство, но на страстную неделю мы едем в Рим.

Вольфганг удивился. Он впервые это услышал, должно быть, Папа, по своему обыкновению, только что составил новый план действий. Он заметил, как засияли Папины глаза при словах фельдмаршала:

– Государственный секретарь Ватикана кардинал Паллавичини мой дальний родственник и друг. Я вам дам рекомендательное письмо к нему.

Падре Мартини, покидавший великолепный музыкальный зал, задержался, чтобы сказать:

– Господин Моцарт, я живу затворником, но буду счастлив, если перед отъездом в Рим вы удостоите меня своим посещением.

– Благодарю вас, ваше высокопреподобие, – ответил Папа, – мы сочтем за честь.

– Спокойной ночи, Амадео, после такого блестящего выступления ты нуждаешься в хорошем отдыхе.

Однако ночью, пока Папа писал Маме длинное письмо, делясь с ней добрыми новостями – фельдмаршал Паллавичини заплатил ему двести пять лир за выступление Вольфганга, – Вольфганг лежал без сна. Просто удивительно, сколько красавиц было на этом приеме, думал он. В его возрасте следовало бы гнать от себя подобные мысли, а он мечтал ощутить ласку женских рук; очаровательные кокетки пробудили в нем грешные мысли, и они не шли из головы. А ведь иные из этих красавиц были немногим старше его; итальянские девушки, казалось ему, созревают быстрее, чем немки; интересно, относится ли это и к юношам? Чтобы отвлечься, он сделал приписку к Папиному письму, адресовав ее Наннерль: «Моя милая и самая обожаемая сестра! Как говорит пословица, помяни дьявола – и он тут же явится. Меня радует, что тебе понравилось кататься на санках с Баризани, но волнует, что ты огорчила фон Мелька, отказавшись поехать с ним. Сколько, должно быть, он сменил мокрых платков из-за твоей жестокости! Напои его рвотным, дабы он очистился от низменных мыслей. Пожалуйста, скажи Барбаре, что я действительно послал ей мои песни и предвкушаю, как по возвращении мы будем с ней кататься на санях и вообще веселиться. Поцелуй за меня Мамины ручки тысячу раз, я тебя я целую сто раз в твою замечательную мордочку. Вольфганге в Милане, Амадео в Болонье».

Стоило ему написать это шутливое послание, как на душе сразу стало легче. Соблазны исчезли, и он заснул.

Через несколько дней они обедали у падре Мартини. Священник извинился за скудный стол, правда, похвастался деликатесом – болонской колбасой.

– Без нее совсем плохо: по совету лекарей я съедаю на обед только кусочек холодной курицы и ростбиф, а по постным дням немного рыбы, – пояснил он. Леопольд похвалил колбасу.

– Просто необыкновенная, по сытости – немецкая, а по вкусу – итальянская.

Падре Мартини был очень доволен.

– Гораздо разумнее не обременять желудок, – сказал он. Леопольд выразил согласие и ответил:

– Вольфганг никогда не переедает, иначе становится сонным и не может сочинять.

Этим разговорам не будет конца, подумал Вольфганг, но тут падре повел их в кабинет показать свою самую богатую в мире нотную библиотеку – семнадцать тысяч томов.

Леопольд предложил, чтобы Вольфганг продемонстрировал свой композиторский талант, но падре отказался:

– Мои лекари советуют мне пораньше ложиться спать. – Прием был исключением. – Но если вы завтра свободны, я познакомлю вас с моим другом, который живет за городом.

– Завтра мы предполагали тронуться в Рим.

– Это мой очень близкий друг. Карло Броски.

– Фаринелли? Самый знаменитый певец-кастрат?!

– Самый знаменитый. Ему хочется познакомиться с вашим сыном.

Вольфганг и сам хотел познакомиться с Фаринелли. Теперь он узнал, хоть и не от Папы, как кастрат становится кастратом, относился к этому спокойно. Он по-прежнему надеялся, что Манцуоли не откажется петь в его новой опере.

На следующий день Вольфганг, сидя между папой и падре Мартини, по пути на виллу Фаринелли раздумывал, есть ли какая-нибудь разница между священником и кастратом, поскольку предполагалось, что ни у того, ни у другого не может быть детей. Почему-то Манцуоли стоял в его представлении особняком, может, потому, что был их другом. Интересно, думал Вольфганг, в чем причина замкнутости падре Мартини, может, в том, что он тоже кастрат?

Вилла Фаринелли не уступала размерами и пышностью убранства вилле Паллавичини, а сам Фаринелли оказался полной противоположностью аскету падре Мартини, хотя, судя по всему, они очень дружили.

Жилет Фаринелли переливался драгоценными камнями, белый пудреный парик был причесан по последней моде, а башмаки украшали золотые пряжки. Фаринелли выглядел моложе своих шестидесяти пяти лет. Он был высок, худощав и двигался с придворной грацией. Алые губы, подкрашенные, совсем как у версальской дамы, выделялись на бледном лице, карие глаза смотрели на Вольфганга с нескрываемым любопытством.

– Так это и есть тот самый мальчик, о котором столько говорят? – спросил он, здороваясь.

– Может, вы хотите, чтобы он сочинил фугу? – спросил Папа.

Фаринелли кивнул и указал Вольфгангу на свой любимый клавесин – один из многих, пояснив:

– Этот мне подарила покойная испанская королева; она заказала его для Скарлатти, своего учителя. Вы знаете, кто такой Скарлатти?

– Я с пяти лет играю его вещи.

– Тогда сочините мне фугу в манере Скарлатти.

Вольфганг выполнил пожелание и почувствовал, что поразил сдержанного падре Мартини, чему Папа был весьма рад. Люди склонны придавать значение таким пустякам, подумал Вольфганг, даже Папа не исключение.

– Ваше высокопреподобие, – сказал Леопольд, – когда мы вернемся из Рима, я надеюсь, вы примете моего сына в члены Болонской филармонической академии, которая славится на весь мир.

– Он слишком молод. Мы не избираем в члены академии лиц, моложе двадцати лет.

– Но, ваше высокопреподобие, возможно, вам не приходилось встречать юношу, в равной степени одаренного.

– Вполне возможно. Мы рассмотрим этот вопрос после вашего возвращения.

– Когда мне было четырнадцать, я даже петь не умел как следует, – добавил Фаринелли.

– Но ведь я не кастрат, господин Фаринелли, – возразил Вольфганг.

– Тебе уже поздно. И это очень жаль, если ты и вправду так талантлив, как говорят.

– Король Георг III, Людовик французский и императрица Мария Терезия так считают, – сказал Леопольд, пытаясь скрыть раздражение.

– Лишь глупцы полагаются на суждение монархов.

По пути во Флоренцию Вольфганг внезапно почувствовал усталость, ему захотелось отдохнуть, но ничто не могло остановить Папу. Казалось, в него вселился бес и неотступно гонит его вперед. Они мокли под проливным дождем, их прохватывал буйный ветер, но Папа делал вид, будто все эти тяготы путешествия вовсе не существуют.

– Понятно, отчего Фаринелли так озлоблен, – говорил он, – ведь после того, как он своим пением излечил Филиппа Испанского от меланхолии, король сделал его чуть ли не премьер-министром, а как только Филипп умер, новый король, его пасынок, возненавидел кастрата и тут же выслал его из Испании. Тем не менее Фаринелли, хотя всего-навсего певец, сумел сколотить себе большое состояние. Может, и тебе так же повезет.

По приезде во Флоренцию Вольфганг, схвативший простуду во время переезда через Апеннины, когда они угодили под сильный ливень, слег на день в постель, чем немало огорчил Папу.

Но уже на следующее утро Папа представил рекомендательное письмо графа Фирмиана обер-камергеру графу Орсини-Розенбергу. И хотя в приемной сидело множество людей, письмо генерал-губернатора возымело немедленное действие: эрцгерцог Леопольд, второй сын Марии Терезии и правитель Тосканы, сразу же принял Моцартов. Двадцатидвухлетний эрцгерцог прекрасно помнил Вольфганга по его выступлениям в Вене и предложил ему выступить перед его женой, инфантой Луизой Испанской.

На следующий вечер состоялся большой концерт для эрцгерцога и его жены. Вольфганг еще не оправился от простуды, но на игре это нисколько не отразилось. Лучший скрипач Италии Нардини исполнял вместе с Вольфгангом его сонаты для клавесина и скрипки.

Никогда прежде Вольфганг не слыхал, чтобы из скрипки извлекали такие божественные звуки. Они просто завораживали своим богатством и полнотой. К тому же Нардини обладал необычайной чуткостью, и играть с ним вместе было одно удовольствие. И все же при мысли, что никогда Папа не будет играть так ярко и выразительно, никогда ему не достичь техники исполнения и мастерства Нардини, Вольфгангу стало грустно.

– Я же говорил тебе, он играет, как взрослый музыкант, – сказал эрцгерцог жене.

Манцуоли, присутствовавший на концерте, горячо обнял Вольфганга и воскликнул:

– Если только удастся, я с радостью спою в твоей опере, Амадео!

На той же неделе Нардини, совершенно очарованный Вольфгангом, познакомил его со своим любимым учеником Томасом Линлеем – англичанином того же возраста и даже роста, что и Вольфганг. Они сразу сыгрались и с того момента сделались неразлучны: вместе упражнялись, вместе выступали, учились друг у друга, мечтали о совместном турне по городам Италии, Германии и Англии; кроме того, Томас учил Вольфганга английскому языку, а тот его – немецкому. Впервые Вольфганг говорил со своим сверстником как с равным, и это доставляло ему много радости.

Когда через две недели пришло время прощаться, Томас подарил Вольфгангу сонет «На отъезд из Флоренции В. А. Моцарта», который специально заказал поэтессе Корилле Олимпике. Вольфганг уже попрощался с Манцуоли и Нардини, подошел черед прощаться и с Томасино. Стоило ему поближе узнать кого-то и искренне полюбить, как наступал печальный час разлуки.

– Амадео, пусть эта поэма принесет тебе удачу в пути, – сказал Томасино. Обнял Вольфганга, и оба расчувствовались до слез.

Леопольд и сам с трудом сдерживал слезы. Томасино был удивительно красивым и ласковым мальчиком, и он успел к нему привязаться. Но им надо спешить – на страстной неделе нужно во что бы то ни стало получить аудиенцию у папы римского.

Томас Линлей проводил их до самых городских ворот и долго, пока карета не скрылась из виду, махал вслед.

Вольфганг забился в угол, и чем красноречивее рассыпался Папа об их флорентийских успехах, тем больше он грустил и часто оборачивался назад.

29

Они приехали в Рим в страстную среду, и Леопольд решил немедленно отправиться в собор св. Петра. Он узнал, что в этот день в Сикстинской капелле будет исполняться «Мизерере» сочинения Аллегри, и сказал, что обязательно нужно послушать знаменитое песнопение, будто это могло ускорить получение аудиенции у папы.

Правда, теперь Леопольд сомневался, так ли уж нужна ему аудиенция у папы Клемента XIV, хотя это и могло произвести впечатление на Шраттенбаха, а от него зависело получение разрешения на заказ для Миланской оперы. Леопольд до сих пор ничего не сообщил архиепископу, между тем прошел уже месяц, как он подписал контракт. Всего месяц, а сколько произошло за это время благоприятных событий.

Эта мысль вернула Леопольду прежнюю уверенность, и, когда они подъехали к собору, план действий уже был готов. Стоявший на карауле швейцарец, на которого произвели впечатление отличные манеры и одежда Леопольда, показал ему, как пройти в Сикстинскую капеллу. Поманив за собой сына, Леопольд отправился по лабиринту коридоров и вошел в капеллу с видом настоящего придворного, и, хотя у него не было приглашения, никто не посмел остановить столь важное лицо. Служивший службу папа Клемент XIV находился возле алтаря, и Леопольд, присмотрев укромный угол, направился туда. Он сказал Вольфгангу, чтобы тот внимательно слушал «Мизерере» и даже, если сможет, записал его.

Это «если сможет» особенно рассердило Вольфганга. Неужели Папа все еще в нем сомневается? Он сел и стал внимательно слушать, не обращая внимания ни на стены, расписанные Микеланджело, ни на пышность, с какой была обставлена месса. Мелодия была по-своему логична и выдержанна, она развивалась стройно и закономерно и без труда запоминалась.