Возвышенное и земное

Внутренним чутьем она понимала: музыка, которую он пишет, совершенно особенная. Чувство благодарности и печали, сильное душевное волнение и сознание собственной силы переполняли его. Время от времени он взмахивал рукой, дирижируя музыкой, звучавшей в нем. Какой великолепный ритм! Он пристукивал ногой, закрывал глаза, к чему-то прислушиваясь. Склонял на минуту голову, а потом поднимал ее, и легкая улыбка скользила по губам, словно то, что он услышал, ему понравилось, и снова торопливо принимался писать. Кончит ли он когда-нибудь, думала Констанца, ведь выезжать им рано поутру, но разве уговоришь его пойти поспать. Нет, только не сегодня! Если Вольфгангу захочется иметь еще детей, думала Констанца, она подарит ему ребенка, чего бы это ей ни стоило. Левая кисть его сжалась в кулак, и ей вдруг так захотелось подбежать и сказать: этот пассаж прекрасен, он должен быть прекрасен! Но Вольфганг и сам знал. Потом вдруг кулак разжался, он развел руками, будто дирижируя оркестром, и снова встал из-за стола. Симфония окончена, подумала она, но он опять бросился к столу и со вздохом стер только что написанное. Несколько нот смазалось – это всегда его раздражало. Констанца подала чистую промокательную бумагу, он молча взял и снова погрузился в работу, и в ту самую минуту, когда она подумала, что симфонии не видно конца, Вольфганг улыбнулся и объявил; – Готово!

– Совсем? – не удержалась она. Вид у него был такой будничный.

– Разумеется. Я сказал то, что хотел сказать.

– Надеюсь, Праге симфония понравится.

– Обязательно понравится! – И он пылко поцеловал Констанцу, весь переполненный ощущением радости бытия – чувства, испытываемого им лишь в моменты наивысшего творческого удовлетворения. – И тебе понравится – моему первому слушателю.

80

Это новое произведение в ре мажоре стало известно как Пражская симфония. Вольфганг радовался, что создал ее торжественной и величественной, потому что, въехав в Прагу, сразу же понял – музыка, написанная им, как нельзя лучше гармонирует с великолепной древней архитектурой города. В Праге было множество прекрасных дворцов в стиле барокко и средневековых церквей, и Вольфганга совершенно покорила красота полноводной Влтавы.

Граф Тун, переехавший из Линца в Прагу, встретил Моцартов с отменным радушием и предоставил в их распоряжение несколько комнат в своем дворце. Отведенные им апартаменты были просторны и комфортабельны; Вольфганга и Констанцу тянуло отдохнуть и насладиться покоем, но хозяин разработал обширную программу развлечения дорогих гостей.

«Свадьба Фигаро» имела в Праге шумный успех, и не было человека, который не горел бы желанием познакомиться с господином Моцартом. Граф Тун, грубоватый старик, гордившийся своим музыкальным вкусом, сказал Вольфгангу:

– С тех пор как я сюда переехал, это самое примечательное событие в жизни Праги.

Свекор Вильгельмины Тун был в восторге от пребывания Вольфганга в его доме и решил немедленно дать концерт в честь приезда композитора.

Вольфганг и Констанца едва успели помыться и переодеться с дороги. Сразу после обеда перед ними должен был выступить графский оркестр – графу не терпелось узнать мнение Вольфганга относительно игры его музыкантов.

Музыканты очень старались, они играли его вещи, и Вольфгангу было приятно, но, исполняя дивертисмент ре мажор, написанный им много лет назад, оркестр пропустил целых четыре такта. Вольфганг расстроился и уже думал остановить их и поправить, но Констанца удержала его, положив руку ему на колено, – граф Тун высоко ценил игру своих музыкантов. И все же Вольфганг не сомневался, что они пропустили такты, хоть давно не слышал эту вещь.

Настроение его улучшилось, когда оркестр сыграл серенаду в правильном темпе и не пропустив ни единой ноты.

На балу в Бретфельде в тот же вечер Вольфганг был центром внимания. Он вошел в зал под гром аплодисментов. Пражские красавицы горели желанием потанцевать с прославленным композитором, все добивались его внимания, но Вольфганг, к удивлению Констанцы, танцевать отказался.

– Я слишком устал и слишком робок, чтобы волочиться за женщинами, – поддразнил он Констанцу.

Но когда оркестр заиграл вальс, а вслед за тем кадриль на мотивы «Фигаро», Вольфганг едва усидел на месте. На «бис» было_ исполнено «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный», и тут уж аплодисменты стали оглушительными.

Вокруг Вольфганга собралась толпа почитателей, разговор вертелся исключительно вокруг «Фигаро», другие темы никого не интересовали. Граф Тун познакомил его с синьором Паскуале Бондини, антрепренером Национального пражского театра, который поставил «Фигаро» на пражской сцене. Бондини воскликнул:

– Господин Моцарт! Во всем мире нет оперы, равной «Фигаро». Спектакль спас наш театр! И при этом опера написана немцем. Невероятно!

Вольфганг поклонился. Ему было приятно, хотя и немного смешно.

– Если вы согласитесь присутствовать, мы устроим для вас специальное представление.

– Я почту за честь.

– Что вы, маэстро, это вы нам окажете честь! И если вам понравится наша постановка и вы согласитесь потом продирижировать одним спектаклем, то доставите всем пам огромную радость.

Не успел Вольфганг ответить на эту любезность, как Даниэль Брейха, один из видных чешских писателей, а также актер и медик, вручил ему стихи, посвященные «господину Моцарту, создавшему замечательную оперу «Свадьба Фигаро».

Где бы Вольфганг ни появлялся, повсюду говорили только о «Фигаро». Ничего другого не исполняли, не пели и не насвистывали, кроме мотивов из его оперы. Он узнал, что «Фигаро» шел в Праге беспрерывно весь зимний сезон и спас Национальный театр от грозившего ему банкротства, Музыка «Фигаро» была использована в различных музыкальных формах, переложена для фортепьяно, для духовых инструментов, зазвучала в скрипичных квинтетах, в немецких танцах, в вальсах, кадрилях и контрдансах. Мелодии из «Фигаро» слышались на улицах и в городских парках. Вольфганг сидел в пивной на открытом воздухе и пил пиво, а у входа в сад слепой арфист, перебирая струны, играл «Мальчик резвый» в надежде заработать крейцер.

А когда Вольфганг подал бродячему арфисту гульден, ему сказали:

– Зачем так много! Бедняга не оценит вашу щедрость. Но Вольфганг лишь горько улыбнулся про себя, уж кто– кто, а он знал, как тяжело бывает, когда твой труд оценивают слишком низко. Всеобщее восхищение «Фигаро» пока что не принесло ему ни одного крейцера.

Положение немного исправилось, когда его попросили дать в помещении театра открытый концерт. По просьбе публики программа была составлена исключительно из произведений Моцарта, и театр был переполнен. Концерт начался с его новой симфонии ре мажор; оркестр играл ее с подлинным благоговением, в их исполнении музыка, казалось, жила, дышала. Этот подарок Праге окончательно полонил сердца музыкантов.

Во втором отделении Моцарт сам исполнил на фортепьяно три фантазии; первые две публика прослушала в напряженном молчании, завороженная его божественной игрой, боясь аплодировать, словно аплодисменты могли осквернить этот неповторимый момент. Закончив третью фантазию, Вольфганг в течение получаса импровизировал. Глубина и драматизм исполнения придавали музыке какую-то необычайную значительность.

Восторгам публики не было предела. Вольфганг уже давно удалился в отведенную ему уборную, а в зале все еще бушевали овации и слышались крики «бис!». Наконец, когда устроитель концерта, Бондини, сказал, что никто не покинет зала, пока маэстро не исполнит что-нибудь из «Фигаро», Вольфганг снова вышел на сцену.

Радостный, оживленный, он помахал со сцены Констанце и начал было импровизировать на тему своей любви к ней, а потом вдруг остановился. В зале стояла мертвая тишина, и тут какой-то голос на галерке прокричал:

– Из «Фигаро»!

Вольфганг сыграл мелодию арии «Мальчик резвый» и множество вариаций на эту тему. Весь зал поднялся, и при каждой паузе публика начинала кричать: «Из «Фигаро»!» Вольфганг сыграл десятки вариаций на тему знаменитой арии, прежде чем его отпустили со сцены.

Присутствие Вольфганга на представлении оперы было встречено пражанами столь же восторженно, а когда спустя несколько дней он сам дирижировал оперой, спектакль прошел с неслыханным триумфом.

Бондини, пригласивший его после спектакля на ужин, сказал:

– Маэстро, этот день мы не забудем никогда! Вы заставили нас по-новому услышать вашу музыку.

– Благодарю вас. – Пражские певцы не столь хороши, как венские, думал оп; труппа Бондини во многом уступает венской труппе. Но восторженное отношение чехов к его опере в значительной мере искупает недочеты.

– И у меня для вас пятьсот гульденов, маэстро. За ваш концерт.

Вольфгангу говорили, что сбор за концерт превысил две тысячи гульденов.

– Могло бы быть и больше, маэстро, но после оплаты оркестра, служителей, помещения, ну да вы сами знаете…

– Разумеется. – Вольфганг взял деньги и повернулся уходить.

– Ваша симфония – это не просто подарок. Это величайшее достижение искусства.

Вольфганг остановился в нерешительности. Быть может, Бондини действительно понимает что-то в музыке, а не только печется о своей выгоде.

– Маэстро, известно ли вам, что в следующем году нашему театру понадобится новая опера?

– Еще одна «Свадьба Фигаро»?

– Нет. Другой «Свадьбы Фигаро» быть не может. Но, решив приняться за постановку вашей оперы, мы тогда же обратились к Иосифу Гайдну с просьбой написать для нас оперу.

– Он великий композитор. Величайший в мире.

– Гайдн говорит то же самое про нас.

– Он неправ. Никто не способен так трогать сердце своей музыкой, заставлять смеяться, потрясать душу, как это делает Гайдн. Если бы он согласился написать для вас оперу, было бы прекрасно!

– Но вот что он нам ответил. – И Бондини передал Вольфгангу письмо Гайдна.

«Вы просите меня прислать вам оперу-буффа. Я очень польщен тем, что Вас интересуют мои вокальные произведения, но если опера нужна для Вашего театра в Праге, вряд ли я могу услужить Вам по той причине, что все мои оперы приноровлены для оперной труппы графа Эстергази.

Писать же новую оперу специально для Вашего театра было бы для меня чрезвычайно рискованно потому, что едва ли я могу равняться с великим Моцартом.

Будь в моих силах убедить каждого любителя музыки, в особенности среди сильных мира сего, какой глубиной и музыкальной проникновенностью обладают несравненные творения Моцарта, какие возвышенные эмоции рождают они в моей душе, как глубоко я их понимаю и чувствую, все народы спорили бы между собой за право обладания таким сокровищем. Прага только выгадает, если сумеет удержать у себя этого изумительного человека, щедро одарив его, как он сам одарил всех нас. В противном случае удел гения будет печален и вряд ли вдохновит потомков на дальнейшие дерзания – в этом, увы, и кроется причина того, что так часто оказывается сломлен дух личности многообещающей и устремленной ввысь. Меня глубоко возмущает, что несравненней Моцарт, чья «Свадьба Фигаро» является величайшей среди существующих опер, до сих пор не приглашен на работу к какому-нибудь королевскому или императорскому двору. Извините, если я несколько отвлекся от предмета нашего разговора, но я слишком люблю этого человека».

Тронутый до глубины души Вольфганг сказал:

– Я благодарен судьбе, что она послала мне такого друга.

– А я согласен с господином Гайдном. И следующую оперу мы должны получить от вас.

– Чтобы поставить ее в Праге?

– За сто дукатов. Ведь в Вене вы получили столько же? Вольфганг кивнул.

– Значит, мы будем ждать от вас новую оперу к осени. Ту же сумму мы заплатим и либреттисту, которого подберете вы сами. У вас есть на примете какой-нибудь сюжет?

– Нет. Но я найду.

Возвратившись в Вену после месяца, проведенного в Праге, Вольфганг не сомневался, что сумеет найти сюжет для оперы, который пришелся бы по душе ему самому и понравился жителям Богемии, чей восторженный прием превзошел все, что он до сих пор испытал в жизни.

Констанца, наслаждавшаяся жизнью в чешской столице не меньше, чем Вольфганг, не возражала, однако, против его желания поскорее вернуться в Вену, чтобы успеть попрощаться со своими английскими друзьями, которые покидали столицу Австрии в конце февраля. И хотя, прощаясь с Энн Сторейс, Вольфганг выглядел очень печальным и даже обещал писать ей в Англию, Михаэль О'Келли потихоньку сообщил Констанце, что, согласно первоначальному плану, Вольфганг должен был ехать с ними в Англию один, но «без своей Станци» ехать отказался.

81

В Вене многие знали, какой триумф сопровождал Моцарта в Праге, но, вернувшись домой, он снова оказался на распутье между мечтой и действительностью. Он понимал, как глупо надеяться на то, что пражские успехи могут в какой-то степени облегчить его положение в Вене, и все же надеялся. Дома его встретила та же ежедневная борьба за существование. Деньги, заработанные в Богемии, ушли на уплату кредиторам, и снова приходилось напрягать все силы, чтобы не запутаться в долгах.

Прошел всего месяц, как Вольфганг вернулся, а ему казалось, будто он и не уезжал. Большая часть времени уходила на то, чтобы заработать на пропитание семьи, оплатить квартиру и служанку, и все-таки они постоянно запаздывали с квартирной платой. Но мысль о переезде пугала. Оп так любил этот дом, где сочинил своего «Фигаро».

Как-то в воскресенье Вольфганг сидел за письменным столом; после возвращения из Праги это был первый его свободный день, он даже пропустил традиционную музыкальную встречу у ван Свитена, углубившись в поиски либретто. Вольфганг уже давно не виделся с да Понте и не имел намерения идти к нему. Нужно найти сюжет для оперы. В его умении сочинять музыку никто не сомневается, а вот отыскать либретто, годное для переложения па музыку, самому, без либреттиста, не так-то легко. После «Свадьбы Фигаро» он понял: успех оперы во многом зависел от либретто. Но где найти что-нибудь подобное «Фигаро»?

Вольфганг уже несколько часов сидел над произведениями Мольера, Гольдони, Метастазио, не находя ничего, что бы его заинтересовало, как вдруг дверь отворилась и в комнату вошли Ветцлар с да Понте.

Вид у Ветцлара был встревоженный. Остановившись на пороге музыкальной комнаты, барон сказал:

– Мы испугались, уж не заболели ли вы, почему вы не пришли?

– Много работы, а сегодня выдался единственный свободный день.

Опершись о трость, да Понте спросил:

– Хотите обойтись без либреттиста, Моцарт?

– Я слышал, вы очень заняты. С Сальери и Мартин-и-Солером.

– Разумеется! После успеха «Редкой вещи» каждый во мне нуждается. Сейчас я переделываю «Тарара» Бомарше для Сальери. После, «Фигаро», естественно, выбор пал на меня, ну и потом Солер настаивает, чтобы именно я и никто другой писал либретто для его «Дианиного дерева». Но планы моего дорогого друга Моцарта меня всегда интересуют.

– И на том спасибо! – саркастически заметил Вольфганг.

Да Понте не обратил внимания на его тон.

– Нашли какой-нибудь сюжет для Праги?

– Что тут найдешь? Метастазио воспевает мифологическую любовь и героизм, и все это нежизненно и старомодно. Гольдони забавен, но очень поверхностен, а Мольер, хоть и гениальный сатирик, для оперы не подходит. Сатира не больно-то годится для переложения на музыку.

– А что же, по-вашему, годится, Вольфганг? – спросил Ветцлар.

– Настоящая жизненная драма с сильными характерами и страстями, доступными зрителю, пусть даже вызывающими смех.

– Лоренцо, а почему бы вам не написать для него что-нибудь новенькое? – спросил Ветцлар.

– Где взять на это время? – пожал плечами да Понте.

– Текст либретто не обязательно должен быть новым, – заметил Вольфганг. – Новой будет музыка?

– Но он должен понравиться вам, – сказал да Понте. – Мнение либреттиста тут ни при чем.

Вольфганг резко встал.

– Благодарю вас за визит, Ветцлар. Я ценю интерес, который вы проявляете ко мне, и вашу заботливость.

– Подождите-ка минутку, – сказал да Понте. – Моцарт, вы хотите работать со мной?

– А вы? Ведь вы нарасхват. Сам Сальери не может без вас обойтись.

Только всем им далеко до Моцарта, подумал да Понте.

– Если мне удастся найти либретто, которое вам понравится, вы согласитесь работать со мной? – спросил он.

– Лоренцо, вы плут. Но умный плут. – Вольфганг дружески протянул ему руку. – Конечно, я предпочел бы работать с вами.

– Когда назначена премьера оперы в Праге?

– На октябрь.

– А сейчас только конец марта. У нас уйма времени. И если опера пройдет с успехом в Праге, я уговорю императора оказать содействие постановке ее в Вене.

– Значит, у вас уже есть либретто, да Понте?

– Нет, нет, нет! Но не беспокойтесь, вы ищите, и я буду искать, и, не сомневаюсь, объединив наши таланты, мы найдем то, что надо. – Он поцеловал Вольфганга в щеку и добавил: – Итак, «Фигаро» произвел в Праге сенсацию. Я же говорил вам, Моцарт, работая со мной, вы добьетесь успеха.

Письмо от Наннерль, присланное через несколько дней, потрясло Вольфганга до глубины души. Папа серьезно заболел, писала Наннерль, и Вольфганг тотчас же ответил, что готов приехать в Зальцбург и ухаживать за Папой, хотя в данный момент по горло занят. Но сестра ответила: «Это вовсе не нужно. Я нахожусь возле Папы, и все, что необходимо, для него делается».

Однако тон ее ответа встревожил Вольфганга, и он решил написать самому Папе. Он долго обдумывал письмо и вложил в него много чувства.

«Мои Tres Cher Рёге![24] Я только что узнал новость, которая меня очень опечалила, в особенности потому, что из Вашего предыдущего письма я понял, что Вы находитесь в добром здравии. Теперь же я узнаю, что Вы серьезно заболели. Полагаю, Вы знаете, с каким нетерпением я жду от Вас утешительного известия, как надеюсь получить его, хотя давно уже приучил себя со всех сторон ждать и принимать самое худшее.

И поскольку смерть, если смотреть здраво, – неизбежная участь, ожидающая всех нас, я за последние два года заставил себя свыкнуться с этим добрым другом человечества, так что ее появление больше меня не страшит. Я думаю о ней спокойно и с умиротворенной душой. Я благодарю бога за то, что он дал мне возможность познать, что смерть – это ключ, которым открываешь дверь в царство истинного блаженства. Я никогда не ложусь в постель, не поразмыслив вначале – хоть я и молод еще – о том, что могу и не увидеть грядущего дня. Однако никто из людей, меня знающих, не может сказать, будто я стал жаловаться на судьбу или поддался меланхолии. И за это я ежедневно возношу благодарственную молитву моему Создателю и от всего сердца желаю своим собратьям разделить со мной эти чувства.

Я питаю надежду и верю, что сейчас, когда пишутся эти строки, Вам уже полегчало, но если это и не так, несмотря на все наши молитвы, молю Вас не скрывать от меня ничего. Напишите или попросите кого-нибудь написать мне всю правду, дабы я мог как можно скорее приехать и обнять Вас.

Умоляю об этом ради всего для нас с Вами святого. А тем временем молю бога полупить от Вас поскорее более бодрое письмо. Ваш всегда покорный и любящий сын».

Наннерль прочитала письмо брата Папе; Леопольду к этому времени стало немного легче. И откуда у сына такой фатализм, удивился Леопольд, но Вольфганг прав. Сын стал ему как-то ближе – давно он этого не испытывал. Но писать сам он не мог, а Вольфганг, не получая ответа, мог встревожиться. И Леопольд попросил Наннерль сообщить брату, что ему гораздо лучше, но написать от первого лица и подписать его именем, а также добавить, что приезжать не надо, сыну следует поторопиться с новой оперой, какой бы сюжет он ни избрал.

Вольфганг с нетерпением ожидал ответа от Папы, и тут как раз ван Свитен обратился к нему с просьбой прослушать молодого виртуоза. Вольфганг хотел сразу же отказаться. Он находился в слишком угнетенном состоянии, чтобы прослушивать еще одного будущего гения, у которого, можно не сомневаться, желания больше, нежели таланта, но барон не отступал.

– Я хотел предупредить вас заранее, но в воскресенье вы не пришли. – Это прозвучало упреком.

Вольфганг спросил:

– Не мог бы кто-нибудь другой его прослушать?

– Он признает только Моцарта.

– Он признает! Кто он, побочный сын императора? Ван Свитен поразился: таким раздраженным он видел,

Вольфганга впервые. Вероятно, отец его совсем плох. И уже более спокойно барон сказал:

– Я с грустью узнал о болезни вашего отца. Понимаю, как много он для вас значит.

– Благодарю. К сожалению, голова у меня сейчас действительно занята не тем.

– Знаю. Но юноша приехал из Бонна специально, чтобы учиться у вас. Разумеется, в том случае, если он вам поправится. Не могли бы вы послушать его сегодня?

– А кто будет за него платить?

– Я. Если его талант вас заинтересует.

Вольфганг, все еще настроенный скептически, сомневался, стоит ли тратить время, но в конце концов дал согласие попозже вечером послушать игру мальчика. К тому времени как ван Свитен привел своего нового протеже, Вольфганг успел о нем позабыть. Он увлеченно писал для Энн новую арию, которую собирался послать ей в Лондон. Появление юноши застало его врасплох и даже рассердило.

Шестнадцатилетний Людвиг ван Бетховен обладал не располагающей внешностью. Рябоватое, смуглое с румянцем лицо, маленькие блестящие глазки и грубые, словно высеченные из камня, черты. Благодаря сильному рейнскому акценту речь его звучала совсем немузыкально, как-то гортанно. Бетховен стоял неуклюже сгорбившись, с угрюмым выражением на лице, не зная, куда деваться от неловкости. И в то же время во всем его облике ощущалась какая-то странная настороженность. Вольфганг не мог понять – то ли от самонадеянности, то ли от робости.

Бетховен вдруг протянул Моцарту руку. Он похож на неуклюжего медвежонка, подумал Вольфганг, и, хотя жест юноши удивил его своей неожиданностью, он ответил на рукопожатие и едва не вскрикнул от боли, когда Бетховен изо всей силы стиснул его кисть.

Какая маленькая рука у Моцарта, отметил про себя Бетховен, не удивительно, что капельмейстер славится изяществом исполнения; собственная лапища показалась ему по сравнению с рукой Моцарта ужасно грубой и потной, и от этого юноша пришел в еще большее замешательство. Его сильный удар и энергичная манера игры не могут прийтись по вкусу этому изысканному человечку.

Ван Свитен сказал:

– Молодой Бетховен имеет за плечами много успешных выступлений. Он великолепно играет на фортепьяно, на органе, на скрипке, на альте…

– Ну вот пусть и сыграет. Бетховен, у вас есть какие-нибудь любимые сонаты?

– Одна из ваших, – буркнул юноша, – если вы ничего не имеете против…

– Не имею, – сказал Вольфганг. Но стоило Бетховену заиграть, как он уже был против: ему не нравилось все – и неотшлифованность игры, и напряженный вид юноши, и его слишком грубое туше. Шестнадцатилетний Бетховен играл не лучше Гуммеля, только тому исполнилось всего девять лет.

Когда Бетховен закончил, ван Свитен извиняющимся тоном произнес:

– Людвиг больше всего играл на органе – он ведь служит в церкви. Поэтому его туше грубее, чем у тех, кто начинает с клавесина.

Юноша нахмурился.

– Я играл в правильном темпе, – сказал он. Вольфганг молчал.

– Разве не так? – Тон юноши стал уверенным, почти вызывающим.

– Да. – Вольфгангу пришлось признать, с темпа Бетховен ни разу не сбился.

– Можно мне поимпровизировать, господин капельмейстер?

В устах юноши это прозвучало скорее как требование, а не как вопрос. Манеры прескверные, думал Вольфганг; в какой-то момент Бетховен производил просто жалкое впечатление, но уже в следующий распрямлялся и напускал на себя высокомерный вид. И все же такая сила и напряженность чувствовались в нем, что Вольфганг кивнул, далеко не будучи уверен, правильно ли делает.

– Дайте мне тему для импровизации.

Вольфганг дал тему, и Бетховен стал ее развивать; вначале игра его поражала только своей мощью, но вскоре она обрела удивительную красоту. Бетховен приостановился, и Вольфганг дал знак продолжать; теперь игру Бетховена уже нельзя было назвать тяжелой, она сделалась просто уверенной и решительной. Импровизации Бетховена не настраивают на спокойный лад, подумал Вольфганг, но в них столько оригинальности, воображения и экспрессии! И лучше всего его звук – певучий и чистый. Да, в таланте этому юноше не откажешь.

Моцарт сидел молча, с отрешенным видом, и юноша подозрительно посмотрел на композитора: видно, маэстро пе понравились его импровизации.

– Ну? – нетерпеливо спросил ван Свитен. – Ваше мнение, Вольфганг?

– Внимательно прислушайтесь к его игре. Его музыка покорит весь мир, – сказал Вольфганг.

– Но вы-то беретесь его обучать? Пока она еще не покорила?

Вольфганг взглянул на юношу, мрачный как туча, тот порывисто поднялся из-за фортепьяно; доведется ли этому Бетховену пережить когда-нибудь в жизни счастливые минуты, раздумывал Вольфганг. И тут юноша попросил:

– Вы не откажетесь, маэстро, прошу вас!

С его стороны это уже немалая уступка, подумал Моцарт и сказал:

– Приходите через неделю, и мы составим расписание уроков.

– Меня больше интересует искусство композиции, нежели исполнение. Играть лучше или хуже может кто угодно, а вот сочинять музыку – дело, достойное мужчины.

– Верно.

– И вы, господин капельмейстер, мой любимый композитор.

– Я надеюсь, под конец наших занятий вы не измените своего мнения.

Вольфганг начинает язвить, подумал ван Свитен и сказал:

– Бетховен, может, вы сыграете нам еще свои вариации?

– Ни к чему. Господин капельмейстер слышал, на что я способен.

– Он прав, – сказал Вольфганг и, провожая Бетховена до дверей, подумал, как жаль, что юноша такой угрюмый, с ним будет не так-то легко подружиться.

Но через неделю ученик не появился в его доме. Молодой Людвиг ван Бетховен, у которого серьезно заболела мать, вынужден был вернуться в Бонн.

Может, это и к лучшему, решил Вольфганг: на него самого надвигалась беда. Он снова задолжал за квартиру, и на сей раз домовладелец не желал ждать. Если господин не погасит задолженность, его имущество будет описано, заявили Моцарту. Вольфгангу удалось снова одолжить нужную сумму у Ветцлара и расплатиться с домохозяином: Теперь он переехал в пригород Ландштрассе, где квартирная плата была в три раза ниже.

Через несколько дней после переезда от Папы пришла более бодрая весточка; по почерку Вольфганг определил, что писала Наннерль. Папа интересовался всем, что касалось новой оперы для Праги: какой сюжет он выбрал, будет ли либретто писать да Понте и когда намечается премьера в Праге.

Вольфганг не знал, что ответить, они с да Понте так до сих пор и не нашли подходящего сюжета, поэтому он написал Папе, что ищет настоящий трагедийный сюжет, и снова спрашивал, не нужно ли приехать в Зальцбург.

Прошла неделя, ответ не приходил, а потом Наннерль сообщила, что Папа все в том же положении и приезжать Вольфгангу незачем.

Собственное тело стало для Леопольда источником нестерпимых страданий, он чувствовал себя словно в кандалах. Дочь твердила: «Вы будете жить еще долго-долго, Папа», но ему не хотелось больше жить. Терзаемый невыносимой болью, он не испытывал никакого желания тянуть это существование, превратившееся в нескончаемую пытку. Он забывался только во сне, но и спать мог лишь урывками.

А потом у него начался бред, он слышал, как говорит Вольфгангу: «Я человек разумный и всегда пытался внушить тебе, что бедность лишает человека свободы; я вовсе не так уж люблю деньги, но без них человек беспомощен». Они стояли рядом, и Леопольд никак не мог понять, где находится, такого с ним еще не бывало. Но оба они – старик и молодой – смотрели друг другу в глаза, и одинаковая любовь светилась в их взглядах. Чистый юношеский голос пел серенаду, нежные звуки ее устремлялись ввысь. «Красивая песня», – сказал старик. «Это то, чему вы меня научили», – ответил молодой.

Огромная слеза, расплываясь, начала отгораживать их друг от друга, и Леопольд почувствовал, что ведет себя неразумно, а уж это было совсем не в его натуре. И тут он увидел Анну Марию. Он различал ее совсем явственно. Нет, немыслимо. Она ведь мертва. Он сделал шаг ей навстречу, и она вдруг исчезла. Но больше всего огорчило Леопольда то, что он не услышал ее голоса. Не слышал ни звука. Кругом стояла мертвая тишина.

29 мая 1787 года друг Наннерль Франц д'Иппольд сообщил Вольфгангу, что отец его накануне скончался и похороны состоятся 30 мая на кладбище св. Себастьяна.

Оцепеневший от горя, отказываясь верить этой страшной вести, Вольфганг ждал письма от сестры. В Зальцбург на похороны он поспеть не мог. Борьба за существование становилась не легче, а все труднее, денег не прибывало, а убывало, и силы не возрастали, а, наоборот, таяли с пугающей быстротой.

Леопольда похоронили на кладбище св. Себастьяна, потому что муж Наннерль решил, что так будет разумнее всего. Папа, несмотря на свою всегдашнюю предусмотрительность, не позаботился приобрести участок на своем любимом кладбище св. Петра, и Бертольд Зонненбург рассудил: кладбище св. Себастьяна не так забито, как кладбище святого Петра, и в то же время прах Папы будет покоиться в хорошем обществе. Вольф Дитрих, самый знаменитый из всех зальцбургских архиепископов, был похоронен там, да и великий медик Парацельс. Наннерль, совсем потерявшая голову от горя, не в силах была спорить с супругом и предоставила все на его усмотрение.

Но в Наннерль, как и в ее отце, жил острый наблюдатель. Сидя в карете, следовавшей по Линцергассе за похоронными дрогами, она с горечью отметила, как мало собралось народу. Почти все друзья Лапы либо умерли, либо были слишком стары и немощны, чтобы прийти на похороны; явились лишь Шахтнер, Буллингер и Михаэль Гайдн. Из двора Колоредо никто не счел нужным почтить память отца, и Наннерль это очень рассердило. Папа умер в безвестности, думала она, а ведь только благодаря ему Зальцбург прославился на весь мир.