Возвышенное и земное

Ждать вознаграждений, которые мне полагаются, слишком ненадежно. А вот если бы я мог твердо рассчитывать на какую-то определенную сумму, то привел бы свои дела в порядок. Я все еще верю, что сочинения мои вновь завоюют благосклонность публики, я только что закончил новую симфонию и надеюсь в скором времени закончить еще одну. Я чувствую, что таланта моего не убыло. Сегодня пришло письмо от императора с благодарностью за мою боевую песню, которая, как сообщают мне, подняла дух в войсках; император заверил, что по-прежнему доволен мною.

Прошу Вас ответить поскорее. Вы, вероятно, заметили, что у меня теперь новый адрес, я переехал – здесь дешевле. Надеюсь, Вы извините за просьбу, с которой я к Вам обращаюсь, но Вы были всегда моим добрым другом. Если Вы не выручите меня в крайней нужде, доброе имя мое и честь, которыми я так дорожу, будут навеки потеряны. Глубокоуважаемый брат, если бы Вы ссудили мне достаточную сумму на год, я бы снова почувствовал себя человеком и смог бы жить без постоянного страха, унижения и отчаяния.

После переезда сюда я за несколько дней сочинил гораздо больше, чем за несколько месяцев на прежней квартире, и, если бы не терзающие меня так часто зловещие предчувствия, которые мне удается отогнать лишь огромным усилием воли, я был бы здесь вполне счастлив. Посылаю Вам новое трио ми мажор, только что написанное, в знак благодарности за Вашу доброту. Вечно Вам обязанный друг и истинный брат Моцарт».

Вольфганг дал посыльному десять крейцеров и велел доставить письмо на Хохмаркт Пухбергу в собственные руки. Он надеялся получить немедленный ответ, но прошла неделя, прежде чем купец ответил.

Ответ был прост: Пухберг вернул письмо Вольфганга, приложив к нему двести гульденов и проставив сумму на письме.

Предыдущий домовладелец, который ждал, понимая, что, засадив Вольфганга в долговую тюрьму, он не получит ничего, пришел в негодование, когда музыкант вручил ему сотню гульденов, однако согласился отсрочить уплату остального долга. Затем Вольфганг получил свои двести гульденов от королевского казначея и только успел порадоваться, что выпутался наконец из денежных затруднений, как тут же явились доктор и гробовщик и потребовали почти все остальные деньги. Тянуть с этими платежами Вольфганг не мог, поскольку здоровье Констанцы все еще внушало опасения, а одна мысль, что он не может заплатить за похороны дочери, приводила его в содрогание. Отложив то, что осталось – меньше сотни гульденов на питание и другие насущные нужды, – Вольфганг снова обратился к музыке.

Больше ему ничего не оставалось. Только за работой он забывался и пропадало ощущение, будто вокруг него все рушится. День за днем просиживал он в спальне у постели Констанцы, пока она понемногу выздоравливала, доделывал свой последний фортепьянный концерт и работал над тремя новыми симфониями. Задержка с жалованьем лишь придала ему решимости сочинять симфонии, пока еще не иссякли силы. Может быть, удастся их закончить, может быть, нет – никакой уверенности на этот счет у него теперь не было, но он должен писать. Пока в голове есть мысли, а в душе чувства. Пока он не выдохся окончательно.

Он передвинул в спальню маленький деревянный столик и работал за ним, вспоминая Шёнбрунн, Гофбург, Версаль и множество других мест, где ему приходилось играть. Слышны ли там еще отзвуки его мелодий?

Все это глупости, решил он, надо сосредоточиться на концерте.

Он закончил этот концерт еще в феврале, но остался им недоволен. Тональность нравилась – ре мажор. Он заново переработал партитуру, подчеркнув певучесть и изящество мелодии. Никто не должен догадываться, с каким тяжелым сердцем писал он этот концерт. В музыке не должно звучать пи намека на жалость к самому себе, нет, он терпеть не мог плаксивости. Вторая часть была так нежна и воздушна, что удар, чуть более сильный, чем остальные, звучал в ней fortissimo. Он довел вторую часть до такого совершенства, что мелодия – казалось, ее можно было сыграть одним пальцем – таила в себе огромное богатство невысказанных мыслей, пленяла искренностью и сердечностью. Теперь он чувствовал себя свободным, свободным от долгов, от страхов и унижений. Не впадая в сентиментальность, он сумел добиться в своей музыке равновесия между мечтой и действительностью. Третья часть стала теперь оживленной, благородной и даже властной. Здесь он чувствовал себя хозяином. Фортепьяно могло звучать ликующе, оно могло петь, и в своем ре мажорном концерте он использовал эти возможности инструмента в полную силу. Переделав концерт, Вольфганг подумал: он идеально подошел бы для такого торжественного события, как коронация. Но Иосиф воевал под стенами Белграда, а больше никто в его музыке не нуждался.

Затем Вольфганг приступил к новой симфонии ми-бемоль мажор. Уже 26 июня он занес ее в свой тематический каталог как законченное произведение. Констанца поразилась быстроте, с какой создавалась симфония, но это вовсе не было таким уж достижением, потому что он вынашивал ее в течение нескольких месяцев. Основная работа была проделана в уме, а записать готовую вещь не составляло труда. Он сочинял эту симфонию, так же как и концерт для фортепьяно ре мажор, в расчете, что они сразу будут исполнены. Но пока никаких концертов его музыки не предвиделось.

Мысль о том, что он, может быть, никогда не услышит симфонии ми-бемоль мажор, привела его в ужас, и он снова и снова проигрывал ее в уме. Прошел почти месяц, как он закончил симфонию, в воображении уже успели созреть две новые, но он помнил каждую ее фразу.

Станци сказала, что скоро, наверное, встанет, а он сидел у стола, уставясь в партитуру, и ничего не видел, ничего не слышал вокруг. Он не заметил даже, что Станци впервые за много недель сидела на постели. Симфония ми-бемоль мажор не носила на себе следов несчастий, пережитых им за последние месяцы. Первая часть красноречива, звучна и величава. В ней нет пустых мест, и она не растянута, как он опасался. Музыка полна сильных напряженных страстей и могла бы удивить кое-кого из его друзей. Чтобы выжить в этом мире, нужно быть мужественным – и музыке тоже. Мужественное, энергичное звучание этой симфонии порадовало его.

Вторая часть, как он помнил ее, была написана в темпе Andante con moto, жизнь билась и трепетала в ней, как бьется и трепещет сердце. Вольфганг улыбнулся от удовольствия и приступил к следующей части.

Симфония отличалась прочным построением – как стол, за которым он писал ее, и Моцарт любил все ее четыре части. Однако, кончив проигрывать музыку, в уме, Вольфганг остался неудовлетворен. Сочиняя эту симфонию, он сказал все, что хотел сказать, но теперь ему хотелось сказать гораздо больше.

Через несколько дней, когда Вольфганг приступил к следующей симфонии, Станци ужо сидела в саду, и сердце его вновь преисполнилось надежды. Однако она все еще хромала– нога сильно болела, и это прибавляло забот. А помощь, на которую он рассчитывал, так и не шла. Ученики на летнее время разъехались, и Вольфгангу пришлось снова обращаться к Пухбергу, выпрашивать денег, и, хотя друг отозвался, сумма, присланная им, была меньше, чем Вольфганг просил: едва-едва прокормиться. Но он гнал от себя мрачные мысли.

Он писал эту симфонию в тональности соль минор и вспоминал слова Гайдна, сказанные им после прослушивания «Дон-Жуана»: «Вольфганг, вы столько знаете о человеческих чувствах, что кажется, будто сначала вы их придумали, а потом ужо люди усвоили и ввели в обиход». Как великодушно было со стороны Гайдна высказать такое вне зависимости от того, насколько это справедливо. Гайдн – самый дорогой ему человек и истинный друг. Для изверившегося Вольфганга искренняя вера Гайдна в него оставалась одной из непреходящих ценностей в этом погружающемся во мрак мире.

Набросав первые аккорды симфонии, Вольфганг вдруг почувствовал, что в музыке есть что-то неземное, она подобна пению ангелов. И это еще не все. Сочиняя эту музыку, он становился причастен к борьбе за то, чтобы превратить суетное существование человека в нечто более ценное, нечто лучшее, нечто такое, что для всех было бы свято. В этой симфонии он призван возродить порядок из хаоса, в котором запуталась его жизнь, в котором погряз мир. Он испытывал потребность, властное желание из безобразия создавать красоту, из сумбура – стройный порядок. Пусть мир суетен и грешен, жизнь священна.

Итак, он строил эту симфонию соль минор с величайшей тщательностью, соблюдая равновесие между мучительной грустью, одолевавшей его, и радостью бытия. Он думал: если этой симфонии суждено быть когда-нибудь исполненной – а в это он с каждым днем верил все меньше, – то некоторые объявят ее грустнейшей из всех когда-либо сочиненных им, другие же сочтут ее самой жизнеутверждающей, но и первые и вторые будут правы.

Он с благодарностью думал о годах ученья, о Папе, который начал обучать его композиции чуть ли не с младенчества. Он вспоминал, как Папа говорил: «Нельзя недооценивать значение техники. Идеи, содержание – главное в творчестве, но если у тебя нет достаточного мастерства, чтобы воплотить их, то твои идеи мало стоят». Ему пришлось утирать глаза, чтобы не размазать партитуру. Его музыка не должна плакать, но в ней слышалась боль. Он закончил симфонию соль минор ровно через месяц после окончания ми-бемоль-мажорной и тотчас же приступил к третьей.

– Ты еще не удовлетворен? – спросила Констанца, и ему хотелось ответить: разве она не знает, что он никогда не бывает удовлетворен. Но зачем ее обижать, и он ответил:

– Я еще не все высказал, что хотел.

– Мы опять задолжали за квартиру. Я не переживу, если нас снова выселят.

Нужно написать эту симфонию до мажор, пока еще есть силы. Он очень измучен, однако останавливаться нельзя. Ему шел только тридцать третий год. Разве мог он признаться Станци в том, как плохо себя чувствует и как устал, какой страх наводила на него мысль, что скоро он не сможет больше творить. А музыка по-прежнему переполняла все его существо. Ум и сердце жили напряженной жизнью и были сейчас богаче и щедрее, чем когда бы то ни было.

Он работал дни и ночи напролет, обгоняя время, стараясь побороть все возрастающую физическую немощь, пересиливая усталость, растущее в душе отчаяние, преодолевая тысячу трудностей и сомнений, недуги, причинявшие столько страданий, и писал эту новую вещь со всей тщательностью, на какую был способен. Он придал музыке достоинство и величие, стиль ее был безупречно выдержан, в ней было столько грации и мужества. В сердце его кипели страсти, но музыка должна передать это тонко, не нарушая меры.

И когда 10 августа Вольфганг закончил симфонию до мажор – с того дня как он сел за первую из трех, прошло ровно шесть недель, – ему показалось, будто с души у него свалилось огромное бремя. Какова бы пи была судьба этих трех симфоний, он достиг цели, которую перед собой поставил. Вот они, его детища, – и это самое главное, как бы равнодушно ни встретил их мир.

Констанца поражалась, глядя на партитуру симфонии до мажор. В ней не было ни единой помарки, по существу, ни одного исправления, словно Вольфганг твердо знал с самого начала, что будет писать.

– Но кто же их исполнит? – спросила она чуть не плача, думая об образовавшейся вокруг него пустоте.

– Я поговорю с императором, как только он вернется.

– Если он вообще когда-нибудь вернется. Иосиф ведь до сих пор не слышал «Дон-Жуана».

А Вольфганг знал лишь одно: он высказался до конца в совершенно обессилел. Но и в самые тяжкие для него минуты никто не посмел бы упрекнуть его в том, будто в своей музыке он жалуется на судьбу. Симфония до мажор звучит торжествующе. Нет, жизнь без надежды для него немыслима.

Музыкальный издатель Паскуале Артариа отказался предлагать эти три симфонии покупателям. Артариа умолял Моцарта сочинять побольше контрдансов. Торгуя ими по одному гульдену три крейцера за экземпляр, он мог продать их достаточное количество, чтобы заплатить композитору его долю – три крейцера за каждый. Артариа охотно продал бы и Моцартовы сонаты: некоторые его сонаты для фортепьяно нравились детям и годились как учебное пособие. На складе у издателя лежали также партитура «Дон-Жуана», переложенная композитором дли фортепьяно, хотя спроса на эту вещь не было, да и быть не могло, пока император не высказал своего одобрения. Симфонии же, нигде еще не исполнявшиеся, не представляли никакой ценности, сообщил Артариа Вольфгангу и тут же посоветовал писать побольше маршей: на марши в военное время большой спрос.

Вольфганг положил три симфонии в небольшой сейф, где хранил самые дорогие сердцу вещи. Он бросил на них прощальный взгляд, так смотрят на любимого друга, которого опускают в могилу, и слезы закапали на партитуру, оставляя куда больше помарок, чем когда он писал и делал исправления.

Последовав совету Артариа, Вольфганг стал писать марши: они охотно покупались, а деньги были крайне нужны.

Станци жаловалась, что его обирают, ведь это меньше десятой доли того, что достается за марши Артариа. Но Вольфганг не мог воевать с издателем. На споры и борьбу требовались силы, а он берег остаток сил для работы. Да и вряд ли он чего-нибудь добился бы. Артариа давал понять, будто и так делает ему большое одолжение.

15 декабря Иосиф II, уже десять дней как вернувшийся с поля боя, почтил своим присутствием представление «Дон-Жуана». Это был последний спектакль сезона, и императору захотелось посмотреть, что да Понте удалось сделать из легенды.

Вольфганга, дирижировавшего оркестром, после спектакля пригласили в королевскую ложу. Он не знал, чего ожидать. Бонно скончался, но Моцарту не предложили места капельмейстера: императорским капельмейстером стал Сальери. Да Понте опередил его и сидел уже в ложе, может, это и хорошее предзнаменование – поэта Вольфганг встретил впервые за много месяцев. Но по правую руку от Иосифа сидел Розенберг, а вот это ничего хорошего не предвещало.

За время войны Иосиф сильно состарился, отметил про себя Вольфганг, и взгляд у императора был рассеянный.

– Розенберг доложил мне, что «Дон-Жуан» не нравится публике. В Вене он провалился. Ни одно из пятнадцати представлений не дало полного сбора, – сказал Иосиф.

– Ваше величество, а какая опера последнее время давала полный сбор? Вы же знаете, идет война, – заметил да Понте.

– Знаю. Я закрыл бы итальянскую оперу, если бы не ваши уговоры.

– Ваше величество, публике не понравился «Дон-Жуан» потому, что она идет в театр с целью посмеяться, а вместо этого ей преподносят одни мучения и мрак, – вставил Розенберг. – История Дон-Жуана забавна, и только. А Моцарт изо всех сил старался придать ей серьезность, и получилось непристойно и бессмысленно.

Вольфганг спросил:

– Ваше величество, а что думаете об опере вы?

– Музыка красива. Красивее, чем в «Фигаро».

– Значит, вам нравится «Дон-Жуан», ваше величество? Вы одобряете оперу?

– Мне она нравится, Моцарт. А одобряю ли я, это другой вопрос.

– Ваше величество, мы ведь писали оперу прежде всего для вас, – сказал да Понте.

– И поставили сначала в Праге. «Дон-Жуан» не для Вены, Моцарт. Ваша музыка не по зубам венцам.

– В таком случае, ваше величество, дадим им время ее пережевать.

– Нет, опера – слишком дорогое удовольствие. Мы должны думать в первую очередь о войне.

– Я тоже сделал свой вклад, ваше величество.

– Да, ваша боевая песня принесла пользу империи.

– Что же вы мне посоветуете, ваше величество?

– Вы имели бы больше успеха, если бы сочиняли музыку попроще, приятные, легко запоминающиеся мелодии, чтобы все их могли напевать.

– Я постараюсь, ваше величество.

– Прекрасно. Я собираюсь дать ряд балов-маскарадов для поднятия духа своих подданных. Сочините для них подходящую танцевальную музыку, и мы будем вами вполне довольны.

С этим император удалился, все так же в сопровождении Розенберга.

– Да Понте, в чем же дело, почему он вдруг так ополчился на оперу? – спросил Вольфганг.

– На войне дела идут плохо. А во Франции начались восстания, хотя здесь об этом стараются помалкивать и винят во всем его сестрицу, что огорчает императора. Французы говорят, что сумасбродства Марии Антуанетты и бесхарактерность ее супруга превратили Францию в австрийскую колонию.

– Неужели мы и за нее будем воевать?

– Трудно сказать. Но забот у Иосифа немало. Только вы не беспокойтесь, я сумею его уговорить, он еще закажет нам новую оперу.

Вольфганг уже привык ничего хорошего не ждать и потому не поверил да Понте. Он так и не рассказал императору о своих трех симфониях. Какая разница, думал он, ничего бы не изменилось.

85

Основным источником дохода стали деньги, которые платил ему ван Свитен за переложение гонделевских ораторий «Апис и Галатея» и «Мессия» дли концертов, устраиваемых дворянским обществом любителей классической музыки. Вольфганг аранжировал оратории Генделя без особой охоты: хотя мощь генделевской музыки и принципы ее развития по-прежнему восхищали его, но оратории казались ему недостаточно драматичными. Однако полученные от барона гульдены позволили им переехать на другую квартиру. Как только Констанца поправилась, и Карл Томас вернулся домой, они переселились в центр Вены, поближе к музыкальному миру. Вольфганг снял второй этаж дома на Юденплац, по соседству с тем домом, где они когда-то жили у Ветцлара.

И вот теперь, в начале апреля 1789 года, Вольфганг стоял в дверях своей новой музыкальной комнаты с таким взволнованным видом, будто получил заказ на оперу, и говорил Констанце:

– Князь Карл Лихновский предложил мне поехать с ним в Берлин, где он хочет представить меня новому прусскому королю Фридриху Вильгельму.

– Наследнику Фридриха Великого? Он тоже любит музыку?

– Он прекрасный виолончелист, Станци, и страстный любитель музыки.

– И по этому случаю он даст тебе один-два заказа. Разве такая помощь тебе нужна?

– А вдруг он предложит мне место придворного капельмейстера? Лихновский знаком с королем и говорит, что тот отзывался обо мне благосклонно.

– И ты покинешь Вену?

– Разумеется, если мне предложат хорошее жалованье. А по словам Лихновского, Фридрих Вильгельм гораздо щедрее платит музыкантам, нежели Иосиф.

Таким оживленным Вольфганг давно не был, подавленное настроение как рукой сняло. И все-таки Констанца спросила:

– А ты не боишься? Ведь турки уже под стенами Белграда и во Франции восстание. К тому же пруссаки как-никак наши враги.

– Были. А теперь Иосиф в восторге от их деловитости. И Лихновский едет в собственной карете. Путешествие обойдется мне совсем недорого. Ты же знаешь, его теща Вильгельмина Тун – мой лучший друг.

– Где же она была все последние месяцы, когда ты так нуждался в помощи?

– Денег у нее просить неудобно. А вот таким путем она готова мне помочь.

Констанца помолчала, а потом призналась:

– Вольфганг, я снова беременна.

Вопреки ее ожиданию Вольфганг, вместо того чтобы проявить беспокойство, нежно обнял ее и воскликнул:

– Чудесно! Как давно, Станци?

– Три месяца.

– Прекрасно! Я вернусь задолго до родов. И с деньгами, которых хватит на все. Или с назначением на новое место, где мы сможем жить прилично. Лихновский хочет сам представить меня Фридриху Вильгельму.

Констанца больше не пыталась его отговаривать. Мысль повидать Дрезден, Лейпциг, Берлин – города, где он никогда раньше не бывал, – влила в него новые силы. На дорожные расходы пришлось одолжить сотню гульденов у брата масона Гофдемеля, но Вольфганг твердо верил, что предпринимаемый им рискованный шаг сулит удачу.

Лихновский оказался приятнейшим попутчиком. Брат Вольфганга по масонской ложе и его бывший ученик был одного с ним возраста, беззаботный, красивый, благожелательный человек, а в такой роскошной карете Вольфганг уже и не помнил, когда ездил. Все было так, как в те счастливые времена, когда он путешествовал с Папой и считался баловнем всей Европы.

В Дрездене его пригласили выступить при дворе курфюрста Фридриха Августа III Саксонского, что считалось большой честью, потому что сей монарх редко удостаивал своим вниманием заезжих музыкантов. Выступление Моцарта было встречено бурными аплодисментами, и ему заплатили сотню дукатов и подарили великолепную серебряную табакерку.

А затем он вместе с Лихновским был приглашен на завтрак к русскому послу князю Белосельскому-Белозерскому, большому меломану. После завтрака посол предложил Вольфгангу состязаться в игре на органе, и фортепьяно со знаменитым дрезденским виртуозом Вильгельмом Геслером. Хотя Вольфганг уже много лет не играл на органе, отказаться от такого предложения было неразумно.

Превзойти Геслера ему не стоило никакого труда, даже в игре на органе, потому что органист Геслер был довольно бесцветный, а в игре на фортепьяно был скорее подражателем, и выступление Вольфганга встретили гораздо восторженнее.

Он слышал, как посол сказал Лихновскому:

– Господин Моцарт просто прелесть, остроумный, любезный, он может служить украшением любого двора.

Вольфганг подошел к послу и предложил:

– Ваше сиятельство, я счел бы за честь выступить перед русской императрицей. Я слышал, она большой знаток музыки.

– Это действительно так, господин Моцарт. Только императрица предпочитает итальянскую музыку.

И тут Лихновский дал знак Моцарту, что пора уходить.

В Лейпциге Вольфгангу привелось увидеть орган в церкви св. Томаса, где в свое время, будучи лютеранским кантором, Себастьян Бах играл и сочинял свою музыку. И когда теперешний кантор Иоганн Долес, ученик Баха, узнал, что Вольфганг Моцарт пришел отдать дань уважения его учителю, он встретил Вольфганга как самого почетного гостя и попросил сыграть на органе.

– Орган в прекрасном состоянии, господин капельмейстер! Мы заботимся о нем, как заботился сам Бах. Весь Лейпциг и лютеранская Германия будут с благоговением вспоминать, как один великий композитор почтил память другого великого композитора.

Вольфганг колебался. Победа над Геслером, правда, досталась ему легко, но он уже так давно забросил орган, а Бах был одним из немногих органистов, внушавших ему искреннее восхищение. Но Долеес не слушая никаких отговорок, подвел Вольфганга к месту, где когда-то восседал Бах.

Вспоминая музыку Баха и все, чему он у него научился, Вольфганг начал импровизировать на тему баховского хорала, а Долее стоял у него за спиной, закрыв глаза, одобрительно кивал головой и в упоении приговаривал:

– Какое изумительное туше, какое мастерство! Можно подумать, сам Иоганн Себастьян Бах восстал из мертвых.

Перед тем как уехать в Потсдам, Вольфганг пообещал Долесу вернуться в Лейпциг и дать открытый концерт, где он выступит солистом.

К своему удивлению и разочарованию, он не смог добиться аудиенции у Фридриха Вильгельма. Лихновский уверял его, что это проще простого, но прошла неделя, а никаких вестей от прусского двора не поступало. Тогда Лихновский пообещал устроить ему аудиенцию в Берлине в следующем месяце. Сейчас им надо вернуться в Лейпциг, заявил князь, там Вольфганг на одном концерте сможет много заработать. Лихновский, кроме того, срочно нуждался в сотне гульденов.

– Надо сменить лошадей, тогда мы с удобствами доберемся до Лейпцига. Как-никак до него шестьдесят четыре мили, – объяснил князь.

Отказать зятю Вильгельмины Тун Вольфганг не мог. Но когда он отдал князю сотню гульденов – тот брал не взаймы, – в кармане осталось всего ничего. А по прибытии в Лейпциг Лихновский отправился в свое имение в Силезию.

Боясь застрять в незнакомом городе, Вольфганг в то же время не мог решить, то ли ехать в Берлин, то ли вернуться домой. В начале поездки он получил от Станци два письма, но вот уже несколько недель она молчала, и Вольфганг сильно беспокоился. Лихновский до своего исчезновения говорил Вольфгангу: надо быть идиотом, чтобы беспокоиться из-за такого пустяка. Столь знаменитый маэстро, как Моцарт, может брать любовниц направо и налево. Но Вольфганг скучал по Станци и ни в ком другом не нуждался. Он уже совсем собрался ехать в Вену, когда Долес сообщил, что в его пользу в большом концертном зале Лейпцига устраивается праздничный концерт. Билеты продавались по одному гульдену, и Долесне сомневался: при такой скромной цене зал будет полон.

Кантор попросил Моцарта дирижировать оркестром, выражая этим и желание музыкантов. На репетиции Вольфганг сказал Долесу:

– Музыканты считают, будто придают огня моей музыке, убыстряя темп, но они ошибаются. Если вещь написана без огня, быстрый темп не поможет.

Однако первой частью своей Хаффнеровской симфонии композитор дирижировал в очень ускоренном темпе. И Долес понял, с какой целью он это делает. Едва исполнив двадцать тактов, оркестр стал отставать. Вольфганг вдруг остановился, объяснил музыкантам их ошибку и снова начал дирижировать. Он прилагал все усилия к тому, чтобы музыканты играли как можно быстрее, и отстукивал ногой такт с таким усердием, что тонкая металлическая пряжка па его туфле треснула и мелкие кусочки полетели в оркестр. Вольфганг, не обратив на это внимания, крикнул: «Апсога!» – и начал снова все в том же темпе.

Музыканты, не на шутку рассерженные на этого маленького бледного человечка, который совсем загонял их, принялись за дело всерьез, и первая часть была исполнена безукоризненно. Долее заметил, что после этого Вольфганг стал дирижировать в нормальном темпе. Ему хотелось вернуть благорасположение музыкантов, однако так, чтобы это было не в ущерб достигнутым с таким трудом результатам. Под конец репетиции он похвалил оркестр и прибавил:

– Если господа музыканты сумеют играть на концерте не хуже, чем сегодня, публика не будет обманута в своих надеждах.

Позднее он сознался Долесу:

– Это вовсе не было капризом с моей стороны. Я заметил, что большинство музыкантов – люди пожилые, не поддай я им жару, они все время тащились бы в хвосте. Стоило им, однако, на меня разозлиться, и они не пожалели усилий и доказали свое умение.

Всю программу оркестр провел в требуемом темпе а безупречно аккомпанировал солисту в его трудных фортепьянных концертах.

Вольфганг не сомневался, что составленная им программа понравится публике. В нее входили две симфонии – Хаффнеровская и Пражская и два концерта для фортепьяно – си-бемоль мажор и ре мажор, только что законченный.

Но, несмотря на восторженный прием, Вольфганг увидел, что зал неполон. Поэтому в антракте, когда ему сообщили, что многие любители музыки, не имевшие возможности уплатить гульден за билет, толпятся возле театра, горя желанием приветствовать композитора после концерта, Вольфганг сказал:

– Пустите их в зал, Долес.

После того как он исполнил два концерта, чрезвычайно довольный, что ре-мажорный прозвучал именно так, как он его задумал, и продирижировал несколько часов подряд, публика захотела послушать Моцарта без оркестра. Вольфганг снова сел за фортепьяно и начал с фантазии. Музыканты устали, он дал им знак расходиться по домам, но почти вся публика – среди них много безбилетников – осталась в зале; Моцарт закончил фантазию, и слушатели шумно потребовали, чтобы он сыграл еще.

И тогда Вольфганг объявил:

– Хорошо, я еще сыграю для вас, для тех, кто понимает мою музыку, а не просто мне аплодирует. – Он импровизировал в течение целого часа, а потом вдруг вскочил из-за инструмента, и, обращаясь к слушателям, благоговейно внимавшим его игре, крикнул:

– Ну, теперь вы довольны? Сегодня вы впервые в жизни услышали настоящего Моцарта!

Через неделю Вольфганг приехал в Берлин. До гостиницы, рекомендованной ему Долесом, он добрался в сумерки; было уже поздно идти в королевский дворец, но ложиться спать еще рано.

За обедом он спросил официанта:

– Нельзя ли послушать где-нибудь музыку?

– О да, представление немецкой оперы только что началось.

– Что же сегодня дают?

– «Похищение из сераля».

– Интересно!

– Да, это очень милая вещица. Погодите, кто же ее сочинил? Его фамилия…

Но гость уже исчез из зала.

Вольфганг вошел в театр с первыми аккордами увертюры, вошел, как был, в шубе и остановился возле оркестровой ямы, чтобы иметь возможность слушать, самому оставаясь незамеченным. Начался первый акт, и он был весь поглощен исполнением певцов. Порой ему нравились те или иные пассажи, порой голоса его разочаровывали. Постепенно, сам того не замечая, он придвигался все ближе и ближе к оркестру, весь во власти музыки, напевая про себя отдельные фразы то тихонько, то довольно громко, и мало-помалу странное поведение этого маленького человечка в поношенной шубе возбудило любопытство публики. Он стоял вплотную к оркестру, когда Педрильо запел свою арию: «Frisch zum Kampfe» («Ну, на битву»).

И вдруг Вольфганг обнаружил, что, либо режиссер получил партитуру с ошибками, либо кто-то пытался подправить гармонию, потому что в неоднократно повторяющемся рефрене «Nur ein Feiger».(«Медлить может только трус») вторые скрипки каждый раз брали ре-диез вместо ре-бекара.

Не в силах больше терпеть, Вольфганг крикнул:

– Да ре-бекар же, черт вас возьми!

Все взоры обратились к нему, и кое-кто из музыкантов его узнал: «Моцарт в зале!» – молниеносно пронеслось по рядам. Это смутило певцов, и Генриетта Бараниус, исполнявшая Блондхен, отказалась выйти на сцену. Дирижер сказал об этом Вольфгангу, и он пошел за кулисы.

Генриетта была самой хорошенькой и самой обольстительной из всех примадонн, которых Вольфганг когда-либо встречал. Она кокетливо улыбнулась ему, когда он вошел в ее уборную, и он подумал, что отказ выйти на сцену был просто уловкой, чтобы с ним познакомиться. Но он оставил без внимания явное кокетство примадонны и, придав своему голосу начальственную строгость, сказал:

– Не понимаю, чего вы боитесь, мадам? Пели вы прекрасно, но если вам хочется сделать свою партию ярче и выразительнее, я готов позаниматься с вами.

Но после спектакля Вольфганг но пошел се поздравить и не появился на авансцене, несмотря на овации в его честь, сотрясавшие зал. Нарочный передал ему письмо от Станци, пересланное Долесом из Лейпцига. Нежно прижимая к груди послание, Вольфганг поспешил в гостиницу.