Возвышенное и земное

57

«Я увольняюсь со службы у архиепископа».

Сообщение Вольфганга повергло Леопольда в полное отчаяние. Он снова перечитал письмо, по ужасный смысл от этого ничуть не изменился. Леопольд обвел глазами изящный и просторный Танцмейстерзал, где всегда писал свои письма, и горечь его усилилась: зал не выполнил своей основной задачи – не сумел удержать сына в Зальцбурге.

Не найдя утешения дома, Леопольд вышел на улицу, спустился к протекающей поблизости реке и остановился на берегу. Отсюда открывался прекрасный вид па город. Зальцбург казался в тот день особенно красивым. Наступил май с его обилием красок и ароматов. Все купалось в солнечном свете: многочисленные купола церквей, часть в стиле барокко, а часть в магометанском, высокие итальянские крыши домов, расположенных вдоль реки Зальцах, старая крепость, подобно живому существу парящая над городом. Леопольд достаточно попутешествовал, однако Зальцбург представлялся ему самым чудесным городом из всех, что довелось повидать. Но какой толк твердить об этом сыну? Вольфганга не интересует ни один город, где музыка, по его мнению, не на должной высоте.

Леопольду хотелось облегчить душу ругательством, как это делал Брунетти, или махнуть на все рукой, но мысль, что сын один бедствует в Вене, не давала ему покоя. Весь мир, казалось, рушился вокруг него: впереди всего несколько лет жизни, на руках стареющая дочь, которой трудно уже найти достойного, жениха; его собственная карьера музыканта загублена; и лишь одному богу известно, что ждет впереди Вольфганга.

Не зная, куда деваться от чувства безысходности и тоски, не в силах дать нужный ответ сыну, Леопольд решил развеяться, повидавшись со старыми друзьями. Собрались у Хагенауэра – он был болен, лежал, прикованный к постели; Шахтнер и Буллингер тоже обещали прийти. Но как высказать им все, что камнем лежит у него на сердце, думал Леопольд.

Он остановился у знакомой двери, смахнул набежавшие слезы, но отогнать нахлынувшие воспоминания было не так-то легко. Дом 9 на Гетрейдегассе ничуть не изменился. Поднимаясь но каменным ступеням на первый этаж, Леопольд чуть не плакал, он уже старик, ему шестьдесят один. Друзья, чего доброго, решат, что он совсем одряхлел.

У самой двери эта мысль помогла ему взять себя в руки.

Но полностью скрыть свое волнение Леопольд не сумел и с жаром, что редко случалось с ним, обнял друзей.

Шахтнер удивился, Хагенауэр обрадовался встрече, а Буллингеру не терпелось узнать, что случилось.

– Почему вы спрашиваете?! – воскликнул Леопольд. – Разве Вольфганг опять послал нам письмо втайне от меня?

– Нет. Но произошло ведь что-то неладное, скажите, Леопольд.

Пришлось поведать друзьям об ужасной ссоре Вольфганга с Колоредо и решении сына уйти со службы.

Сын показывает отцу, что в его советах больше не нуждается, думал Шахтнер, и это больнее всего ранит старика. Леопольд так гордился своим влиянием на Вольфганга, радовался, что он не только ему отец, но и друг. И вот пришло время, когда в обеих ролях он потерпел крах. Шахтнер, никогда так и не рискнувший покинуть привычный покой Зальцбурга, несмотря на все свое свободомыслие, не спешил с ответом. Какое имеет он право давать советы другим, раз сам не внял зову сердца? К тому же Леопольд так сдал за последнее время. Резко очерченное лицо утратило выражение силы и решительности, оно как-то обмякло и сморщилось.

Леопольд со сдержанной тревогой в голосе спросил Буллингера:

– Говорил ли когда-нибудь Вольфганг, что Анна Мария хотела быть похороненной на кладбище св. Петра?

– Разве теперь что-нибудь изменишь?

– Семья должна всегда быть вместе.

– Вы сами воспитали Вольфганга таким, какой он есть, – сказал Шахтнер.

– Я воспитывал его послушным, ответственным за свои поступки и благоразумным.

– Но вы воспитали в нем также нелюбовь к Зальцбургу: при малейшей возможности увозили его отсюда.

– Из желания помочь ему. Сделать из него хорошего музыканта.

– Тут вы преуспели – он прекрасный музыкант, и, что касается музыки, вкус его безупречен. Может быть, вы хотите, чтобы, оставшись в Зальцбурге и возненавидев его, он стал, как Гайдн, пьяницей или слюнтяем наподобие Брунетти?

Лицо Леопольда посуровело, на какое-то мгновение он снова стал несгибаемым Леопольдом, готовым ради Вольфганга бросить вызов всему миру. Его сын действительно прекрасно разбирается в некоторых вещах, думал он, но подчас бывает непростительно наивен.

– Вольфгангу рискованно оставаться в Вене, – сказал Леопольд.

– Вы считаете, здесь он был счастлив? – спросил Буллингер.

– А разве люди бывают по-настоящему счастливы? Где бы то ни было?

– Вольфганг мог бы быть счастлив. Такая у него натура. Но не в Зальцбурге. Он мне не раз говорил: «Кто будет помнить придворного органиста из Зальцбурга?» И вы знаете, как он теперь не любит орган. А в детстве обожал.

– Но я до сих пор не выпутался из долгов!

– При чем тут это! – сказал Буллингер. – Разве я когда-нибудь напоминал вам о долге?

– Да и я тоже, – заметил Хагенауэр.

– Зато Гримм напоминает. Он постоянно пишет мне, хотя я почти все выплатил.

– Барон – удивительный хитрец, – сказал священник. – Продает свои услуги тому, кто больше платит. Гримм плохо поступил с Вольфгангом, вы сами знаете.

– Буллингер прав, – заметил Хагенауэр. – Но когда птенец покидает родное гнездо, смотреть на это всегда грустно. Быть отцом – одна из самых тяжких обязанностей. Каждый человек желает своим детям лучшего, хочет, чтобы они не повторяли его ошибок, хочет гордиться ими. И, разумеется, мечтает, чтобы они жили в идеальном мире, хотя прекрасно сознает недосягаемость такой мечты.

– Вас страшит, что архиепископ предпримет какие-нибудь шаги против вас, – сказал Буллингер, – но, право, я не думаю, не пойдет он на это.

Друзья одобряют поступок Вольфганга, думал Леопольд. А в сердце стучало сомнение – не обманывает ли его сын, так ли уж во всем случившемся виноват Колоредо и так ли уж радужны перспективы Вольфганга в Вене, как он утверждает?

Леопольд шел домой, и родной город казался ему милее прежнего. Дойдя до Ганнибальплац, он прибавил шагу – поскорее бы излить душу в письме к Вольфгангу.

Леопольд превозносил сыну достоинства Зальцбурга и предупреждал против опасностей, подстерегающих его в Вене А также приказывал забрать назад прошение об увольнении. Уходить сейчас со службы неразумно, это непозволительная роскошь, просто позор. Леопольд писал резко, не скрывая недовольства поведением сына.

Но когда письмо было отправлено, Леопольда стали мучить угрызения совести. В таком резком тоне не было необходимости, подумал он. Его терзали сомнения, не увеличил ли он пропасть между собой и сыном. Он представил себе расстояние, отделявшее его от Вольфганга – огромное, неизмеримое, И тоска окончательно придавила его. Чтобы немного развеяться, Леопольд принялся писать Анне Марии.

«Любимая жена! Я чувствую себя, как воздушный шарик, который прокололи иголкой, – если не поговорю с тобой, могу лопнуть. Хотя испытывать жестокие уколы судьбы для меня не впервые. Любимая жена, одна ты можешь понять, как глупо было со стороны Вольфганга писать мне так, словно я уже и не отец ему. Так же неразумно, как если бы – хотя тебя больше нет среди нас – мы вдруг решили, что ты больше не жена мне и не мать наших детей. И на том свете и останусь отцом нашим детям, мужем тебе и другом всему нашему семейству.

Любимая моя, Анна Мария, сознаюсь, много раз с тех пор, как ты покинула нас, я бывал зол, как собака, правильнее сказать, зол, как испуганная собака, и чем сильнее злился, тем громче лаял, и, возможно, иногда лаял на нашего сына из-за своей беспомощности, хотя он порой и заслуживал этого. Я всегда верил, любимая жена, что мы с тобой вместе доживем до старости. А ты разве не думала так?

И почему это господу богу вдруг захотелось повернуть все иначе? Человек задает себе такой вопрос по недостатку смирения. Но ничего, я знаю, ты меня понимаешь. Никому другому неведомо, но ты-то знаешь, что я всегда неотступно исполнял волю господа, вверившего мне воспитание столь одаренного сына. А теперь сын вроде и за отца меня не считает. Может, и господь бог не считает меня больше за сына? Неужели я сбился с пути? Видимо, да, сбился с пути я, потому что сын наш – добрый и нежный мальчик. Приходится признать это, хоть он и в обиде на меня. У него топкая, чувствительная душа, иначе он не стал бы композитором. Не будь у него замечательного таланта все так тонко чувствовать, не был бы он тем, что есть. Не был бы, Анна Мария!

По мере того как я старею, взрослеют и наши дети, только ты, дорогая жена, не меняешься. И я, конечно, понимаю: впереди у меня все меньше времени исполнить волю господа и увидеть, как Вольфганг достигнет вершины славы. Возникает какая-нибудь угроза на его пути, и я чувствую, что схожу с ума. И уже не в силах сдерживаться. Нет у меня прежнего терпения. Молодые люди неспособны это понять. Вольфганг собирается уйти с придворной службы, а я осуждаю его поступок. Ведь это единственная опора в его неустроенной жизни. Винишь ли ты меня, Анна Мария? Или согласна со мной, зная, как мало у нас денег и как много долгов? Я стараюсь поставить себя на место Вольфганга и должен сознаться: у меня не хватило бы мужества совершить столь рискованный поступок. Я не выпустил бы из рук единственного верного обеспечения, которое принес мне мой талант, – места при дворе. Стараюсь забыть о долгах – и не могу. Слишком хорошо я знаю жизнь, вижу, перед какими болванами и свиньями приходится склонять голову нашему сыну.

Сумею ли я простить обиду, которую он мне причинил? Это нетрудно. Но вот вред, который он себе наносит – да, именно вред, – простить невозможно.

Любимейшая жена моя! Я уже говорил, что надеялся вместе с тобой дожить до старости – ты бы знала, как мне помочь, чтобы моя раздражительность и тревожные предчувствия не доводили меня до такого состояния.

Если бы я мог отправить это письмо и быть уверенным, что скоро получу ответ! Молю бога, чтобы ты никогда не забывала меня. Да простит мне господь, но я чувствую себя таким одиноким! Человеку надо иметь крепкую веру, ведь с самого дня своего рождения он затерян в этом мире. Твой муж навеки. Моцарт».

Леопольд положил письмо туда же, где хранил самый драгоценный подарок от Вольфганга – его первое сочинение, написанное очень ровно и аккуратно, хотя и не на нотной бумаге, словно сын с самого начала твердо знал, что собирается писать. Какое счастье излить в письме свои сокровенные мысли и сомнения! На душе стало легче.

В то время как он со страхом и надеждой ждал ответа от Вольфганга, граф Георг Арко – отец Карла Арко, все еще занимавший пост гофмейстера при дворе архиепископа, хотя па деле уже давно ушедший на покой, – сообщил Леопольду, что Вольфганг представил его сыну, Карлу Арко, прошение об отставке в письменной форме. Однако сын его отказался принять прошение, пока не получит согласия на то Леопольда, поскольку Вольфганг занял место придворного органиста и первою концертмейстера благодаря ходатайству Леопольда. Леопольд незамедлительно написал Карлу Арко: он считает поведение Вольфганга непростительным, хотя уверен, что имеется ряд смягчающих обстоятельств. И добавил, что в настоящее время он отказывается дать согласие па отставку сына.

58

Закончив писать прошение, Вольфганг решил подать его немедленно. Со страхом в душе приближался он к Орденскому дому – неизвестно, как поведет себя Колоредо. Однако медлить больше он не мог. Лакеи встретили его почтительно и провели к Карлу Арко. Прихожую перед апартаментами архиепископа граф использовал под свой кабинет.

Обер-камергер смерил музыканта гневным взглядом, но решимость Вольфганга от этого не уменьшилась. Он внимательно посмотрел на Арко – худое, костистое лицо графа казалось суровее обычного, глаза-бусинки недобро поблескивали, щеки и лоб прорезали глубокие морщины, хотя Арко не было и сорока. Прихожую – большую квадратную комнату с огромной печью, облицованной белым кафелем, и с роскошным замысловатым канделябром – казалось, перенесли сюда из Резиденции. Вольфганг окинул прихожую прощальным взглядом, твердо решив никогда больше в Орденский дом не возвращаться, и сказал:

– Я принес письменное прошение об отставке и буду весьма обязан, если вы передадите его светлости. А вот здесь деньги, выданные мне на путевые расходы: пятнадцать гульденов сорок крейцеров на проезд в дилижансе и два гульдена на питание.

Но Арко отказался все это принять и заявил:

– Вы не можете уволиться, не получив согласия отца. Это ваш долг.

– В чем состоит мой долг перед отцом, я знаю не хуже вас, – резко ответил Вольфганг.

– Прекрасно! Так вот, если он согласится, можете обратиться с просьбой об увольнении.

– А если не согласится?

– Тоже можете обратиться с просьбой.

– И затем?

– Мы посмотрим.

– В чем же разница?

– Моцарт, ведь со службы хотите уйти вы, а не я.

– Ну, а если я заберу свое прошение обратно? Арко ехидно усмехнулся и сказал:

– Тогда вам придется вернуться в Зальцбург.

– После всего, что произошло между мной и архиепископом?

– При определенных условиях вас могут простить.

– Если я попрошу извинения? Стану пресмыкаться?

– Я всегда советовал вам не поступать опрометчиво. Вольфганг с достоинством произнес:

– Не в пример вам я могу прожить и без архиепископа. Когда вы передадите мое прошение?

– Я уже сказал! Когда получу согласие вашего отца! – Арко дал знак лакею проводить Моцарта. – Как только придет письмо, я вам сообщу.

Поведение Арко говорило о том, что Папе нечего опасаться Колоредо, это немного успокаивало, хотя сомнения и продолжали мучить Вольфганга.

Первым письмо от Папы получил Вольфганг. Но показать его Арко не мог. Суровый тон Папиного письма потряс Вольфганга до глубины души. Он и не ждал полного одобрения своего поступка, но приказ забрать прошение назад, то, что основную вину в его теперешних трудностях с Колоредо Папа возлагал на него самого, явилось для Вольфганга настоящим ударом. Язвительный тон был не свойствен Папе, которого он любил и которому всегда доверял. Их отношения становились натянутыми, мучительными для обоих, и все вело к Тому, что в скором времени они совсем испортятся.

Вольфганг раздумывал, следует ли отвечать Папе, может, уже бесполезно, но любовь к отцу и привычка взяли верх, и он сел за письмо. Ссориться с Папой претило его натуре, но он постарался разумно защитить свою позицию. Папа должен дать свое разрешение и благословение, ведь его уход со службы архиепископа все равно неизбежен, а Папины любовь и уважение слишком для него дороги.

Ожидание дальнейших вестей из Зальцбурга и от Арко стало самым тяжким испытанием в жизни Вольфганга. Он не навещал никого из близких друзей – ни графиню Тун, ни князя Кобенцла. Борьба шла между ним и Колоредо, и втягивать в нее посторонних не к чему. Это было испытание воли, и победу Вольфгангу предстояло одержать самому, без посторонней помощи. Он не мог заниматься сочинением музыки, и это огорчало больше всего. Необходимо официально порвать узы, связывающие его с Колоредо, только тогда наступит конец его творческому бессилию.

Единственной отдушиной стало для Вольфганга семейство Веберов. Госпожа Вебер одобряла его решение остаться в Вене, а Констанца, веселая и беспечная, дарила ему покой и счастье, которое до нее он познал только с Безль. Но Вольфганг не позволял себе с девушкой ничего лишнего: лучше не давать повода для сплетен.

Заставив Вольфганга прождать несколько недель, Арко наконец послал к нему слугу с приказанием явиться в Орденский дом. За это время Вольфганг представил еще два прошения об увольнении в надежде, что их официальный тон покажется Арко более приемлемым, но обер-камергер оставил их без внимания.

Вольфганг в пылу гнева хотел было не подчиниться приказанию Арко, но в записке графа говорилось, что письмо от Леопольда Моцарта получено, и Вольфганг решил пойти.

Арко сразу приступил к делу:

– Отец не разрешает вам увольняться.

– Можно прочесть письмо?

Граф с торжествующим видом протянул ему письмо.

– Оно написано несколько недель назад. Почему вы заставили меня ждать? – спросил Вольфганг.

– Какое это имеет значение?

– Почему вы держали меня так долго в неведении?

– Ответ ведь остался прежний, – насмешливо заметил Арко. – Узнали вы сегодня или месяц назад – невелика разница.

– Прошу вас передать прошение архиепископу.

– Без согласия господина Леопольда?

Вольфганг колебался: впервые он позволяет себе публично ослушаться Папу. Но поступить иначе значило предать музыку.

– Да, прошу вас.

– Не могу. Его светлость не станет читать прошение.

– Разве он считает меня своим узником? Я ведь не в Зальцбурге!

– Он считает вас дерзким, самонадеянным мальчишкой.

– Я не могу сносить его грубости.

– Всем нам многое приходится сносить безропотно, пора бы это понимать.

Тон Арко стал почти дружеским, и Вольфганг вдруг понял, что обер-камергер не передал его прошения архиепископу из боязни навлечь на себя гнев хозяина. Но он-то не боялся. Довольно с него!

– Я представлю еще одно прошение и, если оно снова не будет принято, сочту себя свободным, – сказал Вольфганг. – И передам его через фон Клейнмауера, секретаря Колоредо, он, по крайней мере, не лизоблюд и не смалодушничает!

Через шесть дней, прослышав, что Колоредо на следующее утро собирается покинуть Вену, Вольфганг поспешил на Зингерштрассе, 7, отдать архиепископу последнее прошение. Однако фон Клейнмауер отказался его принять, пояснив, что это входит в обязанности обер-камергера. Как ни противно было Вольфгангу снова обращаться к Арко, он решил попытать счастья в последний раз.

Арко не пожелал разговаривать с музыкантом, но Вольфганг был упрям: он не уйдет из прихожей, пока не увидит обер-камергера, сказал он лакею, и граф смилостивился и вышел к нему.

Вручить прошение архиепископу стало теперь для Вольфганга делом чести. Одна мысль владела им: нужно показать Колоредо, что никто не может ему приказывать – его не увольняют, он вынужден уйти сам.

Арко был зол на Моцарта. Когда архиепископ отправлялся в путешествие, для графа наступало горячее время, во всем требовался образцовый порядок, за малейшее нарушение Колоредо жестоко наказывал своего обер-камергера, хотя сам архиепископ был человеком несобранным, взбалмошным, способным менять свои решения по любому поводу.

И Арко нервничал: наступил самый разгар подготовки к отъезду в Зальцбург, ему не терпелось поскорее все закончить и отправить его светлость, пока тот не отложил отъезд, как делал неоднократно. Граф-то знал, что Колоредо предпочитает Зальцбургу Вену, но другим это знать было не положено. А тут еще Моцарт, Арко устал от музыканта и его прошений. Архиепископ дал понять, что прошения Моцарта следует оставлять без внимания, пусть музыкант на коленях приползет обратно в Зальцбург. И Арко послушно повиновался, но исполнять желание хозяина с каждым разом становилось труднее: Моцарт вел себя все более вызывающе. Колоредо, питавший к музыканту личную антипатию, боялся разговоров о том, будто жалкий слуга обвел его вокруг пальца. Арко сразу понял намерение его светлости, хотя архиепископ, храня свое достоинство, ни словом об этом не обмолвился. Арко всецело разделял чувства своего хозяина. По той причине, что к Моцарту когда-то давно в Париже благоволила его сестра, графиня ван Эйк, и в детстве вундеркинда приводили в семью Арко, музыкант вообразил, что может держать себя с ним как равный! Настало время указать музыканту его место. И тут Арко увидел Моцарта: Вольфганг стоял у входа в апартаменты архиепископа с таким видом, словно хотел ворваться туда силой. Это уж воистину святотатство.

– Прошу быть кратким! У меня нет времени, – бросил Арко.

– Я пять раз подавал прошение, но оно не попадало к архиепископу. Почему?

– Причина вам известна. Теперь уходите.

– Куда? Я больше не на службе у архиепископа.

– Подите к черту, какое мне дело? Его светлость прав. Вы просто негодяй.

Вольфганга бросило в жар, но он не отступил.

– Если не передадите мое прошение, – объявил он, – я сделаю это сам.

– В Вене вы совсем разучились вести себя. Никому не дано право являться к его светлости самовольно.

Вольфганг умолк. Что делать: сдаться и до конца жизни чувствовать себя униженным или бороться за свои права, не думая о последствиях? Еще не решив окончательно, он уже знал – покорным и бессловесным он больше не будет. Мало он натерпелся в Зальцбурге?! Вена полнилась слухами о том, будто американцы разбили англичан, хотя эту честь Приписывали себе французы, и Иосиф II заявлял, что верит и идеи просвещения. Может быть, новые времена уже не за горами?

– Передайте его светлости: я не сдвинусь с места, пока он меня не примет.

– Придется позвать дворцовую стражу.

– Вы не посмеете!

– Лакей, позовите стражу.

– Что ж, у меня нет иного выхода, – воскликнул Вольфганг. – Вот мое прошение!

Он сунул бумагу прямо в руку Арко, прежде чем тот успел опомниться.

– Передайте его светлости и скажите, что я свидетельствую ему свое почтение.

Арко бросил прошение в лицо Моцарту с криком: – Болван! Негодяй! – А когда Вольфганг наклонился поднять бумагу, граф вытолкнул его за дверь и уже на лестнице дал пинка под зад.

Дверь с силой захлопнулась, и Вольфганг кубарем скатился вниз по лестнице. Подобного унижения он еще не испытывал. Он стоял на улице перед домом 7 по Зингерштрассе, сгорая от бессильной злобы; больше всего на свете ему хотелось сейчас вернуться и вызвать Арко на дуэль, избить его тростью, дать такого же пинка, как дали ему, и сделать это посреди улицы, на глазах у всех.

Еще не придя в себя от негодования, он сел писать отцу отчет о случившемся. Гнусный поступок Арко дал ему лишь одно преимущество, писал он, – всякие отношения с Зальцбургом для него покончены. Злость так и кипела в нем. Он с удовольствием проткнул бы грудь Арко шпагой. Должно быть, архиепископ подстрекал обер-камергера на подобный поступок. Вольфганг ненавидел Колоредо, наверное, в сто раз больше, чем Колоредо ненавидел его. Если не избавиться от этой ненависти, она отравит ему всю жизнь. Он вложил в письмо двадцать гульденов – хотя обещал Папе послать тридцать – в доказательство того, что дела его в Вене идут на лад. И поскорее закончил, подписавшись: «Ваш любящий и покорный во всем сын», – потому что в этот момент в гостиную под руководством госпожи Вебер стали вносить фортепьяно.

– Мама знает, что вы скучаете без инструмента, – сказала Констанца.

– Во сколько же это обойдется? – От радости Вольфганг готов был расцеловать девушку.

– Ну, это уж наша забота. Конечно, не «штейн», но инструмент хороший. Попробуйте его, господин Моцарт.

– Вольфганг! Запомните, Констанца, меня зовут Вольфганг.

Констанца смутилась, но кивнула в ответ и попросила его что-нибудь сыграть.

Вольфганг сел за фортепьяно и принялся сочинять, словно не желал терять даром ни минуты, а кончив, вскочил и порывисто расцеловал Констанцу. И хотя она залилась краской от смущения и в первый момент отстранилась, как и подобало порядочной девушке, но потом горячо ответила на его поцелуй, и Вольфганг сиял от счастья.

Получив весть об оскорблении, которое Арко нанес его сыну, и поняв, что теперь-то уж решение Вольфганга не изменишь, Леопольд сказал Наннерль:

– У твоего брата произошла страшная ссора с Арко. С Зальцбургом он порывает.

– Он к нам не вернется? – воскликнула Наннерль, не в силах поверить в Папины слова.

– Никогда.

– Не может быть! Что же мы будем делать одни в этих комнатах?

– Он больше не вернется, – повторил Леопольд. – Вольфганг переехал к Веберам и уже по одной этой причине не расстанется с Веной.

Я не верила, что он осмелится уйти со службы, мне казалось он только грозится.

– Он прислал мне двадцать гульденов, хотя обещал тридцать. Видно, зарабатывает уже меньше, чем рассчитывал, и просто хочет меня задобрить, Наннерль заплакала: – Я буду без него скучать. – Вена не так далеко.

– Но разве я соберусь туда? – Нет, она никогда не сможет простить Вольфгангу, а папа уже позабыл о ней и ее горестях и сел за письмо.

– Что вы делаете?

– Придется послать ему свое разрешение и благословение.

– Вы же сказали, что он уже уволился.

– Да. Но пусть, по крайней мере, знает: после позорного поступка Арко я не могу оставаться на стороне Колоредо.

– Хорошо, – вырвалось у Наннерль. – Можете поступать как угодно, я же не собираюсь прощать Вольфганга. Вы стольким ради него пожертвовали, а он не пожелал даже прислушаться к вашему совету.

Но мысли Леопольда уже были далеко. Он сидел за бюро впервые в жизни не находя нужных слов – и раздумывал над своей горькой судьбой. Шахтнер оказался прав: он так «преуспел», что Вольфганг навсегда покинул родной город. Вечно метался неудовлетворенный, и вот теперь это отразилось на сыне. Но ведь сам-то он так и остался прикованным к Зальцбургу. И семью не сумел сберечь. В чем же тогда он преуспел? Может, наоборот, он потерпел полный крах?

– Анна Мария… – шептал Леопольд.

Наннерль обвила руками шею отца, стараясь утешить его, приласкать.

– Девочка моя, – бормотал Леопольд, – моя маленькая девочка!

Часть восьмая. КОНСТАНЦА

59

Прошло несколько недель, прежде чем Вольфганг по-настоящему ощутил свободу. Колоредо оставил его в покое, Папа прислал согласие, а Кобенцл пригласил в свое поместье, расположенное в одном из пригородов Вены, и раны, нанесенные архиепископом и Арко, начали понемногу заживать. Он сидел за фортепьяно и думал: «Я сберег свое достоинство. Никто больше не посмеет мне приказывать, что сочинять, и когда. Это уже немалая победа».

Вольфганг работал над сонатами для фортепьяно и скрипки или музыкальных издателей, когда покой его нарушила Констанца. Он не любил, чтобы его тревожили во время работы, но сегодня появление девушки обрадовало его.

– Я напекла оладий и хотела вас угостить, – сказала

– Спасибо, отведаю с одним условием, если вы не откажетесь покататься со мной в воскресенье в экипаже.

– Но в воскресенье вы уезжаете к князю Кобенцлу? – Могу поехать днем позже. Князю все равно.

– Такой знатный господин! Он ведь может оказать вам помощь.

– Я же сказал, Кобенцл не обидится. Вы согласны составить мне компанию?

– Ехать вдвоем? Не знаю, прилично ли? Спрошу разрешении у матушки.

Неужели у Констанцы нет к нему доверия? Ведь он не какой-нибудь вертопрах. Вольфганг готов был обидеться, но передумал – Констанца, в конце концов, совсем еще девочка, ей всего восемнадцать.

– Вы отобедаете сегодня с нами, Вольфганг?

– А вы поедете со мной кататься, Констанца? Она пошла спрашивать разрешения и вернулась через несколько минут. Госпожа Вебер позволила с условием, если они вернутся домой засветло.

Вольфгангу такое условие пришлось не по душе: не понравились намеки госпожи Вебер; хотя он принял приглашение пообедать, но стал вдруг необычно молчалив и даже грустен.

Но раздражение Вольфганга как рукой сняло, когда он увидел принарядившуюся для прогулки Констанцу. Да и воскресный день выдался на редкость хороший. Все вокруг радовало: теплое июльское солнце, нарядно одетые люди на улицах, нанятый им удобный экипаж, сознание, что рядом Констанца.

Десять гульденов, так и не отосланные Папе и отложенные на случай крайней необходимости, ушли на экипаж. В кармане оставалось всего несколько монет, но Вольфганг не беспокоился. Три недели он проживет у князя Кобенцла и сэкономит на этом, да и дальнейшие перспективы не так уж безотрадны.

Констанца пришла в восторг от роскошного экипажа и радовалась, что они едут в Пратер.

– Это ведь там катается знать, правда?

– Да. Но мы вовсе не потому туда едем.

– А почему же, Вольфганг?

– Пратер – самое лучшее место для прогулки в экипаже. – И самое романтичное, подумал он.

Среди всей этой роскоши Вольфганг вовсе не казался Констанце маленьким и незаметным, как в свое время пренебрежительно высказывалась о нем Алоизия. У него на зависть нежная кожа, большая, внушительная голова и высокий, выпуклый лоб. Однако, если учесть неправильные черты лица – слишком пухлые щеки и чуть искривленный нос, – его трудно назвать красивым. Впрочем оживляясь, он становился вполне привлекательным. Вот как сейчас, подумала Констанца: стоило экипажу тронуться – и Вольфганг сразу сделался веселым и безмятежным.

– До чего я люблю путешествовать! – воскликнул он. – Люблю стук колес, их ритм. Вам, Констанца, первой я в этом признаюсь.

– Вам это помогает писать музыку?

– Не совсем. Но езда вдохновляет меня, рождает желание сочинять. Вероятно, потому, что мне пришлось много поездить в детстве.

– А тогда вы тоже любили путешествовать?

– Очень, когда задумывался над этим. Чаще всего мне казалось, иначе и жить нельзя, да и слишком я бывал всегда занят.

Они въехали в Пратер, и Вольфганг показывал Констанце великолепную аллею, обрамленную по обеим сторонам огромными каштанами.

– Ну разве можно не любить Вену?

– Я почти не знаю город. Мне редко приходится бывать дальше Петерплац.

– Мы это наверстаем. Я покажу вам Дунай и Гринцинг.

– Люди осадят.

– Они и так осудят, видя нас вместе. Чего вы боитесь? Ей не понравился оттенок пренебрежения в его голосе, и она промолчала. А потом, приятнее было смотреть по сторонам, а не разговаривать – экипажи знатных господ вызывали у Констанцы восторг и изумление. Говорят, иногда сам император выезжает кататься по Пратеру, желая показать свою демократичность и готовность разделить с подданными их радости. Когда Вольфганг приветливо улыбнулся красивой женщине средних лет, проехавшей мимо в просторном голубом экипаже, в Констанце заговорила ревность.