Возвышенное и земное

Вольфганг поспешно выбежал из уборной.

Он дирижировал оркестром с молодым задором; лирический голос Анны, лившийся свободно и легко, доставлял ему огромное наслаждение. Папагено – Шиканедер в своей комической роли произвел великолепное впечатление. Единственная роль, за которую Вольфганг не волновался, – она непременно понравится. Папагено, сочетавший в своем характере хитрость и легкомыслие, был вполне доступен пониманию любой аудитории. Игра Шиканедера вызывала в зале взрывы смеха.

Но когда спектакль окончился, бурно аплодировали одному лишь Шиканедеру, остальные актеры удостоились лишь вежливых хлопков. Публика разочарована в основном потому, чувствовал Вольфганг, что опера слишком насыщена серьезной музыкой, все ожидали увидеть веселую комедию и просто не сумели оценить то, чего не ждали.

Станци как-то сказала Пухбергу, что, если «Волшебная флейта» пройдет с успехом, она снова отправится в Баден – тогда это будет им по карману. Вольфганг поморщился – теперь можно не сомневаться, Пухберг больше денег не даст. Ветцлар был непривычно молчалив и на вопрос Вольфганга, в чем дело, ответил:

– Мне придется возвращаться в армию. Положение во Франции все ухудшается, и император начал поговаривать о вмешательство во французские дела ради спасения своей сестры, а я занимаюсь снабжением армии оружием.

Ван Свитен настоятельно просил Вольфганга просмотреть симфонию, которую он только что сочинил; Вольфганг с неохотой взял партитуру – он не умел отказывать. Но ван Свитен ведь совершенно бездарен, и, наверное, честнее было бы сказать ему об этом прямо.

На следующий день Вольфганг снова принялся за реквием. Заказ этот по-прежнему угнетал его и вселял суеверный страх. Он чувствовал себя вовлеченным в борьбу между светом и тьмой. Бывали моменты, когда ему казалось, что он сочиняет реквием для самого себя, и первая часть звучала не как молитва, а скорее как смирение перед неизбежным, в котором временами проскальзывал протест. А потом вдруг Шиканедер вручил ему пятьдесят дукатов за «Волшебную флейту», и Вольфганг снова смог отослать Станци в Баден, о чем она давно мечтала. Правда, курортный сезон кончился, но Станци твердила, что ей необходимы ванны, и хотя Вольфгангу не хотелось ее отпускать, возражать он не решился.

Но поехать вместе с ней Вольфганг не мог. Помимо реквиема прибавился еще один заказ – концерт для кларнета и небольшая кантата для масонской ложи. «Волшебная флейта» пользовалась огромной популярностью, и Шиканедер говорил:

– Надо бы нам написать еще одну оперу. Шиканедер и Моцарт. Скоро я подыщу либретто.

Посещать театр на Видене стало для Вольфганга любимым времяпрепровождением. Его радовали восторги публики. На одном из спектаклей, когда Папагено приступил к игре на колокольчиках – в действительности это делалось за сценой, – Вольфганг решил подшутить над Шиканедером и в тот момент, когда Папагено сделал паузу, готовясь к своему мнимому исполнению, Вольфганг сыграл арпеджио. Вздрогнув от неожиданности, Шиканедер уставился за кулисы и увидел там Вольфганга. Но теперь, когда актер стал изображать, будто играет на колокольчиках, Вольфганг прекратил игру, и наступила минута напряженной тишины. Пока Шиканедер стоял с растерянным видом, Вольфганг снова взял несколько нот. Шиканедер вдруг ударил по колокольчикам и закричал: «Да перестаньте вы!»

Зал покатывался со смеху, а Вольфганг радовался: впервые публика убедилась, что Шиканедер вовсе не сам играет, и поняла наконец, кто написал эту музыку.

Спустя неделю, узнав, что Сальери желает послушать его оперу, Вольфганг пригласил композитора в театр.

Он заехал в карете за Сальери и его любовницей Катариной Кавальери, когда-то выступавшей примадонной в операх Вольфганга, отвез их в театр и усадил в свою ложу. И хотя Вольфганг заранее, решил быть с Сальери предельно любезным, его поразил восторг, с каким Сальери отнесся к «Волшебной флейте».

Худой, смуглый, темпераментный Сальери уверял, что в этой постановке его пленило буквально все. Он слушал музыку как завороженный и после каждого номера кричал: «Браво!»

– Театр просто очарователен, здесь так уютно, обстановка так соответствует вашей опере, маэстро! Я получил огромное удовольствие!

После спектакля Сальери поблагодарил Моцарта за приглашение и попросил оказать им с госпожой Кавальери честь и отужинать вместе с ними.

Квартира Сальери находилась на Кольмаркт, в том же районе, где когда-то жили да Понте, Стефани и Метастазио. Комнаты были просторные, роскошно обставленные и отделкой явно напоминали Гофбург: белые стены с панелями красного дерева и позолотой, полы паркетные, окна высокие до самого потолка, и в каждой комнате хрустальные канделябры.

Сальери взялся приготовить ужин – он гордился своими кулинарными способностями, – но сам почти ни к одному блюду не притронулся, хотя все выглядело очень аппетитно, и только уговаривал Моцарта непременно всего отведать. Госпожа Кавальери, как и хозяин, едва прикасалась к еде и больше наблюдала, чем ела.

Вольфганг вернулся на Раухенштейнгассе очень поздно, в приподнятом настроении. Вечер прошел прекрасно, может, Сальери не такой уж злодей, как кажется. Театр сегодня ломился от публики, и Шиканедер не сомневался, что успех «Волшебной флейте» обеспечен на весь сезон, он сказал это в присутствии Сальери, который все время аплодировал и восклицал: «Прекрасно!» В какой-то момент, правда, Сальери показался Вольфгангу расстроенным и озабоченным. И вдруг Вольфгангу стало плохо: закружилась голова, затошнило. Уж не переел ли он? Началась рвота. Всю ночь он не мог уснуть, рези в желудке не утихали. К утру боль немного притупилась, но его не оставляла мысль, что Сальери сыграл с ним плохую шутку. Во рту появился какой-то странный привкус. Он сел завтракать, но его снова вырвало.

Однако нужно было приступать к работе. Огромным усилием воли Вольфганг заставил себя сесть за стол и приняться за концерт для кларнета. Он старался держать себя в руках и не нервничать – это могло отразиться на вещи – и писал музыку неземной красоты.

Потом он снова поел, его больше не рвало, но тупая боль в желудке донимала по-прежнему. С еще большим усердием он погрузился в работу; концерт для кларнета был почти закончен, когда Вольфганг вдруг потерял сознание. Придя в себя, он не на шутку перепугался. Явившийся по его просьбе доктор Клоссет нашел, что обморок был следствием перенапряжения зрения.

– Вы слишком мною работаете по вечерам, господин капельмейстер, – а когда больной спросил:

– Может, я чей-нибудь отравился у Сальери? – доктор скептически улыбнулся и ответил:

– Все артисты отличаются живым воображением. Не следует давать волю фантазии. Простое переутомление. Вам необходим xopoший отдых.

– Но мне нужно писать, работа не ждет.

– Подождет. А где госпожа Моцарт?

– В Бадене. Прошу вас, не пишите ей. Я поправлюсь. Не нужно ее волновать.

Но как ему не хватало ее! Страшное предчувствие, что загадочный незнакомец – предвестник смерти, снова овладело им. Стоит незнакомцу узнать о его болезни, и он немедленно явится.

В последующие дни Вольфганг старательно лечился – отдыхал, сколько возможно, ел с осторожностью; боль в желудке не прошла, но работа кое-как двигалась. Он дирижировал своей кантатой при открытии новой масонской ложи, и хотя кружилась голова и он каждую минуту мог упасть в обморок, вечер, однако, прошел благополучно.

Ван Свитен, присутствующий в зале, был потрясен ужасным видом Вольфганга. Маэстро был мертвенно бледен, исхудал и осунулся так, что на лице остался один нос; в глазах появилось какое-то отсутствующее выражение.

– Вы больны, Вольфганг? – спросил барон.

– Так, немного нездоровится. Отдохну, и все пройдет.

– Вам удалось прочесть мою симфонию?

Он прочитал, но как сказать барону правду! А потом, вдруг с чувством обреченности решив, что теперь уже все равно, жить ему осталось недолго, Вольфганг сказал;

– Прочел.

– Она вам понравилась?

– Дорогой барон, вы знаете, как я ценю вашу дружбу.

– Вам симфония не понравилась. Почему?

– Вы действительно хотите знать правду?

– Разумеется. Я всегда предпочитаю, чтобы мои друзья были со мной откровенны.

Вольфганг усомнился, но отважился высказать свое мнение:

– Пожалуйста, прошу вас, не сердитесь на меня, ваша музыка написана с самыми хорошими намерениями, но она слишком перегружена мыслями.

Ван Свитен стоял, нервно сжимая пальцы, не произнося ни слова.

– Дорогой друг, я бы не высказывался откровенно, знай я, что это причинит вам обиду.

– Я не обижен, просто удивлен. В это сочинение я вложил много труда.

– Это видно. Построена она вполне правильно.

– Тогда в чем же дело?

– Ну знаете ли, многие пишут музыку по всем правилам композиции, но пользуются при этом чужими мыслями, за неимением собственных, у других есть мысли, но они не имеют понятия, как с ними обращаться, как подчинить их себе. Последнее относится к вам. Только прошу вас, не сердитесь. В критике, как и в музыке, я должен говорить то, что думаю. Иначе мне лучше молчать и отложить перо в сторону.

– Я хотел бы получить назад мою партитуру. Сейчас.

Ван Свитен оглядел его неприбранную комнату; без женского присмотра квартира пришла в полный упадок. В неодобрительном взгляде ван Свитена Вольфганг ясно прочел свой приговор. Барон славился педантизмом. Если у Вольфганга и было желание поведать другу о мучающих его болях, об обмороках, то теперь он счел за лучшее промолчать. Вместо сочувствия барон его просто высмеет. Но, вручая ван Свитену симфонию, Вольфганг с жаром сказал:

– Дорогой барон, во имя нашей дружбы умоляю вас, сохраните обо мне добрую память. Видит бог, я мечтал доставить вам столько же радости, сколько радости ваша дружба всегда доставляла мне.

И лишь закрыв за ван Свитеном дверь, Вольфганг дал волю слезам.

Больше он не мог ходить в театр. Иосиф Дейнер, хозяин таверны, где он часто обедал, посылал еду ему домой и сам порой навещал композитора, пока тот мучительно трудился над реквиемом. Вольфганг жил на супе и вине – единственная пища, которую он усваивал, но боли по-прежнему терзали его. Стоило невероятного труда не превратить реквием в жалобный плач, но он призывал на помощь всю свою волю, которой всегда так гордился, и держал музыку в подчинении. Его бог должен быть милосердным богом.

И работу не прекращал – если он оторвется хоть на минуту, то потом уже не сможет к ней вернуться. Вольфганг писал Станци нежные письма, и в них порой проскальзывала грусть. Он знал, сил его хватит ненадолго, но первая половина реквиема подходила к концу. В случае появления таинственного незнакомца можно будет умиротворить его, вручив хотя бы половину.

Письмо от да Понте, после изгнания переселившегося в Триест, явилось полной неожиданностью. Да Понте писал:

«Дорогой мой Моцарт! В скором времени я уезжаю в Англию, и Вы непременно должны поехать со мной. Вдвоем мы сможем завоевать там еще больший успех, чем в Вене. У нас с Вами много друзей в Англии. Я слышал, Гайдн там пользуется огромной популярностью и восхваляет Вас до небес, где только возможно».

Глаза Вольфганга заволокло слезами – он не мог читать. Нервы были на пределе, он теперь плакал по малейшему поводу. Но ответ да Понте он обдумал тщательно, стараясь писать спокойно и предельно откровенно:

«Мой дорогой да Понте! Я был бы рад последовать Вашему совету, но это невозможно. Голова у меня так кружится, что я не вижу пути вперед. Я вижу лишь мрак и могилу. Призрак смерти преследует меня повсюду. Я вижу его перед собой постоянно; этот призрак зовет меня за собой, уговаривает, твердит, что я должен работать только на него. И я продолжаю работать: сочинять музыку мне кажется менее изнурительным, чем бездельничать. Более того, мне уже почти нечего бояться. Я ощущаю в себе такую тяжесть, что 8наю – час мой вот-вот пробьет. Смерть не за горами. Я кончаю счеты с жизнью, не успев насладиться своим талантом. И все же жизнь была прекрасна, карьера моя началась при столь благоприятных обстоятельствах. Но никто не властен над своей судьбой, никто не ведает, сколько времени ему отпущено. Приходится смириться. Чему быть, того не миновать. Итак, мне остается лишь завершить свою похоронную песнь, оставить ее незавершенной я не могу».

Когда Вольфганг вышел из дому отправить письмо, мрачный незнакомец уже поджидал его.

– Вы запаздываете, Моцарт, – сердито сказал он, – Где реквием?

– Он готов почти наполовину.

– Только наполовину! Ждать долго я не могу.

– Значит, я буду вашей следующей жертвой. Незнакомец ничего не ответил, лишь мрачно улыбнулся.

– Я постараюсь закончить реквием к концу месяца, – Непременно. Я не могу больше ждать.

Отослав письмо да Понте, Вольфганг, шатаясь, добрел до таверны Дейнера и заказал себе вина. Вино принесли, но он до него не дотронулся; он сидел, заслонив глаза рукой, словно старался отогнать преследовавшее его видение.

Дейнер коснулся лба своего клиента, он был в жару. Послав слугу к свояченице композитора Софи – Веберы жили поблизости, – известить ее о том, что Моцарт серьезно болен, хозяин посадил Вольфганга в карету и доставил домой.

Там хозяин уложил его в постель и послал за доктором Клоссетом. Вольфганг пробормотал:

– Сегодня я не пью, Иосиф. Ничего мне теперь не нужно, кроме аптекарей и докторов, – и впал в беспамятство. Дейнер затопил печь. Стоял ноябрь, и в комнате был ледяной холод. Не удивительно, что господин капельмейстер схватил столь жестокую простуду.

90

Вольфганг пришел в сознание и увидел сидящих возле своей постели Констанцу и Софи. На мгновенье его взяла досада – зачем вызвали Констанцу, к чему ее расстраивать? Но тут же он обрадовался, ему так недоставало ее все время.

– Где Карл и Франц? – спросил он.

– У бабушки, – ответила Констанца. – Не волнуйся за них.

Констанца увезла детей из дому; теперь Вольфганг понял, что тяжело болен.

– Ты несколько дней был без сознания. Тебе нужен полный покой.

Он попытался приподняться на постели и поцеловать Станци, но сил не хватило – все тело его, руки и ноги опухли. Тупая боль в желудке по-прежнему не отпускала. Но хуже всего была слабость, овладевшая им, и ощущение полной беспомощности.

Констанца поцеловала Вольфгапга и сказала:

– Почему ты не дал знать мне раньше?

– Не хотел тебя огорчить.

– Но ведь ничего не знать еще хуже.

Он хотел обнять ее и не мог – руки больше не повиновались ему.

– Я сошью ночную рубашку, тебе будет удобнее.

– Мне хочется перейти в гостиную. Там я буду смотреть из окна на улицу и слушать, как поет наш кенарь. Это поможет мне сочинять музыку.

– Доктор Клоссет запретил тебе работать, нужно лежать и отдыхать.

– Впереди еще много времени для отдыха. Можно мне перейти в гостиную?

Вольфганг попытался встать и сам дойти до гостиной, но от слабости не мог держаться на ногах. Их небольшая пятикомнатная квартира представлялась ему сейчас такой же огромной, как Шёнбрунн. Но когда кровать пододвинули вплотную к выходящему па улицу окну, Вольфганг почувствовал себя лучше. Из окна виден был весь их узкий темный переулок Химмельпфортгассе, прямо против окна пересекающий Раухенштейпгассе, а чуть наклонившись вперед, можно было различить стену ресторана, где состоялся его последний концерт.

В последующие дни он понемногу работал над реквиемом вместе с Зюсмайером. Руки сильно распухли, держать перо Вольфганг не мог, и он стал диктовать своему ученику, наставляя, как строить последующие части. Серьезный, мрачный Зюсмайер никогда не станет вторым Моцартом, размышлял Вольфганг, но музыкант он добросовестный.

Зюсмайер думал: зря господин капельмейстер все время твердит, будто его отравил Сальери. Доказательств ведь нет никаких, Сальери – композитор, пользующийся огромным успехом, зачем ему совершать столь неразумный поступок? Моцарт – такой непрактичный человек. Прошлой зимой, когда Зюсмайера впервые привели к композитору, тот не переставая танцевал со своей женой по всей гостиной, а на вопрос – почему он это делает, Моцарт ответил: «Мы согреваемся, здесь ужасно холодно, а купить дрова нам не по карману». Что ж удивляться, что композитор заболел? Маэстро очень небережлив и, конечно, стараясь заработать на жизнь, слишком уж напряженно трудился. Последние недели, работая над «Милосердием Тита» и «Волшебной флейтой», Моцарт писал музыку тридцать пять дней без передышки. Зюсмайер точно подсчитал дни, он помогал господину капельмейстеру; это могло пригодиться ему в будущем, только из этих соображений он и взялся помогать. Моцартом он, возможно, никогда не станет, но до такой нищеты тоже не дойдет. Как ученик и последователь Моцарта, он сразу сделает себе имя после смерти господина капельмейстера.

Напряженная работа над реквиемом утомила Вольфганга. Он совершенно обессилел, но когда в комнате появилась Констанца – посмотреть, не нужно ли вызвать доктора, он попытался принять веселый вид и тут же лишился сознания. Придя в себя, Вольфганг увидел доктора Клоссета и вдруг взволнованно крикнул:

– Меня ведь отравили, доктор? Испорченной провизией? Это сделал Сальери.

– Чепуха! Я вам уже говорил, вы дошли до полного истощения.

– Но у меня такие боли в животе!

– Все болезни прежде всего поселяются в желудке.

– Ничего удивительного, что меня так мутит, – вздохнул Вольфганг. – Чего только моему желудку не приходилось переваривать!

– Прежде всего нужно попытаться снизить жар. Возможно, доктор и прав, подумал Вольфганг. Лекарства, прописанные Клоссетом, снизили жар, боль в желудке уменьшилась или, может быть, он просто свыкся с ней? Несколько вечеров он занимал себя тем, что, лежа в постели, ставил часы на грудь и следил по ним, какое действие «Волшебной флейты» сейчас идет на сцене театра.

Опера пользовалась огромным успехом, говорила ему Станци, но Шиканедер с обещанными дукатами не появлялся. Мало-помалу у Вольфганга вошло в привычку смотреть на часы и приговаривать:

– Началась увертюра. Тамино уже на сцене, а вот и Папагено. – И Вольфганг пытался напевать первую песенку птицелова, но голоса его почти не было слышно.

Однако и это развлечение стало его утомлять, теперь уже ни на что не хватало сил. Жар снова усилился, и 28 ноября доктор Клоссет пригласил на консилиум доктора фон Саллабу.

Доктор фон Саллаба, Главный врач центральной венской больницы, удивил Вольфганга своей моложавостью, однако доктор Клоссет, который был гораздо старше Саллабы, относился к своему коллеге с заметным почтением.

Никто не сказал Вольфгангу, к какому выводу пришли доктора, но Станци выглядела очень испуганной. Снова открылась рвота, желудок не принимал никакой пищи, и Вольфгангу казалось, что он уже одной ногой в могиле.

И все-таки утром в воскресенье, 4 декабря, когда должны были прийти несколько певцов, чтобы исполнить часть его реквиема; Вольфгангу немного полегчало, хотя ночь он провел ужасную.

Констанца от горя едва держалась на ногах. Состояние больного безнадежное, заявили лекари, у него тяжелая форма брюшного тифа, а Зюсмайер, явившийся в этот день помочь певцам при исполнении реквиема, сказал Констанце, сообщившей ему диагноз врачей:

– Один мой родственник умер с теми же симптомами, что и у господина капельмейстера, а доктора уверяли, будто у него болезнь почек. Только, пожалуй, лучше не говорить ему о почках, как бы он снова не заподозрил отравления.

– Это подозрение не дает ему покоя. Не позовете ли вы мою сестру?

Когда явилась Софи, у постели Вольфганга сидели три музыканта и вместо с ним пели реквием. Вольфганг пел партию альта и, казалось, немного приободрился.

Констанца увела Софи в другую комнату и испуганно прошептала:

– Слава богу, что ты пришла. Прошлую ночь ему было так плохо, я думала, он не доживет до утра. Останься сегодня вечером, если ему будет так же тяжко, он может ночью умереть. Посиди возле него, прошу тебя. Он тебя очень любит!

Софи с трудом взяла себя в руки и вошла в спальню. Вольфганг уже не пел – голос окончательно отказал ему, таким несчастным Софи его еще не видела. Музыканты успокаивали больного, обещали прийти в следующее воскресенье и продолжить с того места, где остановились, но Вольфганг отодвинул партитуру и прошептал сквозь слезы:

– Я ничто, ничто! Без музыки я ничто! – Заметив Софи, он поманил ее к себе и сказал:

– Софи, милая, как хорошо, что ты пришла. Останься сегодня у нас, ты должна видеть, как я умираю.

– Вы просто ослабели и угнетены. Это естественно. После такой ужасной ночи.

– Привкус смерти уже у меня на языке, Софи. Кто позаботится о Станци, когда меня не станет?

К ночи ему сделалось совсем плохо. Констанца упросила сестру сходить в церковь св. Петра за священником. Но ни один священник не соглашался прийти. Моцарт – масон, говорили они, язычник. Но Софи не хотела этому верить. Более благочестивого человека, чем Вольфганг, Софи не знала, он никогда не раздражался, не выходил из себя. Ей все-таки удалось уговорить молодого священника, любителя музыки, и тот обещал причастить умирающего.

Когда они вошли в дом, у постели Вольфганга сидел Зюсмайер. Партитура реквиема лежала на покрывале, и Вольфганг наставлял ученика, как закончить реквием после его смерти. Затем, попросив священника немного подождать, он прошептал на ухо Констанце:

– Не сообщай никому о моей смерти, пока не дашь знать Альбрехтсбергеру, пусть он попытается получить мое место в соборе св. Стефана. Оно принадлежит ему. Он прирожденный органист и не раз прекрасно играл во время служб.

Вольфганг чувствовал, что священник смотрит на него неодобрительно, хотя и свершил над ним последний обряд отпущения грехов.

Он лежал, мучаясь от боли, и Зюсмайер воскликнул:

– Надо позвать Клоссета! Доктор облегчит его страдания. Госпожа Моцарт, вы не знаете, где его можно найти?

Констанца от горя не могла вымолвить ни слова. В полуобморочном состоянии она лежала на кровати в своей комнате. Вольфганг с трудом выговорил:

– Доктор сейчас в театре. Он пошел послушать «Волшебную флейту». Я дал ему билеты за то, что он пригласил своего коллегу. Ему понравится Папагено. Доктор ничего не понимает в музыке, но Папагено нравится всем. Софи, где же Станци?

– Она прилегла.

Зюсмайер кинулся за Клоссетом.

– Разве она нездорова?

– Ей нужно отдохнуть. Прошлую ночь она плохо спала.

– Я знаю, – печально проговорил Вольфганг, – Это все из-за меня.

– Вовсе нет. Но вам было очень плохо.

– Что там плохо, я умираю, Софи, умираю. – Теперь, когда жизнь его подошла к концу, так хотелось все начать сначала. – В моем несгораемом шкафу лежат партитуры трех последних симфоний. Позаботься, чтобы они не пропали. Может быть, когда-нибудь они дождутся исполнения.

Он погрузился в какой-то странный мир, где все казалось чуждым, где не было даже Папы и Мамы. Он закрыл глаза, желая избавиться от этого наваждения. С тех пор как он слег, ни разу возле его постели не появлялись Пухберг, Ветцлар или ван Свитен. Но это не так уж важно. Он даже не мог вспомнить всего, что сочинил. Но жизнь ведь сильнее смерти. Разве он не доказал это своей музыкой?

Потом он услышал, как Зюсмайер сказал Софи, – к счастью, он еще не лишился слуха:

– Доктор Клоссет не хотел идти, пока не закончится опера.

– Я уж думала, он никогда не придет, – сказала Софи, – где же он?

– Моет руки. Боится подцепить какую-нибудь заразу.

– Зюсмайер, – пробормотал Вольфганг, – много было народу на «Волшебной флейте»?

– Зал ломился от публики. Как всегда. Певцов без конца вызывали на «бис». Кричали: «Браво, Моцарт!»

Софи показалось, что Вольфганг улыбнулся, но так ли это было па самом деле?

Зюсмайер не добавил, как возмутил его доктор Клоссет, – он отказался покинуть театр до окончания спектакля. Опера Моцарта заинтересовала доктора, а композитору, считал он, уже ничем не поможешь.

Вольфганг видел, как наклонился над ним Клоссет. Доктор прикладывал к его пылающему лбу холодные компрессы, а ему казалось, будто его распинают па кресте – страшная боль в спине пронзила насквозь. Пой громче, любовь моя, пой громче! Все утверждали, что хуже всего на свете – слепота, но это не так, самое главное – способность слышать. Он уже плохо видел, перед глазами все расплывалось, но не ожидал, что потеряет и слух. Теперь он понял, что такое смерть.

Это тишина.

Клоссет обещал Софи, что холодные компрессы снизят жар и облегчат боли больному, но вместо этого Вольфганг снова потерял сознание. Доктор безнадежно развел руками: – Медицина не в силах ему помочь, – и покинул дом.

Софи сидела у постели Вольфганга, Констанца в полной прострации лежала в своей комнате, и Зюсмайер ухаживал за ней; и вдруг Софи услышала, как Вольфганг пробормотал: «Что делает мир со своими детьми». Затем у него судорожно задергался рот, он пытался изобразить партию барабанов в своем реквиеме, приподнял голову, словно прислушивался к их дроби, потом отвернулся к стене и затих. Полночь уже миновала, настал понедельник, 5 декабря 1791 года. Часы показывали без пяти минут час, когда Вольфганга не стало.

91

Все хлопоты по похоронам взяла на себя Софи – убитая горем Констанца совсем ослабела и не могла подняться. В доме не было ни единого гульдена, и Софи попросила Пухберга дать денег на похороны, но Пухберг отказал. Господин Моцарт и так много задолжал ему, возврата долга он не требует, но не видит смысла тратить деньги после того, как уже столько потерял. Ветцлар находился в передовых частях императорской армии, ожидавшей приказа ринуться на подавление революции во Франции, и Софи обратилась к самому близкому другу Вольфганга – барону ван Свитену.

Барон был в дурном настроении. Император уволил его с поста председателя придворной комиссии по образованию, которым барон так дорожил, и, хотя он по-прежнему обладал солидным состоянием, увольнение означало, что его влиянию при дворе пришел конец. Смерть Вольфганга его, правда, сильно расстроила, но с тех пор как друг неодобрительно отозвался о его симфонии, барон заметно к нему охладел.

Барон сказал Софи:

– Разумеется, я не могу допустить, чтобы тело моего друга просто бросили в общую могилу для бедняков. Я заплачу за похороны по третьему разряду.

Это означало самые дешевые похороны, но спорить не приходилось. Когда Софи закончила все приготовления, ван Свитен вручил ей точную сумму: восемь гульденов пятьдесят шесть крейцеров за похороны и три гульдена на похоронные дроги. Не меньшую сумму Вольфганг истратил на похороны своего любимца скворца, подумала Софи. Констанца покорно согласилась – она была слишком слаба, чтобы возражать.

Похороны Вольфганга состоялись на другой день после смерти. Маленький гроб вынесли из дверей дома на Раухенштейнгассе, отвезли на дрогах к собору св. Стефана и поставили в часовне св. Креста, расположенной по северную сторону собора. За гробом следовало всего несколько человек – ван Свитен, Сальери, Дейнер, Софи, Анна Готлиб, Альбрехтсбергер, Зюсмайер, – госпожа Вебер осталась дома с Констанцей, прикованной к постели. День был тихий, и в часовне, как обычно, находилось много монахов и монахинь, приехавших из провинции поглядеть на это диво христианского мира – самый знаменитый собор в империи; по никто из них даже головы не повернул, когда в часовню внесли гроб. Похороны – обычное явление, а тут, по всему видно, хоронят какого-то безвестного бедняка. Об этом свидетельствовал некрашеный сосновый гроб и более чем скромное число провожающих.

После отпевания тела гроб снова поставили на дроги, и возница повернул лошадь в сторону кладбища.

Маленькое кладбище св. Марка было создано всего пять лет назад стараниями прихожан собора св. Стефана для тех, у кого не было средств хоронить своих близких с большим почетом. И к тому времени, когда похоронные дроги затряслись по булыжной мостовой предместья Ландштрассе, за ними уже никто не следовал. Небо заволокло тучами, вот-вот грозила подняться метель, да и идти такое расстояние пешком было слишком далеко.

На кладбище находился всего лишь один могильщик. День сегодня что-то долго тянется, пожаловался он вознице. Он как раз заканчивал общую могилу.

Могильщик был стар и туговат на ухо; он уже составил много гробов возле длинной узкой ямы. Любивший порядок во всем, могильщик гордился своей аккуратностью. Он не расслышал имени, но прикинул, что покойник, должно быть, маленького роста, сразу видно по размеру гроба, да и бедняк, судя по третьеразрядным похоронам. Только такие похороны бывают без провожающих. Лишь бы ни за что не платить! Ни единого гульдена.

Возница свалил гроб на землю рядом с другими гробами и поспешил прочь. Он презирал такие; похороны. Разве на них заработаешь? Скажи спасибо, если окупишь расходы по содержанию лошади и повозки.

Тело Моцарта пошло в общую могилу, где в три яруса было свалено много других трупов.

Двое людей все-таки добрались в тот день до кладбища св. Марка. Альбрехтсбергер, глубоко тронутый заботой Вольфганга, приехал на кладбище, когда могилу уже зарыли. Он ожидал, что многие съедутся па похороны в каретах и когда карет у собора не оказалось, потерял немало времени на поиски экипажа, а затем и самого кладбища св.Марка. Могильщик уже ушел, а смотритель ему сказал:

– Мы тут сегодня целый день хоронили. Откуда нам знать, где могила вашего друга?

Выло уже совсем темно, когда Анна Готлиб добралась до кладбища св. Марка в карете, которую смогла нанять на Деньги, полученные за роль Памины.

С ней смотритель обошелся любезней – такая она была хорошенькая и такая опечаленная, видно, дружка потеряла, подумал он, и постарался быть с ней поласковей.