Возвышенное и земное

Церковь св. Себастьяна совсем небольшая, в ней всего четырнадцать скамей, и, когда Наннерль, преклонив колени, молилась о спасении Папиной души, ей было очень горько, что рядом нет Вольфганга. Нужно немного успокоиться, прежде чем писать брату, но ему следовало бы находиться сейчас здесь, Папа ведь так его любил.

Могилу окружала дорожка, выложенная красным мрамором – мрамор добывался в недрах Унтерсберга. Бертольд правильно говорил, кладбище оказалось пустоватым. Кроме их траурной процессии, здесь вообще никого больше не было, и тишину нарушали лишь хруст их шагов по посыпанной гравием дорожке да щебетанье птиц. Папа так любил пение птиц. Если птица не поет, считал он, это неестественно. Один из величайших учителей музыки, каких только знал мир, похоронен здесь; станет ли это когда-нибудь известно людям, с грустью думала Наннерль.

Она написала брату, что прах их отца покоится на кладбище св. Себастьяна, при самом входе, на случай, если ему захочется посетить могилу. Но ни словом не обмолвилась об обстоятельстве, которое показалось ей иронией судьбы: могила Папы находилась совсем рядом с Линцергассе – по этой улице они все вместе выезжали когда-то из Зальцбурга в свою триумфальную поездку но Европе. Похороны были очень скромными для человека, достигшего таких высот в музыке, писала она и добавила: «В последние дни Пана постоянно вспоминал Маму, ты ведь знаешь, он до конца своих дней так и не примирился с ее смертью».

Из письма Наннерль Вольфганг понял: сестра ждет, что он в скором времени посетит могилу отца. Только зачем это надо?

Впрочем, как-то раз Вольфганг побывал на кладбище. Не все ли равно, на каком кладбище, ведь могилы были и там. Увидев на одном надгробном камне имя «Леопольд», он долго стоял и молился, глядя на могилу, потом обошел могильный холм вокруг; он чувствовал, что ему никогда не удастся поехать в Зальцбург, как бы ни хотелось побывать на Папиной могиле, и на прощанье снова повернулся к могиле незнакомого ему Леопольда. Слезы мешали ему разглядеть фамилию покойного, да он и не пытался – не все ли равно? Вольфганг плакал и шептал: «Прощай, Папа»

Чтобы доказать, как ты любил человека, вовсе не надо ходить на кладбище, где он похоронен, думал Вольфганг по дороге домой. Но теперь он понимал, какие чувства переживал Папа, так и не повидавший далекую могилу своей жены.

Спустя неделю, когда умер его любимый скворец, Вольфганг похоронил птичку в саду своего нового дома в предместье Вены – Ландштрассе. Он устроил своему питомцу торжественные похороны; те из участвовавших в церемонии друзей, которые умели петь, исполнили реквием, сочиненный Вольфгангом специально по этому случаю. А на камешке, возложенном на могилу скворца, он написал: «Здесь покоится мой нежно любимый дурачок – скворец. Он так прекрасно пел, в нем было столько жизни, а теперь он спит вечным сном, как и многие другие».

82

Тяжелое настроение, навеянное кончиной любимого отца сомнения, творческое бессилие, тревога из-за долгов – все это как рукой сняло, когда выяснилось, что Констанца снова беременна. Вольфганг был вне себя от радости и со всем пылом своей неунывающей натуры увидел в этом доброе предзнаменование. Не получая никаких вестей от да Понте и не в силах дольше ждать, он сам отправился к либреттисту. Прошло всего несколько недель после Папиной смерти; войдя в роскошную квартиру да Понте на Кольмаркт, рядом с домом, где проживал прежний придворный поэт Метастазио и поблизости от Гофбурга, Вольфганг смутился, сообразив, что совершил оплошность, надо было попросить слугу доложить о себе.

Хотя он пришел среди дня и на письменном столе либреттиста были чернила, перья и три стопки рукописей, тут же стояли бутылки с ликерами и всевозможные сласти, а сам хозяин сидел в халате на кушетке, держа на коленях очаровательную молодую девицу. Да Понте обнимал ее за талию, корсаж красотки до половины расстегнулся, и вид у поэта был самый блаженный. Девица лет восемнадцати, не больше, при появлении Вольфганга вспыхнула, вскочила и с негодованием уставилась на пришельца.

Однако сам да Понте ничуть не смутился, напротив, он, казалось, даже гордился тем, что его застали в обществе такой юной особы.

– Диана, мы встретимся попозже. – Он дал ей знак удалиться. Она повиновалась, бросив Вольфгангу на прощанье сердитый взгляд.

– Прошу извинить… – начал было Вольфганг, но да Понте оборвал его.

– Ничего, успеется, день еще впереди. Чем могу служить, Вольфганг?

– Вы назвали ее Дианой, а она ведь австриячка.

– Это имя героини того либретто, что я пишу для Мартин-и-Солера. Оно ей нравится, кажется более поэтичным, чем Гретель.

– А вам она очень нравится?

– Вы сегодня излишне любопытны.

– Мне хочется знать, что отвлекает моего либреттиста от поисков сюжета.

– Во всяком случае, не она. Сюжет найдется. Я ведь всегда кем-нибудь увлечен. Привычка! Помогает сохранять молодость.

Да Понте на семь лет меня старше, а держится легкомысленным юношей, думал Вольфганг, глядя на венецианца, вот только морщин не спрячешь.

– Но Диана девушка добродетельная. Она дарит свою любовь только мне.

Вольфганг скептически усмехнулся.

– Правда! Она до безумия влюблена в меня, так зачем же разбивать ее сердце? А когда работа не клеится, лучше утешения не придумаешь.

– Ну и, конечно, вы ее обожаете.

– В настоящий момент – да. Для меня каждая женщина – самая любимая, пока на смену ей не явится другая. Но я всегда искренен в своих чувствах. Двух девиц одновременно не завожу.

– Почему у вас целых три рукописи на столе?

– Одну пишу для Сальери, одну для Солера, а одну для Моцарта.

– Которая из них посвящена мне? Да Понте указал на третью стопку.

Вольфганг взял первые страницы. Имени да Понте на них не было: там стояло «II Convitato di Pietra» Бертати. – «Каменный гость», – перевел Вольфганг. – Разве на этот сюжет не была недавно поставлена где-то опера?

– Гаццанига написал одноактную оперу-буффа под названием «Don Giovanni Tenorio о sia и Convitato di Pietra» – «Каменный гость, или Наказанный развратник», которая была поставлена и имела успех в Венеции. Но в ней нет ни моего стиля, ни моего остроумия, не хватает ей и присущего вашей музыке изящества, и мелодичности.

– Дон-Жуан может оказаться выигрышным сюжетом.

– Просмотрите текст Бертати. Это не займет много времени.

Вольфганг стал быстро листать рукопись, а из головы не выходил да Понте и та ситуация, в которой он застал поэта; думал он и о Казанове, с которым был дружен да Понте, о вечном стремлении Папы к славе, деньгам и положению, о радости бытия и вечно подстерегающей человека смерти. Вольфганга заинтересовала сцена, где Дон-Жуан встречается со статуей Командора, бросает вызов дьяволу и проваливается в преисподнюю. Трагедии, пережитые Вольфгангом за последние месяцы, снова зловещим пламенем вспыхнули в его flvnie, и он сказал:

– «Il Dissoluto Punito Il Don Giovannb. Сюжет может подойти для оперы. Почему бы вам не написать на этот сюжет либретто?

– Идея не оригинальна.

– А какое из ваших либретто написано на оригинальный сюжет?

– Вольфганг, вы знаете, что я имею в виду.

– Я знаю лишь одно: в характере Дон-Жуана заложены прекрасные возможности для серьезной оперы.

Да Поyте редко видел Моцарта таким взволнованным. Возможно, композитор и прав. У Моцарта великолепное чутье, он знает театр лучше любого из известных да Понто композиторов. И сюжет этот можно легко переделать в либретто. Уже существует несколько версий у Мольера, Гольдони и других авторов. Да Понте сказал:

– Что ж, мне эта мысль тоже по душе.

Вольфганг понял: ему удалось убедить да Понте, что сюжет Дон-Жуана прекрасно подходит для оперы, либреттист вел себя теперь так, будто с самого начала не сомневался в его пригодности.

Следующие недели Вольфганг и да Понте вместе трудились над «Дон-Жуаном», да Понте отрывался порой, чтобы поработать немного и над другими либретто, Вольфганг – только на неотложные вещи, которые ему время от времени приходилось сочинять. А одно из таких сочинений стало ему особенно дорого, когда оказалось, что Констанцу больно задела песня, посвященная им Алоизии.

Он писал эту серенаду в соль мажоре – серенад он не писал уже много лет, – вкладывая в нее всю свою любовь и весь талант, с намерением преподнести Констанце к пятой годовщине их свадьбы. Чтобы отпраздновать столь важное событие, он пригласил много друзей. Наннерль сообщила, что Вольфганг, по-видимому, получит тысячу гульденов после ликвидации имущества Папы, завещанного им поровну, и Вольфганг одолжил под наследство деньги и устроил прием. Он снял у своего домохозяина на этот день сад и пригласил небольшой оркестр.

В праздничный день, 4 августа, Констанца чувствовала себя как в добрые счастливые дни их жизни в том доме, где создавался «Фигаро». Вольфганг от души веселился. И все-таки за этой веселостью таилась тревога, отчаяние даже, словно он изо всех сил цеплялся за свое счастье, боясь в скором времени лишиться его.

Обед сервировали в саду, там же расположился оркестр. Гостей собралось множество; среди них были и Гайдн, приехавший на каникулы в Вену, и Сальери, приглашенный Вольфгангом по совету да Понте.

Гайдн выразил желание сесть возле хозяйки, и Констанца больше не чувствовала себя незаметной и незначительной. Вольфганг дирижировал маленьким оркестром с таким подъемом, словно это была премьера одной из его опер. Слушая, как разносятся в прозрачных венских сумерках чудесные звуки серенады соль мажор, Констанца думала, что лучшей музыки ей еще не приходилось слышать – легкая, романтичная, полная лиризма и задушевности, серенада была лишена всякого трагизма и мрачности, присущих почта всем последним вещам Вольфганга. Эта серенада, несмотря на всю безыскусственность, а может быть, именно благодаря ей звучала так мелодично, что, по мнению Констанцы, наверняка рождала зависть у всех композиторов. Как удивительно сумел Вольфганг высказать ей свою признательность. Когда прозвучали последние аккорды, Констанца воскликнула:

– Вольфганг, это одна из самых замечательных твоих вещей!

– Наша «Маленькая ночная серенада», – нежно сказал он.

Спавший наверху в детской сын вдруг заплакал. Констанца встревожилась, но Гайдн предложил:

– Госпожа Моцарт, а почему бы вам не принести его сюда? Может быть, и Карл Томас не откажется послушать музыку?

Констанца принесла сынишку и опустила его на землю походить; он подбежал к Гайдну, и тот ласково взял малыша на руки.

– Сколько ему, Вольфганг? – спросил Гайдн.

– Скоро три.

– Любит ли он музыку так, как любили ее вы в три года?

– Трудно сказать. Он любит слушать. Но мне пока было недосуг заняться с ним.

– Вольфгангу не хватает терпения, которое было у его отца, – заметила Констанца и вдруг покраснела. Она давно не вспоминала о Леопольде. Не в состоянии разделить с мужем его скорбь, она подчас раздражалась и чувствовала себя виноватой и потому всячески избегала разговоров на эту тему. Зато не раз говорила, как ей нравится жить за городом, хотя очень скучала здесь, на окраине Вены, вдали от шумного центра, но надо же было подбодрить Вольфганга, отвлечь от грустных мыслей.

– Как учителю музыки мне до Папы далеко, – сказал Вольфганг.

– Весть о его кончине меня глубоко опечалила, – сказал Гайдн. – Я понимаю, для вас это страшная потеря. Знакомство с господином Леопольдом доставило мне много радости.

– Это был благороднейший человек, – сказал Вольфганг, – мой самый дорогой и горячо любимый друг.

Карл Томас подбежал к клавесину, сидя за которым дирижировал отец, и Гайдн предложил:

– Пусть попробует. Посмотрим, что получится.

Но клавиши не заинтересовали ребенка, и, когда Вольфганг сел рядом и показал, как их нужно нажимать, Карл Томас расплакался. Отец очень расстроился.

Но Гайдн сказал: – Слишком много людей на него смотрит, малыш испугался.

Вольфганг не признался другу, что уже проводил подобный опыт, но ничего не получилось. Это единственное, что огорчало его в Карле Томасе, в общем ласковом и покладистом мальчике.

Да Понте, которому наскучила возня с ребенком, желая поддразнить Вольфганга, сказал:

– Моцарт, синьор Сальери утверждает, что писать оперу о Дон-Жуане – глупая затея.

– Я просто сказал, что идея не нова, за этот сюжет брались многие, – возразил Сальери.

Вольфганг, в знак дружеского расположения усадивший Сальери рядом с собой, был поражен его поведением. Прежде чем взяться за какое-нибудь блюдо, Сальери осторожно пробовал его на вкус. Неужели его соперник заподозрил в пем Борджиа?

– А я верю, что моцартовский «Дон-Жуан» будет одновременно и забавным и трагичным, – сказал Гайдн.

– Вот это меня и беспокоит, – подхватил Сальери. – Не знаю, как мои добрые друзья, Моцарт и да Понте, рассчитывают создать хорошую оперу при том, что герой ее самый настоящий развратник!

– Да, он злодей, это верно, – сказал Вольфганг, – но не только злодей.

– Вам он нравится? – изумился Сальери. – Он же просто убийца!

– Может, и похуже. Но я не поборник нравственности, я композитор.

– А вкус публики вас не интересует? Вы не боитесь не угодить ей?

– Больше всего я боюсь не угодить самому себе.

– Нам следует принимать во внимание и чувства императора. Ведь он наш Цезарь.

– Я уважаю его за тот интерес, который он проявляет к музыке. Но ведь «Дон-Жуана» я пишу для Праги, для себя и для моих друзей.

Гайдна покоробило бестактное замечание Вольфганга. Он сказал:

– Когда наш прославленный Глюк умрет, в императорской капелле появится вакансия.

– Я надеюсь, маэстро Глюк проживет еще много-много лет! – горячо воскликнул Сальери.

Гайдн не поверил в искренность его слов, ведь после смерти Глюка Сальери сразу пойдет в гору. Но самого Гайдна заботила только судьба Моцарта: Вольфганг так нуждался в месте при императорском дворе.

– Мы должны уважать тех, кто поставлен над нами, – заметил Гайдн.

– О, я их уважаю! – сказал Вольфганг. – Мы с отцом столько писали коронованным особам прошений, проникнутых духом самого настоящего смирения.

– А иначе и быть не может, – сказал Сальери, – нам следует быть благодарными господу богу за то, что правители, которым ему было угодно поручить нас, мудры и благородны в своих деяниях и поступках.

Вольфганг повернулся к ван Свитену:

– Бетховен собирается вернуться в Вену?

– Не знаю. Его мать тяжело больна, а он очень ее любит.

– У этого мальчика настоящий талант.

– Он мечтает стать композитором. По его словам, ничто другое для него не существует. Он очень огорчен, что обстоятельства помешали ему брать у вас уроки.

– По выражению его лица я бы этого не сказал. Констанца подтолкнула Вольфганга. Сальери собирался уходить. Когда они, прощаясь, склонились друг перед другом в поклоне, Сальери заметил:

– Вы оказали мне большую честь своим приглашением, господин Моцарт, желаю вам в Праге всяческого успеха.

Вольфганг поблагодарил, не веря его искренности. Вскоре гости стали расходиться, но вечер удался на славу, он понял это, потому что Гайдн сказал:

– «Маленькая ночная серенада» – настоящий шедевр. Думаю, каждый из нас мечтал бы сочинить нечто подобное.

83

Теперь все силы, весь свой талант Вольфганг отдавал созданию «Дон-Жуана». В тексте да Понте, который начал уже принимать определенную форму, многое, как и ожидал Вольфганг, было позаимствовано у Бертати, кое-что у Мольера, Гольдони и Тирсо де Молина – испанского монаха, которому принадлежало первенство в обработке для театра средневековой легенды о «севильском обольстителе». Но было в либретто да Понте кое-что и оригинальное.

Вольфгангу опера представлялась как трагедия Дон-Жуана, порочная натура которого неотвратимо ведет его к гибели, тогда как да Понте был исполнен решимости написать веселую комедию интриги. Либреттист всячески усложнял любовные перипетии Дон-Жуана – соблазнителя, а композитор основное внимание уделял столкновению своего героя с Командором. Да Понте видел главное в развитии сюжета, а Вольфганг стремился раскрыть всю глубину чувств своих героев.

Постепенно ему удалось убедить да Понте идти по пути создания живых человеческих характеров, а не ходульных персонажей мелодрамы, и либреттист, захваченный сюжетом, который он рассматривал теперь как собственное детище, создавал яркие, впечатляющие сцены.

Получив текст либретто, Вольфганг прежде всего взялся за арии, в которых был полностью уверен и которые должны были подойти для голосов со средним диапазоном. Чем больше он углублялся в драму Дон-Жуана, тем усиленнее работало его воображение. Целая сокровищница прекрасных мелодий обнаружилась в нем. Весь опыт, накопленный им в мире музыки, приносил сейчас свои плоды. Порой музыка его звучала светло и радостно, а порой в ней слышались отголоски демонических страстей, низменных инстинктов. Хотя да Понте продолжал твердить, что «Дон-Жуан» должен быть комедией, трагические мотивы сами собой проникали в музыку. Однако присущее Вольфгангу чувство юмора брало верх. Для трагических ситуаций он писал трагическую музыку, для комических – комическую, и его мало трогало, какой по жанру должна быть опера: все его старания были направлены к тому, чтобы музыка вдохнула жизнь в характеры героев. Да Понте же стоял на своем: их новое произведение должно быть выдержано в определенном стиле.

Да Понте назвал оперу: «Don Giovanni – Il dissolute punito – Dramma giocoso» – «Дон-Жуан, или Наказанный развратник, – веселая драма в двух актах», и Вольфганг согласился с таким названием. И даже тогда, когда музыка казалась веселой и бодрой, в ней звучали мрачные ноты.

К 1 октября, когда Вольфганг вместе с Констанцей уехали в Прагу, оставив Карла Томаса под присмотром госпожи Вебер, половина партитуры была уже написана и большую часть второй половины он держал в голове. Да Понте приехал в Прагу неделей позже, чтобы присутствовать при распределении ролей и подгонять текст к голосам певцов; он занял в гостинице комнату, окна которой смотрели прямо в окна Вольфганга– так было удобнее переговариваться друг с другом. Вольфганг снял прекрасные комнаты в чистенькой гостинице «Трех золотых львят», уплатив за них из той тысячи гульденов, которую получил в наследство от Папы, – эти деньги пришлись очень кстати.

Констанца считала, что ему полагается больше: Наннерль завладела многими ценными вещами Леопольда, не включив их в опись отцовского имущества. Но когда она завела разговор об этом с Вольфгангом, он очень расстроился и сказал, что из-за нескольких гульденов не собирается ссориться с родной сестрой.

Ведь деньги эти, напомнил он Констанце, позволили им устроить чудесный прием в саду, снять в Праге комнаты в прекрасной гостинице и расплатиться с большей частью долгов. И Констанца замолчала: распределение ролей в новой опере доставляло ему и так слишком много огорчений. Бондини распределил роли в «Дон-Жуане», не посоветовавшись ни с композитором, ни с либреттистом, и, когда они в некоторых случаях выразили сомнение, импресарио заявил:

– Это все, что есть в моем распоряжении. Наш Национальный театр не располагает такими возможностями, как венский. Кроме того, это та же труппа, что с таким успехом исполняла «Фигаро».

– Но «Дон-Жуан» не «Фигаро», – возразил да Понте, – он гораздо сложнее.

– Что же вы посоветуете? – спросил Бондини. – Нанять певцов в Вене?

Понимая, что это невозможно, Вольфганг поспешил вставить свое слово:

– Луиджи Басси, который поет Дон-Жуана, должен, прекрасно справиться с ролью, а из вашей жены выйдет чудесная Церлина, но есть несколько певцов, чьи голосовые данные очень ограниченны.

– Нанять больше некого, – уперся Бондини, – нам это не по средствам. И так мы идем на большой риск, ставя эту оперу, она сильно отличается от «Фигаро».

– Слишком серьезная? – спросил да Понте, желая услышать в ответ подтверждение.

– Более трагичная, чем я ожидал.

– Чересчур трагичная? – подстрекал его да Понте.

– Как раз в меру, – резко отпарировал Вольфганг.

– Возможно, – сказал Бондини, – я остаюсь при своем мнении, но мы постараемся сделать все от нас зависящее, и, если вы согласитесь внести ряд изменений, опера, может, и удастся.

Вольфганг был очень расстроен.

В тот же вечер, когда Вольфганг и да Понте работали вдвоем в гостинице «Трех золотых львят», меняя либретто и музыку в соответствии с желанием Луиджи Басси – красавца и обладателя великолепного баса, да Понте объявил:

– Я смогу пробыть здесь всего лишь неделю. Вольфганг пришел в отчаяние.

– Но впереди еще столько работы!

– Сальери настаивает на моем возвращении в Вену. Нужно начинать работу над его новой оперой.

– Когда намечена ее постановка?

– Через месяц-два. Точно не знаю. – Да Понте пожал плечами. Сальери был для него важнее Моцарта, но не мог же он в этом признаться.

– А нам требуется две, самое большее три недели, чтобы все закончить. Если вы уедете так скоро, это вызовет ужасный скандал. В Праге сочтут, что вам безразлична судьба оперы.

– Весьма сожалею, но иного выхода нет. Император очень заинтересован в новой опере Сальери, и мы не можем вызвать его неудовольствие.

А может, размышлял Вольфганг, Сальери поставил да Понте перед выбором и поэт решил в пользу Сальери, приняв во внимание благосклонное отношение к нему императора? Вольфгангу очень хотелось предъявить да Понте свой ультиматум: пусть выбирает кого-то одного – его или Сальери. Но он не осмеливался угрожать кому бы то ни было, он просто не умел.

– Через неделю, Моцарт, я вам не так уж буду и нужен. Либретто, собственно, уже закончено, а требуемые изменения вы сможете внести и сами.

Что ж, тут есть свои преимущества, решил Вольфганг, в тексте имеются места, требующие доделок, а это проще сделать без либреттиста.

– Главная работа предстоит с певцами, надо будет репетировать с ними и подгонять музыку к их голосам, потому что все певцы хуже венских, – сказал да Понте.

– К счастью, публика получше, чем в Вене.

– Некоторые ваши арии настолько сложны, что я просто не знаю, как певцы справятся.

– Справятся. После того как я с ними поработаю.

– А жена импресарио? Как вам удастся исправлять ее ошибки?

– Я найду к ней подход.

– Заведете с ней интрижку? – подмигнул да Понте.

– Этого я не сказал, – раздраженно ответил Вольфганг.

– В театре таким не удивишь, почему бы вам не попробовать? Я уверен, она согласится при условии, что вы отдадите ей лучшие арии.

– Церлина получит то, что ей полагается, а не то, чего пожелает синьора Бондини.

Да Понте вздохнул.

– Слишком уж вы высоконравственны.

– Если уж кому можно предъявить такой упрек, то только вам.

Да Понте возмутился и начал горячо протестовать.

– Не вы ли говорите, что Дон-Жуан должен быть наказан потому, что он злодей? – сказал Вольфганг.

– Так он и есть злодей!

– В каждом из нас есть частица Дон-Жуана. В глубине души каждый желает обладать многими женщинами и хочет быть неотразимым, как он, – заметил Вольфганг.

– А вы еще пишете для него арии, исполненные такой чувственности н красоты, что устоять перед ним невозможно.

– И в то же время он соблазнитель, который терпит крах.

– Ага, теперь в роли защитника нравственности выступаете вы, Моцарт!

– В роли защитника жизненной правды. Дон-Жуаны чаще добиваются успеха на словах, чем на деле. Именно поэтому опера одновременно комична и трагична.

– Я должен познакомить вас с Казановой. Он мой друг и живет недалеко от Праги. Он сможет вам помочь кое в чем.

Прежде чем уехать в Вену, да Понте устроил Вольфгангу встречу с Казановой и дал ему полезный совет:

– Считают, что Глюк долго не протянет. Я буду держать вас в курсе событий. Когда Глюка не станет, вам полезно находиться в Вене. Вы сможете получить тогда место при дворе.

В 1786 году по либретто да Понте было поставлено шесть опер, в этом году уже три, и да Понте чувствовал себя вполне надежно в качестве придворного поэта. Но укрепить свои позиции никогда не вредно. Вкусы публики меняются, и, кто знает, может быть, Моцарт в один прекрасный день займет место Сальери.

Джакомо Казанова сказал, что счастлив познакомиться с выдающимся композитором, и выразил надежду, что господин капельмейстер испытывает те же чувства.

– Разумеется, – сказал Вольфганг, отвешивая Казанове вежливый поклон. Репутация венецианского распутника была хорошо известна в Вене, и сейчас, глядя на стоящего в дверях Казанову, Вольфганг поразился его сходству с либреттистом. У обоих были яркие живые глаза, взгляд которых, казалось, пронизывал собеседника насквозь, венецианский акцент, резкие черты лица и широкие, выразительные жесты.

Но Казанова был гораздо старше да Понте; сейчас, когда он стоял, прислонившись к дверному косяку, ожидая приглашения сесть, вид у него был очень усталый, и Вольфганг вспомнил, как да Понте говорил: «Казанова стал быстро утомляться, ему уже шестьдесят два».

Казанова принес свои извинения:

– Я приехал из Дукса, пригорода Праги; каких-нибудь несколько лет назад мне ничего не стоило проделать путь вдвое больший ради улыбки хорошенькой женщины, а теперь, увы, это меня утомляет. И вообще я опустился до того, что стал библиотекарем в замке чешского графа Вальдштейна и, кроме того, пишу мемуары. Да Понте сказал, что вам нужна помощь в «Дон-Жуане». У меня есть в этой области кое-какой опыт, как вы, наверное, слыхали.

– Да, слыхал.

– И я неплохо разбираюсь в музыке. В молодости какое-то время зарабатывал себе на жизнь, играя на скрипке в оркестре Венецианской оперы.

Интерес Вольфганга сразу возрос, и, когда Казанова сказал, что слышал в Праге «Свадьбу Фигаро» и был очарован оперой, Вольфганг дал ему копию либретто «Дон-Жуана» и пригласил с собой на репетицию.

Казанова слушал очень внимательно, с каким-то странным выражением, казалось, он разделяет все чувства Дон-Жуана и в то же время относится к нему недоверчиво. Под конец репетиции Казанова сказал:

– Сцену, где Лепорелло перечисляет победы Дон-Жуана, да Понте взял из моей биографии. А сама ария похожа на «Мальчик резвый» из «Фигаро».

– Нота в ноту? – Вольфганга это не обидело, а скорее позабавило.

– Ну разумеется, нет. Но стиль тот же самый. Греха тут нет! То, что прошло с успехом один раз, господин маэстро, снова будет иметь успех. Лепорелло у да Понте ужасно похож на слугу, который когда-то был у меня. Его звали Коста, вот уж продувная бестия!

– А сам Дон-Жуан?

– Мои победы были иного рода. Я получал от них истинное удовольствие. А я вовсе не уверен, что ваш Дон-Жуан испытывает то же самое. А вот секстет во втором акте следовало бы улучшить. Я с большим удовольствием поделюсь с вами моим жизненным опытом.

Вольфганг отнесся к этому предложению без особого интереса, но Казанова уже пустился в рассказы о своих любовных похождениях, где очень трудно было отличить правду от выдумки. Венецианец то пыжился, как индийский петух, расписывая какой-нибудь из своих нашумевших романов, то вдруг начинал жаловаться, что прислуга графа Вальдштейна непочтительно обращается с ним и норовит поставить его на одну с собой доску.

Чтобы прервать этот длинный монолог, Вольфганг предложил Казанове взять с собой копию либретто и внести исправления там, где венецианец сочтет нужным. Правда, Вольфганг отнюдь не был уверен, пригодятся ли ему эти поправки.

Через несколько дней Франтишек и Иозефа Душек, знакомые Вольфгангу еще по Зальцбургу, куда они приезжали с музыкальными гастролями, пригласили Моцартов пожить у них на загородной вилле в предместье Праги – Смихове. Вольфганг принял приглашение, но оставил за собой комнаты в гостинице «Трех золотых львят» на тот случай, если окажется необходимым быть поближе к театру. Вольфганг высоко ценил Душеков как музыкантов и считал их своими близкими друзьями. Франтишек был прекрасным пианистом, преподавателем и писал инструментальную музыку, а Иозефа обладала чудесным голосом и славилась своей артистичностью и вкусом.

Их вилла «Бертрамка» стояла в прекрасном саду, погода была мягкая, теплая, и Вольфганг писал музыку, сидя то в саду, то в застекленной беседке. Работа над партитурой подходила к концу. Он вынашивал эту музыку уже многие месяцы, а некоторые арии не давали покоя много лет и только ждали момента вылиться наружу.

Казанова переписал секстет во втором акте и изменил некоторые сцены с участием Лепорелло и Дон-Жуана, но Вольфгангу его предложения не понравились. После отъезда да Понте он уже успел внести в либретто собственные изменения, которые устраивали его гораздо больше. Его Дон-Жуан вовсе не похож на Казанову, решил он. Музыка последней сцены с Командором была торжественна и одновременно пронизана таинственностью и страхом – такие мотивы звучали впервые в его творчестве. Дон-Жуан, под ногами которого уже разверзлась бездна, остается у Моцарта живым человеком, обуреваемым страстями, он не хочет сдаваться, не раскаивается в своих поступках, и грозная музыка звучит как зловещее пророчество, она мрачна и полна дурных предчувствий.

Душеки обещали Вольфгангу полное уединение на своей вилле, но новость о том, что у них гостит Моцарт, быстро распространилась и привлекла в их дом множество посетителей. Приезжали гости якобы для того, чтобы поиграть в кегли. Кегельбан находился в другом конце сада, но до Вольфганга доносился грохот катящихся шаров и сбиваемых кеглей, и время от времени он присоединялся к игрокам. Ему очень нравилось местоположение виллы. Она стояла на холме, откуда открывался великолепный вид на Прагу и ее величественные здания в стиле барокко, и одно сознание, что город совсем близко, рукой подать, даже когда он на него не смотрит, вдохновляло Вольфганга.