Возвышенное и земное

Вольфганг не любил преподавания, но он понимал – от подобного предложения не стоит отказываться. Сорокалетний Филипп Кобенцл был моложав и хорош собой; один из самых влиятельных аристократов империи, он славился великолепным вкусом и пользовался особым расположением его величества.

Наступило молчание. Какое-то время все раздумывали над предложением Кобенцла, а затем решились: действительно, нужно обратиться с просьбой к архиепископу Колоредо; архиепископ сидел в обществе своего отца и дяди.

Но прежде чем кто-либо успел раскрыть рот, Колоредо сказал:

– Моцарт, а ведь в Зальцбурге вы никогда не играете на альте.

Вольфгангу хотелось ответить: «Вряд ли это стоит, с вашим жалким оркестром», – но он сказал:

– Сегодня был особый случай.

– Потому-то вы и выбрали эту скучную «Концертную симфонию»?

– Ваша светлость, мне показалось, что слушателям она понравилась. Вольфганг старался говорить сдержанно, но и душе ликовал. Почтительное отношение гостей, теплые чувства, проявляемые ими, льстили ему и радовали. Колоредо, должно быть, сгорает от зависти, раз позволяет себе высказывать недовольство при всех. – Вы не находите ее заслуживающей внимания, ваша светлость?

– Мое мнение об этой вещи вам известно. Я высказывал его еще в Зальцбурге.

– Я удивлена, ваша светлость, – заметила графиня Тун, неужели вы действительно так думаете? Столь прекрасную и волнующую музыку мне еще не доводилось слышать.

Князь Рудольф Колоредо, отец архиепископа, поглотивший, по-видимому, неимоверное количество пищи за свой ген, до того он растолстел и нажил к тому же сильнейшую подагру, слушал разговор со все возрастающим нетерпением и наконец снисходительно заметил:

– А знаете, Моцарт, вы играли для меня, когда были ребенком.

– Да, ваше сиятельство, в то время я играл для многих любителей музыки.

– О, я не считаю себя любителем музыки, – с достоинством заметил князь Рудольф. – Но мне тогда сказали, что это ваш первый визит в Вену, вам было всего шесть лет.

– Это правда, ваше сиятельство.

– Вы были в то время в моде. Привлекли внимание самой императрицы.

– Теперь я играю лучше, ваше сиятельство, – поспешил заметить Вольфганг.

– Но вы уже не вундеркинд, – со свойственной ему резкостью объявил князь Рудольф. Он не признавал моды, получившей недавно распространение среди аристократии, – обращаться с музыкантами чуть ли не как с равными. Музыканты – обычные слуги, и никакая вежливость на свете не изменит этого факта. «Музыка – проститутка, созданная для того, чтобы совращать сердца вопреки рассудку», – сказал он как-то сыну. Князь потворствовал прихоти сына содержать обширную музыкальную капеллу только из тех соображений, что это полезно с точки зрения политической, однако в его глазах музыка Моцарта была хуже всякой проститутки, ибо она намеренно выставляла себя напоказ с целью соблазнить человека.

– Настоящий мужчина дерется шпагой, а не нотами, – проворчал он.

– Не мог бы Моцарт выступить у меня во дворце в следующую субботу? – спросил граф Пальфи.

– В субботу он играет для меня, – ответил Колоредо.

– Я могу назначить другой день.

– На вашем месте я не стал бы настаивать. У моего придворного органиста есть определенные обязанности.

Но больше всего Вольфганг возмутился, когда Колоредо не позволил ему выступить у графини Тун и на концерте у Джузеппе Бонно, – значит, он не сможет играть перед императором. Неужели Колоредо так снедала зависть?

Колоредо поднялся, желая подавить своим ростом музыканта – пусть гости воочию убедятся, что его органист ничего собой не представляет. Но гости, включая князя Дмитрия, были другого мнения, и Колоредо, заметив это, презрительно подумал: дураки, носятся с Моцартом, пока он в моде, а понадобись его поддержать, моментально подожмут хвосты и разбегутся в разные стороны. Он бы давным-давно уволил его, не будь Моцарт единственным музыкантом при дворе, с которым считаются в Вене. Но раз уж платит Моцарту он, музыкант обязан приносить пользу ему одному, и никому больше: ведь другие отделаются несколькими гульденами и только, а основная-то тяжесть расходов ложится на его, Колоредо плечи. Какая наглость – безродный бродяга, слуга, а еще пытается его затмить. Да без благодеяний его двора этот музыкантишка не знал бы, на что завтра жить.

– Неужели время Моцарта полностью расписано, ваша светлость? – спросил Кобенцл.

– Да. Я намереваюсь дать в Вене несколько концертов.

– Когда они состоятся?

– Не все еще вечера расписаны, но, думаю, скоро мы окончательно решим.

– Вечера?

– А как же? Вы же не пойдете на концерт днем!

– Разумеется, нет. Значит, господин Моцарт может давать уроки?

– Князь Кобенцл, я вас не понимаю. – Колоредо был озадачен.

– Моя кузина, графиня фон Румбек, хотела бы брать у Моцарта уроки. В дневное время, вы разрешите?

Колоредо почувствовал себя в ловушке и был взбешен. Однако отказ Кобенцлу могли расценить как неповиновение короне. И архиепископ сказал:

– Все услуги, которые может предоставить мой двор, в вашем распоряжении – я почту за честь! – Сообразив, что урокам скоро придет конец, ибо а Вене он не задержится, Колоредо успокоился.

Кобенцл повернулся к Вольфгангу:

– Вы согласны, маэстро?

– Я буду счастлив, наше сиятельство.

– Хочу выразить вам и свою благодарность, маэстро, – сказал князь Дмитрий. – Я счастлив был услышать снова вашу музыку, я надеюсь испытать это удовольствие и в будущем.

Колоредо жестом показал слугам, что удаляется, и, когда Вольфганг не последовал за ним, намереваясь остаться с друзьями, архиепископ дал знак обер-камергеру поставить музыканта на место. Князь Кобенцл сказал:

– Господин Моцарт, вы доставите мне огромное удовольствие, если сумеете погостить на моей вилле в Венском лесу.

В этот момент Карл Арко взял Вольфганга за руку и, прежде чем тот успел дать согласие князю, заставил его покинуть зал вместе со свитой архиепископа.

55

Император, узнав от Кобенцла о предстоящем выступлении Моцарта на концерте в пользу вдов, охотно согласился послушать его игру. Когда об этом доложили Колоредо, он из уважения к Иосифу II разрешил своему придворному органисту принять участие в концерте. Но был немало раздражен. По какому праву его слуга устраивает свои дела через голову хозяина?

Вольфганг тоже злился, хотя разрешение Колоредо и воодушевило его. Он понимал, получено оно только благодаря покровительству императорского двора, однако запоздалое разрешение – его предупредили всего за несколько дней до концерта – сильно осложнило дело, потому что Вольфгангу заказали написать по этому случаю пьесы.

Брунетти – он также принимал участие в концерте – заявил, что написать их так быстро невозможно.

Брунетти сам невозможен, подумал Вольфганг. Что касается сочинения музыки, то для него нет невозможного, нужно лишь захотеть.

– Я сочиню три пьесы, – сказал Вольфганг, – рондо для вас, фортепьянную сонату для себя и еще одну сонату, которую буду играть на фортепьяно, а вы – аккомпанировать на скрипке.

– Когда же? Осталось всего два дня.

– Все будет готово вовремя. – Ну и осел же этот Брунетти, чего он беспокоится?

Но накануне концерта Брунетти пришел к нему в полной растерянности.

– Я получил рондо, а где же аккомпанемент для скрипки?

– Напишу позже.

– Позже? Да ведь уже около одиннадцати!

– Значит, к двенадцати, чтобы успеть, я напишу только партию скрипки для вас, а свою партию писать не стану, она у меня в голове. Не волнуйтесь, я помню каждую ноту. Все будет хорошо, и вы получите за исполнение немало гульденов.

Аккомпанемент для скрипки был написан, но свою партию Моцарт играл полностью по памяти, и притом превосходно, чем поверг Брунетти в изумление. Вольфганг оказался прав: император прислал в подарок скрипачу двадцать гульденов. Но по-настоящему привел в восторг публику только Моцарт. После того как он исполнил свою сонату для фортепьяно, аплодисменты долго не смолкали и Вольфганг вынужден был повторить ее на «бис», а потом еще и импровизировать.

Концерт окончился, император встал и несколько раз крикнул: «Браво!» – а затем выразил желание поговорить с композитором. Иосиф почти не изменился, подумал Вольфганг, так же по-юношески статен, изящен и выглядит моложаво. Теперь, сделавшись после смерти матери единовластным правителем, Иосиф проводил политику куда более демократическую, старался избегать официального тона и обращался с подданными, как с равными.

– Господин Моцарт, у вас по-прежнему удивительное туше, – сказал император, – мы хотим послушать и другие ваши произведения. Вы слишком давно не были в Вене.

– Ваше величество, я польщен тем, что вы выразили желание послушать мою игру.

– Ну как же! Я всегда восторгался вашей музыкой. Однако, прежде чем Вольфганг успел заговорить о своих дальнейших планах, Иосифа отвлек кто-то из придворных.

На следующей неделе графиня Тун устраивала у себя концерт, на котором обещал присутствовать император, но на сей раз Колоредо заявил, что его органист играть не сможет, и сам устроил в означенный день концерт. Граф Пальфи попросил Вольфганга выступить у него, но снова получил отказ у Колоредо. Архиепископ не позволил музыканту устроить и публичный концерт, несмотря на настойчивые требования публики. В письмах к Папе Вольфганг выражал возмущение поведением Колоредо; ему противна мысль о возвращении в Зальцбург, писал он. Леопольд советовал не ссориться с архиепископом и не поступать необдуманно, по запрещение устроить публичный концерт переполнило чашу терпения. Вконец расстроенный, Вольфганг жаловался Папе:

«Мне очень жаль, что мои неприятности с Муфтием так скверно отразились на Вас. Я бы все отдал, лишь бы сохранить Вам здоровье и сделать Вашу жизнь счастливой; я полностью сознаю, сколь многим Вы пожертвовали ради меня, но мне становится все труднее ладить с нашим Архибуби[20]. Когда у меня появляется возможность заработать немного денег, он этому препятствует.

Может быть, Вы и правы, когда пишете, что держать меня на службе льстит его самолюбию, но мне-то от этого какая польза? И потом, подумать только, как он со мной обращается! Я четыре раза был приглашен на обед к графине Тун и бываю у нее почти ежедневно; я был гостем князя Кобенцла, а наш Муфтий по сей день заставляет меня сидеть за одним столом с камердинерами и поварами.

Все мои милые венские друзья сходятся на одном: мне следует заручиться благосклонностью императора. Иосиф горячо аплодировал моей симфонии, которой дирижировал Бонно, – оркестр состоял из ста восьмидесяти музыкантов и играл великолепно! Чего бы я мог достичь с таким оркестром! А в Зальцбурге камерный оркестр из двенадцати человек неспособен исполнить даже мой самый простенький дивертисмент.

Собственно, я мог бы здесь процветать даже без поддержки императора. Вена – город клавира. Я мог бы легко заработать сотню гульденов на публичном концерте, имей я разрешение Архи-буби. Но он не собирается платить даже за ту дополнительную работу, что я для него делаю. На концерте у графини Тун, который почтил своим присутствием Иосиф II, все солисты получили по пятьдесят гульденов – вот что мне особенно обидно! Какая возможность упущена!

Любимый Папа, терпеть все это становится невыносимо. Либо мне придется пожертвовать своими высокими стремлениями и стать низким прислужником, либо как-то отстаивать честь музыканта.

Вы знаете, сколько пришлось мне вытерпеть оскорблений, но, даже невзирая на это, у меня завязались здесь чрезвычайно полезные связи – о таких музыкант в Вене может только мечтать. Ко мне относятся с огромным уважением самые высокопоставленные особы, они готовы щедро платить за каждое мое выступление. Должен ли я пожертвовать всем этим ради четырехсот пятидесяти гульденов? И в конце концов угаснуть в безвестности? В Вене предо мной открывается множество возможностей! Граф Пальфи представил меня Стефани, инспектору немецкой оперы и фавориту императора, я сыграл ему несколько арий из «Идоменея», и на него они произвели большое впечатление.

Если я останусь в Вене, Стефани сочтет за честь работать со мной. Он покажет свое либретто, как только я решу, что делать дальше.

Князь Кобенцл устроил мне выгодные уроки со своей кузиной, графиней Румбек, плата – шесть гульденов за двенадцать уроков, в три раза больше, чем платят за уроки в Зальцбурге; князь обещал подыскать еще учеников, если я останусь в Вене. Чтобы прожить здесь, мне нужно иметь лишь двух учеников.

Поверьте, я знаю, что вслед за здоровьем деньги – самая важная вещь на свете, и Вена – именно тот город, где я смогу их заработать. Не тревожьтесь, если мне придется расстаться с Муфтием. А если он захочет выместить зло на Вас, Вы вместе с моей дорогой сестрой всегда сможете приехать сюда, я сумею позаботиться о вас обоих. Целую Ваши руки и от всего сердца обнимаю мою милую сестру и остаюсь Вашим любящим и покорным сыном».

Вольфганг обратился за советом к графине Тун. Он хотел знать, много ли, по ее мнению, у него шансов в Вене. Графиня так музыкальна, думал он, сидя в нарядно обставленном просторном зале ее особняка. Несмотря на оптимистический тон письма к отцу, Вольфганга тревожили сомнения и недобрые предчувствия.

– Вы виделись с Марией Антуанеттой, когда были в Париже? – спросила графиня.

– Нет.

– А пытались увидеться?

– Сам я к ней не обращался. Но мои друзья из придворного оркестра пытались устроить мне аудиенцию.

– Что же она сказала?

– Ничего! Сделала вид, будто не помнит меня. Друзья настаивали: «Мсье Моцарт сейчас в Париже и счел бы за честь сыграть для вас», – а она ответила: «Мой маэстро – Глюк. У нас исполняют музыку только Глюка».

– Здесь дела обстоят не лучше, Вольфганг. Глюк – любимец и Иосифа тоже.

– Император очень благосклонно слушал мою музыку и был весьма любезен.

– Поскольку это ему ничего не стоило. Это похоже на Габсбургов.

– Выходит, я зря обольщаюсь, рассчитывая на его поддержку?

– Не следует ни на кого полагаться. Даже на меня. Поймите, может настать время, когда император при самых лучших намерениях будет целиком занят другими, более важными делами.

– Итак, – он вопросительно посмотрел на графиню, – мне нужно вернуться в Зальцбург?

– Решайте сами, Вольфганг. Вам понравился Версаль?

– Большинство дам там либо проститутки, либо содержанки. А сильный пол занят охотой, коллекционированием табакерок и наставлением рогов своим друзьям.

– Вы думаете, здесь они другие?

– Значит, мои слова можно отнести и к Вене?

Нет, положение гораздо сложнее, думала графиня. У Вольфганга огромная потребность верить в людей, любить их, подчас он кажется наивным ребенком, хотя на самом деле не хуже других умеет разбираться в людях и хорошо знает человеческую натуру. Но без этой веры, в людей, без этой любви он не мог бы писать музыку так, как ему хочется, и напрасно он пытается предстать циником. Без любви он чувствует себя потерянным. В любви его сила, на любви держится его вера. О плохой музыке и плохих музыкантах он может отзываться язвительно, подчас даже зло; его слух и вкус настолько тонки, что не допускают ни малейшей фальши, но по природе своей он полон любви и благожелательности к людям, они ему так же необходимы, как пища и вода. Он ласков и нежен, поэтому его так легко обидеть: столкнувшись с людской бессердечностью, он пасует, у него не хватает смекалки и практичности.

– Я забочусь о вашем добром имени, – сказала графиня Тун.

– О добром имени? – Вольфганг горько рассмеялся, но, взглянув на ее обиженное лицо, добавил: – Я композитор и в первую очередь должен оберегать свой талант.

– А разве я не хочу сберечь его? Искренне хочу, Вольфганг. Поэтому и пытаюсь предупредить об опасностях, подстерегающих вас.

В этот момент Вольфгангу почудилось, что он влюблен в графиню. Но нет, это немыслимо: у нее три дочери, которых она нежно любит, к тому же графиня на двенадцать лет его старше, правда, с годами разница стала менее заметной, но Вольфганг все же мечтал полюбить женщину молодую и красивую. Возраст наложил свою печать на задорное, резко очерченное лицо графини, однако и сейчас еще обаяния у нее не отнимешь, и она по праву слывет одной из самых светских и элегантных женщин Вены. Интересно, окажется ли его избранница столь же умной и очаровательной? Ho ведь не на уме же, в конце концов, женишься, тут же подумал он. Только бы поскорее, боже милостивый, поскорее! Он так устал от воздержания, от одиночества, от ожидания встречи с идеальной девушкой, словно такой идеал и вправду существует. Хватит с него целомудрия и чистоты в этом далеко не целомудренном Мире.

– Вы дождетесь исполнения своих желаний, Вольфганг, – сказала графиня Тун.

– Сомневаюсь. – Изо дня в день бывать в обществе красивых женщин и сохранять к ним платонические чувства, разве это легко? Казалось, даже музыка перестала приносить ему успокоение.

– Но не следует забывать одно: хоть музыка, которую вы сочиняете, чиста и возвышенна, мир, вас окружающий, суетен и грешен.

56

Неделю спустя лакей известил Вольфганга, что архиепископ велит ему на следующее утро отправляться в Зальцбург. Придя в ужас от столь неожиданного приказания, Вольфганг попросил у Колоредо аудиенции. Он прождал несколько часов, прежде чем архиепископ соблаговолил уделить ему пять минут. Не потрудившись даже спросить, почему он не может ехать, Колоредо прямо заявил:

– С той недели никому не разрешат больше жить в немецком Орденском доме.

– Я не могу покинуть Вену, ваша светлость, мне необходимо задержаться по крайней мере еще на неделю.

– Я же приказал вам отправляться завтра.

– Ваша светлость, у меня назначено несколько встреч, сорвать их я не могу. Предстоит нанести и прощальные визиты моим добрым друзьям – князю Кобенцлу и графине Тун.

– Я не могу злоупотреблять и дальше гостеприимством дяди. Вы прожили здесь достаточно долго, а теперь помещение нужно освободить для членов Ордена.

– В таком случае я подыщу себе другую квартиру, ваша светлость.

Колоредо не пожелал продолжать разговор.

– Вы выедете в Зальцбург через неделю, – резко сказал он. – Времени закончить дела вполне достаточно. А отсюда съезжайте немедленно, жить здесь я больше не разрешаю.

– Благодарю вас, наша светлость.

– Вы испытываете мое терпение. Боюсь, скоро оно лопнет.

Не успел Вольфганг вернуться в свою комнату и обдумать, куда же теперь деваться, как старший лакей Ангербауэр вручил ему записку.

– Принесла ее девушка с красивыми карими глазами и прекрасной фигурой, – сказал он, – она очень просила передать записку лично вам.

В первый момент Вольфганг подумал, уж не любовное ли это послание, но от кого? Он поспешно развернул записку: записка была от госпожи Вебер. Значит, передала ее Констанца. Внешность девушки соответствовала описанию Ангербауэра. Вольфганг стал читать:

«Дорогой господин Моцарт! Надеюсь, Вы не рассердитесь, что я осмелилась написать Вам, но я не уверена, известно ли Вам, что умер Фридолин. Он Вас очень любил, и последние его слова были:– Алоизия не загубила бы свою жизнь, связавшись с актером, послушайся мы вовремя господина Моцарта. – Фридолин наказал мне также отдать Вам копии Ваших мангеймских произведений, а не продавать их, хотя, как Вы знаете, люди мы далеко не богатые. Уже на смертном одре он все повторял, что этим копиям следует храниться только у такого гениального композитора, как Вы.

Фридолин очень высоко ценил Ваше мнение, впрочем, как и все мы, и до конца дней не простил себе, что не поговорил с Вами по душам в последнюю встречу, но он уже был болен и боялся Вас заразить. А я долго думала, писать ли Вам, опасаясь, что из-за Алоизии Вы на нас сердитесь.

Констанца захотела лично передать Вам это письмо, чтобы оно к Вам попало наверняка; она часто вспоминает, как прекрасно Вы к нам относились. Во время роковой болезни Вашей дорогой матушки Констанца каждый день ходила в Собор капуцинов молиться о спасении ее души. Я не говорила Вам об этом раньше, видя, как Вы увлечены Алоизией – а ей-то такое никогда бы и в голову не пришло, – поэтому не хотелось Вас огорчать. Но теперь Вы поняли, что представляет собой Алоизия, так же как мы, и я могу раскрыть Вам некоторые секреты.

Мы слышали, что Вы в Вене играли для императора и для князя Голицына; Вы, должно быть, очень заняты в кругу своих добрых и знатных друзей. Но если Вам доставит удовольствие хороший домашний обед из настоящих немецких блюд, мы посчитаем за честь принять Вас у себя. Констанца научилась прекрасно готовить, и Ваш желудок, по поводу которого Вы всегда любили пошутить, будет в надежных руках.

Живем мы недалеко – рядом с Петерплац, дом 11; поскольку Алоизия предала нас, я вынуждена сдавать комнаты жильцам, чтобы прокормить трех моих беспомощных девочек, хотя старшая хорошо поет и уже начинает получать ангажементы. Но мы Вас ни о чем не просим, окажите нам только честь своим посещением. Вместо ответа Вы можете просто прийти. Цецилия Вебер».

Это письмо – перст судьбы, подумал Вольфганг. Он немедленно отправился к Веберам и сразу почувствовал себя в их семье как дома. Пусть не раздумывает и переселяется к ним, гостеприимно предложила госпожа Вебер, пока не устроится или не уедет обратно в Зальцбург; и Вольфганг с радостью согласился. Он перебрался в тот же день.

Временно, заверил он госпожу Вебер. Но ему так нравилось находиться в кругу их семьи. За обеденным столом возле него неотступно находилась одна из сестер – подавала кушанья, предлагала исполнить любое его порученце, чинила одежду, а Констанца, самая внимательная из всех, еще и привлекала его своей миловидностью. Вольфгангу нравилось и местоположение дома Веберов: Петерплац хоть и находилась в стороне от Грабена, но их соединял узкий переулок Юнгфернгассе.

Веберы занимали весь второй этаж, и хозяйка отвела Вольфгангу две лучшие комнаты. Он сомневался, так ли уж прав был Вендлинг, называвший ее лгуньей и обманщицей, может, сердце у нее не такое уж злое. Госпожа Вебер предложила ему столоваться вместе со всей семьей. Плата за комнаты была очень небольшой, и Вольфганга не неволили: он мог съехать когда угодно.

– Это произойдет лишь в том случае, если мне придется вернуться в Зальцбург, – заверил ее Вольфганг. – А вернуться туда я могу только по настоянию отца.

Правда, одно замечание Цецилии Вебер очень смутило его. За обедом госпожа Вебер выпила почти полбутылки рейнского и вдруг гордо изрекла:

– В доме Веберов, мсье, не знают французской болезни. – Констанца залилась краской, Софи, самая младшая, удивилась, а Иозефа уронила тарелку, словно звон бьющейся посуды мог как-то заглушить замечание матери.

– Не беспокойтесь, – добавила госпожа Вебер, – я слежу за своими дочерьми. Еще вина, господин Моцарт?

– Нет, благодарю вас, госпожа Вебер. Она вышла, оставив его с девушками.

Но времени наслаждаться семейным уютом почти не было: в последующие дни навалилась масса дел. Новый музыкальный издатель Артариа выразил желание познакомиться с его шестью сонатами для фортепьяно и скрипки, чтобы пустить их в продажу, если они окажутся подходящими; предстояло нанести визиты множеству лиц, и в довершение ко всему, как только Вольфганг выехал из Орденского дома, Колоредо приказал ему каждое утро являться и ждать в прихожей, пока выяснят, не понадобятся ли на сегодня его услуги, Вольфганг послушно приходил в течение трех дней, но архиепископ кон не показывался, и он только попусту тратил время на ожидание, однако стоило ему однажды не прийти, как на следующий же день последовал приказ от Колоредо явиться немедленно.

Архиепископ начал ему выговаривать, и Вольфганг в свое оправдание сказал:

– Ваша светлость, когда я к вам нанимался, мне не ставили такого условия. И тем не менее я всегда аккуратно приходил по первому требованию и был к вашим услугам.

– Очень сожалею, но вы мне нужны сейчас.

– Я ваш покорный слуга.

– Гм? У меня есть один пакет, его нужно срочно доставить в Зальцбург.

– Извините, ваша светлость…

– Арко устроил вам место в дилижансе на завтра, с тем чтобы пакет попал в Зальцбург незамедлительно.

– Ваша светлость, это невозможно! Я веду переговоры относительно продажи своих произведений в Вене, и мне еще нужно получить долги.

– Когда вы намерены покинуть Вену?

– Через несколько дней, ваша светлость. Думаю, в субботу.

Колоредо был так зол, что Вольфгангу показалось – вот сейчас архиепископ взорвется, но тот лишь сказал:

– Итак, в субботу вы отсюда уедете.

Но когда Вольфганг не уехал и в субботу, его снова вызвали к архиепископу и его светлость с издевкой спросил:

– Ну, Моцарт, когда же вы уезжаете?

– Ваша светлость, я намеревался уехать вчера, но в дилижансе не оказалось мест.

– Ложь! Вы и не думали уезжать.

– Думал, ваша светлость.

– Вы даже не потрудились взять у старшего лакея пакет.

– Ваша светлость… – Вольфганг замолчал. Он и правда тянул с отъездом, но разве Колоредо объяснишь, и соврал он лишь потому, что его принудили.

– Хоть бы предупредили Ангербауэра, что не явитесь за пакетом!

– Ваша светлость, я не курьер и не лакей.

– А обыкновенный скрипач.

– Больше не скрипач, ваша светлость. Я вернулся к вам на должность первого концертмейстера.

– Но прежде были самым обыкновенным скрипачом и от случая к случаю – концертмейстером.

– Очень сожалею, что не сумел угодить вашей светлости.

– Так ли уж сожалеете, Моцарт?

Глаза их встретились. Колоредо пытается испепелить меня взглядом, подумал Вольфганг. В глазах Колоредо было презрение, длинный нос и подбородок словно нацелились на Вольфганга, он будто хотел пронзить его взглядом, как шпагой, но взгляд Вольфганга был не менее вызывающ.

– Когда вы уедете?

_ Я уже сказал, ваша светлость, лишь только закончу свои дела. Вы не изволили заплатить мне за ту дополнительную работу, которую я делал для вас в Вене, поэтому мне приходится собирать все, что я сумел здесь заработать.

– Вы себе слишком много позволяете! Я не желаю сносить оскорблений от человека без роду и племени. Либо вы окинете Вену немедленно, либо я лишу вас жалованья.

– Тем паче мне придется остаться, ваша светлость. Деньги понадобятся еще больше. Тут уж Колоредо дал волю своему гневу:

– Вы самый нерадивый лакей у меня на службе! Никто мне так плохо не служит, как вы, шут гороховый! Я и так слишком долго терпел ваши дерзости!

– Стало быть, ваша светлость, вы мною недовольны?

– Ты смеешь еще говорить со мной в таком тоне, лживый негодяй!

Вольфганг старался держать себя в руках и отвечать как можно спокойнее, хотя все в нем кипело: хотелось достойно отпарировать эту брань.

– Я стараюсь говорить правду, ваша светлость.

– Остерегайся, или я впредь не пожелаю иметь дела с тобой, паршивый лгунишка.

– А я с вами!

– Подумать только, плачу ему пятьсот гульденов!

– Четыреста пятьдесят!

– Если ты не желаешь служить мне как полагается, вон отсюда!

Вольфганг отвесил поклон и сказал:

– С большим удовольствием.

– Я сказал: «Вон!» Не желаю больше терпеть тебя!

– Это окончательное решение?

Колоредо молчал, от злости не в силах выговорить ни слова. С внезапной решимостью Вольфганг объявил:

– Пусть будет так. Завтра я подам прошение об увольнении а письменной форме.

– Мерзавец! Грязный лакей! Лгун! Ты провалишься в Вене, как провалился и Зальцбурге. Арко, Арко, выведите этого паршивца!

Но Вольфганг, чувствовал себя победителем, вышел прежде, чем подоспел граф. Однако тут же ужаснулся содеянному. В Зальцбурге многих подданных архиепископа бросали в подземелье крепости Гогензальцбург за более невинные проступки, и Вольфганг вдруг смертельно испугался за Папу. Hе поступил ли он слишком опрометчиво? Но как Колоредо посмел сказать, что он провалился в Зальцбурге? Колоредо говорил с ним в таком злобном тоне! А что, если враждебность князя отразится на отношении к нему здесь, в Вене? Он вернулся к себе в комнату и бросился на кровать. Его трясло, словно в лихорадке. Он пролежал целые сутки, не а силах сомкнуть глаз.

На следующее утро, вместо того чтобы идти в Орденский дом и просить, как того можно было ожидать, у князя прощения, Вольфганг собрал все свое мужество и силы и написал Папе подробный отчет о случившемся. Держать ответ перед Папой было куда труднее, чем перед архиепископом, но все пути назад теперь отрезаны. Спокойно, с твердой решимостью он написал, что увольняется со службы и думает сделать это официально – написать письмо и передать его светлости через графа Арко, – а если Колоредо только посмеет сделать что-нибудь в отместку, добавил он, например уволить Леопольда, пусть Папа и Наннерль немедленно приезжают в Вену, и он, Вольфганг, возьмет на себя заботу о них.

Вольфганг не сомневался, что его решение вызовет настойчивые возражения Леопольда, а Наннерль прольет потоки слез; ему, разумеется, скажут, что он зашел слишком далеко, но он-то знал, что иного пути не было. Папа – единственный человек, ослушаться которого он никогда не смел, но жить-то приходится ему, а Папа при всей своей любви не всегда понимает его нужды. Отправив письмо, Вольфганг словно сбросил с души бремя. Это было самое важное решение, принятое им когда-либо самостоятельно, и теперь он гордился собой. Стремление отстоять свою независимость стало для него жизненной необходимостью.

Письмо с прошением об увольнении Вольфганг писал с такой же тщательностью, с какой сочинял свои партитуры, ревниво следя за тем, чтобы каждое слово точно передавало мысль.