Возвышенное и земное

Вольфганг, желание твое совершенно фантастично. И все же я восхищаюсь твоей добротой. Эту потребность помогать обделенным судьбою ты унаследовал от своего отца. Но как же можно забывать о здоровье и счастье твоих родителей, обо всем, что они вынесли ради тебя? Если ты это сделаешь, то обречешь себя на погибель.

Я скажу, как можно помочь фрейлейн Вебер. Попроси Раафа прослушать ее. Он уже почти потерял голос, но когда-то он был великим певцом, пел в Италии, и его там до сих пор помнят. Если Раафу понравится ее голос, а так оно, видимо, и будет, раз он понравился тебе с твоим прекрасным вкусом, Рааф сможет порекомендовать ее итальянским импресарио, которые знают и почитают его еще со времен расцвета его славы. А пока фрейлейн Вебер следует добиваться ролей на мангеймской сцене, пусть даже без оплаты – это позволит ей приобрести опыт, который пригодится впоследствии, и даже имя.

Но разве можно, забыв обо всем на свете, решиться на столь безумный шаг, после того, что претерпели ради тебя все мы, и особенно твоя сестра, принесшая в жертву свою карьеру! Не позволяй себе подпадать под чьи-то чары. Ты предпринял это трудное и опасное путешествие, чтобы найти службу, отвечающую твоим способностям, и заработок, которого ты заслуживаешь, но главное, чтобы утвердить свою репутацию и завоевать славу. И уже достаточно в этом преуспел. Теперь все зависит лишь от тебя одного: достигнешь ли ты величайших высот, каких когда-либо достигал композитор, будет ли твое имя чтиться потомками, или, соблазненный женщиной, останешься заурядным капельмейстером, позабытым миром, и умрешь на грязной соломенной подстилке в хижине, окруженный оборванными, голодными детьми.

Поэтому спеши в Париж! Не задерживайся! Найди свое место среди великих людей. Aut Caesap aut nihil[13]. Одна мысль о поездке в Париж должна бы спасти тебя от всех этих глупых идей. Из Парижа слава музыканта с подлинным талантом распространяется по всему свету. Там двор относится к талантливым музыкантам с должным уважением. Там ты обретешь признание, которого вполне заслуживаешь».

Вольфганг сидел в молчании, и Мама спросила:

– Как ты собираешься поступить?

– Поеду в Париж.

– С Вендлингом?

– Нет! Папа против. Он советует нам с вами ехать вместе.

– А ты не пожалеешь, Вольфганг?

– Надеюсь, вы не пожалеете, Мама.

Анна Мария ободряюще улыбнулась, хотя при мысли о долгом и изнурительном путешествии ее бросало в дрожь.

Но случилось так, что заболел Вольфганг, а не она, и ему пришлось просить Маму объяснить Веберам, почему придется отложить поездку в Италию: для этого еще не настало время.

Анна Мария передала им слова Вольфганга и добавила:

– Возможно, он сумеет поехать в следующем году или еще через год, когда устроится в Париже. Сейчас слишком рано.

– Мне кажется, они совсем не удивились, выслушали меня с таким видом, будто ничего другого и не ждали, – сказала она Вольфгангу.

– Вы передали Алоизии, что ее послушает Рааф?

– Да!

– Она обрадовалась?

– Улыбнулась, увидев, что улыбнулась ее мать.

– Вы объяснили, что я болел?

– Да, и что это одна из причин, почему ты не едешь в Италию.

К прощальному концерту Вольфганг написал для Алоизии арию, на которой она могла себя показать; сочинил он арию и для Раафа, принимая в расчет ограниченные возможности старого тенора; он попросил Вебера сделать копию концерта для флейты, чтобы Вендлинг мог исполнить его, и сам заплатил переписчику за работу; кроме того, устроил так, чтобы Роза исполнила сочиненную для нее сонату. Таким образом, Вольфганг не обидел никого.

Каннабих остался доволен успехами Розы, но не заплатил Вольфгангу за уроки ни единого крейцера и даже не поблагодарил.

Раафа привела в восторг ария Вольфганга, она подчеркивала его красивые низкие ноты, в которых он пока еще был вполне уверен, и певцу понравился голос Алоизии. Но когда Вольфганг спросил, не согласится ли Рааф давать ей уроки, тенор ответил:

– С удовольствием, но, разумеется, за плату. Вендлингу очень понравился концерт для флейты, и он решил взять его в Париж, но тоже ничего не заплатил Моцарту.

Один лишь Вебер тронул Вольфганга до глубины души.

– Ваш концерт для флейты, – восхищенно сказал Вебер, – чудо нежности и мелодичности.

– Благодарю вас! Но до чего трудно сочинять для инструмента, который тебе не по душе.

– И тем не менее концерт безупречен. Он звучит выразительно и естественно.

– Я мог бы написать его кое-как, но, раз моя музыка выходит в свет, я не хочу за нее краснеть. Мне хотелось, чтобы концерт получился хорошим, и я вложил в него много сил.

– И добились своего! Но почему вам не нравится флейта, маэстро?

– Я предпочитаю инструменты с более точным звуком, которые легче контролировать.

Вебер пригласил Моцартов пообедать у них вечером накануне отъезда. От приглашения пришлось отказаться. Они наняли отдельную карету, объяснила Анна Мария, и выезжают на рассвете с тем, чтобы не терять дневных часов. К Веберам они зашли попрощаться пораньше.

Констанца подала кофе и торт, но Вольфганг, сидевший рядом с Алоизией, удовлетворился бы хлебом и водой – ему было вполне достаточно ее присутствия.

– Мне очень жаль, что мы не едем в Италию, Вольфганг, очень! – сказала Алоизия.

– И мне тоже. Вместе мы бы там многого добились.

– Все еще впереди. Если ваши планы изменятся, я к вашим услугам.

– Обещаете?

Алоизия поцеловала его в лоб, шепнула «обещаю» и подала рукавички, которые связала ему на память.

Пришло время расставаться; у Вольфганга разрывалось сердце. Веберы обняли его, Констанца чуть не расплакалась, а Фридолин преподнес ему в подарок пьесы Мольера и сказал Анне Марии:

– Мы чрезвычайно обязаны вашему сыну, госпожа Моцарт. Он был так добр к нам. Мы благодарны ему за все, что он для нас сделал, нам будет очень недоставать его.

47

Путешествие из Мангейма в Париж длилось девять долгих дней. Никогда еще Вольфганг не испытывал такой тоски. Он мог думать только об Алоизии; расстояние, разделяющее их, увеличивалось с каждой минутой, причиняя ему страдания. А подаренные ею рукавички все время горько напоминали о ней.

Анна Мария наслаждалась теплой и солнечной мартовской погодой, правда, последние два дня пути шел холодный дождь и ветер пронизывал насквозь, радовало ее и отсутствие всяких признаков войны, хотя Франция уже объявила войну Англии, а Пруссия и Австрия бряцали оружием, ссорясь из-за Баварии. Анна Мария старалась развеселить Вольфганга, пыталась пробудить в нем интерес к французским городам, через которые они проезжали, – Мец, Верден, Шалон-на-Марне; она повторила Папину шутку, что Вольфганг вторгся в эту страну для того, чтобы покорить ее, но Вольфганг совсем не чувствовал себя покорителем и не испытывал радостного возбуждения, как в ту, прежнюю, поездку по Европе.

Когда они приехали в Париж, Вольфганг приказал кучеру везти их прямо в дом господина Мейера, немца-старьевщика на улице Бург л'Аббэ, где им посоветовали остановиться. Район Маме не понравился: улица Бург л'Аббэ была узкая и короткая. И улица и комнатушка, крошечная и темная, наводили ее на мысль о тюрьме. Вольфгангу, однако, не хотелось терять времени на поиски нового жилища, пока они по-настоящему не устроятся в Париже. Он убеждал Маму, что ей здесь не будет так одиноко, поскольку Мейеры говорят по-немецки, а если она хочет иметь представление о настоящей тюрьме, пусть посмотрит Бастилию, которая тут совсем рядом. Анна Мария вздрогнула от ужаса. Страшные рассказы о толстых стенах Бастилии, о подземельях, куда людей упрятывали, как в могилу, и об узниках, годами не видевших солнца, ходили по всей Европе. Теперь снятая ими комната показалась Маме уютной, и она просила Вольфганга не тревожиться, пока не устроятся, она проживет и тут.

На следующий день Вольфганг поспешил засвидетельствовать свое почтение барону Гримму и с огорчением узнал, что их старый друг выехал из Парижа по делам государственной важности и вернется лишь через неделю. Спустя неделю он снова стоял перед домом, в котором жили барон Гримм и госпожа д'Эпинэ. Интересно, кому же принадлежит этот красивый особняк, думал он. Вольфганг слышал, что госпожа д'Эпинэ после смерти своего беспутного мужа унаследовала огромное состояние. Не слишком ли много надежд я возлагаю на это знакомство, подумал он. Папа писал: «Если Гримм в Париже, считай, что твое будущее обеспечено». Вольфганг, осторожно, словно драгоценность, держа в руке адрес, присланный Папой, перечитал его: «Monsieur le Baron de Grimm, Ministre Plenipotentaire de Saxe-Gotha, rue de la Chaussee d'Antin» – «Господин барон Гримм, полномочный посол князя Сакс-Гота, улица Шоссе д'Антэн».

Внезапно Вольфгангом овладело мрачное предчувствие. Музыкальный Париж разделился на два лагеря – сторонников Глюка и сторонников Пиччинни. Барон Гримм считался одним из самых сильных приверженцев Пиччинни, а Вольфганг совсем не любил музыку этого композитора.

Шоссе д'Антэн была широкой и чистой улицей, на которой жила знать. От гостиницы на Бург л'Аббэ она находилась недалеко, но Вольфганг взял портшез, потому что улицы, через которые лежал путь, тонули в грязи, а он не хотел испачкать одежду и обувь.

Парикмахер причесал и напудрил парик Вольфганга; он надел белые шелковые чулки, башмаки с серебряными пряжками, строгий, но дорогой черный камзол, отделанный золотым шнуром; папский орден оставил дома, памятуя прежние истории.

– Прошу вас, мсье!

Это камердинер барона Гримма распахнул перед ним дверь.

Барон Гримм и госпожа д'Эпинэ приняли Вольфганга в просторной, роскошно убранной гостиной. Они сердечно поздоровались, и Гримм сказал:

– Мне очень жаль, господин Амадео, что наша встреча не состоялась раньше, но я отсутствовал по делам в Пруссии. Фридрих хочет, чтобы я всеми силами удерживал Францию от вмешательства в его распрю с Австрией – на случай, если ему придется объявить войну Габсбургам. Как-никак французская королева по происхождению австриячка, хотя Мария Антуанетта бывает подчас более француженкой, чем сами французы.

– Я встречался с ней в детстве, господин барон.

– А когда вы в последний раз имели аудиенцию у ее матери, императрицы?

– Вскоре после постановки «Лючио Силлы». Во время раздела Польши.

– Пять лет назад. С тех пор многое изменилось. Мария Антуанетта стала королевой, и ее мать больше не имеет на нее никакого влияния.

– Не могу ли я выступить перед ней, господин барон?

– Мария Антуанетта не питает интереса к музыке. Вольфганг огорчился, и госпожа д'Эпинэ добавила:

– Она ждет ребенка, хотя об этом мало кто знает, и редко появляется на людях. На Версаль вряд ли можно рассчитывать. Но как-то помочь вам, думаю, мы сможем.

– Благодарю вас, госпожа д'Эпинэ. – Вольфганг подумал, что Гримм не слишком изменился за эти годы, чего не скажешь о других людях, которых он не видел с детства. Редактор прославленной и влиятельной «Литературной корреспонденции» сохранил хорошую фигуру, стройные ноги и юношескую живость.

Кто сильно постарел, так это госпожа д'Эпинэ. Но она, по-видимому, не хотела сдаваться: ее кокетливый наряд впору бы носить юной девушке, хотя выглядела госпожа д'Эпинэ не моложе Мамы.

– С вашего разрешения, господин барон, – сказал Вольфганг, – я бы прежде всего хотел написать оперу.

– Не торопитесь, – ответил Гримм. – Сейчас в моде Пиччинни. Все только и говорят, что о нем и о Глюке. Никто не обратит на вас внимания.

Или наоборот, подумал Вольфганг, обратят слишком большое внимание и увидят, какая посредственность на самом деле Пиччинни. Но вслух он сказал:

– Я всецело полагаюсь на вас, барон.

– В вашем таланте я не сомневаюсь. Я восхищался вами, когда вы были ребенком, и рад нашей встрече в Париже; вас, безусловно, здесь оценят, в свое время, разумеется, – сейчас любителей музыки интересуют только Пиччинни и Глюк!

– Почему же вы предложили мне приехать, господин барон?

– На этом настаивал ваш отец. Однако такого впечатления, как тогда, вы, конечно, не произведете. Вы уже не чудо-ребенок. Но вот по-французски говорите отлично.

– Разве это имеет значение?

– Это пригодится в светских гостиных. В Париже музыкальными делами по-прежнему вершат дамы. Я устрою, чтобы вас послушала герцогиня де Шабо.

– Она богата, – заметила госпожа д'Эпинэ.

– И влиятельна, – добавил Гримм. – Вы не знаете французских обычаев, Амадео. Без моих советов вы пропадете.

Вольфганг смиренно поклонился.

– Я ваш покорный слуга, барон.

– Но не огорчайтесь, если она окажет предпочтение картам, – сказала госпожа д'Эпинэ.

– Что ты говоришь, Луиза! – возмутился Гримм.

– Я просто предупреждаю Вольфганга. И еще ему следует переехать куда-нибудь поближе к театрам и аристократическим кварталам.

– Может ли он себе это позволить?

– Само собой разумеется, – гордо ответил Вольфганг, хотя совсем не был в этом уверен.

– Я постараюсь найти вам просторную, чистую квартиру с хозяевами-немцами, чтобы ваша матушка не скучала.

– Как вы думаете, может, мне следует нанести визит и американскому послу, доктору Франклину?

– Уж не мечтаете ли вы о поездке в Америку? – Гримм рассмеялся. – Там ничего не смыслят в музыке.

– По слухам, доктор Франклин любит музыку. И со времени подписания договора он самый популярный человек в Париже.

– Вот как? Знаете, Амадео, слушайтесь-ка лучше меня, а не всяких болтунов. Доктора Франклина больше интересуют дамы, нежели музыка. И еще громоотводы.

– Я буду во всем следовать вашим советам.

Но Вольфганг, который настроился на знакомство с американцем – скорее из любопытства, – вдруг погрустнел, и Гримм сжалился над ним, пообещав:

– Я представлю вас Пиччинни, если у него найдется свободная минута.

– Мы встречались с ним в Италии. И не один раз.

– Теперь он куда более знаменит. Познакомил бы я вас и с кавалером Глюком, но после встречи с Вольтером он вернулся в Вену.

– Но ведь Вольтер – поклонник Пиччинни?

– Это еще не значит, что он невежда. Глюк – великий человек.

– И Вольтер тоже?

– Разумеется! – Гримм был поражен. – А вы разве другого мнения, Амадео?

– Мне он не нравится. Ни он, ни Руссо. Они делают вид, будто прекрасно разбираются в музыке, а на самом деле почти ничего о ней не знают. Отчего философы имеют такое влияние на музыку?

– Вы всегда столь откровенны, Амадео?

– Господин барон, а разве правдолюбие – не добродетель? – наивным тоном спросил Вольфганг.

– Вы что, действительно так думаете?

– Когда как, смотря по обстоятельствам. Натянутость исчезла. Гримм рассмеялся.

– Я еще хочу познакомить вас с Легро, – объявил он. – Это директор лучшего музыкального общества в Париже "Духовные концерты». Легро в приятельских отношениях с господином Раафом и господином Вендлингом – большими вашими поклонниками. Оба очень хвалили ваши сочинения. Они просто очарованы музыкой, которую вы написали для них в Мангейме.

– Рааф и Вендлинг в Париже?

– Вчера я виделся с ними. Вам необходимо набраться терпения, карьера ваша впереди. Вы молоды, ничего не случится, если успех к вам придет не сразу.

– В мой прошлый приезд любимцем Парижа был Шоберт, умер он всего двадцати семи лет, отравившись грибами.

– Все юноши думают, что умрут рано. Это болезнь молодости. В вашем возрасте я тоже так думал. Но вам я предсказываю долгую жизнь. Маленькие люди не так скоро изнашивают свой организм, как большие. Амадео, приглашаю вас на обед с вашей очаровательной матушкой. Скажем, на следующей неделе?

– Мы сочтем за честь, барон.

– К тому времени я подготовлю для вас рекомендательные письма.

Обед прошел великолепно. Барон Гримм и госпожа д'Эпинэ говорили по-немецки, чтобы Анна Мария не чувствовала себя стесненно, и заверили ее, что как только Вольфганг приспособится к новой среде и завоюет какую-то известность, он добьется в Париже блестящего успеха.

Госпожа д'Эпинэ не отличалась здоровьем и редко выходила из дому, но ей все же удалось подыскать для Моцартов две солнечные большие комнаты на улице Гро Шенэ, выходившие окнами на улицу. Анна Мария нашла, что они значительно лучше их прежнего жилища, хотя здесь было холодно, даже когда топился камин, по ради Вольфганга, она мирилась с любыми неудобствами. Новая квартира находилась поблизости от особняка барона, от театров и аристократического квартала, и Маме нравилась чистая улица, свежий воздух, а также то, что хозяин говорил по-немецки. Часто ей целыми днями приходилось довольствоваться его обществом, так как Вольфганг пропадал с утра до вечера, устраивая свою судьбу.

Первое рекомендательное письмо Гримма было адресовано герцогине де Шабо. Вольфганг узнал, что герцогиня принадлежит к одному из знатнейших родов Франции, который к тому же, как ему сказали, мог позволить себе роскошь держать капельмейстером музыканта его масштаба. Он оставил секретарю письмо барона и через неделю получил приглашение посетить герцогиню.

Чтобы произвести наилучшее впечатление, Вольфганг не опоздал ни на минуту. Но его провели в большую комнату с нетопившимся камином, где гуляли сквозняки, и началось бесконечное ожидание. К тому времени, когда герцогиня наконец вошла, Вольфганг промерз до костей, но она сказала:

– Сначала мне придется заняться моими гостями. А потом вы сыграете.

Герцогиня – некрасивая, толстая женщина, на вид лет тридцати – без дальнейших слов уселась за стол и принялась рисовать. Ее окружили четыре неизвестно откуда появившихся кавалера. Никто не обращал на Вольфганга внимания. Его ни с кем не познакомили, и ему оставалось лишь ждать. Окна и двери были распахнуты настежь, и Вольфганг совсем окоченел, да и голова разболелась. Герцогиня продолжала рисовать в глубоком молчании.

Остальные неотрывно следили за ней, и Вольфгангу казалось, что все, кроме него, сошли с ума. Герцогиня рисовала целый час. Если бы не барон Гримм, Вольфганг ушел бы. Когда холод, головная боль и скука стали совсем нестерпимыми, герцогиня подняла голову и сказала:

– Если хотите, можете теперь сыграть.

Вольфганга так измучило ожидание, что он чуть не бегом бросился к фортепьяно. Инструмент оказался никуда не годный, но больше всего раздражало Вольфганга, что, пока он играл, герцогиня ни на минуту не прекращала своего занятия; кавалеры по-прежнему следили только за ней, и Вольфганг играл для стен, для стульев и столов.

Наконец Вольфганг не выдержал и встал. Герцогиня подняла голову. Значит, она все-таки слушала, с удовлетворением отметил он.

– Сыграйте мне ваши фишеровские вариации, – предложила она. – Я слышала, они забавны.

– Я предпочел бы сыграть их в другой раз, когда будет потеплее.

Но она чуть не силой подвела его обратно к фортепьяно, уселась рядом, подав знак свите, чтобы и они последовали ее примеру, и стала внимательно слушать.

Вольфганг позабыл про холод, про головную боль и, несмотря на плохонький инструмент, играл с обычным воодушевлением.

– Я вижу, руки у вас согрелись, – сказала герцогиня. Но он совсем огорчился, когда герцогиня не соизволила ему заплатить.

– Посадите меня за лучший в Европе клавесин, – сказал Вольфганг Гримму, – но, если слушатели ничего не понимают в музыке, игра не доставит мне никакого удовольствия.

– Вы слишком обидчивы, Амадео, стоит ли сердиться на герцогиню. Хорошо еще, что она не резалась в карты, пока вы играли.

Гримм послал его к герцогу де Гиню, близкому другу Марии Антуанетты, пользовавшемуся при дворе известным влиянием и к тому же одному из самых больших любителей музыки среди парижских вельмож. Герцог прекрасно играет на флейте, заверил Гримм Вольфганга, дочь его – способная арфистка, и это редкий случай, которым следует воспользоваться. Но Вольфганг, настроенный недоверчиво, без особой надежды отправился к герцогу.

Герцог де Гинь, к удивлению Моцарта, приветливо и совсем не свысока встретил его. Одет он был элегантно, без показной роскоши и не нарумянен – редкость в Париже, где большинство аристократов сильно румянились. В молодости, сообщил герцог, он брал уроки музыки у Рамо. Услышав это, Вольфганг смягчился.

Дочь герцога оказалась хорошенькой молодой женщиной, правда, на взгляд Вольфганга, излишне полной. Она была одного возраста с Алоизией, но далеко не такая очаровательная; нахлынувшие воспоминания повергли Вольфганга в грусть. Мадемуазель хотела научиться сочинять музыку. Герцог нанял Вольфганга без промедлений, и тот сообщил добрую весть Папе: «Для аристократов они музыкальны. Герцог совсем недурно играет на флейте, а его дочь – отличная арфистка. Герцог много наслышан обо мне, и, не будь он столь погружен в заботы о дочери, более сильного покровителя мне бы не сыскать. Все его мысли – о том, как сделать из дочери композитора, хотя я сомневаюсь, способна ли она к этому. Я буду два часа ежедневно давать ей уроки композиции, за что мне заплатят весьма щедро, а именно три луидора за двенадцать уроков. Кроме того, я получил заказ на концерт для флейты и арфы, и, хотя не люблю эти инструменты, мне хочется порадовать герцога, который добр и великодушен, не в пример большинству французов».

Шел уже четвертый урок композиции, когда герцог, заметив растерянность на лице Вольфганга, сказал:

– Я ведь не собираюсь сделать из нее великого композитора. Достаточно, чтобы она могла писать вещицы для своего инструмента.

– Все правила композиции ей известны.

– Я уверен, что у нее масса идей, – сказал герцог. – Просто она слишком застенчива и не уверена в себе.

Горе в том, что никаких идей у нее вообще не было. Но как сказать отцу, обожавшему свою дочь, что она начисто лишена воображения, что ей ничего не приходит в голову, что он перепробовал все возможное, но безрезультатно, потому что у девицы пустая голова!

– В чем же дело, Моцарт? – спросил герцог.

– Возможно, она не знает, как начать, – ответил Вольфганг. Он написал вступительные такты и попросил ее продолжить, и девушка это сделала. Ободренный успехом, он предложил ей написать что-нибудь свое.

Она долго раздумывала, но так ничего и не написала. Только очень утомилась.

Герцог рассердился, и Вольфганг поспешил объяснить?

– Ну и глупец же я. Начал менуэт и даже первую часть, а вот кончить не могу. Мадемуазель, не могли бы вы мне помочь? – И подал лист нотной бумаги с четырьмя вступительными тактами менуэта.

После долгих трудов она написала еще несколько тактов, достаточно музыкальных и в том же стиле, что и первые четыре.

Обрадовавшись, что наконец, они чего-то добились, Вольфганг сказал:

– Теперь надо только завершить мелодию. Продолжайте так же, и у вас получится вещь собственного сочинения. – Он повернулся к герцогу, удовлетворенному успехом дочери: – Завтра, ваше сиятельство, мы будем праздновать победу.

Но следующий день не принес победы. Мадемуазель встретила его в слезах.

Уроки становились Вольфгангу в тягость, его старания не приносили никаких результатов. Ученица запоминала все, что он ей говорил, знала наизусть все правила композиции, прекрасно играла на арфе, но неспособна была сочинить ни единой оригинальной мелодии.

Раздосадованный Вольфганг погрузился в сочинение концерта для флейты и арфы. Концерт он сделал простым и уравновесил партии сольных инструментов с тем, чтобы каждый исполнитель мог блеснуть своим мастерством.

Герцог пришел в восторг от концерта и сказал:

– Его нужно исполнить в присутствии королевы. Когда она разрешится от бремени, при дворе состоятся большие празднества и на музыку будет огромный спрос. Этот концерт придется весьма кстати.

За двенадцать уроков дочери герцога ему ничего не заплатили. Обеспокоенный, он обратился к Папе за советом и немедленно получил ответ: «Терпение, дорогой сын, не следует сердить герцога, как бы долго ни пришлось дожидаться твоих луидоров. Я не раз читал о де Гине, он имеет огромное влияние при дворе. Так, значит, его дочь не способна сочинять музыку? Неужели ты думаешь, у всех такой талант, как у тебя? Ее талант проявится постепенно, раз у нее хорошая память. Eh bien![14] Пусть она ворует, или, выражаясь более изящным языком, заимствует. Я уверен, стоит господину герцогу услышать хотя бы одно сочинение своей дочери, и он будет вне себя от радости и превратится в твоего пламенного приверженца».

Пока Вольфганг учился терпению, герцог с дочерью, не известив учителя, уехали из Парижа в свой замок в провинции.

Эта грубая выходка обидела Вольфганга еще больше, чем поведение герцогини де Шабо. Гримм спросил, отчего прекратились уроки.

– Я дал двенадцать уроков, – ответил Вольфганг, – и не получил ни единого су.

– Вам заплатят. Герцог медлителен в таких вопросах. Не следует быть мелочным, Амадео, в Париже надо учиться скрывать недовольство, иначе другие используют его в своих интересах. Всегда соблюдайте приличия. Ваш отец прав, советуя не проявлять нетерпение.

– Откуда вам это известно? – Неужели его письма читают посторонние люди и здесь, и в Зальцбурге?

– Ваш отец пишет мне. Он беспокоится о некоем молодом человеке, живущем в распутном Париже, но я уверил его, что ваше поведение безупречно.

Гримм отлично знает, с неприязнью подумал Вольфганг, что ни один европейский город не таит в себе столько соблазнов, сколько Париж, и что не поддался он им лишь благодаря Алоизии. Но, стараясь произвести впечатление человека, искушенного жизнью, Вольфганг ответил:

– Я видел здесь слишком много молодых людей, страдающих французской болезнью. Еще в детстве я слыхал, как итальянцы говорили, что сифилис – самый большой подарок, какой им преподнесли французы.

– На вашем месте я не стал бы нигде повторять эти слова.

– Не потому ли многие аристократы носят маски и сильно румянятся, что хотят скрыть следы этой болезни?

– Вы должны следить не только за своей нравственностью, но и за своими словами… Жаль, что ваш отец не смог приехать. Он-то знает, что можно, а чего нельзя произносить вслух.

– Разве я чем-то оскорбил герцога?

– Этого я бы не сказал. Но неужели нельзя было преподнести ему свое сочинение и выдать за сочинение его дочери?

– Я же вам говорил…

– Убеждать надо не меня, а герцога, – перебил Гримм. – Как бы то ни было, он скоро вернется. Хотя бы для того, чтобы присутствовать при родах королевы. Вы вручите ему свой концерт, и он, возможно, выполнит обещание и сыграет его.

– Но концерт я уже ему вручил.

– И он не заплатил? Амадео, разве можно быть таким доверчивым?

– Господин барон, он его потребовал.

– Вам следует написать что-нибудь для Легро. Уж он-то наверняка заплатит.

Вольфганг сразу понравился толстому, веселому Жану Легро, оперному композитору и директору музыкального общества «Духовные концерты», и тот пригласил его к себе домой на обед, после чего Вольфганг стал завсегдатаем в доме директора. Там он встречался со многими музыкантами и кое с кем из старых друзей. Вендлинг и Рааф – частые гости Легро – неподдельно обрадовались встрече с Вольфгангом, и это его очень растрогало.

– Они честные люди и хорошие музыканты, – сказал он Маме, придя вечером домой, – и шлют вам большой привет.

Настроение Вольфганга сразу улучшилось, когда Легро попросил его написать четыре хора и дуэт на текст «Мизерере», хотя он предпочел бы что-нибудь повеселее.

– Собственно говоря, это не совсем мое сочинение, – сказал он Маме. – Сочинил «Мизерере» капельмейстер Гольцбауэр, но, поскольку он находится в Мангейме, а я в Париже и поскольку Легро считает написанные им хоры бесцветными и слабыми, а нужно, чтобы они звучали ярко и мощно, он и попросил меня переписать их для его оркестра.

Мама, лежа в кровати, кивала головой.

– За это мне заплатят. Папа будет доволен. Мама молчала.

– Что с вами, дорогая Мама? Вам нездоровится?

Анна Мария не знала, что ответить. Простуда, которую она схватила по пути из Мангейма, не проходила. Но сын был так занят борьбой за успех, что она не решалась взваливать на него лишнюю заботу.

– Не волнуйся за меня. – Она через силу улыбнулась. – Я просто устала. Не заставляй Легро ждать. Ты же говорил, у него есть для тебя еще заказ.

Вольфганг кивнул. Но когда, усевшись в портшез, чтобы спастись от грязи и отбросов, в которых тонули улицы, он отправился к Легро, его обуяли мрачные предчувствия. Он хотел пригласить лекаря, но Мама отказалась от услуг французского лекаря. Извещенный о ее нездоровье Папа прислал срочное письмо с просьбой немедленно пустить ей кровь, но Анна Мария отказалась и от этого средства. Она кашляла все сильнее, и Вольфганг часто слышал, как Мама вскрикивает во сне и стонет, словно от боли. Ему очень не хотелось оставлять Маму одну, и, когда он просил у нее прощения, что уходит, она отвечала: «Ничего не поделаешь, деньги зарабатывать нужно». И была права.

– «Концертную симфонию» для флейты, гобоя, валторны и фагота? – повторил Вольфганг просьбу Легро. Ему так хотелось, чтобы директор предложил что-нибудь другое, более близкое его душе.

– Oui, oui, Вендлинг говорит, что ваши вещи для флейты просто очаровательны.

– Он виртуозно играет на этом инструменте. С ним никто не сравнится.

– Вендлинг будет одним из наших солистов, – возбужденно говорил Легро. – Он, Рамм, Пунто и Риттер – четыре блестящих исполнителя, лучшие в Париже.

Новерр, знаменитый танцовщик и балетмейстер, с которым Вольфганг познакомился еще во время преншей поездки по Европе, встретившись с ним на обеде у Легро, сказал:

– Вы осчастливите меня, господин Моцарт, если согласитесь написать музыку для моего балета «Les Petite Riens» («Безделушки»). А если балет поправится, за ним может последовать заказ и на оперу.