Возвышенное и земное

– Я это очень ценю, – заученным тоном произнес Леопольд.

– Хотелось бы знать, какое впечатление произвела на вас итальянская музыка? – спросил архиепископ.

– Она восхитительна. Вольфгангу повсюду оказывали восторженный прием, ваша светлость.

– Итальянская музыка самая лучшая, – сказал архиепископ тоном, не допускающим возражения.

Зачем спрашивать, если знаешь, подумал Вольфганг.

– Может, вам это не по душе, Моцарт, но не будете же вы отрицать, что итальянцы превосходят музыкальностью немцев. Или юноша придерживается иного мнения?

– А что такое итальянская музыка? Музыка бывает хорошая и плохая – и только, – сказал Вольфганг.

– Какую же музыку вы считаете хорошей, мальчик?

– Музыку Кристиана Баха.

– Английского Баха?

– Он родился в Германии.

– И получил образование в Италии, ваша светлость, – поспешил добавить Леопольд. – Бах учился у падре Мартини, а падре Мартини относится к Вольфгангу, как к родному сыну.

– Нам известно, что итальянцам свойственна чрезмерная восторженность, – нетерпеливо перебил его Колоредо. – Мы составим свое собственное мнение. Моцарт, я хочу, чтобы ваш сын написал к моему возведению в сан оперу. И если она окажется хорошей, концертмейстер Вольфганг Моцарт получит от нас Жалованье в сто пятьдесят гульденов в год при условии, что будет находиться в Зальцбурге. – Архиепископ остановил их излияния благодарности и добавил: – Канцлер фон Мельк займется финансовыми вопросами.

33

Либретто, избранное для торжественного концерта по случаю возведения в сан архиепископа Иеронима Колоредо, носило название «Il songo di Scipione» («Сон Сципиона»). Предполагалось, что оно принадлежит перу Метастазио и потому должно соответствовать важности события, однако Вольфганг узнал, что венский придворный поэт позаимствовал сюжет у кого-то еще, кто в свою очередь взял его у Цицерона.

Либретто повествовало о Сципионе-младшем и было столь льстивым и фарисейским, что Вольфганг не мог читать его без отвращения. Он не понимал, как можно относиться к такому тексту серьезно, но Папа сказал, что нужно взять себя в руки, иначе архиепископ оскорбится.

Более слабого либретто Вольфгангу еще не приводилось читать, к тому же в Зальцбурге не было певцов, для которых стоило бы писать, да и декорации на сцене не менялись. Поскольку никаких приспособлений для постановки оперы в Зальцбурге не было, ее должны были дать в концертном исполнении, но для Колоредо это не имело значения, полагал Вольфганг.

Папа хотел, чтобы Вольфганг заработал свое жалованье, это позволит им выторговать лучшие условия в других местах, поэтому Вольфганг старался изо всех сил. Он порадовался немногословности либретто и быстро закончил двенадцать арий, сосредоточив все внимание на инструментальной музыке – для нее в Зальцбурге можно было найти неплохих исполнителей. Написал увертюру в форме итальянской симфонии и остался весьма ею доволен. Когда оперу поставили, он радовался – наконец-то труд его окончен.

Архиепископ Колоредо одобрительно отнесся к опере.

– Метастазио – великий поэт, – объявил он, обводя присутствующих выжидательным взглядом.

И все гости, находившиеся в просторном, великолепном Конференцзале, где давали оперу, окружив кольцом архиепископа, наперебой выражали свое согласие.

Вольфганг вдруг оказался один. Даже Папа стоял рядом с архиепископом, а Мама и Наннерль беседовали с графом Арко. Неужели музыка была так уж плоха? Зальцбург, вдруг стал ему ненавистен. Он увидел Барбару в толпе, окружавшей Колоредо, а ведь в Италии центром восторженной публики был он. Вольфганг решил уйти– нельзя давать волю слезам, тем более при всех – он уже взрослый, а взрослому мужчине не подобает плакать; у мраморной арки, служившей выходом, кто-то взял его под руку.

Обернувшись, Вольфганг увидел Шахтнера, ласково глядевшего на него. Вольфганг сглотнул слезы, затуманившие глаза, и через силу спросил:

– Вам понравилась опера?

– Просто удивительно, как ты сумел переложить на музыку – и местами просто хорошо – такое ужасное либретто.

– Вы не обманываете?

– А разве я тебя когда-нибудь обманывал?

– Нет.

– Мне особенно понравилась оркестровая музыка.

– Но ведь певцы никуда не годятся!

Шахтнер с удовольствием отметил, что Вольфганг поборол слезы. Он был очень привязан к мальчику с самого его детства, привязанность сохранилась до сих пор, хотя виделись они теперь куда реже. – В Милане певцы будут получше, – сказал Шахтнер.

– Если архиепископ отпустит нас.

– Будешь относиться к нему с должным уважением – и отпустит.

– По-вашему, мне не следует уходить домой?

– Сначала пойди засвидетельствуй свое почтение его светлости.

– Я всего-навсего скромный третий концертмейстер.

– Это неправда, ты сам знаешь.

Вольфганга тронуло внимание Шахтнера. И когда Папа взял его за другую руку и подвел к архиепископу, он почтительно поклонился и поблагодарил Колоредо за честь, которую тот ему оказал, позволив написать оперу. Колоредо снисходительно ответил:

– В вашей музыке есть что-то итальянское. Мне это понравилось.

Подошла Наннерль, и Вольфганг облегченно вздохнул, теперь он снова был самим собой. Наннерль извинилась, что не сразу поздравила брата, и шепнула:

– Старик Арко твердил нам, что только благодаря ему ты получил этот заказ, и все норовил коснуться меня своими лапами.

– Да, лапы, лапы… – ответил Вольфганг, – один сует лапу в карман, где густо, а у других зато пусто. Ты лучше скажи, сестричка, моя музыка не так уж плоха?

Она улыбнулась:

– Ну и глупый же ты! Твоя музыка звучала весьма гармонично, хоть певцы и пели вразброд.

В награду она поцеловала брата в щеку, и он почувствовал себя лучше. Держась за руки, они вместе покинули дворец, считая ступеньки и весело смеясь, совсем как в детстве.

Вскоре Вольфганг стал получать жалованье. Но продолжалось это недолго – они с Папой вновь выехали в Милан, чтобы успеть сочинить оперу к карнавальному сезону 1772 года.

В Милан они прибыли в начале ноября. Стояла прекрасная погода, дон Фернандо сердечно встретил их и снял им удобную квартиру.

Леопольд, хоть и настроенный недоверчиво, не мог устоять перед любезностью управляющего. Дон Фернандо обнял Вольфганга и воскликнул:

– Опера получится великолепная! Это «Лючио Силла», либретто прекрасное, в нем много действия, а какие там захватывающие сцены!

Вольфганг не разделял восторгов дона Фернандо, ему понравилось лишь несколько сцен между влюбленными. Сюжет показался надуманным: римский тиран Лючио Силла прельстился очаровательной Юнией, невестой римского сенатора– своего врага Чечильо. Чтобы завладеть Юнией, Лючио Силла приговаривает Чечильо к смерти. Великодушный порыв тирана, который простил Чечильо и разрешил ему соединиться с Юнией, не тронул сердца Вольфганга. В этот порыв невозможно было поверить.

Но дуэты влюбленных позволили ему выразить свои собственные романтические настроения, и он сочинял музыку с подъемом. Партии влюбленных исполняли два самых знамес нитых итальянских певца: примадонна Анна д'Амичис и премьер Венанцио Рауццини. Папа посоветовал написать для них самые лучшие арии. Примирившись с тем, что не Манцуоли будет петь первого любовника – кастрат потребовал за выступление тысячу дукатов, и дирекция ему отказала, – Вольфганг написал для влюбленных вдохновенные яркие арии. Он сочинял их в приподнятом настроении. Романтические сцены были овеяны нежностью и страстью.

Репетиции шли успешно. Мысливечек посетил Моцартов, чтобы засвидетельствовать свое почтение, Гассе пригласил их на обед, Саммартини счел за честь их присутствие на его концерте.

Казалось, все благоприятствовало первому представлению, намеченному на 26 декабря в театре Реджио Дукаль. Занавес должны были поднять в пять часов вечера, потом отложили до половины шестого, ждали, пока соберутся запоздавшие. Однако пробило шесть, а спектакль так и не начинался. Его королевское высочество еще не прибыл.

Леопольд из ложи смотрел на оркестр, где за клавесином сидел Вольфганг, в любую минуту готовый начать дирижировать, как того требовал обычай, первым представлением оперы, и не знал, что и думать. Театр был набит до отназа. В зале стояла духота. Леопольд чувствовал, как растет напряжение. Он видел стоявших за кулисами певцов, напуганных тем, что им придется петь перед столь многочисленной и возбужденной публикой, – беспокойство их возрастало с каждой минутой. Тенор из собора в Лоди, приглашенный накануне представления, чтобы заменить заболевшего певца, никогда прежде не выступал в таком большом театре, и ожидание изрядно усиливало его растерянность. Леопольд недоумевал, что могло задержать Фердинанда? Может, тут их вина? Может быть, эрцгерцог рассердился на Вольфганга? Вольфганг держался с ним не как подданный, а как равный с равным. Вот и теперь Вольфганг сидит за клавесином и как ни в чем не бывало болтает с концертмейстером, в то время как все остальные не находят себе места.

Эрцгерцог закончил обед в четыре, но трапеза была плотвой, и ему захотелось отдохнуть. Затем он вспомнил, что следует написать новогодние поздравления и пожелания матушке, братьям Иосифу, Леопольду и Максимилиану, а также князю Кауницу. И написать собственноручно, а писал он очень медленно. Больше всего времени у него отняло письмо к матушке, оно требовало особого внимания. Он снова перечитал ее последнее послание.

«Дорогой Фердинанд, считаю необходимым сообщить тебе о злополучном разделе Польши. Эта бесславная акция отняла у меня по крайней мере десять лет жизни. И все же пришлось пойти на раздел. В противном случае Пруссия и Россия захватили бы Польшу целиком.

Тебе известно, как я презираю Екатерину за ее безнравственность, а также какого мнения я о Фридрихе – этом воплощении сатаны, который отнял у нас Силезию и сделал все, чтобы погубить нас. Но твой брат, который является императором и регентом, несмотря ни на что, восхищается Фридрихом; он уговорил меня принять участие в этом разделе по той причине, что раздел позволит сохранить мир и помешает росту могущества России и Пруссии, что представляет реальную угрозу для нас.

Все же я последней подписала этот неправый договор о разделе, и то лишь потому, что прусский король и царица уже поставили под ним свои подписи и готовы были захватить целиком всю Польшу. Иосиф сообщил, что моя подпись его обрадовала, но я могу сказать по этому поводу одно: я подписала – и только. Для успокоения совести они вставили в договор слова: «справедливый раздел», но я вычеркнула слово «справедливый».

Я глубоко обеспокоена. С тех пор как началось наше несчастливое правление, мы гордились тем, что, несмотря на все бедствия и испытания, справедливо и достойно исполняли наш долг. Это заслужило нам уважение всей Европы и даже уважение наших противников. Но все то, что создавалось годами, мы утратили в один год. Ничто еще не причиняло мне таких страданий, как эта потеря нашего доброго имени. С болью в сердце я должна признаться тебе, что мы того заслужили. Хоть мы и прикидывались честными, а оказались не лучше пруссаков. И я потеряла покой.

Я мечтала бы отрешиться от этого постыдного раздела, который омрачает все наше правление. Да будет со мной милость божья. Мое участие в этом печальном деле преследует меня. Оно давит, как тяжкий крест, и отравляет мне жизнь, которая и без того нерадостна. Восстановить свое доброе имя мне необходимо, иначе печаль и меланхолия окончательно одолеют меня.

Я славилась безупречной репутацией. И ты должен всячески хранить свою. Надеюсь, это научит тебя быть предельно честным во всех делах. Задача нелегкая для правителя, тем более, когда он окружен врагами. Твоя преданная и верная мать Мария Терезия».

Фердинанд не знал, соболезновать ли матери или поздравлять. Несмотря на все ее сетования, она увеличила империю на два миллиона подданных. Он вспомнил слова Фридриха об отношении Марии Терезии к разделу Польши: «Она плакала, но брала, и чем сильнее плакала, тем больше брала». И невольно улыбнулся, хотя и не разделял восхищения своего брата Иосифа Фридрихом. Так похоже на мать – терзаться угрызениями совести и в то же время вовсю использовать свою политическую власть. Однако этого Фердинанд ей не написал, а написал, что по мере возможности всегда будет следовать ее совету, и просил ее не поддаваться меланхолии, потому что все дети нуждаются в ней. Запечатав и отправив письмо, Фердинанд поехал в оперу.

Эрцгерцог прибыл в театр Реджио Дукаль в восемь часов. Публика задыхалась от духоты, но никто не решался покинуть зал, это сочли бы за оскорбление короны, Долгое ожидание вконец измучило певцов, но никто не посмел жаловаться.

Вольфганг, рассерженный задержкой, хотел было протестовать, но, пока он раздумывал, начинать ли дирижировать, раздался ясный ледяной голос Фердинанда:

– Мы ждем!

Вольфганг начал. Он не испытывал раболепных чувств, как певцы, и потому был недоволен их пением. Они так волновались, что пение их походило скорее на крик. Тенор, привыкший к церковному хору, а не к театру, смешил своей жестикуляцией и брал такие высокие ноты, будто хотел затмить мужское сопрано. А между тем мужское сопрано упросил эрцгерцогиню аплодировать в первую очередь ему. Это вывело из себя примадонну, которая стала вкладывать в каждую фразу массу надрыва, стараясь превзойти кастрата, хотя Вольфганг писал ее арии в расчете на удивительную легкость ее исполнения.

Опера превратилась для Вольфганга в пытку, и ей, казалось, не будет конца. Занавес опустился в два часа ночи, и последним действием Вольфганг дирижировал как во сне.

Он не слышал аплодисментов, он был уверен, что опера провалилась. Стоял поздний час, и все мечтали лишь поскорее добраться до кровати, вследствие этого после представления не устроили приема. Папа, нахмурившись, молчал. Вольфганг был совсем подавлен.

На следующий день он с удивлением узнал, что весь Милан только об опере и говорит, и причина тому – соперничество певцов. Театр был снова полон, спектакль начался вовремя, и певцы пели гораздо лучше. После недели представлений при полном зале «Лючио Силла» стала самой популярной оперой в Милане, спектакли шли еще много раз.

Граф Фирмиан дал Моцартам. личную аудиенцию. Он не стал обсуждать причины отказа эрцгерцога Фердинанда, но намекнул Леопольду Моцарту – неплохо бы написать о Вольфганге эрцгерцогу Леопольду. Восхищенный успехом «Лючио Силлы», граф считал, что тосканский правитель – более музыкальный, чем его младший брат, – сочувственно отнесется к подобному предложению.

Леопольд последовал совету со смешанным чувством. От его прежнего оптимизма не осталось и следа, но отступать он не мог. Мысль о возвращении в Зальцбург, где музыка находилась в таком загоне, ужасала его. Он написал графу Арко: «Прошу Вас передать его светлости наши извинения в связи с задержкой возвращения в Зальцбург, но ревматизм, который и прежде не давал мне покоя, в последнее время сильно обострился. Мало того, что болели плечи, теперь боль распространилась на бедра и на колена. Я не могу ходить и вынужден писать Вам, лежа в кровати, да и писать-то мне трудно, жестоко мучает боль. Прошу Вас, однако, заверить его светлость, что мы возвратимся при первой же возможности».

Они ждали ответа неделю, вторую, месяц. После двадцати шести представлений «Лючио Силлу» сняли, а они так и не получили никаких вестей от тосканского двора. Однако граф Фирмиан просил их подождать, и они ждали, томясь неизвестностью.

Вольфганг подружился с Рауццини – кастратом, певшим Чечильо. Премьер считал свою партию лучшей в опере, он понимал, что Вольфганг писал ее в расчете на голос Манцуоли; Рауццини был очарован блеском и проникновенностью арий.

– Я счел бы за счастье, – сказал он Вольфгангу, – если бы вы написали что-нибудь специально для меня. Что-нибудь такое, с чем не справиться и примадонне.

Оперный жанр непреодолимо влек Вольфганга, тем не менее мотет, сочиненный им для Рауццини, предназначался для исполнения в церкви, и назвал он его «Exsultate, Jubilate* («Ликуйте и радуйтесь»), что вполне отвечало его настроению. На этот раз ему не мешало посредственное либретто, не надо было заботиться о постановке, и все внимание он сосредоточил на музыке. Вольфганг писал о любви, ликуя и радуясь. Несомый потоком творчества, он сочинил мотет в виде инструментального концерта с сольной партией для Рауццини – самой высокой, на какую только способен человеческий голос. Лишь колоратурное сопрано необычайной чистоты и силы может исполнить ее, думал он. Или кастрат – такой, как Рауццини или Манцуоли. Он с восторгом предавался чувству чистой любви. Любовь поющая. Любовь всесильная. Любовь нежная и легкая, словно воздух. Бог незрим, но они услышат голос бога в его музыке, голос бога любви, бога, которого он сам мог любить.

Рауццини исполнял «Ликуйте и радуйтесь» удивительно проникновенно, казалось, рожденные им бурные чувства раздвигают стены церкви.

Я слышу глас божий, думал Леопольд; ему вдруг почудилось, что его сын совсем взрослый, и он представил себе, что именно такую музыку Вольфганг станет сочинять в зрелости.

Рауццини подошел к Леопольду.

– Какие прекрасные звуки умеет создавать ваш сын, господин Леопольд, – сказал он. – Для его таланта нет недосягаемого.

– А нахожу, что вы великий певец.

– Благодарю вас, господин Леопольд. Но мне еще никогда в жизни не приходилось исполнять такой восхитительной музыки.

Леопольд попросил Рауццини исполнить «Ликуйте и радуйтесь» в следующее воскресенье, и тот с готовностью согласился. В этот день Вольфгангу стукнуло семнадцать лет.

Вольфганг понимал радость Папы, но в качестве подарка он предпочел бы покататься на ослике.

Понимает ли сын, что он создал? В этом мотете есть нечто такое, что нельзя ни осязать, ни слышать, ни ощущать, его нельзя воспринимать никакими органами чувств, думал Леопольд, и в то же время каждый звук в этом мотете исполнен значения. Бог незрим, но теперь Леопольд слышал его глас. Нет, нелегко будет им расставаться с Италией.

Несколько дней спустя эрцгерцог Леопольд отказал Вольфгангу Амадею Моцарту в месте капельмейстера и придворного композитора.

34

Леопольду казалось, что их предали. Создание Вольфгангом «Ликуйте и радуйтесь» – этого совершенного гимна, изумительного по своей искренности и красоте, – было чуть ли не самым счастливым событием в его жизни, а оказалось, что музыка Вольфганга никому не нужна. Это ожесточило его против всего света и привело в растерянность. Именно в Италии Вольфганга превозносили до небес, и тем не менее, никто не предложил ему постоянного места. Но что скажешь сыну? На вопрос Вольфганга, что же случилось, он ответил:

– Видно, всевышний хочет по-другому распорядиться нами.

Лицо Вольфганга выразило сомнение, но он промолчал.

Граф Фирмиан посочувствовал им и заверил, что сделал все возможное, но австрийские эрцгерцоги, по-видимому, предпочитают итальянских музыкантов. В Зальцбурге положение Моцартов окажется более прочным, выразил надежду граф.

Решение было принято. Леопольд не мог дольше затягивать пребывание в Италии и распрощался со своими миланскими друзьями; никто больше не предложил им контракта на оперу, что тоже было ударом – он предполагал, что такой заказ будет поступать каждый год, – и в марте 1773 года они с Вольфгангом вернулись домой.

В апреле Леопольд снял новую квартиру. Снял, ни с кем не посоветовавшись, и это помогло ему восстановить веру в себя. Леопольд весьма гордился квартирой на Ганнибаль-плац, в новой части города. И заверил семью:

– Квартира стоит всего на несколько гульденов дороже, но ее не сравнишь с нашей теперешней.

– А как же дети? – спросила Анна Мария. – Все их друзья живут здесь поблизости. Дети расстроятся, особенно Наннерль.

– Можно подумать, мы переезжаем в Вену или в Милан, – нетерпеливо прервал ее Леопольд. – Будем жить за рекой, тут и пешком дойти недалеко. Эта квартира стала нам тесна. Живем, как солдаты в казарме. Вольфганг ужо взрослый, и Наннерль тоже.

– А у меня будет своя комната, Папа? – спросила Наннерль.

– У каждого будет своя комната.

Тут все оживились, даже Вольфганг, сидевший с безразличным видом.

– У нас там восемь комнат, все на одном этаже. И подниматься нужно лишь на второй этаж. И еще там есть сад, двор и собственный концертный зал.

– Собственный концертный зал? – На Вольфгапга это произвело впечатление.

– Почти как Рыцарский зал.

– Не может быть!

– По крайней мере, такой же длинный. К тому же мы но можем больше здесь оставаться. Этот дом построен в 1360 году и совсем обветшал.

Анна Мария совершенно растерялась. Квартира на Гетрейдегассе была для нее как старое платье, износившееся и уже, конечно, утратившее элегантность и красоту, но удобное и уютное. И к тому же ей будет недоставать Хагенауэров. С другой стороны, если новая квартира поможет удержать Леопольда и Вольфганга в Зальцбурге, то ради этого стоит переехать. Все же, собираясь, она затосковала. Слишком уж много воспоминаний на старой квартире связано с детьми.

В день переезда Хагенауэр, Шахтнер, Буллингер и Гайдн пришли помочь Моцартам. Леопольд нанял грузчиков, решив достойно обставить свой переезд, но кое-какие предметы посторонним не доверишь, тем более что носить пришлось с третьего этажа. Немного удивил его приход Михаэля Гайдна – они были совсем мало знакомы.

Но, как и следовало ожидать, грузчики под руководством Анны Марии таскали вещи, а Леопольд в сторонке разговаривал с друзьями.

– Что у вас все-таки произошло с эрцгерцогом? – неожиданно спросил Шахтнер.

– Каким эрцгерцогом? – Леопольд был само неведение.

– Эрцгерцогом Леопольдом. Говорят, вы добивались у него места?

– Меня же свалил ревматизм. Пролежал пластом несколько недель.

– Боюсь, наш новый архиепископ этому не поверил, – с сомнением сказал Шахтнер.

– Значит, ему известно? – Леопольд прикусил язык. Так можно и проболтаться.

– Никто точно не знает; он не посвящает нас в свои дела, но Колоредо – не Шраттенбах, он вам не простит таких отлучек. Вам известно, почему эрцгерцог Леопольд отказался вас принять?

– Мне известно лишь одно: вся Италия восхищалась Вольфгангом.

– Ну, а все-таки, – спросил Буллингер, – много ли дали вам эти поездки?

Разве объяснишь, думал Леопольд. Если священник и сейчас ничего не понимает, дальнейшие объяснения бесполезны.

– Вы не испытываете горечи? – спросил Буллингер.

– Почему я должен ее испытывать?

– Вы вложили в Вольфганга столько труда.

– Он благодатная натура. Если его талант лелеять, он даст пышные всходы.

– Ну, а ваша собственная карьера? Вы бросили сочинять, не даете концертов.

– Я учу.

– По-настоящему вы учите одного лишь Вольфганга. Остальным же ученикам уделяете очень мало времени.

– Одного лишь Вольфганга! Неужели вы не понимаете, что он стоит наравне с лучшими композиторами?

Буллингер всем своим видом выражал сомнение. Михаэль Гайдн сказал так тихо, что с трудом можно было разобрать его слова:

– Мальчик сделал огромные успехи. Ре-мажорная симфония, которую исполняли на последнем концерте для его светлости, написана не менее мастерски, чем любое итальянское произведение. И притом с такой уверенностью, словно у Вольфганга не возникало никаких проблем. Просто удивительно. У него, видимо, абсолютный слух.

– А как вы думаете, у нашего нового архиепископа он тоже абсолютный? – сухо спросил Шахтнер.

– Позволю себе напомнить, это качество для него не обязательно, – сказал Буллингер.

– Что, однако, не мешает ему критиковать, – возразил Шахтнер.

Все рассмеялись, и Леопольд объявил:

– Наша новая квартира вам всем должна понравиться.

– Это признак того, что вы решили наконец осесть? – заметил Буллингер.

– Дорогой друг, я прослужил в придворной капелле уже целых тридцать лет.

– Но не подряд.

– В списках музыкантов я числился всегда.

– Все вещи уже вынесены, – сказала Анна Мария, – пора двигаться, а Вольфганга нигде нет. Наннерль и Тереза тут, а вот сын куда-то запропастился. – Леопольд встревожился, и Анна Мария подумала: ведь Вольфгангу уже семнадцать, а отец носится с ним как нянька.

Пытаясь небрежным тоном замаскировать беспокойство, Леопольд сказал:

– Наверное, что-нибудь забыл. Вы же знаете, какой он рассеянный.

Наконец молчаливый, как всегда, Хагенауэр нашел Вольфганга: тот сидел на каменной скамеечке с Бимперлем на руках – щенком фокстерьером, недавно купленным для него Анной Марией.

– Вольфганг сегодня что-то задумчивый, даже мрачный, – заметил Шахтнер.

– Ему не хочется уезжать отсюда, – сказала Наннерль.

– Нет, хочется, – отрезал Папа.

– Он признался мне, что будет скучать по этому дому.

– Мы все будем скучать, зато там больше простора для работы и для развлечений.

– Ему все равно, где сочинять. Он сочиняет даже в уборной, – заметила Наннерль, считая, что среди друзей можно не церемониться.

– Он все еще ребенок, этого не следует забывать, – сказал Буллингер.

– При том, что он столько сочинил! – изумился Леопольд.

– Он теперь больше похож на вас, Леопольд, чем на Анну Марию, – сказал Шахтнер. – Лицо округлилось, волосы потемнели, стали почти каштановыми, а глаза немного навыкате.

– После болезни, – пояснила Анна Мария, – хорошо, хоть оспинок не осталось.

Вольфганг погрустнел. Папа сказал: переезд на новую квартиру – большая радость, а ему жаль покидать Гетрей-дегассе. Он вышел на Лохельплац и сел на свою любимую скамейку, чтобы все хорошенько обдумать. Скамеечку из унтерсбергского мрамора, стоявшую в стенной нише как раз напротив их дома, в этот час заливало солнце, и на ней так приятно сидеть и размышлять. Удивительно, думал он, лишь потеряв вещи, начинаешь их ценить. Привычные, обыденные предметы обрели вдруг для него особую значимость. Они хранили счастливые воспоминания, оживляли, казалось, весь дом. Он невольно поежился, вспомнив, как порой в зимнюю ночь никто не мог набраться мужества, чтобы встать с кровати и, дрожа от холода, разжечь потухшие печи – на это уходило иногда не меньше часа. А Маме будет так недоставать рынка позади их дома, где она делала покупки и болтала с соседками. Мама говорит, они прожили в этом доме двадцать пять лет, поселились здесь сразу после женитьбы и никогда отсюда не выезжали. Не удивительно, что Мама плакала в тот вечер, узнав о переезде. Вольфгангу захотелось написать об этом песню, но он тут же упрекнул себя в излишней чувствительности, и ему стало неловко, а он никогда не сочинял, если чувствовал себя неловко. И еще, он очень любил маленький фонтанчик в стене при входе в кухню. Сама кухня была уродливым средневековым помещением с открытым очагом, Вольфганг избегал заходить в нее, к тому же кухня не место для мужчин, но вот фонтанчик ему нравился. Он и сейчас стоял перед глазами: водопроводная труба в виде фантастической фигуры – лицо, высоченное с необычайным мастерством, рот совершенной формы, из которого лилась вода, а под ним чаша, украшенная тонкой резьбой. Скульптор не оставил имени на этом прекрасном произведении искусства. На нем стояла лишь дата – 1657 год.

Рядом с ним очутился вдруг Папа.

– Пора идти, – сказал он.

В глазах у Хагенауэра блестели слезы, и, чтобы скрыть свои чувства, Леопольд пошутил:

– Не в Италию ведь мы едем… Совсем рядом. Не больше мили пути. Сначала по Гетрейдегассе, потом у ратуши повернуть налево, перейти через реку…

– Я знаю дорогу, – остановил его Хагенауэр. Леопольд дал знак отправляться в путь. Каждый нес то, что ему было особенно дорого. Вольфганг прижимал к себе щенка и клетку с канарейкой. Наннерль гордо держала тетрадь со своими первыми сочинениями и золотую табакерку, подаренную Людовиком XV. Анна Мария несла первую скрипку Вольфганга и шкатулку с прядями его светлых младенческих волос. Тереза взяла колыбельку, в которой она укачивала Наннерль и Вольфганга. Папа никому не доверил диплом Болонской филармонической академии, папский патент, посвящавший его сына в рыцари Золотой шпоры, и первые детские сочинения Вольфганга.

Друзьям не досталось ничего; похоже, подумал Вольфганг, что Папа им не слитком доверяет или, может, не хочет ни перед кем обязываться. Но все пошли проводить их до нового дома.

Квартира всем понравилась. Папа хвастался:

– После полудня тут все время солнце, да и Ганнибальплац, как вы знаете, куда больше Лохельплац. Дом угловой, на площадь выходят одиннадцать окон. И заметь, Анна Мария, этот двор наш собственный, тут и сад есть для тебя.

– Неужели! – радостно воскликнула она и моргнула, смахивая слезы.

– По ту сторону Ганнибальплац – театр, его видно отсюда, – сказал он вдруг, заметив отрешенный вид сына.

– Это очень хорошо, Папа!

Во всяком случае, удобно, подумал Вольфганг. Но радостно оживился, только увидев концертный зал. Папа не преувеличивал: зал оказался и вправду таким же длинным, как Рыцарский зал, да имел и другие достоинства. Высокий потолок был украшен затейливой позолоченной лепкой, пять окон выходили на Ганнибальплац и два – во двор, а сияющий паркет ничем но уступал паркету во дворце. Теперь он понял, отчего Папа чувствовал себя победителем.

Папа показывал всем остальные комнаты, и Вольфганг заметил, что, сознательно или бессознательно, Папа подражает архиепископу. Друзья поздравляли Папу, но Вольфганг не разделял их уверенности в том, что жизнь в этом доме принесет им счастье.

35

Несколько дней спустя в Резиденции состоялся концерт по случаю первой годовщины правления архиепископа Колоредо. В концерте приняли участие три композитора, по мнению его светлости, лучшие в Зальцбурге: Вольфганг Моцарт, Михаэль Гайдн и Джузеппе Лолли. Вольфганг обрадовался, что на его долю досталось писать дивертисмент для духовых инструментов. Музыку веселую, легкую, жизнерадостную.